Д. А. Сергеев
Одинокая женщина на пустынном пляже
ЧЕТЫРЕ ГЛАВЫ
(из повести «Взвейтесь, соколы, орлами!»)
Командирский батальон
В командирский батальон, как и вся учебка, готовивший кадры для Группы Советских войск в Германии, я напросился добровольно, так же как и Серёжа Шилин. Мы с ним решили, что уж если нам довелось проводить полгода в Еланских лагерях, то надо использовать их по максимуму, чтобы чему-то научиться и главное ― проверить себя на выносливость, а также закалиться физически и психологически. «Вешайтесь, салаги!» ― злорадно кричали старики соседствовавшего с учебкой стройбата, узнавая, что мы попали в командирский батальон. Многие боялись его, как огня, и просились в подразделения, готовившие операторов-наводчиков или механиков-водителей ― там жилось спокойней. Мы с Серёжей попали в разные роты, а я ещё угодил в роту, считавшуюся в батальоне показной. Гонка с обучением была такая, что Серёжу я почти не видел. Лишь раз в столовой увидел его каким-то чумазым, уставшим и отрешённым от всего. Их рота только что вернулась с учений, проходивших где-то под Чебаркулём, и жадно поглощала обед. Я подошёл к нему. Он поздоровался так, словно ему было не до чего, в том числе и не до меня.
― Чуть не погибли, ― скороговоркой произнёс он, на мгновение оторвавшись от еды. ― Мы в десантном отделении сидели. Сзади в нас въехало другое БМП ― прямо в баки! Что-то загорелось, дым пошёл, стали выскакивать ― страшно!
И он снова сосредоточился на еде.
― Ладно, ― сказал я. ― Ещё увидимся.
Но мы больше не увиделись. Служба в командирском батальоне была не из лёгких. Нам сказали, что за полгода нас предстоит обучить тому, чему в принципе за это время обучить невозможно. «Поначалу будет казаться, что попали в сумасшедший дом», ― предупредил нас в первый день сержант-татарин, не отправленный вовремя в Германию из-за болезни. Так оно и вышло. Утром с криком дневального: «Рота, подъём!» все вскакивают. С непривычки, те, что спрыгивали со второго яруса кроватей, частенько сваливались сверху на вскочивших с нижних коек. Потом все приспособились к этой ситуации. В тех, кто не мог быстро одеться, сержанты бросали сапогами тех, кто не успел обуться. А в тех, кто с опозданием бежал на построение, порой, летели табуретки. Поэтому из расположения взвода выбегали, не успев проснуться. А потом начиналась бесконечная гонка: бегом на зарядку, бегом в столовую, быстро получать валенки, оружие, и ― на полигон. А там снова бегом и бегом. Стрельбы из автоматов сменялись стрельбами из вооружения БМП, а те в свою очередь ― тактикой боя в пешем порядке с ползанием по снегу и штурмом высокого обледенелого утёса. Лезешь, лезешь на этот утёс. Потом кто-нибудь сверху соскользнёт и собьёт тебя, а вместе с тобой и ещё троих-четверых. Катится вниз целый клубок, и только лязг оружия да маты слышны. Потом снова ― на утёс. Но часто всё же ребята протягивали друг другу руку или приклад автомата — помогали, рискуя сорваться вниз.
Трёхпалые солдатские рукавицы более-менее хороши, если они точно по размеру, а если чуть велики, стрелять в них неудобно. Поэтому постоянно снимаешь их и порой обмораживаешь пальцы. Кто плохо отстрелял, бегал по полигону, держа в руках цинк с патронами. А он тяжёлый, хотя и небольшой с виду.
Валенки нам выдавали тоже ускоренно: какие каптёр или старшина тебе выбросил из каптёрки, такие и бери, и не смей возражать. Если была возможность примерить их и с кем-то обменяться, то хорошо, а часто и это не удавалось. Однажды мне достались какие-то великанские валенки — выше колен. Каково бегать по глубокому снегу с негнущимися ногами? В тот день я упал раз пятьдесят.
Самыми утомительными были марш-броски. Бежишь, иной раз, с оружием при полном обмундировании и думаешь: «Вот ещё до той берёзы добегу и всё ― свалюсь». Но у берёзы вдруг оказывается, что немножко сил ещё есть. Тогда думаешь: «Вот до того столба дотяну ― и точно всё…». Но и там оказывается, что не все силы ещё исчерпаны. А потом я подумал, что сержант, который гонит нас и бежит вместе с нами ― тоже человек, и он тоже, в конце концов, устанет. Надо лишь немного перетерпеть. И действительно, когда начинает казаться, что нет уже ни сил, ни дыхания, сержант даёт команду перейти на шаг.
Того, кто падал, должно было нести его отделение, и оно, конечно, не было от этого в восторге. Поэтому упасть на марш-броске означало существенно подпортить себе репутацию и отношения с сослуживцами. Помню, когда мы ехали в поезде на Урал, один здоровый парень из Донецка всё время хвастался, как он королём ходил по танцплощадке, и как все его там боялись. Тем он снискал себе уважение у попутчиков и будущих сослуживцев, многие старались с ним подружиться. В учебке же оказалось, что он не выдерживает марш-бросков, а нести его очень нелегко, поскольку он был самым крупным и тяжёлым в своём отделении. И курсанты, которым выпадала эта тяжёлая ноша, дотащив его до привала, швыряли на землю, словно мешок, могли ещё и пнуть разок-другой, и вообще плохо к нему относились. Сержанты постоянно ставили его в наряды, зачастую не давая передохнуть. К концу обучения этот парень окончательно сломался и стал похож на зомби.
Вождению нас обучали сверхскоростным методом. Показали: вот это переключение скоростей, это газ, это тормоз, это воздушный запуск двигателя, это электропуск, это руль (у БМП он похож на штурвал самолёта). Всё. Кто первый? Поехали! А далее техника обучения была ещё проще: водитель (то бишь курсант) сидел с открытым люком. Позади него из командирского люка высовывался штатный водитель-инструктор и бил ведущего машину кулаком по шлемофону каждый раз, когда тот делал что-то неверно. Порой издали это выглядело так, будто инструктор играет на барабане. Мне повезло, что в школе в девятом-десятом классах мы изучали автодело, и какой-то минимальный навык вождения автомобиля у меня имелся. Я заставил себя представить, что это просто машина с необычным рулём, и поехал. К моему удивлению, я не получил ни одного удара по голове. Впрочем, по словам ребят, один раз инструктор всё же замахнулся, на мгновение застыл неподвижно, а потом медленно опустил руку.
Не повезло парню из Башкирии, который свалился в заснеженный овраг и повредил себе позвоночник. Он вернулся из госпиталя с негнущейся спиной, несколько дней живым укором всей нашей системе обучения прожил в казарме и был комиссован. Прощаясь с ротой, он заплакал и сказал:
― Ребята, как бы я хотел остаться с вами, а потом поехать в Германию!
Я не помню, чтобы мы в учебке ездили по колейному мосту. Вообще обучение командиров в этом плане было минимальным, почти символическим. Поэтому уже в Германии на одном из первых вождений, я на глазах у всей роты едва не свалился с колейного моста, из-за чего почувствовал себя очень неловко и был крайне расстроен. «Вылезай!» ― крикнул мне в люк взобравшийся на броню взводный лейтенант после того, как моя машина застыла на подъёме под острым углом к колее. Я спрыгнул с БМП и ушёл в лес, где какое-то время в расстройстве сидел у ручья и смотрел на воду.
― Успокоился? ― спросил лейтенант, когда я вернулся.
Всё ещё пребывая в подавленном состоянии, я молча кивнул.
― В учебке по мосту не ездили? ― спросил взводный.
Я отрицательно покачал головой.
― Ничего, потренируемся, ― сказал он.
Так что навыки вождения БМП, особенного ночного, нам пришлось приобретать уже в Германии.
Каждый из нас прошёл обкатку танком. Это когда тебя сажают в небольшой окоп, где может поместиться лишь один человек, дают автомат с холостыми патронами, две учебные гранаты и пускают на тебя танк. Пока он далеко, надо стрелять из автомата, а потом бросить гранату в наезжающую на тебя громадину и присесть в окопе. Танк проезжал над окопом, насыпая сидящему в нём снег за шиворот. После этого надо было высунуться наружу и бросить вторую гранату вслед железному монстру. При этом следует учитывать, что танк уходит, и чтобы попасть позади башни, где находится бензобак, бросать надо так, словно хочешь, чтобы граната упала перед башней. Я воспринимал это как игру в войну, подобную той, в которую мы играли в детстве во дворе. И у меня была уверенность, что на этих занятиях всё продумано, а потому ни с кем ничего случиться не может. Правда, один курсант, пропуская танк над собой, оставил вторую гранату на краю окопа, а в последний момент попытался извлечь её из-под гусениц, едва не лишившись руки. Были случаи, когда особо впечатлительные ребята при приближении танка выскакивали из окопа и пускались наутёк. Но это было редко и смешно.
Практические занятия на открытом воздухе чередовались с теоретическими в небольших классах, построенных прямо на полигоне. Там стояли электрические обогреватели, согревавшие минимально. Но всё же в классах было теплее, чем на улице, и едва мы оказывались в них, как нас начинало неудержимо клонить в сон. Каждый уснувший тут же получал наряд или цинк в руки, с которым надо было пробежать сколько-нибудь кругов вокруг здания класса. По каждому предмету у нас было по конспекту, куда записывалось всё, чему нас учили. Эти конспекты курсанты иногда друг у друга воровали. Изучали стрелковое оружие, вооружение и оснащение БМП, тактико-технические характеристики вооружений вероятного противника, тактику боя в пешем и танковом бою, сапёрное дело, противохимическую защиту и т. п.
Настоящим аттракционом в учебке было надевание общевойскового защитного комплекта на морозе. В перчатках это сделать невозможно, поскольку в ОЗК множество разнообразных застёжек и завязок. Говорили, что его конструкция не изменилась со времён Первой мировой войны. Без перчаток пальцы замерзали и становились резиновыми. К тому же в первую очередь надеваются противогазы, стёкла которых начинают быстро запотевать. В итоге и не видишь ничего, и не осязаешь. Поэтому ОЗК мы чаще тренировались надевать в казарме. Там нам удавалось достигнуть заветных пяти минут, что было на «отлично», и даже превзойти это время. После отбоя нам просто не разрешали ложиться спать, пока мы не выполним норматив. Ещё забавно облачаться в десантном отделении БМП, где из-за тесноты курсанты иногда умудрялись пристегнуться друг к другу, превращаясь в некое подобие сиамских близнецов. А вообще масса людей в защитном комплекте выглядит жутковато ― Армагеддон какой-то. И тут уже не скажешь: «Это я, Коля в кепочке», потому что в ОЗК за Колю в кепочке может сойти кто угодно.
Фотография
В один выходной день, после бани, повели нас в фотомастерскую для запечатления на индивидуальное памятное фото. На переодевание в парадки времени почему-то не было, и мы фотографировались прямо в шапках и шинелях. Это было первое моё фото, сделанное в армии, и единственное за всю учебку. Фотография, как и большинство в то время, была чёрно-белой. На снимке у меня получился совершенно отрешённый от всего вид, будто я смотрю в никому не ведомое и в реальности не существующее пространство.
По этому поводу вспомнилась мне странная история, которая произошла со мной ещё в дошкольном возрасте. Связана она с фотографией, сделанной одноногим фотографом-любителем, который жил в том же селе, где и моя бабушка, и на той же улице.
Прямо напротив бабушкиного дома за дорогой стоял детский сад, верней развалина детского сада, в который в начале войны попала бомба. Она простояла с тех пор лет двадцать, прежде чем её снесли. Женщина, у которой там погибло трое детей, впала в тихое помешательство и не вышла из него до конца своей жизни. Говорили, что это она на стене развалины каким-то острым предметом выскоблила надпись: «Мама, нас убили».
На снимке я и ещё трое детей с нашей улицы стояли на фоне бывшего детского сада прямо под этой надписью. У меня на голове была немецкая каска, их в то время можно было найти на пустырях и околицах, и многие мальчишки таскали их с собой, а, наигравшись, отдавали другим. Точнее, каска была у меня над головой, поскольку я приподнимал её обеими руками, чтобы она не закрывала мне пол-лица. Все мы ещё не ходили в школу, и на немецком шлеме мелом с орфографической ошибкой было криво написано печатными буквами «Гитлир капут». Слева от меня на снимке стояла смеющаяся белобрысая девчонка в светлом платьице, подставляющая мне сзади рожки, а справа ― двое мальчишек. У того, что побольше, в руках был небольшой снаряд от миномёта ― мина (из тех же «раскопок», что и каска). Видимо, он был довольно увесистым, и мальчишка держал его, обхватив обеими руками и прижав к себе. Оба мальчика на фотографии смеялись так же, как и девочка. И только я был серьёзным и сосредоточенным. Может, оттого, что мне неудобно было держать каску над головой, а изрядно подвыпивший фотограф долго целился через глазок фотоаппарата. У него вместо левой ноги ниже колена была сужающаяся к земле деревяшка. Он, собираясь запечатлеть нас, ловко выбросил её вперёд, затем, присев на правой ноге, опёрся на левую руку, и опустился на поросший травой бугорок. Так он, сидя, нас и фотографировал.
После того, как я и девочка ушли домой, мина, с которой играли мальчишки, взорвалась и убила их обоих. А девочку тем же летом пополам перерезало поездом. Рассказывали, что когда к ней подбежали люди, у неё часто-часто моргали глаза и беспорядочно двигались руки. Словом, история жуткая и почти мистическая. Одноногий фотограф отдал снимок моей бабушке, сказав: «Пусть хлопчику память будет». Я же этой фотографии панически боялся, хотя и не признавался в этом никому. Я даже не забрал её с собой, когда за мной приехали родители, а как бы нечаянно забыл. И осталась она лежать в картонной коробке, среди прочих снимков, не поместившихся в единственном бабушкином фотоальбоме.
Кажется уже после окончания третьего класса, приехав в очередной раз на лето в село, я среди рассматриваемых снимков наткнулся на этот, и испытал такое чувство ужаса, что тут же бросил его обратно в коробку. Потом, стараясь не смотреть, снова достал его, быстро изорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорное ведро. Вернувшись в комнату, я побежал в угол, где, освещаемая дрожащим голубоватым огоньком лампады, висела икона и, подражая своей богомольной прабабушке, что жила здесь же, наскоро перекрестившись, быстро протараторил: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй!». Правда, как потом оказалось, на иконе был не Господь, а Николай Чудотворец. Затем я осмотрелся по сторонам, не увидел ли кто моей проделки, и после этого окончательно успокоился.
Сделанные в учебке фотографии все стали отсылать домой. Ляпина угораздило отправить фото своему однокласснику с шуточной припиской «Посмотри, дорогой друг, что со мной военная форма сделала!». Письмо это вернулось в роту. Выставили учителя танцев перед строем. «А ну-ка, ― говорят, ― расскажи всем, что с тобой военная форма сделала. Советская форма тебе не нравится?! Не к лицу она тебе?!..». И ― в наряды его! Он и так тяжело переносил службу, да ещё и впал в немилость командиров. Ближе к весне его увезли в Свердловск, в психиатрический диспансер. И больше мы Ляпина не видели.
Гауптвахта
…В связи с Васиными забавными историями невольно вспомнился мне случай, произошедший у меня во время занятий по плаванию на БМП через Эльбу. Плавали мы там только на машинах. У ротного я было спросил, почему мы без машины плавать не учимся, я, мол, плаваю не очень, так, что если моя машина утонет, в одежде могу и не выплыть.
― Ну и хорошо, ― успокоил меня ротный. ― Если такая машина утонет, командиру лучше не выплывать.
Тренировались мы на одном БМП. Один экипаж учится преодолевать водную преграду, остальные ждут на берегу. Ну, у тех, кто на берегу, настроение, можно сказать, не военное. Сидят себе бойцы на песке да на травке, щурятся на солнце и на блестящую от него воду, смотрят, как чайки парят над Эльбой. Особенно благостное настроение, когда ведущий занятия взводный плывёт, сидя на башне, и контролирует работу экипажа. С тех пор как мне присвоили звание старшины, офицеры и прапорщик стали меня всегда оставлять за старшего в их отсутствие, хотя я был всего лишь командиром БМП и неосвобождённым комсомольским секретарём роты. И вот машина барахтается где-то на середине реки. Я неспешно гуляю вдоль берега, и отошёл уже не меньше чем на полсотни метров от своих, к самой автомобильной дороге.
Вдруг с этой дороги съехал военный УАЗ и направился ко мне. Из машины вышел огромного роста незнакомый полковник. В таких случаях полагается давать команду «Смирно!». Но экипажи наши далеко, и кричать на таком расстоянии как-то странно. Поэтому я отдал честь, представился и доложил, что взвод находится на занятиях по преодолению водной преграды.
― Где старший офицер? ― спросил он.
― Плавает, ― я кивком головы указал на маячившее вдали БМП.
― А без него, кто старший?
― Без него ― я.
― А почему солдаты сидят? ― грозно спросил полковник.
Тут я понял, что, кажется, дал маху.
― Встать! Смирно! ― заорал я.
Экипажи встали.
― А теперь спрошу: почему они стоят?! ― почти закричал полковник.
Я сообразил: он имеет в виду, что на занятиях солдаты должны, ну, хотя бы какие-нибудь инструкции или уставы изучать. Вообще-то, при моём серьёзном отношении к службе у меня не было казусов в Васином стиле. Но тут в меня какой-то бес вселился.
― Всем лечь! ― неистово заорал он моими голосовыми связками, и экипажи, смеясь, дружно повалились на песок.
― Очень хорошо, ― сдержанно сказал полковник, ― гипнотизирующе глядя на меня сверху вниз, как удав на кролика. ― Вам сколько лет, товарищ старшина?
― Девятнадцать. А это важно?
― Из молодых да ранних? Не рано ли вы научились старшим дерзить?
Тут я почувствовал себя пристыженным и понял, что мне лучше молчать и вести себя кротко, но было уже поздно.
― Трое суток ареста! — выпалил полковник. ― Доложите своему командиру, когда он из плавания вернётся. А я проверю.
― Так точно! ― отчеканил я, сделав руки по швам.
Полковник сел в машину, хлопнул дверцей и упылил вдаль. Когда я рассказал лейтенанту про это своё злоключение, тот возмутился:
― Да пошёл он!.. Кто он такой?! Видел я его с реки ― это вообще не наш полковник!..
После обеда того же дня, взводный вбежал в казарму с взволнованным видом.
― Слушай, этот полковник ― проверяющий из штаба армии, сейчас он здесь, в штабе полка. Вдруг про тебя вспомнит! Побежали скорей на гауптвахту, там у меня сегодня кореш начкаром, найдём тебе место получше, да и работать тебе не придётся.
И мы с ним побежали на гауптвахту. Мне действительно нашли сухую и тёплую камеру с солнечной стороны, и там я обосновался. Надо сказать, что не все камеры на гарнизонной гауптвахте были подобны той. Например, одна из них полуофициально называлась комнатой смеха. Там не было стекла в окне (только решётка), на полу всегда по щиколотки стояла вода, и не имелось ничего, на что можно было не только лечь, но и сесть. После двух-трёх суток в этом «карцере» солдат неизбежно отправлялся в госпиталь. На стене камеры кто-то из сидельцев чем-то (может быть ложкой) выцарапал крупную надпись: «Ха-ха-ха!». Отсюда и пошло название «комната смеха». Это «весёлое» помещеньице, в котором как раз пребывал арестованный, обнаружила приехавшая из штаба армии неожиданная проверка. Был страшный скандал.
На работу меня не выводили. Я лежал на откидной полке в полной тишине. Сквозь решётку окна пробивались косые солнечные лучи, и доносился шелест листвы. Мне стали вспоминаться какие-то добрые, теплые эпизоды из детства и юности. Вдруг вспомнилась девочка Лиза из нашего двора. Летним поздним вечером с крыши дома мы в бинокль смотрели на луну, и я рассказывал ей о космосе. Потом мы спустились по пожарной лестнице, заканчивавшейся довольно высоко над землёй. Я спрыгнул вниз, а она повисла на руках и попросила помочь ей. Я обхватил её за бёдра и, чтобы наверняка удержать, когда она разожмёт пальцы, покрепче прижал к себе. Она была худенькая, но при этом довольно мягкая, и от неё приятно пахло. Я поднял глаза и встретился с её странным, необычным взглядом, словно это была не совсем Лиза. А потом мы сидели с ней в увитой диким виноградом беседке, и я целовал её тёплые пальцы и разрумянившееся лицо. Но писать ей из учебки почему-то не стал, хотя она и прислала мне пару писем. Когда я вернусь из армии, она уже выйдет замуж, родит двойню и будет вновь беременна. А там, на гауптвахте мне больше всего вспоминалась ночная беседка, запах рыжеватых волос и блестевшие в сумерках глаза. И было мне так спокойно и хорошо, что я потерял счёт времени и даже, кажется, задремал. Прошло, наверное, несколько часов до того, как я услышал звук отпираемого замка, и в дверях появился начкар с довольно улыбающимся взводным.
― Да здравствует свобода! ― звучно провозгласил тот. ― Полковник уехал!
Прапорщик
В дежурство того же майора, нашедшего в подвале чан с брагой, случилось в нашей казарме и самое настоящее несчастье. Сидел я в канцелярии и занимался оформлением документов, тогда как раз шла замена комсомольских билетов и персональных учётных карточек. Вдруг где-то рядом раздался глухой звук, похожий на пистолетный выстрел. Я на всякий случай выглянул в коридор и увидел, как хорошо знакомый мне дежурный сержант соседствовавшей с нами сапёрной роты штык-ножом суетливо ковырял дверь каптёрки, кажется, пытаясь отжать замок.
― Что ты делаешь? ― подошёл я к нему.
― Тихо! ― шепнул он и, приложив ухо к двери, на мгновение замер.
― А что там?
― Не знаю, ― ответил сержант и снова принялся ковырять дверь. Лицо у него при этом было хмурое и очень бледное.
Наконец, замок поддался, дверь отворилась, и мы увидели лежавшего на полу каптёрки прапорщика ― старшину сапёров ― с простреленной головой. Прапорщик был маленький худощавый, а мёртвым казался ещё меньше, чем при жизни. Висевшие в ряд солдатские парадки были забрызганы кровью и мозгами. Прибежал дневальный. Дежурный сержант начал звонить по телефону, а я вышел из казармы.
Стоя у входа, я увидел, как из расположенного напротив штаба полка выбежал знакомый майор с красной повязкой на рукаве и, придерживая одной рукой болтавшуюся на ремне кобуру с пистолетом, а другой ― фуражку, помчался к нам. Перед входом он перешёл на шаг. Я отступил, пропуская его, и коротко отдал честь. Он лишь угрюмо кивнул в ответ и, поравнявшись со мной, тихо сказал:
― Детей наберут, а молока не дают…
Прапорщик был совсем молодой, можно сказать, юный. А бойцы ему достались трудные, особенно деды. Ротный капитан постоянно орал на них так, что было слышно в соседних казармах, и в бессильной злобе обзывал гадами и обезьянами. Солдаты от этого не становились дисциплинированнее и исполнительнее, а лишь наполнялись ненавистью к своему командиру и частенько умышленно делали ему всякие гадости. Молодого прапорщика сапёры-деды вообще ни во что не ставили. Кто-то из нашей роты был случайным свидетелем, как прапорщик жаловался своему ротному, что не справляется с работой и хочет перейти в другое подразделение или вообще уволиться из армии.
― Не можешь?! ― разозлился ротный. ― Вон видишь ту сосну с толстой веткой внизу? Пойди и повесься на ней!
Вешаться прапорщик не стал, а прибег к помощи штатного Макарова.
Одинокая женщина на пустынном пляже
ЧЕТЫРЕ ГЛАВЫ
(из повести «Взвейтесь, соколы, орлами!»)
Командирский батальон
В командирский батальон, как и вся учебка, готовивший кадры для Группы Советских войск в Германии, я напросился добровольно, так же как и Серёжа Шилин. Мы с ним решили, что уж если нам довелось проводить полгода в Еланских лагерях, то надо использовать их по максимуму, чтобы чему-то научиться и главное ― проверить себя на выносливость, а также закалиться физически и психологически. «Вешайтесь, салаги!» ― злорадно кричали старики соседствовавшего с учебкой стройбата, узнавая, что мы попали в командирский батальон. Многие боялись его, как огня, и просились в подразделения, готовившие операторов-наводчиков или механиков-водителей ― там жилось спокойней. Мы с Серёжей попали в разные роты, а я ещё угодил в роту, считавшуюся в батальоне показной. Гонка с обучением была такая, что Серёжу я почти не видел. Лишь раз в столовой увидел его каким-то чумазым, уставшим и отрешённым от всего. Их рота только что вернулась с учений, проходивших где-то под Чебаркулём, и жадно поглощала обед. Я подошёл к нему. Он поздоровался так, словно ему было не до чего, в том числе и не до меня.
― Чуть не погибли, ― скороговоркой произнёс он, на мгновение оторвавшись от еды. ― Мы в десантном отделении сидели. Сзади в нас въехало другое БМП ― прямо в баки! Что-то загорелось, дым пошёл, стали выскакивать ― страшно!
И он снова сосредоточился на еде.
― Ладно, ― сказал я. ― Ещё увидимся.
Но мы больше не увиделись. Служба в командирском батальоне была не из лёгких. Нам сказали, что за полгода нас предстоит обучить тому, чему в принципе за это время обучить невозможно. «Поначалу будет казаться, что попали в сумасшедший дом», ― предупредил нас в первый день сержант-татарин, не отправленный вовремя в Германию из-за болезни. Так оно и вышло. Утром с криком дневального: «Рота, подъём!» все вскакивают. С непривычки, те, что спрыгивали со второго яруса кроватей, частенько сваливались сверху на вскочивших с нижних коек. Потом все приспособились к этой ситуации. В тех, кто не мог быстро одеться, сержанты бросали сапогами тех, кто не успел обуться. А в тех, кто с опозданием бежал на построение, порой, летели табуретки. Поэтому из расположения взвода выбегали, не успев проснуться. А потом начиналась бесконечная гонка: бегом на зарядку, бегом в столовую, быстро получать валенки, оружие, и ― на полигон. А там снова бегом и бегом. Стрельбы из автоматов сменялись стрельбами из вооружения БМП, а те в свою очередь ― тактикой боя в пешем порядке с ползанием по снегу и штурмом высокого обледенелого утёса. Лезешь, лезешь на этот утёс. Потом кто-нибудь сверху соскользнёт и собьёт тебя, а вместе с тобой и ещё троих-четверых. Катится вниз целый клубок, и только лязг оружия да маты слышны. Потом снова ― на утёс. Но часто всё же ребята протягивали друг другу руку или приклад автомата — помогали, рискуя сорваться вниз.
Трёхпалые солдатские рукавицы более-менее хороши, если они точно по размеру, а если чуть велики, стрелять в них неудобно. Поэтому постоянно снимаешь их и порой обмораживаешь пальцы. Кто плохо отстрелял, бегал по полигону, держа в руках цинк с патронами. А он тяжёлый, хотя и небольшой с виду.
Валенки нам выдавали тоже ускоренно: какие каптёр или старшина тебе выбросил из каптёрки, такие и бери, и не смей возражать. Если была возможность примерить их и с кем-то обменяться, то хорошо, а часто и это не удавалось. Однажды мне достались какие-то великанские валенки — выше колен. Каково бегать по глубокому снегу с негнущимися ногами? В тот день я упал раз пятьдесят.
Самыми утомительными были марш-броски. Бежишь, иной раз, с оружием при полном обмундировании и думаешь: «Вот ещё до той берёзы добегу и всё ― свалюсь». Но у берёзы вдруг оказывается, что немножко сил ещё есть. Тогда думаешь: «Вот до того столба дотяну ― и точно всё…». Но и там оказывается, что не все силы ещё исчерпаны. А потом я подумал, что сержант, который гонит нас и бежит вместе с нами ― тоже человек, и он тоже, в конце концов, устанет. Надо лишь немного перетерпеть. И действительно, когда начинает казаться, что нет уже ни сил, ни дыхания, сержант даёт команду перейти на шаг.
Того, кто падал, должно было нести его отделение, и оно, конечно, не было от этого в восторге. Поэтому упасть на марш-броске означало существенно подпортить себе репутацию и отношения с сослуживцами. Помню, когда мы ехали в поезде на Урал, один здоровый парень из Донецка всё время хвастался, как он королём ходил по танцплощадке, и как все его там боялись. Тем он снискал себе уважение у попутчиков и будущих сослуживцев, многие старались с ним подружиться. В учебке же оказалось, что он не выдерживает марш-бросков, а нести его очень нелегко, поскольку он был самым крупным и тяжёлым в своём отделении. И курсанты, которым выпадала эта тяжёлая ноша, дотащив его до привала, швыряли на землю, словно мешок, могли ещё и пнуть разок-другой, и вообще плохо к нему относились. Сержанты постоянно ставили его в наряды, зачастую не давая передохнуть. К концу обучения этот парень окончательно сломался и стал похож на зомби.
Вождению нас обучали сверхскоростным методом. Показали: вот это переключение скоростей, это газ, это тормоз, это воздушный запуск двигателя, это электропуск, это руль (у БМП он похож на штурвал самолёта). Всё. Кто первый? Поехали! А далее техника обучения была ещё проще: водитель (то бишь курсант) сидел с открытым люком. Позади него из командирского люка высовывался штатный водитель-инструктор и бил ведущего машину кулаком по шлемофону каждый раз, когда тот делал что-то неверно. Порой издали это выглядело так, будто инструктор играет на барабане. Мне повезло, что в школе в девятом-десятом классах мы изучали автодело, и какой-то минимальный навык вождения автомобиля у меня имелся. Я заставил себя представить, что это просто машина с необычным рулём, и поехал. К моему удивлению, я не получил ни одного удара по голове. Впрочем, по словам ребят, один раз инструктор всё же замахнулся, на мгновение застыл неподвижно, а потом медленно опустил руку.
Не повезло парню из Башкирии, который свалился в заснеженный овраг и повредил себе позвоночник. Он вернулся из госпиталя с негнущейся спиной, несколько дней живым укором всей нашей системе обучения прожил в казарме и был комиссован. Прощаясь с ротой, он заплакал и сказал:
― Ребята, как бы я хотел остаться с вами, а потом поехать в Германию!
Я не помню, чтобы мы в учебке ездили по колейному мосту. Вообще обучение командиров в этом плане было минимальным, почти символическим. Поэтому уже в Германии на одном из первых вождений, я на глазах у всей роты едва не свалился с колейного моста, из-за чего почувствовал себя очень неловко и был крайне расстроен. «Вылезай!» ― крикнул мне в люк взобравшийся на броню взводный лейтенант после того, как моя машина застыла на подъёме под острым углом к колее. Я спрыгнул с БМП и ушёл в лес, где какое-то время в расстройстве сидел у ручья и смотрел на воду.
― Успокоился? ― спросил лейтенант, когда я вернулся.
Всё ещё пребывая в подавленном состоянии, я молча кивнул.
― В учебке по мосту не ездили? ― спросил взводный.
Я отрицательно покачал головой.
― Ничего, потренируемся, ― сказал он.
Так что навыки вождения БМП, особенного ночного, нам пришлось приобретать уже в Германии.
Каждый из нас прошёл обкатку танком. Это когда тебя сажают в небольшой окоп, где может поместиться лишь один человек, дают автомат с холостыми патронами, две учебные гранаты и пускают на тебя танк. Пока он далеко, надо стрелять из автомата, а потом бросить гранату в наезжающую на тебя громадину и присесть в окопе. Танк проезжал над окопом, насыпая сидящему в нём снег за шиворот. После этого надо было высунуться наружу и бросить вторую гранату вслед железному монстру. При этом следует учитывать, что танк уходит, и чтобы попасть позади башни, где находится бензобак, бросать надо так, словно хочешь, чтобы граната упала перед башней. Я воспринимал это как игру в войну, подобную той, в которую мы играли в детстве во дворе. И у меня была уверенность, что на этих занятиях всё продумано, а потому ни с кем ничего случиться не может. Правда, один курсант, пропуская танк над собой, оставил вторую гранату на краю окопа, а в последний момент попытался извлечь её из-под гусениц, едва не лишившись руки. Были случаи, когда особо впечатлительные ребята при приближении танка выскакивали из окопа и пускались наутёк. Но это было редко и смешно.
Практические занятия на открытом воздухе чередовались с теоретическими в небольших классах, построенных прямо на полигоне. Там стояли электрические обогреватели, согревавшие минимально. Но всё же в классах было теплее, чем на улице, и едва мы оказывались в них, как нас начинало неудержимо клонить в сон. Каждый уснувший тут же получал наряд или цинк в руки, с которым надо было пробежать сколько-нибудь кругов вокруг здания класса. По каждому предмету у нас было по конспекту, куда записывалось всё, чему нас учили. Эти конспекты курсанты иногда друг у друга воровали. Изучали стрелковое оружие, вооружение и оснащение БМП, тактико-технические характеристики вооружений вероятного противника, тактику боя в пешем и танковом бою, сапёрное дело, противохимическую защиту и т. п.
Настоящим аттракционом в учебке было надевание общевойскового защитного комплекта на морозе. В перчатках это сделать невозможно, поскольку в ОЗК множество разнообразных застёжек и завязок. Говорили, что его конструкция не изменилась со времён Первой мировой войны. Без перчаток пальцы замерзали и становились резиновыми. К тому же в первую очередь надеваются противогазы, стёкла которых начинают быстро запотевать. В итоге и не видишь ничего, и не осязаешь. Поэтому ОЗК мы чаще тренировались надевать в казарме. Там нам удавалось достигнуть заветных пяти минут, что было на «отлично», и даже превзойти это время. После отбоя нам просто не разрешали ложиться спать, пока мы не выполним норматив. Ещё забавно облачаться в десантном отделении БМП, где из-за тесноты курсанты иногда умудрялись пристегнуться друг к другу, превращаясь в некое подобие сиамских близнецов. А вообще масса людей в защитном комплекте выглядит жутковато ― Армагеддон какой-то. И тут уже не скажешь: «Это я, Коля в кепочке», потому что в ОЗК за Колю в кепочке может сойти кто угодно.
Фотография
В один выходной день, после бани, повели нас в фотомастерскую для запечатления на индивидуальное памятное фото. На переодевание в парадки времени почему-то не было, и мы фотографировались прямо в шапках и шинелях. Это было первое моё фото, сделанное в армии, и единственное за всю учебку. Фотография, как и большинство в то время, была чёрно-белой. На снимке у меня получился совершенно отрешённый от всего вид, будто я смотрю в никому не ведомое и в реальности не существующее пространство.
По этому поводу вспомнилась мне странная история, которая произошла со мной ещё в дошкольном возрасте. Связана она с фотографией, сделанной одноногим фотографом-любителем, который жил в том же селе, где и моя бабушка, и на той же улице.
Прямо напротив бабушкиного дома за дорогой стоял детский сад, верней развалина детского сада, в который в начале войны попала бомба. Она простояла с тех пор лет двадцать, прежде чем её снесли. Женщина, у которой там погибло трое детей, впала в тихое помешательство и не вышла из него до конца своей жизни. Говорили, что это она на стене развалины каким-то острым предметом выскоблила надпись: «Мама, нас убили».
На снимке я и ещё трое детей с нашей улицы стояли на фоне бывшего детского сада прямо под этой надписью. У меня на голове была немецкая каска, их в то время можно было найти на пустырях и околицах, и многие мальчишки таскали их с собой, а, наигравшись, отдавали другим. Точнее, каска была у меня над головой, поскольку я приподнимал её обеими руками, чтобы она не закрывала мне пол-лица. Все мы ещё не ходили в школу, и на немецком шлеме мелом с орфографической ошибкой было криво написано печатными буквами «Гитлир капут». Слева от меня на снимке стояла смеющаяся белобрысая девчонка в светлом платьице, подставляющая мне сзади рожки, а справа ― двое мальчишек. У того, что побольше, в руках был небольшой снаряд от миномёта ― мина (из тех же «раскопок», что и каска). Видимо, он был довольно увесистым, и мальчишка держал его, обхватив обеими руками и прижав к себе. Оба мальчика на фотографии смеялись так же, как и девочка. И только я был серьёзным и сосредоточенным. Может, оттого, что мне неудобно было держать каску над головой, а изрядно подвыпивший фотограф долго целился через глазок фотоаппарата. У него вместо левой ноги ниже колена была сужающаяся к земле деревяшка. Он, собираясь запечатлеть нас, ловко выбросил её вперёд, затем, присев на правой ноге, опёрся на левую руку, и опустился на поросший травой бугорок. Так он, сидя, нас и фотографировал.
После того, как я и девочка ушли домой, мина, с которой играли мальчишки, взорвалась и убила их обоих. А девочку тем же летом пополам перерезало поездом. Рассказывали, что когда к ней подбежали люди, у неё часто-часто моргали глаза и беспорядочно двигались руки. Словом, история жуткая и почти мистическая. Одноногий фотограф отдал снимок моей бабушке, сказав: «Пусть хлопчику память будет». Я же этой фотографии панически боялся, хотя и не признавался в этом никому. Я даже не забрал её с собой, когда за мной приехали родители, а как бы нечаянно забыл. И осталась она лежать в картонной коробке, среди прочих снимков, не поместившихся в единственном бабушкином фотоальбоме.
Кажется уже после окончания третьего класса, приехав в очередной раз на лето в село, я среди рассматриваемых снимков наткнулся на этот, и испытал такое чувство ужаса, что тут же бросил его обратно в коробку. Потом, стараясь не смотреть, снова достал его, быстро изорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусорное ведро. Вернувшись в комнату, я побежал в угол, где, освещаемая дрожащим голубоватым огоньком лампады, висела икона и, подражая своей богомольной прабабушке, что жила здесь же, наскоро перекрестившись, быстро протараторил: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй!». Правда, как потом оказалось, на иконе был не Господь, а Николай Чудотворец. Затем я осмотрелся по сторонам, не увидел ли кто моей проделки, и после этого окончательно успокоился.
Сделанные в учебке фотографии все стали отсылать домой. Ляпина угораздило отправить фото своему однокласснику с шуточной припиской «Посмотри, дорогой друг, что со мной военная форма сделала!». Письмо это вернулось в роту. Выставили учителя танцев перед строем. «А ну-ка, ― говорят, ― расскажи всем, что с тобой военная форма сделала. Советская форма тебе не нравится?! Не к лицу она тебе?!..». И ― в наряды его! Он и так тяжело переносил службу, да ещё и впал в немилость командиров. Ближе к весне его увезли в Свердловск, в психиатрический диспансер. И больше мы Ляпина не видели.
Гауптвахта
…В связи с Васиными забавными историями невольно вспомнился мне случай, произошедший у меня во время занятий по плаванию на БМП через Эльбу. Плавали мы там только на машинах. У ротного я было спросил, почему мы без машины плавать не учимся, я, мол, плаваю не очень, так, что если моя машина утонет, в одежде могу и не выплыть.
― Ну и хорошо, ― успокоил меня ротный. ― Если такая машина утонет, командиру лучше не выплывать.
Тренировались мы на одном БМП. Один экипаж учится преодолевать водную преграду, остальные ждут на берегу. Ну, у тех, кто на берегу, настроение, можно сказать, не военное. Сидят себе бойцы на песке да на травке, щурятся на солнце и на блестящую от него воду, смотрят, как чайки парят над Эльбой. Особенно благостное настроение, когда ведущий занятия взводный плывёт, сидя на башне, и контролирует работу экипажа. С тех пор как мне присвоили звание старшины, офицеры и прапорщик стали меня всегда оставлять за старшего в их отсутствие, хотя я был всего лишь командиром БМП и неосвобождённым комсомольским секретарём роты. И вот машина барахтается где-то на середине реки. Я неспешно гуляю вдоль берега, и отошёл уже не меньше чем на полсотни метров от своих, к самой автомобильной дороге.
Вдруг с этой дороги съехал военный УАЗ и направился ко мне. Из машины вышел огромного роста незнакомый полковник. В таких случаях полагается давать команду «Смирно!». Но экипажи наши далеко, и кричать на таком расстоянии как-то странно. Поэтому я отдал честь, представился и доложил, что взвод находится на занятиях по преодолению водной преграды.
― Где старший офицер? ― спросил он.
― Плавает, ― я кивком головы указал на маячившее вдали БМП.
― А без него, кто старший?
― Без него ― я.
― А почему солдаты сидят? ― грозно спросил полковник.
Тут я понял, что, кажется, дал маху.
― Встать! Смирно! ― заорал я.
Экипажи встали.
― А теперь спрошу: почему они стоят?! ― почти закричал полковник.
Я сообразил: он имеет в виду, что на занятиях солдаты должны, ну, хотя бы какие-нибудь инструкции или уставы изучать. Вообще-то, при моём серьёзном отношении к службе у меня не было казусов в Васином стиле. Но тут в меня какой-то бес вселился.
― Всем лечь! ― неистово заорал он моими голосовыми связками, и экипажи, смеясь, дружно повалились на песок.
― Очень хорошо, ― сдержанно сказал полковник, ― гипнотизирующе глядя на меня сверху вниз, как удав на кролика. ― Вам сколько лет, товарищ старшина?
― Девятнадцать. А это важно?
― Из молодых да ранних? Не рано ли вы научились старшим дерзить?
Тут я почувствовал себя пристыженным и понял, что мне лучше молчать и вести себя кротко, но было уже поздно.
― Трое суток ареста! — выпалил полковник. ― Доложите своему командиру, когда он из плавания вернётся. А я проверю.
― Так точно! ― отчеканил я, сделав руки по швам.
Полковник сел в машину, хлопнул дверцей и упылил вдаль. Когда я рассказал лейтенанту про это своё злоключение, тот возмутился:
― Да пошёл он!.. Кто он такой?! Видел я его с реки ― это вообще не наш полковник!..
После обеда того же дня, взводный вбежал в казарму с взволнованным видом.
― Слушай, этот полковник ― проверяющий из штаба армии, сейчас он здесь, в штабе полка. Вдруг про тебя вспомнит! Побежали скорей на гауптвахту, там у меня сегодня кореш начкаром, найдём тебе место получше, да и работать тебе не придётся.
И мы с ним побежали на гауптвахту. Мне действительно нашли сухую и тёплую камеру с солнечной стороны, и там я обосновался. Надо сказать, что не все камеры на гарнизонной гауптвахте были подобны той. Например, одна из них полуофициально называлась комнатой смеха. Там не было стекла в окне (только решётка), на полу всегда по щиколотки стояла вода, и не имелось ничего, на что можно было не только лечь, но и сесть. После двух-трёх суток в этом «карцере» солдат неизбежно отправлялся в госпиталь. На стене камеры кто-то из сидельцев чем-то (может быть ложкой) выцарапал крупную надпись: «Ха-ха-ха!». Отсюда и пошло название «комната смеха». Это «весёлое» помещеньице, в котором как раз пребывал арестованный, обнаружила приехавшая из штаба армии неожиданная проверка. Был страшный скандал.
На работу меня не выводили. Я лежал на откидной полке в полной тишине. Сквозь решётку окна пробивались косые солнечные лучи, и доносился шелест листвы. Мне стали вспоминаться какие-то добрые, теплые эпизоды из детства и юности. Вдруг вспомнилась девочка Лиза из нашего двора. Летним поздним вечером с крыши дома мы в бинокль смотрели на луну, и я рассказывал ей о космосе. Потом мы спустились по пожарной лестнице, заканчивавшейся довольно высоко над землёй. Я спрыгнул вниз, а она повисла на руках и попросила помочь ей. Я обхватил её за бёдра и, чтобы наверняка удержать, когда она разожмёт пальцы, покрепче прижал к себе. Она была худенькая, но при этом довольно мягкая, и от неё приятно пахло. Я поднял глаза и встретился с её странным, необычным взглядом, словно это была не совсем Лиза. А потом мы сидели с ней в увитой диким виноградом беседке, и я целовал её тёплые пальцы и разрумянившееся лицо. Но писать ей из учебки почему-то не стал, хотя она и прислала мне пару писем. Когда я вернусь из армии, она уже выйдет замуж, родит двойню и будет вновь беременна. А там, на гауптвахте мне больше всего вспоминалась ночная беседка, запах рыжеватых волос и блестевшие в сумерках глаза. И было мне так спокойно и хорошо, что я потерял счёт времени и даже, кажется, задремал. Прошло, наверное, несколько часов до того, как я услышал звук отпираемого замка, и в дверях появился начкар с довольно улыбающимся взводным.
― Да здравствует свобода! ― звучно провозгласил тот. ― Полковник уехал!
Прапорщик
В дежурство того же майора, нашедшего в подвале чан с брагой, случилось в нашей казарме и самое настоящее несчастье. Сидел я в канцелярии и занимался оформлением документов, тогда как раз шла замена комсомольских билетов и персональных учётных карточек. Вдруг где-то рядом раздался глухой звук, похожий на пистолетный выстрел. Я на всякий случай выглянул в коридор и увидел, как хорошо знакомый мне дежурный сержант соседствовавшей с нами сапёрной роты штык-ножом суетливо ковырял дверь каптёрки, кажется, пытаясь отжать замок.
― Что ты делаешь? ― подошёл я к нему.
― Тихо! ― шепнул он и, приложив ухо к двери, на мгновение замер.
― А что там?
― Не знаю, ― ответил сержант и снова принялся ковырять дверь. Лицо у него при этом было хмурое и очень бледное.
Наконец, замок поддался, дверь отворилась, и мы увидели лежавшего на полу каптёрки прапорщика ― старшину сапёров ― с простреленной головой. Прапорщик был маленький худощавый, а мёртвым казался ещё меньше, чем при жизни. Висевшие в ряд солдатские парадки были забрызганы кровью и мозгами. Прибежал дневальный. Дежурный сержант начал звонить по телефону, а я вышел из казармы.
Стоя у входа, я увидел, как из расположенного напротив штаба полка выбежал знакомый майор с красной повязкой на рукаве и, придерживая одной рукой болтавшуюся на ремне кобуру с пистолетом, а другой ― фуражку, помчался к нам. Перед входом он перешёл на шаг. Я отступил, пропуская его, и коротко отдал честь. Он лишь угрюмо кивнул в ответ и, поравнявшись со мной, тихо сказал:
― Детей наберут, а молока не дают…
Прапорщик был совсем молодой, можно сказать, юный. А бойцы ему достались трудные, особенно деды. Ротный капитан постоянно орал на них так, что было слышно в соседних казармах, и в бессильной злобе обзывал гадами и обезьянами. Солдаты от этого не становились дисциплинированнее и исполнительнее, а лишь наполнялись ненавистью к своему командиру и частенько умышленно делали ему всякие гадости. Молодого прапорщика сапёры-деды вообще ни во что не ставили. Кто-то из нашей роты был случайным свидетелем, как прапорщик жаловался своему ротному, что не справляется с работой и хочет перейти в другое подразделение или вообще уволиться из армии.
― Не можешь?! ― разозлился ротный. ― Вон видишь ту сосну с толстой веткой внизу? Пойди и повесься на ней!
Вешаться прапорщик не стал, а прибег к помощи штатного Макарова.