[image]

Евгений АНАНЬЕВ
ХОЗЯЕВА ТУНДРЫ


ОЧЕРКИ
ТЮМЕНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1953



ХОЗЯЕВА ТУНДРЫ

[image]

Начало пути
Августовский день. Улицы Салехарда полны народа. С высокого холма, что навис над притоком Оби Полуем, как на ладони, видна пристань. На ней пыхтят дымом пароходы, снуют юркие катера, стоят солидные, многотонные баржи и лихтеры с грузами.
Особое внимание салехардцев привлекает громадный лихтер «Ямал», трюмы которого вмещают грузы двухсот вагонов — трех железнодорожных составов. На лихтере завершаются последние приготовления — укладываются запоздавшие товары, размещаются поудобнее пассажиры. Рядом готовится к отплытию и другой лихтер, несколько меньший, чем его внушительный сосед.
Салехардцы провожают северный караван.
Салехард — единственный в Советском Союзе город, стоящий непосредственно на линии Северного Полярного круга. Воображаемая полярная черта рассекает город на две части.
Собственно говоря, для москвича или другого жителя средней полосы России сам Салехард — далекий Север. Чтобы попасть на южный берег Крыма, москвичу нужно преодолеть около полутора тысяч километров. Путь же сюда почти втрое больше.
Но для жителей Салехарда Север начинается далеко от города — на факториях Обской губы и Карского моря, как раз там, куда уходит сейчас караван.
На Север едут люди разных профессий: учителя и специалисты-рыбники, заготовители пушнины и радисты, фельдшеры и будущие работники торговых факторий.
— Присматриваетесь, товарищ корреспондент? — окликнул меня начальник Гыдаямской культбазы Степан Дмитриевич Остяков. — Скоро тронемся. Вот когда наш Север увидите. Раньше-то в тундре бывали?
— Бывал немного. Но особенно далеко на Север не забирался.
— Познакомитесь с Ямалом, полюбите его. Нельзя наш Ямал не полюбить. Я вот уже второй десяток лет на Обском Севере доживаю, а все уезжать не хочется.
С Остяковым, который руководил сейчас нашим северным караваном, я несколько раз встречался в различных городских учреждениях, но, сознаюсь, не нашел тогда в этом невысоком, коренастом мужчине с широким, чуть скуластым лицом ничего примечательного. Говорил он мало, тихо и все время как-то неловко улыбался. Казалось, человек чувствует себя не в своей тарелке.
Однако сейчас, перед отплытием на «свой» Север, Остяков совсем преобразился. Он даже стал как-то выше ростом, привлекательнее. Лицо с матовым румянцем во всю щеку было оживленным. Громкий, довольно пронзительный голос звучал, казалось, одновременно в нескольких местах. Ни минуты Остяков не стоял без дела: то, нырнув вниз, еще раз проверит укладку грузов в каком-нибудь из трюмов, то, увидев нового пассажира, расспрашивает, куда и надолго ли тот едет, советует, как лучше устроиться, то с беспокойством уходит на корму. Здесь Степан Дмитриевич внимательно оглядывал и любовно похлопывал по крупу лошадь, которая спокойно стояла за импровизированной изгородью, пережевывая сено. Широко улыбаясь, Остяков говорил кому-нибудь, кто стоял рядом:
— На Гыдаямскую культбазу везем. Наша первая лошадь. Обоз культбазы. А по воскресеньям будем маленьких ненцев на ней катать. Как где-нибудь в зоопарке детишек на оленях катают. Что вы думаете, для нас это такая же редкость.
И, видимо, очень довольный своей шуткой, шел дальше.
Погода в этот день, как почти всегда на Севере, была неустойчивой. Тучи часто закрывали солнце, начинал накрапывать дождь. Потом приходил холодный северный ветер. Он разгонял тучи, рассеивал дождевые капли, — и снова весело проглядывало солнце. В одну из таких минут буксирный пароход «Грозный» дал протяжный отвальный гудок. Лепестками замелькали белые платочки провожающих.
Северный рейс начался.
Едва исчезли из вида последние дома Салехарда, как мы вышли из Полуя на Обь. Река была спокойной. Мелкая зыбь едва шевелила ее бурые воды. Зеленый, поросший кустарником горный берег с желтыми плешинками песка отбрасывал на реку узкую полоску тени. На таловом (низком) берегу, месяц назад совершенно скрытом разливом, начала пробуждаться жизнь. Пробиваются к солнцу травы, выпархивают дикие утки, тучами вьется мошкара.
А лихтер уже живет своей, походной жизнью. Как всегда в далеких странствиях, пассажиры быстро перезнакомились. В большинстве это молодежь, выпускники учебных заведений, изъявившие желание работать на Севере. Две подружки, Фомина и Сазонова, жадно расспрашивают заведующего Гыдаямской национальной школой Григория Васильевича Южакова о Гыде. Окончив Салехардскую торговую школу, они едут туда продавцами торгпункта. Обе — Галины, обе невысокие, с задорными курносыми лицами и в то же время совсем непохожие друг на друга. Галя Фомина — полная, черноглазая, с темными волосами и смуглым лицом. У Гали Сазоновой движения быстрые, волосы белесые, брови и ресницы почти не видны, на обветренном лице яркий румянец.
Южаков сидел на большом ящике с этикеткой папирос «Беломорканал» и отметкой «Крайний Север». Девушки примостились рядом на низеньких конфетных ящичках. Поэтому маленький рост Южакова скрадывался, и он смотрел на слушательниц несколько сверху вниз, переводя свои хитроватые глаза то на одну, то на другую. К кому бы из девушек он ни обращался — имя было одно.
— Вы боитесь, Галя, что работать на Севере не сумеете? А вы не бойтесь! Главное — сразу за дело беритесь. Язык изучайте, с ненцами подружитесь. Народ они хороший, прямой. Добро долго помнят. Зато уж работы там — край непочатый.
Южаков остановился, закурил, потрогал этикетку на ящике и, показывая на нее, продолжал:
— Вы думаете, не знают ненцы, что такое Беломорско-Балтийский канал? Знают. Продавец рассказал, такой же, как и вы. Советский продавец в тундре — тот же воспитатель. Он должен не только продать, но и рассказать для чего нужен новый товар, агитировать за него. Лет пятнадцать назад еще ходило по тундре такое поверье, что умываться нельзя — от умывания, мол, кожа становится тоньше, и зимой человек замерзает. Думаете, легко было бороться с этой шаманской выдумкой? А сейчас в каждом чуме мыло и полотенце. И ведь началось с малого: угощая приехавшего на факторию ненца, продавец прежде всего приглашал его к умывальнику…
Южаков выбросил окурок за борт лихтера, подождал, пока тот не взлетел на гребень небольшой волны, зачем-то расстегнул старую походную шинель и рывком повернулся к девушкам:
— Вы, конечно, этого уже не увидите. Но появились новые задачи, более высокие. Предстоит еще много работы.
— С чего же начинать ее? — вопросительно проговорила Галя Сазонова, зябко поводя плечами, хотя солнце грело жарко. — Ведь впервые самостоятельно работать будем и сразу в таких сложных условиях…
По тому, как встрепенулась и Галя Фомина, можно было заметить, что сейчас это для девушек самый трудный, самый волнующий вопрос.
— Все когда-то впервые начинали, — тепло улыбнулся Южаков. — На всякие случаи жизни совета не дашь. Жизнь-то, она сама подскажет. Одно посоветую — сразу подружитесь с народом. Остальное придет.
Долго еще рассказывал Южаков, старый северянин, чьи первые ученики уже стали культурными, передовыми людьми тундры, о нравах и обычаях ненцев-оленеводов, о национальных школах, о яркой и богатой жизни заполярного края. Небольшая группка его слушателей все увеличивалась и увеличивалась. Слушали те, кто впервые ехал в этот суровый край пурги и морозов, и те, кто бывал здесь не раз, кто в ровном течении рассказа словно перелистывал страницы собственных воспоминаний.
Вместе со всеми, положив руку на плечо подружке, слушала худенькая, стройная девушка с тонкими чертами лица и русыми волосами, строго зачесанными назад. Она молчаливо следила за беседой, но по сосредоточенному, будто обращенному внутрь, взгляду чувствовалось, что она больше вспоминает сама, чем слушает. Это была учительница-манси Мария Тайлакова.
Все, о чем рассказывал Южаков, было ей знакомо. Она сама родилась в далекой мансийской деревушке Юртах Тап, жила в юрте — приземистом деревянном срубе без окон и с земляным полом, вместе со взрослыми рыбачила на окрестных реках.
С детства в ее жизнь стало вторгаться все новое, рожденное советской властью. Это новое — букварь на родном языке, кинокартины, пионерский отряд — казалось Маше обычным.
Большая дорога! Началась она в тот день, когда семилетнюю Машу на легкой рыбацкой лодке-кедровке по таежным рекам и озерам привезли за десятки километров от родных юрт в начальную школу деревни Елушкино, где Маша впервые села за парту и услышала ласковый голос учительницы… В Леушинскую семилетнюю школу девочка поехала уже на катере. А после окончания школы пассажирский пароход повез ее по быстрой Конде, бурливому Иртышу, по широкой, могучей Оби в Салехард — в национальное педагогическое училище.
Быстро промелькнули ученические годы. Этим летом Маша съездила домой, проведала родителей и друзей. Как и в детстве, она далеко уходила в тайгу с лукошком в руках и охотничьим ружьем за плечами. А сейчас девушка едет на Север, в далекую Гыду. Там она снова войдет в просторный класс, но уже не ученицей, а учительницей, не Машей, а Марией Михайловной. И ее будут слушать юные друзья, дети ненцев-оленеводов, так же, как десяток лет назад она сама слушала свою первую учительницу.
За беседой незаметно проходит время. Обь становится все шире и шире. Остался позади поселок Харсаим, спрятавшийся в естественной нише между склонами холмов. Затем мы миновали районный центр Аксарку, расположенный на высоком холме и потому видный издалека. Скрылся за поворотом реки поселок Пуйко с его большим рыбозаводом.
Неожиданно из одного протока, которых на этой реке неисчислимое множество, вынырнул легкий речной катер и затарахтел, нагоняя караван. Он вплотную подошел к «Ямалу». На борт поднялась одетая в защитный дождевик заведующая Ямальской районной партийной библиотекой Касьянова. Она давно поджидала пароход, чтобы добраться до Нового Порта, где должна провести семинар с пропагандистами и агитаторами.
Ямальский район занимает огромную территорию, на которой свободно могут разместиться около шести Бельгий. Люди, живущие в двухстах-трехстах километрах друг от друга, здесь считаются соседями. Чтобы добраться до отдаленного пункта района, зачастую приходится пользоваться и лодкой, и катером, и пароходом, и оленями. Вот и нынче Касьянова выехала из районного центра Яр-Сале на моторной лодке, затем пересела на катер, который доставил ее к каравану. А обратно она отправится на оленях при первых заморозках — ждать их недолго.
По мере приближения каравана к Обской губе погода стала портиться, разгулялись волны. Усиливающийся северный ветер рвал облака в клочья и торопливо гнал их на юг.
К середине второго дня мы подошли к Ям-Салинскому бару — входным воротам в Обскую губу. Река раздвигается, берега уходят все дальше и дальше. Справа еще виден небольшой пологий мысок, зеленым пятном выделяющийся среди свинцовой воды. Скоро исчезает и он.
С большими предосторожностями, строго придерживаясь фарватера, обставленного вехами и красными бакенами, караван проходит Ям-Салинский бар.
Рейс по Обской губе начался.

В Обской губе
Наступил вечер. Потемнели вода и небо, лишь на западе еще виднелась небольшая стайка багровых облаков. Показались первые звезды, стало видно мигание фонаря на бакене. Издали кажется, будто это одинокая звездочка — подружка тех, что мерцают высоко в небе — упала на воду и горит там, то появляясь, то скрываясь среди волн.
Тишину прервал громкий веселый голос:
— Кто в кино пойдет?
Ну, конечно, это острит разбитной киномеханик Илья Богатский. Он едет устанавливать передвижку в далекой Гыдаямской культбазе.
Не прошло и десяти минут, как все «население» лихтера собралось на палубе. Еще бы, киносеанс в открытом море! Общими усилиями в два счета был сооружен экран. Настойчиво застрекотал движок.
Мы смотрели «Кубанских казаков». Резкий ветер, заставляя поеживаться зрителей, теребил экран, на котором появлялись озаренные солнцем, залитые теплом поля. Золотые поля пшеницы колыхались словно в такт шуму холодных волн и мерным звукам далекого прибоя.
На корабле зажглись огни, были подняты фонари на лихтерах. Но коротка августовская ночь за Полярным кругом. Едва успела исчезнуть на западе последняя полоса заката, как на востоке уже приподнимается алая лента зари. Еще недавно солнце не сходило с горизонта. А через два месяца оно совсем не будет показываться. Наступит темная полярная ночь, лишь изредка освещаемая яркими огнями северного сияния.
Утро. Мы идем по необозримой водной глади. Берега скрылись. Со всех сторон, на много километров, нас окружила вода. Но вот на горизонте появляются дымки. Первый, второй, третий… Один из них принадлежит пароходу «Кутузов», который поведет нас в северный рейс.
Погода становится все хуже. Подгоняемые ветром, волны бьются о борт. Качка усиливается. «Кутузов» обогнал суда и, дождавшись нас в относительно спокойной бухте Находке, после усердных маневров перехитрил непогоду: принял буксирный трос каравана от «Грозного».
Мы двинулись дальше, но вскоре шторм заставил караван остановиться.
— Будем, наверное, в Новый Порт заходить. Там непогоду переждем, — сказал Остяков, видя, что пароход снова набрал пары.
Через несколько часов мы входили в бухту Нового Порта — первого населенного пункта на Ямале, с которым нам пришлось познакомиться.

Конец «белого пятна»
— Порт этот действительно новый. Двадцать лет назад, когда я приехал туда, там была голая тундра, — говорил мне старый салехардец Дмитрий Мартемьянович Чубынин.
…Разговор, который мне вспомнился сейчас, происходил еще задолго до этой поездки. Мы сидели в одной из комнат Салехардского краеведческого музея. Дмитрий Мартемьянович — человек немолодой, но подвижной, с юношески задорными глазами и сединой в волосах. У него грубовато обветренные щеки, характерные для людей, долгое время живущих на Севере. Неторопливо рассказывал мне Чубынин о своих первых путешествиях на Северный Ямал. Тогда этот край считался настоящим «белым пятном» на карте страны — ни одного поселка не было на всей его обширной территории. Недаром жители тундры дали полуострову название «Ямал», что по-ненецки означает «земли конец».
В 1924 году на пустынное побережье Ямала, около реки Яр-Яха, вышла небольшая группа людей. На первый взгляд она мало чем отличалась от обычных кратковременных экспедиций: те же рюкзаки путешественников, походные палатки, запас продуктов и одежды. Однако эти люди приехали сюда не налегке и не на короткое время. Недаром у них была рация с изрядным запасом питания, полный набор метеорологических и гидрографических приборов, деревянные каркасы будущего дома.
Коллектив первой зимовки на полярной станции Новый Порт был маленьким. Радист Николай Дождиков, метеоролог Чубынин с шестилетним сыном Вовкой, гидрограф и еще несколько человек — вот и все население первой на Ямале полярной станции.
Вскоре вся Ямальская тундра говорила о том, что «луце» — русские — поставили деревянный чум в бухте Яр-Яхи и будут делать там большое деревянное стойбище. Все чаще и чаще около домика полярной станции останавливались оленьи упряжки, раскидывались чумы оленеводов. Зимовщики завязывали тесную дружбу с ненцами.
Ровно текла жизнь поселка. Люди вели серьезную работу по изучению края, ловили осетров, стреляли нахальных песцов. Чубынин даже привез с собой козу и козла, накосил для них с осени травы. Козы-полярники чувствовали себя в Новом Порту, как дома.
С каждым годом рос поселок. В 1927 году здесь открылась торговая фактория. А через три года, когда организовался Ямало-Ненецкий национальный округ, в Новом Порту началось строительство первого на Ямале рыбозавода. Вскоре население Нового Порта состояло уже из нескольких тысяч человек.
Но «белое пятно» на Ямале все еще оставалось. Оно только сократилось. Севернее Нового Порта на протяжении тысяч километров не было оседлого человеческого жилья. По-прежнему по бесконечным тундровым просторам бегали непуганые песцы, полярные волки гонялись за чуткими дикими оленями. Спящий край ожидал своего пробуждения.
И это пробуждение наступило. В 1931 году Степан Дмитриевич Удегов, который ставил факторию в Новом Порту, привез первый дом к устью реки Тамбей. Так он и назвал новую факторию. А еще севернее, у самого Карского моря, на мысе Дровяном была создана фактория Дровяная.
Нелегко пришлось в первый год основателю фактории Тамбей и его немногочисленным товарищам. В конце августа, как только отошел от берега привезший зимовщиков пароход, они соорудили из мучных мешков палатку и принялись торопливо строить дом. Наступили жестокие северные холода, мрачная полярная ночь надолго опустилась на землю. Зимовщики обложили палатку снежными кирпичами и, не переставая, топили печку. Но строительство не прекращали. Негнущимися от мороза пальцами они вырубали венцы, укладывали накат за накатом и, наконец, двадцатого ноября закончили работу.
Этот первый дом был всем: и пекарней, и магазином, и общежитием. Сюда охотники-ненцы привозили меха песцов, шкуры волков и белых медведей. Отсюда они увозили необходимые им продукты. Несмотря на то, что товаров было завезено более, чем на несколько миллионов рублей, их не хватило до прихода нового каравана.
Чтобы не уронить авторитет фактории, коллектив ее делал все возможное.

[image]

Когда кончилась мука, зимовщики научились печь хлеб из манной крупы. Хлеб этот нравился ненцам. Он был вкусным, пышным, белым, только довольно быстро черствел.
Жизнь показала — фактории для Севера необходимы. Теперь ненцам уже не нужно было ехать за товарами на Южный Ямал в Яду, Пуйко, а то и в далекий Обдорск, как прежде назывался Салехард. В следующую навигацию северные фактории были уже полностью обеспечены продуктами для жителей тундры.
Первыми основателями ямальских факторий были коммунисты. Они не только учили по-новому торговать, не только строили новые поселки, но терпеливо и настойчиво рассказывали жителям тундры о великом Советском Законе, по которому все люди равны и никто, никакой шаман или богатей не может отобрать у человека плоды его труда. Они рассказывали о человеке, принесшем свет и счастье северным народам, — о Ленине и его учениках, о великой Коммунистической партии. Они учили ненцев грамоте и вслух читали редко приходящие в те времена газеты.
Фактории стали также и очагами советской власти на далеком северном полуострове. В 1931 году ненцы избрали первый на Северном Ямале сельсовет. В своей работе он опирался на бедняков — безоленных и малооленных ненцев. Государство помогало им. В борьбе с местными богатеями — ямальскими алитетами — был создан первый национальный колхоз.
Росли люди тундры. Осормо Окотэтто, прежде неграмотный кочевник, стал коммунистом, председателем колхоза. Одним из первых коммунистов тундры стал депутат Тамбейского сельсовета первого созыва Мартам Яптик.
А число факторий на Ямале все увеличивалось. Через два года после основания Тамбея выросла у истоков древнего ямальского волока фактория Се-Яха. Еще через два года появились первые дома поселка Яптик-Сале. Затем уже не на берегу, а в самом центре полуострова возникли фактории Тарко-Сале, Нея-То, Разъездная.
Много воды утекло с того времени, когда Чубынин с сыном и товарищами провели первую зимовку на Северном Ямале. Шестилетний Вовка Чубынин давно стал Всеволодом Дмитриевичем, начальником арктической полярной станции на острове Косистом в море Лаптевых. За долголетнюю службу на Севере Дмитрий Мартемьянович Чубынин и радист Дождиков были награждены орденами Трудового Красного Знамени.
На полуострове буйно расцвела новая жизнь. Школы, культбаза, больницы, рыбозаводы, крепкие национальные колхозы, зооветучастки, разъездные красные чумы, метео- и радиостанции — все это коренным образом изменило облик Ямальской тундры. И давно уже знают ненцы, многие из которых учились в Москве, Ленинграде и даже побывали за рубежами родной страны, что Ямал — это не «земли конец».
Так волею советских людей, посланных на Север Коммунистической партией, было заштриховано еще одно «белое пятно» на карте нашей великой Родины.
Интересна биография Дмитрия Мартемьяновича Чубынина. «Полярный Мичурин» — любовно называют его жители Салехарда. Агрометеоролог по специальности, Чубынин был пионером земледелия за Полярным кругом. Многие сорта картофеля, ячменя Дмитрий Мартемьянович вырастил и передал в национальные колхозы. Земледелие и овощеводство в большинстве колхозов создавалось на основе его смелых и настойчивых опытов.
…Вот мы и в Новом Порту. Даже не верится, что недавно здесь была голая тундра, настолько обжитым кажется этот поселок, самый большой на Ямале. Он расположен на холме, изрезанном оврагами, которые делят Новый Порт на несколько частей. На склонах оврагов тоже стоят дома, улицы уступами поднимаются кверху. Мирно бродят коровы, не подозревающие, что у них под ногами — бывшая тундра.
Неподалеку от берега, в низине, находится небольшое озеро, к которому женщины ходят по воду. Его называют «Тещина лужа». Даже старожилы позабыли происхождение этого смешного и странного названия.
А родилось оно в первый год существования поселка. Помощником радиста Дождикова работала на зимовке его родственница Маруся. За крутой нрав прозвал ее Дождиков тещей.
— Вон теща снова к своей луже с ведрами пошла, — часто шутил веселый радист.
Так и приклеилось это курьезное название — Тещина лужа. Подобных названий на северных факториях немало. Ту же Яр-Яха называют иногда Шунька-Яха — по фамилии прораба, который строил в Новом Порту первые дома. Сейчас к домам, выстроенным Шунькой, добавилось множество других.
В двухэтажном доме, что стоит почти на самом берегу, помещается национальная школа-семилетка. Рядом, немного склонившись к оврагу, стоит больница. Из клуба рыбников далеко разносятся по поселку звуки мощного репродуктора, сливаясь иногда с аккордами пианино, привезенного сюда прошлым летом. Отсюда можно послать радиограмму в любой конец страны. Словом, перед нами обычный рабочий поселок с его бурливыми, оживленными буднями.
Первым местом, куда я отправился, приехав в Новый Порт, было заводоуправление. Уже полдень, но только сейчас собирались в контору служащие Ново-Портовского рыбозавода. Оказывается, всю ночь они разгружали соль — годовой запас предприятия. Вечером опять на разгрузку. В поселке сейчас страдная пора — на весь год завозятся продукты, оборудование, вспомогательные материалы. Выгрузить их во-время — значит обеспечить спокойную зимовку.
В такие дни объявляется аврал. Все население поселка участвует в разгрузке караванов. На этот период закрывается даже ряд цехов завода: бондарный, посадочный, большая часть рыбообрабатывающего. Начальники цехов становятся руководителями смен грузчиков. Бригадиры на время меняют свою квалификацию и вместо изготовления бочек или неводов принимаются со своими коллективами за нехитрое, но тяжелое «майна — вира».
— Мало только разгрузить, — говорит директор завода, изрядно уставший за это суматошное время. — Надо еще успеть погрузить готовую продукцию. Опоздаешь — вся годовая работа насмарку пойдет. Недодадим стране рыбу, да и для завода убыток — замораживание оборотных средств. А зимой на оленях много не навозишь.
— Впрочем, к этому прибегать не придется, — успокоенно продолжал директор, — уже сейчас почти вся рыба погружена. Мы здесь вроде живого конвейера организовали: на берег грузчики с солью выходят, а возвращаются обратно, вкатывая бочки с рыбой. Торопимся быстрее все окончить — скоро селедка пойдет.
До начала массового осеннего лова сельди осталось немного времени. Ведут промысловую разведку работники рыбозавода. Каждый день рыбаки с нетерпением ожидают очередную сводку обстановки. Еще и еще раз проверяются снасти и бударки, на полном ходу катера и мотолодки, которые будут прямо на лову принимать сельдь, чтобы рыбаки не теряли драгоценного времени. Техники рыбозавода проводят консультации о наилучших условиях лова рыбы.
В недавнем прошлом богатые рыбой просторы Обской губы почти совершенно не осваивались.
Несоизмеримо выросло рыболовство советского Обского Севера. Там, где раньше была пустынная тундра с «очень редким населением, промышляющим исключительно для своих потребностей», созданы три моторно-рыболовных станции и пять крупных рыбозаводов — Тазовский, Ново-Портовский, Пуйковский, Аксарковский и Красноселькупский. В Салехарде выстроен крупный консервный комбинат. За двадцать с лишним лет со времени образования Ямало-Ненецкого национального округа улов рыбы увеличился вдвое, а выпуск консервов — в пять раз.
Рыбные промыслы механизируются. Быстроходные катера, новейшие снасти, механизированные неводы стали обычными для рыбаков Заполярья. Не так давно в округе испытывались рыболовные сети, изготовленные из эластичных, не набухающих нитей капрона. Эти сети дают в пять раз больший улов, чем обычные.
В конце осени в Обскую губу прибыли два рыбных тральщика. Здесь будет испытываться новый для Сибири высокопродуктивный траловый лов. Прежде всего тральщики пройдут по водам далекого Гыданского залива, куда мы держим сейчас путь.
За разговором с директором время прошло незаметно. Обская губа успокоилась, притихла. С парохода послышались гудки, надо ехать дальше. Попрощавшись, я пошел на берег.
В бухте поселка оживленно, как в большом порту. Кроме нашего каравана здесь стоят еще два, которые привезли товары на рыбозавод и в поселок. От лихтеров к баржам и от барж к пароходам непрестанно снуют мелкие вспомогательные суда. За время навигации эти небольшие катера, не боясь штормов и бурь, побывают во всех уголках Обской губы, где стоят рыболовецкие участки или расположены фактории.
Кипучей жизнью живет далекая Обская губа. Богатства этого бывшего «белого пятна» поставлены на службу Родине.
…«Кутузов», на борт которого перебрались мы с Остяковым и еще несколькими пассажирами, шел полным ходом. Караван приближался к Мысу Каменному — первому пункту разгрузки. На палубе было тихо. Величественный вид суровой Обской губы увлек всех.
Вдруг послышался звонкий озорной голос. Рулевой Миша Антополь, веселый, быстрый в движениях парень в ловко сидящем комбинезоне, показался на палубе и громко крикнул вахтенному начальнику, стоявшему на капитанском мостике.
— Ушел ветер!
— Уйти-то ушел, — сумрачно ответил вахтенный, — да скоро опять через какую-нибудь дыру вернется. Долго ли Обской губе разбушеваться. Да еще в августе… Спешить надо.
Август в Заполярье — начало осени. Это, пожалуй, самый трудный для плавания месяц. Где-нибудь в Крыму в самом разгаре «бархатный сезон», загорают на пляже курортники, а здесь дуют холодные северные ветры, мечутся воздушные смерчи-шквалы, изредка даже падает первый снег. Особенно много бед причиняют в это время шквалы. Моментально возникая из какой-нибудь, с виду безобидной, тучки, они достигают девяти-одиннадцати баллов, срывают суда с якорей, выбрасывают их на берег. Горе тому судну, которое попадет под шквал неподготовленным!
Не зря вахтенный спешит поскорей разгрузиться на Мысе Каменном. Его считают наиболее трудным для разгрузки местом. Расположенный на самом стыке Обской и Тазовской губ, подверженный всем ветрам, Мыс Каменный к тому же не имеет удобной бухты для укрытия каравана. Да и к берегу грузным лихтерам подойти нельзя: слишком мелко. У причала здесь могут разгружаться только баржи.
…Вот караван стал на якоря. Быстро спустили с борта «Ямала» нашего громоздкого «пассажира» — катер «Ястреб». Он забуксировал груженную лесом баржу и повел ее к причалу.
Вместе с разгрузочной бригадой и некоторыми пассажирами я поехал на берег.

На первой фактории
— Да, но где же здесь камень? — недоуменно воскликнула Галя Фомина, едва выйдя на берег и осматриваясь по сторонам.
— И почему мыс назван Каменным, если здесь даже ни одной галечки не найти? — насмешливо вторила ей Галя Сазонова, просеивая на ладони горсть мелкого песку.
— Как ни одной? А вот сразу две Галечки: Галечка-беленькая и Галечка-черненькая, — не преминул ввернуть рулевой Миша Антополь. По его краснощекому лицу, как всегда, гуляла добродушная улыбка.
Обе Гали рассмеялись.
— Ты вечно что-нибудь придумаешь.
Удивление девушек было вполне естественным. Мыс Каменный — это длинная песчаная коса, полого поднимающаяся кверху. Нигде ни камешка, всюду бело-серый песок, лишь изредка разбавленный голубыми пятнышками маленьких озер. Нет поблизости и никакой растительности. Только в отдалении виднеется покрытая зеленой травой возвышенность, на вершине которой торчит полосатая гидрографическая веха.
А название? Никто из жителей не мог объяснить его происхождения. Лишь после возвращения из поездки, роясь в архивах Салехардского музея, я смог установить, кто был «виновником» такого недоразумения.
С давних времен ненцы называли это место Пои-Сале, что означает Кривой Мыс. Действительно, длинная береговая коса круто загибалась у своего основания, а затем на протяжении почти двадцати километров шла на юг параллельно берегу. В 1828 году один из первых исследователей Ямала штурман Иванов, делая береговую опись полуострова, перевел Пои-Сале, как Пай-Сале — Каменный Мыс. Так в результате ошибки переводчика и родилось это несуразное название.
На Мысе Каменном расположен поселок Ямальской культбазы. Дома стоят на песке, чуть поодаль от берега, словно остерегаясь сильного прибоя. Несмотря на то, что недавно здесь прошел дождь, — настил причального пирса даже не успел просохнуть, — в поселке уже совсем сухо.
Самое большое здание поселка — школа. Это длинное бревенчатое сооружение с узкими, но часто поставленными окнами, как обычно строят большие дома на Севере. В школе слышен перестук молотков — кончается ремонт. Через полмесяца из тундры съедутся ребята.
Рядом со школой — приветливое здание интерната. Новый тес на его крылечке отливает восковой свежестью. В этом интернате юные ненцы живут на полном государственном обеспечении весь учебный год.
В зимнее время школа — центр поселка. Около школы останавливаются оленеводы и охотники, приезжающие проведать детишек; тут же ставится передвижной красный чум, когда он время от времени возвращается с Северного Ямала на Мыс Каменный за литературой, питанием для рации, медикаментами и съестными припасами. Но сейчас ребят еще нет, и поселок кажется опустевшим.
Торгпункт — в другом конце поселка, на пригорке около маленького озера. Здесь же и пункт связи со своей рацией. В этом соседстве есть глубокий смысл. Сдавая в торгпункте меха или оленье мясо, ненцы рядом же, на пункте связи, узнают, что творится в стране, во всем мире. И гость из тундры с удовольствием крутит ручку маленького генератора, прозванного почему-то «солдат-мотор», который дает энергию радиостанции. Ненец знает: радио принесет новость. А новая весть в тундре — хороший подарок.
Десятки, а то и сотни километров отделяют один ненецкий чум от другого, стойбище от стойбища. Однако новости по тундре разносятся чрезвычайно быстро. Ненецкие сказки говорят, что новости приносит ветер, что они приходят с дождем. Ненцы по природе любознательны, все новое живо интересует их. Каждый путник почитает своим долгом рассказать о всем виденном и слышанном хозяевам чума, где он нашел временный приют. Те понесут новости к следующему стойбищу. От чума к чуму на быстролетных нартах мчатся свежие вести.
— Ань торова![1] — дружелюбно окликнул нас невысокий темноглазый паренек с открытой, широкой улыбкой.
— Ань торова! — отвечаем ему.
Это Несайко Сусой, молодой оленевод из колхоза «Едай Ил». Он услышал о пароходе два дня назад, когда тот шел еще у берегов Южного Ямала. Не мешкая, он собрал три упряжки, узнал у товарищей — пастухов своей бригады, — что им надо купить, и в тот же день выехал на факторию.
Оленье стадо Несайко кочует сейчас в ста километрах от Мыса Каменного, около тундровой фактории Тарко-Сале. На первый взгляд, расстояние кажется небольшим. Но летом оно труднее, чем иной многокилометровый переход. Дело в том, что и зимой и летом ненцы запрягают оленей в легкие нарты, похожие на небольшие русские сани, только сделанные без единого гвоздя, без единого кусочка железа. Пройти с нартами сто с лишним километров прямо по траве могут только крепкие, откормленные олени.
Однако Несайко верит в своих олешков. Нынче оленеводы добились немалых успехов. Они намного перевыполнили план выращивания молодняка, удачным выбором пастбищ обеспечили хороший нагул оленей, сберегли стадо от ветров, хищников и оводов, которых олени особенно боятся. Из тундры Несайко привез шкурки молодых олешков — пешки — и битых диких гусей. На вырученные деньги купит продуктов.
— А что покупать думаешь?
— Много купить в лавке надо, — говорит Несайко и, загибая пальцы, перечисляет товары, заказанные ему пастухами: — хлеба купить надо, сахара купить надо, мыла, табака, сукна на брюки, бисера для женщин, книжек, портретов. Еще… Да нет, пальцев мало, снова считать надо, — хитровато улыбается он и, прекратив подсчеты, отправляется вместе со всеми осматривать культбазу.
На окраине поселка стояли два чума. Над одним из них вилась струйка дыма, другой, видимо, пустовал. Ненка в ягушке — женской меховой одежде, напоминающей халат из оленьих шкур с песцовой оторочкой на груди, несла в ведре воду из ближайшего озерка.
— Кто живет в чуме? — спросил я у Несайко.
— Салиндеров семья. Большая. Недавно из тундры приехали. На культбазе работать.
— Пошли, Несайко, к Салиндерам.
— Пошли.
Покинув остальных, мы вдвоем отправились к чумам.
Заслышав голоса, навстречу нам из чума высыпала вся семья во главе с могучим стариком Яковом Салиндером. Он перебросился с Несайко несколькими словами по-ненецки, а затем, видимо, не зная русского языка, стал знаками и улыбкой высказывать свое удовольствие по поводу прихода гостей.
Отвернув меховой полог, заменяющий дверь, мы зашли в чум. Вслед за нами вошли и уселись на меховые шкуры мужчины, а потом женщины и дети.
Новый быт причудливо переплелся в чуме Якова Салиндера со старым укладом жизни. Рядом с луком для стрельбы по халеям[2] стоит будильник. Низкие национальные столики сделаны из обычных кухонных столов, у которых почти целиком отпилены ножки. Если сам старик Салиндер одет в малицу, то на его сыне Андрее — фуфайка, ватные брюки, резиновые сапоги. Андрей Салиндер свободно говорит по-русски. В чуме суетится младший брат Андрея — Тазик, худенький мальчуган в длинной, до пят, малице, опоясанный ремнем, на котором нанизаны монетки, волчьи клыки и, конечно, неизменный ненецкий нож в неуклюжих больших ножнах из мамонтовой кости. Вместе с матерью Саване Худи, седой женщиной с морщинистым, как печеное яблоко, лицом, Тазик подносил дрова для железной печки, стоящей в центре чума. Печка — тоже новшество в ненецком чуме. Она всюду заменила дымный костер.
Почти вся семья Салиндера занята на разных хозяйственных работах в Ямальской культбазе. Младшие дети учатся в национальной школе. Сейчас взрослые только что пришли с работы на обед. В большом котле варился суп.
Вскоре котел вскипел. На столиках появились алюминиевые миски. Мы с Несайко с удовольствием ели вкусный суп из диких уток.
После обеда я проверил фотоаппарат. Пленка была только начата. Можно сделать много снимков.
Все фотографировались охотно. Особенно старался Тазик. Он позировал как настоящий актер: то с кинжалом в руках, то с любимой собакой, а для последнего снимка выпросил даже футляр от фотоаппарата и солидно держал его на боку.
Сфотографировавшись, Салиндеры ушли на разгрузку каравана. Мы с Несайко остались одни.
— Скажи, Несайко, много ненцев живет здесь в домах?
— Много. Яков Салиндер недавно на культбазу приехал, потому чум и не бросает. Хочешь, пойдем в дом к Анне Тадибя? — спросил юноша и с уважением добавил: — Она комсомолка, год назад из Салехарда приехала, в партийной школе училась.
Анна Тадибя… Где-то я слышал раньше эту фамилию! Вероятно, на окружных партийных курсах, которые Тадибя недавно закончила. Да, конечно, помню, ее называли в ряду многих других передовых женщин нового Севера.
Какая она, Анна Тадибя? С такими же внимательно прищуренными, умными глазами, как у ненки — заместителя председателя Ямало-Ненецкого окрисполкома Антонины Петровны Хатанзеевой? Или быстрая и подвижная, как маленькая Рая Салиндер, избач, а потом секретарь Ямальского райкома комсомола? А может быть, сосредоточенная, немного замкнутая, похожая на первую женщину-плавича Марию Сэротэтто, живущую неподалеку от этих краев, там, где Обь сливается с Обской губой? Хоть непохожи эти женщины друг на друга, но есть в них и что-то общее… Не сразу схватишь это общее, неуловимое, но такое заметное! А оно проявляется во всем: в разговоре — уверенном и деловитом, в энергичном жесте и даже во внешнем облике — строгом, подтянутом. Глядя на этих женщин, сразу чувствуешь, что перед тобой новый, свободный человек, а не забитая женщина старого Севера.
И таких женщин сейчас много. Часто встретишь в тундре ненку-учительницу, избача, охотницу, рыбачку, работника любой профессии. Селькупка Варвара Калина стала колхозным звероводом, недавно она вступила в ряды Коммунистической партии. Одной из лучших охотниц Севера называют депутата окружного Совета Марию Худи. В овощеводстве и животноводстве, на строительстве и в оленеводстве — везде женщина наравне с мужчиной плодотворно трудится на благо своей Родины. В последние выборы около ста женщин из северных национальностей были выбраны депутатами местных Советов.
Большая честь выпала на долю Антонины Петровны Хатанзеевой. Она была делегатом XIX съезда партии и от имени коммунистов Севера, от имени всех людей тундры приветствовала знаменательный съезд. Разве могла подумать — нет не подумать, а даже во сне увидеть такое — прежняя женщина старого Севера?!
Раздумывая об этом, я не заметил, как мы дошли до небольшого бревенчатого дома, который в деревнях Центральной России называют «пятистенкой».
Нас встретила секретарь Яптик-Салинского сельсовета Анна Тадибя.
— Заходите, пожалуйста, — радушно пригласила она в свою комнату, где мы увидели белоснежную скатерть на столе, покрывало на кровати, многочисленные вышивки на стенах и аккуратную стопку книжек на полочке.
— Хорошо у вас, Аня. А в чуме вы жили когда-нибудь?
— Я родилась в чуме, — просто ответила девушка, — весь Ямал объездила.
Я снова похвалил комнату.
— Что вы, — смутилась Анна, поправляя наброшенный на голову платок, — у многих в комнатах лучше. Мне еще занавески тюлевые купить хочется. Не знаете, привезли их нам?
— Привезли. А скажите, Аня: в каждом ненецком доме можно сейчас найти такую обстановку?
— У меня-то особенного ничего нет. Но, правда, кое-где и такого не найдете. Бывает, что переедет ненец, особенно пожилой, в дом, а шкуры с собой несет. Иногда еще печку-времянку посредине поставит. Но уже многие ненки, особенно члены женсовета, строго следят за чистотой. Тех женщин, что из тундры приезжают, учат прибирать комнаты, стирать белье. Приходится иногда и пристыдить какую-нибудь лентяйку.
— А теперь вы расскажите, — переменила тему Анна, — что нового на свете слышно? Как в Корее? Мы, правда, слушаем радио, но вам, наверное, больше известно.
Я начал было рассказывать, но девушка перебила меня:
— Чего же это я вас здесь держу? Пойдемте в сельсовет, там всему народу расскажете. Пошли, Несайко.
Анна проводила нас в расположенное на другой половине дома помещение Яптик-Салинского сельсовета. Там сидело несколько ненцев. Посасывая прокуренные трубки, они вели неторопливую беседу.
Мы поздоровались. Когда Анна рассказала о цели моего прихода, все одобрительно закивали головами.
— Хорошо придумала, Анна! Держи слово, юро[3]. Какие новости привез?
Я говорил о событиях в Корее, о пуске Волго-Донского судоходного канала. И хоть не был на Дону никто из жителей поселка, хотя большинство из них не видело раздольную Волгу — слушали все с большим интересом.
— Эх, туда бы поехать, — завистливо вздохнул один из слушателей, совсем еще юный паренек.
— Ты и здесь дело делаешь, — ответил ему темноволосый, немного сумрачного вида сосед.
Это были рыбаки из колхоза «Едай Ил» («Новая жизнь») Сане Ядне и Иван Окотэтто, недавно возвратившиеся с рыбалки. Когда они вступали в беседу, то говорили почти одновременно, дружелюбно споря друг с другом.
Сане и Иван вместе ловят рыбу, в одной бригаде охотятся на зверя. Даже внешне они чем-то напоминают друг друга, несмотря на разницу в возрасте и облике. У обоих зоркий, внимательный взгляд охотников, на обоих надеты одинаковые глухие малицы с капюшоном, отороченным мехом песца. Правда, на Сапе оторочка значительно темнее.
— Это она от дыма почернела, — под общий смех шутит Иван Окотэтто.
У него под малицей виден ворот гимнастерки. Иван служил в армии, работал на уральском заводе. Он свободно говорит по-русски, во время разговора все время поправляет свои иссиня-черные, зачесанные в челку, волосы, которые падают на такие же черные, густые брови.
Сане Ядне значительно моложе, ему лишь восемнадцать лет. В разговоре Сане стесняется, то и дело опускает взгляд своих слегка раскосых глаз, усиленно рассматривая ноги, обутые в резиновые сапоги. Высокий лоб, мягкая улыбка придают его симпатичному лицу открытое выражение.
Иван и Сане постоянно подшучивают друг над другом. но. несмотря на это, они большие друзья. Рассказывают, что однажды на охоте Сане провалился в полынью и чуть не замерз. Его спас Иван, который вышел ночью на поиски товарища.
Друзья соревнуются друг с другом. И далеко не всегда старший остается победителем. Например, прошлой зимой Сане Ядне сдал сорок песцов и выполнил годовое задание по добыче пушнины на двести процентов, а Иван, хотя и выполнил план, но отстал от своего младшего товарища, сдав только двадцать три песца.
После беседы в сельсовете Сане и Иван решили проводить меня к каравану. У самого берега Обской губы мы сели на бревно. Волны вышивали на берегу белую пенную кайму, подбивали к ногам щепки, размокшие этикетки — следы недавней разгрузки. Молодые ненцы рассказывали о своей работе, о товарищах.
— Почаще бы так собираться, — задумчиво произнес Иван. — Не скажу, что не приезжают к нам лекторы, — но редко приезжают. А знать-то много хочется. Однажды зимой поехал к нам из Нового Порта лектор. Ехал, ехал и пурги испугался — назад вернулся. Мы про него в газету написали — пусть другие такой ум не берут. Напечатали заметку, — улыбнулся Окотэтто.
— Еще надо больше радиоприемников в тундру. Сколько ни завози — все надо. В каждый чум приемник надо, — с горячностью вставил Сане, но по насмешливому взгляду Ивана понял, что переборщил, смутился, покраснел, потом упрямо добавил: — Да, в каждый чум. Может, сейчас не возьмут, так скоро возьмут. Это слово в округе говори.
А правда, так ли далек Сане от своей мечты? Память подсказывает события последних месяцев. В колхозных поселках Катравож, Товопугор, Харсайм, Шурышкары, Васяхово устанавливаются радиоузлы, репродукторы появляются в каждом колхозном доме. В поселке Шурышкары открылась сельская библиотека — третья по счету библиотека только в одном Шурышкарском районе. Передвижка киномеханика Петрова вернулась из большой поездки по рыбацким угодьям Ямбуринского рыбоучастка. В Гыдаямской культбазе организован лекторий — первый лекторий в тундре! А сколько таких повседневных, на первый взгляд незаметных, событий проходит ежедневно перед глазами! Мечтай, Сане, мечтай, эта мечта уже близка! Еще несколько шагов — и она перед тобой. И тогда вместе помечтаем о новом, еще более заманчивом.
— Обязательно скажу, Сане. Ты прав, в каждом чуме радио должно быть. Это время придет скоро, — поддержал я его. — Ну, а сейчас мне пора отправляться на пароход. Лакамбой[4], Иван, лакамбой, Сане.
— Лакамбой, лакамбой, — ответили мне товарищи. — Нам тоже на рыбалку готовиться пора.
Было уже темно, когда «Ястреб» собрался вести нас на корабль. На берег спустилась густая пелена тумана. Молочные наплывы спрятали караван. В такие минуты более чутко вслушиваешься во все окружающее и потому, казалось, сильнее звучал шум прибоя, яростней бились о берег волны.
Когда на пароходе включили прожектор, катер отошел от берега. Столб света пополз по воде, выхватывая из тьмы горбы волн. Через десять минут мы ужинали в светлой кают-компании.
Опасения вахтенного начальника были основательны. Ночью разыгрался шторм. Большие буруны, покрытые белыми лишаями пены, захлебываясь от неистовства, свободно гуляли по палубе «Кутузова», а порой взбирались даже на капитанский мостик, окатывая нас ледяным душем с ног до головы. Катер, который стоял на буксире, заливало водой.
Отдыхать я лег под утро, но вскоре проснулся от глухих ударов волн о борта парохода, от усилившейся качки. В маленьком круглом иллюминаторе мелькали то светлые клочки облаков, то прозрачно-зеленая пелена воды.
Вышел на палубу. Катера позади не было.
Что с ним случилось? Не затонул ли? Как мы тогда пойдем дальше? Ведь без катера выгрузка на факториях невозможна.
Но катер не затонул. Увидев, что «Ястреб» изрядно набрал воды, помощник капитана Кузнецов, не спавший всю ночь, принял решение взять команду катера на борт парохода и, пользуясь приливом и попутным ветром, отпустить катер, чтобы волны выбросили его на берег.
Это, конечно, было рискованно — катер мог налететь на железный остов затонувшей несколько лет назад баржи или разбиться при очень сильном ударе о берег. Но приходилось рисковать…
Ночью катер, сопровождаемый лучом прожектора, понесло к берегу. Там его напряженно ждали те люди из команды, которые участвовали в разгрузке баржи на берегу.
Вот «Ястреб» очутился около пирса. Рулевой Геннадий Максимов, обмотавшись веревкой, прыгнул в ледяную воду и вплавь добрался до катера, чтобы привести его к берегу. Уже знакомый нам Миша Антополь, как обычно, рассыпая шутки, пошел с берега по воде навстречу катеру. Вот он по колени в воде, по пояс… Жестокая волна опрокинула его. Но Миша снова встал, с усилием улыбнулся, поймал брошенную Максимовым «легость» — тонкий канат для передачи буксира — и вернулся с ней на берег. Наконец, «Ястреб» был благополучно подбит к причалу. Все облегченно вздохнули.
Погода не улучшалась. Уже несколько суток стоит караван у негостеприимного Мыса Каменного. Давно окончена разгрузка. Катер и баржа бесполезно торчат у берега. Но о том, чтобы вывести их при таком шторме на рейд к «Кутузову», не приходится и думать. На берегу же находится и участвовавшая в разгрузке большая часть команды. Вахтенные на корабле несут службу сутками, заменяя товарищей. Связь с поселком, расположенным в каком-то километре от нас, держим только через судовую рацию, у которой постоянно дежурит старательный радист Миша Сергеев. С берега Остяков радирует:
«Не отходим от баржи и катера. Им угрожает опасность. При первой возможности прорвемся в вам».
Ничего не поделаешь. Придется ждать.
Вечером помощник капитана Кузнецов радостно объявляет:
— Халеи на воду садятся!
Эти слова подняли общее настроение. Кузнецов разъясняет:
— Хорошая примета: если чайка села на воду, жди хорошую погоду. А халей — местное название чайки. По-ненецки рыба — халя, чайка же рыбой питается. Отсюда халей.
К утру погода стала улучшаться. Ветер, как это всегда бывает к концу шторма, дул порывами, то вскидывая огромные водяные валы, то мерно колыхая неторопливые волны. В одну из спокойных минут долгожданные «Ястреб» и баржа подошли к каравану.
Начались торопливые, сбивчивые рассказы о пережитом в эти штормовые дни. Особенно усердствовали обе Галочки. Их осунувшиеся лица светились — еще бы, первое морское приключение!
Стали готовиться в дальнейший путь.
Впереди, прямо по курсу парохода, полной дугой расцвела яркая, пестрая радуга, упираясь концами в воду, точно открыв многоцветные ворота на Север.

Гали в гостях у ненцев
Ночь была трудной. Бездомный ветер все время менял направление: дул то с северо-востока, то с севера, то с запада. Каждый раз, когда ветер «перебегал», Кузнецов подходил к штурманскому столику, некоторое время молча смотрел на карту, будто знакомясь с ней впервые, а уж затем брал в руки линейку, циркуль и делал поправку в курсе. Миша Антополь, ставший на вахту после недолгого отдыха, присмирел. Он сидел за штурвалом и держал его строго по указанному компасом курсу. К коричневой вельветовой тужурке рулевого был приколот неизвестный тундровый цветок с крупными красными лепестками.
— Уж не на гуляние ли ты собрался? — иронически спросил помощник капитана, поглядывая на необычно сдержанное выражение лица и торжественный вид этого пароходского любимца и весельчака. — В Яптик-Сале клуба нет.
— Большая фактория Яптик-Сале, товарищ командир? — ответил Миша вопросом, со всей очевидностью высказывая желание замять «неудобную» тему.
Кузнецов сказал довольно равнодушно:
— Маленькая фактория, скучноватая. Пара домов, торгпункт, пекарня — вот и весь поселок. И людей единицы.
Такой я и ожидал увидеть скромную Яптик-Сале. К полудню фактория показалась. На катер, идущий к берегу, перешли все, кто желал поразмять ноги на «твердой земле».
После слов Кузнецова никто не ожидал, что фактория окажется многолюдной. Каково же было общее удивление, когда, подплывая к Яптик-Сале, мы увидели большую группу встречавших нас людей, одетых и в ненецкие малицы, и в рыбачьи комбинезоны, и в обычные осенние пальто.
Яптик-Сале стоит на длинном и относительно высоком холме, поднимающемся прямо с берега Обской губы. Почти рядом с причалом — длинное здание с покрытой брезентами крышей. Потом мы узнали, что это засолочный пункт рыбоучастка. Выше — жилой дом и магазин. Вот и все дома поселка. Стоит еще с десяток чумов. Некоторые из них вплотную прижимаются к домам, иные переметнулись на другую сторону небольшой тундровой речушки Саб-Яха, что протекает чуть ли не у самого крылечка магазина.
Навстречу катеру шла лодка. Весельщик — пожилой ненец в потертой малице — внимательно рассматривал пассажиров. Вдруг он широко улыбнулся, бросил весла, сложил ладони рупором, хотя прекрасно было слышно и без этого, и обрадованно крикнул:
— Хо-о! Остяков! Ань торова, Остяко-ов!
Степан Дмитриевич стоял на носу катера, засунув руки в карманы своей неизменной брезентовой куртки, подбитой изнутри мехом. Он всматривался в весельщика чуть подольше, чем это бывает, когда видишь хорошо знакомых людей. Потом все-таки вспомнил:
— A-а, Пэдало. Ань торова, Пэдало! Все скрипишь? Как семья?
Пожилой ненец, успевший уже причалить лодку к катеру, перелез на борт «Ястреба» и прямиком направился к Степану Дмитриевичу.
— Я скриплю хорошо, однако, — отвечал Пэдало, видимо, по-своему понимая значение этого слова. — И семья скрипит хорошо. Два сына рыбачат, дочка в Салехарде учится, внуки по чуму бегают.
Он вздохнул, потом добавил.
— Только вот жена не скрипит. Умерла прошлым годом. Скоро, однако, и мне за ней каслать[5]. А ты как скрипишь, Остяков?
— Здорово скрипит, — ввернул Миша Антополь, явно намекая на скрипучий, «занозистый» голос Остякова, — как скрипнет, так с другого берега эхо бежит.
Девушки, окружавшие Мишу, хихикнули. Были тут обе Гали, Маша Тайлакова, сибирячка Анна Гультяева, высокая, крутоплечая, со сросшимися черными бровями и волевым подбородком, смуглая студентка Нелля, едущая в Гыду проведать родных. На ее кофточке был такой же цветок с красными лепестками, как и у Миши. Вот почему юноша так старательно избегал разговора о предстоящей прогулке в Яптик-Сале!
Вскоре мы вышли на берег. Остякова сразу окружили ненцы. Они громко выражали свою радость, поочередно пожимали ему руку, справлялись о здоровье. Когда-то, много лет назад, Степан Дмитриевич работал здесь заведующим факторией. И его помнят до сих пор. В дальнейшем такие встречи случались на каждой фактории. Нет такого уголка Ямала, где бы не знали этого широколицего, деятельного человека. Остяков в совершенстве говорит по-ненецки, знает быт этого народа, его характер. Степана Дмитриевича любят на Ямале, считают совсем своим, ямальцем.
Пока я рассматривал окружающие места, подошла полная, очень подвижная женщина в сапогах и в накинутом на ватную куртку теплом шерстяном платке. Она отрекомендовалась Натальей Васильевной Комзиной. заведующей факторией.
— Нам говорили о вашей фактории, как о маленькой, заброшенной…
— Так было еще в прошлом году, — улыбнулась Наталья Васильевна. — Прежде к нам приезжали только кочевники-ненцы за продуктами, да и то не часто. А нынче здесь уже создан специальный рыбоучасток Ново-Портовского рыбозавода, работают две бригады государственного лова, одна комсомольско-молодежная бригада колхоза «Заветы Ильича». Все рыбаки в ней — ненцы.
Вновь созданный рыбоучасток внес большое оживление в жизнь этой маленькой фактории. Раз в неделю к самодельному причалу подходят рыбозаводские катера со звучными названиями: «Зверобой», «Белуха» или что-нибудь еще в этом роде. Они привозят новые снасти, соль, материалы, забирают заготовленную рыбу. Еще недавно ненцы, жившие в тундре, не могли сдавать рыбу государству — негде было ее хранить. Сейчас при участке организован засолочный пункт, который позволяет сберечь весь улов.
А особенно большую радость принесло людям поселка радио. В прошлые годы обитатели Яптик-Сале откровенно завидовали жителям соседних прибрежных факторий — у тех радио было. Смотришь, с «Большой землей» свяжутся. Несколько слов, может быть, ей и передадут, а, кажется, что и полярная ночь светлей стала, да и пурга вроде не так зло завывает. Потом, как-никак, всегда последние известия слушают.
Ну, а нынче завидовать нечему — у самих радиоприемник. Поднялась над домом высокая мачта антенны.
Радистка-комсомолка Галина Мальцева, стройная девушка в кокетливой заячьей шапочке и изящных бурочках из оленьих лап, богато украшенных многоцветным национальным орнаментом, быстро подружилась с молодыми ненцами. Каждый вечер, вернувшись с лова, они заходят к Галине.
— Ань торова, Галя. Расскажи, что нового по радио слышала.
Галя Мальцева рассказывает молодым рыбакам о том, чем живет сейчас Советская страна, говорит об успехах стахановцев полей, о новых больших стройках. Иногда радистка читает вслух книги, недавно прочла роман «От всего сердца». Вместе со своими новыми друзьями она обсуждала социалистические обязательства рыбаков-ненцев.
Яптик-Сале расположена в самом центре озерно-речного края. Молодые рыбаки плывут по речкам Саб-Яха, Юри-Ветя, заплывают в озера Яр-то, Ляпан-то, Ляку-то и там в течение целого дня делают заметы, ставят сети. В горячие дни лова рыбаки спят лишь по три — четыре часа. Еще не успеет отразиться на воде первый солнечный луч, а люди уже в лодках. С богатой добычей возвращаются они вечером домой, чтобы рано утром снова взять в руки сети.
Перед вечером, когда сумерки только начали спускаться на землю, вернулась с лова комсомольско-молодежная бригада Понготи Яптика. Большая лодка была полна рыбой, отливающей при сероватом свете серебром.
Рыбаки, ловко сортируя рыбу, укладывали ее в плетеные корзинки, относили на приемный пункт и сразу возвращались за новой партией.
У самой лодки стояли девушки с парохода. Им давно хотелось полакомиться свежей рыбкой, но заговорить об этом они стеснялись.
Первой решилась Галя Сазонова.
— Продайте, пожалуйста, немного рыбы, — обратилась она к бригадиру Понготи Яптику, сухощавому пареньку со строго сжатыми губами. Тот немного подумал, видимо, колеблясь, потом решительно ответил:
— Нельзя, пирибтя[6]. Понготи Яптик комсомольское слово давал, обязательство подписывал. Пока слово не сдержу, ни одной рыбины не продам.
— Верно говоришь, — поддержали бригадира его рыбаки.
Галя смутилась донельзя, щеки и уши ее залились краской. Смутился и Понготи, сразу потерявший свой солидный «бригадирский» вид. Он умоляюще произнес:
— Ты не сердись, пирибтя. Сама комсомолка, понимаешь — продать не могу. Лучше угощу. — И обратился сразу ко всем девушкам. — Сдадим улов, в чум пойдем. Самой вкусной рыбой угощать буду.
Вскоре несколько пассажиров — юношей и девушек — гурьбой пошли в гости к молодым рыбакам.
Возвращались они поздно, довольные и веселые. Вместе с двумя Галями приехала и третья Галя — девушка с фактории. Все они пошли к Южакову.
— Мы весь вечер в чуме были, — захлебываясь от восторга, рассказывала Галочка-беленькая. — Какие ребята хорошие! Дружелюбные, скромные. Я их учила сибирскую уху варить, с перцем и лавровым листом. Понравилась.
— А я, — добавила Галочка-черненькая, — с женщинами порядок в чуме наводила. Посуду вымыли, занавески нашили. Чего не успели, Галя Мальцева доделает. Да, Галочка?
Галочка-третья, конечно, согласилась.
— Только я, наверное, отсюда ненадолго уеду.
— Куда?
— На другую факторию — Се-Яха, куда вы поедете. Начальство посылает.
— Так поезжай с нами.
— Нельзя. Послезавтра декадную сводку передам, дождусь смены из Нового Порта, а потом отправлюсь.
— На чем же?
— На лодке. Понготи Яптик повезет.
— По Обской губе на лодке?
— Что же особенного, ненцы всегда на лодках ездят.
— А если шторм?
— Переждем и дальше поедем.
— Ох и храбрая ты, Галочка, — с уважением сказала Сазонова, — мы бы не сумели.
— Это так кажется, — улыбнулась Мальцева, — и не к такому привыкнете.
— Жизнь научит, — вставил Южаков. — Помните, мы как раз об этом и говорили. Вы давно на Севере? — обратился он к девушке.
— Только второй год, после ремесленного училища связи.
— Да вы, кажется, незнакомы, — спохватилась Галя Фомина. — Это Галя Мальцева, а это — наш товарищ по путешествию, Григорий Васильевич Южаков, старый северянин.
— Северянин? И Южаков? — лукаво переспросила девушка.
— Вот именно, — рассмеялся Григорий Васильевич, — меня фамилия греет!
Побеседовав еще немного, все разошлись.
Ночь. Короткий отдых. Мерно отдаются на палубе тяжелые шаги вахтенного. В радиорубке свет. Радист парохода Миша Сергеев и Галя Мальцева сидят за столом, уставленном радиодеталями, и беседуют. Голосов не слышно, но по оживленным лицам видно, что разговор волнует обоих. И говорят они, кажется, не о радиодеталях…
Миша Антополь на палубе. Рядом — девушка с красным цветком в петлице скромной шерстяной кофточки. Они молчат, любуясь россыпями звезд. Вот Нелля показала рукой на яркую звезду, будто желая поймать ее. Миша посмотрел вслед за Неллей. Как очутилась маленькая рука девушки в жесткой, огрубевшей от тяжелой матросской работы руке рулевого? Нелля не отняла руки. Так и стоят они плечом к плечу, опершись на палубные перила, и мечтают.
Мечтают… О чем? О новом большом рейсе или о тех временах, когда Нелля приедет сюда не гостем, а хозяином, специалистом? Все равно — о чем бы они ни мечтали — они мечтают о хорошем. Не могут мечтать о плохом эти хорошие люди в такую короткую, но прекрасную ночь!
…Весь следующий день на фактории было шумно и людно. Грузчики, команда парохода, приехавшие из тундры ненцы торопливо выгружали на берег ящики с продовольствием, мешки с мукой, тюки мануфактуры.
А в магазине шла бойкая торговля.
Умение приветливо встретить покупателя ценится в тундре высоко. Зачастую ненцы совершают лишние стокилометровые переходы, чтобы сдать пушнину и купить товары у знакомого, уважаемого продавца.
Наталья Васильевна рассказала, как она обслуживает кочевников-ненцев.
— Часто приезжает охотник из тундры ночью. Тут уж не до сна, надо гостя встретить. Разогреешь чай, на стол поставишь сахар, масло. Беседу заведешь — я по-ненецки свободно разговариваю. О здоровье спрошу, о семье. Если гость в дом пришел, хозяин о делах разговора не затевает, ждет, пока гость скажет. Таков обычай. Чаю попьем, побеседуем, тогда можно и в лавку итти, «торговаться», как ненцы говорят.
Самый процесс торговли тоже не всегда обычен. Мы наблюдали, как старый ненец Хуби Вануйто, только что получивший расчет за сданную рыбу, пошел в магазин, зажав в руке пачку денег. Он долгое время примерялся к товарам, и уж затем приступил к покупкам.
— Дай табаку. Две пачки.
— Пожалуйста. Еще что?
— Погоди. Сколько денег надо?
Наталья Васильевна назвала сумму. Вануйто вручил ей деньги, терпеливо дождался сдачи.
— Теперь чай клади. Три плитки, — произнес Хуби Вануйто, подавая Комзиной только что полученную сдачу
За чаем пошел сахар, конфеты, хлеб и другие товары. Каждый раз Вануйто платил деньги, получал сдачу и снова вручал ее продавцу для следующей покупки. Торговля с ним тянулась не менее получаса.
— Чего копаешься? — сердито сказал старику стоявший за ним в очереди молодой ненец. Но Наталья Васильевна жестом остановила его:
— Помолчи минутку.
Потом, когда Вануйто купил все, что ему нужно, Комзина ненадолго задержала его.
— Погоди, Вануйто. Давай снова посчитаем. Сколько ты всего истратил? — спросила она, показывая на горку купленных ненцем товаров. И тут же быстро застучала на счетах.

[image]

Не успел старик подсчитать оставшиеся деньги, как Наталья Васильевна уже сказала ему:
— Двести восемь рублей. Правильно?
Вануйто продолжал считать, потом задумался, молча двигая губами, и, наконец, согласился:
— Правильно.
— Ты целый час торговался, время терял, а я за три минуты подсчитала. Сразу бы все сказал — давно уже дома был бы. Пэдало раньше тоже так торговался, теперь по-новому покупает. Верно, Пэдало?
— Так, так, — поспешил ответить уже знакомый нам пожилой весельщик. — Следующий раз Вануйто тоже по- новому будет торговаться.
— Подумать надо, — ответил старик.
— Чего думать, — рассмеялся кто-то из молодых ненцев. — Давно все так торгуемся.
Конечно, таких покупателей, как Вануйто, остались единицы. Но все-таки продавцу приходится внимательно присматриваться к национальным обычаям, считаться с ними, а когда это необходимо, — тактично бороться с отживающими, оставшимися от темного прошлого привычками.
Новая жизнь расширяет кругозор жителя тундры. Возрастают его потребности. Сейчас ни один ненец не будет ограничиваться чаем, табаком и блестящими бусами, которые до Октябрьской революции были основными предметами обмена на высокоценную пушнину и рыбу. Недавно на факторию приезжал оленевод Хэнема Яптик. Он круглый год кочует с оленями по тундре, занимается охотой и редко бывает на факториях. Хэнема сдал в торгпункт шесть песцов и две шкурки молодого оленя — пешки.
Что же он купил? Сто килограммов хлеба (на долгое время кочевья), пять килограммов сахару, сорок пачек табаку, две бутылки вина, мануфактуру: ситец жене на платье, сукно себе на брюки, материал для полотенец. Еще купил Хэнема папирос, чашку, два стакана, эмалированный чугунок, железную печку в чум, несколько кусков мыла. На следующий раз он заказал продавцу флакон одеколона, гимнастерку, игрушки для детишек.
Подобные же покупки сделали и другие оленеводы.
— К сожалению, наши торговые руководители не всегда замечают, как растет народ. Иначе почему мало завозят они к нам готовых суконных костюмов, брюк, пиджаков? Почему не присылают для учащихся интернатов пальтишек и ботинок, а ограничиваются лишь ватными курточками и валенками? Запросы жителей тундры уже опередили таких руководителей, — взволнованно и с с укором говорит заведующая факторией.
Пока мы осматривали факторию, разгрузка закончилась. В последний раз мы поднялись на высокий холм. На десятках речек и мелких озер, что подступают к самым домам фактории, лежали багровыми пятнами отсветы закатного солнца.

У Зеленой реки
— Се-Яха, — показал рукой по направлению к высокому берегу Степан Дмитриевич, — я здесь когда-то еще продавцом работал.
Пароход шел быстро, клубился черный дым. Позади, соединенный длинным и толстым буксиром с «Кутузовым», грузно шел «Ямал». На палубу «Ямала» высыпали все пассажиры — мы приближаемся к фактории Се-Яха. На втором лихтере тоже шли оживленные сборы. В бинокль было видно, как кое-кто уже складывал и увязывал вещи, готовясь к высадке. Этот лихтер мы оставляем в в Се-Яхе. Население поселка само разгрузит его, погрузит готовую продукцию, и «Кутузов» заберет лихтер на обратном пути.
Фактории со стороны Обской губы не видно, поселок укрылся за склоном холма. Ехать туда надо еще несколько километров катером.
И вот наш «Ястреб» уже плывет по излучинам реки, то стиснутой в узенькую нитку, то широко раздвигающей уступчатые берега. Фактории все еще не видно — она за крутым мысом, на берегу реки Се-Яха.
Се-Яха раньше называлась Зеленой рекой. Не зря она была так названа. Вода ее, действительно, зеленоватая и по цвету напоминает морскую. Там, где Се-Яха впадает в губу, можно заметить полосы буроватой воды Обской губы и зеленые — реки.
Се-Яха, Зеленая река… С этими названиями связана одна из интереснейших страниц истории Сибири. По тому пути, которым сейчас идет наш катер, несколько веков назад шли парусные кочи землепроходцев, совершавших большой путь в торговый город Мангазею.
Собственно, на полуострове Ямал две Се-Яхи. В старинных документах одна из них, что впадает в Карское море на западной стороне Ямала (около фактории Марты-Яха), называлась Мутной, а вторая, по которой мы плывем, имела название Зеленой.
Обе они берут начало из Нейтинской системы озер. Узкий перешеек, шириной до ста восьмидесяти метров, посредине которого лежит небольшое озеро Луце-Хавы-то — «Озеро, где умерли русские», — разделяет эти две ямальские реки, пересекающие весь полуостров. Через перешеек, из Мутной в Зеленую реку, землепроходцы и торговые люди волоком перетаскивали свои плоскодонные кочи. Отсюда и пошло название старинного пути в Мангазею — Ямальский волок.
Пройдя Мутную и Зеленую реки, землепроходцы, не поднимаясь на грозный север, выходили из Карского моря в Обскую губу. Правда, и там их подстерегали страшные штормы и бури. Недаром в старинной летописи говорилось, что путь этот «труден и прискорбен и зело страшен от ветров». На утлых суденышках смельчаки пересекали Обскую губу и выходили в Тазовскую. Там, у мыса Поворотного, где Тазовская губа круто поворачивает, будто опрокидывается, на юг, стоял первый сторожевой пост торгового города. Еще несколько сот километров по губе, потом по реке Таз — и перед путешественниками открывалась цель их дальнего странствования — богатый город Мангазея.
Что привлекло отважных землепроходцев и торговых людей в Мангазею?
Этот крупнейший пункт торговли купцов с местным населением был основан в 1601 году посланцами московского царя. Уже через восемнадцать лет здесь было двести частных домов, двадцать лавок с красным товаром, несколько хлебных лавок, пороховой и винный погреба, роскошные воеводские и купеческие хоромы, две церкви. Просторные лабазы ломились от товаров, длинными связками висели на складах ценнейшие меха. До ста тысяч соболиных шкурок проходило за год через руки торговых людей. Юркие торгаши не только перекупали пушнину у казаков и отважных землепроходцев. Они сами Совершали далекие путешествия в национальные стойбища, и за стеклянные бусы, за железный нож, за бутылку дурманящей сивухи выменивали у ненцев, эвенков, селькупов, нганасан, кетов меха драгоценного зверя: соболя, песца, горностая, лисицы. Богатели купцы, пополнялась казна государева, нищали народы Севера.
Но вскоре нависла над Мангазеей тяжкая угроза. Прослышали про нее жадные до легкой добычи заморские купцы. Как мухи на мед, потянулись иностранцы или, как их всех тогда называли, «немцы» к этому богатому городу. Они проходили через Ямальский волок, вели беспошлинно торг, грабили туземцев и загребали горы ценнейших мехов — мягкого золота.
В 1616 году тобольский воевода князь Куракин обратился к царю с челобитной. Просил он запретить ездить в Мангазею через Ямал, «потому городов и приказных людей там нет. А повелеть бы купцам ехать только через Тобольск, и твоей, государевой, пошлине прибыль будет вдвое, потому ехати им доведетца по городам, и товары их по проезжим грамотам будут явны…»
В 1619 году царским указом запрещалось плавание в Мангазею по единственно удобному пути — через Ямальский волок. А ослушникам грозилось «за то их воровство и за измену быть казненными злыми смертьми и домы их велим разорити до основания». На холме, где сходятся обе Се-Яхи, «меж мутные и зеленые реки для бережения проходу немецких и торговых людей» стала стрелецкая застава под командой боярского сына Якова Шульгина. Она накрепко закрыла Ямальский волок, первый водный путь из Европы в Азию, по которому прошло когда-то много отважных русских землепроходцев.
И сейчас жив Ямальский волок. Иногда ездят по нему ненецкие лодки. Но нынче этот старинный путь стал ненужным. Мощные советские корабли сквозь штормы и бури плывут из Европы в Азию Северным морским путем, впервые освоенным русскими мореплавателями.
А вот и фактория. Так и кажется, будто встретят нас широкоплечие молодцы с длинными русыми бородами, в стрелецких кафтанах, или отважные путешественники с обветренными лицами, на легких парусных кочах, груженных товаром.
Но навстречу катеру понеслось звонкое щебетание детских голосов и веселый смех. Больше половины встречающих катер были дети. Задолго до начала занятий в Се-Яхинскую национальную школу-интернат съехались из тундры ее воспитанники.
У ненцев до революции не было своей письменности. В Ямальской тундре, где раньше почти совершенно не было грамотных людей, стоят сейчас просторные школы. В них дети ненцев учатся на родном языке по букварю, в котором русское слово «мама» стоит рядом с ненецким «небя», где слово «радость» поставлено в одну строку с ненецким «майбцо». Но одинаково — и на русском, и на ненецком, и на всех других языках звучат светлые, как полярный день, слова: Ленин, партия, Советы, коммунизм.
Сорок лет назад, в 1913 году, на нужды просвещения жителей Обского Севера отпускалось по 45 копеек на человека в год. Сейчас на народное просвещение каждого жителя края приходится по 500 рублей ежегодно.
Нынче только на одном Ямале имеется одна средняя, три неполных средних и шесть начальных школ, в которых учится около семисот ребят, а всего в Ямало-Ненецком национальном округе сейчас шестьдесят семь общеобразовательных школ (в них учится свыше двух с половиной тысяч детей ненцев, ханты, коми и селькупов), окружные партийные курсы, зооветтехникум, национальное педагогическое училище, фельдшерско-акушерская и торговая школы, ФЗУ рыбников, культпросветшкола, школа колхозных кадров и другие учебные заведения. Выбирай дорогу, молодежь, любая из них открыта перед тобой! И кто знает, сколько ребят из тех, что учатся сейчас в самой северной на Ямале Се-Яхинской школе, станут учителями, врачами, зоотехниками-оленеводами, культработниками, понесут культуру в обновленную советскую тундру…
Кем будет, например, Миша Сэротэтто, рослый, черноглазый мальчуган, который, кажется, ни минуты не может усидеть на месте? В свои двенадцать лет он отлично знает, как лучше поставить капкан на песца, где выметать сеть, чтобы обязательно попался грузный муксун или жирный сырок, как заарканить пугливую самку оленя — важенку. И в то же время Миша с удовольствием рисует паровозы, которых никогда не видел, высотные здания, сметливо решает задачи, мечтает о дальнейшей учебе. В третий класс Миша Сэротэтто перешел с похвальной грамотой.
Молодая учительница Надежда Александровна Грехова, лишь год назад окончившая Ханты-Мансийское педагогическое училище, с любовью рассказывает о своих воспитанниках. Дети ненцев способны, очень любознательны, отличаются особой склонностью к изобразительному искусству и арифметике. Хорошо привыкая к условиям жизни в интернате, они приносят в школу свои национальные игры и сказки.
Одна из любимых игр ненецких школьников — «ловля оленя». Кто-нибудь из ребятишек, высоко подняв над головой развесистые оленьи рога, бегает с ними по двору, а остальные с шумным смехом и выкриками стараются набросить на рога тынзян — длинную кожаную веревку с петлей, вроде аркана, которой все мужчины-ненцы владеют мастерски.
Зимой юные ненцы ходят на лыжах, спускаются со снежных гор на нартах, а маленькие — на оленьих шкурах. Вечерами, когда мечется по тундре пурга, они рассаживаются в кружок у огня и нараспев рассказывают старинные сказки про быстрых оленей, про добрых и злых богатырей, про глупых шаманов. Кто-нибудь из самых бойких ребят рассказывает, а остальные слушатели по обычаю негромким хором повторяют последние слова фразы.
И новые забавы входят в обиход юных ненцев. Молодой заведующий школой Дмитрий Павлович Белов научил их русской игре в лунки. И надо посмотреть, с каким увлечением играли при нас ребятишки. Смешливый Ваня Окотэтто, у которого от увлечения даже шапка сползла на ухо, светлый, с почти льняными волосами Митя Вануйто, быстрый Валя Тусида, перегоняя друг друга, весело смеясь, отбивали традиционную деревяшку. А рядом с играющими детьми стоял, наблюдая, отец Вали Тусиды, Вэрья Тусида, который только что приехал из тундры. Ему нравилось веселое барахтанье ребят, нравился их здоровый, бодрый вид, нравилась сама школа и интернат, в котором живут его дети.
Интересно понаблюдать, как относятся к школе жители тундры. Большинство родителей знакомо с учителями, редко пропускает случай побывать в школе, погостить у ребят. Приезжая на факторию, они частенько посещают уроки. Оленевод видит, как тянутся к учебе дети, как увлечены они ею, и добрая слава о школе идет по тундре.
Особенно любят школу сами ребята. Почти все они во время летних каникул посылали учительнице трогательные коротенькие письма. Как раз в день нашего приезда вернулась в Се-Яху из тундры второклассница Надя Вануйто. Она была не одна — вместе с ней приехала шестилетняя сестренка Лиза. Долго убеждали Лизу, говорили, что еще рано ей в школу, пусть приходит на будущий год. Но маленькая девчурка в смешной долгополой малице, глотая слезинки, упрямо твердила, что из школы она не уйдет.
Что делать? Родители Лизы далеко, в сотнях километров от фактории. Надежда Александровна еще раз посмотрела на умоляющие глаза девочки.
— Хорошо, оставайся у нас, — сказала она к обоюдной радости Лизы и ее старшей сестры, — будешь учиться в приготовительном классе. А сейчас мы тебя помоем, переоденем.
Вечером я снова увидел Лизу Вануйто. Позабыв недавние тревоги, она с увлечением наблюдала, как Ваня Окотэтто ловко стрелял из лука в мишень, нарисованную на бумаге.
Се-Яхинская школа невелика. В пяти классах ее, от приготовительного до четвертого, учится около тридцати пяти детей ненцев и несколько русских ребят. Но в школе есть свои традиции. Одна из них заключается в том, что ребята, уже несколько лет проучившиеся в школе, берут шефство над вновь прибывшими. Они помогают учителям знакомить новичков с правилами внутреннего распорядка в школе и интернате. Я наблюдал, как Надя Вануйто заботливо показывала хорошенькой смуглолицей Вале Сэротэтто, как нужно подрубить носовой платок, почистить зубы. Она учила, как разбирать и застилать кровать, в которую Валя, всю свою маленькую жизнь проведшая в тундре, ложилась впервые. А в другой комнате Миша Сэротэтто, уверенно раскручивая пестрый глобус, по-своему объяснял его назначение новичку Ване Вануйто.

[image]

Когда мы были на фактории, занятия в школе еще не начинались — до первого сентября оставалось несколько дней. Но молодые учителя не теряли времени зря. Надежда Александровна занималась с кружком рукоделия. Девочки шили узорчатые ягушки, малицы, кисы, сумки. Старшие школьницы уже сами приступали к шитью блузок, юбочек, занавесок. Заведующий школой заканчивал последние приготовления к занятиям, чтобы учебный год в одной из самых северных в стране школ начался своевременно, чтобы это было таким же радостным событием для детей тундры, как и для московских, киевских, тюменских ребят.
Когда катер, ворча, уже отходил от берега, мне рассказали о новом событии на фактории. Несколько дней назад оленеводы нашли в районе Ябтон-то — Гусиного озера — огромный бивень мамонта весом более ста килограммов. Сейчас один из ненцев, Няйко Худи, везет его на факторию и будет через несколько часов здесь. Чтобы перевезти бивень, пришлось запрячь в специальные нарты четырех оленей.
Находка останков мамонта на Ямале — частое явление. Почти в каждом чуме можно встретить ножны и другие изделия из мамонтовой кости, а также большие, твердые, как камень, похожие на кирпичи, зубы мамонта. Ненцы — большие мастера резьбы по кости. Имена косторезов Юнорта Евай, Леко Яптунай, Вэсако Вэнго и других славятся по всей тундре.
Советская действительность значительно расширила кругозор этих талантливых самоучек. Если раньше они вырезали только божков и оленей, то сейчас их произведения обогатились новым содержанием. Появились фигурные композиции, показывающие красный чум, фронтовиков-ненцев. В Салехардском музее я видел замечательную, филигранной работы композицию «Ненец-агитатор читает колхозникам газету».
Всем нам очень хотелось остаться, чтобы посмотреть интереснейшую находку Няйко Худи. Но нельзя — караван с нетерпением ожидают на других северных факториях.

Далеко от Москвы
Мы расстаемся с Ямалом. Каравану предстоит за ночь пересечь Обскую губу и утром выйти к противоположному берегу — к Гыданскому полуострову. Там стоит фактория Напалково, куда мы держим путь. Дальше на север, где Гыданский полуостров, сужаясь, переходит в младшего брата Ямала — полуостров Явай, уже нет населенных пунктов. Здесь лишь летом располагаются лагерем бригады охотников за морским зверем: тюленем, моржом, белухой, или зимой приедут ставить капканы на песцов несколько ненецких семей. И снова застывает в молчании арктическая тундра.
Север дает себя знать. Погода насупилась, ветер стал холодным. Даже солнце, которое изредка выглядывало из-за туч, не оживляло картины. Вода рябила. То там, то здесь всплывали белые барашки пены. Идущая за «Ямалом» легкая перевалочная баржа под ударами волн рыскает из стороны в сторону.
Караван уже находился недалеко от Напалково, как вдруг наше внимание привлекли водяные фонтанчики, во множестве показавшиеся над водой.
— Стадо белух, — уверенно определил вахтенный.
В бинокль стадо было хорошо видно. Неподалеку от него плавали лодки. Это зверобои, забрасывая большой невод, делали облаву на белух.
Нелегко поймать белуху — полярного дельфина. Но можно. Особенно успешно идет лов этого морского зверя в маленьких, узких заливах, бухтах, в устьях рек, куда белухи имеют обыкновение заходить. Во время охоты зверобой не должен терять ни минуты. Быстро, чтобы не убежала, почуя опасность, белуха, вход в залив обметывается прочными мережами. Повернется назад белуха, но не тут-то было — выхода нет. Белуха мечется, старается пробиться через мережу. Острогами, гарпунами бьют зверобои полярных дельфинов, стреляют в них из мелкокалиберных винтовок.
Обычно белухи живут в полярных морях или ближних к ним заливах. Но иногда в поисках рыбы они заходят даже в низовья рек. Летом 1950 года целая стая — одиннадцать белух — настолько увлеклась погоней за рыбным косяком, что прошла всю Обскую губу и вошла в Обь на двести сорок километров. Такого дальнего захода морского зверя в низовья реки история Оби еще не знала.
Бригадир ловцов Пуйковского рыбозавода Степан Яковлевич Кошелев как раз заметывал на песке Табай-Вануй невод, когда неожиданно появились белухи. Не очень обрадовали они бригадира: тонкому рыболовному неводу не сдобровать под нажимом таких туш.
Ружей при себе не было. Тогда Кошелев вместе с рыбаками выехал на лодках встречать непрошенных морских гостей. Кольями, топорами, баграми били рыбаки морского зверя. Дорого обошлась белухам речная прогулка: одну из них рыбаки поймали, а остальные, получив много ран, поспешили завернуть восвояси.
Белуха, выловленная Кошелевым, была сравнительно небольшой. Она весила «только» 647 килограммов. Мясо ее пошло на приманки для песцов и корм собакам. Сало и шкура были сданы на приемный пункт Пуйковского рыбозавода: жир белухи применяется для технических целей, из грубой желтовато-белой кожи делаются прочные трансмиссионные ремни, подошвы, различные шорные изделия.
Наблюдение за белухами заняло немало времени. Когда исчезли из виду последние фонтанчики, фактория Напалково была уже рядом.
Берег загибается дугой, горизонт пересекает неровная гряда холмов, похожих на сопки. На обратном склоне одного из них стоит чум, из которого тянется кверху дымок. Это еще больше усиливает сравнение с сопкой.
На выходящем к воде склоне одного из невысоких холмов примостилось несколько домов Напалково. Рядом большая отмель со следами часто бушующих штормов — остовом разбитой баржи и выброшенным на берег катером.
Напалково славится большими отливами и приливами. В отлив по песку гуляют люди, баржа почти вся на суше, и к ней можно подойти пешком. В большой же прилив вода подступает к самым домам.
Если углубиться в берег и выйти на один из невысоких холмов, где стоят ненецкие могилы — «хальмеры», откроется чудесный вид, редкий в этих краях. Справа во всю ширину размахнулась широкая Обская губа; слева красуется зелено-красно-белый ковер мшистых лугов, перемежаемых голубыми озерами; над ними летают многочисленные стаи непуганых гусей.
В короткое лето тундра расцветает. Обе Гали, выйдя прогуляться по «твердой земле», собирают букеты незабудок, ромашек, колокольчиков. То и дело им попадаются мхи разных расцветок, кустики брусники, стебельки терпкой морошки, чуть напоминающей по виду малину, и северная кислянка, похожая на щавель. Девушки радостными возгласами встречают каждое новое растение.
Пройдемся по фактории. Это обычный небольшой поселок в тундре, по которому, как и всегда на Севере, бегают, даже не утруждая себя лаем, огромные ленивые собаки. Вдруг мы с удивлением видим отнюдь не арктических жителей: по поселку вместе с собаками, не испытывая никакого беспокойства от этого соседства, важно вышагивают большие откормленные свиньи. Они хорошо прижились здесь, далеко за Полярным кругом, выдерживают любые морозы.
— Будет зимовщикам на новый год свежая свинина, — смеются, подходя, несколько женщин и мужчин различного возраста, но одетых совершенно одинаково, будто они носят какую-то особенную форму: серые лыжные брюки, заправленные в резиновые с отворотами сапоги, плащи, сделанные из армейских плащ-палаток, и одинаковые планшетки, переброшенные через плечо.
Знакомимся. Оказывается, почти одновременно с нами к Напалково подъехала группа ихтиологов. Они на своем небольшом мотоботе объезжают всю Обскую губу, делают пробные промеры, изучают промысловую рыбу Обской губы и Карского моря. Экспедиция капитальная, она рассчитана на несколько лет и ставит своей целью помочь рыбопромышленникам шире осваивать богатства местного бассейна.
Вскоре ихтиологи, узнав, когда будет работать магазин, — они приехали за продуктами, — отправились на стоящий неподалеку от берега свой мотобот, а мы с двумя Галями и некоторыми другими пассажирами продолжали бродить по фактории. Она очень невелика. Всего девять человек живут здесь: заведующий торгпунктом, заготовитель пушнины, фельдшер, пекарь и их семьи.
Но фактория является центром большой территории. Недалеко от Напалково расположены обширные пастбища, где пасутся оленьи стада восьми национальных колхозов. Зимой со всего полуострова охотники-ненцы привозят сюда шкуры песцов, лис, а то и горностаев и россомах. А потом в теплой чайной, специально открытой для них в зимнее время, охотники степенно рассказывают о своих удачах, о хитростях и уловках зверя.
Заготовитель пушнины и фельдшер сами тоже бывают частыми гостями в тундре. У заготовителя особенно горячее время зимой. Вместе с ненцами он выезжает на охотничий промысел, помогает расставлять капканы, организует массовый таларный (загонный) лов песцов, на месте принимает пушнину.
Фельдшер Анна Сафронова только год в тундре. Она приехала сюда, окончив фельдшерско-акушерскую школу в приволжском городке Щербаково. Поездом, пароходом, катером, на запряженных оленями нартах добиралась девушка к месту своей будущей работы. И прибыв, она сразу выехала на собаках в стойбище Тадибей-Яха, за пятьдесят километров от Напалково. Там молодой фельдшер приняла роды у ненки Марии Парангуй, провела медицинскую беседу о гигиене жилища, осмотрела всех жителей стойбища. Вернувшись, «нгаць лекар» (молодой лекарь), как с уважением называют ее ненцы, вскоре выехала в чум Вануйто, потом в другой, в третий…
Но не только медицинские вопросы интересуют девушку. Секретарь комсомольской организации фактории, она проводит и политические беседы с жителями тундры, собирает молодежь, помогает наладить комсомольскую работу в колхозах, всегда рассказывает много нового, интересного о жизни всей страны.
Жизнь страны! В длинные полярные ночи, когда вокруг назойливо свистит пурга, все жители Напалково собираются у радиоприемника. Слышен бой кремлевских курантов. «Говорит Москва!». Москва говорит о борьбе советских людей за мир, об успехах социалистического строительства, об отважных походах мореплавателей, о победах советских спортсменов, о новых премьерах театров.
И здесь, далеко от Москвы, в маленькой северной фактории, небольшая группа советских людей с гордостью слушает сообщение из столицы о новых успехах Родины и знает, что Москва с такой же радостью встречает их скромные победы.

Три времени дня
Опять мы пересекаем Обскую губу, но уже с востока на запад. Караван держит путь на крайнюю ямальскую факторию Тамбей — самый северный поселок Тюменской области.
Чем дальше мы идем, тем злее становится ветер. Вначале он был, по морской терминологии, свежим, потом очень свежим, потом крепким, затем превратился в шторм. Когда мы подходили к Тамбею, шторм был в полной силе. Глухо урчали волны, свистел, запутавшись в снастях, ветер.
На судах нашего каравана никто не спал. Некоторые из вахтенных и подвахтенных то и дело замеряли глубину, другие проверяли снасти, третьи сидели в кают-компании, готовые в любую минуту броситься на помощь товарищам. Когда корабль поворачивался бортом к волнам, начиналась сильная качка. Волны с шумом перекатывались через борта, падали на палубу, потом буроватыми потоками с журчаньем уходили назад, чтобы через несколько мгновений снова с яростной силой навалиться на пароход. Чуть поспокойнее было, когда «Кутузов» поворачивался носом против волн. Но и это спокойствие было недолгим. Пока наступали маленькие волны — все шло неплохо. Но вот нависал над носом корабля грозный вал, потоки воды обрушивались на капитанский мостик, лизали стекла штурманской рубки, стрелки машинного телеграфа. Все, кто стоял на капитанском мостике, давно уже насквозь промокли, несмотря на то, что были в брезентовых плащах.
Пассажиры реагировали на этот жестокий шторм по-разному. Григорий Васильевич Южаков совсем не замечал его. Он беспечно ходил по пароходу, курил и окурки бросал обязательно на гребень высоких волн.
У Гали Сазоновой вид был удрученный. Теперь ее безо всякого преувеличения можно было назвать беленькой. Лицо совсем побледнело, на лбу и висках застыли капельки пота. Галя не находила себе места в кубрике[7], но на палубу выходить боялась. Так и сидела она около круглого иллюминатора и поглядывала, как бьется о стекло, расползаясь по нему мелкими струйками, вода.
Южаков подсмеивался над ней:
— Вода-то еще пресная, а тебе уже солоно. Да, морячкой не быть.
Галя Фомина чувствовала себя много лучше. Она успевала принести подружке воды, посмотреть, что творится наверху, переброситься несколькими фразами с другими пассажирами.
— Переживаете? — улыбнулась она Гультяевой.
Анна Гультяева, которая с нетерпением ожидала минуты, когда высадится в Тамбее, на месте будущей работы, сумрачно отвечала:
— Задержка-то глупая. Тамбей рядом, а попасть невозможно. Как говорится, близок локоть, да не укусишь. Хоть на лодке поезжай.
Тамбей, действительно, был уже перед глазами. Вдалеке виднелись его одинокие огоньки.
Но караван остановился на почтительном расстоянии от фактории. Ближе подойти было невозможно. Казалось, о выгрузке нечего было и думать. Но Остяков не терял надежды.
— Тут одно дело предложил, — говорил он, — посмотрю, что Тамбей ответит.
Наконец, в радиорубке тоненько застучали точки и тире. Прочтя радиограмму из фактории, Степан Дмитриевич облегченно вздохнул.
— Ну, начнем разгрузку.
— В такой шторм?
— Да, в такой шторм, — усмехнулся Остяков.
Расчет начальника каравана был прост. Ветер набойный, то есть такой, который дует прямо на берег. Его дополняет сильный прилив. Если с борта лихтера выбрасывать дрова, волны понесут их на берег. А там все жители фактории будут оттаскивать этот ценный груз на недосягаемые для воды места.
Времени в нашем распоряжении было немного — всего три часа. Потом начнется отлив, и дрова вместо Тамбея могут попасть куда-нибудь в Карское море. Силами одних только грузчиков такое огромное количество дров за три часа даже за борт не выбросить. Капитан разрешил использовать одну вахту матросов. Но и это не спасало положения.
Степан Дмитриевич задумался. Потом обратился к нам:
— Надо пассажиров привлекать. Пусть помогут товарищам с фактории. Не откажутся, думаю.
— Конечно, не откажутся.
— Что ж, будем перебираться на лихтер, — сказал Остяков.
Это оказалось далеко не простым делом. В такую бурную погоду волна может столкнуть «Кутузова» с «Ямалом», и тогда уже не миновать аварии. Но вахтенный начальник с рулевым умело подтянули лихтер к пароходу. Мы все перешли туда.
Первым делом собрали пассажиров, бывших на лихтере, объяснили обстановку.
— От сегодняшней ночи зависит, будет ли обеспечена фактория топливом на весь год. Нужна ваша помощь.
— О чем говорить, — ответила за всех Галя-черненькая. — Не на курорт едем. Поработаем, сколько потребуется.
— Свои же люди живут там, выручать надо, — поддержал ее Южаков, вот Анна Гультяева здесь работать будет.
— В общем, пора за дело приниматься, — раздался голос Гультяевой.
— Становись под мое начало! — выскочил Миша Антополь.
— Сами начальника выберем, — рассмеялись девушки, — Южакова бригадиром!
Работа закипела. С каждым часом все ниже становилась гора в трюме. Девушки устроили нечто вроде конвейера. Из рук в руки они передавали легкие доски и горбыли, небольшие бревна. В конце конвейера стоял Южаков. Ему было жарко, сброшенная шинель лежала рядом.
— Давай, девчата, силы не жалей! Женихов хороших найду, — шутливо подбадривал он девушек.
— Мы сами найдем, — отшучивалась Галя-беленькая, ловко перебрасывая доски подружке. Она себя чувствовала лучше, на лице вновь появился румянец.
— Ну как, Галочка, обвыкла?
— Когда работаешь, легче качку переносишь, — отвечала та.
Тем временем бригада грузчиков и матросы разгружали основную массу леса. Они подводили трос лебедки под огромные, тяжелые бревна. Сильная лебедка подхватывала их и вышвыривала за борт. Грузные бревна глухо бились друг о друга.
Через час мы получили с берега радиограмму: «Дрова выбрасываются водой на берег, укладываем их в штабеля. Продолжайте».
Мы продолжали. К утру все триста кубометров топлива были на берегу.
— Теперь дрова есть — тужить нечего, — обрадованно заявил Остяков. — Ведь без топлива на Севере шагу не ступишь.
В хорошем настроении Степан Дмитриевич становился словоохотливым. Он рассказал нам, как дважды ему приходилось зимовать без дров. Один раз это было именно в Тамбее, когда сильный шторм разметал и унес все уже выгруженные на берег дрова. Но тогда, как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло». Неподалеку потерпела крушение баржа, и всю зиму жители фактории топили печи остатками ее обшивки.
Другой раз, в Гыде, получилось значительно сложнее. Пароход не сумел пробраться сквозь льды к поселку. Все основные продукты были завезены первым санным путем. Но разве можно было на оленях привезти в Гыду огромное количество дров за семьсот километров, из районного центра Тазовское? Пришлось нелегко. С выпечкой хлеба затруднений не было — в пекарне сделали форсунку и перевели ее на жидкое топливо, которое привезли из Тазовского. В домах же стоял мороз, лопались термометры, люди спали в шубах. Когда в одном доме показывался дымок, весь поселок бежал туда вскипятить воду. Топили клепками от бочек, стульями и даже… кирпичами.
Да, да, самыми обыкновенными необожженными кирпичами. Перед этим их долгое время держали в тазу с керосином или нефтью, а потом клали в печку, где кирпичи горели, пока не испарится горючее, пропитавшее их.
— Все-таки обошлось, — вспоминает Остяков.
— Но второй раз попробовать не хотелось бы, — в тон ему добавляет, улыбаясь, Миша Антополь.
Утром, несмотря на весьма свежую погоду, с борта «Ямала» был спущен катер. Он повез на берег часть команды для подготовки к разгрузке остальных товаров.
До самого берега нам не удалось добраться — начался отлив, и «Ястребу» угрожала опасность очутиться на суше или, как говорят моряки, «обсохнуть». Пришлось пересесть на вызванную с берега шлюпку. Однако и ей вскоре преградили дорогу песчаные косы, избороздившие все побережье.
Берег в Тамбее странный. Вода нанесла к нему большие массы песку, которые оседают на дне своеобразными горбами. После отмели снова идет глубокое место, затем опять начинается отмель. Через одну из таких песчаных кос мы не стали переносить шлюпку и пошли вброд.
Ледяная вода поднималась выше колен, заливала высокие резиновые сапоги, проникала сквозь толстые ватные брюки. Едва выйдя на берег, мы побежали к ближайшему дому переодеваться.
Поставив на печку мокрые сапоги, я натянул предложенные мне непромокаемые нерпичьи чулки и вышел на факторию.
В первом доме, куда я зашел, уже были гости. Метеоролог Анна Гультяева сидела за служебным столом и просматривала записи в журнале.
Я был удивлен. С нами на катере ее не было.
— Как же вы сюда попали?
— Очень просто. Не терпелось быстрей побывать на своей фактории. Собралась и поехала на лодке. Вещи потом подвезут.
От Гультяевой я направился к стоящему рядом помещению, где жили рыбники.
Зайдя в дом, я увидел там только одного человека. Он был в женских оленьих бурках с заячьей опушкой, которые довольно несуразно выглядели на его большой ноге. Я поздоровался.
— Здравствуйте. Вы с каравана?
— Да.
— Очень приятно. А я учетчик, Александр Захаров. Ленинградец. Здорово, однако, вы нынче с дровами придумали. Мы даже удивились.
Но вскоре удивляться пришлось мне, правда, совсем по другому поводу.
Поглядев на часы, висевшие в помещении, я заметил, что они показывают совершенно другое время, чем у соседей.
— Часы у вас правильные?
— Абсолютно, — ухмыльнулся Захаров.
— А у соседей?
— Тоже правильные.
— Но ведь между ними разница почти в два часа?
— Ну, тут часы не виноваты, — со смехом сказал Захаров.
Оказывается, в Тамбее каждая организация живет по своему времени. У рыбников оно московское, в торгпункте — местное, на три часа вперед, а метеорологи отсчитывают часы и минуты только но солнечному времени Таким образом, если в торгпункте сейчас двенадцать часов дня и пора делать перерыв на обед, то рыбники шутят: что за перерыв в девять часов утра? Метеорологи же заявляют, что по солнечному времени, самому точному, сейчас 10 часов 47 минут.
Это порождает различные курьезы и остроты. Про лодырей в Тамбее говорят, что «они ложатся спать, как торгпунктовцы, а встают как рыбники». Сослуживцев Гультяевой называют «люди солнца» и ехидно спрашивают, как они определяют время полярной ночью: по луне? Рассказывают про одного молодого продавца, который, приехав в Тамбей, засиживался у девушек-рыбников до часу ночи «рыбного» времени. Дома же молодого человека будили на работу в 7 часов «торгпунктовского». И лишь когда продавец, все удивлявшийся, почему он не высыпается, совсем измучился, шутники раскрыли ему факторийный секрет.
Но особенно много несуразностей бывает при проведении общефакторийных мероприятий. Прежде чем провести собрание, «высокие договаривающиеся стороны» спорят, по чьему времени назначать его начало. Правда, нынче уже выработана некоторая «дипломатическая» основа: время собрания определяется по времени той организации, в которой оно проводится.
Конечно, проще ввести общее время, но вряд ли согласились бы на это жители Тамбея. Невинная шутка немного скрашивает однообразие жизни на зимовке, особенно в бесконечные полярные ночи, когда все население собирается на факторию.
А сейчас людей в Тамбее мало. Гидрографы на катерах, кунгасах, а зачастую и в шлюпках обследуют Обскую губу. Большинство окрестных ненцев и часть русских жителей фактории — охотники, или, как их здесь называют, промышленники. В августе и сентябре — основные месяцы охоты на морского зверя и водоплавающую дичь — они промышляют на берегу Карского моря моржей, тюленей, белух или стреляют на озерах диких гусей, уток.
Множество в Тамбее собак. Огромные, разномастные, с мохнатой шерстью, они слоняются по берегу, всюду следуя за опытным вожаком своей упряжки.
Вообще же на Ямале езда на собаках не распространена. Ненцы ездят на оленях, которые не нуждаются, как собаки, в специальном корме. Но русские охотники, добывающие мясо морского зверя, зимой ездят большей частью на собаках, а летом передвигаются на лодках. Отличная упряжка — гордость каждого охотника. Зимой эти упряжки, обычно в восемь — девять собак, мчатся по тундре с большой скоростью, облегчая своим хозяевам охоту на песцов.
Пока я осматривал факторию, шторм немного улегся, и остальные товары были благополучно выгружены. Пароход дал серию коротких и протяжных гудков: «Корреспондента вызывают на судно».
Караван покидает последнюю факторию на Обской губе.
Сейчас нам предстоит выход в Карское море.

В Карском море
Перед Тамбеем на пароходе запаслись пресной водой — ею наполнены все резервные баки. Введен строгий водный режим: умывальник работает только дважды в сутки по полчаса, душ разрешается лишь кочегарам после вахты.
До сих пор необходимости в этом не было. Обская губа — один из редких пресноводных морских заливов. Это прямой результат влияния многоводной Оби.
Постепенно вода темнеет, из буроватой становится густозеленой. Зачерпнул ее котелком, сделал пару глотков. Во рту остался неприятный горько-соленый осадок.
Караван проходит самый трудный участок большого пути. От северной оконечности полуострова, мыса Дровяного (он называется так потому, что волны выбрасывают на его берег плавающий по губе лес — «плавник»), пароход взял курс на северо-восток. Мы в третий раз пересекли Обскую губу и вышли на траверс острова Шокальского, что находится севернее полуострова Явай.
Это уже Карское море, одно из самых коварных северных морей, с неустойчивой погодой, частыми штормами и блуждающими ледяными полями. Остяков опасался, что даже в начале сентября мы можем встретиться со льдами, которые при длительном северном ветре вплотную подступают к самой суше и даже заходят в Обскую губу.
Из-за всех этих трудностей Карское море долгое время считалось недоступным. После закрытия Ямальского волока морское сообщение между Европой и Сибирью было прекращено более чем на сто лет.
Только в 1737 году отважные русские моряки, лейтенанты Малыгин и Скуратов, заново «открыли» Обскую губу. Нелегким был их переход. Выйдя из устья Печоры в 1736 году, Малыгин не дошел до цели за одну навигацию и вынужден был зазимовать у устья реки Кары в Байдарацкой губе. Лишь в августе следующего года мореплаватели достигли северного мыса Ямала. Двадцать пять дней простояли они в проливе между Ямалом и островом Белый, который в честь капитана судна был назван проливом Малыгина. Затем Малыгин и Скуратов прошли с севера на юг всю Обскую губу, преодолели несколько сот километров по Оби и зазимовали далеко от ее устья — в знаменитом Березове, где за десяток лет до этого закончил свою жизнь в ссылке любимец Петра I — Меньшиков. Малыгин и Скуратов первыми составили относительно точную карту Обской губы и сделали опись всего Карского побережья.
Тем временем другой лейтенант русского флота Дмитрий Овцын настойчиво искал проход из Обской губы на восток. В течение четырех лет он делал одну самоотверженную попытку за другой. И лишь в 1737 году, — как раз в тот год, когда Малыгин зашел в губу с севера, — Овцын со штурманом Кошелевым на двух небольших судах «Тобол» и «Оби почтальон» сумели пройти из Обской губы в Енисей и зазимовали около далекого Туруханска. Пролив на пути из Оби в Енисей сейчас носит имя Овцына.
Казалось, эти путешествия должны были положить начало освоению морского пути в Сибирь, таящего в себе огромные возможности. Но царское правительство проявляло полное равнодушие к исследованию северных окраин, как и вообще к их судьбе.
И снова больше чем на сто лет стало безжизненным Карское море. Забыт был и путь в Обскую губу. Обилие банок (подводных отмелей), короткий период навигации, частые штормы, крутая, неправильная волна, отсутствие каких-либо гаваней — все это отпугивало путешественников и купцов, снаряжавших караваны. Подсчитано, что за триста пятьдесят лет с начала первого морского похода из Европы в Сибирь до 1905 года всего сто двадцать судов прошли северным морским путем, причем на Обскую губу падает весьма незначительное количество — около десяти процентов.
В конце XIX века большие работы по обследованию бассейна Оби провела гидрографическая экспедиция А. Вилькицкого. Опытный полярный исследователь, тщательно изучив сложный плес, доказал, что плавание по Обской губе возможно.
Значительно оживилась Обская губа после Великой Октябрьской социалистической революции. Из года в год увеличивается число судов, совершающих плавание в ее водах. Нынче ежегодно в Обской губе бывает больше кораблей, чем за все первые триста лет плавания. На недавно пустынных берегах созданы фактории, выстроены школы, рыбозаводы. Обская губа стала одной из оживленных водных магистралей страны.
Но вернемся к нашему путешествию. Был один из последних теплых дней короткого полярного лета. Плавание по Карскому морю началось при полном штиле. Изумрудно-зеленая морская вода едва колыхалась и по своему спокойствию напоминала озерную. Мы обогнули остров Шокальского и по небольшому проливчику между ним и похожим на полумесяц островом Вилькицкого вошли в Гыданскую губу.
Все радовались благоприятной погоде. Только Остяков не разделял общих восторгов.
— Слишком тихо и тепло, — говорил он, хмуро поглядывая вокруг, — быть туману.
— Тюлени! — воскликнул вдруг самый зоркий из нас Миша Антополь.
Поверхность воды вокруг парохода как будто ожила. То и дело на мгновение показывались лоснящиеся тугаи тюленей. Затем они ныряли снова и уже показывались в другом, совершенно неожиданном месте.
Всех сразу захватил охотничий азарт. С борта парохода раздались выстрелы из мелкокалиберных винтовок. Попасть трудно — пока прицелишься в вынырнувшую тушу, она уже исчезает в глубине.
Наконец, один из стрелков, изловчась, попал в тюленя. Вода около раненого зверя сразу окрасилась в ярко- красный цвет.
Охота на тюленей — увлекательнейшее занятие. Она требует умения, выдержки и незаурядной храбрости. Зверобои, плавая на утлых лодчонках, разыскивают тюленьи стаи. Убивать тюленя в воде бесполезно — он немедленно идет ко дну. Поэтому охотники стараются ранить зверя, а уж затем подобрать его, беспомощного.
Но обычно тюленей промышляют не в воде, а на льду, когда в теплые, погожие дни они выползают греться на солнце. Быстрый и верткий в воде, тюлень на льду становится неуклюжим и медлительным. Тут его стрелять значительно легче. Опытные зверобои рассказывали, что иной раз они добывали по двадцать тюленей за сутки. Мясо тюленя идет на корм собакам, тюлений жир служит основой для приготовления многих технических и лекарственных масел, из блестящей светлокоричневой шкуры тюленя выделываются чемоданы, непромокаемые курточки.
Между тем первый день плавания в Карском море подходил к концу. Я с большим нетерпением ожидал завтрашнего утра, которое обещало интересное путешествие. Навстречу каравану вышел небольшой пароходик Гыданского рыбоучастка. Он должен был встретиться с нами у мыса Мамонта, при входе в Гыданский залив, и увезти меня на остров Олений.
Остяков рассказывал, что этот остров целиком оправдывает свое название. Здесь хорошие, богатые ягелем и зеленой травой пастбища. Дыхание моря предохраняет оленей весной и летом от комаров и оводов. Каждую весну, пока еще стоит лед, сюда переходят стада многих обских и енисейских колхозов — остров стоит как раз на равном расстоянии от обеих рек. Здесь оленеводы проводят все лето и возвращаются в свои колхозы уже в конце осени, по первому льду.
К сожалению, поездке не суждено было сбыться. Как и предсказывал Остяков, ночью над морем поднялся густой туман. Через его молочную пелену трудно было увидеть даже внушительный силуэт «Ямала», шедшего менее чем в ста метрах от парохода. Туман скрыл очертания берега, огни маяков. Плавание по малоисследованному, с небольшими глубинами участку полярного моря еще более усложнилось. Чтобы не столкнуться с другими судами, пароход все время давал тревожные гудки, вахтенный пускал ракеты.
Пассажиры стояли на борту лихтера, настороженно вглядываясь в тьму.
— Вот и с Аней Гультяевой попрощались, — с оттенком грусти проговорила Галочка Сазонова, — скоро Гыда. Потом с караваном попрощаемся, с тобой, Нелличка. Как-то работа начнется?
— Все-таки страшно? — спросил Южаков, перегнувшись через борт, словно разглядывая темные, как чернила, воды залива.
— Не знаю. Вроде и страшно и не страшно, — задумчиво проговорила Галя. — Конечно, после такой поездки легче будет на новом месте обживаться.
— Люди живут, — коротко ответил Южаков. — Привыкнете, полюбите Север.
Командиры корабля и капитан-наставник Обской губы, опытный штурман Павел Михайлович Петров, плавающий уже сорок шестую навигацию, ни на минуту не покидали командного пункта.
Пароход шел «наощупь». Только в середине дня, когда туман немного рассеялся, стали смутно вырисовываться очертания берегов. Мы были невдалеке от Гыды. Вскоре на рейд подошли два катера Гыданского рыбоучастка. Оставив пароход на рейде, в нескольких километрах от поселка, — дальше «Кутузову» не позволяла итти его глубокая осадка — гыданские катера вместе с нашим «Ястребом» взяли на буксир громоздкий «Ямал» и медленно повели его через Гыданский бар.

В Гыдаямской тундре
Еще шли приготовления к буксировке «Ямала», а к каравану уже стали подъезжать лодки. На первой мотолодке, не дожидаясь, пока лихтер доберется до причала, я решил отправиться в Гыду.
Лодка шла по широкому плесу Гыданского бара. С нее видна была только часть поселка. Остальное скрывал отвесный берег одного из притоков реки Гыды, в которую впадают десятки речушек этого тундрового края.
Но вот показался весь поселок. Он раскинулся на довольно широкой площади. На одном краю Гыды, на пригорке, стоит школа-интернат; на другом — светлое здание больницы; еще дальше виднеются конусообразные силуэты двух десятков ненецких чумов. Часть ненцев живет в Гыде оседло, а часть приехала сюда из тундры специально для разгрузки каравана.
После непродолжительного отдыха в кругу гостеприимных гыданцев я вышел посмотреть поселок.
Как раз в это время к небольшой площадке около магазина подъезжал аргиш — олений обоз. Я подошел к одному из ненцев, необычно рослому и широкому в плечах.
— Откуда путь держите?
— Из стада. Шкуры привезли, мясо привезли. Табак, чай, однако, торговать надо, — на ломаном русском языке ответил он.
— Далеко отсюда стадо?
— Девять попрысков будет, однако.
Напрасно спрашивать у ненцев расстояние в километрах. Для определения пути у них служит попрыск. Попрыском называют перегон, который оленья упряжка может пройти без остановок. Затем олени должны несколько минут отдыхать, попить воды или поглотать снега, — в зависимости от времени года. Точно определить величину попрыска нельзя, тем более, что для летнего и зимнего времени он неодинаков: зимой по снегу олень может пробежать без остановки большее расстояние, чем летом, когда приходится возить нарты по травянистому, а в большинстве случаев и болотистому покрову. Но в среднем величина попрыска зимой равняется десяти, а летом — шести-семи километрам. Следовательно, от стада до поселка приблизительно шестьдесят — семьдесят километров.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что пастух оленьего стада Гыданского сельсовета Торово Тэсида — так звали моего нового знакомого — пробудет в поселке несколько часов, а потом начнет собираться в обратный путь.
Дней через шесть он снова поедет к каравану.
Еще перед отъездом на берег, когда я поделился с капитаном своими планами поездки в тундру, тот показал мне на массивные пароходские часы и предупредил:
— Выезжать будем дней через десять. Здесь разгрузка долгая. Заметьте время. Ровно десять суток жду, даже если раньше готовы будем. А потом — ухожу без вас. Не прогневайтесь.
Десять дней — срок немалый. За это время я сумею побывать у оленеводов.
— Поедем вместе в твое стадо, — предложил я Торово Тэсида.
— А ты кто такой?
— Из газеты. Вашу жизнь описать хочу.
— Сава[8], — заулыбался Тэсида, — поедем, все покажу. Туда еще с нами Вэйсане Салиндер едет, колхоза председатель. Он по-русски сава говорит.
Тэсида велел мне часа через три быть готовым. Сразу же после нашей беседы я отправился домой к Степану Дмитриевичу.
— Мы уже ждем, — улыбается Остяков. — Знакомься — жена, сынишка. Видишь, от отца не отходит, соскучился. Что ж, можно и обедать. Не грех бы и выпить в честь приезда.
Я огляделся вокруг. На маленьком столике, рядом с добротным письменным столом, был расположен радиоприемник. По другую сторону стола стояла заполненная книгами этажерка. Все подоконники были заставлены вазонами, в которых росли яркие, многих красок и сортов, цветы. Стены были украшены картинами, вышивками, ковриками. На полу лежала огромная, занявшая всю комнату, мохнатая шкура белого медведя.
— Погоди, Степан Дмитриевич. Вначале о деле поговорим. Собираюсь через три-четыре часа на несколько дней в тундру. Посоветуй, что взять надо.
Остяков критически посмотрел на меня.
— А в чем ехать-то?
— Как в чем? — я бросил взгляд на свое осеннее пальто. — В чем есть.
— Не пущу. Я хозяин здесь. Куда ехать собрался? В тундру или на курорт?
— Но ведь сейчас лето.
— У нас сентябрь — зимы начало. Да и летом не посоветую налегке выезжать. Еще неизвестно, как ехать придется, дороги по тундре не проложены. В общем, сейчас по-нашему оденем.
Остяков зашел в кладовую и вернулся оттуда с комплектом меховой одежды.
— Примеряй.
Я снял сапоги и натянул чижи — чулки из оленьей шкуры шерстью внутрь. Остяков подал мне кисы — такие же чулки, только большего размера и с шерстью наружу. Они были украшены национальным орнаментом.
— Эту штуку на чижи надевай. Да положи между ними травы немного. Удобнее будет.
Я надел кисы, прошелся в них. Через мягкие подошвы чувствовались все неровности медвежьей шкуры.
— Обувь готова. Давай малицу примерять.
Торово Тэсида правильно назвал час, когда он начнет собираться в путь. Но собраться в путь — дело для ненца весьма непростое. Надо попрощаться со всеми близкими и далекими родичами, несколько раз перепрячь оленей, наконец, дождаться остальных участников поездки, занятых теми же делами. Когда, в конце концов, аргиш был готов, наступили сумерки.
Торово вручил мне хорей — длинный, в два человеческих роста, шест с набалдашником на конце. Им погоняют оленей.
— Поехали! — сказал он, и одна за другой упряжки двинулись в путь.
Наш аргиш состоял из пяти нарт. На первой сидели председатель колхоза «Красная заря» Вэйсане Салиндер — смуглолицый молодой человек в стянутой широким ремнем малице. Она покрыта чем-то вроде длинной рубашки из серой материи, которая делает малицу похожей на просторный глухой халат. Под малицей обычный ватный костюм. На ногах бродни из тюленьей кожи.
Следом ехала его сестра Неяку Салиндер — молодая девушка со спокойным лицом. Она сидела на специальных женских нартах со спинкой позади и со звенящим колокольчиком. Третьей шла упряжка молодого Ямала Тэсида, краснощекого юноши с узенькими черными глазами, четвертой — Торово Тэсида. С упряжкой из четырех пестрых оленей я завершал аргиш.
Олени — небольшие смирные животные величиной с крупного теленка. У них красивые, немного печальные глаза. Роскошные ветвистые рога очень украшают оленей, особенно летом и осенью, когда они обтянуты нежной матово-коричневой кожей, напоминающей замшу.
Олень в тундре — все для ненца. Ухода за ним почти не требуется: олень живет на подножном корме, зимой откапывает из-под снега северный мох — ягель, летом пасется на тундровых пастбищах,
Из оленьих шкур делают постели и покрышки чумов; оленье мясо — основная пища ненцев; малицы, гуси, чижи, кисы изготовляются из шкур оленя; по тундре передвигаться можно только на оленьих упряжках; свои расписные сумки и скрепления для нарт женщина-ненка делает из тех же оленьих шкур и сшивает их сухожилиями. Даже аркан для ловли самого оленя тоже делается из оленьей кожи.
…Олени трусили мерной рысцой. Вскоре наступила темная северная ночь, какая бывает здесь в сентябре, когда солнце скрывается на все более и более продолжительное время. Ехать стало значительно труднее. Под нартами то и дело хлюпала болотная вода; хорей в неумелых руках только мешал, казалось, он вот-вот вонзится в землю и переломится пополам; нарты все время то подбрасывало кверху, то швыряло вниз, грозя опрокинуть совсем.
Холодный осенний ветер понемногу забирался под малицу. Время от времени, подражая остальным, я соскакивал с нарт и бежал рядом с оленями. Когда аргиш останавливался, мы собирались у передних нарт, закуривали.
— Долго еще ехать до стада? — спросил я.
— Скоро будем, — неодобрительно ответил Вэйсане. Высказывать свое нетерпение вслух, оказывается, неприлично.
И мы едем дальше.
Тиха ночная тундра. Тиха, но не мертва. То метнется невдалеке от аргиша черная тень песца, то из-под ног оленей вспорхнет куропатка, то зашуршит в траве маленький лемминг — полярная мышь, — и снова густое безмолвие охватывает тундру.
Наконец, на фоне неба вырисовались три темных треугольных силуэта чумов.
— Айвасед-Яха! — закричал мне Вэйсане. — Стадо стоит.
Было уже три часа ночи. Семидесятикилометровый путь мы преодолели за восемь часов — почти по восемь километров в час. Это очень неплохая скорость для оленей в летнее время.
Заслышав шум, залаяли и сразу замолкли, узнав хозяина, собаки. Распрячь оленей значительно легче, чем составить упряжку. Через несколько минут олени один за другим скрылись в темноте ночи.
Мы зашли в чум Моку Салиндера — старшего брата Вэйсане.
Несмотря на позднее время, в чуме, по гостеприимному обычаю ненцев, поспешили угостить уставших путешественников чаем и ужином. Сестра Моку, Кавайне Салиндер, немолодая сгорбившаяся женщина с изрядной проседью в волосах, поднялась и мигом затопила печку, поставила чайник. Сняв с себя малицы, мы уселись на застланный оленьими шкурами пол.
Устройство чума просто: он состоит из множества длинных жердей и покрышек из оленьих шкур, так называемых нюгов. Когда ненец приезжает на новое место, он слегка втыкает эти жерди в землю нижними, острыми концами, а верхние концы соединяет в одну вершину и связывает их. Потом этот остов покрывается нюгами: летом в один слой, зимой — в два или в три. Поставить чум недолго, около часа, а разобрать, или, как говорят ненцы, сломать чум — и того меньше.
В чуме Салиндера живет около десяти человек. Они спят за ситцевым пологом на шкурах и укрываются домашними ягушками, чем-то вроде мехового распашного халата. В задней части чума, против двери-полога, тоже сделанной из оленьей шкуры, лежат ящики и деревянные корытца с посудой, миски с рыбой и мясом, другие съестные припасы. Около печки висит большой котел, тут же — закопченный медный чайник величиной с приличное ведро. Еще выше, почти под верхним отверстием чума, на веревочке: гроздья сушеной рыбы, вяленые гуси и утки.
Однако этот чум уже многим отличается от тех, какие описывались этнографами несколько десятков лет назад.
На почетном месте в чуме висят портреты Ленина и Сталина, в углу хранится стопка газет. Тут есть и областная «Тюменская правда», и окружная «Няръяна Нгэрм» («Красный Север»), и районная «Няръяна Вы» («Красная тундра»). В Ямало-Ненецком округе, где прежде национальное население не видело никаких печатных изданий, кроме насильственно вручаемой библии и ясачных (податных) книг, сейчас издается девять газет, из них одна полностью на ненецком языке.
В некоторых номерах газет есть заметки о трудовых успехах гыдаямских колхозников. Эти газеты берегутся особенно заботливо.
Одна из них привлекла мое внимание. Вслух читаю обведенные карандашом строчки:
— «Прошлое и настоящее Тазовской тундры». Так это про ваш район?
Вэйсане кивает головой и внимательно слушает, хотя эту заметку он давно читал и знает, наверное, наизусть.
— «Во всей Тазовской тундре до Великой Октябрьской социалистической революции было только два дома… Ни орудий лова рыбы, ни охотничьих припасов в достаточном количестве никогда не было. Все коренное население было сплошь неграмотным. О книгах, газетах, радио, кино, культурных учреждениях ненцы тогда не могли даже и мечтать. Никто из них раньше не слышал слова «врач».
Вэйсане, щуря слегка раскосые глаза и расстегнув ремень на малице, присел у печки, грея над ней озябшие руки.
— Дальше читай, там про нашу жизнь правильные слова пишут.
— «В Тазовском районе годовой доход на один колхоз в среднем увеличился по сравнению с 1940 годом в шесть раз, а неделимые фонды — в десять раз. В колхозах работает восемь зоотехников и ветеринарных фельдшеров. Организованная моторно-рыболовная станция обеспечивает колхозы всеми видами орудий лова и самоходным флотом. Появилась новая отрасль хозяйства — звероводство».
— И нам надо ферму строить. Песцов заведем, — подтверждает Вэйсане.
— «Много факторий и заготовительных пунктов обслуживает охотников в тундре. Двадцать восемь магазинов и ларьков рыбкоопа обеспечивают продовольственными и промышленными товарами население района.
В районе работают средняя и семилетняя школы, две начальных, одна вечерняя школа сельской молодежи, четыре интерната, в которых на полном государственном обеспечении учатся дети ненцев-колхозников. Их воспитывают 38 учителей с высшим и средним образованием».
От печки в чуме сразу стало тепло. Хозяйка тихо переговаривается о чем-то с молодой девушкой, укрытой ягушками — видны только косы, краешек лица и любопытные черные глаза.
Вэйсане просит дочитать заметку. Видно, он очень гордится ею.
— «В районе работают три больницы и семь фельдшерских медицинских пунктов… — продолжаю я, уступая его просьбе. — О здоровье трудящихся заботятся пять врачей и девятнадцать специалистов со средним медицинским образованием… Имеются два детских сада и двое яслей. Пять библиотек, две избы-читальни, два сельских клуба, четыре красных чума, районный Дом культуры, Гыдаямская культбаза, две стационарные и четыре передвижные киноустановки, сотни радиоточек обеспечивают культурные запросы трудящихся Тазовского района».
— Вот, вот, — одобрительно соглашается Вэйсане, — хорошие слова, правду говорят. Ну садись, грейся.
В чуме чисто. Под шкурами не земля, а вымытые, гладко оструганные доски, которые перевозятся на нартах вместе с жилищем. Десятилинейная керосиновая лампа бросает вокруг неяркий свет.
Мое внимание привлек привязанный к колышку у самого входа в чум небольшой светложелтый зверек. Слабый свет почти скрывал его. Зверек был похож на собаку, только с острой мордочкой и более пушистым, чем обычно, хвостом. Да и держался он иначе: все время метался, то отпрыгивая от проходящих, то пытаясь броситься на них.
— Нохо[9], — объяснил Вэйсане, заметив мой вопросительный взгляд.
В летнее время мех у песца не белоснежный, как зимой, а грязнорыжий. Летний песец, или, как его еще называют, крестоватик, не имеет почти никакой ценности. Охота на него вообще запрещена. Словно чувствуя это, песцы летом становятся особенно нахальными. Они вплотную подходят к чуму, не прячутся от людей, крадут продукты. Обычно в это время ненцы без труда разыскивают норы неосторожных зверей и достают оттуда одного — двух песцовых щенят — «норников». Женщины ухаживают за ними, кормят, но держат на привязи. Зимой же, когда эти песцы подрастают и одеваются в белый мех, их убивают и шкурки сдают на факторию. Но летом с ними много возни. Часто песцы перегрызают цепочку, кусают маленьких детишек. Песец очень злой зверек, он не поддается приручению. Зоологи называют его полярной лисицей, но внешне песец больше похож на собаку. Видимо, отсюда и произошло его русское название «песец» — маленький пес.
Наскоро поужинав, мы улеглись спать. Вэйсане снял малицу, снял ватный костюм и укрылся ягушкой. Малицу и чижи он повесил сушиться над печкой. Его примеру последовал и я, с тою лишь разницей, что остался в лыжном костюме и укрылся малицей.
Но через несколько часов я проснулся от холода. Печка погасла. Тонкие стены летнего чума плохо предохраняли от утренних заморозков. Пожалев, что выбрал крайнее место, я быстро встал и вышел из чума. Светало. Рядом виднелся кустарник рогов. Олени спали. Они лежали на холме, поджав под себя ноги и осторожно держа кверху голову с ветвистыми рогами. Олени пугливы — только я приближался к какой-нибудь группке, как все животные вскакивали и, постепенно удаляясь, начинали щипать траву.
У чумов стояли в беспорядке нарты, лежала оленья упряжь, хореи, дорожные сумки — ненцы никогда не прячут от соседей своих вещей. Около нарт спали собаки. На холме стояло небольшое, в три чума, стойбище.
А дальше, куда ни кинешь взгляд, — безграничная, немерянная тундра. Вглядишься — и кажется, будто море раскинулось перед тобой, сливаясь у горизонта с блеклым предрассветным небом. Желто-зеленые щетинки уже начавшей отцветать травы колышутся от ветра. Застывшими волнами представляются невысокие холмики и бугры, покрытые белыми, как пенные всплески, соцветиями тарентя — северного одуванчика. А плывущее над горизонтом облако кажется одиноким кораблем, неведомо зачем забравшимся в эти глухие места.
…В чуме кто-то проснулся, кряхтя, стал одеваться. Взвизгнула и выскочила из чума собака. Послышались голоса ребятишек. Заплакал самый маленький. Семья Салиндера проснулась.
— Уже гуляешь, — окликнул меня Вэйсане. — Давай умываться будем.
Неяку Салиндер принесла воду, мыло, полотенце. Умываются все. А ведь еще совсем недавно моющийся ненец был редкостью — умываться считалось зазорным, и в течение всей жизни люди тундры не признавали иного применения воды, кроме утоления жажды. Только тот, кто знает, каких трудов стоило приучить жителя тундры к мылу и полотенцу, поймет ценность такого незначительного с виду события, в котором, как и в букваре на родном языке или в чистой рубашке под малицей, отражается серьезный культурный рост северных народностей.
Умывшись, все сели завтракать. Обычно по-русски говорят: «Мы сели за стол». Но для чума это выражение было бы неправильным: здесь, наоборот, низенькие столики пододвигаются к шкурам, где сидим мы.
Над столом — клубы пара. Слегка дымится суп из оленины, который подали в большой миске; пар идет из горячего, прямо с огня, большого медного чайника; кольца дыма поднимаются из трубок, которые непременно курят мужчины.
На столе обильный завтрак: мясо, вяленая дичь, «варка» — рыбий жир, переваренный с кусками рыбы, вареная и сырая рыба, белый хлеб, сахар, банка мясных консервов и «юрок» — особым образом приготовленное блюдо из рыбы. При изготовлении юрка ленты рыбьего мяса сначала подвяливают, а затем долго выдерживают над огнем. Рыба при этом поджаривается и слегка коптится.
Весь завтрак усиленно сдабривается густым плиточным чаем — любимым напитком северных народов. Жена Моку, миловидная Таня Салиндер, подает его в изящных фарфоровых чашках, которые ненцы очень любят, берегут и во время переездов укладывают в специальные ящики со стружками.
В чуме два столика. За одним сидит глава семьи с женой, гостями и старшими братьями, за другим — женщины, юноши и дети.
По случаю приезда гостей Моку Салиндер надел свою праздничную русскую одежду. Это уже пожилой, очень худой человек, с острыми чертами лица. На лацкане его серого пиджака значок «Отличник пушзаготовок» и давнишний, еще довоенного времени, значок ПВХО. Моку Салиндер долгое время был председателем колхоза «Красная заря», которым сейчас руководит его брат Вэйсане. Он показал нам много почетных грамот и благодарностей.
Неподалеку от Вэйсане и Моку сидел третий их брат Лай, приземистый мужчина с седыми проволочками жестких даже с виду волос. А за соседним столом молчаливо прислушивается к разговору самый младший из братьев, семнадцатилетний Пебели. У него подвижное лицо, добродушный взгляд. Все интересует Пебели: и одежда приехавших гостей, и фотоаппарат, и самопищущая ручка.
В семье Салиндеров еще много братьев, все они работают в одном колхозе. Ясыко Салиндер руководит рыболовецкой бригадой, Хотто и Яку тоже трудятся на рыбалке. Далеко отсюда, на песке Юрибей, забрасывают они сейчас невод и добывают жирного сибирского омуля. Зимой, как только реки покроются толстым льдом, рыбаки выйдут на подледный лов.
Остальные братья зимой охотятся. Пебели и Лай в прошлом году добыли семьдесят песцов.
У соседнего столика, кроме Пебели, сидят знакомые нам Кавайне, Неяку Салиндер и остальные обитатели чума.
Завтрак продолжался долго. Наконец, хозяин отставил чашку. Покончив с едой, все вытерли лица мягкими мелкими стружками. Вэйсане объяснил мне, что эти стружки специально держатся для вытирания лица и называются «варав».
Женщины занялись хозяйством: моют посуду, вышивают сумки. Неяку примостилась у входа в чум с двумя сверкающе-белыми шкурками молодых олешков. Уж в такой ягушке она еще больше понравится любимому!
Пебели строгает шест. Острым ножом он снимает с палки узенькую вьющуюся стружку.
— Варав? — показываю я на стружки.
— Нет, не варав, — улыбаясь, объясняет Вэйсане. — Эту стружку ножом строгают — значит называется она «есьтимя»; есть еще стружка, рубанком состроганная, — «нельнимя»; варав — это специальная стружка, которую наскабливают из мерзлого тальника. Ею лицо, руки, посуду вытирают.
Тут я столкнулся с одной из интересных особенностей ненецкого языка — тщательной детализацией терминов, относящихся к производственной деятельности жителей тундры. И таких случаев немало. Например, просто охотиться по-ненецки «ханесь», охотиться на песцов — «носинзь», охотиться на диких оленей — «хоранзь», охотиться на морского зверя — «ямд сырць». Свое название имеет охота на белок, куропаток, лисиц, охота с помощью капкана, с помощью силков и т. д. Всего двенадцать различных наименований насчитывает понятие, которое в русском языке обозначается лишь одним словом.
И в то же время зачастую нескольким русским словам, особенно обозначающим абстрактные понятия, соответствует лишь одно ненецкое слово. Бумага, грамота имеют на ненецком языке одно название — «падар». Ненецкое слово «я» можно одновременно перевести, как земля, место, страна и даже мука.
Раньше ненецкий язык имел довольно бедный запас слов. С появлением своей письменности, возникшей уже при советской власти, словарный состав значительно увеличился, появилось много слов, рожденных новой жизнью. В наиболее полный русско-ненецкий словарь, составленный первым ненецким ученым А. Пырерко и изданный в 1948 году, включены пятнадцать тысяч слов. В настоящее время словарный состав ненецкого языка значительно шире.
…Долго длилась неторопливая беседа мужчин. Не одна трубка пахучего табака была выкурена. Наконец, Моку встал.
— Однако, надо к стаду итти. Оленей в невод загонять.

Олени в неводе
Мы вышли из чума. Вокруг паслись олени. Кое-где молодые животные затевали бои между собой. Сцепившись наклоненными рогами, которые становились похожими на движущийся куст, они осыпали друг друга ударами передних копыт. Пугливые важенки с телятами сторонились забияк.
На нашем холме и в низине вокруг него бродили пятьсот оленей — специальное стадо Гыданского сельсовета и личные стада семей Салиндер и Тэсида. Они прошли большой путь с северной части Енисейского залива и сейчас возвращаются к местам трудных зимних кочевий. Летнее каслание (кочевье) прошло хорошо, шкуры откормленных оленей лоснятся.
Сейчас Моку решил отобрать несколько своих личных оленей на мясо и шкуры для чума. Но сделать это далеко не так просто. Если сразу начать погоню за нужными оленями, остальные в панике разбегутся по тундре, и потом их не собрать. Прежде нужно «загнать стадо в невод».
Что означает этот рыбацкий термин — загнать оленей в невод?
Лай, Таня, Неяку и еще несколько ненцев из соседних чумов взяли в руки длинную веревку и завели ее полукругом перед группой оленей. Другие стали криками подгонять к этой группе остальное стадо.
— Хо-о! Хо! Хо! — шумят мужчины, загоняя оленей. Два-три оленя, испугавшись, метнулись в сторону от опасного полукольца. Но не тут-то было — вдогонку за нарушителями порядка помчались сторожевые «оленьи собаки». Заливисто лая, а иногда и покусывая непокорного оленя за задние ноги, они подгоняют его к основной массе животных.
Наконец, все стадо тесно сгрудилось у веревки. Олени «в неводе». Правда, «в неводе» находятся все олени, а Моку нужно выбрать животных своего личного стада. Это не так уж трудно. По изгибам рогов, по мельчайшей разнице в цвете шкуры, наконец, по «тамге», вырезанной на оленьем ухе, каждый ненец найдет своего олешка. Моку внимательно оглядывал сильных племенных быков — «хоров», робких самок — «важенок», быстрых ездовых быков — «хабтов». Тут же рядышком бегали за матерями шустрые «суляко» — молодые олешки.
Внимательно оглядев стадо, Моку и Вэйсане выбрали трех оленей. Теперь нужно их поймать.
И снова возбужденное улюлюканье понеслось над тундрой. Все мужчины, от пожилого Моку до четырехлетнего Яги, бегают по полю с тынзянами, то набрасывая их на оленей, то на ходу сматывая ременные веревки.
Тынзяном ненцы владеют мастерски. Не так-то просто набросить петлю прямо на рога мчащегося животного, а то и ухватить петлей точно за задние копыта, что считается признаком особенно большого мастерства. Вот Пебели, держа наизготовку тынзян, бежит за обреченным оленем. Резкое движение от себя рукой снизу вверх и вперед — и змейка брошенной веревки стремительно догоняет оленя. Не успел тот сделать следующее движение, как петля затрепетала, запуталась в рогах. Тут уж оленю не уйти.
На просторной площадке, неподалеку от чумов, к Пебели, который привел сюда упирающееся животное, присоединился Лай.
Олень заколот. На этом мужское дело закончилось. К работе приступили женщины. С хирургической ловкостью, настолько быстро орудуя ножом, что лишь мелькала его блестящая сталь, Кавайне и Таня сняли шкуру, даже не задев лезвием ножа мяса, не сделав на мышцах ни одного надреза.
Покончив с отбором и ловлей оленей, все занялись своими делами. Моку и Лай снова пошли к стаду. Ямал Тэсида оживленно беседовал о чем-то с улыбающейся Неяку. Только Вэйсане понял свою роль провожатого слишком буквально. Он все время что-нибудь показывал, объяснял мне.
— Хорошо ты, Вэйсане, объясняешь, но мне надо еще к Торово Тэсида сходить. Пойдем?
— Сава, — согласился провожатый.
В чуме Торово, который мало чем отличался от жилища Моку Салиндера, было всего три человека: хозяин чума, его мать, седая старушка Салейо Тэсида, и славная четырехлетняя дочка Торово — Нидейка, маленькая девочка с коротенькими тугими косичками и бойкими глазенками. Она сидела на шкурах, серьезно переставляя свои куколки, сшитые из кусочков оленьих шкур. Жена Торово Анетя с сынишкой Васей, которому было всего полтора года, гостила у родных в поселке.
Торово кончал плести тынзян. До моего прихода он сплел из оленьей кожи крепкую веревку в четыре нити. Один конец веревки Тэсида наглухо прикрепил к прямоугольной костяной пластинке, а второй продел через свободное широкое отверстие в той же пластинке. Таким образом, пластинка легко скользит по веревке, образуя петлю, затягивающуюся при беге оленя.
Тынзян готов. Торово свернул его, как полагается, кольцами и отложил в сторону. Сейчас он будет пробовать новый аркан на оленях своего стада.
Торово Тэсида двадцать шесть лет. Он пастух небольшого сельсоветского стада, в котором около двух сотен взрослых оленей. В этом году оно выросло еще на пятьдесят молодых олешков. Все они уцелели. Ни бураны, ни жадные хищники не сумели вырвать из стада ни одного животного.

[image]

Особенно тяжелым был май, когда начали дуть колючие предвесенние бураны. Этой весной они бушевали более злобно, чем обычно. Только что родившиеся оленята слабо держались на ногах, жались к матерям. Снежные вихри сбивали и человека с ног, тысячами острых иголок впивались в лицо, руки. Торово Тэсида сутками не ложился спать. Обвязавшись веревкой, он ходил около стада, успокаивал важенок, следил, чтобы не потеряли они молодых олешков. И вот сейчас видны результаты его трудов. После летнего кочевья сельсоветское стадо и его собственное — сам пастух имеет шестьдесят оленей — возвращается в поселок откормленным, здоровым. Олени готовы сейчас к трудной зимовке.
За разговором незаметно подступил вечер. Утомленный обилием впечатлений, я уснул, как только опустился на шкуры.
В следующие дни я бродил за стадами по богатым пастбищам и вел долгие беседы с жителями стойбища, большинство из которых свободно говорило по-русски.
В третьем чуме стойбища жили маленький Пусирома, его мать Нина Тэсида и старший брат Яги.
Яги был на редкость тихим, трудолюбивым юношей. Он всегда что-нибудь мастерил, точил, строгал и даже во время беседы продолжал работу. Зато Пусирома был сущий огонь. Это подвижной мальчуган в легкой малице, на которой, как обручи, были нашиты поперечные красные полосы. На ремне Пусиромы висел костяной футляр для ножа, в руке почти всегда был тынзян. Любимые занятия Пусиромы — бегать с тынзяном за оленями, барахтаться с собаками, ставить силки и петли на птицу.
— Смелый охотник растет, — любовно говорит о нем мать.
В ночь перед отъездом я сидел в чуме и разговаривал с ребятами. Легкий ветерок, проникая через полог чума, тихо колыхал огонь свечки. Маленький Пусирома, счастливо улыбаясь, рассказывал, как он добыл первого песца.
— Поставил капкан, который отец дал. Каждый день ходил его смотреть. День хожу — нет, второй хожу — нет. На третий пришел — вижу: попал в капкан зверь, белый, как снег. Был он быстрый, как ветер, стал медленный, как камень. Моя добыча. Думал, думал, что с первым песцом сделать. Отцу подарить — отец сам много песцов добывает. К малице оторочку пришить — моя малица и так хороша. И решил я: сберегу своего первого песца, московским ребятам подарок сделаю.
Сказав это, Пусирома вынул из заветной коробки красивую бело-голубую шкурку.
…Сборы к отъезду начались на следующий день с раннего утра. Моку и Торово отбирали самых быстрых оленей, чинили нарты, женщины стряпали вкусный обед.
На стол было подано мясо всех способов приготовления, много видов рыбы, красно-желтая терпкая морошка, вяленая дичь. В котле дымилась мучная похлебка. Тяжело дышал вскипевший чайник.
После обильного обеда мужчины повели неторопливый разговор. Женщины в беседу не вмешивались, но из-за стола не выходили и внимательно слушали.
Речь зашла о соревновании окрестных колхозов. В Гыдаямской тундре три колхоза: «Красная заря», «Красный рыбак» и колхоз имени Калинина. Все они крепкие, богатые. Но который лучше?
— Наша «Красная заря» — добрый колхоз, — возбужденно говорил Моку, — наше стадо самое богатое — больше двух тысяч голов каслают сейчас около Енисея. По охоте хорошо идем, рыбу неплохо добываем. Лучше наших пастухов да рыбаков по всей Гыдаяме не найти.
— Другие колхозы тоже хороши, — вступился Вэйсане. Слова брата были ему приятны, но умалять достоинства соседей не следовало. — В колхозе имени Калинина у Алексея Яр тоже дела шибко идут, а в «Красном рыбаке» охотники больно сильны: Отю Салиндер, Хабю Яндо, Вотто Ядне. За год они три плана выполняют.
— Хороши, слова против не держу, да у нас лучше, — запальчиво ответил Моку, — а будет еще лучше.
Братья с увлечением говорили о будущем колхоза, о песцовых фермах, которые можно создать в Гыдаямской тундре, о колхозном промысле морского зверя.
— Скоро, пожалуй, и в дом перейдешь, Моку? А? — улыбаясь, спросил Вэйсане.
— В дом? Можно. Уже многие наши в доме живут, — подумав, ответил тот.
До установления советской власти веками кочевали ненцы со стадами оленей: весной на север, к океану, осенью на юг, к Оби. Колхозы принесли новое в тундру. Стали развиваться оседлые формы хозяйства: звероводство, животноводство, на юге тундры — овощеводство. Мне приходилось бывать на животноводческой ферме ненецкого колхоза «Харп» на Ямале, на огородах национального колхоза-миллионера «Путь Ленина» в низовьях Оби. Там работает много бывших кочевников. Трудятся ненцы на рыбозаводах, в культбазах, в школах, в кооперативах.
Изменения в экономике изменяют и быт. Давно уже многие ненцы начали переходить на оседлость. На первых порах оседлые ненцы еще живут в чумах, но затем с помощью русских людей они строят себе деревянные дома. Все чаще в национальных стойбищах обсуждаются планы строительства новых поселков.
И поселки эти растут не по дням, а по часам. Каждый месяц в тундре, где раньше лишь попадались одинокие чумы, поднимаются просторные дома, и пронзительный ветер разбивается теперь о прочные стены новых строений.
Человек, побывавший несколько лет назад в далеком ямальском поселке Панаевске на берегу Оби, не узнал бы его сейчас. Вместо одной-двух избушек для рыбаков, что были прежде, здесь нынче — хозяйственный центр колхоза имени Маленкова, Ямальского района. В тридцати домах живут колхозники-ненцы. Правление артели приняло решение строить еще дома, выстроить конный двор, звероферму, электростанцию.
С радостью переезжают бывшие кочевники в новые дома. Недавно переехал в дом член колхоза имени Маленкова плотник Никита Езынги.
А в другом уголке Ямало-Ненецкого округа, на южном побережье Обской губы, справляют новоселье Василий Ненянг и Аркананы Ненянг, передовые рыбаки из ненецкого колхоза-миллионера «Родина». А еще дальше, в таежной глуши, воздвигает новый дом пожилой охотник-селькуп Гавриил Кагилев. Стройка, всюду стройка! Весь округ стал огромной строительной площадкой.
Лето. Солнце круглые сутки не сходит с горизонта. В новых национальных поселках стучат топоры, перекликаясь с деловитым визжанием пил. Строительство принесло в тундру новые профессии. Плотник, печник, пильщик — эти слова раньше почти не были известны жителям Крайнего Севера. А сейчас людей этих профессий из числа ненцев, ханты, коми, селькупов можно встретить в каждом национальном поселке: и на юге округа, и на севере, в Гыдаямской тундре, где мы сейчас находимся.
Отстраивается и оживляется некогда пустынная тундра. Только за прошлые два года в округе выстроено 225 домов. И скоро люди, приезжающие на Ямал, будут просить: покажите, хоть ради любопытства, живого кочевника. Они не найдут такого — все побережье Обской губы, все берега северных речек покроются сетью благоустроенных поселков. И в темные полярные ночи на много километров вокруг будут светить далеким путникам огни оседлых поселков — свет новой жизни.
Правда, своеобразные условия хозяйства заставляют некоторые группы ненецкого населения, прежде всего пастухов-оленеводов, большую часть года кочевать. Однако члены их семей зачастую уже остаются в колхозных поселках и ведут оседлый образ жизни.
Больше ста лет назад великий русский критик Виссарион Григорьевич Белинский писал в журнале «Современник» о ненцах, которых тогда называли презрительной кличкой «самоеды»: «Судьба их несчастна! Даже крепкие самоедские плечи хрустят и подламываются под невыносимым и вчуже возмутительным бременем нужд самых страшных, притеснений самых произвольных и низких, какие достались на долю бедных и грубых дикарей, заброшенных в глухую неприветливую сторону, где не светит еще и слабый луч цивилизации…
…Вопль и стон голодных, ограбленных и придавленных дикарей непрерывно носится над дикой тундрою…».
Так было вплоть до установления советского строя на Севере.
Советская власть коренным образом изменила жизнь тундры, возродила некогда бесправные северные народности, помогла им сделать свою жизнь разумной и счастливой.
Жители тундры, подлинные хозяева своей северной земли, уверенно идут к еще более светлому будущему. Об этом будущем и мечтали сегодня Вэйсане и Моку, колхозники из артели «Красная заря». Мечтали не вообще, а конкретно, зримо, соединяя свои стремления с трезвым расчетом.
…Обратно в Гыду мы выехали втроем — Вэйсане, Торово и я. Все стойбище провожало нас. Долго виднелись знакомые чумы.
Мы пересекаем узкие реки, невысокие песчаные холмы. Вот аргиш идет берегом Ава-Се, большого озера с желтыми прогалинами отмелей. Позади остался водораздел Юню-то с сетью маленьких озер, соединенных протоками самой причудливой формы. Олени вплавь переходят широкую реку Худюнт-Се. Мы стоим ка нартах, полностью погруженных в воду. И опять тундра…
На первый взгляд тундра может показаться однообразной, серой. Но, присмотревшись, видишь, какое богатство оттенков скрывается под кажущейся монотонностью. Тундра — словно букет осенних листьев: все они почти одного цвета, но каждый лист имеет свой неповторимый оттенок.
Буйная растительность, быстро расцветающая летом под лучами незаходящего солнца, а сейчас чуть тронутая увяданием, покрывает тундру. Качает белыми продолговатыми головками таренть — северный одуванчик; упрямо торчат редкие кустики ниру — невысокого тальника с острыми желтыми листьями; время от времени попадаются ползучие стволы полярной ивы, низенькие, как кустарник, северные березки; издали видны мрачные пласты черного лишайника. Еще пару недель, и все эти растения снова покроются снегом, землю скует мороз, а на тундровых перепутьях ленты охотничьей лыжни переплетутся с узорами песцовых следов.
Уже проехали семь попрысков. Скоро Гыда. Вэйсане то и дело осматривает оленей, проверяет, цела ли упряжь, удобно ли лежат кожаные лямки.
— Лямка плохой, — олень завтра больной, — объясняет Вэйсане. Он, как и все ненцы, любовно относится к этим животным, ласков с ними, лишний раз не ударит хореем. Да это и не нужно — олени бегут ровной рысью.
Шуршит в траве лемминг[10] — главная пища песца, который вслед за мышами совершает большие переходы. «Нынче в тундре лемминга много, значит и песцов много будет», — предсказывают охотники.
Весь день едем по тундре. Она уже стала казаться мне не такой, как неделю назад — более понятной и гостеприимной.
Того, кто хоть раз приезжал в тундру, она всегда будет манить своеобразной красотой и прелестью, своей непохожестью на все то, с чем мы сталкиваемся в нашей обыденной жизни. На много лет останутся в памяти бескрайние мшистые просторы, легкие нарты с оленьей упряжкой и гостеприимные хозяева тундры — добродушные люди, которые в постоянной борьбе с суровой природой сумели сохранить красоту и свежесть своих открытых сердец…
Когда под вечер мы приехали в Гыду, то заметили там важные изменения. На берегу, рядом с лихтером, поднялись три большие, выше борта «Ямала», горы дров, угля и лесоматериалов. Склады были заполнены товарами. На «Ямале» уже укладывались мешки с пушниной, тюки с оленьими шкурами, бочки с тюленьим салом…
Видно было, что караван стоял в Гыде последние часы.
Я слез с нарты, поблагодарил Вэйсане и Торово, на прощание сфотографировал их вместе с олешками еще раз.
— Карточку пришли обязательно! — крикнул, уже отъезжая, Вэйсане.
Едва я подошел к берегу, как меня окликнула девушка в сапогах и ватной куртке, вся осыпанная красноватой кирпичной пылью.
— Что-то вы долгонько ездили!
— Ба! Да это Галочка-беленькая! Трудитесь?
— У нас теперь все на разгрузке!
— Уже — у нас?
— Конечно. Живем здесь недолго, а уж будто со всеми породнились. По утрам я в магазине работаю, стажируюсь, днем на разгрузке, а вечером все вместе ходим в кино, на танцы.
— А где вторая Галочка?
— Вон она на берегу ходит.
Галя Сазонова показала на площадку, где сгружались принятые с «Ямала» товары. Галя Фомина перетаскивала в склад те самые маленькие конфетные ящички, на которых девушки сидели во время первой, памятной беседы с Южаковым.
— Галочка, иди сюда, товарищ корреспондент приехал.
Галя Фомина подошла, поправляя растрепавшиеся черные волосы.
— Здравствуйте, Галя. Ну, как живете? Гыда попрежнему страшит?
— Нет, что вы, уже освоилась. Я позавчера в чумы ближние ходила, прямо там торговала. Ненцы благодарили, просили еще заходить. На днях, когда разгрузку кончим, с передвижным ларьком в тундру поеду, к оленеводам.
— Одна учительница обещала научить нас ненецкому языку, — перебила Галя Сазонова. — Послезавтра первое занятие для всех вновь приехавших.
Когда я пришел к Остякову, чтобы отдать ему тундровую «форму» и переодеться в свою одежду, его дома не было.
— Я его почти не вижу, — пожаловалась жена. — Или на разгрузке, или в культбазе. А говорить начнешь — посмеивается: вот, мол, караван уйдет, два дня из дому выходить не буду. Вы думаете, я поверю ему, неугомонному, — все равно больше двух часов не просидит, дела всегда найдутся.
Степан Дмитриевич пришел возбужденный, озабоченный. Куртка на нем распахнута, глаза покраснели от бессонницы. Но настроение было хорошим. Едва успев поздороваться, он начал рассказывать, торопясь и перебивая сам себя:
— Видишь, как хорошо народ работает. Быстро разгружаем. А позавчера первый кинофильм показали. Народу собралось — весь поселок! А твоя поездка как? Завтра караван уходит, собирайся. Я тебе поручения дам. Вынимай блокнот.
Я приготовился записывать.
— Передай управлению кинофикации — первым зимним путем пусть-ка нам десяток-другой кинофильмов пришлют, мы эти к тому времени все просмотрим. Потом нужно культпросветотделу напомнить, чтобы обещанные книги высылали. Затем…
— Да погоди, дай человеку записать. Ишь, суматошный, — рассмеялась жена.
— Он запишет — всю жизнь пишет, — невозмутимо ответил Остяков и продолжал диктовать:
— В окроно передай, что лес привезли, будем школу достраивать. Напомни, что у нас многие детишки начальную школу окончили, пора пятый класс открывать. Мне нынче обещали. Ну, ладно, остальное потом доскажу. Садись обедать, жена догадливее нас — уже на стол накрыла.
На следующее утро выгрузка закончилась. Значительно облегченный, «Ямал» стал еще внушительнее. Белая линия максимальной загрузки виднелась высоко над водой.
На причалах стояли все жители Гыды. Была тут и Маша Тайлакова со своим вторым классом. Девушка с восторгом рассказывала, как она провела первый урок, расхваливала смышленых учеников. Обе Гали принесли письма на «Большую землю». Они были немножко грустны: вчера им сказали, что после стажировки придется разъезжаться в разные места — одной в торгпункт поселка Юрибей, другой — на Мачуй-Сале.
— Жалко расставаться, — говорила Галочка-беленькая, — мы за дорогу особенно крепко сдружились. Но раз надо — значит надо. Мы друг другу писать часто будем. Верно, Галочка?
— Верно, — отвечала Галя Фомина.
Пришел попрощаться и Григорий Васильевич Южаков. Он стоял с группой ненцев, среди которых был и Вэйсане.
Все друзья-попутчики были уже не пассажирами, а провожающими. Только студентка Нелля снова стояла на борту катера рядом с Мишей Антополем и махала платочком, прощаясь с родными.
Медленно отваливает ведомый катерами грузный «Ямал». Гремит прощальный залп из охотничьих ружей.
Мы покидаем Гыду — последний пункт разгрузки. Караван здесь простоял восемь дней. Наступила середина сентября. Все сильнее и сильнее сковывали землю утренние заморозки, все хлестче завывал северный ветер. В день отъезда каравана, под вечер, из туч посыпались первые белые хлопья. Они, не тая, медленно опускались на землю и напоминали о ранней полярной зиме.

Они едут учиться
«Кутузов» уже стоял под парами. Пассажиры перешли с катера на пароход. Когда «Ямал» принял буксир и занял свое обычное положение за пароходом, на борт лихтера стали поднимать катер. Заурчала мощная лебедка. Опутанный со всех сторон, будто паутиной, стальными тросами, семнадцатитонный «Ястреб», как расшалившийся мальчуган, был подхвачен за шиворот на воздух и мягко опущен на груду лоснящегося угля.
Подняты угрюмые, как подводные раки-отшельники, тяжелые якоря. На них комья глины со дна, космы водорослей.
Последние минуты прощания. Руководитель каравана Степан Дмитриевич Остяков сложил полномочия и снова приступает к своей основной работе начальника культбазы. На прощание крепко пожимаем друг другу руки. Эскортируемые местным катером, мы идем по Гыданскому заливу. Затем катер попрощался и лег на противоположный курс.
Обратный рейс начался.
Не прошло и нескольких часов, как караван снова приобрел обжитый вид. Большинство новых пассажиров в расписных кисах, нарядных белых меховых шапочках. Тут есть временные жители Севера, которые окончили здесь работу и возвращаются в свои края; молодежь, направленная на учебу; полярники, отправляющиеся в отпуск Группа ненцев едет в Салехард учиться.
Ненцы быстро освоились на пароходе, разговорились с пассажирами, нашли общих знакомых по Северу, жадно расспрашивают о больших городах — некоторые из них впервые покидают тундру.
Особенно непринужденно чувствует себя заведующий клубом Гыдаямской культбазы Иван Юганпелик. Это молодой, чуть прихрамывающий, но очень быстрый в движениях ненец с доброй, немного застенчивой улыбкой, которая не покидает его простодушно-лукавого веснушчатого лица, Юганпелик принес из красного уголка подшивку «Литературной газеты» и вместе с товарищами читает вслух интересные статьи.
— Хо! Смотри, вот про Север, — показал заведующий Гыдаямским красным чумом Иван Яптунай, широкоплечий, крепко сколоченный молодой человек с мохнатыми кустиками густых бровей. В отличие от Ивана Юганпелика он в течение всего пути не снимал своей просторной малицы. — «Две речи Тыгрены». Давайте прочитаем. Про Тыгрену все знаете?

[image]

— Как же, это из книжки «Алитет уходит в горы», — за всех ответила бойкая хохотунья Ася Ядне, которая едет учиться в Салехардскую торговую школу, — читай, интересно.
Юганпелик начал читать:
— «Простым и волнующим было выступление колхозницы Тыгрены, героини романа Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы».
— Мне пришлось пережить страшное время, когда на чукотской земле хозяйничали американские хищники, — сказала она. — Я видела, как они с целью грабежа, путем обмана и прямо насильно отбирали у нашего народа ценную пушнину, увозили живых оленей на Аляску».
— На Аляску! Наших олешков американы забирали, а отцы наши с голоду помирали, — возмущенно вставил бригадир оленеводов Порту Салиндер, — я б им отдал своих олешков! Ног не унесли бы!
— Слушай дальше, — продолжал Юганпелик. — «Я была батрачкой коварного кулака Алитета, которого американцы использовали, как своего агента. Как не похоже теперешнее время на прошлое! Советский строй принес нам, народам Чукотки, радостную, счастливую жизнь».
— И не только народам Чукотки — всем северным народам. Мы вот едем учиться, а раньше наши люди батраками у алитетов да купцов-американцев работали, — говорит Яптунай. — Да и сейчас там, на Аляске, северные народы плохо живут, вымирают. А у нас жизнь совсем по-иному, по-светлому разгорелась.
— Вот еще статья про Север. «Правда про Аляску» называется, — сообщил, перелистывая газеты, Юганпелик.
Молодые ненцы с интересом прочли и эту статью.
— «История русской Аляски — это вместе с тем история того, как янки рвались на Север, чтобы оттуда угрожать России, Китаю», — прочитал Юганпелик и, оторвавшись от газеты, с возмущением сказал. — А что они сейчас творят на Аляске? То же самое. Больше половины населения Аляски согнали на военные работы.
— Ничего не выйдет у американцев. Советская власть — счастье наше. А счастье никто не отдаст!
Долго читали газеты молодые ненцы. Потом начали петь. Первой запела Люба Яптунай — хрупкая молодая женщина с туго заплетенными косами, которые лежат на новой пестрой ягушке. Она тоже едет учиться в торговую школу.
Старательно выделывая нежную шкурку молодого олешка — из нее нужно будет пошить нарядную шапочку, — Люба поет:
Две девушки идут, идут берегом,
Берегом Обской губы идут.
Одна поет подруге своей песню,
Подруге песню поет:
— «Даль открыта перед нами, как перед птицами,
Что на волю вылетают из гнезда.
В моей красивой ягушке у самого сердца
Книжка четырехугольная лежит.
Гриша-секретарь мне вручил эту книжечку.
Эта книжечка — комсомольский билет.
С этой книжечкой несу по всей тундре я
Наш великий советский закон».

Мы стоим с Юганпеликом у борта парохода и любуемся мягкими красками затухающего вечера.
— Какая красота! — восклицает юноша. — Вода и тундра. Вот бы нарисовать ее так. На воде трепещет парус бударки, а вдоль берега пастухи гонят стадо оленей.
Живопись давно стала страстью этого молодого ненца. Во многих чумах, домах, общественных помещениях Гыды я видел его картины. Не все в них удачно, но все они согреты большим чувством любви к своему краю, к своей Советской Родине.
Расходимся мы поздно вечером.
…Стремясь проскочить Карское море до наступления предсказанной метеорологами штормовой погоды, «Кутузов» шел полным ходом. Рассвет застал нас в открытом море.
Прекрасна утренняя заря на полярном море! Будто из воды поднимается багровый шар солнца. Облака на востоке переливаются алыми цветами: едва розовеет высокое облачко в зените и словно отливает кровью неровная гряда пышных облаков над самым горизонтом. Ярко-красной чешуей сверкает на притихшей водной глади отблеск первого рассветного луча. Контуры далекой земли проясняются, становятся чище и яснее.
Мы снова огибаем остров Шокальского — голый, без единого деревца, необитаемый участок арктической суши, куда довольно часто заявляются лишь белые медведи.
Неожиданно полил проливной дождь с мелким градом — «крупой». Пропала нежная голубизна чистого утра, черная туча вплотную приплюснулась к воде.
Через полчаса дождь исчез так же внезапно, как и появился. Зато разыгрался хлесткий северный ветер. Он быстро усиливался, и, когда мы из Карского моря входили в Обскую губу, достиг девяти баллов. Поднялся сильный шторм. Хотя самый опасный участок остался позади, положение было сложным. Вахты проходили напряженно. Густой туман затруднял ориентировку. К тому же он превращался в мелкие капли — несомненный признак дальнейшего похолодания. Над Обской губой набухали сплошные свинцовые тучи, шел дождь вперемежку со снегом. Он заставлял нас, не привыкших к подобным температурам в сентябре, зябко поеживаться. Чувствовалось, что по пятам за караваном движется зима.
В ночь на 17 сентября вахтенный начальник Кузнецов забежал в мою каюту.
— Вставайте, вставайте! — прокричал он и, уже возвращаясь назад, добавил. — Северное сияние! Первое в этом году!
Наскоро одевшись, я выбежал на капитанский мостик. Небо полыхало белыми призрачными огнями. Переливаясь, мгновенно меняя положение лучей, они подвижным шатром нависали над водой. Вдалеке, на линии горизонта, другие снопы северного сияния упирались в невидимые берега. Белесые огни, непрерывно перемещаясь, растекались по небу, как огромные светляки. Отражаясь на воде, они нежными тенями мелькали около парохода. Картина северного сияния, даже первого и относительно слабого, величественна.
Прошло приблизительно двадцать минут. Огни стали затухать, уменьшаться. Вначале они превратились в прозрачные облачка, затем начали таять и вскоре исчезли совсем, чтобы через несколько дней вновь появиться над бескрайними снежными просторами тундры.
Сама природа предупредила нас о своих замыслах: вскоре после первого северного сияния непрерывной массой пойдет снег, появятся коварные льды. И горе тому судну, которое не успеет уйти в порт: ему придется провести тяжелую восьмимесячную зимовку во льдах.
«Кутузов» спешит к месту назначения. С приближением к устью Оби движение судов становится все оживленнее. Прежде навстречу лишь изредка попадались кое-какие суденышки. Сейчас то и дело мелькает белый парус рыбацкой лодки-бударки, силуэт крупного парохода. Мимо нас прошли мощные корабли «Микоян», «Суворов». Последним рейсом они повезли на фактории Тазовской губы свежие овощи.
Обратный путь, как это всегда бывает, кажется более долгим — уже не терпится вернуться в Салехард. Снова мы встречаемся со знакомыми людьми на знакомых факториях. В Се-Яхе, куда мы заехали на обратном пути, нас встретили Галя Мальцева и Понготи Яптик — они все-таки проехали на лодке по Обской губе из Яптик-Сале в Се-Яху. Первым, кого мы увидели на мысе Каменном, был маленький Тазик Салиндер. Он сразу спросил, готовы ли фото.
Ночью промелькнули огни Нового Порта.
Впереди — Обь.

Из зимы — в осень
Едва занималось утро, когда наш пароход подходил к устью Оби. Опять мы войдем в уже известный нам Ям-Салинский бар. Капитану сообщили, что уровень воды там сейчас высок, и «Кутузов» пройдет через бар беспрепятственно.
Но где же он, этот Ям-Салинский бар? По всем подсчетам уже должен показаться мыс, вклинившийся в реку, а перед нами попрежнему чистая вода.
— Если учитывать, что мыс с места сойти не мог, приходится думать, что пароход сбился с курса, — иронически поглядывая на вахтенного, говорит капитан-наставник Петров.
Так оно и оказалось. В предрассветных сумерках вахтенный спутал ориентир, «Кутузов» проскочил бар и идет дальше, в Надымскую Обь.
Надымская Обь, после Горно-Хаманельской — второй основной рукав дельты Оби. Она очень широка, но мелка, и суда проходят здесь только по узкому фарватеру. К счастью на пароходе был лоцман, взятый нами в Новом Порту.
На возвращение уйдет много времени. Решили продолжать путь Надымской Обью.
Пароход идет, почти прижимаясь к левому or нас берегу. В зеленую ленту приречного кустарника отдельными гнездами вкрапливаются ненецкие чумы и бревенчатые дома небольших поселков. На другой стороне лишь изредка появляются голые, как лысина, островки, с которых выпархивают утки. Над нами летают лебеди.
А однажды на пути каравана попалось настоящее лебединое озеро. Сотни лебедей, похожих на большие белые цветы, гордо вскинув головы, плавали по воде. Потом, потревоженные пароходом, они поднялись в воздух и, мерно покачивая крыльями, полетели, то пропадая на фоне дальних облаков, то ярко выделяясь среди голубизны чистого неба. Осторожные птицы опустились в стороне от парохода, там, где уже резвились гуси. Издалека видны на воде черные точечки гусей и жирные лебединые запятые.
Спряталось солнце. На воде появились фиолетовые отблески позднего заката. Пароход стал на якорь. Ночью по Надымской Оби не пройти.
Назавтра мы продолжали уже изрядно надоевший путь. В кают-компании, которая служила одновременно и красным уголком, собралась свободная от вахты команда. Патефон настойчиво напевал про матросские ночи, когда «только море да небо вокруг», любители шашек и шахмат вели жаркие сражения. Безмятежно билась в «козла», оглушительно гремя костяшками домино, четверка кочегаров. Радист Миша Сергеев принес свежий номер радиогазеты Нижне-Иртышского пароходства. В нем рассказывалось о строительстве гигантских гидроэлектростанций у Каховки, Сталинграда и Куйбышева.
Старший рулевой Геннадий Максимов — молодой белокурый паренек с грустноватой складкой у губ, которая так не вязалась с живым взглядом прищуренных глаз, задумчиво говорил:
— Великие стройки… Ведь не что-нибудь, природу переделываем. Эх, еще тундру осушить, сколько богатой земли появилось бы!
— И появится. Совладаем с тундрой, — уверенно сказал Миша Антополь. — Все в нашей власти. Закончим одно — возьмемся за другое.
Наконец, после второй ночевки мы оставили Надымскую Обь и пошли протоком, носящим весьма замысловатое название — Сохвельтпугорская Обь. Когда караван вышел на основное русло, там уже ожидал нас теплоход «Сердоболь». Опять приходится перебираться на новое «место жительства» — с «Кутузова» на «Сердоболь».
Теплоход берет лихтеры, или, как говорят водники, «воз», на буксир. «Кутузов», прощально гудя, снова уходит на север — выводить из Тазовской губы несамоходный флот, груженный рыбой.
На следующие сутки перед нами открылся Салехард.
Зима осталась на севере. В Салехарде — поздняя осень. Облетели иголки с лиственниц — хвойных деревьев, которые роняют на зиму свой наряд; по реке плывут огромные стога сена, под которыми едва видны корпуса лодок, — заливные луга Салехарда расположены на левом берегу реки.
Северный городок живет своей будничной жизнью. На улицах много людей в ненецких малицах. Проходят женщины-коми в ярких национальных костюмах с кокошниками в виде полумесяца. С пристани слышны суетливое тарахтение катеров и протяжные пароходные гудки. Вверх по Оби, в Омск и Тюмень, отправляются последние пассажирские пароходы.
Путешествие не заняло двух месяцев, но все-таки на улицах Салехарда то и дело приходится останавливаться с удивлением: там, где лишь недавно были пустыри, стоят большие служебные здания. Город растет буквально на глазах. Раньше его можно было обойти менее, чем за час — сейчас не скоро объедешь на машине.
Через несколько дней я отправился проведать своих спутников-ненцев. Ивана Юганпелика я застал в комнате общежития партийных курсов. Перед ним стоял холст…
— Картину пишу, — показывает Иван, — я ее давно задумал.
Сюжет картины дал возможность развернуться творческой фантазии молодого художника. Зимняя тундра. Вокруг огни. На снегу стоят деревянные дома и несколько чумов оседлого ненецкого поселка. От столба к столбу протянулись провода, уводящие к колхозной электростанции. На переднем плане картины — товарищ Сталин, одетый в малицу, беседует с ненцами. Теплотой и мудростью дышит его лицо. Восторженно смотрят на него два ненца: молодой и старик. В руках у юноши — Конституция СССР.
— Я назову эту картину «Сталин в тундре», — взволнованно говорит Юганпелик. — В ней не только о почетном госте, о всей нашей жизни сказать хочется. Как называли нас раньше? Презрительно — самоеды. Сейчас мы ненцы, а ненец — это значит — человек. Свободными, счастливыми людьми сделали нас советская власть, Коммунистическая партия.
Художник долго, оценивающим взглядом смотрел на картину.
— Не знаю, правда, как получится, — медленно, в раздумье сказал Юганпелик, — да и задача очень ответственная. Но так хочу, чтобы хорошо получилось, как никогда ничего раньше не хотел.
Иван Яптунай жил рядом с Юганпеликом. Тут же была его жена Люба. Они сменили малицу и ягушку на обычные городские одежды. В кофточке и аккуратной юбке Люба, казалось, еще больше похорошела. Когда я вошел, Иван и Люба сидели за книгами.
Рядом лежала газетная статья, в которой делегат Всесоюзной конференции сторонников мира, приуральский рыбак Мурто Пандо рассказывал о поездке в Москву. Яптунай перехватил мой взгляд, брошенный на статью.
— Я знаю Мурто Пандо, он к нам приезжал, много важного говорил. Вот человек! На фронте как герой воевал, много наград получил. Рейхстаг штурмовал. А сейчас как работает! И охотник, и рыбак лучший. Знаешь его?
— Да, мы встречались.
— Такой слова зря не положит. Наш делегат. Мурто сказал в Москве: народы Севера — за мир: и ненцы, и ханты, и селькупы, и манси. Мы для мира трудиться будем!
Иван улыбнулся, его густые брови, сомкнутые у переносицы, расправились, и лицо сделалось совсем молодым, почти мальчишеским. Он положил руку на плечо залившейся румянцем Любы.
— Ох, и заживем мы! Кончим учиться — и снова в тундру. Как это, Люба, Истомин пишет? У тебя на стихи память лучше.
Люба наморщила лоб, вспоминая… И потом одним дыханием прочла напамять стихотворение северного поэта Ивана Истомина:
— В час, когда родился после вьюги
Мальчик под полярною звездой,
Старый Север взял его на руки,
Как отец, суровый и седой.
Север мой! Как сыну, любы с детства
Мне твои плечистые леса.
Гор Уральских близкое соседство,
Северная жгучая краса!
Полюбил я Обь в разлив весенний,
Новостроек гул по берегам,
И стада колхозные оленей,
Синь озер и мшистые луга.
А порой сияние, как в сказке,
Шелковым платком взмахнет вдали, —
И на крыше мира пляшут краски,
Всех расцветок, всех знамен земли.

— Хорошие стихи, — мечтательно сказала Люба скорее для себя, чем для окружающих, — вот бы научиться так писать…
— Научишься! Обязательно научишься, — уверенно сказал Иван и нетерпеливо посмотрел на книжку.
Чтобы не мешать заниматься, я попрощался с моими недавними попутчиками и отправился дальше — проведать остальных.
У Аси Ядне в торговой школе занятия еще не начинались. Девушка осматривает город, с восхищением говорит о больших домах, похожих на «много чумов сразу». Занятий Ася ожидает с нетерпением.
— Скорей бы они начались. Вот Порту счастливый,
он уже учится. Ну, ничего, — улыбнулась она, привычным жестом перебрасывая косы с груди на спину, — зима придет, скоро и у нас уроки начнутся.
А зима не за горами. Все короче становятся дни. Только в одиннадцать часов утра гаснет в домах электрический свет, чтобы в четыре часа дня загореться снова, Уже прошлась по Полую ледяная лента, но Обь еще борется со льдами. Тяжело колыша потемневшие воды, она не дает образоваться ледяной пленке, разносит мелкие льдинки, коварные забереги, что появляются по утрам. Однако вскоре не сдобровать и Оби — наденет на могучую реку ледяные оковы всесильная полярная зима.
В Салехарде на затвердевшую, как камень, землю уже легли первые пласты мягкого снега. Пожилой ненец везет на нарте, запряженной собаками, копну сена. Не собаки привлекают мое внимание — на них ездят в Салехарде испокон веков. Ненец везет сено — значит есть уже у него корова, лошадь или коза, о которых раньше люди этой народности не имели никакого представления.
Зима подоспела. Словно обгоняя ее, я отправляюсь па юг.
Мощный двухмоторный самолет поднимается над заснеженной землей и, прощально помахав крыльями, ложится на курс. Под ногами тундра, потом тайга, затем степь, Обь, Иртыш, Кама, Волга, Москва-река…
Вот и столица. Вторично возвращаюсь я нынче, наперекор временам года, из зимы в осень. В Москве еще держатся на деревьях пожелтевшие листья, проводятся последние футбольные матчи.
— Здравствуй, Москва!
Хозяева тундры, труженики далекого Ямала, строящие новую жизнь в своем возрожденном крае, шлют тебе, столице всего человечества, свой горячий привет!

Салехард — Обская губа — Гыда — Салехард.

[image]

Примечания
1
Ань торова — здравствуй (ненецк).
2
Халей — речная чайка (ненецк.).
3
Юро — товарищ, друг (ненецк.).
4
Лакамбой — до свиданья (ненецк.)
5
Каслать — кочевать (ненецк). Здесь в смысле отправляться.
6
Пирибтя — девушка (ненецк).
7
Кубрик — жилое помещение на судне.
8
Сава — хорошо (ненецк.).
9
Нохо — песец (ненецк.).
10
Лемминг — полярная мышь.