[image]

Евгений АНАНЬЕВ
ХОЗЯЕВА ТУНДРЫ


ОЧЕРКИ
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1953



СЧАСТЬЕ АЛЕКСАНДРА ТАРАГУПТЫ

[image]

Весновка[1] начиналась. С зимних пастбищ тысячные оленьи стада потянулись на северо-запад, к Уральским горам.
Вслед за ними шла весна. О ней говорили обнаженные плешины невысоких холмов с пробившимися к солнцу упрямыми кустиками бело-серого ягельника, черные кружочки проталин, что попадались среди набухавшей водой снежной тундры; ее предвещали начинавшие менять свой пышный белый наряд на рыжую короткую шерсть песцы, первые птицы, длинные дни и еще много других примет, которые, ничего не открывая человеку пришлому, незнакомому, так много значат для коренного жителя тундры.
И все-таки массовик Шурышкарского красного чума, молодой, улыбчивый комсомолец-ханты Александр Тарагупта сегодня был необычно хмур и сосредоточен. Невысокий лоб его пересекли три глубокие морщины, серые глаза изучающе оглядывали небо.
— Андрей Филиппович, гляди, непогода идет, — прервал он молчание, обращаясь к заведующему красным чумом Каневу, пожилому, коренастому коми с внимательно прищуренными глазами и реденькой сеткой рябинок на лице.
Тяжелые, грязноватого оттенка тучи наползали на солнце.
— Буран будет. Вот незадача. А стада еще в пути. Вишь, через два дня его ожидали, — и Канев помахал бумажкой — прогнозом погоды, который неделю назад прислали из райсельхозотдела.
Надвигался поздний майский буран. В эти дни полярная зима из последних сил дает сражение наступающей весне. И потому сражение бывает особенно жестоким. Мягкий, начинавший уже рыхлеть снег снова рассыпается колючей пылью, жесткие порывы ветра пугают оленей, а иной раз и уносят плохо закрепленный чум. Даже самые выносливые «жители» тундры — полярные волки — и те чувствуют себя тревожно в эти неприветливые, суровые дни.
Тарагупта пошел к стаду. Откинув меховой капюшон малицы, он прислушался. Воющие звуки бурана неотвратимо приближались. Пастухи торопливо собирали оленей. Юркие, мохнатые оленегонные собаки с заливистым лаем подгоняли испуганных животных к общей группе. Наконец все стадо было в сборе. И почти в это же время сильные порывы ветра накрыли все окружающее подвижной снежной пеленой.
Буран продолжался два дня. Два дня холодный резкий ветер швырял в лицо колючие пригоршни снега, морозил щеки, сбивал с ног, злобно хлестал нюги[2], задувал огонь в печке чума. Пастухи выбивались из сил, и все-таки они одни не могли справиться со стадом. Двое суток работники красного чума вместе с пастухами, сменяя друг друга, охраняли оленей. В это время для стада опасны и волки и ветры. Надо внимательно следить за оленями, которые в испуге могут оторваться от стада и рассыпаться по тундре. Попробуй, собери их потом снова, угонись-ка за ними.
Наконец понемногу начало стихать. Утром Александр Тарагупта, войдя после дежурства в чум, весело сказал, грея дыханием иззябшие пальцы:
— Далеко — небо чистое. Бурану конец. А олешки все целы.
— Вот и ладно, — обрадованно ответил Канев, натягивая на свою приземистую фигуру малицу, — надо сходить посмотреть.
Но не успел заведующий красным чумом выйти, как неподалеку послышались посторонние звуки. «Ши-и! Кши-и!» — кричал кто-то, подгоняя оленью упряжку.
Нарты заскрипели совсем рядом. Подняв меховой полог, в чум втиснулся Сергей Васильевич Лонгортов, заведующий оленеводческой фермой колхоза «Верный путь». Казалось, вместе с ним вошло тревожное дыхание бурана. Поспешно произнеся хантыйское приветствие, Лонгортов сразу стал рассказывать о своем горе.
— Большой беда, Андрей Филиппович. В буран олени пропали.
— Много?
— Голов сто пятьдесят, однако. И следа не видать — все запуржило. Боюсь, от волка не уберегутся, — растирая красными от холода руками помороженные щеки, ответил Лонгортов.
Через десяток минут Канев и Тарагупта, оставив красный чум на попечение пастухов, уже отправились на поиски пропавших оленей.
На помощь пришли пастухи из других стад. Все шире размыкалось кольцо поисков. Километр за километром оленеводы высматривали тундру. Но даже следов оленей найти не удалось.
Вечером, сидя в чуме Лонгортова, оленеводы угрюмо курили трубки. На душе у них лежал камень. Где олени?
— Однако Тарагупта еще не приехал. Уж не сбился ли он с пути? — встревожился один из пастухов.
— Не должен, — уверенно ответил Канев, — он тут каждую тропку знает. Родился здесь.
Ночью вернулся Александр. Он был весь в снегу, даже легкий пушок над губой покрылся инеем.
— Ну и холод, впору гусь[3] надевать, весело заговорил он, вылезая из насквозь промерзшей малицы, которая осталась стоять колом у самого полога, — погреться надо.
Ему подали стаканчик спирту.
— Где плутал? — нетерпеливо спросил Лонгортов. нервно поглаживая острую седоватую бородку.
— Оленей искал.
— Ну и как?
— Найти не нашел, однако следы видел.
И Тарагупта начал рассказывать. Еще будучи пастухом, он заметил, что при постоянных маршрутах каслания (кочевья) олени сами идут на старые места. «А может быть, олешки пошли к Уралу?» — предположил он.
Маршрут каслания колхоза «Верный путь» Александр знал.
…Первое время следов не было — их замела пурга. Но юноша упрямо двигался дальше. Восемь раз отдыхали его олени, восемь раз снова начинали свой стремительный бег. Наконец, на снегу показались следы небольшого оленьего стада.
Долго шел Тарагупта по следу — солнце уже запряталось в горы. Следы были свежие, видно, стадо прошло здесь день назад. Из разрытого снега торчали объеденные стебельки ягеля. Собак с оленями не было, следов нарт тоже не видно.
«Дикие олени такими стадами не ходят. Ясно, наши олешки», — твердо решил Александр и повернул назад, чтобы обрадовать пастухов новостью.
И вот он греет руки в чуме.
— Молодец, — похвалил Лонгортов, пересаживаясь поближе к Тарагупте, — даром, что молодой, а придумал, как седобородый.
— Ладно сделал парень. А теперь что, догонять поедем? — спросил один из самых молодых пастухов, подвижной, черноглазый Иван Тогачев и начал было собираться, натягивая на гимнастерку зеленую ватную куртку.
— Догонять нельзя, можем всех оленей потерять. Отел начинается, — ответил в раздумье Канев. — Про то, что олени к старому месту идут, я знал, да сразу не догадался. В Уральских горах встретим их.
— Ну, тогда спать будем, — предложил Лонгортов.
— Кто спать хочет — ложитесь. А кому книжку послушать охота, — вмешался Тарагупта, — давай ближе к огню.
— Да ты же устал!
Хорошая книга лучший отдых дает. У меня есть книга светлая, как северное сияние. Называется «Повесть о настоящем человеке». О советском человеке.
Слушатели тесным кружком сели вокруг чтеца. Александр читал по-русски и тут же переводил на хантыйский язык. Мужество советского воина покоряло. Один за другим поднимались со шкур пастухи и примыкали к кружку. Через полчаса все с напряжением слушали повесть. Читай Тарагупта всю ночь — всю ночь слушали бы его пастухи, старые и молодые, ханты и коми, грамотные, что сами прочли уже не одну книгу, и те, которые едва ставят на бумаге свою «йош-пас» — значок, заменяющий подпись.
Но, прочитав первую часть, Александр захлопнул книгу.
— На сегодня хватит. В следующий раз продолжим.
— Еще, еще читай, — умоляюще произнес Иван Тогачев, прижимая к разгоревшимся щекам ладони.
— Нельзя: завтра работать надо, стада караулить. Путь у нас долгий, еще не одну книжку прочтем.
— Будет жив Мересьев? — не унимался Иван.
Лонгортов не дал Тарагупте ответить. Хриплым от волнения голосом — за живое взяла старика книга! — он произнес с укоризной, сдвинув у переносицы седые кустики бровей:
— Да разве такие люди погибают? Ты видел Обь поздней осенью? Речки и протоки давно замерзли, шуга[4] по реке плывет, льдом стать грозится. А Обь могучая ломает льдины, вперед идет, будто всей грудью дышит. Такой и летчик этот. Если он к нам в тундру приедет — почетным гостем в каждом чуме будет.
— А правда, если пригласить Мересьева в тундру! — восторженно подхватил Тогачев, ерзая на оленьей шкуре. — Где он сейчас, Мересьев?
— В Москве, — ответил Тарагупта. — Писатель Полевой в своей книжке рассказал о действительном человеке, настоящая его фамилия Маресьев. В войну Маресьев героем был, сейчас он солдат мира. Советский народ посылал его на Всемирный конгресс в защиту мира.
— Вспомнил, я слушал по радио его выступление! — воскликнул Иван. — «Будет мир на земле», — сказал Маресьев.
— Будет мир, — задумчиво подтвердил Канев.
И снова, оживляясь, потекла беседа. Александр Тарагупта рассказал, как во время Отечественной войны один боевой генерал получил с Севера подарок — оленьи варежки, вышитые хантыйской девочкой. В этих варежках он был под Сталинградом, он их сберег и с ними вошел в Берлин. И сейчас на почетном месте, рядом с боевыми орденами, лежит у генерала подарок хантыйской девочки.
— Генерал знает — девочка в далеком чуме должна быть счастливой! — уверенно сказал Тарагупта. Морщинки на его лбу разгладились, но взгляд серых глаз остался жестким. — И пусть попробуют новые гитлеры завязать войну!
— За ним в могилу пойдут, — вставил Тогачев.
— Правильно сказал парень, — одобрительно поддержали пастухи.
Потом Канев рассказал о Москве, где он, в прошлом простой оленевод-коми, учился на курсах, о Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, о мавзолее, о первомайских парадах на Красной площади, которые он видел и которыми восхищался.
Поздно. Светлая ночь давно накинула на тундру призрачное серое покрывало. Блестит снег. Бьется и свистит ветер.
Но в чуме еще не спят. Александр Тарагупта растягивает меха гармоники и, мечтательно улыбаясь, задушевно поет лирическую народную песню:
Над белой тундрой низкое небо,
И звезды стылые ушли в зенит;
Качаются нарты, летят олени,
И ветер неистово в ушах звенит.

Наконец все легли спать. Укладываясь ко сну, Александр еще раз напоминает себе — нужно предупредить оленеводов, что завтра опять книжку читать будем в красном чуме. Пусть собираются.
На другой день стада снова пошли вперед — туда, где высятся голубые шапки Уральских гор, и откуда даже летом дует прохладный спасительный ветерок. Каждую весну идут туда олени на привольные травяные пастбища, подальше от назойливой мошкары и овода. А осенью, лишь потянут с гор зимние холода, огромные стада оленей, успевших за лето нагулять жир, снова двигаются на юг к родным поселкам. Рядом с гордыми быками — хорами и ездовыми оленями — хабтами идут пугливые самки — важенки, окруженные недавно родившимися резвыми оленятами — суляко. И нет конца-края движению оленьих стад.
Сейчас этот далекий и нелегкий путь только начался. Вместе со всеми стадами района движется и Шурышкарский красный чум.
Что такое красный чум? Его часто называют передвижным Домом культуры в тундре. Радиоприемник и библиотека, гармонь и пачка газет, фотовыставка и пособие по оленеводству — все можно найти в красном чуме. Массовик, фельдшер, зоотехник — вот те представители сельской интеллигенции, которые всю весну и лето проводят вместе с оленеводами в далекой приморской тундре или в горах Урала. Ведь в течение шести — семи месяцев они не встречают ни одного населенного пункта, ни одного постороннего человека.
…Дни шли друг за другом, как рыбы в стае. Наступил июль. Солнце круглые сутки не уходило с неба. Оно поливало теплом и светом землю, сотнями алмазных осколков отражалось в воде тундровых озер и речушек. Давно стаял снег, и тундра оделась нарядным, яркозеленым ковром. В редких кустарниках слышался птичий перещелк, иногда в воздухе появлялась гостья с Оби — стремительная белокрылая полярная чайка-халей. Попрежнему маняще виднелась голубоватая лента Уральских гор. Кажется, что они совсем рядом — рукой подать. Но уж который день идут к ним оленеводы, а до подножья седого Урала еще не дошли. Давно прочитал Тарагупта оленеводам «Повесть о настоящем человеке», к другим книгам перешел, а они все про Мересьева вспоминают.
Как и всегда, красный чум шел с одним из колхозных стад, на этот раз со стадом артели имени Сталина. Тысячи оленей медленно шагали по тундре, всласть наедаясь сочной травой, плотными брусничными листьями, терпкой, похожей на щавель, северной кислянкой. От ягеля в эти раздольные дни они отворачивались: летом ягельник еще больше сохнет, становится слишком хрупким и жестким.
Тарагупта сидел на нартах, время от времени погоняя олешков хореем, — длинным, в два человеческих роста, шестом с костяным набалдашником на конце. Лучи солнца сделали совсем коричневым его и без того смуглое лицо, казалось, даже зубы были подернуты желтизной.
Ехать на оленях летом — далеко не просто. Снегу нет и в помине, а транспорт тот же — узкие нарты. Нелегко тянуть их по траве или по болоту. Всего около десятка километров проходит за сутки стадо. Да и поклажу на нарты можно взять только небольшую.
А груз у красного чума изрядный. Чтобы перевезти его, нужен целый обоз — все имущество едва умещается на семнадцати нартах. Тут и библиотека с четырьмястами книг и брошюр, и радиоприемник, и патефон, и аптечка. Погружены нюги, шесты от чума, доски для пола, лампы. Специальные нарты загружены продуктами — по нарте на человека. Шутка ли — на полгода в тундру! Хорошо хоть мяса с собой брать не нужно — непуганых гусей настрелять можно, жирной рыбы в озере наловить.
Все-таки хорошо летом в тундре!
Наконец, стадо подошло к подножью Уральских гор. Серые громады, будто потеряв точку опоры, нависали сверху. Казалось, невозможно разобраться в этом беспорядочном нагромождении камней. Но зоркий глаз оленевода легко находил здесь тропинки, горные пути, по которым пройдут не один человек, не один олень, а тысячные стада с нартами и поклажей.
Привал. Пастухи распрягают оленей. Тарагупта и Канев ставят чум, аккуратно выкладывают стопки книг. Потом Александр устанавливает антенну радиоприемника. На жаркой печке уже клокочет в большом медном чайнике вода. Вскоре к красному чуму начнут съезжаться оленеводы. Старики любят послушать радио, побеседовать, газетку, почитать. Молодежь, та больше около патефона собирается, песни поет. Немало народа приезжает в кружок ликбеза. Даже старики, чей век давно уже перевалил за шестой десяток лет, старательно складывают из слогов слова.
Бывает работа и у фельдшера. Только редко. Мало болеют оленеводы. «Дел много, болеть некогда», — шутит озорной Иван Тогачев.
Вот и он явился, как всегда, первым. Еще не успев слезть с нарт, Иван кричит массовику:
— Тарагупта, какую книжку будешь читать сегодня? Слушать приехал.
Александр улыбается, приглаживая светлокаштановые, выгоревшие на солнце волосы. Потом сразу становится серьезным. Он всего на два года старше Ивана, но при встречах с ним всегда стремится подчеркнуть свою солидность. Впрочем, это не мешает им быть друзьями.
— Ишь, какой быстрый, — неторопливо говорит Александр, — сразу все знать хочешь. Погоди.
— А ты не тяни, — начинает сердиться горячий товарищ.
Тарагупта не выдерживает характера:
— Ну, ладно, радио будем слушать, — миролюбиво отвечает он. — Потом я беседу проведу. Надо еще народ подождать.
— То-то, — удовлетворяется Тогачев, — так бы и сказал. Подождем.
Между тем, люди все подъезжают. Сегодня день торжественный — стада вступают в Уральские горы. Как тут не завернуть в красный чум, не выкурить с соседями две-три трубки, не выпить пару стаканов крепкого кирпичного чаю, не посоветоваться о дальнейшем пути. Каждый вновь прибывший останавливает упряжку неподалеку от чума, привязывает оленью вожжу к стойкам нарт — так упряжка далеко не уйдет — и степенно здоровается со всеми. Потом подсаживается к общему кругу, закуривает неизменную трубку и включается в медленно текущую беседу.
Последним приехал Сергей Васильевич Лонгортов.
— Что, Александр, олешков моих не видать? — первым делом спросил он, поднявшись с нарт во весь свой высокий рост, и потрогал редкую седоватую бородку.
— Долго ждал, подожди еще немного, — посоветовал Тарагупта, — в горах найду.
— Давно обещаешь, — ответил Лонгортов. И, вздохнув, добавил:
— Жду.
Включили приемник — «голос, говорящий из ящика». Он затрещал, будто откашлялся. Затем послышался голос диктора:
— Говорит Москва! Передаем последние известия.
— Москва! — радостно повторил Тогачев.
Диктор говорил о громадных новостройках на Волге и Днепре, о богатых урожаях, которые зреют в Средней Азии, там, где недавно была Голодная степь. И перед глазами слушателей вставали бескрайние, как в тундре, земные просторы. Только не вода и болота, а сухой желтый песок окружает людей со всех сторон, и не оленьи аргиши[5], а караваны неведомых горбатых животных — их непонятно называют «верблюд» — идут по жаре от одного далекого поселка к другому.
— Вот бы так сделать, — вполголоса сказал Тарагупте, фантазируя, Тогачев, — чтобы из тех краев к нам тепло пришло, а от нас воды убавить и к ним пустить.
— Когда-нибудь будет, — согласился Александр.
— Когда же?
— А ты бы завтра хотел, — улыбнулся Тарагупта, — не так просто.
— Знаю, что не просто. Однако шибко охота своими глазами увидеть, когда по тундре эти, как их… верблюды пойдут.
— Ох, и выдумщик ты, Ваня, — рассмеялся Тарагупта. — Ладно, слушай радио, не мешай другим.
Действительно, остальные пастухи слушали, не отрываясь, лишь изредка издавая одобрительные восклицания. Когда по радио передали еще и беседу о новой книге, и концерт из Колонного зала Дома Союзов, Канев, экономя питание, выключил приемник.
Заговорил Тарагупта:
— Далеко отсюда строят Сталинградскую, Куйбышевскую и Каховскую электростанции, на тысяче олешков езжай — не доедешь. А свет от этих электростанций и сюда придет.
— Как это? — удивился Лонгортов.
— Очень просто. Заводы на этом электричестве будут работать?
— Будут.
— А машины, которые там выстроят, к нам на Север прибудут: пароходы, мотолодки, тракторы. На полях хлопок вырастет, пшеница, сахарная свекла. А к нам материей, хлебом, сахаром придет.
— Вот бы и в тундре такое придумать, — вновь стал мечтать Тогачев, — только нам наоборот надо — мерзлоту растопить, тундру осушить.
Тарагупта стал рассказывать, как трудятся люди на стройках электростанций, какие могучие машины помогают там строителям: шагающие экскаваторы, земснаряды, огромные краны.
Беседа шла к концу. Тогачев завистливо вздохнул.
— Вот на такой бы машине поработать. Это тебе не стадо оленей.
— А ты о другом подумай, — продолжал Тарагупта. — Вот зимой стоит машинист у шагающего экскаватора. Метель в лицо бьет, мороз за рубашку залезть старается, а на машинисте шапка из пешки[6], шуба из оленя, на нотах чижи и кисы[7]. Тепло машинисту, управляет он экскаватором и думает: «Спасибо тому, кто так тепло меня одел, иначе не выдюжить бы мне». Кому он спасибо скажет? Нам, оленеводам.
— Верно! — вдруг громко восклицает Тогачев. — Значит, и мы для этих строек работаем!
— Конечно.
— Ну, тогда… тогда… — Иван вскочил на ноги, на мгновенье остановился, обдумывая какой-то важный вопрос. Видно было, что сказать он хочет многое, но нужные слова, как назло, не приходили. Не дождавшись их, Иван махнул рукой и просто сказал:
— Тогда я еще лучше буду работать для строек. Раньше обещал четыреста голов приплоду дать. Дам четыреста пятьдесят. Полсотни от меня на шапки для машинистов.
— И мне отставать не след, — вставил Сергей Васильевич, — бригадой дадим на семьдесят молодых олешков больше, чем по плану колхозному. Только если ты, Тарагупта, тех оленей найдешь.
Александр утвердительно кивнул головой: не беспокойся, мол.
Тогачева и Лонгортова поддержали остальные пастухи. Тарагупта записывал их обязательства.
— Я осенью проверю, — серьезно сказал он, — у кого слово крепкое, как железо, у кого — снега мягче.
— У всех крепкое, — обещали пастухи.
Настало время разъезжаться. Завтра стада будут в Уральских горах. Еще раз уточнены маршруты кочевий, места стоянок. Попрощались. Долго еще виднелись среди зеленой тундры пятна оленьих упряжек.
Время было ночное. Но круглосуточный полярный день уверенно плыл над тундрой. Яркое солнце медленно переваливало с востока на запад, а потом, не уходя на покой, отправлялось назад, вдоль линии горизонта. И всюду на его пути туманные, синеватые полоски далей озарялись ласковым жизнетворным сиянием. Земля радовалась свету и теплу. Травы и низкие кустарники суровой тундры, прижатые к почве морозами, помятые жестким снежным настом, в эти благодатные дни, быстро расправляя свои стебли и листья, жадно тянулись навстречу солнцу.
Солнце припекало все сильнее. Олени, не привыкшие к жаре, покидали горные долины и поднимались к вершинам, где лежал, не тая, снег. Близок был последний перевал. Стада уходили на западный склон Урала.
Но отбившиеся олешки не появлялись. Лонгортов постоянно напоминал Александру о его обещании и уже не скрывал обиды и насмешки.
— Что-то не видать олешков, Тарагупта. Не так, видно, следы понял. А может, глаза твои правды не знают?
Александра очень огорчали эти слова. Если олешки не найдутся, его во всех стойбищах назовут хвастуном, человеком с коротким умом и длинным языком. Каждый свободный час юноша использовал для поисков, лазил на ближайшие вершины, спускался в соседние долины. Он исхудал, стал раздражительным, как молодой олень во время гона.
Таким и застал его однажды Андрей Филиппович Канев. Он почувствовал, что творится на душе паренька и завел об этом разговор.
— Я думаю, Александр, ты прав, олешки где-то близко. Но, вот ищешь ты их неладно. Разве одному все вершины облазить? Да неужели ты один комсомолец здесь? Партия учит нас — надо опираться на актив.
— Что же делать, дядя Андрей?
— Подумай над моими словами. Завтра утром решать будем.
Но до утра ждать не пришлось. Часы показывали середину ночного времени, когда обрадованный Тарагупта разбудил заведующего.
— Понял я твои слова, дядя Андрей. Сейчас поеду комсомольцев собирать. Будем все вместе оленей искать.
Канев одобрительно улыбнулся.
…Это было необычное комсомольское собрание. На мшистом пригорке стояло восемь нарт, около них щипали траву нераспряженные олени. Неподалеку, в низине, стояло большое стадо. У собравшихся не было ни протокола, ни президиума. Тесным кружком сидели восемь комсомольцев из различных колхозных организаций. Объединяло их одно — чувство комсомольской дружбы, заинтересованность в общем деле.
Тарагупта коротко рассказал товарищам о неудачных поисках, попросил помочь.
— Что же ты нам раньше ни слова не сказал, — упрекнул Александра Иван Тогачев, — сколько времени зря потеряли. Одному большое дело делать — все равно, что одному оленю нарту везти. А все вместе мы разыщем олешков.
С тех пор ни одна вершина на пути кочевий не оставалась неосмотренной. Комсомольцы, отдежурив в стаде свою смену, парами и тройками расходились на розыски. Под ногами шуршала, осыпаясь, галька, падали сверху снежные сугробы. Но несмотря ни на что, смельчаки поднимались к нетающим снегам и сверху осматривали местность.
Однажды Иван Тогачев и Александр Тарагупта взобрались на высокую гору.
— Внизу стадо! — воскликнул, осмотревшись, Тарагупта.
На обратном скате горы, у небольшой горной речушки паслась группа оленей, издали похожих на подвижные клубки белой и бурой шерсти. Около оленей никого не было. Вот они, беглецы!
Тогачев трижды выстрелил из охотничьего ружья. Это был условный сигнал. Вскоре все свободные пастухи тоже пришли сюда. Приготовив арканы для ловли оленей, взяв с собой оленегонных собак, они отправились к найденному стаду.
…Сергей Васильевич Лонгортов осматривал своих оленей, когда неожиданно рядом появилось новое стадо. Впереди ехало несколько нарт. «Кто это еще с пути сбился, не по своему маршруту поехал», — недовольно подумал он.
И вдруг ахнул.
— Да это же Тарагупта с комсомольцами! Моих олешков ведут!
Стадо подошло вплотную. Александр сошел с нарт степенно, как и подобает опытному оленеводу, справившемуся с трудным делом. Но живые серые глаза не слушались хозяина — они искрились тысячами смешливых огоньков, весело плясали, с гордостью оглядывая окружающих. Словом, Тарагупта был счастлив. Вместе с ним товарищи по поискам. Их поздравляли
Юноша увидел улыбающееся лицо Канева и сам улыбнулся в ответ.
шков! Молодцы комсомольцы! — не мог сдержаться Лонгортов.
— А ты как думал. Столько человек да не найдут! — все еще стараясь сохранить солидность, сказал Александр Тарагупта.
И, не удержавшись, засмеялся звонко, по-мальчишески, словно приглашая всех разделить его радость.

Шурышкарская тундра.

[image]


Примечания
1
Весновка — весенняя кочевка оленей на летние пастбища.
2
Нюги — сшитые из оленьих шкур полосы, покрывающие чум.
3
Гусь — теплая меховая одежда, одевается на малицу только во время сильных морозов.
4
Шуга — мелкий лед, появляющийся перед ледоставом.
5
Аргиш — на Севере олений обоз.
6
Пешка — шкурка новорожденного олешка. Отличается теплотой и легкостью.
7
Чижи и кисы — национальная меховая обувь из оленьих шкур.