Татьяна Александровна Топоркова — известный тележурналист. По её сценариям снято около пятисот телевизионных сказок из цикла «Волшебная палочка». Маленькие рассказы из сборника «Снежный слон и другие истории» рассчитаны на дошколят и младших школьников. Лучше всего читать их с мамой или папой, ведь и взрослым людям порой просто необходимо вспомнить детство…

Татьяна Топоркова
Снежный слон и другие истории


От автора
Всю жизнь я сочиняю сказки. Своим дочкам рассказывала сказки на ночь, в очереди к врачу, на пляже, на автобусных остановках, в поездах и самолетах. И даже по телефону.
Подрастающие внуки тоже требуют сказок. Это их право, ведь первейшая бабушкина обязанность — рассказывать сказки. Пусть, честно говоря, не люблю я всякие чудеса и превращения. И точно знаю, что злые волшебники и добрые феи — обыкновенные люди, которые живут среди нас. Поэтому я рассказываю внукам про своё детство в большой и дружной семье.
Я рассказываю, внуки рисуют — так и получилась эта книжка.
В ней — всё правда, и детские обиды и радости — настоящие. Мне посчастливилось иметь много сестер и братьев, дружить с целым двором девчонок и мальчишек. Мои родители с трудом управлялись со своим шумным потомством, но никогда не считали детские проблемы чем-то неважным, второстепенным. Спасибо им за это, за то, что в моём детстве было так много солнечных дней.


Рыбий жир
Мама думала, что я в садике реветь буду и домой проситься. Когда мы в первый раз туда пошли, она всю дорогу рассказывала, какие там игрушки и качели. А я и так про это знаю, в тот садик и Милка ходит, и Лариса Богданова, и мальчишки с нашего двора — они мне всё рассказывали. А ещё мама повторяла, что вечером сама за мной придёт. Конечно, придёт. У нас в садике дети не ночуют, только днем спят. Я дома после обеда вот ни за что спать не ложилась, даже в шкафу от бабушки пряталась. А в садике — совсем другое дело!
После обеда дежурные с нянькой Трофимовной убирают столы и рядами расставляют раскладушки. Раскладушки все одинаковые. Потом нянька начинает таскать из кладовки мешки с постелями. Мешки тоже все одинаковые, но на каждом пришита цветная тряпочка, вроде заплатки. Мама такую из дома принесла, от моего красного платья в белый горошек. Чья тряпочка пришита — того и мешок.
Мы с Надей Рогановой придумали няньке помогать. Приходим в кладовку, берём свои мешки и занимаем две раскладушки рядышком. Потом и другие мешки таскаем, чтобы нашу хитрость не разгадали. Ну, потом дети стелют простыни, подушки с одеялами, и наступает мёртвый час. Пока воспитательница Лидия Васильевна в группе сидит, мы лежим на правом боку и руки под голову. Но вот она уходит на кухню чай пить, и мы начинаем шептаться. Повернёмся друг к другу, одеялом с головой накроемся и рассказываем всякие истории. Только смеяться нельзя, а то услышат. Иногда, правда, я не дотерпливаю и засыпаю, если Лидия Васильевна долго не уходит.
Ещё мне в садике занятия нравятся, музыкальные и другие. Когда мы рисуем что-нибудь или вырезаем, у каждого своя кисточка, и ножницы, и пластилин. И ничего не теряется.
У нас дома всё общее, и недавно ножницы пропали, пришлось маме новые покупать. А они потом нашлись в буфете — это Юра снежинки вырезал из салфеток, вот и засунул всё на полку. У Лены свои краски в тюбиках, она их не дает никому. Мне однажды разрешила взять, а я их на место не положила, да ещё один тюбик раздавился. Я и сама удивляюсь: почему я в садике аккуратная, а дома неряха?
На прогулке тоже хорошо, мы с девочками набиваемся в лодку-качалку и песни поём. Только я не люблю, когда поют «Вот кто-то с горочки спустился…», некрасивая песня. Надо говорить «защитная гимнастёрка», а не «защитна».
Зимой родители заливают бо-ольшущую горку с бортиками, и мы катаемся на санках и на фанерках, и на валенках. А перед обедом на хоздвор приезжает на лошади дядя Гриша. Он привозит фляги с молоком. Пока фляги разгружают, мы кормим Зорьку хлебом с солью. Это Лариса так придумала — хлеб после завтрака прятать. Зорька мягкими губами подбирает с ладошек наше угощение и тихонько фыркает, по-лошадиному «спасибо» говорит.
После прогулки так есть хочется! В раздевалке вкусно пахнет супом гороховым или рассольником. Дома я суп плохо ем, совсем почти не ем, но в садике всё по-другому. Пока мы раздеваемся, варежки на батареях раскладываем, валенки в сушилку относим, в животе прямо сосёт от голода. Но я нарочно всё долго делаю, потому что знаю — без меня за наш стол никто не сядет. И ребята из нашей группы хотят со мной сидеть, Лидия Васильевна даже удивляется: что за прихоть такая? А это никакая не прихоть, а просто детская тайна, все хотят со мной сидеть, потому что я люблю рыбий жир.
Может быть, я одна такая на всём белом свете, и больше таких детей нет. Никто не любит рыбий жир. Дома Лену от него даже вырвало однажды. Но нас заставляют пить по столовой ложке перед едой, потому что в нём витамины и сила богатырская. А мне и запах нравится, и вкус, а особенно — заедать рыбий жир горбушкой чёрного хлеба с солью.
Я, когда только начала в детский сад ходить, тоже притворялась, что не люблю рыбий жир. Ну, чтобы как все. За нашим столом одна девочка сидела, Тамара, она командовать любила, и чтобы её остальные слушались. Вела себя как принцесса какая-нибудь. Каша ей не нравится, платья бумазейные она не носит, а про Зорьку говорит, что у неё глисты. Я сначала за ней повторяла, а когда она про Зорьку сказала — рассердилась. Тоже мне — принцесса, варежки дырявые. Мы тогда за стол сели, и нянька Трофимовна к нам с бутылкой подошла. В бутылке рыбий жир, а мы ложки наготове держим. Тамара ныть начала, противно так: «И-и-и», а я горбушку в хлебнице отыскала, посолила погуще и говорю:
— А налейте-ка мне побольше!
И выпила. Все так и ахнули. Нянька остальным жир разливает и всё меня нахваливает. Дети за нашим столиком на меня смотрят, ложки на весу держат. Как только Трофимовна к другому столу отошла, я у Мишки и у Валерика рыбий жир быстро выпила и взялась за рассольник. Тамара шипит:
— А мой-то! Мой-то выпей!
— Не буду я твою ложку облизывать! Вдруг у меня глисты? Я Зорьку кормлю и по шее глажу. Сама пей!
Тамара от злости покраснела, сморщилась вся, губы трубочкой… Главное дело — этот рыбий жир никуда не выльешь. Серёжка Мухачев однажды в цветок вылил, сразу по запаху нашли. Он потом с мамой этот цветок пересаживал, а нянька теперь от его стола не от ходит, пока он свою порцию не выпьет. А про наш стол только дети знают. Тамара хотела нажаловаться, но мальчишки ей пригрозили, что дохлую крысу в шкафчик подсунут, она и испугалась. Стала ко мне подлизываться: играть в ручеёк только меня выбирает, бусики из рябины подарила, а потом пришла Зорьку кормить! Говорит, что раньше боялась лошадей, вот и наговаривала всякое.
Теперь я за всех четверых рыбий жир пью. Недавно к нам домой приходил фотограф, который нас каждый год фотографирует. Он добрый такой и разговаривает смешно. Увидел меня и закричал:
— Эт-то что за чудеса? Что случилось с бледным созданьем по имени Танья? Год назад была худоба на тонких ножках, а теперь щёки со спины видать!
Мама смеётся:
— Наша младшенькая теперь побольше старшеньких будет. На четыре килограмма за год поправилась. Как в садик пошла, болеть перестала. Меня пугали, что там дети болеют, а у нас — сами видите. И румянец во всю щёку. Прямо чудеса. Наверное, режим ей полезен, сон послеобеденный, кормят их хорошо в садике.
Я на той фотографии и вправду больше, чем Лена. Я уже тогда её перерастать начала. Но это не из-за режима. Просто нам рыбий жир три раза в день давали: в завтрак, обед и ужин. И вот я за завтраком четыре ложки рыбьего жира выпивала, за обедом и за ужином. А в нём витамины и сила богатырская.


Серёжа Баюшкин
Мамина подруга тётя Вика живёт на втором этаже. Она весёлая и красивая, и наряды у неё удивительные. Зимой она носила затейливое пальто с меховым капором и муфтой, а сейчас ходит в ярких крепдешиновых платьях и белых-пребелых носочках.
Бабушка говорит, что тётя Вика модница. Ну и пусть, мне она всё равно очень нравится.
Когда мы с её Серёжкой кисель на диван пролили, она нисколько не ругалась. И всё у себя дома разрешает трогать: красивые камни и раковины в шкафу, книги с нерусскими буквами. Только не разрешает нам в одну игру играть. Потому что у Серёжи «головушка слабая». Но мы всё равно играем, пока она не видит. Это надо раскрутиться изо всех сил, пока ноги держат. А когда уже не держат, падать на пол и лежать с закрытыми глазами. Получается, как будто ты летишь или на волнах качаешься. И надо в это время всякие сказки придумывать.
— Уцепилась я за воздушный шарик и полетела прямо в небо. Бум! Об облако стукнулась, не больно, как о подушку. Смотрю, а на облаке Серёжа сидит.
— А я на нём качался-качался и заснул, меня туча соседская обрызгала, я и проснулся…
Серёжа — самый мой лучший друг. Он уже умеет читать, и осенью пойдёт в школу. Мама называет его мальчиком благовоспитанным, но это какое-то обидное слово. Он просто хороший: никогда не дерётся и не дразнится, умеет игры интересные придумывать. И ещё он очень красивый. У него длинные загнутые ресницы, как у девочки. Мама говорить, что у него бархатные глаза, потому что в них солнце не заглядывает из-за ресниц.
Мы с ним поженимся, когда вырастем. И уедем на море в тёплую страну, которая называется Куба. Серёжа там жил, когда был маленький, и всё мне про море рассказал. Я согласна в Кубу ехать, с Серёжей я куда угодно поеду. Я уже у мамы спросила, и она мне разрешила с ним жениться.
— Только со свадьбой не спешите. Тебе надо ещё садик закончить, потом школу…
Они немножко посмеиваются над нами, мама с тётей Викой. Меня называют невестой, Серёжу кавалером. Но сами же всё время мне в пример Серёжу ставят. И если тётя Вика идет в кино или в город куда-нибудь, она нас обоих с собой берёт. Наши мамы считают, что мы хорошо друг на друга влияем.
— Она же дома со всеми ссорится: Юру до крови укусила, спорит по пустякам, а тут прямо шёлковая девочка. Сказала мне, что косы будем растить. Серёжа насоветовал?
— Очень даже может быть. А ты знаешь, что он для Таньки твоей на фортепиано «Вальс цветов» разучивает?
— Пусть женятся.
— Пусть…
В прошлое воскресенье он из-за меня не поехал на пароходе кататься. Мы должны были ехать всей семьёй, и тётя Вика с Серёжей, и другие с нашего двора. А меня не спросили. Говорят, стыдно в пять лет воды бояться. Я и сама не понимаю, почему мне у реки так страшно, кажется, вот-вот кто-то утонет. И я сказала, что не поеду. Меня и ругали, и стыдили, и Серёжу в пример ставили, а он взял и тоже не поехал! И мы всё воскресенье вдвоём играли!
Утром мы нашу печку разрисовывали. Надо пальцем по стене поводить, чтобы он белый стал, и на печке им рисовать. Она чёрная, блестит, как классная доска… Потом мы печку мыли — бабушка велела. Потом у Серёжи дома кружились, его затошнило даже. А потом Серёжа копилку свою разломал и сказал, что мы пойдём за мороженым.
— Без спросу?
— Конечно, у кого же спрашивать, если все уехали.
— А бабушка?
— Она же твоя бабушка, зачем я буду её спрашивать.
— А я?
— А ты у меня спросись, я же старше, и я тебе разрешаю.
Мы пошли в дальний магазин, который стоит у дороги. Было немного боязно идти по улице без взрослых, но Серёжа уже ходил туда и всё мне по пути объяснял: где машины заправляют и где новый городок геологов строить начали. Там огромную яму вырыли, и гора земли рядом образовалась. Мы на самый верх залезли, оттуда далеко всё видать: наш городок за забором, а за ним сад яблоневый, и даже краешек реки.
А мороженого в магазине не было. Тётенька-продавщица сказала, что к ним летом не возят, потому что холодильника нет. Это надо в центре покупать, да и то с утра. Тогда мы леденцов купили. А ещё мне Серёжа крем купил земляничный. Такая баночка круглая, а в ней гладко-розовый крем по самые краешки, и пахнет лучше всяких духов. Бабушка потом всё ворчала, что купили вещь бесполезную. Ну, как же бесполезную, если его гладить можно и нюхать, и даже на щёки мазать.
А потом случилось страшное. Мама однажды увела меня в свою спальню и стала говорить, что тётя Вика помирилась с Серёжиным папой, и это очень хорошо, потому что теперь они будут жить все вместе.
— Ты ведь хочешь, чтобы Серёжа жил с папой и мамой, правда? И ты понимаешь, как ему нужно уехать?
— Зачем уехать?
— К папе. Он в другом городе живёт, у моря.
— В Кубе?
— Нет, в Севастополе.
— А мы тоже с ними поедем?
— Таня, ну мы-то зачем поедем, у нас своя семья, у них — своя. Я хотела тебя попросить, чтобы ты помогла Серёже. Ну, отпустила бы его, что ли. А то он плачет из-за тебя.
— Плачет?
Я побежала наверх. Серёжа не плакал, он сидел в коридоре наказанный.
— Мама не разрешает из дома выходить, я с ней плохо разговаривал. Не бойся, я не поеду никуда. Пусть она едет одна, а я здесь останусь, у вас буду жить.
— Вот здорово, у нас как раз раскладушка новая. Я могу тебе своё зелёное одеяло отдать. А мама твоя согласилась?
— Пока ещё нет, она пошла папе звонить, сказала, что про все мои художества расскажет.
— Папа рассердится?
— Он… он обидится, наверное, что я к нему ехать не хочу. Он, знаешь, какой добрый! Он всегда за меня был, если мама ругалась. И весёлый, всех смешит…
— А когда же вы теперь встретитесь?
— Ну, потом когда-нибудь, может быть, он сюда приедет в гости.
— Что-то жалко его совсем. Может быть, ты съездишь к нему на немножко… или я поеду… Ну, конечно, давай я с вами поеду! Я же моря никогда не видела. А моего папу не жалко, всё равно он в экспедиции всё время.
— Тебя мама не отпустит.
— А я реветь буду, я всех своим рёвом изведу.
Спускаясь по лестнице, я придумывала разные слова, которые надо сказать маме. Я понимала, что самый главный аргумент — мы хотим быть вместе — никто не станет слушать. Значит, надо так сказать: «Мама, отпусти меня с Серёжей, я хочу на море посмотреть. Он скучает без папы, а наш всё равно в командировках всегда. А потом он ведь единственный ребёнок, а у тебя ещё Юра есть, и Лена, и Наташа скоро вернётся из санатория. Пусть она будет за меня, а я уж уеду, ладно? Вы ведь всё равно разрешили нам пожениться, когда мы вырастем». Если так по-хорошему всё объяснить, то и реветь не понадобится.
На моё счастье в гостях у нас оказалась тётя Вика. Она молча выслушала припасённые мной слова и посмотрела на маму. Мама печальным голосом стала говорить, что я никого не люблю, и, раз уж я такая уродилась, то она меня отпускает.
— Возьмешь, Вика, её в дочки?
И тётя Вика согласилась! Как-то странно мне это показалось, очень уж легко все они согласились. И даже обидно: не такая уж я плохая у мамы дочка. Может быть, они договорились меня обмануть? Или думают, что я в последний момент испугаюсь и разревусь? Тогда я прямо сейчас пойду к Серёже жить! Мама и тут не возражала, только надо сначала вещи собрать. Стала я чемодан собирать: купальные трусы, песочники, сандалии — всё летнее. Ну, там книжки некоторые, мячик надувной, юбку плиссированную. Потом вспомнила про зиму, валенки стала искать. Хотела ещё санки забрать, но Юра пожадничал, а тётя Вика сказала, что там снега не бывает. Меня с чемоданом наверх проводили, я Серёже говорю:
— Они думают, что это всё понарошку, что я испугаюсь и обратно запрошусь. А мы их всё равно победим. Я обратно не вернусь никогда.
И стали мы с ним играть. Кораблики делали из бумаги и щепок, потом на улице их в большой луже запускали. Тётя Вика нас ужинать позвала.
— Ты домой ещё не захотела?
— Нисколечко!
Я и правда не хотела. Я догадывалась, что наши мамы придумали для нас какое-то испытание, и была готова его выдержать.
Почему так получилось, что меня ночью в одеяле домой принесли? Я ревела и просилась к маме. Утром мне было очень стыдно перед мамой и перед Юрой, но всего стыдней перед Серёжей. Как будто я его обманула, и даже ещё хуже сделала. Я спряталась в крапиве за клубом, чтобы он меня не нашёл, и из своего укрытия видела, как подъехала к подъезду грузовая машина, как грузили в неё всякие ящики и чемоданы. Потом вышли тётя Вика с Серёжей, и он всё оглядывался по сторонам. Потом они уехали, а я до позднего вечера ревела в крапиве.
Больше мы никогда не встречались.


Кукла
Сестра Наташа больна. Она живёт в санатории на берегу моря, день и ночь лежит на террасе в гипсовой кроватке.
От этого лежанья она разучилась ходить. Наташа поёт лучше всех в своём санатории и хорошо учится.
Мне кажется, что мама нарочно дразнит меня разговорами про Наташу.
На фотографии она совсем некрасивая, без волос, но зато с пионерским галстуком. Вот приедет и будет командовать. И никакая она не бедная, раз живет у моря и каждый день видит дельфинов и каких-нибудь жирафов. Если бы мне посылали такие посылки, я бы с утра до вечера радовалась. В прошлый раз ей послали целую кучу книг, тетрадки и альбом для рисования. А ещё большую коробку с мозаикой и новенькую пластмассовую чернильницу-непроливашку. И цветные карандаши, и чёрную ручку-трубочку, с одного конца которой вставляется пёрышко, а с другого — маленький карандашик.
Свободное пространство в ящике заполнили ирисками и шоколадными «Белочками».
Мне было жалко всего — и книжек, и красиво отточенных карандашей, но я сказала только про мозаику, ведь Наташа одна, а мы бы все втроём с ней играли. Лена крикнула: «Дура!» и больно стукнула меня по руке. Юра обозвал меня жадиной, а мама ничего не сказала, она вообще больше со мной не разговаривала, хоть я и ревела изо всех сил.
А потом купили Куклу с закрывающимися глазами. Её сделали в Германии, потому что в нашей стране таких кукол тогда ещё не было. Наши все были с глиняными головами, глупыми разрисованными лицами и волосами из пакли. От первого же падения на пол у них облупливались носы, а после второго головы вообще раскалывались. Раскоканных марин и люсек мы складывали в нижний ящик комода, потому что выбрасывать игрушки на помойку мама не разрешала.
Эта Кукла была фарфоровая, с круглыми щёчками и крутым лобиком. Ярко-синие надменные глаза при самом лёгком наклоне прикрывались густыми шёлковыми ресницами. Она спала в большой нарядной коробке на столе в гостиной и излучала нежный розовый свет. Обнаружив это видение, я пошла на кухню мыть руки, не задаваясь вопросом, чья это Кукла и как она здесь оказалась. Хозяйкой была она, Кукла, а я безропотно поступала к ней в услужение на всю оставшуюся жизнь.
Стараясь не дышать, я взяла её на руки, перенесла на диван и усадила в подушки. Моя царевна смотрела на меня с явным неодобрением. Осторожно, одним пальчиком, я трогала каштановые локоны, выбившиеся из-под бархатной шляпы, большие белые пуговицы на розовом пальто. Судя по всему, Кукла собиралась на прогулку, нарядившись в белые блестящие ботики и мягкие вязаные рейтузы. Расстегнув одну пуговку на пальто, я обнаружила под ним клетчатое платье с белым воротником.
Замирая от счастья и робости, я сняла с царевны пальто, развязала ленты на шляпе… Теперь ей было не жарко, она смотрела чуть благосклонней. Надо бы напоить её чаем, но у меня же нет приличной посуды! Синий пластмассовый сервизик стыдно даже доставать. У соседской Светки есть фарфоровые чашечки, но, если их попросить, она, чего доброго, захочет поиграть с Куклой, на руки захочет взять! Уж лучше я поставлю мамину китайскую чашку и розетки для варенья…
Усадив Куклу завтракать, я принялась хлопотать с её дальнейшим обустройством и обнаружила новые чудеса. Во-первых, в коробке с мягкими простёганными стенками была приготовлена царская постель: кружевная простынка, подушка и розовое атласное одеяло. А во-вторых, рядом с коробкой стоял плетёный сундучок, в котором Кукла хранила свой бальный наряд. Почему я его раньше не заметила? И каким чудом умещалось в этом сундучке пышное батистовое платье со множеством юбок? Мои попытки погладить его игрушечным утюжком не увенчались успехом, значит, надо учиться гладить по-настоящему. И гулять у дровяных сараев я больше не буду, не по чину моей царевне такие прогулки. В детский сад тоже не пойду, нельзя же оставлять Куклу на целый день без прислуги!
В этот день мы почти не разговаривали, я стеснялась сморозить какую-нибудь глупость или показаться невежливой.
Просто спрашивала Куклу хриплым шёпотом: «Хотите в окно посмотреть?», — и несла её на подоконник в мамину спальню, откуда был приличный вид на клумбу с цветами. Ещё я хотела ей почитать книжку про дядю Стёпу-милиционера, но не решилась, потому что совсем плохо читала. Пусть теперь меня Лена учит, теперь уж я не буду удирать.
А Лена — тут как тут — вернулась из школы и спрашивает, кто мне разрешил куклу трогать? Прямо так и говорит «куклу», как будто это какой-нибудь мячик или уличная кошка. Пока я соображала, как ей ответить, она совсем раскомандовалась:
— Положи куклу на место, а то ещё разобьёшь ненароком, она же фарфоровая. Мама сказала, что мы её прямо в этой коробке Наташе отправим, только надо всё ватой проложить.
На эти бессовестные враки я ничего не ответила. Без слов было ясно, что Наташа совсем для Куклы не подходит, она же ничего про неё не понимает. Разве сможет она служить ей так, как я? Для неё она просто «кукла», она, чего доброго, начнёт ей волосы расчёсывать или задумает сшить платье из старой тряпки! Да ни одна девочка на свете, и даже тётенька, не сумеют угодить моей царевне! Я просто ушла в комнату, уложила Куклу в коробку и стала её охранять.
Лена пыталась мне что-то доказывать, говорила про Наташу, какая она бедная, как у неё болит спина, как она без нас скучает. Но я заткнула уши и не стала с ней разговаривать. Пусть мама ей всё объясняет, уж она-то понимает, какое бесценное сокровище появилось в нашем доме.
…Потом я ревела. Сначала громко, чтобы меня пожалели, как это бывало не раз. Потом тихо, когда поняла, что все меня предали, и я одна-одинёшенька в этой семье и во всём мире. Ну как мне, самой младшей, спасти Куклу от неминуемого позора и гибели? С той самой минуты, как мама подтвердила Ленины слова, я сгребла свою царевну в охапку вместе с её богатым приданым и не выпускала из рук. Ей неловко и даже больно, наверное, было так лежать, но она доверилась мне и закрыла глаза, ожидая развязки. И я перестала реветь, я могла сидеть так до самой смерти и даже до утра. Никто не посмеет прикоснуться к моей царевне, пока я сижу здесь с оскаленными зубами! Юра знает — я могу укусить и до крови!
Утром я проснулась от ощущения страшной беды. Как я могла заснуть на своём посту? И неужели кто-то мог решиться на такое коварство — разомкнуть мои сонные руки и забрать Куклу? Все отводили глаза, и никто ничего не говорил. Я совсем не помню, как прожила этот день и многие другие дни без Куклы. Наверное, пошла в садик и даже играла там в песочнице с девочками.
Была у меня призрачная надежда, что не всё ещё потеряно. И через год вернётся Наташа, и привезёт с собой Куклу, пусть даже немножко поцарапанную, с оторванными пуговицами. Я верну её былое величие, я всё сделаю для неё! Но через месяц пришло письмо из санатория, где Наташа жаловалась на санитарку, которая, передвигая кровати, уронила Куклу на пол. Но ничего, утешала Наташа, из того, что осталось она сделала коляску, а пальто и шляпу отдала своей любимой врачихе для её годовалой дочки. Они пришлись как раз впору.
Если бы я умела писать! Я бы отправила ей в конверте самые гадкие и самые злые слова, которые слышала от больших мальчишек во дворе и видела на заборах. Я бы назвала ту санитарку гадиной… Но я так и не научилась читать до самой школы…


Грязная история
Наша школа — самая лучшая в городе. Потому что самая новая. Её только-только построили, даже первого сентября ещё не открыли. Мы целый месяц ходили в старую деревянную школу, где раньше Лена училась. Там такая теснотища! Школьники втроём за партами сидят, и очередь в раздевалку на улице начинается. Физкультурой в коридоре занимаются, где с потолка свисает грязный канат.
В новой школе спортивный зал занимает целый этаж, там есть и брусья, и кожаные маты, и гимнастический конь, и пахнет всем новеньким — кожей, краской и деревом.
Мы, первоклашки, первое время даже плутали на этажах и на уроки опаздывали. Ангелина Ильинична нас за это не ругала. В ту осень многие дети опаздывали. Из-за грязи.
Грязь по пути в школу была разная. На дороге за заправкой она разливалась жидким коричневым болотом. Кое-где над его поверхностью торчали доски, брёвна, обломки бетонных плит и какие-то железяки. Мы прыгали по ним, как кузнечики, знали, если сорвёшься — искупаешься в этой жиже по пояс. А на пустыре, в глубине которого стоит школа, грязь густая и чёрная. Это настоящая трясина, она засасывает сапоги и даже доски, которыми пытаются мостить тропинки. У нашего Юры новенькие ботинки там остались, Лёнька его на закорках домой тащил.
В школу в грязной обуви не пускают, пока отмоешь сапоги — уже звонок прозвенел. Вот и опаздывали на уроки. Но это осенью, а зимой — совсем другое дело. Никакой грязи нет, через весь пустырь тянутся к школе тропинки, можно ходить напрямик, а это гораздо быстрее. И обувь мыть не надо, только с валенок снег обмести. Мы с девчонками целой гурьбой домой ходим и по дороге в снегу валяемся. Вырыли пещеру с разными ходами и закоулками, диваны там всякие соорудили, лежаночки. В укромном месте там свечка спрятана; когда на улице темно, мы свечку зажигаем. И так это хорошо, что уходить не хочется! Маленький огонёк сильнее тьмы и холода, от него в пещере уютно и хочется разговаривать про тайны. Однажды с нами Нинка Лебедева из третьего класса сидела, слушала наши сказки, а потом говорит:
— А я осенью в грязь упала и два дня в школу не ходила, пока пальто сохло.
— Эка невидаль! В ту осень многие дети в грязь падали, а потом в школу не ходили. Пальто долго сохнет…
— А вот и невидаль! Они же не нарочно падали. А я — специально, из-за контрольной! У меня по арифметике нормальные тройки были, а из-за этой контроши ещё неизвестно… Я тогда прямо села в эту няшу у заправки, там грязь выше пояса была. Мамка ругалась, конечно, а чё она сделает?
Ничего себе история. Нинка отчаянная девчонка, она на карьере с мальчишками плавает, из рогатки стреляет. И вот какую штуку удумала. А я бы сумела так? Очень мне захотелось попробовать. Не из-за контрольных, этого я не боюсь, а просто похулиганить так, и чтобы никто не догадался. Мне прямо невтерпёж стало, вот хочется — и всё. Прямо как в кино вижу: падаю в грязь и бегу домой. Надо будет ещё обязательно причитать на ходу, слезы лить и всё такое. Жалко, что зимой нет грязи, придётся до весны ждать…
Я всё время про это думала, мне даже сны снились, как я падаю, падаю, а упасть не могу, летаю над землёй. И я всё время на снег смотрела, когда же он таять начнет. Зима такая долгая, вот уже и март наступил, а снег всё лежит. Сугробы такой коркой ледяной покрылись, наступишь — провалишься, но это ещё не грязь, просто вода снеговая. В прошлые каникулы весной уже ручьи бежали, мы всем двором делали кораблики из деревянных катушек, запруды всякие сооружали и ходили в резиновых сапогах. А сейчас до каникул два дня осталось, а все в валенках ходят. Только на асфальте кое-где земля протаяла. Я такую проталинку нашла, попробовала валенком — нет, это ещё не грязь. Иду в школу и представляю, как я после каникул свой план осуществлю, как обхитрю всех. И вдруг — лужа! Дорогу за заправкой машины разъездили, там и снег, и глина, и вода — всё вперемешку.
У меня прямо в голове как часы затикали: падай, падай! Ноги тяжёлые стали. Можно эту лужу обойти, там и тропинка натоптана, вон она, школа. Зачем мне падать? Сегодня четыре урока, чтение моё любимое. А завтра уроков не будет, кукольный театр приедет, потом каникулы. Контрольных никаких нет, и табель у меня хороший.
Зачем мне падать? И когда я так хорошо всё придумала, то сошла с тропинки и села в лужу! Ой! Валенки сразу намокли, а пальто не очень. Под жидкой грязью был лёд. Надо было поглубже упасть, чтобы пальто совсем запачкалось, но руки скользили по льду, я испугалась, что не выберусь, и поползла на четвереньках. Едва вылезла из этой лужи. Теперь надо бежать и причитать? Пальто тяжёлое, ноги в мокрых валенках подворачиваются, мешают идти. И сразу холодно так стало, и страшно: кажется, я в этих одёжках никогда до дома не дойду. Какая- то тётенька меня догоняет, портфель подаёт. Ой, тяжёлый какой! Я его в луже забыла? И тут я заревела по-настоящему: руки-ноги прямо скрючило от холода, варежки потерялись…
И зачем я в эту лужу села?
Мама мне дверь открыла — испугалась:
— Что случилось? Ты в лужу упала? Да где же ты её нашла?
— У заправки-и!
Мама стала меня как маленькую раздевать, растёрла мне своим шарфом ладошки, велела мне греть ноги в тёплой воде и носки шерстяные потом надеть.
— Я твоё пальто на батарее разложила, попробуем без стирки обойтись. Вы завтра учитесь?
— У нас театр приезжа-ает…
— Ну, до завтра придумаем что-нибудь. Да не плачь ты, господи, ничего же страшного не случилось. Подумаешь — в лужу упала!
— У меня голова боли-ит…
— От рёва она у тебя болит, успокойся, и всё пройдет.
Мама напоила меня чаем с малиновым вареньем и ушла на работу. Ну всё, теперь буду прогуливать. Я ведь для этого в лужу села? По Нинкиным рассказам теперь должно быть всё хорошо: сидишь дома, ничего не делаешь. Я тоже буду бездельничать, вот только согреюсь хорошенько… Сначала я в кресле грелась, потом легла на диван, укрылась одеялом, шубой маминой. Всё равно холодно, даже зубы стучат. И голова никак не проходит… Сначала я думала: вот согреюсь и пойду Наташины тайники с конфетами искать. Или платье для нового пупсика сошью. А потом ничего не думала — холодно было, и голова болела, и ноги. Едва дождалась, пока сёстры из школы пришли. Лена сразу поняла, что я заболела, стала градусник искать. Спрашивает:
— Что болит?
А у меня всё болит, и ничего не хочется; только пить, и даже пить больно. И такая злость на Нинку Лебедеву! Нарочно, что ли, она так подстроила? Вечером совсем плохо стало, мама меня уксусом обтирала, поила клюквенным морсом. Говорят, я даже бредила ночью, про лужу что-то говорила и про кукольный театр. Старенькая докторша больно царапала горло какими-то железяками: ужасная, ужасная ангина! Папа поил меня своим лекарством — горячим молоком с содой и маслом. Прибегала Лена, рассказывала, что ребята во дворе поделили все ручьи. И кто какие кораблики делает. Но мне про это было неинтересно слушать, мне всё было неинтересно. Я даже мандарины есть не хотела, всё лежала и лежала…
Уже когда каникулы кончались, мне вставать разрешили. Я ходила от окна к окну и смотрела; у самого большого ручья вдоль дороги хозяйничают братья Воропаевы. У них самые быстрые корабли, самодельные парусники. Из кухонного окна видно палисадник, снег там совсем растаял, течёт маленький ручей, и малышня запруду строит. Вот глупые, в стоячей воде их бумажные лодочки никуда не поплывут! Наш ручей за сараями отсюда не видно, но я знаю, что Юра с Леной пускают по нему вертушки. Это никакой не кораблик — просто катушка от ниток. Их разрисовывают чернилами и тушью, украшают пёрышками и пускают по воде. Вертушки крутятся на плаву, обгоняют друг друга, первыми всегда приходят Ленкины. Я хотела этой весной сделать кораблик из грецкого ореха, с мачтой и парусом. У меня и орех ещё с нового года припасён. Но теперь придётся его Лене отдать, когда меня ещё на улицу выпустят? И ручьи скоро высохнут, вон как солнце греет — старается! Пропали мои каникулы.
И зачем я в эту лужу села?


Штаны на валенки!
День в декабре такой короткий! Утром просыпаешься — темно. А все уже встали, мама торопит завтракать, косы заплетать… В коридоре толкотня, портфели и валенки вперемежку.
Никто не хочет из дома уходить в этот чёрный мороз.
Юра варежку ищет, Лёнька — дневник, а Наташа вообще ещё в ночной рубашке ходит. Всё-то она в школу опаздывает. Мама говорит, что утренний кошмар с собираниями ей по ночам снится. Она хочет, чтобы мы все вместе в школу уходили, а у нас никак не получается. Обычно мы с Юрой и Леной втроём уходим, а Наташа с Лёнькой нас догоняют.
А в школе мы вообще на разных этажах учимся. Нам Ангелина Ильинична не разрешает по лестницам бегать. На уроках время медленно тянется, а перемены такие короткие. Из школы я раньше всех возвращаюсь, дома скучно, нянька Валентина ворчит, с ней неинтересно разговаривать. Талдычит одно и то же — уроки, уроки. Я и так их учу, а за окном уже темно. И все по темноте домой идут, и всем скучно…
После ужина я стала просить Лену, чтобы она мне куклу нарисовала. Обещала ведь! А она не хочет, уткнулась в книжку и мычит. Папа её книжным червём называет. Юра на пианино играет, он «Полюшко-поле» разучивает, громкая такая песня. Мне эта музыка не нравится, да он ещё и ошибается часто. Стала я его передразнивать, он жаловаться побежал. Я думала, мне от мамы влетит. И так он в музыкалку со скандалом ходит, и дома занимается мало.
А мама прошлась по комнате и говорит:
— А идите-ка вы гулять!
Вот так раз! На улице ночь-полночь, а нас гулять отправляют. Даже папа удивился. Юра сразу играть перестал, ждёт, чем дело кончится. Лена совсем в кресло спряталась, а мне даже подумать страшно, как в такую темень на улицу идти. Там наверняка бандиты какие-нибудь притаились. Стали мы все ныть: не хотим гулять. Только Лёнька обрадовался, он хоть всю ночь напролёт будет на улице бегать. А мама на уговоры не поддаётся.
— Ничего не поздно, а перед сном даже полезно. Возьмите санки, фанерки свои. У нас перед каждым домом горка, пока всё не обойдете, домой не возвращайтесь.
— Мы снегу наберём в валенки! Там сугробы везде.
— А вы наденьте штаны на валенки, вот и не наберёте. Только не разбегайтесь, вместе все катайтесь. Нечего вам дома киснуть — смотреть на вас тошно!
Стали мы собираться. Штаны, как мама велела, на валенки натянули, фанерки собрали. Лена злится из-за своей книжки, а Наташа — хитрая какая! — сказала, что у неё спина болит. У неё всегда спина болит, когда делать что-нибудь нужно. На улицу вышли — не так уж там и темно. Даже красиво, сугробы прямо новогодние. Горка перед нашим домом высокая, но у неё ступеньки разбиты. Лёнька полез на неё — упал. И такой у нас хохот начался!
Стали мы друг друга подсаживать и падать нарочно, и всяких зверей изображать, как они в снегу кувыркаются. Юра весь в снегу извалялся.
— Я — снежный человек!
Лена придумала паровозиком с горки съезжать. Впереди фанерки, а сзади всех Лёнька на санках. Он самый толстый и ускорение хорошо придаёт. Внизу куча-мала получается, и визгу много. Потом у соседнего дома горку проверили, она не такая крутая, и ступеньки все целые, даже кататься неинтересно. Лёнька стал со ступенек скатываться, мы тоже попробовали. На фанерках не очень-то съедешь, зато весело. А я ушиблась больно, но не заойкала, а просто в сторону отошла и в сугроб провалилась. Там столько снегу было, что ноги до земли не достают.
— Давайте по снегу плавать!
Мальчишки в снегу с боку на бок катаются, а мы их сверху присыпаем. И не холодно нисколько. Потом Лёнька нас всех на санки усадил и повёз. Мы сразу догадались, что он нас вывалить хочет, вцепились друг в друга, не поймёшь, где рука, где нога и не вываливаемся, как он ни старается. Ну потом изловчился всё-таки, высыпал нас как карандаши из коробки. Мы от смеха даже встать не можем. И вдруг Лена говорит:
— Смотрите, как красиво!
И сразу тихо стало. Перед нами дерево стояло, всё в инее, и каждая его снежная иголочка блестела. Откуда этот свет? От фонаря? А это луна, оказывается, так по ночам светит. И сугробы от неё — голубые, с искринками, и звёзд на небе видимо-невидимо. Мы в снег легли и стали на звёзды смотреть. Как они мигают и шевелятся потихоньку. И даже тепло от них какое-то шло. Я хоть до утра могла бы так лежать, но Юра стал хвастаться, что умеет бабочку делать. А это очень просто, все умеют. Надо упасть на спину в чистый снег, хорошенько руки растопырить и повозить ими по снегу вверх-вниз. А потом осторожненько встать и уползти, чтобы лишних следов не оставалось. На снегу отпечаток остаётся, вроде мотылька.
Мы решили бабочек под окнами сделать, там снег нетоптаный. Встали в ряд и по команде в снег попадали. Я очень старалась не испортить свою бабочку, но когда вставала, всё-таки оперлась рукой не там, где надо. Ну да ладно, у других тоже не очень-то получилось. И пора было домой идти, мама уже звала нас в форточку.
Прибежали домой как четыре снеговика, на штанах ледышки налипли. Рассказываем про горки, друг друга перекрикиваем. Наташа даже позавидовала.
— Я бы лучше всех бабочку сделала.
— Надо было с нами идти, а ты не захотела!
— Сами вы не хотели!
Ну и не хотели, мы же не спорим. Я и сама не понимаю, как у такого скучного дня такой весёлый вечер получился. И мы даже не поссорились ни разу.
Мама хотела нас спать отправить, но мы заныли, запросили чаю, и долго ещё сидели на кухне, вспоминая какая была луна и как Лёнька с горки свалился. И Юра сказал, что нужно каждый вечер так гулять. А Лена засмеялась.
— Ну, каждый — не каждый, а иногда стоит. И, знаете что? Давайте пароль заведём: «Штаны на валенки!» Как станет скучно вечером и совсем невмоготу — крикнем свой пароль и айда на улицу.
Очень всем эта идея понравилась. Слово «штаны», конечно, совсем не героическое, зато секретное. И только мы будем знать, что этот весёлый пароль означает.

Платье
На новый год нам с Леной купили новые платья. Ленино, конечно, было лучше: с матросским воротником и маленьким галстучком. Но я не стала реветь и обижаться, потому что моё тоже было синее. Вместо воротника на спине была круглая кокетка, отделанная пушистой жёлтенькой бахромой, а впереди — жёлтенькие же шнурочки с кисточками на концах. А главное — застёжка была впереди! Я ненавижу малышовые бумазейные платья с пуговицами на спине! Когда я ещё ходила в садик, девочки после сончаса застёгивали их друг другу, как шерочки-машерочки. Но теперь я уже в школу хожу, и платья у меня будут взрослые!
Платья лежали на диване в гостиной, наверное, мама приходила на обед и оставила их здесь нам на радость. Я быстренько переоделась в обновку — шерстяная ткань топорщилась и приятно покусывала кожу — и побежала хвастаться к бабушке на кухню.
— В самый раз, — всплеснула руками бабушка, — через полгода уже вырастешь из него. Балует тебя мама, нет бы на вырост купить…
— Меня? Балует? Да я всю одежду за Ленкой донашиваю, мне в первый раз новое купили, это Леночке с Юрочкой всё покупают!
Бабушка у нас отсталая, её послушать, так и коньки, и лыжи — тоже баловство. И пианино. Она даже молится по вечерам, у неё в шкафу на полке иконы стоят и книги про Бога. Она говорит, что Юрочке надо уступать, потому что он мальчик. А уступать надо мне за то, что я девочка, да ещё младшая!
— Ладно-ладно, не балует. Эко слёзы-то у тебя такие близкие. Покрасовалась — и переодевайся, а то ещё запачкаешь или порвёшь, не ровен час. Мама сказала, завтра нарядитесь, когда в клуб на вечер пойдёте.
Это бабушка намекает на историю с пижамой. Когда я пижаму какао залила. Стала пить из кофейника через край, а из носика — прямо на пижаму. Папа стал объяснять про законы физики, но я и так поняла, что надо из носика пить, тогда не прольётся. Это пустяки — пижама. А вот про вечер в клубе бабушка сказала, как будто это какой-нибудь утренник для дошколят.
А это никакой и не вечер, а самый настоящий новогодний бал! И мама, и Лена с Юрой, и девчонки в школе говорили, что билеты только самым лучшим дают, из детей одних отличников пустят. Будет там концерт московских артистов, а потом оркестр, и танцевать будут настоящие бальные танцы. Мама пойдёт в бархатном платье до пола, как у царицы какой-нибудь. У неё есть фотография, где она в этом платье и с длинными жемчужными бусами, я на эту фотографию даже смотреть не могу, такая она красивая. Ой, а как же меня берут? У меня по чистописанию четвёрка в той четверти, и в этой будет. Ну раз уж мама сказала… Там настоящий Дед Мороз придёт, не тётенька наряженная. Я ему стихи читать не собираюсь, это пусть дошколята стараются. Я буду танцевать. Я скажу дирижёру оркестра, чтобы они польку сыграли. И все расступятся. Они подумают, что я из самодеятельности. А я — из балетной студии! Я пируэты кручу и прыжки перекидные! Все так и ахнут!
Я аккуратно разложила платье на спинке кресла, разгладила шнурочки. Нет, определённо, эти кисточки лучше всякого матросского воротника. Только как же я кружиться буду? Если в чулках, так все резинки видно, и ноги голые, где чулки кончаются!
Я отправилась в детскую и принялась рыться в нижнем ящике комода, невзирая на протесты бабушки. Трусы и майки там лежали как попало, но носки и гольфы я скатывала в толстые кругляши, поэтому подходящие гольфы нашлись быстро — белые, с маленькой дырочкой на пятке. И бабушка пообещала её зашить.
Ну вот. Теперь туфли. У меня же есть синие туфельки! Их купили в конце лета, я их совсем мало носила, там даже носы не облупились, кажется. И что-то ещё такое, хорошее, с ними связано. У меня даже сердце затаилось от предчувствия. Где они?
Я искала их в деревянном сундуке в прихожей, но там старьё какое-то лежало. Под кроватями и комодом тоже не было… Может быть, у мамы в шкафу? Ну, конечно, вот они, завёрнуты в газету. Ой, что это? Как же я забыла? Синие тупоносые туфельки были украшены жёлтой кожаной бахромой и крошечными кисточками с боков! Я поставила их на кресло рядом с платьем и даже зажмурилась: как родные братья и сёстры! Как будто родились вместе, а потом потерялись. А потом у меня на кресле встретились. Это было ещё красивее, чем мамина фотография. Почему-то у меня слёзы потекли, безо всякого рёва. И я поняла, что мама нарочно это платье мне купила. Она-то помнила про жёлтые кисточки на туфлях. И это в миллион раз лучше, чем какой-нибудь матросский воротник.
— Потерпи, не дёргайся. Здесь затянуть надо, а с твоими волосами…
А я и не дёргаюсь. Я сама знаю, что с моими волосами только мама справиться может. И если она согласилась заплести их «корзиночкой», то я готова терпеть хоть сколько! Но осталось совсем чуть-чуть, и мы отправимся на бал. Мои туфли и гольфы уложены в балетный чемоданчик, а Юра с Леной, уже разнаряженные, слоняются по квартире. Осталось только нам с мамой одеться…
С величайшими предосторожностями просовываю свою «корзиночку» в ворот и бегу к маминому трюмо. Как мне лучше кисточки завязать: петелькой, или пусть так остаются?
— Не так, наоборот надо…
Мама в платье до пола, величественная, как королева, улыбается мне в проёме дверей.
— Задом наперёд платье, переверни.
У меня заныло в животе, как будто перед уколом. Но это ведь просто так, просто мама ещё не знает…
— Нет, мама, здесь же кисточки!
— Вот и переверни их назад. Кисточки сзади, впереди кокетка.
— Они не могут сзади. Это же взрослое платье!
— Взрослое платье не носят задом наперёд, переодевайся. Ты пойми, если бы здесь был карман, он бы оказался у тебя на спине.
— Здесь нет кармана!
— Ну что ты упрямишься? Это же так просто, давай-ка, я тебе помогу…
Мама потянулась к моим плечам, но я отпрыгнула в сторону, зажав в кулак кисточки. И ещё не реву. Происходит что-то такое, чего я не понимаю. Рёвом можно выпросить прощение или поблажку какую-нибудь. Но разве я виновата? Я просто не могу объяснить правильно. Но мама уже не слушает, она говорит самым строгим своим голосом:
— Прекрати сейчас же. Мы опаздываем. Надень платье, как следует, иначе ты никуда не пойдёшь.
Я ещё вижу, как Лена из прихожей кивает мне с видом заговорщика и манит меня балетным чемоданчиком. И мама ещё что-то говорит. Я иду, как во сне, к большому наказательному креслу и сажусь в него глубоко и надолго. Все их уговоры и ругания — не для меня. Они для той девочки, что собиралась идти на бал. А я — это вовсе и не я. Безо всякого рёва я смотрю маме прямо в глаза. Наверное, так умирают на войне герои…
Потом я всё-таки заревела. Как только дверь за ними захлопнулась. Сначала громко, и пусть слёзы льются на это платье, которое я никогда, никогда не буду носить. Потом мне стало жалко платье, ведь это его обидели ни за что. Но слёз уже и не было, губы пересохли, и в горле было больно, и в голове. Я стала представлять, как умру от горя в этом кресле, в этом позорном кресле, куда нас усаживали за проступки вместо того, чтобы ставить в угол как всех нормальных детей. И как мама в своём королевском платье будет заламывать руки, а Юра с Леной реветь во весь голос. И прилетит с Севера из своей экспедиции папа, закричит на них прямо с порога и затопает ногами в меховых унтах…
Представленная картина не приносила должного облегчения. Даже жалко стало Юру с Леной, они, конечно, предали меня, но ведь это всё из-за мамы… А мама — за что она меня так? Что я ей сделала? Пусть даже и задом наперёд… Она ведь по правде считает, что кисточки должны быть сзади, не назло… Слёзы вернулись и защипали глаза. Как же так? Если она по правде, значит — не виновата. Но разве бывает, чтобы никто не виноват — и так плохо?
Зажёгся свет в коридоре. Это вернулась из церкви бабушка. Я затаилась в своем кресле, предвкушая, как она ужаснётся, обнаружив меня, несчастную, в тёмной комнате. Но бабушка не сразу услышала мои всхлипы и рыдания.
— Ты что это здесь? Почему в клуб не пошла? Наказали тебя? Да не реви ты так, господи! Попей вот компотику…
Эх, бабушка! У человека такое горе, а она — компотику! Но кисленькое питье принесло облегчение, утишились боль и сухость, вот только пить не очень-то получалось: чашка тряслась в руках, стучала о зубы. И бабушка ни о чём не расспрашивала. Она уговаривала меня раздеться, лечь в кровать, но я только трясла головой и ревела, ревела Но какой толк реветь тут для бабушки, если она всё равно скажет, что маму надо слушаться? Вот в чём беда! Никто меня не любит! Никто не понимает, как это красиво, если кисточки спереди! Все только и думают, кто виноват и кого наказать. А если никто не виноват? Бывает и такое горе, оказывается.
Я сидела одна в тёмной комнате и всё надеялась, что придёт кто-то добрый-предобрый и возьмёт меня на руки. И пожалеет. Просто так. Ни за что. И я дореву облегчённо у него на плече. Я даже помолилась потихоньку бабушкиному Богу и пообещала ему, что никогда не заставлю так страдать своих дочек и внучек, и даже мальчиков, если они у меня народятся… Но чуда не произошло. Я просто заснула тогда и теперь совсем уже не помню, как проснулась и как мирилась с мамой, и как безропотно носила своё синее платье.
Я помню, что проснулась немного другой девочкой и стала жить по законам сделанного мною открытия: бывает такое горе, когда никто не виноват, и такие минуты, когда плачешь не для кого-то, а потому что — горе. Как всякое новое знание, оно оказалось полезным и немало способствовало моим взрослым успехам. Но обещание, данное тогда бабушкиному Богу, я старалась выполнять, и когда моя семилетняя внучка Сашенька захотела надеть что-то совсем несусветное, я не стала её отговаривать. Тем более, что там тоже были какие-то кисточки…

Снежный слон
Некоторые думают, что зимой можно хоть каждый день снежную бабу лепить.
Фигушки!
Для этого снег нужен специальный — липкий, и чтобы не холодно было. Мы чуть не всю зиму ждали такого снега.
Из-за Лены. Она однажды смотрела-смотрела на свой коврик со слоном и говорит:
— Такого слона можно из снега вылепить.
Мы решили, что она хвастается, раз её художником зовут.
— Вот такого же, индийского?
— С таким же седлом? И в тюбетейке?
— Маленького, как у тёти Шуры на комоде?
— Никакое это вам не седло, это попона специальная. И не тюбетейка! Придумают же: слон в тюбетейке! А лепить нужно большого, даже выше папы ростом. Раз вы мне не верите, ничего вам не скажу, вот придёт зима — сами увидите.
И не сказала. А мы стали зиму ждать, вдруг и правда слон получится? Но уже и Новый год прошёл, а липкого снега всё не было. А в воскресенье Юра с улицы прибежал:
— Снег лепится!
Ленка сначала идти не хотела, книжка, видите ли, интересная у ней. Мы чуть не силой Лену в валенки запихали, на улицу выбежали, стали место искать подходящее. А его и искать не надо. Огород! Он маленький, восемь грядок, у каждой квартиры своя грядка. На нашей яблоня растёт, летом всякая редиска-петрушка и анютины глазки. А зимой огород ничей, снегу сколько хочешь. Лена стала командовать:
— Надо шесть комьев скатать одинаковых. Только больших, с Таню ростом, а потом их друг на друга составить.
Комья — это просто. Лепишь крепкий снежок, а потом начинаешь катать его по снегу туда-сюда. Он прямо на глазах растет, только надо его почаще подравнивать и прихлопывать, чтобы не рассыпался.
Когда мой снежный шар совсем большой стал, Юра с Леной мне катать помогали. А ещё Витька Гайда с братом один ком скатали, и Нинка Лебедева из соседнего дома пришла. И все Лену слушают, как она командует. Она велела три шара рядом поставить, вплотную, а остальные на них взгромоздить. Они такие тяжеленные! Мы по трое их поднимали, один уронили, снова катали да лепили, а когда по Лениному сделали, получилась снежная стенка. А дальше-то что?
— А дальше надо лишний снег убирать. Вот тут будут ноги, здесь хобот…
И Лена начала варежкой в стенке ковырять. Вот тебе и слон! Я не стала при всех с ней ссориться, воображулей называть, дома ещё успею. И хотелось слепить чего-нибудь этакое, раз уж снег подходящий. Я придумала снежных баб лепить, чтобы у мальчишек большая была, а у нас поменьше. Мы быстренько комьев накатали и стали придумывать, как их нарядить. Нинка Лебедева насчёт морковок озаботилась:
— Пусть Таня домой сходит, у неё мама самая добрая. И морковок даст, и домой не загонит!
Я побежала. Мама морковок дала, но велела варежки сменить и чаю горячего выпить, потому что у меня руки скрючились. Я чуть не с рёвом эти варежки искала — меня же ребята ждут! А когда примчалась во двор, они вовсе и не работали. Они смотрели на Слона.
Он стоял под яблоней, огромный, выше папы, и был совсем как настоящий. На толстых ногах, с длинным хоботом, с оттопыренными ушами и маленькими добрыми глазками. Он был такой же белый, как тёти Шурины слоники на комоде, только в тысячу раз лучше. Ленка-то наша и правда художник, или этот, как его, скульптор! И она нисколечко не задавалась, посмотрела на наших неуклюжих снежных баб и предложила сделать из них Деда Мороза и Снегурочку.
А ребятишек сколько набежало! Каждый просит ему показать, где и как лепить.
Лена всем объясняет, мне велела пуговицы на шубку Снегурочке делать. Это же просто совсем! И я придумала их синькой выкрасить. Это порошок такой, который в воде растворяют, чтобы бельё голубое получалось. Снова домой побежала. Маме синьки не жалко.
— Возьми, сколько надо, только как же ты её разведешь? И как снег красить? Может быть, прямо в тазике развести, а потом туда снегу насыпать?
Ура! Все так и ахнули, когда я первую пуговицу прилепила. И сразу стали просить, чтобы ещё что-нибудь покрасить. Мы Снегурочке шапку синюю сделали и муфточку. А кто-то гуашь притащил, стали её в тазике разводить, тоже здорово получается. Сделали слону попону разноцветную, и на голове вроде шапочки. А Лена ещё собаку вылепила, белую, с рыжими пятнами и хвост колечком. Такая красота получилась, просто глаз не оторвёшь. Даже взрослые все удивлялись, некоторые мамы приходили, чтобы детей домой загнать — никто обедать не идёт! — и хвалили нас.
За обедом мы придумывали новые фигуры, которые ещё можно вылепить и покрасить, и мама радовалась, что у неё дети такие дружные.
И тут прибежала Нинка Лебедева.
— Воропаевы слона сломали!
Но этого же не может быть! Воропаевские — известные хулиганы, они и горку нашу ломали, и в чику на деньги играют, и второгодники, только слона они сломать не могут. Разве ж ломают такую красоту? Даже мама с папой побежали с нами на огород. Уже смеркалось, но слона издалека было видно. Стоит целый и невредимый. Ой, нет, у него хобот отвалился. Не весь, а только нижний кусочек, где собака сидела. Лена её прямо к хоботу прилепила, для устойчивости. Мы ещё придумали, что её Моська зовут.
Слон и Моська.
Кусочек хобота — это ерунда, это в пять минут поправить можно, а вот куда снежная Моська наша подевалась? Не иначе, воропаевские её сломали. Я реветь начала, а Юра сказал, что соберёт мальчишек и пойдёт к ним драться. Папа его поддержал, а маме эта идея совсем не понравилась.
— Я сама с ними поговорю.
— Что ты, мама, они же хулиганы. И слова плохие говорят.
— Вот я и посмотрю в глаза этим хулиганам. Или с родителями поговорю. Где они живут?
Братья Воропаевы жили в деревянном доме. Мы проводили маму до подъезда и стали ждать на скамейке. А под ногами солома какая-то мешается. Откуда тут солома среди зимы? Юра полез под скамейку, а там домик какой-то устроен, вроде конуры собачьей, и снежная Моська наша на соломе сидит, тряпкой ещё прикрыта. Ну жулики! Мы её вытащили, а тут мама вернулась.
— Дома никого нет?
— Мальчики дома, а родителей, можно сказать, и нет.
— Как это — можно сказать?
— Пьяные они, родители эти. И мне показалось, что ребятам за них очень стыдно.
— Ой, тогда не надо было им жаловаться. Отец их лупит сильно.
— А я и не жаловалась. Знаете, что? Давайте оставим им вашу Моську — вон как они её хорошо устроили. А вы себе новую сделаете.
Ну уж нетушки! Не хватало ещё этим бандитам Моську отдавать! Пусть сами себе лепят, если хотят. Если бы они хоть попросили, а то пришли и украли, да ещё хобот слону сломали! И когда нам новую лепить? Мы этого снега чуть не всю зиму ждали! Совсем я маму не понимала. Но Юра молчал, а Лена сказала:
— Хочешь, я тебе куклу бумажную нарисую?
И я перестала спорить. Ну, в самом деле, как они могут без Лены снежную фигуру вылепить? Без Лены и у нас ничего бы не получилось…

Пластилиновые конфеты
Я сидела между окном и диваном — там у меня такой домик, вроде тайника. И лепила конфеты из пластилина.
Очень даже просто: берёшь коричневый пластилин, катаешь из него колбаску, подравниваешь с краёв, приплюскиваешь — и в фантик. Тут главное — фантики хорошо сохранить. Я когда Наташины конфеты нахожу, очень аккуратно их разворачиваю и в стол складываю, в ящик. То есть, конфеты-то я съедаю, а фантики сохраняю. А потом делаю такие обманки и кладу их вместо съеденных конфет. Уже весь коричневый пластилин извела, а Наташа до сих пор обман не обнаружила. Она, наверное, сама не помнит, куда свои конфеты спрятала…
Если бы она их не прятала, ничего бы и не было. Нам конфеты по одной штуке дают. Мама говорит, что на виду такую ценность держать нельзя. Вот и угощают после обеда, иногда за ужином. И все сразу разворачивают и едят. И Лена, и Юра. А Лёнька иногда даже позволяет мне от своей откусить. А Наташа — хитренькая такая! — никогда сразу не съест. Пойдёт, запрячет где-нибудь, чтобы потом при всех фантиками хрустеть и чмокать. И ведь такие места находит! То в старую сахарницу засунет, которая склеенная для красоты в буфете стоит; то в карман маминого плаща, что зимой в шкафу просто так висит. Мне не больше половины удаётся разыскать, а я в семье самая находчивая. Меня папа искайкой зовёт, я все шапки-варежки каким-то нюхом чую.
Вот недавно у Лёньки дневник пропал, все искали, а мне почему-то понадобилось под ванной посмотреть, ну прямо потянуло туда. И точно — лежит дневник, мокрый весь. Но двойки с колами и записи всякие не совсем размылись — остался Лёнька без конфет на целый месяц, и мне тоже не повезло.
Лёнька меня дурой обозвал. Он, оказывается, сам дневник под ванну засунул… Ну и пусть он больше со мной не делится, я недавно главный Наташин тайник нашла, там лежали две «Белочки», один «Мишка на севере» и любимая моя конфетка «Ну-ка, отними!» Она их спрятала в пианине! Там снизу, где педали, крышка отодвигается — можно целый торт спрятать, не то что пяток конфет.
Конфеты я, конечно, съела. Я всегда так делаю, и мне нисколечко не стыдно. Почему? Ну вот не знаю. Я не какая-нибудь воровайка и не бессовестная. Не беру чужого, и вру нечасто. А тут просто назло: даже если не хочу сладкого — всё равно съем. Когда Наташа обнаруживает пропажу, она сразу бежит ко мне:
— Бессовестная! Обжора! Налётчица!
А я и не отпираюсь. Да, съела. Ещё найду — снова съем. А ты не прячь, не дразни младшую сестру. А, может, они просто потерялись? Откуда мне знать, что ты спрятала? Мне и в голову такая глупость прийти не может…
Наташа крепко стукает меня по спине — подумаешь, наказание! Маме она не жалуется: пару раз пыталась наябедничать, но как-то не получилось воспитания. Мама спрашивает меня:
— Зачем ты это делаешь?
— А пусть она не прячет!
— Зачем ты прячешь?
— А пусть она не ест!
Мама рукой махнула — сами разбирайтесь. Мне кажется, что она на моей стороне. Ну, не на моей, а на ничьей, но ко мне немножко ближе. Я как будто наказываю Наташку — очень уж противное дело она придумала.
— Ага, вот ты где!
Лена заглядывает в мой угол, сквозь очки щурится на горку фантиков.
— Опять! Отлупит тебя Наташка. Зачем ты это делаешь?
— А пусть она не прячет!
— Ну, а если не будет прятать? Вот выложит на стол и уйдёт. Что ты будешь делать?
— На какой стол?
— Ты не увиливай! Какая разница — на обеденный или на письменный стол?
— С письменного стола заберу и съем, а вот с обеденного… не знаю… Я ем только спрятанные конфеты…
— Тогда и с письменного — нельзя, они же — неспрятанные, на виду лежат.
— Ага, на виду. Она их в пианине прячет.
— В пианино!
— Ну в пианино. А ещё в ящике трюмо, где у неё вазелинчики лежат. Я туда четыре обманки слепила, она до сих пор не обнаружила. Сейчас в пианину налеплю…
— В пианино! А тебе её совсем не жалко? Ей хочется съесть конфетку, а там пластилин…
— Хочется — ешь, а она прячет!
— Да ну тебя, заладила одно и то же.
Лена ушла. Я знаю, она не наябедничает, она со мной больше дружит, чем с Наташей. Я обманки долепила, положила в пианино, а из оставшегося пластилина сделала вазу с фруктами. Хотела ещё торт слепить, но мама велела спать ложиться.
Мы с сёстрами спим в детской комнате. Наташа на кровати, Лена на диванчике, а я на раскладном кресле. Когда его купили, все хотели на нём спать, но я выревела. А потом оказалось, что его надо каждый вечер раскладывать, а утром собирать, и подушку с одеялом в диван запихивать… Лучше бы я на диване спала. Но Лена теперь меняться не хочет, она перед сном читает, у них с Наташей маленькие настольные лампочки есть специально для чтения. Я тоже просила, а мама сказала, что лампу некуда ставить, раз я посреди комнаты сплю. И что большой охоты к чтению у меня не наблюдается. Младших всегда обижают.
Разложила я своё кресло, застелила. Старшие в гостиной телевизор смотрят, а я — спать. Да ещё мама подгоняет. Я как пай-девочка умылась, зубы почистила, надела пижаму… Хотела «Мурзилку» посмотреть, но мама не разрешила и свет выключила. Обидно. Они там смеются, кедровые орешки щёлкают, а я лежи тут в темноте.
Вдруг дверь скрипнула. В полоске света из коридора я увидела Наташу. Она на цыпочках прошла к трюмо, выдвинула ящик… Я одеяло на голову натянула, но всё-таки услышала, как фантик зашелестел. А потом сразу — бум! бум! Наташа меня колотить начала прямо по одеялу. Я лежу, молчу, притворяюсь, что сплю, да мне и не больно ни капельки. Но и смеяться не хочется. Я думала, когда она пластилина отведает, будет очень смешно, думала — обхохочемся. Если бы она сказала что-нибудь или крикнула, или свет включила — тогда другое дело. А то стукнула молча, и темно кругом.
И маме жаловаться не побежала. Наташа в темноте прошла к своей кровати, пошуршала одеждой и легла. Я почему-то очень хотела, чтобы сестра заснула, лежать вот так в темноте было невмоготу. Или пусть бы она ругалась на меня, обозвала бы как-нибудь, я бы тоже что-нибудь сказала. Но она просто тихо лежала, а потом заплакала. И я испугалась. Не потому что мама услышит — Наташа совсем тихонько плакала — а потому что не знала, как себя вести. Надо же что-то сказать, сделать что-то. А что я скажу? Спрошу, почему она плачет? Как будто я не знаю — почему.
Мне показалось, что целая ночь прошла, пока сестра уснула. Уже и Лена пришла, включила свою лампочку, зашелестела страницами, а я всё лежала под одеялом и думала. Может, Наташа конфеты прячет по привычке? Она три года в санатории лечилась, там в палате много детей было, вот она и прятала. Мама говорила, что её заново учили ходить, потому что спина больная.
Я представила, как Наташа лежит вечером в гипсовой кроватке, совсем одна, потому что без мамы. И дети в палате больные, хмурые, никто не смеётся. И сердитая нянька выключает свет, а Наташа в темноте достает из-под матраса конфету и разворачивает её тихо-тихо. Если бы она их не прятала, а держала бы, скажем, на тумбочке, то ходячие дети запросто бы их отбирали. Она ведь не ходила и не вставала, ей даже сидеть не разрешали целый год. А я-то ещё завидовала ей, что она на физкультуру не ходит, и полы её мыть не заставляют, и от дежурств в классе у неё освобождение. Я вспомнила, как передразнивала Наташину походку, когда она надевала тяжелый кожаный корсет, и мне под одеялом стало жарко-жарко. И я сбросила это одеяло и сказала громким шёпотом:
— Лена, ты можешь мне завтра свои конфеты отдать? Которые после обеда? И после ужина? Я потом тебе отдам. Мне надо обманки поменять в пианине. Ты не думай, я свои тоже положу, только мне надо четыре, чтобы сразу положить, чтобы Наташа не заметила, а то вдруг она завтра туда полезет…
И Лена не удивилась. Она пообещала мне отдать свои конфеты и даже не поправила меня насчет пианино.

Воскресный обед
Мама считает, что у нас плохие манеры. Дети мы неплохие, но вот манеры никуда не годятся. Юра носом шмыгает, Лена сутулится, я слишком громко разговариваю, и все некрасиво едим. Особенно по воскресеньям, когда у нас бывают парадные обеды. Папа маме поддакивает, но и сам не очень-то ловко управляется с ножом и вилкой.
Чтобы привить нам хорошие манеры, мама придумала особые воскресные обеды. В будние дни мы едим на кухне, и, если мама не видит, тарелки после супа не меняем — самим же потом мыть. А в воскресенье стол накрывают в большой комнате белой скатертью, достают из буфета парадный сервиз и начинается сервировка. Под тарелки мы ставим подтарельники, справа кладём ножи и ложки, слева вилки, в центре стола — хлебница и всякие соусники. Раньше ещё под тарелки подсовывали полотняные салфетки, но маме быстро надоело их стирать и крахмалить, поэтому сейчас на стол ставят бумажные, из которых получаются отличные снежинки.
К обеду опаздывать нельзя, садиться за стол нужно всем вместе и почтительно ждать, когда мама внесёт с кухни белую сервизную супницу. В ней-то, в этой супнице, и таится главное наше мучение.
По будням, когда мы сами орудуем поварёшкой, каждый наливает себе суп по вкусу. Лично я умею отжимать к стенке кастрюли варёную капусту и лук так, чтобы в тарелку попали только съедобные вещи. Лена вообще только водичку цедит. Но по воскресеньям суп разливает мама!
Уже по звуку, который издаёт моя порция, шлёпаясь в тарелку, я понимаю, что гущи там предостаточно. Мама старательно возит поварёшкой по дну супницы.
— У тебя что-то болит?
— Нет, то есть живот что-то… Мне, наверное, не стоит суп есть?
— Раз уж мы заговорили за обедом на эту тему, то как раз суп для кишечника полезнее всего!
Прислушиваясь к своей участи, Лена делает трагическое лицо.
Папа считает, что мы притворяемся, изображая изнеженных барышень. Мама не верит, что можно так ненавидеть супную гущу — варёные овощи. И я, признаться, в случае особой необходимости могла бы прожевать и проглотить эту гадость. Но Лена правда не может! Её тошнит за каждым парадным обедом, и мне нравится страдать вместе с ней за правду, и ещё за что-то непонятное, но очень важное. Не буду я есть эту гущу! Не заставите!
Сначала все чинно окунают ложки в тарелки, негромко беседуя на приличные темы. Когда мы с сестрой вычерпываем последнюю жижу, на дне остаются островки гущи весьма неприглядного вида. Папа, мама и все остальные дети ещё докушивают первое, когда мы с Леной обречённо замираем над этими островками. С выразительным вздохом мама уносит на кухню пустые тарелки, а папа начинает воспитательный процесс.
— Опять? Вам ещё не надоело дурака валять?
— Может быть, нанять человека, чтобы он за вас суп доедал?
— Малы вы ещё для того, чтобы за столом капризничать. Нет несъедобной пищи. Дети должны есть всё и ничего не оставлять на тарелках.
— Пока всё не съедите, не получите ни второго, ни сладкого.
Мы молчим. Нам нечего возразить, и это, кажется, очень сердит папу. Обстановку разряжает мама, расставляя тарелки со вторым. Что-то в этой ситуации ей не нравится. Может быть, она и разрешила бы нам не есть эту гущу. Может быть, для неё это неважно. Но папа непреклонен, настроение у всех испорчено, а гуща уже совсем остыла, подёрнулась беловатым жиром. В таком виде её уже невозможно положить в рот.
— Может быть, долить тёплого бульона?
Мы обречённо качаем головами. Никаких поблажек нам не нужно. Если в этом доме так мучают детей, мы будем бунтовать до конца. В полном молчании парадный обед заканчивается, но не для нас. Папа садится напротив и разворачивает газету. Я смотрю на Лену, она на меня. Если мы просидим так час-полтора, то будем прощены и отпущены с наставлением и обидными словами. Но на улице так призывно стучит об асфальт резиновый мяч, так светит солнце! И мы не любим папиных нотаций! Лёгким толчком Лена пододвигает к себе чью-то грязную чашку, молниеносно перекидывает в неё свою гущу и изящным движением опускает чашку на стул, полуприкрыв краешком юбки.
Мне так не смочь. В прошлый раз я тоже попыталась проделать эту операцию, уронила ложку, ложка загремела… Вся надежда на сестру. Лена с видом оскорблённого достоинства демонстрирует папе пустую тарелку, нервно двигает на столе грязную посуду и собирает её в стопку. Я успеваю незаметно открыть дверцу печки за моей спиной. Теперь надо, чтобы папа отвернулся. И Лена начинает слегка скандалить насчёт того, чтобы ей дообедать на кухне. Папа включается в спор, я рукой сгребаю свою гущу и швыряю в открытую дверцу. Закрыть её просто — надо навалиться спиной немного назад. Бедная рука трясётся от омерзения, пока я вытираю её об скатерть под столом.
Свобода! Котлеты и кисель мы доедаем на кухне в обществе грязной посуды, а потом ещё и моем её как провинившиеся за обедом. И мы ни в чём не раскаиваемся. Мне даже кажется, что мама в этом споре на нашей стороне. Она помогает прибирать на кухне, разговаривает с нами как ни в чём не бывало. И не вспоминает про гущу. Лена взывает к справедливости.
— Мама, разве гуща — это хорошие манеры?
— Девочки, да у вас в тарелках гущи этой — по чайной ложке! Там есть-то нечего!
— А причём здесь хорошие манеры?
— При том, что некрасиво, нехорошо так себя вести. Вы же весь обед портите своими капризами. И папа прав, когда говорит о детях. Ну, что дети должны всё есть…
Бесполезно спорить со взрослыми. Они всегда друг за друга заступаются. И мы расходимся по своим делам: я — на улицу, где без меня не ладится лапта, а Лена — за свои книжки, в которых нет картинок. Но как-то вечером Лена возвращается к начатому разговору.
— Мам, я вот у Чехова прочитала… Хорошие манеры не в том, чтобы не пролить соуса на скатерть, а в том, чтобы другим этого не заметить.
— Ну и что?
— А то, что необязательно на нас смотреть, если мы гущу не доели. Этого же можно просто не заметить. И никто не рассердится, и обед не будет испорчен.
— И из печки не будет вонять тухлой капустой?..
Мы переглядываемся — вот ужас-то! — и бежим в большую комнату. Мне и в голову не приходило прибирать эту помойку, но Лена могла бы подсказать. Я открываю печную дверцу, а там ничего нет. Мама смеётся. Конечно, это она всё убрала, но почему папа об этом не знает? И кто в таком случае проведёт с нами воспитательную беседу?
В ожидании заслуженного нагоняя прошёл день, за ним другой, наступило воскресенье. За обедом всё шло своим чередом, мы с Леной уже пригорюнились над своей гущей, как вдруг мама одну за другой составила наши тарелки с уликами в стопку грязной посуды и понесла её на кухню. И никто ничего не заметил!
Видимо, воскресные обеды и в самом деле приучают людей к хорошим манерам.

Старинная французская песенка
Когда мы купили пианино, я ещё в садик ходила. И в музыкальную школу записали только Юру и Лену. Им там не понравилось: учителя строгие, карандашом по пальцам учеников лупят. Музыку не учат играть, а только гаммы задают.
А ещё какое-то соль-фед-жио там есть, из-за него все дети плачут. Юра даже под кроватью прятался, когда мама его в эту школу отправляла. А Лена из дома ушла. Написала записку и ушла жить к Анне Алексеевне, маминой знакомой. Я думала — её накажут, а мама разрешила Лене не ходить на музыку. А потом и Юра бросил эти занятия, но долго ещё на школьных утренниках «Полюшко-поле» играл. Так что я в музыкальную школу поступать не собиралась.
Но вот Люба Петухова, которая в соседней квартире живёт, каждый день на пианино играет. Сначала гаммы, а потом какую-нибудь музыку разучивает: ошибается, спотыкается, снова начинает. Сущее наказание! Только научится что-нибудь играть, а ей уже другое задают. И всё какие-то песенки дурацкие «Жили у бабуси два весёлых гуся».
И вдруг я что-то новое услышала. Грустная такая музыка, как будто дождь идёт. Сначала Люба её плохо играла, а потом стало получаться. Как она её за стенкой заиграет, я сажусь и слушаю. И почему-то маму представляю. Она тогда в больнице лежала, и так её жалко было!
Лена сказала, что эту музыку написал Чайковский, и называется она «Старинная французская песенка». Лена тоже её учила, но забыла. Она как бросила музыкальную школу, так больше никогда за пианино не садилась. А мне так захотелось эту песенку сыграть! Я бы по-другому её исполняла: помедленней и потише… И ещё я боялась, что Люба соседская другую пьесу начнет разучивать, и где я тогда эту музыку услышу? Так и получилось, но тут как раз маму из больницы выписали, и грустить не хотелось. Мы в квартире генеральную уборку сделали, нарисовали красивый плакат «Добро пожаловать!», а Наташа печенье испекла по книжке.
Когда папа маму привёз, мы так визжали и прыгали, что даже не сразу заметили Татьяну Сергеевну. То есть, мы потом узнали, что она Татьяна Сергеевна, а сначала просто увидели старушку. Мама сказала, что они вместе в больнице лечились, и что она будет у нас жить.
У нас всегда кто-нибудь жил: папины друзья, геофизики из полевых экспедиций, практиканты всякие, но они все молодые были, весёлые, а тут бабушка старенькая в мамином халате и плачет почему-то… Нам мама потом про неё всё рассказала, когда мы уже на кухне печенье доедали, а странная гостья спала в детской на раскладушке.
Эта Татьяна Сергеевна раньше была из знатных, княгиня, кажется. И её за это в тюрьму посадили, а потом отправили на север деревья пилить. Все родные у неё умерли, а сама она тяжело заболела. А потом пришло письмо, что она ни в чём не виновата, и тех, кто её наказывал, самих в тюрьму посадили. А у неё теперь дома нет, родных нет, даже одежды нет. И некуда из больницы пойти. Мне так непонятно было: ну, пусть княгиня, а в тюрьму-то за что? И Лена удивилась, и Наташа, и Юра:
— А почему она домой не едет?
— Это сколько же лет она деревья пилила?
— Надо у тех, кто её обижал, забрать квартиру и ей отдать. Они же всё равно в тюрьме!
— И не похожа она на княгиню, просто старенькая бабушка… А плачет почему?
Мама тогда странно ответила:
— Плачет, потому что давно нормальных людей не видела. Она столько горя перенесла, не дай бог никому такое узнать. Вы просто будьте с ней полюбезнее — она замечательная.
Да мы и так старушек не обижаем, но раз уж мама просит…
Утром Татьяна Сергеевна заплела мне и Лене удивительные косички; не колоском, как наши школьные модницы умеют, а прямо каким-то кружевом по голове, и все вихры мои улеглись послушно, вплелись в это кружево. Татьяна Сергеевна сказала, что это французские косички.
— А вы по-французски знаете?
— Ты спрашиваешь про французский язык? Когда-то я неплохо его знала, но теперь забылось многое…
— А музыку французскую знаете?
— Что-то я тебя не пойму: народную или французских композиторов?
Я не знала, как объяснить про мою любимую песенку, по дороге в школу сочиняла разные предложения, и сама не понимала, чего хочу узнать.
А в школе такое началось! На мою причёску приходили смотреть даже десятиклассницы, даже учителя, а Лену самая строгая завучиха похвалила за образцовый внешний вид. И тут я поняла, чего я хочу. Сначала надо узнать, умеет ли Татьяна Сергеевна играть на пианино. Потом пусть сыграет эту песенку, если умеет. А потом… потом пусть меня научит. Вот.
Прибегаю домой, а там машинка швейная стрекочет, всякие ткани на столе разложены, и Татьяна Сергеевна сидит за машинкой — не узнать. В малиновом длинном халате, и волосы так красиво сделаны. Никакая не старушка, а дама настоящая. Я начала ей свою просьбу излагать, она задумалась:
— Песенку такую я не припомню, но по нотам можно попробовать. А научить играть — это непросто. Всё равно надо начинать с азов: руки ставить, гаммы отрабатывать.
— А это долго?
— Смотря какое произведение ты хочешь научиться играть. Надо ноты посмотреть для начала.
Ноты я взяла у Любы, она дала мне большую книгу, называется — «Хрестоматия игры на фортепиано». Ненадолго, только до вечера. Татьяна Сергеевна так этой книге обрадовалась! Листала, рассматривала, нашла то, что нам надо, и стала эти ноты, эти крючочки и палочки разбирать и напевать тихонько. Я ей говорю, что книжку возвращать надо, а она опять листает. Потом села за стол, разлиновала листок узенькими строчками и переписала ноты французской песенки. И быстро так, быстрее чем я диктовку пишу. Говорит:
— Сейчас мне надо с шитьём закончить и маме твоей с ужином помочь. Вечером разберёмся.
Я Любе хрестоматию отнесла, уроки села учить. За ужином очень весело было. Мама с Татьяной Сергеевной приготовили такие румяные котлеты из картошки, очень вкусные, с грибным соусом. И на столе красиво всё расставили, даже подливка грибная была в специальном соуснике из сервиза.
После ужина Татьяна Сергеевна села за пианино, листочек с нотами взяла… Сначала просто так по клавишам пальцами бегала, потом гаммы играла, а потом знакомая мелодия начала вырисовываться. Вот первые ноты — грустные такие, повторяются, но по-другому. Потом аккорды, которые в конце, будто рассердился кто-то. Она так пробовала, потом другую часть репетировала, в одном месте споткнулась несколько раз, и вдруг — начала играть по-настоящему, от начала и до конца, и не ошиблась ни разу! Я к ней подбежала, даже не знала, что сказать от радости!
— Чем тебе эта мелодия понравилась?
— Она грустная и… ласковая такая. А её трудно играть?
— Да нет, не очень. Давай мы с тобой план действий разработаем. Чтобы научиться эту песенку играть, нам, думаю, понадобится полгода.
— Пол-го-да?!
— Э, только не реветь! Ты пойми, ведь в музыкальной школе это только в третьем классе играют, а мы с тобой быстрее справимся. Чтобы сделать что-то красивое, нужно очень постараться.
— Тогда давайте прямо сейчас учиться!
— Мы будем заниматься с завтрашнего дня, каждый день по два часа. С четырёх до шести.
Ой! Я-то надеялась, что Татьяна Сергеевна просто покажет мне, на какие клавиши надо нажимать, и всё быстро получится. Я так «Собачий вальс» научилась играть с первого раза. Но про это лучше не говорить — мама не разрешает «Собачий вальс» на пианино играть, значит, и Татьяне Сергеевне это не понравится. Им теперь одинаковое нравится. Они всё время что-нибудь красивое придумывают. Сшили нам с Леной несколько разных школьных фартуков, чтобы не скучно было в одном и том же ходить. И всякие кружева вяжут для воротничков и манжет. Потом они решили, что девочкам некрасиво майки носить, и смастерили такие батистовые сорочки на тонких бретельках, тоже с разными мережками и украшениями.
А музыкой мы занимались каждый день. Ух, как мне это не нравилось! Сначала ноты учили, всякие диезы-бемоли, руку «кошельком» ставили, гаммы играли. Я представляла, как соседская Любка посмеивается за стеной, когда я песенку про бабусю и гусей разучивала. Зато второй час занятий был интересный: мы по слуху всякие песенки модные подбирали или сочиняли музыку для стихов, или пели на разные голоса. А после весенних каникул начали разучивать заветную мелодию, понемногу, по частям.
После ужина, когда я учила уроки, Татьяна Сергеевна читала. И как-то очень уютно это у неё получалось: заберётся с ногами в наше большое «наказательное» кресло, закутается в шаль, читает и улыбается. Иногда даже лупу брала — это такое специальное увеличительное стекло, — если буквы в книге мелкие. Зрение у неё очень слабое, бабушка Любы Петуховой говорит, что совсем от чтения ослепнуть можно, но Татьяна Сергеевна так не считает:
— Если для чего и надо глаза беречь, то как раз для чтения. Здесь такая библиотека прекрасная! Успеть бы хоть половину прочитать…
Мне наша домашняя библиотека тогда не нравилась: все книжки какие-то одинаковые, все — без картинок. А оказалось, что в этих скучных переплётах много разных историй про детей написано. И про Тома Сойера, и про детство Никиты, и про республику Шкид, и про девочек-гимназисток. Эту книжку писательницы Чарской мне Татьяна Сергеевна читать начала, а потом у неё глаза устали, и я сама дочитала. Мама удивляется:
— Как вам это удалось, Татьяна Сергеевна? Ведь ни в какую она у нас читать не хотела.
Я и музыке учиться не хотела. Но когда мы разучили, наконец, эту старинную французскую песенку, я даже растерялась. Не будет больше уроков? Татьяна Сергеевна говорит:
— А давай мы с тобой на «Лунную сонату» Бетховена замахнёмся? Сейчас каникулы начинаются, отдохнём, а осенью, с новыми силами, разучим?
Мне эта соната тоже нравилась, соседская Любка её часто играла. И я согласилась.
Но летом Татьяна Сергеевна уехала к себе на родину. Мама сказала, что ей там дали квартиру, и она захотела вернуться. Так что больше я музыкой не занималась. А старинную французскую песенку я часто играла, и всё время что-нибудь представляла: то девочку, которая в лесу заблудилась, то дождик в школьном сквере, то Татьяну Сергеевну, как она читает в кресле…
Я и сейчас эту песенку могу сыграть по памяти, наизусть.


Кошкин дом
Всю осень мама лежала в больнице. Перед новым годом её выписали, но работать не разрешили. Папа сказал, что она до лета будет дома сидеть и долечиваться. Но мама такое придумала!
Она придумала всем двором спектакль поставить и показать его в нашем клубе. Мы сначала решили, что своей семьёй будем спектакль делать, но мама хотела всех детей со двора позвать. Вечером они с Леной написали большущее объявление, такое разноцветное, с картинками. Чтобы всё ребята, кто хочет в спектакле играть, пришли в клуб к четырём часам. Мне как-то не очень хотелось всех приглашать, только меня не очень-то спрашивали.
В клуб пришло человек двадцать. Самые воображулистые девчонки уселись на первый ряд, а мальчишек было только четверо. Мама сказала, что мы будем ставить сказку Маршака «Кошкин дом». Девчонки зафыркали, они себя сильно взрослыми считали, а Лена закричала, что будет играть Кошку. Но мама сказала, что распределять роли будем завтра, а сегодня просто будем читать и слушать. И мы по очереди стали читать «Кошкин дом». Сначала стеснялись, а потом разошлись: декламировали с выражением, по ролям. Старшие девочки Кошку изображали, кривлялись: «Я из семьи заморской, мой прадед — кот ангорский!». Лучше всех у Лены получалось, а ещё у Люси Корольковой.
Я попросила, чтобы мне за котят дали почитать, и стала даже петь, как у нас дома на пластинке с этой сказкой: «Тётя, тётя Кошка, выгляни в окошко». И мама меня похвалила и сказала, что песенки с этой пластинки надо обязательно в спектакль вставить.
Домой мы возвращались гурьбой и по дороге изображали то козу, то петуха с курицей, и все удивлялись, что уже почти наизусть сказку выучили. А дома мы стали у мамы роли выпрашивать. Я хотела быть Котёнком, Лёнька — Козлом, Наташа — Петухом, а Лена сказала, что если её Кошкой не сделают, она вообще играть не будет. И мама такая строгая стала, она сказала, что своим детям не собирается лучшие роли раздавать. У кого лучше получается, тот и будет играть. Мы даже обиделись на неё, ведь понятно, что Лена лучше всех Кошку сыграет…
На другой день распределяли роли. Надо было отрывок прочитать за Котёнка или за Свинью. И вместе решали, кто кем будет. Жорке Антонову дали роль Кошкиного дворника — он грубым таким голосом умеет говорить. Мы с Юрой песенку котят пели, нам эта роль и досталась. Лёньке никакой роли не дали, он слова путал и кривлялся. Мама сказала, что он будет её помощником, пожар будет делать и декорации менять. Потом ещё выбрали Наташу Петухом, старших девочек на остальные роли, и только Кошку не выбрали. И Лена, и Люся Королькова обе хотят Кошку играть. Мама говорит:
— Ну, что же, будете по очереди играть.
Хорошо же придумала! А Лена спрыгнула со сцены, схватила своё пальто и убежала. Я думала, мама её позовет, а она помолчала немного и сказала, что Люся будет Кошкой. А тут ещё девчонкам ролей не хватило. Старшим хватило, а маленьким, которые со мной дружат, — не хватило. Лариса Куличёва даже заплакала. Мама Ларису обняла, утешает, говорит, что все младшие девочки будут играть поросят. Для них и песенка есть: «Ты свинья, и я свинья, все мы, братцы, свиньи. Нынче дали нам, друзья, целый чан ботвиньи…» Им можно специальный танец придумать, а ещё остались роли драчливых петушков. Лариса успокоилась, а от мамы не отходит. А чего она с моей мамой обнимается? У неё своя есть. Я хоть и радовалась, что мне хорошая роль досталась, а на маму немного сердилась. Ну что ей стоило Лену Кошкой назначить? Теперь вот Лена плачет, наверное, а она чужую девочку обнимает…
И стали мы репетировать. Сначала просто сидели на сцене кружком и говорили свои слова, а потом стали по сцене ходить, танцевать. Мне очень нравилось выступление поросят: там песенка такая весёлая, и мы с Лёлькой Чигановой придумали смешной танец с мисками. Как будто поросята стоят в очереди за похлёбкой, и все толкаются и дерутся. На репетициях так весело было! Мама провела родительское собрание и попросила, чтобы взрослые помогли артистам сшить костюмы. И ребята приносили в клуб то, что им шили и даже репетировали в костюмах. У Кошки — Люси мама ужасная модница, она ей перешила своё бархатное платье до пола, с длинным шлейфом и с перьями на шее. А Тоне Антоновой, которая Свинью играет, бабушка придумала на платье много-много бантиков нашить. Все поросята тоже украситься захотели, и целое соревнование устроили, у кого сколько бантиков на костюме.
Лена на репетиции не ходила, и даже слушать про них не желала. Мне очень хотелось ей рассказать, как у нас весело, но она уши зажимала.
И мама на неё сердилась — сама же роль не дала, ещё и сердится!
Я один раз пыталась маме всё про Лену объяснить, а она сказала, что ей стыдно за такую дочь. Потому что награду нужно заслужить, а не требовать по знакомству. Но ведь Лена хорошо Кошку играла. Даже лучше Люси, это все видели. А ещё без Лены декорации не получались, их старшие девочки рисовали, но мама всё время заставляла их переделывать. Мне они тоже не нравились: срисовали дворец какой-то из книжки, совсем он не похож на кошкин дом.
Однажды на репетицию Люда Быкова принесла маску поросёнка, магазинную, она хотела в ней выступать. Но из-за маски её плохо слышно было, и мама сказала, что играть надо с открытым лицом, чтобы зрители сами понимали, кто здесь свинья, а кто — курица. Мы стали спорить, чуть не рассорились все, и договорились, что попробуем бумажные маски сделать. Я после школы пришла, краски взяла Ленины, в тюбиках, и стала себе маску котёнка рисовать. У меня такое чучело получилось, даже непонятно — кошка это, собака или вообще какой- нибудь бурундук. И тут Лена из школы пришла, увидела свои краски, рассердилась. А когда маску увидела — засмеялась. Я обиделась, маску порвала, ушла в другую комнату. Потом вернулась, а Лена кошку рисует. Серенькую такую кошачью мордочку, очень славную и грустную немножко. Я так обрадовалась, что даже шёпотом заговорила:
— Лен, а почему она маленькая такая? Мне же надо всё лицо закрыть.
— Не надо закрывать лицо, эта маска у тебя на лбу будет, ну как шапочка или кокошник.
— А как я её на лоб прилеплю?
— Да зачем же лепить? Сделаем обруч из картона или ватмана по твоему размеру, она и будет держаться.
— Ой, Лена, а как же Юра? Ему ведь тоже такую надо, мы с ним всё время вместе на сцене; и костюмы у нас будут похожие — сверху такие жилетки с заплатками, снизу у него штаны, а у меня юбочка.
— Штаны ему нужно обрезать выше колен, а маску такую я ему сделаю. Только ты ему пока ничего не говори.
И я поняла, что и маме не надо про это говорить. Пока. А так хотелось показать всем, какие маски Лена придумала. И ещё я боялась, что вот нарисует она эти маски, а на репетиции всё равно ходить не будет. И я нарочно взяла в школу свою кошачью мордочку и хвасталась всем, особенно тем, кто в спектакле участвует. Люда Быкова сразу стала просить, чтобы Лена ей поросёнка нарисовала. А я всем говорила — сами договаривайтесь. И уже на другой день увидела, как Лена поросёнка рисует. А потом и козла, и козу, и курицу с петухом. Ур-ра! Все девчонки стали к нам свои костюмы таскать, и Лена придумывала для них всякие улучшения. И ещё рисовала эскизы для петуха и старого дворника, потому что у них родители ничего ещё не сделали. Мне казалось, что мама даже не заметила, как Лена в наши дела проникла. Но однажды вечером за ужином она вдруг ей говорит:
— Лена, что-то у нас девочки с декорациями намудрили — не нравится мне. Ты бы посмотрела завтра, а то времени мало остаётся…
И Лена пришла в клуб! И прямо на репетиции стала что-то подрисовывать, перекрашивать. Придумала, как их поставить, чтобы они не падали. А когда мы стали насчёт пожара спорить, то совсем интересно получилось. Наш Лёнька, который за пожар отвечал, хотел настоящий огонь устроить. Он притащил железное корыто, накидал в него газет и даже керосин припас, чтобы ярче горело. Но директор клуба запретил огонь разводить, и Лёнька всё думал, как бы его обмануть. Кто-то предложил бенгальские огни жечь, они безопасные. А Лена говорит:
— У вас же есть девочки, которые танцуют? Пусть они на пожаре огонь изображают с какими-нибудь оранжевыми шарфами, пусть на пожарных наступают, машут на них. А звук можно с пластинки взять, там хорошо пожар сделан.
Очень нам эта идея понравилась, мы с Лёлькой Чигановой стали танец придумывать, с шарфами, с бенгальскими огнями — прямо целый балет. А Лена дальше командует: сюда надо скатерть с кисточками, для козы взять настоящую герань у кого-нибудь дома, у дворника одно ухо у шапки сделать вверх, другое — вниз. И всё её слушают, потому что она как-то правильно всё переделывает, и мама со всем соглашается. Потом мы весь спектакль без остановок прорепетировали, и всё очень хорошо получилось. А по дороге домой всякие шумовые эффекты придумывали, как можно пожар за сценой изображать.
Премьера спектакля прошла в весенние каникулы. Мы заранее развесили объявления, и в воскресенье в клуб столько народу собралось! Пришлось даже скамейки из холла приносить, чтобы всем мест хватило. Мы через занавес смотрели в зал: там и родители, и ребята со двора, и геологи-геофизики, которые в экспедиции работают. У нас же все дома, и клуб, и «камералка» — как отдельный городок, называется «Геофизика». Даже дворник дядя Костя пришёл со своей женой. И самый главный начальник из экспедиции с какими-то дядьками незнакомыми.
Мама в своём бархатном платье вышла на сцену, рассказала про спектакль, но мы уже не слышали ничего, стояли в костюмах за кулисами, загримированные, и ждали, когда откроется занавес… Зрители, наверное, думали, что у нас тут ерунда какая-нибудь будет. Какая-нибудь самодеятельность художественная. Они когда декорации увидели, прямо даже не ахнули, а вскрикнули. И начали хлопать. И потом все хлопали, так хлопали, что приходилось ждать, когда эти аплодисменты закончатся. Мы не подкачали: никто не сбился, не забоялся, наоборот — лучше, чем на репетициях играли. Даже Лёнька не подвел — он такой тарарам устроил, изображая пожар! Колотил железяками по корыту, ронял за сценой стулья да ещё во весь голос подпевал бобрам-пожарникам. Слуха у него нет, и это совсем смешно было. А дядя Костя так хохотал, что со скамейки упал. Мальчик, который играл Кошкиного дворника, очень похоже его передразнивал.
В конце спектакля, когда все выходят на сцену и поют последнюю песню про Кошку, мы с Люсей Корольковой стоим впереди, уже не в заплатках, нарядные, и должны первые поклониться и уйти. И мы с поклонами всё правильно сделали, но зрители повскакивали со своих мест, многие прямо к сцене подошли и вызывали нас снова и снова. И мы выходили, кланялись, снова уходили, снова кланялись, пока мама не вмешалась. Она начала вызывать нас по одному, и объявляла:
— Кошка — Людмила Королькова.
— Петух — Наташа Шмелёва.
И про всех сказала. А Лену назвала художественным руководителем, и ей кричали «Молодец!», и Лёньке кричали, его мама представила как помощника режиссёра. А потом на сцену пришёл самый главный начальник и сказал речь. Он сказал:
— Если бы я знал, что здесь такое увижу, я бы для всех купил цветы. Вот, ей-богу, достал бы цветы среди зимы. Но я же не подозревал, что у нас такие таланты. Примите в знак восхищения хотя бы эти конфеты.
И на сцену стали передавать большущие кульки с конфетами, много, штук десять, и мы стояли с этими кульками, а он всё хвалил и нас, и маму, и говорил, что артистам дадут путевки в пионерский лагерь «Юный геолог». И снова все принимались хлопать. А когда публика разошлась, девочки стали кульки разворачивать и думать, что же с этими конфетами делать — сразу их не съесть. Мама говорит:
— Зачем же сразу? Мы сейчас чаю попьём, а что останется — пусть лежит. У нас ещё в школе выступление, и в садике, а потом будем новый спектакль репетировать. Заведём такое правило — сладкие перерывы. Согласны?
И мы сразу же согласились.

Сорочонок Жорка
Его принесла домой Лена — отбила у мальчишек в школьном дворе. Те хотели научить летать выпавшего из гнезда сорочонка, подбрасывая птенца вверх и ловя на лету.
— Они бы ещё с крыши его сбросили! Маленькие, а такие наглые. Я одного пацана за ухо, а он пинается, поросёнок такой! И ещё обозвали по-всякому!
Спасённый сорочонок мне не понравился: какая-то кучка жирных перьев, крылья — не понять где, и клюв грубый, как из камня выточенный. Прямо урод какой-то. А он этот свой клюв разинул и как заорёт! Звук такой резкий и неприятный, по-человечески и не повторить. Мы от стола отскочили.
Лена командует:
— Он есть хочет! Надо кормить срочно!
А чем их, таких маленьких, кормят? Юра побежал в огород — червяков копать, меня на кухню отправили, за мухами. Наташа тоже
со мной побежала, стала в кастрюли заглядывать. С обеда макароны остались, она их прямо руками в блюдечко покидала — вдруг сороки и людскую еду признают. Осторожно, двумя пальцами, Наташа опустила макаронину в разинутый клюв. А сорочонок будто и не заметил угощения. Глотнул и снова заорал. Он это проделывал, не закрывая клюва: глотал и орал, пока макароны не закончились. Тогда Лена целую поварёшку гущи из рассольника ему в клюв поскидала: и картошку, и рис, и огурцы солёные — всё съел. Прибежал Юра с червяками, стали червяков по одному скармливать — этот обжора и червяков съел, но клюв не закрывает. Я со своей жалкой добычей — четыре худосочных мухи — и не надеялась его ублажить. Но когда последняя муха исчезла в его ненасытной глотке, сорочонок клюв захлопнул, затянул глаза плёнкой и заснул.
— Ну и ну! Как мы этого обжору кормить будем? Это же круглые сутки надо ему в рот что-нибудь закидывать!
— А как мы его назовём? Давайте Борькой!
— Да какой же он Борька? Он Жорка, самый настоящий. Жорка-обжорка.
— Может, он ночью всё-таки спать будет? Надо ему какое-то гнездо устроить…
— На подоконнике в детской поставим ящик от телевизора, а туда соломы какой-нибудь, травы.
— Чур, убирать по очереди: один день Наташа убирает и кормит, другой день Лена, потом Лёнька, Юра и Таня.
— Ага, дождёшься ты, чтобы Лёнька птичий помёт убирал. Пусть он лучше крючок какой-нибудь на дверь приделает!
— Это ещё зачем?
— А ты про кошку забыла? Наша Мурзила мышек, конечно, больше уважает, но и этого урода сожрать может запросто.
— Сама ты урод!
— Тише вы, а то ещё проснётся!
Мы, оказывается, шёпотом разговаривали, чтобы Жорку не разбудить. До маминого прихода он несколько раз просыпался, глотал без разбору макароны с червяками, нагадил на стол, безропотно переселился в картонный ящик. Наташа пробовала поить его из пипетки, но ему эта процедура не понравилась. Дверь в детскую мы договорились держать закрытой. Это, в свою очередь, не понравилось Мурзиле — она уселась у порога и начала завывать по-кошачьи. Такой концерт на два голоса получился: кошка воет, Жорка орёт. Специально для папы с мамой, они как раз с работы пришли. Ну, папа у нас покладистый, он всё разрешает, а маму пришлось уговаривать. Она вздохнула и говорит:
— Ну что с вами делать? Оставляйте. Только при условии, что убирать за ним будете аккуратно. И за кошкой следить. И, когда вырастет ваш сорочонок, надо его на волю отпустить.
Да пусть себе летит, кто его держать будет? Нам бы до утра продержаться, прокормить этого обжору.
К ночи мы приготовились основательно: поставили на подоконник тарелку с пшённой кашей, жестянку с червяками, ящик марлей затянули. Сорочонок затих после сытного ужина, и мы тоже поскорее спать легли. А проснулись — ещё семи не было. Жорка орёт, Лена спросонок в него кашу закидывает, Мурзила под дверью подвывает…
В день моего дежурства Жорка совсем обнаглел: проснулся в шесть утра, съел целую булку, размоченную в молоке, но клюв не захлопнул и орёт, что есть силы. Всех разбудил. Мама говорит:
— Может быть, он пить хочет?
А как его поить? Из пипетки не получается… Я в блюдечко воды налила, подсунула ему. А он как плюхнется в воду! И давай там топтаться-брызгаться. И кричать перестал, так и заснул в блюдечке. Я его в коробку переложила и побежала корм добывать. Выхожу во двор, там мои подружки в «классики» играют. Счастливые! Мне играть некогда, мне червей в огороде надо искать. Девчонки у меня совок отобрали. Иди, говорят, домой, мы тебя червями обеспечим. С тех пор к нам в гости дети стали с червяками ходить, и уже через неделю наш сорочонок превратился в симпатичного птенца: и крылья у него обозначились, и хвост, и перья заблестели…
Я и подумать не могла, что одна нахальная птица может взять в рабство целую семью.
Как же с ними мамы-сороки управляются?
Жорка командовал нами, как хотел. Утренние свои побудки адресовал Лене: заберётся к ней на диван и кричит в самое ухо, корму требует. Наташу за ноги теребит — ставь ему тазик для купания. Меня заставлял мух ловить на окне, прямо верещал от ярости, если я замешкаюсь. А с Мурзилой и вовсе конфуз произошёл. Она улучила-таки момент, прорвалась в детскую. Жорка её как увидел — прыг на пол, крылья растопырил, клюв открыл и с победным воплем на кошку бросился. Мурзила от него под диван забилась, а потом и вовсе с такого позора из дому ушла. Поселилась на чердаке, на кухню только поесть приходила в минуты затишья.
А Жорка уже по всей квартире бегает-попрыгивает, через порожки перелетает. И вот ведь ушлый какой! Вечером, когда родители дома, вполне пристойно себя ведёт. В гостиной не гадит. Сядет на подлокотник кресла и смотрит, как у мамы в руках спицы шевелятся. Или с умильным видом на кухонном окне пристроится: не кричит, не требует, вот просто любуется на жареную картошку. И мама его угощает-похваливает:
— Умница, Жорик, молодец!
Месяц прошёл, стали мы своего прожорливого постояльца учить летать. Со стола или с подоконника он легко планировал. Потом на шкаф взлетел. Юра говорит:
— Давайте во дворе будем его учить, там места больше.
А мы не соглашаемся, причины всякие придумываем. На самом-то деле страшновато — вдруг он совсем улетит. Мы обещали его на волю отпустить, но он ведь ещё не взрослая птица. Рано ему ещё на волю. А Жорка за два дня обучился всем премудростям невысокого полёта и начал в доме безобразничать: шторы тюлевые порвал своими когтищами, вазу мамину смахнул крылом со шкафа. Мы советоваться стали:
— Скоро у мамы терпение лопнет. Мы же обещали его отпустить, когда вырастет. Что-то придумывать надо. Давайте будем его учить разговаривать, сороки ведь очень способные. А пока учим — пусть у нас живёт.
— Ага, так маме и скажем: пока Жорка своё обучение не закончит, будет здесь жить.
— А говорящую сороку разве можно на волю отпускать? Её же другие птицы заклюют!
— Ну и не будем отпускать.
Жорка в наши планы не вникал. Он нас всех за прислугу держал, только Лёньки немножко побаивался, потому что Лёнька с ним не церемонился, с кровати на пол спихивал. И судьбу свою сорочонок никому доверять не собирался — сам всё и решил.
Однажды утром мы проснулись не от птичьего, а от Лениного крика:
— Жорка пропал!
В ящике сорочонка не было. Не было на шкафах, за шторой. Побежали искать на кухне, в прихожей. Понимали, что бесполезно; ведь, будь Жорка дома, он бы всех нас уже не по разу заставил себя покормить. Куда он мог улететь? Как? Окно закрыто, но форточка… Время восемь, он к этому времени привык получать третий завтрак. Там же, на улице — кошки, собаки бродячие! И мальчишки всякие. Вдруг он живодёрам воропаевским попадётся? Открыли окно, сбегали вниз, искали в палисаднике, в огороде. Уже весь двор охрип, зазывая: «Жорка! Жорка!». Наташа расплакалась:
— Дурачок! Он же сам есть не умеет. Ни червяка добыть, ни муху поймать!
— Бессовестный, мы его кормили, выхаживали…
— Говорить учили…
— В клетку надо было сажать!
— Кого?
— Жор-рку!
Последнее слово прозвучало не совсем чисто, но для нас оно было как дар с небес, потому что произнёс его сам Жорка, спикировав на наш подоконник. Мы оторопели, онемели и замерли. Мы боялись кричать и радоваться, чтобы не спугнуть дорогого гостя. Мы боялись поверить, что он ещё и говорить научился. А Жорка прыгнул с подоконника к Лене на плечо, клюв разинул и закричал своим противным криком. И мы побежали за едой…
А потом весь день спорили, что теперь делать: держать окно открытым или закрыть навсегда, вместе с форточками. Вдруг в следующий раз Жорка не вернётся? А в неволе его держать тоже как-то нечестно… Лена всё надеялась, что сорочонок разговорится; кормит его и приговаривает: «Жор-рка», «пр-ривет», «дур-рак», «чёр-рт», но он за ней повторять не торопится, летает себе по квартире, гуляет по столу.
Вечером мама собрала семейный совет. Это когда надо что-то вместе решить, все собираются в гостиной и разговаривают по-взрослому. Мы напугались, думали, что про Жорку будем говорить, а оказалось — совсем про другое. Мама сказала, что этим летом в пионерский лагерь мы не поедем — путёвок не дали. Но можно поехать в деревню. Недалеко от города есть такая деревня — Знаменка. Там и лес, и речка. Сейчас там работает партия сейсморазведочная, и папа ей командует. И вот он предлагает всех нас забрать, чтобы мы там отдыхали, пока он работает. Как вы на это смотрите?
— А жить там где? И где обедать?
— Готовить кто будет?
— А в лесу ягоды есть?
— Речка как называется? Она большая?
— Можно, я туда возьму резиновую камеру от колеса? Чтобы плавать?
— Не, я лучше в городе останусь, мы с парнями и так на карьеры ходим.
— Жить там можно в палатках или в вагончиках, питаться в полевой столовой сейсмопартии. Но папа присмотрел в деревне хороший дом, там хозяйка может сдать комнату и готовить для вас согласна. У неё два сына — ваши ровесники. Дом у неё хороший, старинный, с сеновалом. А речка там называется Пышма. Она неширокая, но очень быстрая. Папа собирается всем купить надувные круги, чтобы вы плавать учились. Про ягоды не знаю, сами посмотрите.
Ур-ра! Жить в палатке или в вагончике геологическом — это же настоящее приключение! Папа давно сетовал, что мы плавать не умеем, а тут поставим палатку на берегу, и в речку, прямо с утра! Костры будем жечь, в походы ходить, с геофизиками дружить! А в столовой, наверное, миски такие, алюминиевые, из них всё вкусно есть! Так мы кричали и прыгали, а Юра уже удочку искать побежал, как вдруг Лена говорит:
— А Жорка как же?
Неужели из-за этого обжоры всё сорвется? Может быть, Лена с ним в городе останется, раз он её больше всех любит? Или… просто выпустить его, а потом окно закрыть и не пускать обратно? Такая вот плохая идея мне в голову пришла. Но мама опять всё исправила:
— Вот и возьмите его с собой. Он там у вас на воле полетает, сороки — лесные птицы. И, может, приживётся там в лесу и зимовать останется.
Стали мы рюкзаки собирать. Сначала всё обязательное, по маминому списку: кеды-тапочки, трусы-майки, штаны спортивные, куртки и туалетные принадлежности. А потом уже каждый сам паковался.
В «Детском мире» купили всем оранжевые надувные круги для плавания. Я на своём чёрнилами уточку нарисовала и тоже в рюкзак положила. Наташа взяла все свои наряды и даже босоножки на. каблуках. Лена целую стопку книг навязала. Юра с Лёнькой такие дружные стали, раскладывают по коробочкам всякие поплавки-лески, батарейки для фонарика заряжают. Ну и я взяла куклу маленькую, с платьями, которые сама нашила, а ещё сарафаны летние и купальник в горошек. Жорка тоже суетится; прилетит со своей утренней прогулки и носится по квартире, в рюкзаки заглядывает. Добрался до Юриной коробки, лески перепутал. Мы ему говорим:
— Жор-рка, поедешь с нами в дер-ревню? Там р-речка, р-рыбалка, кр-расота!
В понедельник утром пришёл за нами маленький автобус. Мы со своими рюкзаками едва в него втиснулись, там уже полно всякого груза было: ящики, приборы всякие, спальные мешки в брезентовых чехлах. Шофёр как увидел нашего Жорку, расхохотался:
— Первый раз такого пассажира везу! А не улетит он у вас?
Окна мы на всякий случай закрыли. И правильно сделали, потому что Жорка в дороге как с ума сошёл. Пока по асфальту ехали, он просто орал, а когда на лесную дорогу свернули, начал метаться и в стекла биться. Пытались мы его кормить — не ест. Впервые в жизни от еды отказался! И кричит не нахально, а жалобно как-то. Потом его по-настоящему вырвало, и он затих у Лены на руках. Мы уже боялись, что не довезём его до места, но тут автобус из леса вывернул и остановился. Мы скорей Жорку на воздух вынесли, а он уж и крылья распустил: помираю, мол, мучители вы эдакие. Мы его под навес, где полевая столовая оборудована. Посадили на лавку, послали мальчишек за водой. Повариха тётя Зина блины жарила на трёх сковородках; увидела нас, заулыбалась:
— Добро пожаловать! С утра вас поджидаем, папа на профиль выехал, опыты там проводят, но вернется скоро. Я вот блинками покормлю. Ой, а это кто ж такой будет? Сорока? Ручная?
Жорка приоткрыл один глаз, посмотрел на повариху и вяло буркнул:
— Пр-ривет…
Повариха уронила поварёшку. А Жорка расслабленной походкой прошёлся по лавке и уткнулся головой в Ленин рюкзак. С этого момента сытая жизнь была ему обеспечена. Пока тётя Зина кормила нас блинами с густой деревенской сметаной, он не подавал признаков жизни. Потом вдруг взлетел со скамейки и плюхнулся в тазик с водой. Помылся-поплескался, отряхнулся, спикировал прямо на стол и клюв разинул. Мы скормили ему два масляных блина. Тётя Зина уважительно приговаривала:
— Ай да птичка, это где же их, таких, обучают?
После обеда Жорка осоловел, затянул глаза плёнкой. Мы оставили его спать под навесом и пошли устраиваться.
Полевой отряд геофизиков расположился на краю деревни, на весёлой опушке, сразу за которой начиналась берёзовая роща. В тени берёз стояли разные машины, трактора на гусеницах и на высоких колесах. Вагончики для жилья с одной стороны, а с другой — ряд голубых палаток. Между ними был срублен деревянный навес, а под ним — полевая столовая: врытые в землю столы и скамейки, большая деревенская плита, всякие полки с посудой и продуктами и длинная поленница дров. Около вагончиков был ещё один навес — маленький. Под ним деревянная будочка и два железных рукомойника. А на самом краю опушки притулилась бревенчатая банька.
— Вот и всё наше хозяйство, — объясняла тётя Зина, — да вы не робейте, спрашивайте, чего надо. Вагончиков свободных нет, папа ваш две палатки поставил, вот эти, с краю. Мужики туда сетки кроватные принесли, устраивайтесь. Хотите, раскладушки поставим?
Не надо нам никаких раскладушек. Мы будем спать на пружинных сетках, в спальных мешках. В палатке уютно, маленькие окошки затянуты сетками от комаров. Какие умные люди геологи, что придумали спальники. Ватный мешок, а внутри — ещё один, полотняный. Сразу тебе и простыня, и пододеяльник. Ничего не надо расстилать, заправлять. Вставляешь вкладыш в мешок, сам туда аккуратненько, как толстая гусеница, залезаешь — и спи. Стали мы рюкзаки разбирать, а тут папа приехал, загорелый и очень весёлый:
— Бросайте вы это барахло, пошли купаться! Берите свои круги, никаких полотенец не надо — солнышко высушит. И босиком, все босиком, я вас научу деревню любить!
По узкой тропинке идём вдоль реки. Папа знает какое-то особое место, с тихой заводью и пологим песчаным бережком. Трава мягкая-мягкая, и кузнечики стрекочут, и пахнет медом каким-то. Пока мальчишки с папой надувают круги, мы пробуем воду. Брр-р! Холодная! Папа кричит, чтобы сразу окунались, а мы всё бродим по колено, трусим. Тогда папа на меня круг надел и как бросит в воду! Лена с Наташей сами окунулись и поплыли на своих кругах. И я поплыла! И совсем вода не холодная, а ласковая. И речка сама несёт меня, можно и совсем не грести. Но папа решительно начинает уроки плавания: заставляет нас грести против течения, ложиться на спину, нырять с открытыми глазами. Лучше всех у Лёньки получается, папа говорит, что через пару дней совсем у него круг отберёт. Потом мы на берегу зарядку делали, гусиным шагом ходили. И про полотенца даже не вспомнили.
На обратном пути папа повёл нас к той тётеньке, у которой хотел комнату снять. А зачем нам комната, если есть отличные палатки и спальники? Ну, зашли, посмотрели. Дом — настоящий деревенский. Папа нас на сеновал затащил — вот где раздолье, целый день можно играть. В доме — печка огромная, и везде половички самодельные, и пахнет хлебом. Тётя Нюра усадила нас за стол, налила молока из глиняной кринки:
— Шаньги мои попробуйте, утром напекла, но тёплые ещё. У меня картошка своя, огурцы, ягода всякая. Да вы малину-то пробовали?
Какая малина? Я таких шанег-ватрушек в жизни не едала. Краешки хрустящие, серединка мягонькая — вку-усно! Наташа уже третью ест, а Лена попросила с собой взять. Я удивилась, а она мне прошептала, что Жорку хочет угостить. Ой, мы же совсем про него забыли! Где он? С нами не увязался, мы и палатку ему не показали, как он нас найдёт?
Мы заторопились, а Юра с Лёнькой во дворе с хозяйскими сыновьями удилища выбирают и о рыбалке договариваются. Мальчишки оба белобрысые, с веснушками, одного Валеркой зовут, а другого Кольчей, по-городскому — Коля. Увидели нашу Наташу, застеснялись, она у нас та ещё воображуля. Тётя Нюра опять про малину-смородину начала, но это в другой раз, сейчас надо Жорку найти.
— Улетел он, сразу почти и улетел — вон туда, к лесу. Сначала тут всё бродил, бормотал чего-то, колбаски я ему дала, ничего, съел. А потом улетел, да так высоко летел-то. А как его не пустишь?
Повариха тётя Зина чуть не плакала. Да разве она виновата? Она добрая, колбасой этого обжору угостила. Мы искали Жорку до самого ужина, обошли все дворы деревенские. Вместе с нами тёти Нюрины мальчишки бегали. Потом ещё одна девочка подошла, спросила, кого ищем. Она не из деревни, просто в гости к бабушке приехала, зовут Лиза — будет мне подружка. Мы с Лизой до самых сенокосов добежали, но Жорка не откликался.
Вернулись к палаткам нашим, а там рабочие с профилей приехали — столько народу! К умывальникам очередь, в баню воду вёдрами тащат, дрова рубят, теннисный стол откуда-то появился. Так нам все радуются, как будто мы их собственные дети. За ужином дядька один бородатый устроил весёлое знакомство: всех нас по одному поднимал и заставлял рассказывать, кого как зовут, и что он делать умеет. Мы с Юрой застеснялись, а Наташа, прямо как артистка, и про школу рассказала, и про музыку, которая ей нравится. А Лена говорит:
— Можно, я не про себя? Я хочу про Жорку рассказать. Это сорочонок такой, он был маленький, а мы его выходили и сюда привезли. Он улетел, может, совсем не вернётся. Просто, чтобы вы знали, вдруг он прилетит и напугается. Так-то он людей не боится, но если камнем или так… Вы не прогоняйте его!
Тут все кричать начали, что никто птицу не обидит, и пообещали завтра поиски устроить. Ужин был вкусный, картошка с тушёнкой, и как раз из моих любимых алюминиевых мисок. После ужина трактористы сели в домино играть, а молодые геофизики костёр разожгли за вагончиками и пели песни под гитару. И Наташа с ними, у неё голос очень хороший. Мне особенно понравилось, как они «Глобус» пели.
У нас дома, когда гости бывают, тоже всегда с этой песни начинают: «Я не знаю, где встретиться нам придётся с тобой…» И всё бы хорошо, но Жорка не вернулся. А в городе он всегда дома ночевал. Мы об этом не разговаривали, как-то боязно было: скажешь вслух про беду, она и случится. И спать ложились молча в свои мешки, и ворочались в них, приспосабливаясь. Всё-таки с подушкой и одеялом привычнее засыпать… И комары так противно зудят…
— Кар-рка! Чёр-рт!
Спросонок пытаюсь сесть на кровати, сбросить одеяло… Связали меня, что ли? Это же Жорка кричит. Где он? И где я? Ах да, это спальный мешок. А Жорка — вот он. Прыгает по Лене, как по холмику, и орёт самым голодным своим криком. Лена руки, наконец, из спальника освободила, поймала Жорку, гладит.
— Жорка, миленький, как же ты нас нашёл? Где ты шлялся целую ночь?
— А сюда как пробрался? У нас всё закрыто-застегнуто.
— Наташа, он вернулся, просыпайся же скорей!
— Да слышу я. Который час?
— Шесть скоро. Да тише ты, горлопан! Чем же тебя кормить?
— Шаньга! Ну ватрушка эта, с картошкой!
— Точно!
Отыскали в уголке вчерашний гостинец, стали по кусочку в клюв запихивать. Маловато будет на утренний аппетит. В палатку повариха заглядывает:
— Девчата, я вот картошечки принесла. До чего же птица умная! Я, главное, только дрова в печь положила, а он выскочил с-под стола и ну на меня кричать! Покормить хотела — не ест, прямо требует: подавай сюда моих девчат!
Мальчики тоже проснулись, принесли пяток жирных червяков, из тех, что вчера для рыбалки припасли. А тут и папа в палатку заглядывает, кудри пятернёй расчесывает:
— Нашлась ваша пропажа? Вот и хорошо. Теперь уж точно не заблудится, найдёт свою палатку. Берите быстренько свои круги и бегом на речку!
— Ну, пап…
— Никаких пап! Даже птица знает, что вставать пора. Тут каждый день купаться с утра будете!
А Жорка с нами полетел! Пока бежали до речки, он как в догонялки играл, а на бережку успокоился. Мы его в воду заманиваем — совсем тёплая, только сначала боязно заходить — не хочет купаться. Папа поплыл с нами на другой берег, там лилии растут. Не такая она и узенькая речка, эта Пышма. А течение и вовсе сильное: пока плывёшь через реку, тебя вон куда сносит. Делали зарядку на берегу. У папы все упражнения какие-то солдатские: раз-два-три-четыре. Мы с Наташей стали другую зарядку придумывать — танцевальнорусалочную, с лилиями. А Жорка вдруг взлетел — и прямо в лес, через речку. Пусть себе летит. Есть захочет — вернётся. А вот интересно, сам-то он умеет корм добывать? Мух ловить, червей выковыривать? Не мог же он вчера весь день голодом пролетать!
И покатилась жизнь деревенская. Папа всё хотел режим соблюдать: чтобы вставать рано, и купаться три раза в день, и в лес ходить, и тёте Нюре помогать в огороде. А мы и так встаём рано! Нас Жорка будит в шесть утра. Юра с Лёнькой вообще к тёте Нюре перебрались, спят там вместе с её мальчишками на сеновале, чтобы рыбалку свою не проспать. Купания как сосчитаешь, если весь день на реке? Лёнька с Наташей без кругов на тот берег плавают, туда и обратно. Папа днём работает, но требует, чтобы с ними кто-нибудь рядом плыл на круге. Для безопасности. А тётя Нюра на нас не нахвалится, мы уже всю малину-смородину у неё собрали, крыжовник доедаем. Она денег у папы не берёт:
— Вы мне на целый год харчей навезли. А уж за какаву я вам огурцов насолю хоть бочку.
Очень ей какао понравилось, она и не знала раньше, что это такое. Папа ей десять пачек из города привёз, она теперь каждый день его на парном молоке варит, нас на завтрак заманивает. Мы сначала у неё завтракаем, а потом у тёти Зины. Прямо как Жорка. Хотя он-то, наоборот, один раз завтракает. Прилетит рано утром, налопается, проводит нас до речки и исчезает. Где он летает, где ночует, с кем водится — ничего не знаем. Кольча тёти Нюрин видел, как он со стрижами дрался — хотел к ним в норки залезть, а они его отгоняли целой стаей. Что-то мне не верится… Наверное, Кольча просто историю такую выдумал, чтобы Лене понравиться. Их Валерка в Наташу влюбился, дарит ей цветы-букетики. А Кольча, я видела, Лене принёс целый стакан земляники. Это же потрудиться надо, чтобы целый стакан собрать. Мы, когда ходим в лес, по горсточке собираем — комары ужасно кусаются, ну прямо гонят из леса.
Я мальчишками не интересуюсь, я с Лизой дружу. Она мне показала один дом брошенный, никто там не живёт. Так странно: стол, кровати, даже занавески есть, а хозяев нет. Мы в этом доме себе хоромы устроили, кукол там поселили, и сами играем. К нам на выходные мама приезжала, очень ей эти хоромы понравились. И речка понравилась, и еда в столовой, и тётя Нюра. Только вкладыши у спальников велела поменять, и чтобы ноги на ночь мыли, раз босые ходим.
У Кольчи день рождения был, и мама привезла ему волейбольный мяч в подарок, а ещё торт с кремом. Тётя Нюра этот торт в печку поставила подогреть, розочки все и растаяли. Как она заплакала — такую-то красоту погубила! А мама растёрла масло с сахаром, сделала конвертик из бумаги и снова торт украсила разными узорами.
Тётя Нюра маму «королевишной» назвала и нас всех очень хвалила. Весёлый день рождения получился, мы даже концерт показали со всякими смешными сценками. Кольча Жорку изображал: приладил на шею валенок и требовал, чтобы в этот «клюв» ему гостинцы складывали. Мама ещё спросила, что мы насчёт Жорки решили. А мы ничего и не решали, он сам себе командир. Лето длинное, может, он ещё подружку себе найдёт.
А потом приключилась гроза. С утра солнце палило нещадно, мы весь день из воды не вылезали. Мальчишкам плавать надоело, они ушли за поворот рыбу ловить, Лена легла под ивой книгу читать, а Наташа, словно заведённая через речку плавает. Ну и я с ней, для безопасности, с кругом, как папа велел. Выхожу на берег — что такое? Круга надувного нет, висит на поясе тряпка резиновая. Когда же он сдулся? Наташа смеётся:
— Может, ты давно уже так плаваешь? Научилась, и сама об этом не знаешь?
Может быть… Я снова в речку вошла, попробовала. Плыву! И правда научилась! И хорошо плыву, по-настоящему. Ура! Мы у Лены книжку отобрали, пусть тоже пробует. И Лена плывёт! Побежали Юрку искать. Мальчишки нам не поверили, а Юра вдруг как прыгнет в реку! И поплыл. Плаваем! Все плаваем! Вот папа обрадуется! Договорились, что вечером его разыграем: вместе нырнём с берега и поплывём в разные стороны. Пока кричали и прыгали, не заметили, как туча навалилась. Ветер поднялся, деревья гнёт. Молния через всё небо сверкнула, и такой треск раздался! В деревню под дождём бежали, промокли насквозь. У меня из косичек ручейки текут, а из Лениных кос — реки!
Тётя Нюра нам велела волосы распустить и печку затопила:
— Обсыхайте пока. Я оладьи напеку, какаву сделаю.
Наташа вызвалась ей помогать, она любит готовить и оладушки тоже любит. Напекли они целый тазик румяных лепёшек, Наташа придумала к ним сметану с земляничным вареньем смешать — лучше всякого мороженого. Пока полдничали да заплетались — дождь кончился. Папа нас потерял, наверное. В деревне после дождя тихо-тихо, слышно, как капли с листьев падают, как в полевой столовой радио бормочет. Вдруг Лена остановилась:
— Слышите? Это Жорка.
— Показалось тебе. Жорка, небось, в лесу под ёлкой прячется. А вот интересно: птицы боятся дождя?
Прислушались всё-таки. Точно — Жорка, только как-то приглушённо, негромко. Побежали на крик, зовём — он откликается. Нашли его за нашими «хоромами», на куче мусора. Лежит наш Жорка на спинке, одну лапку поджал, а вторая висит на лоскутке кожи. И не кричит уже, а покрикивает тихонько. Наташа его осторожно под спинку подняла:
— Жорка, миленький, да как же тебя угораздило?
А он головку назад запрокидывает, совсем ему плохо. Мы в палатку его принесли, осторожно промыли сломанную лапку, а дальше что делать? Работяги у палатки толпятся, не знают — как помочь. Привели бородатого дядю Володю, который на гитаре играет. Тот посмотрел на Жорку и говорит:
— А знаете что? Давайте на лапу шины наложим, как при переломах делают. Вдруг срастётся? А не срастётся — костылик будет.
Сам же всё и проделал. Наташа с Леной Жорку держали, чтобы не вырвался, а дядя Володя лапку сложил, с двух сторон спички прижал и примотал их лейкопластырем. Жорка не сопротивлялся, понимал, что его лечат. Мы ему гнездо соорудили в большой корзине с сеном, договорились дежурить по очереди. Ужинать не хотелось, но надо было что-нибудь для Жорки на утро взять. В столовой все про него спрашивали, утешали. Говорили, что сороки живучие. А ещё удивлялись, как птица может лапку сломать? Может, напал на неё какой-нибудь кот деревенский? Повариха тётя Зина другого мнения:
— Не иначе, Гордеич птицу покалечил.
— Какой Гордеич? Пасечник?
— Он самый. Давеча папе вашему жаловался, что Жорка у него пчёл ловит. Такой старик злобный.
— А папа что?
— Посмеялся над ним. Тебе, говорит, все вредят, ты ещё только на комаров не жаловался.
Пасечник Гордеич — злющий старикашка. Ему все мешают: трактора, песни под гитару. Когда мы в «вышибалы» играем, он из окна кричит и даже водой плещется. Но Жорка-то здесь при чём? Вряд ли он станет пчёл ловить, они же и укусить могут. Это совсем уже без ума надо быть, чтобы с ручной сорокой воевать. Нет, зря так тётя Зина думает, не бывают люди такие злые. Наверное, Жорка просто грозы испугался и свалился с дерева.
Утром мы на речку не пошли, да папа и не настаивал. Посмотрел на Жорку, повздыхал и уехал на профиль. А чего вздыхать? Наш сорочонок помирать не собирается, он уже со спины на бочок перевернулся и крылья подобрал. А что он такой нахохленный и вялый, так мы его выходим. Будем его с собой в корзине носить, чтобы он воздухом дышал и от коллектива не отрывался. Повариха Жорку творожком потчует, воркует:
— Вам, девчата, если куда надо — не стесняйтесь, ко мне приносите, пусть у меня на кухне побюллетенит. Будем с ним новые слова учить, а то он совсем в лесу одичал.
И ведь учили! Чистит тётя Зина картошку, поёт что-нибудь жалостливое, а между строк крепкие слова вставляет:
— «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую-у…» Бор-рщ! Окр-рошка! Кар-раул!.. «я привел к тебе в дом, у тебя не спроси-ив…»
Жорка быстро поправлялся: уже на следующий день выбрался из корзины, попрыгал на здоровой лапке, осторожно приступил на больную. Очень мы боялись, что он взлетит и не сможет аккуратно приземлиться, даже пытались его тренировать на аварийную посадку. Но Жорка сам сообразил, как ему управляться. Он по-хозяйски разгуливал в столовой, мог взлететь на скамейку, на стол. Когда работяги приезжали на обед, они наперебой зазывали сорочонка составить им компанию. А Жорка косолапенько так по столу переваливается, выбирает себе угощение.
Через неделю он уже вовсю летал и бесстрашно пикировал на любую поверхность. Возобновились наши утренние побудки и его ранние завтраки. Вот только надолго он теперь не отлучался. Раньше целыми днями где-то путешествовал — не дозовёшься. А сейчас стоит только крикнуть: «Жорка!», он тут же откликается с ближайшего дерева или с крыши какой-нибудь. Приходим на речку — он устраивается на вершине кривой берёзы и покрикивает оттуда противным сварливым голосом, прямо как наша завучиха на перемене. Накупавшись до посинения, мы валимся на тёплый песок. Вон на березе листик жёлтый… Августовское солнце не скупится на ласку, и мысли в голове какие-то вялые.
— Он боится далеко улетать, кто-то его здорово напугал в лесу…
— Нет, он за нами следит, у него здесь везде наблюдательные пункты.
— За собой бы лучше следил, была бы лапка целая.
— А ты заметила, что он повязку не трогает? Мурзила бы давно всё содрала, а этот понимает.
— Поменять бы повязку, пластырь грязный совсем…
— Дядя Володя сказал, что не надо пока. Приедем в город — к ветеринару сходим. Такое впечатление, что лапка совсем срослась, он почти не хромает.
— Всё-таки решили в город его забирать? Оставляйте здесь, мы за ним присмотрим.
— Он сам за кем хочешь присмотрит. Мы, Кольча, и сами не знаем, что делать. Вот и тётя Зина предлагает оставить. У них ещё два месяца полевой сезон…
— Тётя Зина его раскормит до поросячих размеров, а мы из него охотника сделаем. Жорка — фас! Лети сюда, я тебе червяка нарою!
— Кар-рка!
Приближался день отъезда, а мы так ничего и не решили. Папа предложил устроить голосование заинтересованных лиц:
— А тебе, пернатый, два голоса отдадим, голосуй обеими лапами. Можно ведь и так сделать: забрать с собой, а если заскучает он в городе, обратно сюда привезти. Сами же, небось, проситься будете в деревню.
Будем, конечно. Папа считает, что он своим режимом чудо сотворил, приучил детей к полевым условиям. Юра ни разу не чихнул — не кашлянул, Лена за столом не привередничает, Лёнька с ним на профиль ездит, какую-то косу таскает. И все плавают, как рыбы. А я ещё заметила, что мы ссориться перестали. Начнёт Наташа ко мне приставать — зачем я её ободок надела — я с ней не связываюсь, убегу к Лизе. Лиза умеет венки плести, это в сто раз красивее ободка. И Юра с Лёнькой парочкой ходят, недавно щуку поймали здоровенную, так через всю деревню вдвоём несли — хвастались.
Если сентябрь тёплый будет, можно приезжать сюда по выходным. Мальчишки тёти Нюрины подговариваются места грибные показать. Влюбились в моих сестёр, Валерка даже письма Наташе пишет. А Кольча попросил Лену его нарисовать. Она набросок сделала, карандашом, дома раскрашивать будет. Очень даже похожий получился, грустный только. Мы ещё договорились, что они тоже будут к нам в гости приезжать. Шутили, что сделаем для Жорки скворечник и будем его возить, куда пожелает. Но за день до отъезда пропал наш сорочонок.
Он не прилетел на утреннюю побудку. Мы снова бегали по деревне, звали его на разные голоса. Мальчишки переплыли речку и искали его в дальнем лесу. К обеду совсем охрипли, а Жорка не откликался. Никто уже не шутил, не придумывал нелепых объяснений, вроде сорочьей зазнобы или затянувшихся гостеваний. Я не ревела, но предчувствие чего-то плохого комом стояло к горле. И мы совсем не разговаривали — сидели на скамейке в столовой и ждали… И услышали плач. Ревела Лиза. Она шла к нам наискосок от умывальников и тащила за крыло мёртвую птицу. Никто не побежал к ней навстречу, даже встать не было сил, когда она опустила перед нами на траву свою страшную ношу…
— Я руки… руки помыть… а вода не уходит… и перья… крыло торчит… и лапка забинтована… Да как же он там очутился-а-а…
Жорка утонул. В железном корыте. Под умывальником. Я повторяла про себя эти слова, но они ничего не значили. Они не были правдой. Жорка, такой ловкий, такой боевой, в каком-то корыте? И ведь совсем недавно он был живой, весёлый — как же он может лежать тут — совсем мёртвый? Заплаканная тётя Зина тормошила меня за плечи:
— Тань, ты чего? Чего ты? Попей воды, квасу вот попей. Юрик, Наташа, да что же это такое! Вы поплачьте, поплачьте лучше, чем камнем сидеть. И кто же такое сотворил? И как у него руки не отсохли? Ну ничего, наши мужики разберутся, мало не покажется душегубу этому.
Сколько мы так сидели? Не знаю. Первой поднялась Лена. Она принесла из палатки полотенце и стала обтирать с мёртвого Жорки грязную воду. Зарокотали моторы, вернулись с работы мужчины. Они столпились вокруг нас и молчали. Потом дядя Володя быстро пошёл к дому пасечника, за ним ещё несколько человек. Растерянный папа пытался их остановить:
— Да нет его дома! Он в обед ещё в город уехал, на нашем же автобусе и уехал. Сказал — к сыну в гости. Это ещё доказать надо, прежде чем самосуд устраивать. Со старухой воевать будете?
Со старухой мужики воевать не стали. Её тоже дома не было, а, может, пряталась где-нибудь за печкой, опасаясь людского гнева. Работяги разбрелись по лужайке, курили, возбуждённо переговариваясь. Ужинать никто не шёл. Папа принёс лопату:
— Где хоронить будем?
— Мы сами, папа…
Мы похоронили Жорку на берегу Пышмы, под кривой берёзой. Положили на холмик венки и букеты из полевых цветов. И ревели. Все ревели, даже Лёнька с Валеркой. Уже смеркалось, но уйти было невозможно, равносильно предательству. Мальчишки принесли сушняка, разожгли костёр. Лена сказала:
— А помните, как он с поварихой поздоровался?
И мы наперебой стали вспоминать все Жоркины выходки, все смешные истории. Только смешные, только весёлые. Кольча притащил откуда-то молодой картошки. Мы закопали её в угли и стали говорить о серьёзных вещах. О том, что на будущий год Валерка поступит в училище, где учат на геологов, и будет хоть каждый день к нам в гости ходить. И о том, что на зимние каникулы можно приехать в деревню и построить на реке снежный городок. И о том, как бы Лизе в хоровой кружок записаться во Дворце пионеров. Наташа спросила:
— А ты такую песню слышала? — и запела: «Я не знаю, где встретиться нам придётся с тобой, глобус крутится, вертится, словно шар голубой…»
Мы подхватили песню, серьёзно, как взрослые, выговаривая слова. Она не только про взрослых, она и про нас:
— Знаю, есть неизвестная широта из широт, где нас дружба чудесная непременно сведёт. И узнаем мы тогда, что смело каждый брался за любое дело…
И так мы здорово пели, как будто клятву давали. Как будто каждый обещал что-то. Я лихорадочно перебирала в уме подходящие для клятвы, торжественные слова, но все они неправильные были. И я просто пообещала — про себя, простыми словами — что никогда не забуду. Не забуду этот вечер, и этот костёр, и Жорку, который лежит тут под цветами. И как мы плакали на берегу, и как пели, и как ныряли в речку с кривой берёзы, и всё это лето деревенское — никогда не забуду.
Не забыла…