АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ
С НАДЕЖДОЮ БЫТЬ РОССИИ ПОЛЕЗНЫМ…
ОБРАЗ ПОЭТА-ДЕКАБРИСТА
Каждый раз, когда говорим мы о Пушкине, рядом возникает круг его лицейских друзей — проницательный Пущин, медлительный Дельвиг, нескладный Кюхельбекер — Кюхля, герой эпиграмм и дружеских посланий, взрывчатый, возвышенный, несуразный, добрый, надежный. И нам представляется, что мы достаточно хорошо его знаем. Так ли?
10 июня 1845 года, уже тяжелобольной, он записывает в своем дневнике, с которым все тюремные и поселенческие годы делил и мысли, и впечатления от прочитанного, и чувства, отлитые в стихотворные строки:
«Минуло мне сегодня 48 лет. Печально я встретил день своего рождения, пока не сошлись гости. Я стал выхаживать стихи, да не — удалось составить более того, следует:
Еще прибавился мне год
К годам унылого страданья;
Гляжу на их тяжелый ход,
Не ропща, но без упованья.
Что будет, знаю наперед:
Нет в жизни для меня обмана,
Блестящ и весел был восход,
А запад весь во мгле тумана».
Время дописало неоконченные эти стихи, прояснило туман, развеяло мглу, застилавшую все сильнее глаза его в последние годы жизни, и остался Вильгельм Карлович Кюхельбекер на ветру времен одним из подвижников России и ее поэтом, гордым, искренним, неповторимым.
Вильгельм Кюхельбекер родился в Петербурге 10 июня 1797 года. С детства слышал он воспоминания отца о Радищеве и Гете, с которыми некогда учился тот в Лейпцигском университете, и в мальчике рано родились мечты о литературе, о своем предназначении в этом мире, ибо разговоры о Радищеве невольно пробуждали социальное чувство, а монологи отца о Гете — чувство поэтическое. Родным языком Вильгельма был русский, воспринятый от кормилицы и нянек, но языком матери и отца был немецкий. И Гете прочитан был в подлиннике, долго владел мыслью и чувством, с годами это вылилось в мечту встретиться с великим поэтом, поговорить с ним — встреча оказалась менее выразительной, чем мечта.
В 1811 году Кюхельбекер стал лицеистом, этот период наиболее известен нам и по стихам Пушкина, и самого Кюхельбекера, и по запискам Пущина, и, наконец, по выдающимся работам историка и литературоведа, человека, умевшего не только воспринимать глубокую и всестороннюю сущность документа, но и как бы видеть эпоху и судьбу сквозь документ, — Юрия Тынянова. Именно Тынянов первый глубоко осмыслил творчество Кюхельбекера, его роль в движении русской литературы: «Кюхельбекер был новатором, он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он пренебрег надежным путем господствовавших литературных течений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литературы. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотворениями были основаны не только на их несовершенстве»[1].
Отражением научных концепций Тынянова, отбросившего все предвзятости, накопленные в исторической науке и литературоведении к началу XX века вокруг имени Кюхельбекера, стал его знаменитый новаторский роман «Кюхля», сделавший для памяти поэта-бунтаря, может быть, самое важное: Кюхельбекер перестал быть лишь лицейским другом Пушкина, мишенью острот, перестал быть литератором отдаленного от главного течения литературы ряда — он занял прочное место в сердцах россиян как выдающаяся личность, как самоценная величина. Отвага во всем — от умения отстаивать свои убеждения на лицейских застольях, журнальных страницах и на критических ристалищах до Сенатской площади, где 14 декабря 1825 года он пытался застрелить одного из членов царской семьи, — соединилась с отвагой его собственных строк.
Но судьба Кюхельбекера для широкого круга читателей фактически как бы обрывалась Сенатской площадью, последним месяцем 1825 года, а Вильгельму Карловичу ведь предстояло прожить еще двадцать один год в крепостях, в одиночном заключении, в ссылке в глубинах Сибири. Сказался тут общий подход ряда исследователей, считавших, что движение декабристов завершилось Сенатской площадью, а их тридцатилетняя сибирская эпопея — лишь отбывание Наказания, жизнь хотя и героическая, но отношения к новым этапам общественного движения России не имеющая. Только работы последних двух десятилетий, и в частности труды сибирских историков, вошедшие в трехтомник «Сибирь и декабристы», изданный в Иркутске («Своей судьбой гордимся мы», 1973; «Дум высокое стремленье», 1975; «В сердцах отечества сынов», 1975), по-новому осветили жизнь первенцев свободы в сибирских далях. Академик М. В. Нечкина, дав высокую оценку трехтомнику, заметила, что постоянный интерес сибирских историков и краеведов к пребыванию в Сибири декабристов, постепенно накапливающийся материал, книги, вышедшие из-под пера таких ученых, как М. К. Азадовский, Ф. А. Кудрявцев, Б. Г. Кубалов и их последователи, поставили и тему «Декабристы в Сибири как неизученная, важная страница общественного движения России» на уровень одной из самых современных задач исторической науки.
Ныне о жизни декабристов «во глубине сибирских руд» появляются стихи, пьесы, повести, очерки, но даже массовые тиражи книг не могут удовлетворить жажду народную знать о первенцах свободы как можно больше.
Первым исследователем жизни братьев Кюхельбекеров в Сибири стал историк, в ту пору еще совсем молодой, Ф. А. Кудрявцев. Родился он в селе Олонки, под Иркутском, где провел долгие годы первый декабрист, арестованный еще в 1822 году товарищ Пушкина по Кишиневу Владимир Федосеевич Раевский. Малыши бегали в начальную школу, сложенную, по завещанию декабриста, из бревен его дома, старики еще помнили, кто его самого, кто всякие истории про барина-мужика. И отсюда у Ф. А. Кудрявцева ранний интерес к декабристам. В 1927 году в книге «Декабристы в Бурятии» был опубликован его весьма объемный очерк «Декабристы братья Кюхельбекеры на поселении», открываемый эпиграфом:
Я наконец перешагнул Урал.
Перелетел твой лед, Байкал священный,
И вот свою суровую судьбу
Я внес в его смиренную избу.
В. Кюхельбекер. Послание к брату
Сибирский историк нарисовал быт старинного прибайкальского села Баргузин, жизнь и заботы братьев, трагическую историю женитьбы Михаила Кюхельбекера. «Много неприятностей пришлось испытать Михаилу Карловичу благодаря местному духовенству. Он был женат на дочери мещанина Токарева Анне Степановне. Но верхнеудинский благочинный Рубцов донес архиепископу Мелетию, что Кюхельбекер состоит в «духовном родстве» со своей женой, так как был «крестным отцом ее младенца, рожденного до выхода Токаревой замуж за М. К.» Архиепископ Мелетий предписал разлучить Кюхельбекера с женой, мотивируя тем, что по правилам православной церкви воспрещалось «крестному отцу» вступать в брак с матерью своего «крестника». Эти правила повелевали разлучать вступивших в такой брак и предавать церковной эпитимии.
Решение Иркутской духовной консистории было утверждено, баргузинский судья зачитал Кюхельбекеру указ. Михаил Карлович послал весьма резкое письмо в правительство, где были такие строки: «Если меня разлучают с женою и детьми, то прошу записать меня в солдаты под первую пулю, ибо мне жизнь не в жизнь…»
Столь длинная цитата из очерка Ф. А. Кудрявцева вызвана тем. что автор повести «С надеждою быть России полезным…» А. Васильев включает в сюжет лишь те фрагменты биографии младшего брата Кюхли, которые нужны ему для выявления духовного мира Вильгельма Карловича, мира своеобразного, недюжинного, своевольно трансформирующего обыденную, будничную жизнь.
Женитьба Вильгельма и женитьба Михаила нет-нет и становятся сюжетом кратких исследований, коротких новелл и даже поэтических произведений, таких, как стихи известного сибирского поэта Анатолия Ольхона «Кюхля в Баргузине». Если прибавить к этому небольшую повесть М. Хазина, изданную в Молдавии, раскрывающую один из поразительных эпизодов дружбы Кюхельбекера и Пушкина: как лицейский товарищ, испытав все способы послать книги Кюхельбекеру, обращается наконец за помощью… в Третье отделение и добивается своего, — то вот и все, что относится к художественному осмыслению сибирских страниц жизни Кюхельбекера.
Тем более важно появление повести Анатолия Васильева «С надеждою быть России полезным…», которая подхватывает эстафету, начатую еще шестьдесят лет назад романом Юрия Тынянова «Кюхля», и досказывает нам вторую половину жизни Вильгельма Кюхельбекера, обрисованную в книге Тынянова лишь пунктирно.
Своеобразие повести не только в новизне материала, малодоступного широкому кругу читателей, но и в том, что мир Сибири тех давних лет — дружеская соединенность декабристов, их духовная связь, события личной жизни братьев и рождение, воплощение или гибель творческих замыслов поэта, критика, гражданина — дан от лица самого Кюхельбекера. Хотя повествование и ведется в третьем лице, жизнь воспринимается здесь глазами и сердцем декабриста-поэта, окрашивается его отношением ко всему сущему, его любовью и ненавистью.
О жене Кюхельбекера, дочери баргузинского почтмейстера, Дросиде Ивановне Атеновой (в другом написании — Артеневой) сохранилось мало материалов, ибо дочь почтмейстера, по-видимому, писем не писала. Она является нам в дневнике мужа, кстати полностью изданном лишь в наши дни, в письмах декабристов, которых посетил Кюхельбекер в странствиях своих по Сибири. Поэтому у каждого исследователя свой облик, свой характер, свой рисунок жизни этой женщины, исходными точками постижения которого служат скромные о ней строки. Мне она представляется несколько другой, чем автору этой книги, но тут могла бы рассудить лишь сама Дросида Ивановна, оставь она нам хоть строку. Важно, что повесть А. Васильева читается с интересом, что необычный характер немолодого уже Кюхли рисуется с истинной психологической глубиной, что язык повести чист и своеобразен, что сердцем веришь: так могло быть, так было…
В древнем Тобольске, на Завальном кладбище, среди нашедших здесь покой его друзей, поблизости от могилы автора «Конька-Горбунка» Петра Ершова, мраморное надгробие вечным холодом укрыло Кюхлю. Он ушел, чтобы остаться навек с Россией, с Пушкиным в Лицее, с декабристами на Сенатской площади, с нами в благодарной памяти. Ибо надежда его — быть полезным России — исполнилась, и стал он бессмертным.
Каждый раз, идя к могиле Вильгельма Карловича Кюхельбекера, вспоминаю я строки ленинградского поэта Сергея Давыдова, принесшего сюда свой поклон из города, где почти двести лет назад родился герой этой книги.
Направо — к Ершову,
а он — полевее.
Идут музыканты, шахтеры, медички.
Ах как далеко
от Невы, от Лицея…
«Из крепости сразу
к чертям на кулички!
Чтоб стал неизвестностью,
небылью, прахом.
Пускай кандалы его гибель оплачут!»
Он был фантазером,
был пушкинским братом
и был декабристом —
такого не спрячешь!
А лишь возвеличишь,
казня и ссылая,
тайком зарывая землею смертельной.
Вот если б приснились
хоть раз Николаю
все горы цветов
на могиле Вильгельма!
Марк Сергеев г, Иркутск
Примечания
1
Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. Л., 1969, с. 86.
АНАТОЛИЙ ВАСИЛЬЕВ
С НАДЕЖДОЮ БЫТЬ РОССИИ ПОЛЕЗНЫМ…
ОБРАЗ ПОЭТА-ДЕКАБРИСТА
Каждый раз, когда говорим мы о Пушкине, рядом возникает круг его лицейских друзей — проницательный Пущин, медлительный Дельвиг, нескладный Кюхельбекер — Кюхля, герой эпиграмм и дружеских посланий, взрывчатый, возвышенный, несуразный, добрый, надежный. И нам представляется, что мы достаточно хорошо его знаем. Так ли?
10 июня 1845 года, уже тяжелобольной, он записывает в своем дневнике, с которым все тюремные и поселенческие годы делил и мысли, и впечатления от прочитанного, и чувства, отлитые в стихотворные строки:
«Минуло мне сегодня 48 лет. Печально я встретил день своего рождения, пока не сошлись гости. Я стал выхаживать стихи, да не — удалось составить более того, следует:
Еще прибавился мне год
К годам унылого страданья;
Гляжу на их тяжелый ход,
Не ропща, но без упованья.
Что будет, знаю наперед:
Нет в жизни для меня обмана,
Блестящ и весел был восход,
А запад весь во мгле тумана».
Время дописало неоконченные эти стихи, прояснило туман, развеяло мглу, застилавшую все сильнее глаза его в последние годы жизни, и остался Вильгельм Карлович Кюхельбекер на ветру времен одним из подвижников России и ее поэтом, гордым, искренним, неповторимым.
Вильгельм Кюхельбекер родился в Петербурге 10 июня 1797 года. С детства слышал он воспоминания отца о Радищеве и Гете, с которыми некогда учился тот в Лейпцигском университете, и в мальчике рано родились мечты о литературе, о своем предназначении в этом мире, ибо разговоры о Радищеве невольно пробуждали социальное чувство, а монологи отца о Гете — чувство поэтическое. Родным языком Вильгельма был русский, воспринятый от кормилицы и нянек, но языком матери и отца был немецкий. И Гете прочитан был в подлиннике, долго владел мыслью и чувством, с годами это вылилось в мечту встретиться с великим поэтом, поговорить с ним — встреча оказалась менее выразительной, чем мечта.
В 1811 году Кюхельбекер стал лицеистом, этот период наиболее известен нам и по стихам Пушкина, и самого Кюхельбекера, и по запискам Пущина, и, наконец, по выдающимся работам историка и литературоведа, человека, умевшего не только воспринимать глубокую и всестороннюю сущность документа, но и как бы видеть эпоху и судьбу сквозь документ, — Юрия Тынянова. Именно Тынянов первый глубоко осмыслил творчество Кюхельбекера, его роль в движении русской литературы: «Кюхельбекер был новатором, он и сам всегда сознавал себя таковым; с самого начала он пренебрег надежным путем господствовавших литературных течений и выбрал иной путь. Еще в лицее Кюхельбекер не подчинился господствующему течению лицейской литературы. Несомненно, лицейские насмешки над его стихотворениями были основаны не только на их несовершенстве»[1].
Отражением научных концепций Тынянова, отбросившего все предвзятости, накопленные в исторической науке и литературоведении к началу XX века вокруг имени Кюхельбекера, стал его знаменитый новаторский роман «Кюхля», сделавший для памяти поэта-бунтаря, может быть, самое важное: Кюхельбекер перестал быть лишь лицейским другом Пушкина, мишенью острот, перестал быть литератором отдаленного от главного течения литературы ряда — он занял прочное место в сердцах россиян как выдающаяся личность, как самоценная величина. Отвага во всем — от умения отстаивать свои убеждения на лицейских застольях, журнальных страницах и на критических ристалищах до Сенатской площади, где 14 декабря 1825 года он пытался застрелить одного из членов царской семьи, — соединилась с отвагой его собственных строк.
Но судьба Кюхельбекера для широкого круга читателей фактически как бы обрывалась Сенатской площадью, последним месяцем 1825 года, а Вильгельму Карловичу ведь предстояло прожить еще двадцать один год в крепостях, в одиночном заключении, в ссылке в глубинах Сибири. Сказался тут общий подход ряда исследователей, считавших, что движение декабристов завершилось Сенатской площадью, а их тридцатилетняя сибирская эпопея — лишь отбывание Наказания, жизнь хотя и героическая, но отношения к новым этапам общественного движения России не имеющая. Только работы последних двух десятилетий, и в частности труды сибирских историков, вошедшие в трехтомник «Сибирь и декабристы», изданный в Иркутске («Своей судьбой гордимся мы», 1973; «Дум высокое стремленье», 1975; «В сердцах отечества сынов», 1975), по-новому осветили жизнь первенцев свободы в сибирских далях. Академик М. В. Нечкина, дав высокую оценку трехтомнику, заметила, что постоянный интерес сибирских историков и краеведов к пребыванию в Сибири декабристов, постепенно накапливающийся материал, книги, вышедшие из-под пера таких ученых, как М. К. Азадовский, Ф. А. Кудрявцев, Б. Г. Кубалов и их последователи, поставили и тему «Декабристы в Сибири как неизученная, важная страница общественного движения России» на уровень одной из самых современных задач исторической науки.
Ныне о жизни декабристов «во глубине сибирских руд» появляются стихи, пьесы, повести, очерки, но даже массовые тиражи книг не могут удовлетворить жажду народную знать о первенцах свободы как можно больше.
Первым исследователем жизни братьев Кюхельбекеров в Сибири стал историк, в ту пору еще совсем молодой, Ф. А. Кудрявцев. Родился он в селе Олонки, под Иркутском, где провел долгие годы первый декабрист, арестованный еще в 1822 году товарищ Пушкина по Кишиневу Владимир Федосеевич Раевский. Малыши бегали в начальную школу, сложенную, по завещанию декабриста, из бревен его дома, старики еще помнили, кто его самого, кто всякие истории про барина-мужика. И отсюда у Ф. А. Кудрявцева ранний интерес к декабристам. В 1927 году в книге «Декабристы в Бурятии» был опубликован его весьма объемный очерк «Декабристы братья Кюхельбекеры на поселении», открываемый эпиграфом:
Я наконец перешагнул Урал.
Перелетел твой лед, Байкал священный,
И вот свою суровую судьбу
Я внес в его смиренную избу.
В. Кюхельбекер. Послание к брату
Сибирский историк нарисовал быт старинного прибайкальского села Баргузин, жизнь и заботы братьев, трагическую историю женитьбы Михаила Кюхельбекера. «Много неприятностей пришлось испытать Михаилу Карловичу благодаря местному духовенству. Он был женат на дочери мещанина Токарева Анне Степановне. Но верхнеудинский благочинный Рубцов донес архиепископу Мелетию, что Кюхельбекер состоит в «духовном родстве» со своей женой, так как был «крестным отцом ее младенца, рожденного до выхода Токаревой замуж за М. К.» Архиепископ Мелетий предписал разлучить Кюхельбекера с женой, мотивируя тем, что по правилам православной церкви воспрещалось «крестному отцу» вступать в брак с матерью своего «крестника». Эти правила повелевали разлучать вступивших в такой брак и предавать церковной эпитимии.
Решение Иркутской духовной консистории было утверждено, баргузинский судья зачитал Кюхельбекеру указ. Михаил Карлович послал весьма резкое письмо в правительство, где были такие строки: «Если меня разлучают с женою и детьми, то прошу записать меня в солдаты под первую пулю, ибо мне жизнь не в жизнь…»
Столь длинная цитата из очерка Ф. А. Кудрявцева вызвана тем. что автор повести «С надеждою быть России полезным…» А. Васильев включает в сюжет лишь те фрагменты биографии младшего брата Кюхли, которые нужны ему для выявления духовного мира Вильгельма Карловича, мира своеобразного, недюжинного, своевольно трансформирующего обыденную, будничную жизнь.
Женитьба Вильгельма и женитьба Михаила нет-нет и становятся сюжетом кратких исследований, коротких новелл и даже поэтических произведений, таких, как стихи известного сибирского поэта Анатолия Ольхона «Кюхля в Баргузине». Если прибавить к этому небольшую повесть М. Хазина, изданную в Молдавии, раскрывающую один из поразительных эпизодов дружбы Кюхельбекера и Пушкина: как лицейский товарищ, испытав все способы послать книги Кюхельбекеру, обращается наконец за помощью… в Третье отделение и добивается своего, — то вот и все, что относится к художественному осмыслению сибирских страниц жизни Кюхельбекера.
Тем более важно появление повести Анатолия Васильева «С надеждою быть России полезным…», которая подхватывает эстафету, начатую еще шестьдесят лет назад романом Юрия Тынянова «Кюхля», и досказывает нам вторую половину жизни Вильгельма Кюхельбекера, обрисованную в книге Тынянова лишь пунктирно.
Своеобразие повести не только в новизне материала, малодоступного широкому кругу читателей, но и в том, что мир Сибири тех давних лет — дружеская соединенность декабристов, их духовная связь, события личной жизни братьев и рождение, воплощение или гибель творческих замыслов поэта, критика, гражданина — дан от лица самого Кюхельбекера. Хотя повествование и ведется в третьем лице, жизнь воспринимается здесь глазами и сердцем декабриста-поэта, окрашивается его отношением ко всему сущему, его любовью и ненавистью.
О жене Кюхельбекера, дочери баргузинского почтмейстера, Дросиде Ивановне Атеновой (в другом написании — Артеневой) сохранилось мало материалов, ибо дочь почтмейстера, по-видимому, писем не писала. Она является нам в дневнике мужа, кстати полностью изданном лишь в наши дни, в письмах декабристов, которых посетил Кюхельбекер в странствиях своих по Сибири. Поэтому у каждого исследователя свой облик, свой характер, свой рисунок жизни этой женщины, исходными точками постижения которого служат скромные о ней строки. Мне она представляется несколько другой, чем автору этой книги, но тут могла бы рассудить лишь сама Дросида Ивановна, оставь она нам хоть строку. Важно, что повесть А. Васильева читается с интересом, что необычный характер немолодого уже Кюхли рисуется с истинной психологической глубиной, что язык повести чист и своеобразен, что сердцем веришь: так могло быть, так было…
В древнем Тобольске, на Завальном кладбище, среди нашедших здесь покой его друзей, поблизости от могилы автора «Конька-Горбунка» Петра Ершова, мраморное надгробие вечным холодом укрыло Кюхлю. Он ушел, чтобы остаться навек с Россией, с Пушкиным в Лицее, с декабристами на Сенатской площади, с нами в благодарной памяти. Ибо надежда его — быть полезным России — исполнилась, и стал он бессмертным.
Каждый раз, идя к могиле Вильгельма Карловича Кюхельбекера, вспоминаю я строки ленинградского поэта Сергея Давыдова, принесшего сюда свой поклон из города, где почти двести лет назад родился герой этой книги.
Направо — к Ершову,
а он — полевее.
Идут музыканты, шахтеры, медички.
Ах как далеко
от Невы, от Лицея…
«Из крепости сразу
к чертям на кулички!
Чтоб стал неизвестностью,
небылью, прахом.
Пускай кандалы его гибель оплачут!»
Он был фантазером,
был пушкинским братом
и был декабристом —
такого не спрячешь!
А лишь возвеличишь,
казня и ссылая,
тайком зарывая землею смертельной.
Вот если б приснились
хоть раз Николаю
все горы цветов
на могиле Вильгельма!
Марк Сергеев г, Иркутск
Примечания
1
Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. Л., 1969, с. 86.