ВАЛЕРИЙ СЕРЕБРЕННИКОВ
ОБНИМАЯ НЕБО
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать
В. В. Маяковский


РАССКАЗЫ, ЭССЕ

Сборник рассказов В. Серебренникова имеет свои, только ему присущие особенности. Он отличается неповторимой интонацией. В ней слиты трогательность воспоминаний детства, легкая ирония, присущая юности, и бесконечная духовность, которая позволяет открыто и искренне рассказать о прошлом и настоящем, о непростых отношениях ребенка с драматическим миром взрослых. Но самое главное, что пронизывает все эти, можно смело сказать, лирические миниатюры, что придает сборнику внутреннее единство, — это единственная страсть автора, его непреходящая любовь, верность которой он несет из глубин детства — музыка.
Эта тема звучит то бережно и нежно, на грани слышимости, то сильно и ярко, в полный голос. Рассказы вбирают весь накопленный за жизнь опыт, охватывают пережитое во всей его целостности, несмотря на то, что они так называемой «малой формы», кратки и лаконичны.
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу — света и тепла.

Эти стихи, написанные А. Твардовским о себе, невольно приходят на ум, когда закрываешь последнюю страницу сборника.
«Золотой запас впечатлений детства и юности», который достается художнику на всю жизнь, ощутим буквально в каждой миниатюре.
Авторская манера своей теплотой, вниманием к деталям, настроениям прекрасно вписывается в рамки русской литературной традиции.
Его художественное мышление рождает точные образы не только современной жизни, но и далеких лет детства и юности, тонущих в дымке воспоминаний.
Страница за страницей автор раскрывает социально — психологический тип, рожденный особым миром любви и красоты. Это сообщает рассказам неоднозначность и уводит от банальных истин. Опыт прошлого врос в современную жизнь, наполненную суетой и погоней за сиюминутным успехом, бережно сохранив затаенные уголки памяти о людях и встречах. Некая недоговоренность дает простор читательскому воображению и вызывает целый ряд ассоциаций. Особенно интересно прочитать этот сборник людям, которым знакомы приметы времени, описываемого В. П. Серебренниковым.
Елена Минакова, редактор литературного издания «Проталина»


ОБНИМАЯ НЕБО




СЕВЕРНОЕ СОЛНЦЕ
Поезд медленно тащился по бескрайней северной тайге.
Было темно, но по розовым верхушкам деревьев уже угадывался зарождающийся рассвет.
Небольшая просека на несколько секунд показала красноватый диск, и вновь тайга поглотила его в своих дремучих объятиях.
Солнце все настойчивее заявляло о себе, врываясь яркими, слепящими снопами света в промежутки деревьев и наконец, обретя силу, золотом легло на снег.
Еще через какое-то время вспыхнула радуга, и два столба, две золотистые варежки укутали солнце.
Высоко в небе, в прозрачной синеве его, одиноко белела тонкая полоска облака. Она висела неподвижно. Но вдруг неожиданно поплыла к разгорающемуся светилу, как будто после ночных странствий решила обрести пристанище.
Немного сбившись с ритма, поезд резко повернул, солнце осталось позади, и теперь тени деревьев, нехотя отпуская нас, длинными нитями тянулись в след уходящему составу…


РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ
«Мир — это вечно живой огонь, мерами вспыхивающий и мерами угасающий».
Гераклит

Это было что-то вроде поэмы. Называлось творение «Человек».
В свой первый поэтический юношеский шедевр (мне четырнадцать) я вложил все свои максималистские воззрения, замешанные, на рубленых строчках Маяковского и, смею думать, на декабристских опусах Пушкина, где «…дружно упирали вглубь мощны веслы».
Поэма писалась в общей тетради и довольно системно. Не каждый день, конечно, но в неделю обязательно появлялось хотя бы одна строфа.
Постепенно я набрал страниц сорок. Возможно, несколько листочков и было выдрано, как неудавшиеся опусы, но, точно помню, тетрадь была исписана вся до корки.
Постепенно, взрослея, я утратил желание писать. Но как-то перелистал написанное, предполагаю, это было окончание седьмого или восьмого класса, и… застыдился. От чтения у меня даже покраснели уши. Хотя никто, кроме бабушки, тогда мы жили с ней вдвоем, не мог это прочесть. Да и она, в силу малой грамотности, вряд ли.
Я читал молча, но казалось, что строчки были слышны всему дому.
Что особенного было в них?
Искреннее желание пацана видеть мир лучше. Стихи о совести, чести.
Я хорошо помню, писал очень высокопарно.
Я почеркал несколько упрямых строк. Но написанное, казалось, уже кричало и не давало мне спокойствия.
Я засунул тетрадку в печь и поднес спичку.
Плотная тетрадь не хотела гореть. Я достал ее, немного обугленную по краю, сдул копоть и открыл фолиант где-то посередине. Стал читать. И вновь краска стыда безжалостно залила мое лицо.
«Сжечь», — пронеслось в голове и я, уже не раздумывая, стал вырывать листы из тетради и бросать в печь.
Через минуту моя поэма полыхала ярким пламенем.
Видимо, прав М. Булгаков, «рукописи не горят», ведь все то, что я хотел сказать тогда, все мои мысли, так или иначе, здесь в этих рассказах. Не гаснет и пламя свободолюбия и честности. Тушу, а не получается…


КАК Я СНИМАЛСЯ В КИНО

Мы идем с мамой по солнечной набережной Ялты. Мне семь лет, я уплетаю совершенно неведомый мне до этого момента продукт, сахарную вату.
Сейчас продают лакомство на палочке в виде шара, моя же память хранит (возможно, я что-то путаю) этот продукт в виде кирпичиков, они были желтыми и белыми.
Голос, усиленный рупором, привлекает наше внимание.
Набирают массовку для съемки фильма.
Наверняка у мамы появлялось желание запечатлеть сына на экране, и она подвела меня к месту съемок.
Задача была простая: создать толпу людей. Для этого нас поставили с двух сторон и по команде режиссера мы должны были идти навстречу друг ДРУГУ.
Режиссер дает наставления, и главное из которых:
— В камеру не смотреть!
Звучит команда. Мы делаем первые шаги, и вдруг я слышу мамин голос. Она окликает меня.
Я поворачиваю голову, а она стоит как раз рядом с камерой и улыбается. Я ей улыбаюсь в ответ.
— Стоп, кричит режиссер, — останавливая нас на поднятой ноге, — повторяю еще раз, в камеру не смотрим!
Нас вновь разводят по местам. Но до его команды ко мне подбегает мама и наставляет:
— Я встану чуть подальше. Ты не смотри на меня, просто помаши рукой.
Я так и делаю. Мы идем, и я машу.
Опять стоп. Это, видно, из-за меня.
Нас разводят. И вновь мама бежит ко мне, берет за руку и тащит в первые ряды, объясняя:
— Тебя совсем не видно в толпе, встань здесь! И притыкает меня к краю первой колонны.
В очередной раз звучит: «Мотор!», и я, уже потерянный от команд режиссера и маминых наставлений, иду в каком-то своем измерении. Мы смешиваемся с идущей на нас встречной группой. Мне наступают на пятки, и я теряю сандалию. Найдя ее, выбираюсь из толпы и вновь слышу голос режиссера, призывающего встать всех на исходную позицию.
Но все уже позади. Маме перестала нравиться затея со съемкой, и мы уходим, оставляя массовку без будущего «народного» артиста и «режиссера», исполнителя главных ролей в своем дворовом театре.
По возвращении в Ирбит во дворе дома из простого, неотесанного горбыля появилось нечто среднее между навесом и сараем, где и разыгрывались мои первые постановки.
А через много лет, уже здесь, в Тюмени, на студии «Регион-Тюмень» я как автор снял несколько детских музыкальных программ и видеоклипов.
Я часто задумываюсь о моих детских творческих исканиях. Откуда они?
Дом на окраине небольшого города, простое дворовое окружение. Кино — очень редкое удовольствие. Театр — еще реже, может раза два, три за все детство. Первый проигрыватель и первые пластинки, наверное, лет в десять.
Бабушку поющей я не помню, а мама иногда пела, гладя белье, но узнать песню можно было только по словам. Мелодию она сильно искажала.
Мне, видимо, было достаточно небольших, крохотных впечатлений для того, чтобы увиденное или услышанное осмысливалось, а затем реализовывалось в моих творческих играх.
И, безусловно, — великая роль мамы. Тот же театр-сарай. Видя мою страсть к лицедейству, собственноручно, с небольшой помощью соседей-мужиков построила его. Я выхватываю из памяти сюжеты этого строительства. То вываленный кучей горбыль, то момент сооружения «культурного» объекта. Мама поднимает очередную доску и прикладывает к уже прибитой. Улыбается.
И, возможно, следуя нереализованным желаниям своего детства, интуитивно, совершает большое дело. Воспитание сына.


ИНТЕРВЬЮ

Я в гостях у тетки в Москве.
Она живет в центре, на Солянке. В красивом здании позапрошлого века, где когда-то были добротные квартиры российских купцов и московской знати, с высокими потолками под три с лишним метра, толстенными стенами. Теперь здесь однокомнатные коммуналки.
Каждое утро я начинаю свое обычное путешествие по городу. Я заглядываю в тихие московские переулки, стараюсь без карты разгадать паутину улиц и выйти в нужное место. Иногда попадаюсь в ловушку, улица петляя, изворачиваясь, приводит меня практически в то же место, откуда я начинал путь.
В это утро, выбежав из подъезда, я не узнал знакомых очертаний двора.
На зданиях висели вывески на французском языке, и шумная толпа, одетая в костюмы середины 20 века, прохаживалась по мостовой. Стояли камеры и осветительные приборы.
Снимали фильм.
Я осторожно прошел вперед, туда, где улица делала поворот, и оказался у разбросанных в два ряда столиков, импровизированного летнего кафе. Большая надпись вверху «Cafe» надежно прикрывала номер подъезда.
За столиками гудела массовка, а чуть поодаль, в самом углу, одиноко, не привлекая ничье внимание, сидел мужчина. Я прошел в его сторону и сел за соседний столик.
Что-то знакомое угадывалось в лице этого человека. Известный актер, но кто? Я вспомнить не мог.
К нему никто не подходил, и это вызывало удивление, так как вся массовка очень активно тусовалась.
Я решил нарушить молчание, и тупо спросил:
— А что фильм снимают?
Он кивнул, и вновь ушел в свои мысли.
Мне стало неудобно от глупого вопроса, других, более умных не нашлось, и я стал наблюдать за происходящим.
Шло техническое приготовление к съемкам. И было интересно наблюдать за простыми, но в то же время кажущимися магическими действиями рабочих: разматыванием проводов, установкой света и камер.
В какой-то момент действия рабочих стали организованными, включился свет, ожила массовка, и среди них пронесся говор: «Едет, едет!»
Во дворе появилась машина, из нее вышла женщина в кремовом костюме. Массовка продолжала гудеть и сквозь этот неясный шум, мой слух выхватил фамилию: «Белохвостикова!»
Прозвучала команда: «Мотор!»
Женщина направилась к установленной на противоположной стороне улицы телефонной будке и зашла в нее.
Эпизод с заходом в будку повторили еще раз. После женщина села в машину и уехала.
Выключили свет, площадка замерла.
Я уже довольно долго наблюдал за происходящим и собрался уходить.
Но вновь пошло оживление.
Во двор въехало несколько импортных машин. В 70-е годы мы не были избалованы подобной техникой, и я с интересом ее разглядывал.
Вернул меня к реальности голос режиссера. Вновь послышалась команда: «Мотор», и одна из машин, резко набирая скорость, устремилась к телефонной будке, в которой, каким-то образом, оказалась актриса. Видимо я так увлекся рассматриванием импортных машин, что не увидел ее возвращения.
У меня замерло сердце.
Удар был сильным, будка опрокинулась, посыпались стекла. Массовка окружила место столкновения. Какое-то время мне ничего не было видно. Но, послышалась команда: «Стоп!» И все разошлись. Потом подошли рабочие, вытащили… муляж и унесли будку.
Через какое-то время поставили вторую будку, затем еще одну. Ставили и разбивали. Говорят, режиссер не был доволен кадром.
Я уходил, оставляя одинокого актера во власти собственных дум.
Я уходил, чтобы вернуться через год, уже в кинотеатр, на просмотр фильма «Тегеран — 43», и увидеть, заснятые в тот день знакомые кадры, которые идут на экране несколько секунд. Примерно столько, сколько длилось мое «интервью» с Игорем Костолевским.


КИЕВСКИЙ ТОРТ

Вечер 31 декабря 1976 года.
Все порядочные жители, может, еще и не за столами, но, точно уже дома. На улицах безлюдно. Я немного припозднился.
Еще днем, уходя на работу, мне заказали купить торт.
Все кулинарии работали на заказ, в свободной продаже ничего не было, и витрины блистали чистейшими огнями непорочной свежести. По пути домой делаю последнюю попытку, забегаю в «Лакомку», что на КПД[1].
На часах без пятнадцати восемь.
Меня, единственного посетителя, встречает не очень дружелюбная реплика:
— Закрываемся!
Две женщины елозят тряпками по прилавкам, я же, оглядывая пустые витрины, задаю чудовищной наивности вопрос:
— А что, тортов уже нет?
Женщины замедляют движения, переглядываются и долго не могут ответить.
— Так нет? — переспрашиваю я.
— Молодой человек забыл, какое сегодня число, — приходит в себя одна из женщин.
Я пожал плечами. Немного потоптался на месте и пошел к выходу.
— Постой, — услышал я за спиной.
Оглянувшись, я увидел, как женщины шептались, затем одна из них пошла в подсобку, бросив на ходу:
— «Киевский» устроит?
— «Киевский»? — я сглотнул пришедший вдруг аппетитный, но не ведомый мне, запах, — наверное!
И уже через минуту мои холодные руки согревала картонная коробка с тортом.
Взрослый читатель поймет, а молодому нужно объяснить, что значит купить, а вернее достать торт на праздник; а уж о «Киевском», о нем добрая половина советских людей только слышала, и мечтать не могли.
Я пришел домой и торжественно водрузил торт на праздничный стол.
Меня все стали поздравлять, как будто я и был тот самый Новый год, ради которого все собрались.
Какое это счастье быть НОВЫМ ГОДОМ!


КОМПОЗИТОР

Написанная в раннем детстве простенькая песня послужила кличкой, которую мне дали: Композитор
Это было обзывание и очень обидное. Написав всего лишь одну песню, я понимал, что никакой я не композитор!
И уж не знаю, какой «продюсер» толкал этот шедевр десятилетнего паренька в народ: вначале слушал класс, затем школа, и в финале я сыграл на городском смотре самодеятельности!
Помню переполненный зал Дома Пионеров, пыльное пианино, которое выкатили из-за кулис лишь на несколько минут для меня одного. И моя игра, вернее долбежка по стареньким, вязнущим клавишам, не отвечающим всем моим, пока еще примитивным, художественным задумкам.
Вот так, абсолютно не навязываясь, я прошел все этапы.
Больше ничего публично я не показывал, и кличку забыли. Хотя ее так возненавидел, что уже, будучи музыкантом, написавшим немало произведений, продолжал увертываться от этого слова.
Но, если говорить, честно, то слово очень бодрит и вообще имеет магические свойства. Особенно у школьников.
Им представляют тебя, и у них в голове происходят какие-то замыкательно-размыкательные действия. Замыкание на то, что этот «объект» должен быть очень древним, (им же показывали портреты Чайковского, Глинки) и размыкание: странно, он еще живой!
В Красноселькупском детском саду мои соседи на стенде Бетховен и Григ! Узнаю, что в колледже искусств изучают мое творчество и немного биографию. Мои песни институт повышения квалификации учителей рекомендует для внеклассной работы, а московская библиотека им. Боголюбова информирует своих читателей анонсами моих сборников.
Действительно, композитор!


ОБНИМАЯ НЕБО

Шло заседание праздничной комиссии перед Днем города. И одним из ярких моментов предполагался полет парашютистов и приземление их в центре стадиона перед сценой. В момент приземления, по замыслу организаторов, должен появиться я с песней А. Пахмутовой «Обнимая небо…»
Думали, как интересней подать номер, и вдруг кто-то из крепких ребят парашютистов предложил:
— А что если товарищ певец начнет свою песню прямо с полета.
Все удивились, — Каким образом? — и в ожидании продолжения мысли посмотрели на говорившего.
Вместо ответа он спросил у меня:
— Ты будешь петь в радиомикрофон?
— Думаю, да.
— Надо обязательно в радио, тогда все получится, — Парень азартно потирал руки, — Мы полетим вместе. Я зацеплю его на «кенгуру». И когда мы будем подлетать к земле, еще в воздухе, он начнет песню.
В тишине все посмотрели на меня.
Во мне вдруг проснулся азарт и давнее желание испытать себя. В мыслях я уже парил над многотысячным стадионом, слабое дуновение включенного кондиционера стало казаться мне свистящим ветром на большой высоте. И я согласился.
Хотя руководитель проекта Вячеслав Федорович Медведев скептически отнесся к предложению, но и не отрицал такой возможности.
Дома в красках я стал расписывать предстоящий полет.
— У тебя что, нет сына? — прервала мой словесный затяжной прыжок жена. И этой репликой наложила вето на мой полет.
Наступил праздничный день. Парашютисты один за другим мягко приземлялись в очерченный круг, а я, несостоявшийся романтик «обнимал небо» как обычно, стоя на сцене, встречая взглядом приземлявшихся, а потом провожая улетающий самолет. Небо манило меня…
Через несколько лет перебирая архив, я наткнулся на небольшой листок. Это было свидетельство аэроклуба о том, что мой сын совершил тренировочный прыжок с парашютом типа Д-6, с высоты 1000 метров на «отлично». Вот так, никому ничего не сказав, он самостоятельно поехал в аэроклуб и совершил прыжок. Без хвастовства, без лишних слов «обнял» небо за меня.


ПОЮЩИЙ АВТОБУС

Гуляния, связанные с празднованием Дня города подходили к концу. Было за полночь.
Наша компания вышла на остановку «Городской сад». Мы подумывали о такси, чтобы ехать к себе, в шестой.
Неожиданно к остановке подкатил сверкающий яркими праздничными огнями автобус № 38. Дверцы с шумом распахнулись, и мы, все, кто стоял на остановке, дружно всыпали в него.
Нас набилось довольно много. Даже если кому-то и было не совсем по пути, но ведь все равно в микрорайоны. А это уже шанс быть дома!
Автобус, покачивая боками, медленно попылил по родным улицам.
Мы, совсем не знакомые люди, ехали большой дружной семьей. Немного навеселе, но вполне адекватные. И улыбки, которые мы дарили друг другу, были искренними.
Счастье переполняло нас и хотелось петь!
Казалось, эта мысль была у всех.
И как только Татьяна, наша соседка по подъезду, не выдержала и негромко запела «Что стоишь, качаясь…», все подхватили.
Пели и молодые, и те, кому за…дцать.
Мы затянули вторую, про ромашки и лютики. Потом мы вспомнили «Подмосковные вечера» и «Надежду».
Не пел только водитель. Посматривал в зеркало и улыбался.
— Пойте с нами, — крикнула ему Татьяна, и он, включив микрофон, запел: «Главное, ребята, сердцем не стареть…»
На остановках выходили пассажиры и заходили новые, улыбались, и, увлекаемые общим настроением, подхватывали наши песни.
За окнами мелькали сонные дома. Мы проехали Стрелу и Южный. Микрорайоны спали. Видел первые сны и наш шестой.
Мы не стали его будить. Тихо вышли. А 38-й, захлопнув за нами двери, покатил дальше с песнями. И счастливые люди улыбались в его освещенных окнах.


МУЗЫКА ЯЛТЫ

Шумная набережная Ялты.
И над этим потоком людских голосов, сливающимся с шумом моря: музыка, музыка, музыка!
Она, словно прибой, накатывает на меня волнами. Звучит «Чардаш» Монти, сегодня здесь играет неплохой баянист, а вот украшенный перьями музыкант с пан-флейтой играет незнакомое. Но звуки инструмента заходят так глубоко в сердце, что музыка кажется тебе родной.
Когда мне было лет семь, мы приехали с мамой в этот город. Ей от профсоюза дали курсовку. Была такая форма санаторного лечения в СССР, когда пациент принимал процедуры в поликлинике, а жил на съемной квартире.
Мама исправно ходила на лечение, я же, как правило, так же исправно ждал ее в небольшом тенистом скверике у поликлиники.
Невдалеке шумит море, кричат чайки, гудят пароходы. И вдруг через эту хаотичность звуков я все яснее и яснее начинаю слышать звуки музыки. Скрипки, трубы. Оркестр. Какие-то мелодии отдельными инструментами повторяются по нескольку раз, и я понимаю, что это не радио. Звуки идут со стороны моря, звучание крепнет, и вот оно уже перекрывает шум прибоя.
Мама выходит из поликлиники, и я тяну ее на эти звуки.
И вот мы на набережной. Музыка льется через плотный белый забор летнего театра.
Я нахожу небольшое отверстие в заборе и, пробежав взглядом по пустым скамейкам, рассматриваю сцену. Я впервые вижу оркестр, дирижера. Идет репетиция. И, понимая, что мы вряд ли пойдем на вечерний концерт, я наслаждаюсь бесплатно дневным.
Мама зовет меня. Но тут неожиданно зазвучал голос, который невозможно было не узнать. Горловой, русский, сильный. Он, казалось, заполняет все, рушит стены, огораживающие пространство театра, и рвется к морю.
— Валенки, валенки… Эх…
Лидия Русланова.
Я вновь прильнул к отверстию, стараясь разглядеть солистку, но так по-настоящему и не увидел.
Такой была музыка Ялты в то далекое время, взволновавшая мое сердце и давшая столько впечатлений, что я уже не мог остановить в себе постоянного внутреннего желания слушать, дирижировать, сочинять. Я стал дирижером, композитором.
Позже я узнал, что безвестный оркестр, так стойко боровшийся с ялтинским прибоем, и одержавший победу в душе мальчишки, играл увертюру М. Глинки к опере «Руслан и Людмила».


НОЧНОЙ «ЭНСОНИК»

В небольшой курортной деревушке в Болгарии, где я по счастливой случайности отдыхал, все было просто и недорого.
В первый день приезда я познакомился с хозяином небольшого бара, нашей общей темой оказалось музыка. Я подарил ему свою кассету с записью десяти пьес, и теперь он крутил их по нескольку раз в день. Акустика была выставлена на улицу, и ближайшая округа внимала моим ностальгическим шедеврам!
Пьесы под общим названием «Ночной Энсоник», были написаны практически за год, с момента покупки электронного инструмента «Энсоник», звуки которого так воодушевили меня, что каждую ночь я писал какую-либо тему. Это была эра появления электронных синтезаторов, а точнее: рабочих станций, когда можно было аранжировать практически любую симфоническую партитуру, не говоря уже о простеньких попсовых вещах. У меня захватывало дух от близкого по тембру звучания к естественным голосам скрипок, фортепиано.
Мне было приятно, что наряду с пьесами Морриконе в этом небольшом заведении звучит и моя музыка.
Несколько дней я отсутствовал и когда появился перед баром, то хозяин, еще издали увидев меня, приветливо замахал руками и выбежал навстречу:
— Ты где пропадал?! Тебя русская ищет, редактор с Останкино. Хочет купить твою музыку.
Это было совершенно неожиданное известие, и я ничего не мог ответить. А он, не давая мне опомниться, сунул в руку прямоугольничек визитки:
— Просила передать. Ты иди, не мешкай, а то она скоро уезжает.
На визитке значилось имя и фамилия редактора художественных программ ОРТ. На оборотной стороне ручкой был приписан номер комнаты санатория.
Мы встретились.
— Мне понравилась ваша музыка, — сказала Наталья Сергеевна, так звали мою случайную поклонницу, — и наша редакция, я думаю, могла бы купить несколько ваших пьес.
Что говорить, конечно, я был счастлив слышать такие слова. Но в мои планы не входила продажа, поскольку я лелеял, довольно фантастическую мечту о записи пьес большим оркестром такого мастера как Поль Мориа. Я осознавал, что пьесы требуют доработки. Не хватало широкого спектра звучания, того, что может дать только настоящий оркестр. Но в тоже время мне было приятно, что Энсоник мог по-хорошему обмануть слушателя, представив всю палитру красок современного оркестрового звучания.
С редактором мы договорились встретиться в Москве, и моя жизнь потекла в прежнем размеренном русле.
Днем — море. Но я не столько купался, сколько просаживал левы на полюбившийся водный мотоцикл. Когда узнал, сколько такое удовольствие стоит в соседней фешенебельной Албене, просаживать стал больше.
Ближе к ночи неизменно — кофейня. Меня приглашали в компанию учителей, которые в этот летний период работали, как бы сказали ранее, в пионерском лагере.
Они все хорошо говорили по-русски. И общаться было с ними легко. За разговором мы неспешно пили кофе, и, конечно, пели.
Болгары знают массу наших популярных песен. И русских, и авторских. Поют все куплеты. Меня хватало в лучшем случае на два. Остальные куплеты я усиленно «поддакивал» окончаниями фраз. Безумно стыдно. Но вся моя стыдливость утопала в полутьме заведения, и в дружеских, искренних улыбках.
Закончился мой болгарский отпуск.
В один из приездов в Москву я встретился с редактором, но пьесы так и не продал. Сама мысль о продаже не совсем технически готовых произведений мне казалась абсурдной.
Не суждено было сбыться моим планам и в отношении оркестра Поля Мориа. Хотя оказалось совершенно просто, через представительство в Екатеринбурге, узнать парижский номер офиса Маэстро. Но, к сожалению, композитор на тот момент работал в Японии.
Несколько моих пьес взяли на «Маяк» и раз по пять в сутки ставили за несколько секунд перед отбивкой очередного часа.
Но, что могли дать эти секунды для музыки, для слушателей, для меня, — только приближение новостийной программы…
Таким образом, звездный час моего «Ночного Энсоника» был только раз, в то далекое летнее время, о котором я вспоминаю с ностальгией.
Одна из пьес моего альбома так и называется — «Ностальгия»…


РАСТРЕВОЖУ КЛАВИШИ

Я нередко захожу по хоровым делам к Татьяне Владимировне Солодовниковой. Она руководит хоровым коллективом «Сибирята», а я, совершенно свободный художник, порой не очень обремененный спешными делами, вторгаюсь внезапно в ее кипучую, постоянно насыщенную заботами, жизнь.
Татьяна Владимировна улыбается, откладывает дела, если это только не репетиция с коллективом, и дружески предлагает пообщаться и выпить чаю.
Вот так когда-то я заходил на огонек в Володе Кайгородову, композитору, папе Татьяны, и невозможно было уйти от него, не выпив чаю.
— Тебе сколько мешков? — спрашивал он, доставая большую зеленую коробку грузинского пакетированного чая. Пакетики были спрессованы по два, и он называл их мешками.
Я обычно соглашался на один. Он же, не изменяя своей привычке, клал в стакан два, и, немного подтрунивая надо мной, хитро улыбаясь, просил:
— А давай сегодня по два?!
Даже в ситуации постоянного дефицита я предпочитал крупнолистовой индийский чай, но с Володей, за разговором, и грузинский пакетированный был очень вкусным, ведь нас объединяло творчество.
Как-то он буквально с порога, не дав мне пройти, предложил прогуляться по старой Тюмени.
Не назвав цель «похода», окутав все тайной, он шел и постоянно приговаривал:
— Сейчас, сейчас, увидишь.
Мы подошли к особняку. Добротный двухэтажный дом конца позапрошлого века, судя по табличке, был историческим памятником.
Володя со значимостью в голосе произнес:
— Теперь это офис Музыкального общества.
— Ого! — только сумел выдохнуть я, подумав, какая у нас хорошая и правильная власть.
Мы зашли внутрь. Велись отделочные работы, и мы с большой осторожностью ступали по дощатому настилу. Володя достал план перестройки здания и стал увлеченно рассказывать о предстоящих делах.
— А сейчас, — он на секунду замолк, — самое главное!
Мы вошли в довольно просторную комнату.
— Это будет наш небольшой концертный зал.
В неясном освещении блеснула полировка, и я воскликнул:
— Рояль?!
— Да, — Володя по-мальчишески радовался, — представляешь, заходим, а он тут нас ждет. Ты поиграй, поиграй.
Он поднял пыльную крышку и от стройного ряда белых, может быть, только с небольшим налетом желтизны, клавиш комната показалась светлее.
Боясь услышать фальшь, я осторожно нажал клавишу.
— Смелее, — услышал я голос Володи за спиной, — инструмент строит!
И действительно, стряхивая вековую пыль с молоточков и струн,
обретая свое обычное состояние, инструмент запел.
— Ведь его никто не настраивал, — не унимался Володя, — а он жил и столько лет ждал!
Мы шли обратно по старым улочкам Тюмени и говорили, и мечтали, и даже пели. Но не суждено было сбыться нашим мечтам. Строительство прекратили, здание отдали более нужным и значимым организациям.
С Тамарой Павловной, супругой Володи, мы стали дружить несколько позже, когда уже Володи не стало.
Она начинала растить своих первых «Сибирят», и я что-то писал для них, выступал в общих концертах.
У меня сохранилось несколько фотографий тех лет. Вот мой коллектив в гостях у хора, вот я за роялем на концерте, что-то поем вместе, вот мы кружимся в вальсе с Тамарой Павловной.
Она любила мой «Атлантический циклон», и я, помню, спев куплеты, на проигрыш, не предупреждая, закружил ее.
Легкий, светлый человек. В то же время деловой и принципиальный. Только эти качества помогли создать тридцать лет назад первую в Тюмени хоровую студию.
Теперь это музыкальная школа, а продолжает начатое их дочь, Татьяна, с которой мы, как когда-то с Володей, встречаемся, пьем чаи, говорим, мечтаем и поем.
А одна песня у нас особенная. В память о родителях Тани мы ее написали с поэтессой Антониной Марковой, она называется «Растревожу клавиши»:
Я раскрою старенький рояль,
Растревожу клавиши упрямо.
Им дарили радость и печаль,
До меня и бабушка и мама…



ТАПЕР (БОЛЬШОЕ ИСКУССТВО)

Это был мой первый Новый год в поселке.
Кто-то прознал, что я играю на баяне, и меня, совсем еще пацана, пригласили на молодежную вечеринку.
Мама по такому случаю купила мне корочки — французские туфли. Необычайно легкие, для танцев и сцены.
Догадаться и взять туфли, как вторую обувь, почему-то не получилось, и я пошел в них ночью, по морозу, а было градусов тридцать.
Ноги скользили, я несколько раз падал. Обувь совершенно не была предназначена для ходьбы по снегу. Но ведь искусство требует жертв.
В клубе, обычной деревяшке, было тепло.
Принесли проигрыватель. Нашлось две или три пластинки. Их и крутили.
— Да ну эту музыку, надоела, — сказал одна из девушек, — пусть нам баянист поиграет.
Я стал играть.
— А эту знаешь, а эту… — посыпались вопросы от девчат.
Я что-то знал, а какие-то названия песен слышал впервые, но играл все. Мне напевали, я тут же подбирал, перевирал, конечно. Но в целом старался держать мелодии правильно.
Кто-то опять включил радиолу.
— Выключайте, — потребовали уже мои почитатели, — играй, Валера!
И я играл. Часа четыре. Желание публики давало мне безудержный азарт. И остановился только тогда, когда уже играть не мог. От соприкосновения с ремнем я до крови расшоркал кожу запястья левой руки, тянувшей меха.
Под утро все стали расходиться.
Меня вызвалась проводить девушка, недавно приехавшая с «Большой земли» учительница математики, а с этого вечера — моя поклонница.
Она бережно довела меня, отчаянно скользившего в модных корочках, до дома. А через какое-то время, когда я пришел в девятый класс, так же бережно щадила меня от двоек, ставила тройки по математике. Это все, что она могла сделать в благодарность за большое искусство…


УРОКИ

Я стою у витрины в кондитерском отделе магазина, буквально слившись с овальным стеклом. Это мое любимое место, пока мама в других отделах делает покупки.
Витрина манит меня красивыми обертками фантиков шоколадных конфет. У меня нет желания их есть. Просто потому, что я не знаю их вкуса. Все мои конфетные пристрастия ограничиваются на тот момент рублевыми подушечками и ирисками.
Неслышно подходит мама. Так же смотрит на витрину и, показывая на горку кускового, не обернутого в бумагу коричневатого шоколада, говорит:
— Это самый лучший, — и добавляет через паузу, — говорят.
Иногда мама отрывала меня от витрины и предлагала занять очередь в кассу. Я послушно выполнял просьбу. Однако просил, чтобы мама успевала сама подойти для расчета. Она обещала, но на всякий случай оставляла мне необходимую сумму, объясняя, что может сама задержаться в другой очереди.
Я очень не хотел, чтобы мама задерживалась, ведь тогда мне придется называть сумму, необходимую к оплате, и отдел.
Часто так и бывало. Подходила моя очередь, и я оказывался один у окошечка кассы.
Кассирша начинала вопросительно смотреть, а я, краснея, оглядываясь по сторонам в поисках задержавшейся мамы и давясь звуками, которые никак не хотели выстраиваться в нормальную речь, вымучивал:
— Ттттри рубля, тридцать копппеек…
Я заикался.
Когда это началось у меня, не помню.
Но в школу я пошел точно заикой.
Хотя врачи, к которым обращался мама, говорили, что это не заикание, а задержка речи. Какая разница, все равно это долгое и нудное сидение на одних согласных, которые никак не хотят быть послушными.
Мы несколько раз ездили в Свердловск. В какую-то клинику, где нас учили говорить нараспев. Я помню женщину, уже в возрасте, у которой выступали слезы оттого, что она не могла сказать нужную фразу. Взрослых было много и все со схожими проблемами. С застывшими от напряжения, искореженными лицами они пытались говорить. Получалось плохо. Даже к концу занятий прогресс был незначительный. Вообще это была взрослая группа. Мама упросила, чтобы приняли и меня. У меня лучше всех и получалось. А на распев, — тем более. Ведь петь я любил.
После клиники пошли уроки мамы. Нехитрыми магазинскими уловками она заставляла меня не бояться говорить. Преодолевать страх быть непонятым и осмеянным.
Постепенно я научился выворачиваться из сложных речевых ситуаций. Заменял слова с трудными согласными на бол ее легкие, приставлял к трудному слову добавочное «вот». Это было довольно смешно, попробуйте сами так поговорить. Конечно, это не давало мне полной речевой свободы, но я перестал замыкаться в себе.
К пятому классу я даже был вовлечен в театральный кружок.
Мы разучивали какие-то небольшие сценки, читали стихи. Я выучил стихотворение Джанни Родари. Что-то юморное. Всем понравилось.
Как-то нас пригласили выступить в клуб химфармзавода. Я должен был читать стихи и вести концерт. Стихи я прочитать мог, это на распев, а вот вести концерт побаивался. Доверие, конечно, подбадривало, но, предстоящий выход на сцену, все же страшил.
День выступления совпал с репетицией оркестра в музыкальной школе. Я подошел к руководителю, и он пообещал отпустить меня пораньше.
Я четко следил за временем. И в положенный час потянул руку. Сидел я в дальнем ряду оркестра. Играл на бас-баяне. Это был мой второй год обучения и поэтому мне доверяли только «картошки», длинные басовые ноты. Что-то не получалось у солирующих инструментов, и дирижер был так увлечен работой с ними, что не замечал меня. Я привставал, обращая на себя внимание, и уже в перерывах музыкальных фраз стал восклицать:
— Юрий Григорьевич!
Но он все отмахивался:
— Сейчас, сейчас. Доиграем.
Мы доигрывали и опять доигрывали. Вновь что-то не шло, и мы повторяли трудный кусок. Мне казалось, что репетиция идет бесконечно.
Наконец закончили, и я пулей выбежал из школы.
Я летел, не чувствуя ног.
Вбежав в распахнутые двери клуба, я остановился перед угрожающе дышащей на меня пустотой сценой и одинокими рядами кресел зала.
И только в проходе между ними виднелась фигура. Это была моя мама. Она ничего не сказал. Прошла мимо, укоризненно посмотрев мне в глаза.
Я поплелся домой осознавая всю нелепость случившегося. И это поведение мамы, которая могла иной раз и замахнуться ремнем, так больно и сильно ударило меня, что молчаливый урок стал уроком на всю жизнь.
Я никогда никого не подводил более.
Сегодня, Девятого мая, я приехал с концерта, где, как обычно, общался с публикой. Пел свои и военные песни, рассказывал о маме. Она ведь в 42-ом пошла добровольцем служить Родине.
Сцена манит меня. Даже выходя петь, я пытаюсь в дополнение к песням сказать несколько фраз. Мне хочется общаться, я хочу продлевать это время общения. Я хочу говорить. И мне нравится это делать!
Я был секретарем комсомольской организации, руководителем хоровых коллективов, вел передачи на радио. Я поставил цель — говорить.
Но прежде эту цель поставила мама.


ЗАПАХ ТАЙГИ (ЛЕУШИНКА)

Мы приехали в Тюменскую область, как и многие, наверное, за «длинным» рублем.
Небольшой поселок Леушинка. Несколько рядов улиц с одноэтажными, на двух хозяев, домами.
Центрального электроснабжения не было. Дизельный солярный движок электростанции давал жизнь поселку. Его тарахтение было далеко слышно, и я, будучи подростком, занимаясь чем-то своим, нет-нет да прислушивался к его работе, словно к своему сердцу, радовался его размеренной четкости. Иной раз ритм машины давал сбой. И хорошо, если это случалось днем. Ночью чинить машину не всегда удавалось, и до утра поселок потощала дремучая масса тайги.
Приехав с «большой земли» троечником, да еще и по точным предметам, в местной школе я поднялся до ударника.
Я полюбил математику и особенно геометрию. Казалось, что задачи решаются сами по себе. Успехи впрочем, были не только у меня — у всего класса. Секрет хорошей учебы был прост.
Наш педагог (увы, я забыл ее имя-отчество) условно делила урок на три части. В первой объясняла новый материал, вторая часть была отдана нам для самостоятельной работы, то бишь, домашнего задания. Эти первые две части по времени пролетали незаметно. Выполняя задание, а обязательным условием было получить хорошую оценку, мы ждали третью часть. Она была порой не очень продолжительной, но увлекательной. Нам читали книгу. Это были всегда интересные приключения и обязательно с продолжением. Продолжения шли из урока в урок. А в журнале против наших фамилий рядком выстраивались четверки и пятерки.
В Леушинке, тринадцатилетним пацаном, я впервые получил заработную плату за свою профессиональную работу. Конечно, до профессии, которая обозначена сейчас в моем дипломе, было далеко, но, тем не менее, по своим действиям это было так. Я руководил хором.
Учителя готовили концерт и меня попросили поаккомпанировать несколько песен. А так как никто из коллектива толком не мог дать даже элементарный знак к вступлению, то этим пришлось заниматься мне, вчерашнему третьекласснику музыкальной школы с «большой земли».
Мы хорошо выступили, и мне подарили часы.
Хотели — деньги, но мама сказала, что лучше подарок.
В поселке прожили полгода. Родителям пришло предложение осваивать новые районы Севера. И это короткое время мне дорого, как память о моих внезапных школьных успехах, сопровождаемых ежесуточной работой движка электростанции, близкого запаха тайги; первой полученной зарплате и обо всем том, что я ношу глубоко в сердце.
Не все ложится на бумагу, есть то, что ты можешь доверить только самому себе. Чем смог, я поделился…


ПЕРВАЯ ПЛАТФОРМА

На эту промежуточную станцию небольшого городка поезд приходил под вечер.
В вагоне свет не зажигали, меняли локомотив. И тени от прощальных солнечных лучей какое-то время неясно блуждали по верхним полкам.
Вагон наполнялся той особой атмосферой, которую не услышишь при движении поезда — тихий, но различимый говор пассажиров, ерзанье дверей, скрип сидений, шум струи воды из титана.
Состав всегда подавали на первую платформу.
Она была довольно сносно ухоженой. Ровный асфальт и простенькая клумба.
Платформа принимала не только наш поезд, но и всех горожан, которые устраивали себе небольшой праздник: встречали и провожали состав.
Я смотрел из окна купе, и передо мной как на экране немого кино разворачивалась бесхитростная тридцати минутная история. Именно столько стоял поезд. Люди прохаживались вдоль вагонов, говорили о своем, улыбались. Это было место свиданий. Во мне до сих пор, в какой-то особой, единой светлой массе, живут их лица.
Молодой человек сегодняшнего дня и не догадается назначить свидание на вокзале. Но это было другое время. На город одна столовая, которая в вечернее время немного «подрабатывала» рестораном, один кинотеатр — и первая платформа.
… Я давно не был в тех местах. И вот выдался случай.
Поезд, как и прежде, скрежеща на стрелках, медленно подходил к станции.
Мелькнуло здание вокзала. Уныло скрипнули тормоза.
Все как прежде, только сейчас я один стоял на хоженом тысячами ног асфальте и ловил взгляды редких пассажиров, для которых на время, возможно, стал героем их немого кино. Наверняка кто-то запомнит это заходящее солнце, первую платформу и одинокого человека на ней…


ЗАНАВЕСКИ

Наша с бабушкой неспешная провинциальная жизнь, в один из февральских дней, была потревожена внезапным появлением столичной гостьи, моей тетки Вали.
Она много лет не навещала свою маму, мою бабушку, радуя ее лишь редкими письмами, а меня посылками, где обязательным дополнением к каким-то вещам, были сладости. Пачки две вафель, зефира. Всего того, что я не мог видеть в своем небольшом уральском городке.
Статная, высокая, улыбающаяся, она возникла на пороге. И морозный воздух, ворвавшийся в открытую дверь и клубами застелившийся по полу, стал отдавать запахом ванильного зефира.
Но это было исключительно мое воображение. Подарков не было.
Тетка приехала налегке. Да и особых денег, по-моему, у нее тоже не было. Мы пошли в магазин. Но это скорее была просто прогулка по местам ее детства.
У нее не было варежек, пуговиц на шубе тоже не было. Она запахивала широкие поля шубы, прятала руки в рукава, получалось некое подобие муфты, и таким оригинальным способом спасалась от холода.
— Без пуговиц удобнее, — весело говорила тетка.
Она была полной противоположностью моей мамы. Жизнерадостная и беззаботная, она гостила у нас несколько дней. Но мы ее почти не видели. Она сразу же отыскала каких-то дальних родственников, о существовании которых мы совсем не знали, и проводила время у них.
В день отъезда тетка подвела меня к шкафу и сказала:
— Я тут под полотенцами оставила отрез красного материала. Боялась, уж не застану маму в живых, вот и взяла на случай, для обивки…
Наверное, красный материал, идущий на всякого рода торжества, а также и ритуальные, скорбные, был, как и многие вещи в ту пору, дефицитом.
Тетка уехала, запахнув свою объемную, без пуговиц шубу, и наша жизнь потекла в прежнем русле.
Бабушка болела, вставала редко.
Однажды утром, с трудом отпуская от себя сон, я почувствовал бабушкино дыхание. Чуть приоткрыл глаза, и моментально всполох красного пламени обжег их.
Стоя у кровати, бабушка держала в руках злополучный кусок материи и странно улыбалась:
— Рылась в шкафу, вот нашла. Хороший материал, — она сделала паузу, — Занавесочки бы сшить, а то ходят люди, в окна заглядывают.
Видя, что я окончательно проснулся, переспросила:
— Внучок, как думаешь?
Я оторопело молчал, впившись глазами в кусок красной ткани, который поглотил все пространство, колыхался в ее руках и казался траурной процессией, надвигающейся на меня.
Мне стало страшно. Холодный озноб охватил мое тело, и я, зарываясь в подушку и захлебываясь от спазма в горле, захрипел:
— Бабушка, уйди!
Сердце стучало мелкой дробью. Я отвернулся к окну. Утренний свет лился через тюлевые занавески, тонкие нити которых с каждой секундой расплывались все сильнее от накатывавшихся слез.
Бабушкины шаги с шарканьем удалялись от моей кровати, становясь все тише и тише…


ПРЕОДОЛЕНИЕ

Бабушка ушла под утро. Просыпаясь, я слышал скрип половиц и торопливые шаги тетки, затем эхом повторился звонкий щелчок выключателя, комната ярко осветилась, и я окончательно проснулся.
Быстро и молча оделся, тихо прошел мимо чернеющей и уже таинственной комнатушки бабушки, и, не сказав никому ни слова, вышел из дома.
Я не помню, где был весь день, где и что ел, где спал следующую ночь. Меня не искали. Я не мог себя заставить идти в дом, где лежала моя бабушка, а спросить у соседей, схоронили или нет, стеснялся. И все же набравшись храбрости, пошел.
В сенях встретил соседку тетю Таню и незнакомую женщину. Тетя Таня передавала в руки этой женщины мочалку и говорила:
— Поди, выбрось подальше, за туалет
Увидев меня, открыла дверь в дом, сказала:
— Помыли твою бабушку.
Я вошел в избу. Нина Кузьмовна, наша соседка по второй половине дома, встретила меня приветливо, сказав кому-то невидимому:
— Ну вот, я же говорил, сам придет.
Я топтался у порога, не в силах сделать шаг вперед, туда, в комнату, где на большой доске, положенной на два табурета, лежала моя бабушка.
— Проходи, — легко подтолкнула она меня, — мы помыли, хорошенькая такая лежит.
Ласковые слова соседки никак не вязались в моем сознании со случившимся горем. У меня потекли слезы, и я выбежал из дома.
Я опять где-то бродил и возвратился только на следующий день под вечер.
В комнате было прибрано.
Уезжая на север, оставляя меня на попечение моего дяди с теткой, мама делала последние наставления. Указывая на бабушкину клетушку, мизерную комнатку, сказала:
— Спать ты будешь там.
— Я хочу на диване, — возразил я.
— Нельзя, — жестко ответила мама, и немного смягчив тон, продолжила, — ты уже большой, чтобы спать со взрослыми в одной комнате, иди, я тебе постелила.
Я подошел к комнатке, которая еще два дня назад была бабушкиной, принимала ее слезы и боль. Сделал первый шаг. Сопротивления не было, бабушка легко впустила меня.
Я лег на кровать. Выключили свет.
Я закрыл глаза и вскоре уснул. Переворачиваясь с боку на бок, я несколько раз ненадолго просыпался, бабушкино одеяло не остро щекотало и кололо мои руки…


СЕРЬЕЗНАЯ РАБОТА

Мне четырнадцать. Я настойчиво прошусь на работу.
До какой-то высокой романтичности рисуется образ рабочего, то есть меня, в пропахшей лесом и бензином робе, с перепачканными мазутом руками.
Конечно, я не говорю никому об этом идеальном представлении. На поверхность выходит только просьба устроить меня на работу. Но она так настойчива, что мама сдается и, посоветовавшись с Михаилом Александровичем, моим отчимом, договорившись с кем-то еще из начальства, устраивает меня слесарем в автопарк.
Утро светлое, солнечное.
Я в чем-то не очень чистом, все равно же придется пачкаться, иду на свое рабочее место. Меня провожает Михаил Александрович, работающий, кстати, в этом автопарке.
Зайдя на территорию, бросает тройке мужиков, сидящих у разутого трелевочника:
— Принимайте! В вашей бригаде будет работать.
Мужики кивнули. И продолжали говорить о чем-то своем.
Я постоял рядом, попинал песок, посидел на валявшемся сломанном, ржавом движке.
Мужики продолжали судачить.
Мне было не интересно. Я отошел в сторону, походил по гаражу. Зашел к Михаилу Александровичу.
— Работаешь? — спросил он.
Я кивнул.
Так я «проработал» до обеда.
После обеда история повторилась, и закончился мой первый, лишенный так долго ожидаемой романтики рабочий день.
Второй день был тоже ярким и солнечным. Предчувствие настоящей работы еще не угасло, бодрило меня, и я пришел чуть пораньше.
Походил вокруг трактора, потрогал какие-то детали, гайки. В общем, все то, что должно было когда-нибудь по-настоящему коснуться моей рабочей руки!
Мужики заявились с опозданием и сели на свои привычные места.
Второй день повторял первый.
Я покрутился возле них, и, не выдержав, спросил:
— Работать будем?
Они посмотрели на меня. Усмешка скользнула по их, еще сонным, лицам, и один из них ответил:
— Да. Только вот, — он хитро посмотрел на остальных, — детали одной не хватает.
— Ее где-то можно взять?
— Да вон лежит, — мужик показал на небольшой агрегат, валявшийся метрах в десяти от трактора, — принесешь, пойдет работа.
Охваченный энтузиазмом я в секунду оказался у агрегата и, не раздумывая, поднял его.
У мужиков повело лица.
Устраивая «боевое крещение», они и предположить не могли, что я смогу поднять деталь.
Еще одержимый азартом, я не почувствовал в первую секунду тяжести. Только когда сделал первый шаг, понял — не донесу. Но в то же время пасовать перед ними мне было нельзя. И только эта мысль дала силы донести и бросить агрегат у их ног.
Я проработал половину месяца. За это время мы все же обули трактор, но до мотора так и не добрались.
А деталь, присыпанная песком, продолжала валяться, никому не нужная.
Продолжение этой истории не очень веселое. Примерно через год меня стали мучить нестерпимые боли в пояснице. Меня высвечивали, снимали на больших рентгеновских аппаратах, пытаясь поставить диагноз.
Рассказывать об этом я не буду. Кому интересны наши болезни? Только, может быть, шутка, сыгранная со мной, станет предупреждением азартному пацану, читающему эти строки. Хотя, что нам предлагают поднять сейчас тяжелее компьютерной мышки?..


ПОЛЕТ

Рождение музыки, это процесс, который не всегда подвластен пониманию.
Все необычное в этом процессе заканчивается обычным: листом белой бумаги с расчерченным нотным станом для записи сочинения. Но иногда этого белого листа просто нет…
Я бежал по летним, теплым, сереющим от наступающей вечерней мглы улицам Тюмени в строну автовокзала.
Последний автобус на Боровое, где я в то время жил, отходил в 21.30.
Меня не столько мучила эта последняя возможность успеть на рейс, сколько тема, которая совершенно внезапно возникла.
Счастливый, идя по улицам, вдруг стал понимать, что внутренне напеваю эту простую попевку: «Мой воздушный легкий змей…»
Я долго искал тему, и она пришла в самый неподходящий момент.
Мне было стыдно попросить у прохожих клочок бумаги и ручку.
Действительно, как бы и я сам отреагировал на такую просьбу в вечернее время. Поэтому я уже сотый раз крутил в голове своего змея и не отпускал в полет.
В полет отпустил чуть позже, когда после тряского автобуса залетел домой и дрожащей рукой записал фразу.
А затем был высокий полет — я издал нотный сборник со «Змеем», и услышал замечательное исполнение произведения коллективом из Мегиона «Вдохновение». А потом мой «Змей» полетел через границу. Эту сложную капеллку коллектив из Самарской области «Овестель» спел на международном конкурсе в Вене.
Счастливый полет!
Я уже писал в «Белой горке», как Геннадий Семенович Тимохин приучал меня к рыбалке.
И вот еще случай.
На этот раз мы поехали втроем. Геннадий Семенович взял опытного в делах рыбалки своего брата. Меня же, естественно, как «запасного игрока».
Мы приехали к небольшой тихой речке и те двое настоящие, с большим опытом рыбаки, пошли с бреднем по мелководью, оставив меня сторожить машину.
Я ходил вокруг автомобиля, отмахиваясь от гнуса, и насвистывал что-то себе под нос.
Две ноты, прилепившиеся ко мне, были началом темы «Бочонка».
Эта простая тема тоже долго искала меня.
Текст Бориса Заходера я нашел в детском журнале и понимал, что это должна быть легкая, игровая, запоминающаяся песня.
И вот, собственно говоря, я написал.
Но в том и суть, что я написал только в уме. А это не всегда надежно. Бумага надежнее! Но ее нет. Машина закрыта, и настоящие рыбаки не думают возвращаться.
Я попытался начертить нотный стан на земле между кочками травы, но быстро понял, что это напрасный труд.
Затем попытался сложить линейки из веток.
Ничего не получалось.
Про себя я подумал как о неком музыкальном Робинзоне Крузо и улыбнулся, но мне было не до смеха, я очень хотел сохранить тему.
Наконец подошли рыбаки.
Я очень обрадовался и попросил бумагу.
Бумага нашлась, но не было карандаша.
Боже, я уже молился о скорейшем возвращении из этого нудного похода.
Но так как итогом рыбалки оказались только две большие щуки, а нас было трое, то мои товарищи, отдохнув и глотнув водички, пошли бредить за третьей.
Я попытался все же препятствовать этому очередному походу, но видно в среде рыбаков так принято — нужно достойно обеспечить каждого!
Опять потекли минуты ожидания…
Когда, уже, естественно, с улыбкой я вспоминаю этот случай, то наряду с измотавшим меня гнусом и муками по удержанию темы в голове я вспоминаю наваристую, очень вкусную уху, которую мы сварили дома из третьей, пойманной для меня, щуки.


ПЕРВАЯ ПЕСНЯ О ТЮМЕНИ

В начале 70-х я приехал учиться в Тюмень, поступил на дирижерское отделение музыкального училища.
Приехал с «багажом», то бишь песней о Тюмени и мне очень хотелось показать какому-либо коллективу сей опус. До этого я заехал в Свердловск, отыскал поэта Бориса Марьева, на чей текст была написана песня, встретился с ним.
Песня поэту и его жене пришлась по душе. Меня чем-то кормили и хвалили.
Вот такой хваленый я приехал в Тюмень и пришел к музыкальному руководителю ансамбля «Ровесники» Владимиру Зинченко.
Он вежливо послушал и посоветовал сходить в ансамбль «Ермак». Там ребята молодые, констатировал он, для них это актуальнее.
Ребята действительно были молодые, ансамбль базировался при педагогическом университете (ТГУ), и переживал свой «золотой век».
Я зашел в аудиторию, где проходила репетиция, и увидел испещренную мелом доску — график гастролей по Северу области, ребята как раз готовились к поездке.
— Старик, извини, — кто-то вежливо говорил мне, — теперь не до тебя.
… А мой гастрольный график появился значительно позже.
И я объехал практически всю область. Даже по случаю залетал на Мыс Каменный. С кем-то подружился. И дружба обязывала быть чаще.
Три города, стали для меня тремя китами, базовыми станциями моей Музыкальной Земли — Мегион, Сургут, Ишим.
Про эти города тоже написаны песни. А про Мегион даже две.
Итак, именитыми ансамблями песня была отвергнута. Но она нашла воплощение в коллективе, созданном студентом экономического факультета индустриального института (теперь ТГНГУ) Мансуром Газеевым.
Мансур тщательно отбирал кандидатов в свой коллектив. С экономического там был только Паша Башкин, но со стороны играли и пели замечательные музыканты Николай Шлейвин (теперь Шлейвинг, ФРГ), он и запевал «Баяли в Тюмени…», Саша Дулон, обладавший высоким, сильным голосом. А в первый год, еще до моего прихода, начинал свою музыкальную карьеру, теперь директор Театра кукол и масок, а тогда десятиклассник Василий Пустыльников.
Когда я изредка навещаю Мансура в Москве, то после воспоминаний, которые длятся до утра, он берет гитару и горланит наши тогдашние песни. Он директор института и, в отличие от меня, может позволить себе дать волю эмоциям только в строго ограниченном круге друзей.
У меня сохранилось фото нашего коллектива, а вот аудиозаписи, к сожалению, нет. Зато есть недавняя запись, где ребята из Мегиона тоже, как Мансур, с воодушевлением горланят «Баяли в Тюмени…». И это для меня такая же огромная, согревающая душу эмоция и вечная любовь, как для всей страны «Подмосковные вечера».


СОЛО ДЛЯ МИКРОФОНА
На звукоусилительную аппаратуру в кабинете Прокопия Спиридоновича, директора школы, я, что называется, положил плаз.
Большой ламповый усилитель стоял слева от стола, а рядом, вытянутый трубочкой, на небольшой подставке, красовался микрофон.
Уроки истории Прокопий Спиридонович иной раз проводил в своем кабинете. И мне, совершенно не искушенному технически, вся эта, как бы сейчас сказали, первобытная техника, (но тогда предел мечтаний) мозолила воображение. Пели в клубе мы по-простому, без усиления, и конечно порадовать и, главное, увидеть себя с микрофоном очень хотелось.
Директор же время от времени включал тумблер, продувал микрофон и вещал на школу: «Ученику такого-то класса срочно зайти…». Большой колокол, прикрепленный в верхнем углу коридора, громко и железно разносил властный голос.
Не подчиниться было нельзя. Прокопий Спиридонович был человеком серьезным.
И вот в одно мгновение я попробовал эту серьезность порушить.
Приближался очередной концерт. А давали концерты мы часто, к каждому празднику. Клубный зал на 200 мест был всегда полон. Люди приходили заранее, чтобы занять места. Моя мама так точно за час.
На одной из репетиций, надорвав голоса непосильными верхними нотами, мы стали мечтать о микрофонах.
— Были бы микрофоны, — говорила Валентина, наша солистка, все песни бы перепела на сто раз.
Все кивали и твердили в восхищенной задумчивости: «Да!..». И эхо пустого зрительного зала гулко вторило нам, народным артистам! Мы были уверены, что спасти наш очередной концерт от провала, может только микрофон!
После окончания одного из уроков я обратился к Прокопию Спиридоновичу с просьбой оказать поддержку измученным голосам участников самодеятельности.
Я не думая, что просьба вызовет столь недемократическую реакцию.
Было сказано категоричное и злое: «Нет».
Кто надоумил меня идти к директору леспромхоза с этой просьбой, а это была самая высокая инстанция в поселке, вспомнить не могу. Но я оказался в кабинете и очень серьезно рассказал про угрозу срыва концерта, и как я сейчас понимаю, дело было действительно серьезным, поскольку праздничный концерт, шедший после доклада, представлялся политическим мероприятием.
Директор спокойно выслушал, позвонил Прокопию Спиридоновичу и, в общем-то, как-то по свойски, быстро решил вопрос.
Мы привезли эту чудо-технику в клуб перед концертом. Повесили в зале колокол-динамик и по очереди стали «продувать» микрофон.
Из динамика неслись незнакомые нам голоса. Никто не узнавал себя.
Мы до исступления крутили несчастных две ручки высоких и низких частот, пробуя разные положения, но звук не менялся.
Видно, аппарат настолько сжился со своим хозяином, что воспринимал только его конкретные команды. А что касается песен, то столь романтичное занятие ему было просто неведомо.
Мы начали концерт.
Я все же решил приучить технику и на первую песню вышел с микрофоном. Колокол исправно, по своей технологии, выводил понятное только ему звучание голоса, дополняя постоянным въедливым зуммером, шуршанием и треском.
Я стойко выдержал испытание и довел песню до конца. Зрители, не понимая, за что их так наказывают, попросили петь вторую песню все же без усиления.
Так на одной песне закончилось это микрофонное соло. Все последующие выступления шли как обычно, без технического ухищрения.
Космические корабли уже давно бороздили просторы вселенной, а все континенты рукоплескали нашим труженикам балета, но пройдет еще немало лет, когда у нас в клубах появятся «Shure» и прочие модели микрофонов, Ионики сменят на Yamaha, гитары «Урал» на Gibson…


ЭПИЗОД

Я оглянулся на крик. По тротуару шла молодая пара: парень и девушка. Сделав два-три шага, они останавливались. Парень был чем-то недоволен, размахивал руками. Его крик я и услышал.
Навстречу им двигалась другая молодая пара. Они тоже бурно выражали свои эмоции. Смеялись. На секунду смех их стих. Это было время поцелуя. Затем парень подхватил девушку на руки и понес, счастливую, через улицу.
Парочки поравнялись. Увлеченные своими заботами, продолжая каждая свое: одни смеялись, другие ссорились.
На скамейке у автобусной остановки сидела еще одна пара. Двое молодых мужчин, с уже порядком подпухшими синеватыми лицами, пили пиво. Их безучастные взгляды вяло блуждали по прохожим.
Счастье у каждого свое…


СЧАСТЬЕ

Велосипедист катил по улице Республики.
На какое-то мгновение, поравнявшись с нашим автобусом, он, привлекая внимание пассажиров, помахал рукой.
Автобус шел по заданному маршруту, сотни лошадиных сил легко несли машину. Но толчея стоящих в пробках автомобилей, заставляла водителя тормозить, и тогда велосипедист брал реванш, вырывался вперед.
Затем автобус вновь набирал скорость, велосипедист какое-то время сражался за первенство, но сдавался.
Он вошел в этот азарт борьбы, и когда ему удавалось опережать нас, приветливо улыбался.
Так продолжалось несколько остановок.
Много ли надо счастья всем нам?..
Посмотреть иной раз в окно автобуса и убедиться, что оно есть.


ДОРОГА В БОЛДИНСКУЮ ОСЕНЬ

— Газеты, мальчики, газеты!
Протискиваясь среди плотного ряда пассажиров дачного автобуса, активистка политического движения раздавала свежий номер газеты, обращаясь в большей степени к «мальчикам», в основном седым. Я не оказался в ее случайных «подписчиках» и, отвернувшись к окну, очаровывался золистыми осенними пейзажами.
— Красота! — сидевшая впереди женщина озвучила мои мысли. Казалось, эту реплику ждали давно. Ее соседка протянула задумчивое «да», через секунду продолжив: «Унылая пора, очей очарованье!»
— Прямо в один день все березки позолотило! — продолжала первая.
— А вон зеленая! — донесся голос.
— Точно, — подтвердила романтичная женщина.
— Это липа, — вмешалась стоявшая поодаль дама.
— Неужели?
— Не спорь, говорят тебе, липа! — деланно строго, из чего можно было предположить, что женщины знакомы давно, сказала первая.
— Ладно, — также с деланной капризностью ответила вторая, — из уважения к вам соглашусь!
Вспыхнувший было разлад, тут же позабыли. Память рождала еще строчку:
— «Приятна мне твоя печальная краса…»
— А дальше помнишь?
Вопрос еще висел в воздухе, как уже читалось:
— «Люблю я пышное природы увяданье…»
Поодаль от воодушевленных поэзией женщин стоял паренек лет двенадцати. Черная бандана с изображением черепа и костей украшала его голову. Прильнув к окну, всматривался в пейзаж, и с его губ в едва уловимом шепоте, словно шорох листьев, слетало: «… в багрец и золото одетые леса…»
Активистка, раздав газеты, села на освободившееся место. Теперь уже никто не мог потревожить лишним словом нашу общую память — тех, кто волей случая оказался на этой дороге, ведущей к великому Пушкину.


БЕСПРИЗОРНИКИ




СНЕГИРЬ

В холодном автобусе мороз немного затянул узорчатым рисунком окно, оставив для таких, как я, любопытных, небольшой просвет в середине.
В него-то я и увидел двух девушек. Они стояли у дерева и одна из них, привстав на цыпочки, тянулась рукой к высоким веткам растения.
Приглядевшись, я увидел в ее руке фотоаппарат.
— Что она нашла там любопытного? — подумалось мне.
Через мгновение, когда ярко-красное пятнышко блеснуло на ветке, я ахнул — красавец снегирь!
Красногрудая птица и впрямь решила позировать юным фотографам. Не боясь, сидела буквально в полуметре от аппарата.
Но птица позировала не только девушкам.
Я смотрел на красавца через виньетку морозного рисунка. Казалось, обледеневшее стекло увеличивало и давало больший объем, поэтому наверняка, мое «фото» было интересней!


ЗООПАРК

Передвижной зоопарк стоял на пустыре в центре города.
Ряд размалеванных вагончиков и погнутая карусель.
Меня привлекли верблюды. Они не были привязаны и мирно паслись у вагончиков.
Мое появление их заинтересовало.
Один подошел ко мне. Честно говорю, я испугался. Сразу вспомнился фильм. Оплеванным я быть не хотел.
— Не бойтесь — услышал я голос молодой девушки. Она вышла из вагончика, подошла ко мне, и, прочитав мои мысли, сказала: — В фильме все не правильно показано. Они очень мирные животные.
Я осторожно погладил гиганта. Но этого ему было мало. Он стал настойчиво тыкать мордой в мою руку.
— Просит чего-нибудь. Фу, Боря, фу.
Девушка оттащила верблюда от меня.
Мы разговорились.
Оказалось это зимующий у нас Тольяттинский зоопарк.
— Кочуете?
— Кочуем, уже год как я с ними.
— Хватает корма?
— Пытаемся кормить хорошо. Люди иногда что-нибудь приносят.
Купив копеечный билет, я зашел на территорию и оказался в квадрате,
окруженном вагончиками-клетками. Посетителей не было, и я привлек внимание зверей. Они с разных сторон, через ржавые железные прутья смотрели на меня, кто безучастно, кто настороженно.
Как же мала территория их мира.
Я стоял, совершенно не защищенный от этого надвигающегося на меня скорбного взгляда зверей, и казалось, что я и сам нахожусь в такой же клетке.
Мне стало не по себе от этого жуткого равенства условий, и я поспешил к выходу.
Верблюды Вася и Боря, корабли жаркой пустыни жевали сено и переминались на скрипучем снегу…


КАК ВОСПИТАТЬ СВОЕ СЕРДЦЕ?

Забежавшая с мороза собака сидела у дверей магазина, провожая взглядом выходящих. Теплое помещение давало ей шанс согреться и обратить на себя внимание.
Ждала, что чей-то случайный взгляд, брошенный на нее, задержится дольше обычного, и произойдет чудо!
Ее глаза наполненные надеждой и трагизмом цепляли покупателей. В каждом она видела друга и с опережающей готовностью подавалась всем корпусом вперед, лишь почувствовав заинтересованность, слабую надежду на внимание к себе.
Беспрестанно хлопала дверь, удаляя еще одного посетителя, закрывая очередную надежду на счастье.
И я ушел, как все, но болело сердце от жгучего взгляда собаки.
Идя по ночной, морозной улице думал о воспитании своего сердца. Какую прививку сделать от боли и состраданий. Как закалить его?..
Неожиданно из темноты на меня буквально навалился своей мрачной, дурно пахнущей массой хриплый голос:
— Мужик, дай шесть рублей. На бутылку не хватает!
Я отстранился от силуэта. Ничего кроме брезгливости во мне этот голос не вызывал. Меня по-прежнему провожал взгляд собаки, и болело сердце.
Как воспитать его?..


МАТЬ

Метрах в двух от газетного киоска сидела собака и тянула шею к окошечку.
Был холодный зимний день, и кроме этой одинокой «читательницы периодики», покупателей не было.
Ветер рывками тревожил неухоженную шерсть собаки, вырисовывая контуры ее грациозно вытянутой в струну спины.
Подумалось: «Беспризорная, а какая стать!»
Я подошел к окошку и попросил газету. Подав ее, киоскерша спросила:
— Что-то еще будете брать?
— Нет, — ответил я.
— Тогда покормлю подопечную.
Она зашуршала пакетом и через мгновение вышла на улицу.
Собака завиляла хвостом, привстала, и тут я разглядел набухшие, обвисающие почти до снега, красноватые соски.
Женщина достала из пакета несколько кусков мяса и кинула животному. Перехватив мой вопросительный взгляд, ответила:
— Жалко, вот и ношу ей обрези. Она уже знает мою смену, встречает. Да, только женщина поймет другую женщину. Пусть даже имя второй — сучка, собака.
Но ведь оттого, что она собака, ничего не меняется по природе. Она тоже мать.
Через несколько дней проходя мимо, я заглянул в киоск.
— Как читательница?
— Да вот, что-то не приходит, уже два раза приносила покушать…
Я не часто бывал в том районе, но как-то по весне заглянул. Наклонившись к окошечку киоска, спросил дружелюбно, по-свойски:
— Как ваша собачка?
— Вы о чем? — на меня смотрели ничего не выражающие глаза незнакомой женщины.
Я извинился и отошел в сторону…


БОТАНИЧКИ

Некрасивая, с клочковатой шерстью собака сидела на снегу у автобусной остановки, то и дело попеременно поджимая озябшие передние лапы.
Собаку было жалко.
Кто подаст такой замарашке?
Я остановился, пошарил рукой по карманам. Нет, у меня ничего не было, и жест был самообманом, неким откупом от проблемы.
Оказалось, что не только я наблюдаю за собакой. Рядом, ожидая свой маршрут, стояла юная девушка. «Ботаничка», как бы сказали о ней сверстники. Бледное лицо, острый нос, очки. В руках портфель.
Девушка, отщелкнув замки портфеля и немного перетасовав лежавшие там учебники, достала сверток. Это был завернутый в пакет бутерброд.
На большом куске хлеба, намазанном маслом, красовались два кружка колбасы.
Девушка осторожно положила пищу перед собакой и отошла.
Беспризорница не набросилась на еду. Очень аккуратно сняла с хлеба кусочек колбасы и стала неспешно есть.
Я улыбался, глядя на этих двух, случайно встретившихся «подружек».
Ботанички…


ДРУГ

Небольшой минутный затор у светофора заставил меня посмотреть в окно, на тротуар.
На еще не обустроенной клумбе около магазина, пригретая первыми весенними лучами солнца, лежала собака. Ей не было дела до прохожих. Казалось, ее даже не заинтересовал кусочек колбасы, оказавшийся у ее лап. Деликатес кинул молодой человек, только что вышедший с покупкой из магазина.
Правда, собака все же понюхала кусочек, но есть не стала. Немного приподнявшись на передних лапах и чуть вильнув хвостом, посмотрела в сторону кинувшего. Он отломил еще кусочек. Подошел поближе и положил к ее лапам. Собака даже не стала нюхать, а доверчиво посмотрела на своего нового друга и завиляла хвостом.
Машина медленно тронулась, и в удаляющемся кадре моего окна я видел, как парень подошел совсем близко к собаке, как она, встав на лапы, продолжая вилять хвостом, тоже сделала шаг к нему.
Подумалось, а что для нас важнее: случайная подачка, или внимание друга?..


ОЧЕНЬ ЛИЧНОЕ



КАК Я СТРОИЛ КОММУНИЗМ

В большом кабинете начальника леспромхоза Ютрина состоялась моя «коронация» и я был избран секретарем комсомольской организации предприятия.
Решение первого руководителя, думаю, было спонтанным. Закончив десятилетку, я пришел посоветоваться относительно возможности устройства на работу. Ютрин слушал мои сбивчивые желания через пелену табачного дыма, а курил он много, и, выпустив очередной клубок, достав папироску изо рта и ее огоньком продирижировав в воздухе, сказал: «Будешь секретарем комсомола».
Это уже потом, несколькими днями позже, было организовано собрание, на котором согнанные и на час раньше отпущенные с работы, комсомольцы проголосовали «за».
И я стал строить свой коммунизм в отдельно взятой точке страны, в небольшом поселке Мортка Ханты-Мансийского округа.
Наивность идеи основывалась на вполне серьезных, знаковых книжках и брошюрах, подпитывалась на бюро райкома.
Я был дисциплинирован. Четко выполнял все верхние директивы. Проводил собрания, организовывал субботники, собирал взносы. Каждый раз меня идейно подогревал приезд начальника орготдела и первого секретаря Юрия Глазкова.
— Жизнь кипит, — говорили они — молодец!
Я, что называется, рвал рубаху. Хотя то, что делал я, как сейчас понимаю, было обычной работой, не выходящей за рамки общепринятых комсомольских дел. Но эту работу я выполнял с каким-то не свойственным, возможно, для многих порывом, который исходил от моего внутреннего состояния. Я жил по-Маяковскому, по его окрыляющим строкам: «строит, рушит, крушит и ревет».
И это состояние так сильно выпирало, что секретарь партийной организации Согрин, который, в принципе-то никогда не интересовался что и как у нас в комсомоле, просто уже не только не мог переносить мое соседство по кабинету, но и меня как такового.
Вообще, я во многом был предоставлен сам себе. Руководство не вмешивалось. Конечно, возникали вопросы, напрямую зависящие от администрации. Те же комсомольско-молодежные бригады. Тогда это было всесоюзное движение. Директивы сверху обязывали их создавать. По стране такие бригады гремели, о них писала пресса.
Мы тоже создавали бригады. Но греметь даже по району, они просто-напросто не могли. Нам сплавляли всех новичков, пьющих, тех, от кого отказывались в других бригадах.
Помню, начальник нижнего склада, на мою просьбу подумать об изменении состава бригады, ерничал: «Перевоспитывай!»
И в свои 18 лет я воспитывал как мог, не понимая, что воспитывать надо еще меня самого, что жизнь намного сложнее моих иллюзорных представлений, и что закончу я свою комсомольскую карьеру уже через год.
Я хорошо запомнил последний день неудачника-строителя коммунизма.
На отчетно-выборное собрание приехал Юра Глазков.
К собранию я готовился тщательно. Это был мой первый серьезный отчет за год. Меня переизбрали на второй срок.
Юра поздравил и попросил подумать, о перспективе работать в райкоме. Нужно сказать, что он уже не в первый раз предлагал мне перейти на работу в райком, но я не был к этому готов. Да и работа секретаря комсомола мне нравилась.
Мы попрощались до вечера. И я пошел в свой кабинет подготовить кое-какие бумаги для него.
Через некоторое время ко мне постучали. Заглянул парень, которого мы недавно приняли в комсомол, Серега Середа.
— Знаешь, — начал он, — сейчас от Ютрина вышел тот, что приезжал из райкома.
— Юра. Ну и что?
— А то, что завтра у нас состоится отчетно-выборное собрание.
— Так оно же состоялось уже час назад.
— Ютрин сказал, что это было неправильное собрание.
— Сейчас уточню в чем дело, — сказал я и направился к двери.
— Не ходи. Они тебя будут переизбирать.
Не думаю, что нужно комментировать мое состояние.
Немного придя в себя, через несколько дней, я стал писать письмо в «Комсомолку». Письмо получилось довольно пространным, заняв полтетради.
Я перечитал это нытье и отложил в сторону, решив не продолжать борьбу. И не, потому что я не борец. В политику должны идти другие люди, прагматичные. В основе деятельности которых является не идеологичская подоплека, а просто работа. Сейчас я это прекрасно понимаю, зная достаточно примеров, когда не важно, в какой партии ты состоишь. Ты ее защищаешь не по своим идеологическим убеждениям, а просто потому, что она дает тебе заработать.
Наверное, и Юра Глазков не совсем хорошо понимал такую политику. Как я узнал позже, он был заранее проинструктирован относительно моего переизбрания, но не пошел против решения собрания. И в дальнейшем он не научился принимать «правильных» решений. Его жизнь закончилась трагически.
Я избрал другой путь. Путь в музыку. Здесь тоже бывают раны, но они только заставляют тебя быть лучше и поэтому обязательно приходит удача, которая окрыляет настолько, что ты летишь. И нет такой силы, которая может прервать этот полет.


КАК Я ПОЛУЧАЛ ЕДИНИЦУ

Я не представлял себя вне стен этой школы. Школы — при училище искусств.
Еще в годы учебы, на третьем курсе я взял небольшой хор и вел в свое удовольствие, совершенно бесплатно. На четвертом, видя мое рвение, мне доверили хор всего подготовительного отделения. Ну, и как само собой разумеющееся, после окончания учебы, не было отказано в преподавании, и с каждым годом мне прибавляли все новые и новые группы. Вначале младший хор, а затем и старший.
Это было, пожалуй, счастливое время моей работы. Коллектив был дружным. Мне позволяли эксперименты. То чудил по Орфу, то по Огородному. Ставил музыкальные сказки. Предложил принимать детей с 5 лет и давать уроки живописи. Ни одного отказа. Все поддерживалось руководством.
И вот счастливое время стало заканчиваться, как песок в часах. Видишь, что он еще есть, но через минуту его уже не будет.
Вот так и у нас в школе. Правда, время шло не на минуты, а на дни и месяцы. Но мы понимали, что это неизбежно.
Школу закрывали.
Это были 80-годы, когда существовал Союз Советских Социалистических Республик, а значит, существовала и плановая экономика. Но случилась пробуксовка плановости, и школа оказалась не при бумагах. То есть на деле она существовала, а в бумагах не значилась.
Объяснение было простое. С развитием училища, когда возникла надобность в практике студентов, организовали школу. Назначили директора и завуча, приняли педагогов. Весь расчет заработной платы как-то уютно вмещался в общем училищном котле. И не вызывал ни споров, ни нареканий проверяющих органов.
Со сменой директора что-то не так пошло в бухгалтерии, и первым сигналом была задержка заработной платы. Поначалу на месяц, а затем и на гораздо больший период.
Мы кулуарно перешептывались, проводили собрания. На тот период мне оказали честь быть председателем профсоюза нашей небольшой ячейки. И я был просто обязан предпринимать какие-то меры.
Походы к директору училища ни к чему не приводили. Давались одни обещания о скором счастливом времени, а на деле шли упорные слухи о нашем закрытии.
Уже не помню, при каких обстоятельствах состоялось мое знакомство с заведующим орготделом обкома комсомола, и когда нестабильность положения приняла стойкую затяжную форму, я записался к нему на прием.
Если не изменяет память, его звали Виктор. В комсомоле общались по именам, без отчеств и на «ты», вот мы и поговорили по душам, на «ты».
— Повлиять напрямую, вряд ли мы сможем, — сказал он, а направить в Москву, в Центральный Комитет по обмену культурными программами, дня на три, пожалуйста. А там уж разберешься сам, куца тебе идти дальше.
И вот я в ЦК Комсомола. И первое, что я услышал:
— Пойдете в Большой театр?
Неожиданный вопрос так приятно удивил меня, что я на некоторое время забыл о цели своей поездки.
Конечно, я ответил «да» и сходил на спектакль, но об этом немного позже.
Вначале намеченная цель — Министерство культуры РСФСР. Оно располагалось невдалеке от Центрального Комитета комсомола, у площади Ногина, и я, еще не устроившись в гостиницу, зашагал в нужном направлении.
Желание попасть к какому-либо ответственному лицу и решить наконец-то проблему было так велико, что я очень скоро оказался в кабинете человека, отвечающего за музыкальные школы.
Он с интересом начал слушать мой рассказ о нашей хорошей школе, потом прервав, спросил:
— Так вам нужна «единица»?
Я моментально врубился. «Единица» — школа. И кивнул.
— Даю, сказал он, и махнул рукой, подтверждая слова. И в тоже время, давая понять, что вопрос исчерпан.
Мне мало было этого подтверждающего знака. Я не уходил.
Видя мое недоверие к произнесенным словам, он спросил:
— Хотите, позвоню в Тюмень?
И, произнося эти слова, стал набирать номер телефона.
Он действительно обладал правом давать «единицы», поэтому четко в телефон диктовал, что пока он это делает на словах, поскольку у него в кабинете сидит представитель коллектива, а чуть позже вышлет приказ.
Вот так, в пять минут решился вопрос нашей школы.
А впереди меня ждали три московских дня и Большой театр!
У меня сохранилась программка спектакля. Была пятница — 13 февраля 1987 года. Погода жуткая. Мокрый снег с дождем, а я в зимнем полушубке. Вот такой промокший я и оказался у Большого.
Театр торжественно встретил меня огнями. Мне стало неудобно за свой вид и хотелось поскорее снять намокшую тяжелую ношу.
Путь к сияющим огням театра неожиданно преградил паренек.
— Че, лишний билет? — парень не столько спросил, как мне показалось, сколько сказал утвердительно. Он как будто чувствовал лежавший в кармане лишний билет.
Мне действительно по брони комсомола продали два билета. Кто же ходит в театр один? Но, увы, пойти было не с кем.
— За сколько? — продолжил он.
— На билете есть цена, — ответил я, — три рубля.
Парень как-то непонятно посмотрел на меня и протянул трешку.
Места были в партере, в 8 ряду. За минуту до спектакля ко мне подсела девушка. Странно, я же продал парню. Наверное, его девушка, подумалось мне.
«Его» девушка заговорила со мной по-английски.
И я все понял. Парень был спекулянтом. И наверняка втридорога продал юной англичанке билет. Мне стало стыдно перед ней. И стыд могла побороть только очень сильная эмоция. Такой эмоцией оказался балетный спектакль «Иван Грозный».
До этого приобщение к балету шло через черно-белый телевизионный экран. Где все было чистым и тихим, кроме музыки, разумеется. Позже, сходив на постановки одной провинциальной труппы, которая танцевала «Спартак» на плохо оборудованной занозистой старой сцене драматического театра, наслушавшись грохота от танцующих ног и насмотревшись на заштопанные трико, разуверился в балете. И вот чудо! Стройная игра оркестра, красивые, масштабные декорации, чистое трико у артистов и удивительно мягкое скольжение пуантов по сцене.
В главных ролях выступали Александр Ветров и Людмила Семеняка.
Ветров поразил меня своими прыжками. Казалось, делает он это с необычайной легкостью.
Недавно послушал его интервью. Ему уже за пятьдесят. Он преподает и по-прежнему танцует.
Оказывается, эта партия в спектакле была не совсем для его структуры ног. Но он очень хотел танцевать, много репетировал, получил травму и перед премьерой был прооперирован. А это было его первое выступление, так значилось в программке.
А вообще поначалу ему не удавались прыжки. И он, девятилетним пацаном развивал прыгучесть на пляже, куда выезжал с мамой отдыхать летом.
Да, такому упорству стоило завидовать. Но на тот момент я ничего не знал об этой стороне жизни артиста и только наслаждался спектаклем. Высокое искусство властвовало над моим умом и никакие проблемы с «единицами» не могли сравниться с этой огромной и беспредельной силой!


Я БЫ МОГ СТАТЬ КОМПОЗИТОРОМ
«Я хочу заниматься тем родом деятельности, который буду делать с улыбкой»
Даша Маркина, студентка колледжа искусств

Сочинять я начал рано.
Причем, толком не зная нотной грамоты, пытался записывать, как все великие, на обрывочных листках, наспех рисуя линейки нотного стана.
Мечты детства, овеянные духом романтики (уже полетел Гагарин) проходили мимо.
Я точно знал, что буду композитором. У меня даже кличка в школе была — композитор.
Муслим Магомаев, вспоминая свое детство, говорил, что он и думать не мог, о чем-то другом. Должен был идти по стопам деда, композитора.
Мой дед был краснодеревщик, мама бухгалтер. Отца не было.
Рождение мечты, конечно же, шло от посыла мамы. Но это была только форма. Содержание она дать не могла. Да и все окружение сопротивлялось этому. Я долго не мог поступить в музыкальную школу. Хотя, может быть, этот факт способствовал развитию моей неуемной фантазии.
Баян был куплен задолго до поступления в музыкальную школу (о том периоде жизни я рассказал в «Белой горке»), и я часами выделывал на нем страшные «импровизации», которые вряд ли могли быть приятны чужому уху. Благо слушателем была одна моя бабушка, но это ее не раздражало.
А еще я любил дирижировать. Из более-менее серьезных записей была виниловая пластинка-гигант (60-годы) «Сильва», вот ей доставалось больше всего. Крутил нещадно и, вооружившись карандашом, то бишь дирижерской палочкой, умучивал воображаемый мной оркестр и солистов.
С четвертой попытки в школу я все же поступил и проучился три года. Как мне думается, без особых успехов. Фантазии, которые бушевали в моем сознании, никоим образом не стыковались с гаммами, этюдами, арпеджио.
С Урала мы переехали на север Тюменской области. Поселок, только строился. Пятнадцать домов. Какая музыкальная школа? Я даже пропустил год обучения в общеобразовательной школе. Не могли набрать девятый класс.
Зная мои мечты о фортепиано, мама купила его. Специально привезли из Тюмени, и он был единственным в поселке.
Инструмент спасал меня от многих соблазнов, которые в этом возрасте присущи молодым людям.
Самостоятельно занимаясь, я все же достиг определенного уровня, что дало мне возможность, хоть и не с первой попытки, поступить в училище искусств на хоровое отделение и с первого курса заявить о себе, как о человеке играющем.
И буквально сразу я был приглашен в довольно солидный по тем временам эстрадный коллектив «Прометей» как пианист. На ставку!!
Сейчас, безусловно, я бы не стал себя позиционировать пианистом. Когда не совершенствуешься, неизбежно появляются комплексы, да и компьютер поглощает все навыки.
А тогда только благоговение перед инструментом и желание играть!
Нот мне не давали. Даже редко я получал расписанные функции.
И в отличии от духовиков не был поставлен в жесткие рамки партитур. Это тоже пробуждало фантазию.
Правда, я не оценил своего пребывания в коллективе и через год ушел. В другой, молодежный. Где не платили. Но был азарт, замешанный не на профессиональной почве, просто юношеский. Шло развитие ВИА.
Вообще не оценивал много того, что случайно давалось мне, шло прямо в руки.
Я приехал к профессору Казачкову в Казань. Уже в годах, но скорый на ходьбу, в беретике (таким я увидел его впервые) педагог побеседовал со мной, проверил навыки и назначил урок. До начала экзаменов в консерваторию оставалась неделя.
После первого занятия последовало второе, и так каждый день. Семен Абрамович серьезно готовил меня к поступлению.
На последнем занятии пожал руку и сказал:
— Сдавай документы! Будешь учиться у меня.
Как когда-то Евсей Натанович Шапиро в Тюмени, так и сейчас профессор Казачков давал мне гарантированную путевку в специальность!
Какая пружина сработала во мне, что, придя в гостиницу, я собрал чемодан и уехал в Москву.
Я не спросил тогда себя, почему я это делаю, и пытаюсь анализировать поступок сегодня.
Может желание все же поступить на композиторское в Гнесинку?
Трудно сейчас дать ответ.
Я подходил к этому знаменитому московскому вузу через многоголосие звучащих инструментов, несущихся из распахнутых окон.
С каждым шагом во мне росло тревожное осознание того, что многого я не знаю и не умею.
На консультацию педагога по композиции пришло человек десять. По легкому, непринужденному общению было ясно, что будущие абитуриенты знают его хорошо, и он знает их тоже.
Я неприметно сел в сторонке. И, казалось, что на меня не обращают внимания.
Педагог по очереди приглашал каждого к инструменту. Просил поиграть приготовленное.
Я пропустил всех.
— А Вы, молодой человек, тоже поступаете? — голос педагога заставил кивнуть и выдавить:
— Да!
Я положил ноты перед педагогом и на ватных ногах подошел к инструменту.
Конечно, я готовился. И специально к поступлению написал небольшую пьесу. Это было обязательным условием.
После игры педагог долго молчал, затем спросил:
— Что вы закончили?
Мое дирижерско-хоровое было как приговор. Сюда поступали с более сильной базой. Теоретики и пианисты.
Он опять помолчал, и протянул разрозненно:
— Да… Трудно будет. Несомненно, есть. Глубоко. Тащить это? Есть ли смысл, ведь вам не восемнадцать…
Да, то, что сидело во мне, было действительно глубоко. Оно очень часто вырывалось наружу помимо моей воли. Я не мог не писать.
Если бы кто знал, какие стихии разворачивались в моем сознании. Я засыпал и просыпался с бушующими страстями оркестровых партий. Не хватало знаний и учителей. Меня кидали от педагога к педагогу. И вообще, видимо, считали не очень перспективным. Я карабкался большей частью сам. Покупал книги. Сидел за инструментом. Какие бои я выдерживал с пианистами за классы на четвертом этаже училища, где стояли рояли!
Помогла во многом Елена Владимировна Раскина. Она приехала работать в наше училище после окончания композиторского факультета Уральской консерватории и пестовала меня.
Вот такими были мои университеты, и только чудо могло помочь поступить в Москву.
В тот раз чуда не произошло. Шанс появился несколько позже. Возвратившись в Тюмень, я стал преподавать в общеобразовательной школе № 17, применяя набиравшую популярность методику Д.Б. Кабалевского.
Ему я послал ноты нескольких детских песен, не очень-то рассчитывая на ответ. Но ответ пришел, очень короткий. Это был номер телефона и приписка: «Позвоните!»
Я позвонил, и услышал знакомый по телевизионным и радиопередачам, голос мастера.
Мы начали разговор, и вскоре Дмитрий Борисович спросил, есть ли у меня возможность жить в Москве?
— Найдите возможность жить, — продолжал он, — тогда мы решим вопрос с вашим поступлением в Московскую консерваторию.
Посылая ноты, я ни словом не обмолвился о желании учиться дальше. Видимо, в характере композитора стойко проявлялся педагог. Ведь даже то, что он, бросив работу над сочинениями, ушел целиком в разработку новой методики для школ, понимая важность момента для страны, говорит о многом. Так и в моем случае. Он брался решать мои проблемы.
Это был еще один шанс, который, конечно же, в очередной раз был упущен.
Так уж суждено было мне шагать по судьбе — не оценивать предложенное, а потом выкарабкиваться самостоятельно.
Я даже сделал попытку дотянуться, а вернее упрочить свое композиторское положение, стать членом организации Союза композиторов.
Я приехал к ним, к настоящим, уральским, в Екатеринбург, несколько лет назад. Привез хоровое, инструментальное, песни. Ноты, видео, аудио. Пригласил концертмейстера для аккомпанирования романсов.
Они собрали коллегию. Человек двадцать. Близко из них я не знал никого. Рассчитывать на поддержку я мог только на О.Я. Ниренбурга, ему когда-то показывал свои опусы. Он очень положительно относился ко мне, но, увы, к тому моменту его уже не стало.
Я всем раздал ноты. Торжественно выложив и ярко оформленные, сборники, их у меня на тот момент было пять. По завершению показа начали говорить. Но про меня мало. Больше между собой и о себе. Тон разговора постепенно повышался до фортиссимо и завершился несовершенным кадансом. Публика поругалась и разбежалась…
Председатель подошел ко мне, извинился, и, указывая на мои сборники, сказал:
— Зачем вам мы, у вас все есть!
Еще, наверное, десяток лет ранее я приезжал сюда. Был большой композиторский форум, и мы, тюменские — Юрий Клепалов, Владимир Кайгородов и я, были приглашены, а точнее сказать, напросились. Вот тогда-то я случайно открыл дверь одного кабинета и в довольно плохо освещенном помещении увидел стоящие стеллажи, плотно забитые папками. Ленты на некоторых папках были завязаны по самые кончики, столько много в них помещалось рукописей. Сквозняк от открытой двери принес щекочущий запах бумажной пыли.
Это была библиотека Союза композиторов.
Архив сильно впечатлил меня. Еще не был издан ни один мой сборник, но я твердо сказал себе, что мои ноты никогда не будут лежать невостребованными.
Если ты пишешь, тебя должны исполнять.
А писать, как говорят, в стол, или для библиотеки, какая радость от этого?
Меня исполняют, и я безумно счастлив, но иногда задумываюсь. А вот стал бы настоящим, а было бы счастье?..
…В год своего шестидесятилетия, 28 февраля 2013 года, за подписью председателя В.И. Казенина, я получил билет Союза композиторов России.


В ПОИСКАХ ОТЦА

Отец жил на соседней улице. Но мы никогда с ним не встречались, и у меня не возникало мысли зайти в его дом, хотя я часто ходил мимо, курсируя в музыкалку: туда и обратно. Видимо, мама упредила мой возможный вопрос, ведь отцы были у всех ребят во дворе. Я не помню, как она это преподносила, но понятие «отец» стало для меня некой условностью, обычным словом, и не более.
То был наш единственный приход к отцу.
Мне до сих пор ясно видится его немного застенчивая улыбка, слышится их тихий с мамой разговор. Мама была в хорошем настроении. Помнится и мое нетерпение быстрее оказаться во дворе, где стоял мотоцикл. Мне очень хотелось ну хотя бы просто посидеть на нем. Они поняли мое желание. Мы вышли, и отец, приподняв меня, помог сесть за руль и даже позволил немного «погазовать». Наверное, впервые в своей жизни он вот так близко общался со мной.
Любил ли он меня, считал ли своим сыном? Могу сказать одно, что помощи не было, мама одна тянула меня, ну еще немного бабушка. Но ее пенсия была так мала, что вряд ли могла существенно поддерживать наш общий бюджет.
Шло время. И как-то, просматривая оставшиеся от мамы несколько неизвестных мне фотографий (они лежали отдельно в небольшом конверте) я увидел среди них пожелтевший листок. Это была часть конверта. Аккуратным, красивым почерком (я сразу понял, это Его почерк) был выведен адрес моей московской тетки, а в графе «кому», значилось: «Передать Шуре». Моей маме. Я долго вчитывался в незнакомую фамилию. Удивительно, спустя столько лет я узнавал свою, предполагаемую. Привыкал, примеривая на себя. И понял, что фамилия мамы и моего деда, мне нравится больше.
Этот найденный листок и фотографии всколыхнули мою память. Мне захотелось, это была даже какая-то внутренняя боль, узнать о своем отце.
Вопросы бились в моем сознании, не давали покоя. Почему я за все годы равнодушно опускал эту тему? Почему только сейчас она, до назойливости стала мучить меня?
Я довольно быстро разобрался с фотографиями. Случай свел меня с женщиной, оказавшейся моей дальней родственницей, которая носила такую же фамилию, как и мой отец, и тоже жила когда-то в Ирбите. Она показала снимки своей, уже очень старенькой, маме, обладавшей великолепной памятью, и та признала на одном из них отца, написав мне: «На снимке Павел Михайлович, баянист. Был неплохим человеком, не какой-нибудь пьяница», и далее о том, что у него есть родственники в деревне Трубино.
Я читал и радовался строчкам. А фраза «не какой-нибудь пьяница» уже давала шанс думать о человеке положительно.
Воодушевленный письмом, я поехал в Ирбит и вместе с моим другом Юркой на его старенькой 21-й Волге прикатил в Трубино.
Деревня — километров пять от города, одна улица. Старики и старухи. И все они, то ли вправду, то ли нет, оказываются сразу же моими дальними родственниками. Мы заходим в дом к Лизавете. Ей восемьдесят лет, и она хорошо помнит отца. Но сказать что-то большее, чем «человек был хороший, не пил, не курил, хотя ходил играть на баяне свадьбы», не может.
Мы вновь выходим на улицу. Для деревенских наш приезд событие. Театр в их повседневной односложной обыденности. Они обсуждают ситуацию уже в который раз, и вдруг я слышу, как одна женщина говорит:
— Постой! Ты же из Свердловска?
— Нет. Из Тюмени.
Женщина замолкает. Явно, что-то не стыкуется в ее сознании. Она, да и все они, жители этой деревни, не знают Валеру из Тюмени, они знают Валеру из Свердловска (Екатеринбурга). И Павел Михайлович, как раз отец того самого Валеры. О моем существовании, как тоже сына Павла, они не знают.
Мне становится все понятно.
Встретившись с моим будущим отцом, полюбив его, мама забеременела. В то же время отец встречается еще с одной женщиной. Так появились два мальчика. Обоим дали одно и то же имя.
Будучи совестливой, принципиальной, честной женщиной, она не могла допустить двойственного положения и осталась одна, взяв, по-видимому, слово с отца, что он никоим образом не будет вмешиваться в нашу жизнь. Отец сдержал слово.
Я недолго пребывал в рассуждениях, послышался резкий скрип тормозов. Подъехала девятка. С водительского места встала немолодая, но, достаточно красивая женщина и направилась в нашу сторону.
— Моя дочь, — приветствовала Лизавета, и показала на нас с Юркой,
— Вот родственники приехали. Женщина перевела взгляд с одного на другого, а затем, остановив его на мне, сказала:
— Как дядя Паша, похож.
Я воспринял это сравнение, как сигнал дальнейшего рассказа о дяде Паше, но, кроме подтверждения сходства, она ничего более не сказала.
Пока вел разговоры с женщинами, Юрка душевно беседовал на лавочке с дедом. И вскоре обрадовал меня новостью — оказывается, мы с ним тоже родственники. Я уже все воспринимал всерьез. Ну почему, если вся деревня — мои родственники, то вполне вероятно, что и мой друг детства, тоже.
Вечером мы выпили с ним крепкого чаю за родственные отношения. А потом за дружбу, и я поспешил в Екатеринбург. Я понял, что там мне нужно искать своего брата. Уж он-то, наверняка, расскажет о нашем отце.
В Екатеринбурге по линии мамы живут мои дядя и тетя. Останавливаюсь у них. По великой случайности нахожу адрес и телефон своего брата.
Тетка Вера берется за налаживание мостов с новыми родственниками. Волнуясь, набирает номер телефона. На другом конце провода отвечают, что такие здесь не живут. Переехали недавно.
— Может, вы знаете новый адрес? — спрашивает она. И молчание, в ожидании ответа, кажется, длится очень долго. По крайней мере, я начинаю слышать тиканье часов на кухне.
— Перезвоните, — просит абонент, мы поищем номер.
— Нет, — вырывается из теткиной груди, — мы будем ждать на проводе!
Мы ждем 5 или 10 минут. Тетка не отпускает трубку от уха, боясь пропустить сообщение. Наконец ее лицо начинает светиться и она выдыхает:
— Нашли!
Мы записываем все. И она — неловко прижимая трубку к плечу, удерживая уползающий из под карандаша листок, и я — в свой сотовый, и дядя — на полях газеты. Всех нас била дрожь от предчувствия значительного события.
Тетка набирает новый номер телефона. Несколько гудков. И мы слышим долгожданное:
— Да!
— Мужской голос, — бросает она нам, и, немного растерявшись, все же находит силы продолжить:
— Такое событие, вас нашел родственник…
Она не успевает договорить, ее перебивают:
— Сейчас позову маму.
К аппарату подходит жена брата и вновь тетка выходит на тему большого исторического события.
— Вы опоздали, — заявляют на том конце провода.
— Как опоздали?..
— Он умер три месяца назад. И вообще, мы вам что-то должны?..
Тетя не ожидала такого поворота событий, и понимает, что разговор может прерваться в любой момент и нужно продолжать:
— Соболезнуем. Нет, ничего не должны. Мы просто хотели обрадовать вас. Мой племянник так долго искал своего отца, и хотел поговорить со своим братом.
— Опоздали, — еще раз послышалось в трубке и пошли гудки…
Оборвалась телефонная связь, оборвалась нить, благодаря которой я бы
мог узнать о своем отце, понять его. Ведь наверняка, думал я, сложно видеть своего сына, повторюсь, мы жили практически рядом, ну что там десяток домов на соседней улице, и не подойти, не оказать внимания, не подарить безделушку. Я не могу поверить в равнодушие, здесь другое. И это, возможно, трагедия моего отца, принявшего столь жесткие условия мамы. Трагедия, как мне кажется, и в отношениях с той семьей. Ведь жил он один.
Теперь я могу только гадать об этом. Никто не даст ответ. Человеческая память безжалостна, она оставляет небольшие крупицы в сознании, которых просто не хватает, чтобы понять весь жизненный путь.
… Я вновь в Ирбите у Юрки. Мы вспоминаем детство. Наша дружба оказалась намного крепче многих моих родственных отношений…


ВИКТОР ЧКАЛОВ

— Прочитал твой рассказ в «Ведомостях», — говорил мне директор «Радио 7» Анатолий Мокроусов, — неплохо пишешь. Может, поработаешь на радиостанции? Сладим интерактивную программу. Надо не только писать, но и с людьми разговаривать.
В эфир я вышел в 2004 году. Беседа же проходила в 2001.
Не решался. Мешали комплексы. Я побаивался, что вроде бы ушедшее в прошлое заикание может напомнить о себе от волнения.
Хотя я с большим удовольствием всегда давал интервью, вел концерты. Да и небольшой телевизионный опыт имелся. Когда-то мне пришлось заменить ведущую на телевизионной программе. А радийный опыт вообще юмористичен. Мы жили в небольшом поселке Кондинского района, мне было шестнадцать, и я подрабатывал на радиоузле. В мои обязанности входила трансляция радиопередач на весь поселок. И вот по завершению программ, в 12 ночи, я самовольничал. Включал микрофон и, напрягая голос до самых низких нот, как мне казалось, голосом Левитана желал слушателям спокойной ночи. Иногда озорство перекрывало все предписанные ограничительные инструкции, и я поздравлял знакомых с днем рождения. Но это далеко не тот опыт, чтобы вести двухчасовой прямой эфир.
Без рекламы и отбивок, без какой-либо конкретной, хорошо продуманной программы, с легкой подачи А. Мокроусова, на мой вопрос: «Когда?», сказавшего, очевидно, не задумавшись: «А хоть сегодня!», я вышел в эфир, представившись: «У микрофона Виктор Чкалов».
Я не стал выходить в эфир под своей реальной фамилией. Говорить от своего имени, которое могут связывать только с музыкой, мне представлялось не совсем правильно. Я должен быть неким книжным героем, которому могли бы доверять. Или так: в себе самом, «поднявшись над суетой», я должен был найти героя, способного думать, рассуждать немного отстраненно от собственных пристрастий. В себе самом найти безупречные, самые высокие человеческие качества. И, соединив в псевдониме имена двух своих кумиров: летчика Валерия Чкалова и радиоведущего Виктора Татарского я стал таковым.
Прав оказался А. Мокроусов, сказав, что надо разговаривать с людьми.
Буквально сразу начались звонки. Причем проблемные. Было впечатление, что радиослушатели ждали эту встречу. Хорошо помню свой первый разговор с женщиной, потерявшей мужа несколько дней назад. Оставшись одна, после счастливо прожитых лет, она не находила себе места…
Мой «полет» на радиостанции продолжался 4 года. «Ночная смена» выходила два раза в неделю с нуля часов до двух.
Вообще, признаюсь, я не предполагал, что задержусь на программе такое длительное время. Но любовь слушателей, их письма заставляли меня вновь и вновь выходит в эфир.
Ведь приятно, согласитесь, когда идешь на радиостанцию, а тебя встречает огромная надпись на асфальте у входа: «Виктор Чкалов, мы вас любим!»
Надпись смыло дождем, а вот несколько дорогих мне строчек из писем остались:
… Ночью в среду и субботу слушаем Виктора Чкалова.
Лично меня интересует ночью не столько музыка, сколько диалоги Виктора с радиослушателями. Темы интересные.
Вы не закрывайте «Ночную смену» никогда. Она нам очень нужна и является отдушиной в нашей жизни. В сентябре убили единственного сына, и у нас нет теперь спокойных ночей…
… Несколько дней назад я включил радио семь и услышал Вас.
А что если позвонить, и сказать как все: «Здравствуйте, Виктор!».
Мы с женой Олей в тишине провели час около приемника. Мягкий баритон. Доверительная беседа. Вспомнилось все. Эх, несуразная моя жизнь…
… Нашим друзьям мы помогли найти вашу волну.
… Вы согреваете многих своим душевным светом. А ваше сердце, большое, трепетное, дает силы многим.
Программу «Ночная смена» я дослушиваю всякий раз до конца в надежде услышать очередное стихотворение…
… Пишет вам полуночная слушательница Любовь Григорьева. Я решила сделать Вам маленький подарок — салфетки с вышитыми именными вензелями. Будете пить чай или кофе и вспоминать своих слушателей…
Уважаемые мои слушатели! Я вас помню.
Помню Наталью из Ялуторовска и Любу из Омутинки, музыканта Александра и художницу Нику. Помню звонок из Арабских Эмиратов. Да-да! Я сам вначале не поверил. Звонил молодой человек. Он на одном из телевизионных каналов поймал нашу радиостанцию. Картинка шла сама по себе, а звук был наш! После звонил еще несколько раз. В долгой командировке скучал по России и все не мог наговориться.
С улыбкой вспоминаю приветы в город Поронайск, что на Сахалине, которые просил передать радиослушатель. Совершенно не понимая, что в лучшем случае приветы могут дойти только до границы с Омской областью. И я, заведясь на его частоте наивности и захлебываясь от пришедших волн романтизма, искренне кричал в эфир: «Привет!». Как приятно, что люди верят твоей радиоволне и расширяют ее границы.
Помню, как знакомил одиноких людей, помню стихи, которые посвящали мне, а несколько строк Любови Еремеевой впоследствии стали заставкой к программе:
«Эта птица ночная, я знаю,
Ты послушай ночной эфир.
И почувствуешь, как взлетают
Два крыла, обнимая мир!..»



СПАСЕННЫЕ РОЯЛИ

Голос в трубке дрожал, срывался от волнения. Мне звонила Галина Аверьяновна Соколова. Когда-то, в далеких семидесятых, мы с ней работали в школе № 17. Она вела начальные классы, я музыку.
— Понимаете, они дали только два дня. Если не вывезти, то их просто выставят на улицу. Я случайно узнала об этом. Надо спасать! Я не знаю, кому еще можно позвонить, помогите!
Речь шла о роялях. Начался ремонт Дворца культуры и инструменты приговорили к выбросу. Они занимали слишком много места и мешали строительным работам.
Я подошел к Дворцу культуры, некогда красивому и современному, а теперь огороженному забором. Импровизированный склад-двор принял уже достаточное количество всевозможной утвари, реквизита, кресел, столов, стульев, и я с трудом протискивался к входной двери.
Из-под брезентового полога одиноко торчала ножка рояля. Чуть поодаль был и сам рояль. Перевернутый, клавиатурой вдавленный в землю, он одновременно вызывал жалость и страшил скорбным видом.
Я узнал этот инструмент. Он когда-то гордо украшал кабинет директора, заявляя всем входящим о своем царственном положении. Пусть не настроен и не на сцене, но зато в главном кабинете дворца!
Сторож, перехватив мой взгляд, изрек:
— Негоже, конечно, так… вот, прикрыл брезентом…
Я прошел внутрь здания.
Сбитая штукатурка оголила кирпичную кладку стен, и теперь из всех углов торчала крючковатая арматура, под ногами скрипело битое стекло, валялись провода. Несмотря на лето в помещении было прохладно и сыро. Я прошел по коридору и вышел на сцену.
В кармане кулис, в тусклом пробивающемся через щель свете, различил матовый отблеск полировки.
Плотно прижатые, словно согревая друг друга, стояли красавцы рояли.
Я приподнял крышку одного из них, нажал клавишу. И чистейшее «ля» зазвучало в пыльном хаосе здания!
Инструмент не сдавался. Он готов был к игре.
Второй инструмент также был в хорошем состоянии.
Я нашел начальника стройки. Четко давая задания рабочим, так же четко сказал мне:
— Дня два — три потерплю. Не больше. Потом не взыщите. Выставлю во двор!
Он говорил так, как будто только от меня зависело решение вопроса.
— Попробую пристроить, — гулкое эхо пустого здания повторило мою фразу, и мне подумалось, какую высокую меру ответственности я возложил на себя. Случайный свидетель. Не более того. Есть же хозяева. Есть руководство!
— Год говорю всем: заберите, — продолжал строитель, — сами видите…
Я стал звонить по «культурным» организациям, но разговоры были бессмысленны. Никто не хотел связываться с погрузочно-разгрузочными работами. Ссылки на Рахманинова (он же возил рояль с собой по всей Америке) не убеждали. Оппоненты были глухи. Зато каждое произнесенное предложение в защиту роялей еще больше убеждало меня в правильности действий.
Я позвонил зав. кафедрой музыки ТГУ Емельянову.
— Виктор Вадимович, институту нужен рояль?
— Конечно! Вам ли не знать, что мы экзамены вынуждены сдавать на электроклавинове.
— У вас будет инструмент!
— Кто-то продает?
— Нет, дарят.
Пауза тянулась очень долго, и после прозвучало:
— Вы шутите?
— Нет. Я серьезно. Но есть два условия. Обещайте, что выполните!
— Если это не розыгрыш, обещаю.
Я продолжал тянуть «детективную» историю:
— Забрать нужно как можно быстрее, это первое, И второе: забрать два инструмента!
Моя напористость и, безусловно, актуальность проблемы и нестандартность ситуации сыграли на победу.
Через три дня мощный подъемный кран грузил рояли на платформу Камаза, а затем в окно третьего этажа института выгружал «достояние республики».
Еще пыльные, но уже готовые к игре, инструменты стояли на сцене зала. Сергей Самсонов — пианист и настройщик в рабочей одежде, он был одним из руководителей погрузочно-разгрузочных работ, не удержавшись, сел за инструмент, и рояль (как он ждал этих минут!) подчинившись профессиональным рукам пианиста, откликнулся стройным звучанием шопеновского Революционного этюда!..


«Я ГЛАЗА ПРОТИРАЮ С УТРА» или КАК СОЗДАЮТСЯ ГИМНЫ

Я написал довольно большое количество гимнов. Правда, гимн — это чисто условное понимание. Заказчик (как правило, гимны пишутся на заказ) определяет изначально работу именно так: «Нужен гимн».
Это уже несколько позже, познакомившись и войдя в контакт «разводишь» начальника (а заказывает именно он), на просто песню, подчеркивая многократно: гимнического характера.
Да. Городу нужен гимн, футбольной команде. Стране нужен гимн, ну скажите, зачем тихому, уютному санаторию нужны маршевые и призывные интонации? Нужна красивая песня.
Убеждаешься в этом многократно. Вот и сегодня, некоторое время назад приехал из чудного санатория «Сибирь», где в конце моего выступления по традиции предложил спеть вместе песню о санатории. Раздал листочки с текстом и… зал запел!!
«Смотрятся птицы в озерную, чистую гладь,
Воздух смолистый качает зеленая рать…»
Поют сразу, буквально с первых строк, которые написала Антонина Маркова. Потом еще просят фонограмму минусовую, чтобы дома петь.
«Озеро Лебяжье» теперь любимая многими песня (стихи Любови Копаневой) заказчику понравилась. «Красивая, — согласился он, — но не гимн». Потом, все же приняв лирический вариант, захотел «законсервировать», чтобы не дай Бог, кто-то чужой ненароком не спел. Я уговорил не делать этого. Песня должна быть в общей доступности. Пусть поют все. И песня выиграла!
Ее поют, просят спеть на концертах. Выкрикивая, после всех моих поклонов: «А теперь «Лебяжье» давай!». Переделывают: то она звучит в вальсовом ритме, то с другим текстом. А первый исполнитель Виталий Торопов после презентации в Тюмени поехал в свой родной Ишим и на какой-то свадьбе спел ее аж четырнадцать раз!
«Давайте сохраним» — это действительно гимн.
Любимый и узнаваемый. Его поют во многих школах России.
… Летом, я, как правило, подрабатывал в пионерских лагерях. В том году, это было 25 лет назад, я работал в «Пламени Сибири».
Директор лагеря Клара Александровна как-то сказала, что ожидается приезд греческой делегации. И нужно подумать о торжественной встрече. Кроме «Сиртаки» никто ничего более торжественного придумать не мог.
— Может песню сочинить? — кем-то было высказано предложение и тут же подхвачено общественностью: «Гимн!»
Мне принесли выдранный листок из какого-то журнала. Я стал вчитываться в текст и вдруг осознал, что во мне звучит мелодия.
Я подошел к инструменту и заиграл первые аккорды вступления, как будто песня была уже написана.
— Что за вещь ты играешь — спросил подошедший, тоже работающий в лагере музыкант.
— Новую, — ответил я.
— Я не слышал ее раньше.
— И я слышу впервые!
И, тем не менее, особого значения рождению песни я не придал. Конечно, понимал, что песня получилась. Но предвидеть популярность, ее полет не мог. Я даже в сборник поместил ее не на видное место. И только когда песню запели школы, когда на концертах я стал получать записки с просьбой спеть, понял. Песня «опережала» меня. Приезжая на выступление, я презентовал как новую, но зал уже знал текст и пел вместе со мной.
Мне рассказывала Наталья Гультяева, руководитель коллектива «Санрайз», как на эстрадном конкурсе в Красноярске люди в зале вставали по велению своего сердца, услышав первые аккорды вступления.
Телевизионная компания объявила конкурс на гимн, и звукооператор Рустам, он работал в одной из студий города, взялся написать музыку. Однако не рассчитал силы. Он обладал хорошим слухом, сочинял неплохие космическо-психоделические мелодии. Но справиться со специфической задачей не мог. Поэтому решил попросить меня. Он начал диктовать текст по телефону, а я реально «затормозил» на первом же куплете, он начинался: «Я глаза протираю с утра!». Не розыгрыш ли это, такая строка просто не может существовать в гимне. Оказалось, все серьезно, так написал поэт.
Второй куплет не вызывал нареканий, и, вдохновленный им, я быстро набросал основную мелодическую тему. А первую строчку заменили на более достойную: «Солнце брызнет лучом золотым…»
Вечером того же дня мы, собравшись в студии, написали простенькую аранжировку часа за четыре, и я спел.
Нужно было спешить. Время сдачи произведения было ограничено.
Хотя я понимал, что некоторые музыкальные куски нужно перепеть, пара-тройка интонационных неточностей была, но мы сильно устали от работы, да и предполагали, что состоится только внутренний, корпоративный показ произведения. И если жюри примет песню, то тогда и перепоем.
Дня через два раздался звонок:
— Слушали сейчас тебя по телику!
— Я не давал интервью.
— Да не интервью. Песню слушали!
Вот так песня, записанная сугубо для внутреннего показа, стала официальной песней компании и вышла в эфир для широких масс.
Теперь, «протирая с утра глаза», слушая по ТВ этот гимн, я морщусь от неточностей и который раз ругаю себя за небрежность.
И, выполняя очередной заказ на гимн, я с особой тщательность прописываю партии. Краснеть не хочется.


ВЕРА

В сгущавшихся вечерних сумерках я увидел знакомую фигуру Веры Владимировны.
— Поздновато и вдалеке от дома гуляете! — пошутил я.
Вера Владимировна улыбнулась: «На телевизионную программу пошла. Да время не рассчитала. Целый час в запасе».
Вера Владимировна — человек общественный, Председатель «Благотворительного фонда развития г. Тюмени», и телевидению всегда интересны такие люди.
Мы зашли в кафе, сели за столик, и я вдруг вспомнил нашу первую встречу.
Мы также сидели за столом, пили чай с карамельками и я увлеченно рассказывал про свою идею создания фонда «Талант». Наивности моей не было предела.
Я говорил, что название фонду дал не как понимание природного дарования, а как олицетворение финансового успеха, ведь талант — денежная серебряная единица у древних греков. И что приумножаться будет мой «Талант» от взносов людей неравнодушных, понимающих и поддерживающих культуру.
Вера Владимировна слушала и улыбалась, она знала, чтобы складывались эти единицы от взносов людей, как правило, равнодушных, нужен еще ой какой талант!
Наблюдая ее работу, скажу, что она, возможно, с той же наивностью добивалась талантов от людей, имеющих их, проводя тонкую политику, выводя их из среды обыденности и прагматичности, обращая в свою Веру!
Она подняла фонд на достойный уровень. С ее мнением считаются, ее приглашают на различные семинары и круглые столы. Фонд является доверенным лицом многих гранатовых конкурсов.
Я не могу представить Веру Владимировну без улыбки. Я никогда не слышал из ее уст грубых слов и вообще громких интонаций. Она поражает меня своим вниманием, отзывчивостью, мягко микшируя у собеседника зарождающиеся нотки нервозности.
Я часто задаю себе вопрос: неужели у нее никогда не происходит сбоев, ведь в запале полемики можно запросто уйти со своей волны, показывая агрессию и недовольство.
Закрадывается мысль, конечно, это плод моих фантазий, что Вера Владимировна телепатически чувствует наблюдение со стороны людей как бы делающих на нее ставки: сорвется — не сорвется, и это ей придает еще большую уверенность, и она выигрывает!
— А вы не догадываетесь, с каким подарком иду на телевидение, — вопросом прерывает мои мысли Вера Владимировна. И не дождавшись ответа, достает из сумочки мою книгу «Белая горка».
Я удивлен и, конечно, обрадован.
И продолжаю вновь свой внутренний диалог, ведь эта книга сейчас, в сущности, оценка моего творчества! И, кстати, не первая!
Что стоят слова о том, что если город вдохновляет композитора на песни о Тюмени, значит, у города есть будущее!
Мы вышли из кафе, окунувшись в вечерние огни улицы Республики.
Вере Владимировне предстояло интервью на телевидение, мне же творить дальше, а о серебряной монете вспоминать только в случае добрых посиделок за чаем с карамельками…


ДВЕ ВЕЛИКИЕ ТАЙНЫ или ДОРОГА К УЧИТЕЛЮ ПОЧТИ ПРИТЧА

Эта дорога была долгой.
Много лет я шел по ней, встречая тех, кто давал мне руку, но того, кто откроет для меня самую главную вокальную тайну, не находил.
И вот однажды ранним утром прозвенел звонок. Трубка разрывалась от хорошо поставленного мужского тембра:
— Валерий Павлович, слышал, у вас есть небольшие проблемы.
Не дожидаясь ответа, голос продолжил:
— Встречайте, сегодня вечерком к вам загляну!
Он действительно заглянул: и это были два часа адской работы, вокального экстаза, где я краснел и бледнел от собственной, как мне казалось, ущербности, злился от непонимания и радовался кратковременным удачам.
Я был измотан до состояния спортсмена на ринге в боях без правил. Хотя правила здесь были, но от этого было не легче, а гонг все не звучал.
Учитель был непоколебим. Измотавшись сам, он изматывал меня.
Я взмолился:
— Может быть, достаточно?..
Учитель посмотрел на часы:
— Хорошо, последнее.
И предложил небольшую фразу из «Пиковой дамы»: «Три карты!»
Мог ли я когда-либо подумать, что эти «три карты», с верхней «соль», пока неуклюжей, необработанной и вымученной, станут для меня счастливыми, откроют новый мир и раздвинут границы диапазона.
Вскоре мне захотелось почувствовать себя на большой сцене, и я в ночных вокальных бдениях, после концертов и спектаклей, «пробивал» тысячник Дворца культуры «Нефтяник».
Этого было мало. Мне нужна была аудитория.
И я поехал на гастроли. Хорошо, плохо ли, но я заявлял о себе как о академическом исполнителе, пел Рахманинова и Чайковского.
Конечно, скорей всего, это была игра взрослого мальчика в классику. Но игра очень серьезная — с концертмейстером Романом Перевощиковым, зрителями и аплодисментами.
В 2003 году «седенький доктор в черном» поставил неутешительный диагноз, и мне пришлось лечь на операцию.
Закончилось мое классическое счастье.
Но был Учитель!
Добрые люди выхлопотали его переезд в Тюмень.
— Мы будем жить рядом, — говорил он мне, — и чаще встречаться!
От этих слов я полностью погружался в сказочные мечты, где были совместные вечерние прогулки и умные беседы о великом и великих.
Я чувствовал необходимость в присутствии Учителя, потребность получать знания и отдавать свое бесконечное внимание ему.
Но шли дни, месяцы, пауза затягивалась в непристойно долгое ожидание. Прошли два года, за которые было не более трех-четырех случайных встреч.
Однажды все же счастье улыбнулось мне. В дверь постучали.
На пороге стоял Учитель:
— Давай поработаем вместе, — предложил он, — Нагрузка большая, студентов много, не справляюсь.
— Давайте, — ответил я.
— Говори мне «ты», — попросил Учитель.
Я попробовал сказать это простое: «Давай». Но у меня ничего не выходило.
— Простите, не могу.
— Но почему же, — недоумевал он.
— Я не могу с Учителем говорить на «ты».
Не возведи себе кумира. Но как не возвести, если это твой Учитель, который открыл, подумать только, практически к твоему полувековому юбилею, тайну. И теперь ты, конечно, поздновато, но все же владеешь ею!
Прошел счастливый год нашей совместной работы.
Увы, он был счастливым только для меня, так как второго года не было.
Я несколько дней ждал звонка.
Прошел сентябрь. Чуда не случилось. Я не был нужен Учителю.
Пошло еще пять или шесть лет. Мы реденько встречались. А вот теперь, уже несколько лет, не видимся вообще. Учитель переехал в другой город.
Боготворя, мы наделяем своих учителей придуманными нами человеческими качествами. А они такие же люди, со всем содержимым, что есть в каждом из нас: хорошим и плохим. Учитель волен ошибаться, а может и того больше: лгать, ерничать, лукавить.
Я рад, что в моей судьбе был Учитель, открывший мне вокальную тайну.
И, кроме того, еще одну, тоже великую тайну, но к профессии это не имеет никакого отношения…


СЛУШАЯ ЖВАНЕЦКОГО

Как-то Жванецкий подметил: «Люди теплее относятся друг к другу в мороз». Фраза дала мне повод вспомнить еще один эпизод моей жизни и написать рассказ.
Наш ансамбль пригласили играть танцы в какой-то вечерней школе.
Ребят и инструменты увезли организаторы, а поскольку у меня были дела, я должен был приехать позже, самостоятельно.
Адрес мне сказали. Но за событиями дня он как-то быстро исчез из моей памяти.
И вот я стою на перекрестке улиц Одесская — Республики.
Январь. Ночь. Страшный холод. Редкие машины (середина 70-х).
Поначалу голосовал, но потом, замерзая, вообще перестал поднимать руку. Просто стоял, закрыв варежками лицо.
Меня спас водитель черной «Волги».
Он не сразу заметил меня, поэтому притормозил, немного поодаль, и ждал, когда я подойду.
Я же был, как черный фонарный столб с подбитой лампой, рядом стоял именно такой, и не двигался. Он сдал назад, просигналил и крикнул: «Тебе что, особые приглашения нужны?!»
Крик привел меня в чувство, и я послушно сел в машину.
— Куда ехать?
— Какая-то вечерняя школа, в той стороне, — мямлил я, — там играем.
— Да, пожалуй, наиграешь ты сегодня, — усмехнулся он, — ладно поехали, знаю эту школу.
Радостные лица ребят встретили меня. Парни уже отыграли одно отделение и ждали моего приезда.
Мое лицо тоже светилось радостью, но кроме улыбки я ничего более существенного выразить не мог. Пальцы так замерзли, что об игре не было и речи.
Сергей, наш бас гитарист, подошел ко мне, и как-то очень по-отцовски, заботливо (хотя разница в возрасте была небольшая, каких-то два года) взял мои руки в свои.
Буквально сразу я почувствовал окутавшее меня тепло, которое очень естественно, без ноющей ломоты в пальцах, пошло по всему телу. И я смог играть.
Сергей еще тогда, наверное, не подозревал, что дар, проявлять заботу и внимание, приведет его к высокому и благородному делу — служению Творцу.
Каждый из нас выбрал свой путь в жизни, а в тот зимний вечер, мы просто играли танцы. Были беззаботны и счастливы!


СПАСИБО

Водитель серой «Волги» распахнул дверь и крикнул мне:
— Садись!
Я какое-то время еще по инерции пытался сделать шаг-другой. Но спасение, которое пришло так неожиданно, заставило повиноваться, и я, опираясь рукой на дверцу, сел, вымолвив:
— Я не пьяный.
— Я это понял, — ответил водитель и нажал на газ.
В том, что я не пьяный, я и себе мог не поверить, если бы смотрел со стороны.
Я бежал по краю дороги, спотыкаясь о невидимые предметы. Одна нога все время, казалось, проваливалась в очередную яму. Хотя дорога была ровной. Что случилось со мной, я не знал. Вначале возник шум в ушах, он все время усиливался, превращаясь в тревожный гул. И когда я понял, что шум идет не от уличной толпы, я побежал. Я не звал на помощь. Просто бежал. Как бы к своему спасению, которое обязательно должно произойти.
Водитель безжалостно жал на газ и кричал: «Держись!»
Я держался. Перед глазами все двоилось.
— Рановато что-то, — пронеслось в голове, — Вези в областную!
— Далеко, не довезу, — откровенно признался он.
— Вези куда хочешь, — согласился я. Мне было очень плохо.
Мы подъехали к первой, на Ленина. Водитель помог мне встать и в буквальном смысле затащил меня на себе в приемное отделение.
Нам открыли небольшую комнату, где стояла кушетка, и я в полном изнеможении повалился на нее.
Мой спаситель, прощаясь, легонько дотронулся до плеча и еще раз сказал: «Держись!»
Было около двенадцати часов дня. Я продержался до полуночи.
Заходили врачи, приезжали бригады скорых. Спрашивали, что я ел, помню, это их здорово интересовало. Но большей частью я был предоставлен сам себе. Я лежал, изредка вставал, но ходить боялся. Мне все казалось, что я могу упасть. Одна нога постоянно искала очень глубокие воронки. Через какое-то время я понял, что если наклоняю голову набок, то черта горизонта выравнивается, и я могу уже не опасаться никаких ям.
Надвигалась ночь, и казалось, что в ее бесконечной, затягивающей тягучести, мое время окончательно остановится. Где-то отдаленно хлопали двери, неразборчиво говорили люди. Гул в ушах монотонной нотой постоянно и изнывающе тревожил меня.
В полночь все же приехала машина, и меня повезли во вторую городскую.
Врач неврологического отделения тоже начал задавать какие-то вопросы.
Я вяло отвечал. Двенадцатичасовое ожидание в абсолютной потерянности сказалось на моей психике, и я уже плохо понимал, что происходит.
Задав вопросы, врач попросил наклониться, поднял рубашку, оголив спину (я все еще был во всем своем), провел несколько раз влажным тампоном по позвоночнику, и я почувствовал укол.
Моментально пришел в себя и спросил тревожно:
— Вы что, берете пункцию?
— Уже взял, — ответил врач.
Я вспомнил, как мама рассказывала, что кому-то из ее знакомых делали эту самую пункцию. Сделали неудачно, и человек остался инвалидом навсегда. Поэтому в первую секунду после укола я попробовал распрямить плечи, даже привстал со стула. Все нормально. Буду жить!
Да, буду! Я провалялся в больнице около недели. Улучшение стало наступать где-то на второй день. Черта горизонта постепенно выравнивалась, но мне все еще какое-то время приходилось держать голову набок, чтобы случаем не попасть в очередную яму.
Много позже я решил узнать, что же было со мной. Оказывается, написав заявление, можно получить свою больничную карточку, которая хранится в архиве.
Но в каком архиве мне отыскать карточку с адресом водителя «Волги», чтобы сказать: «Спасибо!»


ВАСИЛИЙ ЛАЗАРЕВ

«Фейсбук» услужливо напомнил мне очередные дни рождения. Просматривая фамилии, я невольно вздрогнул, прочитав: Василий Лазарев.
Он ушел недавно, в прошлом году, тихо, незаметно.
Жил, тоже особо не привлекая к себе внимания. Хотя много лет проработал на сцене «Театра кукол и масок», был замечательным актером.
Я помню его еще студентом. На практике в пионерском лагере, где мы встретились, он колдовал над спектаклем. Собирал детей по отрядам, и они из чего-то подручного мастерили кукол.
Немного позже я видел его профессиональные работы в театре, где актер работает за ширмой, ведь театр кукол имеет свою специфику, а удивление и восторг вызвала первая большая драматическая роль в спектакле «Клетка», поставленном Дмитрием Кузьминым.
После спектакля я, поздравив, сказал: «Ты теперь знаменит!»
Мне тогда действительно казалось, что талант Василия по достоинству оценят, и он будет востребован.
Но дни шли за днями, он по-прежнему играл в «куклах», большие роли случались редко, полномасштабных, драматических, подобно той, вообще не предлагали.
Как я понимаю, страдала не только душа, но и материальное положение.
И Василий решил пойти в бизнес.
В тот, где не надо иметь уставной капитал, а только веру в продукт и желание общаться.
Сколько поломанных актерских судеб мы знаем. Не выдержав борьбы с обстоятельствами, не признанные, они уходили из профессии, оставаясь в душе актерами, борясь с этим чувством всю жизнь, которая на поверку оказывается короткой.
Во всем мире отмечают дни рождений великих актеров.
Сегодня день рождения Василия Лазарева.
Давайте и мы отметим день рождения этого великого актера, пусть даже по моей версии…


КОЧНЕВ

Мальчишка в пионерском лагере мне напел песню.
— Красивая, — оценил я, — никогда не слышал, будешь петь на концерте, чья?
Вот тут-то я и услышал впервые фамилию Кочнев.
Мне сразу же представился высокий, крепкий мужчина. Когда мы познакомились, то оказалось, что мое воображение нарисовало правильный образ.
А познакомились мы вот при таких обстоятельствах.
Мой детский коллектив открывал концерт в честь дня рождения В. И. Ленина. В начале 80-х такие концерты еще устраивались. Мы, хотя и с трудом, но все же верили в идеалы коммунизма, а раз верили, то и пели. Перестройка наступит позже.
Я выбрал песню А. Холминова с красивым зачином «Ветви оделись листвою весенней…». В припеве шли реплики поочередно — то у солиста, то у хора: «Ленин, Ленин — это весны цветенье». Солировать я пригласил преподавателя сольного пения Георгия Ленькова.
Наступил день концерта. Наш номер первый. Ленькова нет. Сотовых на тот момент не было. В широком пользовании они появились только через двадцать лет. Ждем пять минут, десять. Что делать? Песню без солиста исполнять невозможно. И вдруг кто-то говорит:
— В зале сидит Кочнев, наверняка он знает песню.
Договариваться пошла завуч школы, и я видел из-за кулис, как на обращение спеть он кивнул, в ту же секунду встал и прошел на сцену.
На меня, в то время начинающего дирижера, такая бескорыстная готовность, произвела очень сильное впечатление.
Мы стали общаться. Он, как и я, тоже писал песни и хоровые произведения.
По образованию был «академик». Обладал красивым и мощным-баритоном. Кроме работы в музыкальной школе, еще руководил самодеятельным хором русской песни, и это все укладывалось в его понимание вокальной природы. Такая полярность редкий случай. Обычно берутся за что-то одно. Как видно учили одному, а душа требовала русского простора и открытости, чего ему недоставало в академическом пении.
Коллеги академисты, правда, за спиной поговаривали: «Ушел бы совсем в «народное». Но за школу он держался. Да и как не держаться. Ведь он не только руководил детским хором, он еще и писал для него.
Дружить стали гораздо позже.
Как-то, возвращаясь с работы, а дело было уже ближе к вечеру, я встретил Николая Александровича. Он пригласил в гости.
Оказалось, он жил буквально в квартале от училища искусств, где я работал.
Мы пили чай, говорили о всяком разном музыкальном. На прощанье, пожимая руку, он сказал:
— Ты же ходишь здесь постоянно. Заходи запросто, хоть каждый день.
Каждый день, конечно, я не заходил. Но, в месяц разочек все же заглядывал. Николай Александрович жил один, с женой давно расстался. Однокомнатная квартира обставлена просто, ничего лишнего. Диван, шифоньер, стол, телевизор. Ни пылинки и ни крошки на полу, ведь даже нарезая хлеб, он не вынимал его из пакета. Я попробовал перенять такой опыт, ничего не получилось. Как ни старался — протыкал полиэтилен ножом.
После обязательного чая, иногда чего-либо другого, наступало время музыкальной гостиной. Мы уходили с кухни и устраивались на небольших банкетках. Николай Александрович доставал два тома своих произведений, а это были действительно увесистые тома, журнального формата, в твердых картонных обложках, в сердцевину которых были вшиты нотные листы, аккуратно написанные его рукой. Здесь чередовались и хоровые произведения, и пионерские песни. В конце, как и положено, шло содержание.
Учитывая мой вкус, вначале он выбирал то, что наверняка может заинтересовать меня. Затем, увлекаясь, начинал листать все подряд, пропевая партии в хоровых партитурах, при этом дирижируя.
Стихов для песен не хватало, поэтому он зачастую брал уже из известной песни понравившийся текст и по-своему осмысливал тему. Как-то я мягко намекнул на уже широко известную песню, текст которой был использован им. Но он как будто даже не понял меня. И пел с таким азартом, что мне стало стыдно, и более таких вопросов я уже не задавал.
Я прекрасно осознавал, насколько важно композитору быть услышанным. На тот момент у меня уже вышел сборник произведений. Тираж был значительный для новичка — десять с половиной тысяч экземпляров. И в случае с Николаем Александровичем мне понятен был его посыл, его стремление в безжалостно уходящем времени, а он был лет на десять старше меня, хотя бы кого-то заинтересовать и поделиться своим творчеством.
Я спел со своим хором два его произведения. Небольшую капеллку, подаренную в день вербного воскресенья, с пожеланием: «Да будет у тебя, В.П., всегда сильный дух», и ту, пионерскую песню, что, когда-то заочно познакомила нас.
Это все, что я мог донести до слушателя из двух «самиздатовских» томов. И вот эти два листочка моих воспоминаний…


ЛИЯ АФАНАСЬЕВНА

Лия Афанасьевна, начальник пионерского лагеря «Спутник», с первого дня знакомства называла меня ласково Валерушка. Что-то было в этом теплое, родное, далекое, мамино.
Нужно сказать, что меня очень долго агитировали поработать в этом лагере. Не полюбив такой лесной романтики еще в детстве, я не очень хотел видеть там себя в качестве педагога. Но было сказано столько воодушевляющих слов по поводу его начальника, что не согласиться, хотя бы на одну смену, было просто невозможно.
И вот я в лагере. Деревянные постройки. Я тоже помещен в небольшую деревяшку, напиханную такими же, как я, «агитированными». Мне бы что-нибудь покомфортнее. Но, видимо, это было только мое желание, сотрудники и дети, судя по сияющим лицам, вполне довольны, приезжают сюда уже не первый раз.
Видя мое не очень «спутниковское» настроение, Лия Афанасьевна ведет со мной долгие беседы под звездами о жизни, о лагере. Она с увлечением рассказывает о своих поездках в Белоруссию. Лагерь носит имя Героя Советского Союза, защитника Брестской крепости, лейтенанта А. М. Кижеватова.
В лагере музей. Все экспонаты оттуда, с окровавленной белорусской земли: солдатские каски, котелки, гильзы от снарядов, фотографии.
Экскурсии водит сама, ночью. Вот и меня повела в одну из ночей. Впечатлился. И уже намного позже, приезжая в гости со своим коллективом, ходил повторно с ребятами.
С приходом ночи, после отбоя, неожиданно появляясь в дачке, говорила:
— Пойдемте, ребятушки, в музей. Я вам расскажу про защитников Брестской крепости.
Нужно было видеть наполненные необычным свечением глаза ребят после экскурсии. Глаза патриотов.
После той июньской «спутниковской отработки» я уехал к тетке в Москву. Столица закрутила меня своим шумом и делами. Но иногда мои мысли упрямо возвращались к лагерю. Наверное, я все же успел полюбить эту лесную жизнь, полную забот и приключений. Меня терзало чувство вины, некая недосказанность, как будто, я совершил не совсем правильный поступок, уехав из лагеря среди лета.
И я решил досказать.
В пору, когда даже хороший карандаш или краски могли быть дефицитом, я решил собрать посылку и отправить в лагерь.
Положил в коробку то, что могло представлять интерес для пионерской работы, и немного лично для Лии Афанасьевны. Что-то из косметики, купленной в польском магазине, и сладости.
Послал инкогнито, придумав вымышленную фамилию.
Прошло много лет. Как-то летним днем, встретившись с Лией Афанасьевной, мы стали вспоминать пионерские времена.
— Послушай, а не ты ли мне отправлял посылку?
Я уже и сам забыл о тогдашнем своем порыве, и сейчас моментально вспомнил, то счастливое время.
Прищуренные глаза Лии Афанасьевны ждали ответа. Я улыбнулся.
— Я так и знала! Но ты сбил меня этой проклятой косметикой, зачем мне все эти финтифлюшки?..
— Я же женщине посылал, — парировал я.
— Ну, да, — поправляя волосы, кивнула Лия Афанасьевна и возвратилась к воспоминаниям. Она вновь ездила в Белоруссию, привезла очередные экспонаты для музея и горсть брестской земли. Хотя на тот момент лагеря уже не было, а для музея была выделена небольшая комната в детском клубе.
Я слушал и смотрел на эту уже седовласую женщину. Она за много лет ни в чем не изменила себе. Ее дела были насыщены теми же заботами, что и раньше, как и раньше ее стройную фигуру венчала белоснежная сорочка с повязанной по воротнику косынкой, память о пионерском галстуке.
Легкий ветерок игриво трепал кончики материи, словно это были язычки пламени лагерного прощального костра…
Взяться за перо подтолкнуло меня известие о том, что Лилии Афанасьевны, моего доброго друга, не стало. За ее кипучую энергию и преданность памяти героев Великой Отечественной ее саму иногда называли защитницей Брестской крепости. Крепость была и у нее внутри — крепость человеческого духа.
Светлая память истинному патриоту Родины!


ВСТРЕЧИ С ПОЭТАМИ

Владимир Степанов
Я долго плутал по садовому клязьминскому кооперативу. Номеров на домах не было, а если и попадались, то не на всех.
Тогда я решил искать по значимости дома. Ну, поэты же должны жить в добротных домах! Но все дома были примерно одинаковые, чуть лучше, чуть хуже, и никаких «золотых» крыш в круге моих поисков я не увидел.
За неприметным забором копался странного вида мужик в фуфайке, и я все не решался спросить у него, как мне найти такой-то дом. Но спрашивать больше было не у кого, и я его окликнул.
Мужчина повернулся на мой голос и молча указал на дом, стоявший на его участке.
— А поэт Степанов здесь живет? — продолжил я.
Он кивнул: — Это я.
Я с недоверием смотрел на мужчину, все еще пытаясь сопоставить явившийся здесь непонятный, совершенно не поэтизированный образ и строчки стихотворения, которые и привели меня сюда.
Этот ветер выдумал листья,
Захотелось им прошелестеть.
Эти лужи выдумали тучи,
Чтоб с земли на небо посмотреть.
Это солнце выдумали птицы,
Им запеть хотелось поскорей.
Выдумали радугу на небе
Семь моих цветных карандашей.

Поэт, написавший такие строчки, представлялся мне другим.
Наверное, я очень долго внедрял эти несовместимые, с моей точки зрения, образы один в другой, что мужчина не выдержал и крикнул:
— Заходи, чего стоишь!
К моменту моего знакомства я уже написал несколько песен на стихи Владимира Степанова. «Семь моих цветных карандашей», наверняка была лучшей, и мне хотелось выразить слова признательности за прекрасные строчки и, конечно, же, попросить поделиться новым материалом.
После дружеской беседы Владимир Александрович в буквальном смысле вывалил на стол увесистую стопку своего архива. Это были отдельные листы, с порой плохо пропечатанным текстом.
— Не удивляйся, — отреагировал поэт, видя мою неудавшуюся попытку с ходу прочитать текст, это четвертые или пятые экземпляры копирки. Первые я отдаю в издательство. Покопайся, поразбирай, может, что для себя найдешь, и я покопаюсь, пойду на огород.
Уже намного позже я узнал, что Владимир Александрович наследует тягу к земле от отца, известного агронома и цветовода, и поэтому его обращение к природе, к ветру, что «выдумали листья», к солнцу, которое «выдумали птицы», неслучайно. Запел и я, досконально просмотрев в тот день его архив, и выбрал стихотворений двадцать, на которые в дальнейшем написал песни и хоровые произведения, среди них «Моряк Чап», «Рыжий пес», «В лесу осиновом».
А вот недавно, просматривая свой архив, обнаружил степановский листок, нетронутый моим вниманием и написал, как мне кажется, красивый хор.

Владимир Орлов
Это был уже второй случай моего неожиданного появления на пороге дома у очередного поэта.
Не имея тени сомнения, что поступаю не очень тактично, я оказался перед глазами Владимира Орлова, отрапортовав:
— Композитор из Тюмени, здравствуйте, я написал на ваши стихи песни.
Возможно, я бы никогда и не сделал подобный шаг, если бы не случай оказаться в Крыму.
Нашу небольшую делегацию областное управление культуры направило в Феодосию на конференцию. Уже потихоньку надвигался развал Союза, но крепкие государственные корни еще существовали, и нас набралось со всего Советского Союза довольно много. Каждому хотелось выступить. Устав от постоянных дискуссий, я и решил выбраться на денечек к Орлову в Симферополь. В Союзе писателей Украины мне подсказали адрес, ну а дальше все просто: автовокзал, автобус и заветный дом, где, конечно же, меня не ждали.
Тем не менее, встретили хорошо.
Может, магическое слово «Тюмень» было всему виной. Очень часто удивлялся тому, что услышав название города, люди добавляли значимо:
— А… это там, где белые медведи.
(Как будто на земле не существовало более северных и холодных районов, где, действительно, эти животные были)
Вот и Владимир Орлов тоже намекнул.
Я ничего не имел против.
У поэта были больные ноги. Он с трудом передвигался из комнаты в комнату, и совсем не выходил на прогулку.
Жена, очень приятная и тактичная женщина, все свое время посвящала ему.
Поэт в течение дня несколько раз отдыхал, а мы сидели на кухне, и она делилась со мной воспоминаниями, то горестными, то радостными. Я понимал, что ей было необходимо такое общение, ее правда, которую она могла высказать, наверное, только случайному человеку.
Ближе к вечеру, после отдыха, поэт попросил меня показать опусы.
Мне казалось, что «Кораблик» — это моя удача.
Мой журавлик знакомый
В небе делает круг.
Он впервые от дома
Улетает на юг.
Он кружит надо мною
Я не плачу, терплю.
Я кораблик построю
И флажок прикреплю!
Так плыви, мой кораблик,
Паруса накреня.
Ты узнай, как журавлик
Там живет без меня!
Я сел за инструмент.

Играя первый куплет (он идет медленно и лирично) я чувствовал, что нахожусь на правильной волне. Поддержка автора вдохновляла, я приободрился и, что называется, по полной, на хорошей динамике, замочил темповой и джазовый припев.
Что тут началось! Волна превращалась в шторм. Орлов бушевал.
— Как ты посмел так написать, — кричал он, — это же лирическое стихотворение.
Я сидел, съежившись, и не знал, как реагировать.
— Ну, что там еще у тебя, что ты еще испортил? Давай показывай! — голос был довольно жестким, но уже с дружескими нотками.
Да, иной раз поэты ревностно относятся к своим стихам, поэтому я не стал более рисковать, а решил поиграть песни, написанные на стихи других авторов.
И когда я показал несколько сочинений, он дружески похлопал меня по плечу, и сказал: «Умеешь писать!»
На прощанье поэт подарил мне, с едва различимыми буквами, наверное, четвертую или пятую копию свой знаменитой сказки про «Золотого цыпленка».
— Эту пьесу ставят везде, — напутствовал он, пиши свой вариант и предлагай театрам.
Я написал свой вариант. Но, действительно, ставят так много, да и мультик появился, что я не стал вгрызаться в идею постановки. Может, придет время…

Борис Марьев
В 1972 году перед своим первым учебным курсом я заехал в Свердловск. Уж очень мне хотелось найти поэта Бориса Марьева, на чьи стихи я написал «Тюмень».
В Союзе писателей Урала мне дали номер телефона, и я позвонил.
На той стороне провода ответили: «Да, любопытно», и пригласили приехать.
Я зашел в совершенно не примечательный дом, а потом в такую же простую квартиру.
Марьев встретил меня у порога, с широкой, светлой улыбкой.
Расставив руки, он сгреб меня в объятия, и мне сразу стало казаться, что мы с ним знакомы давно.
Знакомство с моей стороны действительно было давнее. Когда-то случайно прочитал его книжку «Вьюга». Рубящие строки, по-Маяковскому, сильно взволновали тогдашнюю мою подростковую, максималистскую душу, и я полюбил его творчество, ну а уж «Тюмень», которую спел у себя в поселке не раз, подкрепляла эту любовь основательно.
Баяли, в Тюмени — тундра, да пельмени,
Баяли, Тюмень — темень, да таймень.
А Тюмень легла ребром —
Зданья аж до самолета!
А Тюмень зажгла неон —
Расставаться неохота!
А за нею, за Тюменью, по болотам и лесам,
Нефть клокочет в нетерпенье — сто фонтанов к небесам!

…………..
Там ровесники, чумазы,
Рубят синюю тайгу,
И гудят победно «МАЗы»,
Пробиваясь сквозь пургу
Я романтикой оброс,
Пью стаканами мороз!

Он познакомил меня со своей женой, и они сразу перешли к делу, попросили спеть.
— Не могу так, — сопротивлялся я, — нужен инструмент, — это не капелльная песня, а эстрадная.
— Ну, хоть немножко, — не унимались они.
И даже аргумент, который выдвинула жена поэта, что на стихи Бориса композиторы не писали песен, не подействовал.
— Можно пойти в какую-нибудь школу, — предложил я.
— Зачем в школу, — удивился Марьев, — мы можем поехать на вторую квартиру, там у нас есть инструмент, правда, не очень настроен.
Трамвай, поскрипывая и звеня, долго вез нас на другую квартиру. Меня расспрашивали о семье, о Тюмени. Хотя на тот момент город еще не стал мне родным, я ведь только-только поступил на первый курс.
Мы зашли в квартиру. Скорее, это был кабинет. Я впервые видел столько книг. Полки шли до самого потолка, и было только одно свободное место, там, где стоял инструмент, но книги лежали и на нем.
Инструмент, действительно, был неважно настроен, но, тем не менее, максимально выдержал напор моей игры.
Меня похвалили. Наверное, мне в то время и нужно было только это. Доброе слово.

Тимофей Белозеров
Случай этот был давний, в пору, когда наше государство называлось СССР. Волею случая оказался в Омске.
Я знал, что в этом городе живет замечательный поэт Тимофей Белозеров, покоривший меня чудесными строчками, на которые невозможно было не написать песню.
В родной моей сторонушке на краешке земли,
Купаются воробушки в серебряной пыли,
В поневах ходят бабушки, неспешно говорят,
Играют дети в ладушки и кукол мастерят.
В родной моей сторонушке курлычут журавли,
И клонятся подсолнушки за краешек земли.

Эти строчки дали вдохновение не только на песню, но и на целую телевизионную музыкальную программу, которую сняла Тюменская студия телевидения с участием моего детского хора.
Я позвонил на квартиру. Ответил женский голос, это была жена поэта. Она с грустью ответила, что поэта уже нет. Но с большой радостью встретит меня.
— Все, что касается Тимы, — сказала она, — мне дорого, приезжайте.
И вот я в гостях.
Меня сразу же усаживают за инструмент, и я пою.
На своих плечах я вдруг ощущаю легкое прикосновение ее рук, тихое всхлипывание.
Я закончил играть и не смел нарушить наступившую паузу.
Женщина погладила меня по голове и тихо попросила:
— Сыграйте еще…
Я играл, а она неслышно ходила по комнате, как будто боялась нарушить случайным оступом внимание поэта смотревшего на нас с фотографии, и шептала: «Если бы Тима был жив, если бы был жив…»

Иван Бардин
Очень часто материалом для песен становились стихи из детских журналов. Так появились «Шалуны», «Колдунья», «Танк герой».
Автора «Танка» Ивана Бардина я искал много лет. Мне так хотелось взглянуть в глаза мальчишки, написавшего в 10 лет (публикация в 1986 г.) такие сильные, искренние строчки:
На бетонном пьедестале танк застыл,
Он в боях за нашу землю ранен был.
Сколько вмятин и царапин на броне,
Он сражался по-геройски на войне.
О боях забыть не может танк никак,
До сих пор ночами снится шум атак.
Я ладошкою поглажу по броне,
Пусть немножко он забудет о войне.

Помню, когда впервые читал стихотворение и, дойдя до последних строчек, почувствовал, как внутренний озноб проходит по телу. Невозможно было сдерживать нахлынувшее вдохновение, и я тут же набросал мелодию.
Выступая перед школьной аудиторией, я часто задаю вопрос. Какие строчки вдохновили меня? И ребята безошибочно говорят: «… я ладошкою поглажу по броне…».
А как поют эту песню мальчишки. По выражению одного учителя музыки: «тельняшки рвут».
И вот случайно в 2012-м нашел поэта, позвонил.
Теперь Иван Бардин именитый поэт у себя в Самарской области.
Я рассказываю ему о своем тогдашнем состоянии, восхищаюсь его талантом. Надо же в десять лет, так глубоко и мудро.
Иван дослушивает мой монолог, и… развенчивает сказку.
Оказывается, все было не так.
Стихотворение он написал в двадцать лет. Послал подборку в журнал «Пионер», с припиской, что сочинять начал с десяти лет.
Ну а дальше все на совести «внимательного» редактора, который увидел только десятилетний возраст.
Хотя, если честно, то я благодарен этому безвестному редактору.
Иногда нужно, чтобы легенда оставалась.

Елена Григорьева
Читая очередную подборку в «Пионере» я наткнулся на несколько стихотворений Елены Григорьевой.
Стихи мои странны,
хотя не заумны
И не пространны.
А просто они
Ни на что не похожи,
Да я и сама
Удивляюсь им тоже.
Придут острожно,
заденут словами:
«Ты нас не пиши,
Мы получимся сами…»

Находясь проездом в Москве, я позвонил поэтессе.
Был вечер. Мы разговаривали по телефону, и Елена Александровна все удивлялась, неужели на ее стихи можно написать песню.
— Пропойте, хотя бы строчку по телефону, — просила она меня.
Ну вот опять, думал я, мне предлагается усредненный вариант. Пропеть, конечно, можно, а как же гармония?
Мы условились на завтра.
Я занялся своими делами, но через час-полтора раздался звонок. На проводе вновь была Елена Александровна:
— Валерий, знаете, я что-то не могу успокоиться, вы не могли бы приехать сейчас?
Уже наступила ночь, в мой гостиничный номер проглядывали звезды. Нужно ехать в центр. Елена Александровна живет на Малой Бронной. Я хорошо знаю этот район. Памятник Пушкину, а с недалекого времени, район знаменит еще и первым рестораном быстрого питания «Макдональдс».
Мы подружились. Бывая в Москве, я всегда заглядывал на огонек к Елене Александровне. И она меня знакомила с творчеством Инны Гамазковой, Розы Асылбаеваой, а еще я открыл для себя не только детскую поэтессу, но и серьезного поэта-философа.
Откройте и вы.
Кто говорит
со мню в тишине?
Господь?
Или душа,
сокрытая под клетью?
Иль это голос сердца моего —
та точка, зернышко,
откуда я расту,
где бьется жизнь,
готовая к бессмертью?..


Анатолий Марласов
Мое возвращение из Москвы с первым изданным сборником совпало с каким-то большим собранием, которое организовало областное управление культуры (93-й год).
Я напросился на выступление, потому как ожидался приезд представителей всех районов юга и севера области. Знаковое событие, между прочим, потому как пройдет немного лет и область поделят ХМАО и ЯНАО. Тюмени останется только юг. И у всех поделенных будут свои приоритеты, свои управления и свои большие собрания.
Мне хотелось воспользоваться столь неординарным событием и поделиться, как я считал, большой радостью — выходом в свет моего нотного сборника.
Мне дали слово. Я выступал ярко, нескромно сравнив первый нефтяной фонтан и мой первый сборник. Но моя патетика задела, увы, только одного человека. По окончании собрания он подошел и представился — поэт Анатолий Марласов. Он протянул мне два листочка:
— Старик, почитай, может, напишется…
Написалось сразу.
Это были «Зеленый домик» и «Белый конь».
Уже позже выяснилось, что Анатолий Михайлович всем музыкантам щедро раздавал свои рукописи. Поэтому вариантов этих песен, думаю, множество.
Были свои варианты у поэта, которые он тихонечко наигрывал на семиструнке.
Что касается моих мелодий, то их любят. С большим вдохновением поют и взрослые, и дети. Удивительно слышать, как взрослый стих ностальгического порядка, пробивает сознание ребенка, и он поет: «Домик зеленый, с крышею белой, рядом смородина Ты меня слышишь или не слышишь, малая Родина…» Работая на радио, я пригласил Анатолия Михайловича в прямой эфир. Как он читал свои стихи! По памяти, вдохновенно!
Обычная речь, за внятностью которой он не всегда следил, становилась упругой, с четкими согласными, динамичной!
А мне-то
И надо немного,
И этим богата душа —
К зеленому солнцу дорога
И зернышко карандаша.
Стихи,
Как тревожные маги,
Меня обступают, дыша,
А мне-то и надо — Бумаги
И зернышко карандаша.
Не требую высшей награды,
Без низшей живу не спеша.
Мне Родину только и надо…
И зернышко карандаша…


Юрий Бутаков
Передо мной черно-белая фотография 70-х годов со свадьбы Юры Бутакова. Трое музыкантов, среди них я. На заднем плане забор, сами же мы сидим на каких-то бревнах.
Все тогда было просто, не вычурно, без дорогих ресторанов. Когда есть свой дом и двор, чего и перед кем выставляться. Приглашай музыкантов, пляши и пой!
С Юрой мы не виделись много лет.
И вот я узнаю, что он пишет стихи, издал симпатичную книжку!
С Юрием Васильевичем мы написали всего одну песню. Душевную.
Так давайте споём
Мы о жизни хорошую песню,
Как идём по следам
Дорогих матерей и отцов,
Пусть мы порознь живём,
Но сердца наши дружные вместе,
Понимаем давно,
Понимаем друг друга без слов.

На день рождения Юра подарил мне стихи:
Спасибо, браво, музыкант!
Пиши и музыку, и песни,
Они поются и известны,
Прославлен всюду Твой талант…
А помнишь Белой Горки дни,
Гармонь, подаренную мамой,
Меха растянутые рьяно,
Храни то время, друг, храни…
Прости того, кто недалёк,
Закон невежеству не писан,
Не может дуб стать кипарисом,
Так запасись терпеньем впрок…
Придут иные времена,
Зерно отделится от плевел,
С небес сорвётся белый пепел,
Года, украсит седина…
Твоя стихия — нотный стан,
С них песни рвутся в небо стаей,
Сердца и души утешая,
Спасибо, браво, музыкант!



МУЗЫ В МОЕМ ГОРОДЕ

Любовь Копанева
Пожалуй, только небесам
Известен час и миг рожденья,
Когда приходит вдохновенье
Дать рифму новую стихам.
Что настоялись как вино,
И жаждут с музыкою слиться.
Так песня новая родится,
Но все же, как она родится
Знать, только небесам дано.

Эти строчки Любовь Копанева прочитала на одном из моих юбилейных вечеров.
В содружестве с ней я написал два десятка песен. В основном для взрослых исполнителей. Был период, а это 90-годы, когда в Тюмени открывались новые имена эстрадных исполнителей. Они охотно пели наши песни и просили писать специально.
Замечательный дуэт на песню «День — ночь» сделали Алексей Чумаков и Анастасия Сычева. «Буду петь для тебя» пела в концертах Ирина Трифонова.
А первой нашей совместной работой с Любовью Владимировной явилось «Озеро Лебяжье».
Песню мы писали на заказ. Так что она стала не только началом совместной работы, а еще в некотором роде и бизнес-проектом.
Исполнить песню я предложил певцу из Ишима Виталию Торопову.
Мы записали песню на студии. Презентовали ее на базе отдыха «Лебяжье», и Виталий поехал обратно к себе в Ишим. Вечером, по приезде, угодил на свадьбу. Презентовал и там. Гостям так понравилась песня, рассказывал Виталий, что спел ее 14 раз за вечер!

Антонина Маркова
Методист детской городской библиотеки попросила написать песню о библиотеке.
— Ведь нет же таких песен, — сказал она, — только подойдет ли текст?
Поэтические строчки были аккуратно выписаны на тетрадный листок в клеточку. Я с удовольствием читал интригующую историю мальчика, который пропал и след его затерялся в… библиотеке.
Стихи, оказывается, написала поэтесса и библиотекарь Антонина Юрьевна Маркова, и это был ее первый опыт в неизвестном для нее песенном жанре.
Мы познакомились и подружились.
С ней легко работается.
Она очень точно воспринимает посыл на будущую песню и не противится корректировке. А это очень важное качество для поэта, пишущего текст песни. Ведь приоритетность всегда за мелодией.
Совместно мы написали более двадцати песен и либретто оперы «Военная тайна».
Я ценю Антонину Юрьевну за глубокое и философское понимание мира.
В небе каждая звезда свет
Утешения короткий миг.
Даже капля по воде — след,
Даже тихое «Прощай!» — крик.
Недосказанность почти ложь,
Новорожденный уже суть.
Оказалось в Ад легко вхож,
А до Рая каменист путь.
Каждый лист у сентября свят
Колокольцев золотых глас.
Даже врагу алтаря — брат,
Покаяние роднит нас.


Ирина Серебренникова
Ирина Александровна пишет по настроению.
Она не причисляет себя к когорте поэтесс. И откликается на предложение писать только тогда, когда уже понимает, что отступать нельзя, у мужа песни не будет!
Так случалось со многими произведениями, в том числе и с «Робертино». Припев уже был, я написал его давно, а куплета не было. И даже не было мелодического варианта.
Как всегда по настроению, которое в этот раз появилось очень быстро, были написаны стихи куплетов, которые в одночасье дали и мелодию.
Если берется за работу, то пишет практически молниеносно.
Помню: «С косичками, со стрижками, с девчонками, мальчишками…». Это песня про «Ребячью Республику». Буквально в пять минут.
Было и такое, когда я не мог уловить настроение стиха.
Читаю, верчу листок в руках и недоумеваю, как на это писать.
Так было с песней «Город родной».
Я положил листок в папку и забыл на два года.
И в один прекрасный день, заново читая текст, осознал: это же готовая песня!
Песню полюбили. И я рад, что до исполнителей она доходит быстрее, чем, когда-то до меня дошел ее текст.
Здравствуй, город родной!
По твоим иду улицам.
Я как прежде с тобой,
Вихрем прошлое кружится…
Город детства, цветов, листопадов и первых вьюг.
Что забыть был готов, город вновь возвратил мне вдруг.




СТРАНА ДОЛЖНА ЗНАТЬ СВОИХ ГЕРОЕВ

1. Сцена
На летней веранде пионерского лагеря имени Гайдара, в котором я немного подрабатывал в каникулярный сезон, кто-то из ребят оставил гайдаровскую тоненькую книжку «Сказка о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове».
Немного почерканную, с детскими росписями, я вертел ее в руках и вдруг стал осознавать, что параллельно с гайдаровским текстом у меня слагается нечто свое.
Свое музыкальное и поэтическое видение.
Это было время СССР, когда мы, сомневаясь, все же верили в идеалы коммунизма.
Набросав либретто и несколько музыкальных тем, я был вынужден отложить работу. Сомневаться стали больше, наступала перестройка. Уходило время героев. Лагеря переименовывались. Имени Зои Космодемьянской — стал Радугой, а имени Гайдара — вообще исчез.
Время от времени я мысленно возвращался к своему «Мальчишу». Но дальше как развязывания узла на папке, где лежали несколько нотных листков, дело не шло. Кому теперь нужна эта тема?..
Наступил 2014 год.
Я очень остро переживал ситуацию конфликта в Крыму, потом на Донбассе. И, как каждый из нас, искал какое-то свое решение.
Я совершенно не военный человек. Помню еще юношей, на охоте, с отчимом, отводил ружье в сторону от цели, промахивался специально, за что постоянно получал нарекание: «Что же ты?! По банке попадаешь, а в белку не можешь…»
Мне необходимо было какое-то свое попадание, и я в один из вечеров, после телевизионных дебатов Соловьева на «России 1», развязал узел на гайдаровской папке.
За ночь я выстроил последовательность сцен, вчерне дописал какие-то поэтические мысли, музыкальные темы и утром позвонил поэтессе А. Марковой. Нужна была профессиональная переработка поэтического материала.
Антонина Юрьевна сразу же приняла мой замысел; казалось, что она ждала такое предложение.
Работа по сценарию, музыке и наполовину не была закончена, но общее представление уже вырисовывалось, и я решил искать актеров.
Главное, что уже было сделано: написана хоровая фреска — заключительный хор «Салют Мальчишу!» и «Пролог». Без этих двух номеров, я бы не решился продолжить дальнейшую работу, они были определяющими для всей оперы.
День защиты детей 1 июня 2014 года стал первым днем случайно проведенного кастинга.
Ученикам школы Знаменского Никите Никанорову и Мише Тищенко я предложил спеть несколько музыкальных фраз из оперы. Так ребята стали первыми Мальчишами — актерами из будущей труппы.
Думаю, вряд ли они в полной мере осознавали предстоящий путь, который должны были пройти. Они были обычными, хоровыми, где, по сути не предусмотрено лицедейство. Они не читали и не знали Гайдара, но вопрос четырнадцатилетнего Никиты на первой репетиции: «Вы что, про Украину написали?», заставил меня поверить в парней. Ведь если мальчишка смог с выхваченных из контекста оперы, предложенных для пения нескольких фраз осознать и сопоставить их с реальной жизнью, много стоит.
Несколько позже появились Роман Петриченко и Глеб Космачев.
Глеб — чемпион области по велоспорту, поэтому постоянно разрывался между тренировками и репетициями, и еще между двумя школами.
Вообще, в ребятах был особый стержень и самостоятельность.
Первые летние месяцы я даже не имел контактов с родителями. И когда я попросил телефонные номера, услышал от Ромы: «Зачем? Родители и так все знают». Пришлось аргументировать: «Мы должны показать то, что сделано». Это и заставило «выдать» своих родителей.
Плохишей появилось сразу двое. Одиннадцатилетний Виталий Таранюк и двенадцатилетний Даниил Геленидзе. Виталий — очень непосредственный, вызывает всеобщую любовь зрителя. Даниил — опытный актер. Кроме музыкалки, он ходит в театральную студию, где играет в основном «возвышенные», романтические роли из прошлых эпох.
Вообще, Плохиш, сложная роль. Он находится в постоянной внутренней борьбе с самим собой. Играет с Мальчишами, искренне клянется в верности. Но также искренне любит сладкое. И за «Сникерсин» он предает Мальчишей. Но, даже предав, продолжает бороться с внутренним голосом правды.
Резидента также играют двое: Артем Квасов и Константин Александров. Артема я приметил в хоре «Сибирята». Наблюдая за ним, подумал, что он точно может попасть в образ хитрого Резидента.
Константин — уже взрослый человек, врач, знаком мне несколько лет по рок-сцене. Он никогда не играл в спектаклях. Но в своем жанре лицедействует, заводя зал, поэтому, я уверенно пригласил его в спектакль.
Иван Беседин — тоже рок-музыкант, поэт. Несколько лет назад не мог спеть ни одной живой ноты. Теперь — достойный пример для подражания. Упорный и волевой, он постоянно расширяет певческий диапазон и вычищает интонацию.
Буржуинов играют четырнадцатилетние мальчики из «Сибирят» Андрей Булгаков, Максим Галкин, Павел Анищенко. По жизни добрые, отзывчивые ребята.
Красный всадник — Нариман Мамедов из хора «Гармония», с поразительно правильной интонацией. Он самый взрослый, на момент репетиций ему исполнилось восемнадцать, студент первого курса университета.
Мы репетировали вокальные номера, а постановщика у нас не было.
Я обращался к нескольким режиссерам. Но, видимо, задумка не впечатляла. А может я им так красочно описывал все будущее действие, что мне просто уступали и давали возможность самому осуществить задуманное.
И я принял эту роль.
Музыкальная тема пролога сама наталкивала на сценическое воплощение: Мальчиши в красном мареве подсветки, в военной форме, уставшие после похода, передают друг другу фляжку и делятся последними каплями воды. Затем затемнение и яркая сцена начала оперы: «Эй, мальчиши, выходи со двора, начинается большая игра!»
За несколько дней до премьеры я услышал от ребят неожиданное: «А кому нужна эта опера, нас не будут слушать», Вы не знаете современную молодежь…»
Я не стал вступать в дискуссию, ответив просто: «Я знаю вас».
Безусловно, это был некий комплекс, может даже страх перед премьерой. Я понимал, что современная молодежь — это отнюдь не романтически отшлифованные ребята тимуровского толка.
Но шли бои за Новороссию. И у меня шел «бой» за спектакль.
И главным результатом этой эпопеи, по наблюдению одного педагога, пришедшего на оперу со своим восьмым классом, были следующие слова: «Девочки влюбляются в Мальчишей, а мальчишки завидуют Героям».
Нужно видеть, как с первыми звуками пролога, когда в полутьме выступают едва очерченные красноватым светом лица ребят в военной форме, зал замирает.
Слушают и второклассники, и десятиклассники.
Влюбляются и завидуют.
И им не хватает 45 минут, столько идет спектакль, и они приходят на этот «урок» еще раз, чтобы вместе с Героями пройти трудный путь подвига, что бы еще раз защемило сердце и чтобы прошептать в последней сцене вместе с Мапьчишами: «Родина — это заветное слово такое!»
Отклики людей:
«Ваш спектакль — это героический поступок».
«С таким воспитанием и с таким поколением славяне непобедимы на всей планете Земля! Со светлой душой, с великой любовью к жизни и добру Мир выстоит перед любым агрессором, сеющим на Земле смерть…»
«Ваша опера — арт-педагогика. Воспитание искусством».
«… наш Советско-Российский Мальчиш-Кибальчиш куда более геройский герой чем «Человек-паук» или «Супер-Мен. Страна должна знать своих Героев!»

2. Кулисы
Я долго сомневался, стоит ли писать о закулисье.
И раз вы это уже читаете, то, несмотря на все сомнения, публикую.
Я решил, что будет два состава. Городской и «Суворовский». В Тюмени уже как год работало Президентское кадетское училище, и я был уверен, что нашим суворовцам будет интересен такой спектакль!
Это же их тема!
В училище меня приняли радушно и подвели десяток ребят, тех, кто мог бы участвовать в моей задумке.
Ребята оказались просто замечательными, с неплохими певческими и актерскими данными. Особенно впечатлили Алексей Гашылык и Даниил Шматов.
И я заболел постановкой!
Но у руководства были другие планы.
Конечно, легче всего топать по накатанному. Вернее, по плацу. Изо дня в день, по нескольку часов. Правильное дело, но только ли в этом нужно видеть всю вершину воспитания?! Жестко, по отношению к будущим офицерам, в первую очередь потому, что в дальнейшем они должны служить Родине и иметь не только выправку, но и здравую голову. Уметь мыслить, говорить не по солдафонски с подчиненными, принимать собственные, и, возможно, героические решения, как гайдаровский Мальчиш.
И началом их будущего подвига могла быть сказка, спектакль, дающий реальную перекличку с их внутренним стремлением к геройским поступкам.
Все же решил не отступать от идеи двух составов. И за лето прослушал много ребят из музыкальных школ и студий.
Но если здесь я напишу, каких чудес наслушался, то моя художественная проза перейдет в область критических сентенций.
Второй состав я не набрал.
Но пришел хороший парень Артем Сидоркин из школы при колледже искусств, я доверил ему авторский текст, и, главное, он стал тем горнистом — пионером, который дополнял идею спектакля.
До премьеры я решил показать спектакль завучам общеобразовательных школ. Из ста школ города на предпремьерный показ пришло только девять представителей.
Они аплодировали, говорили хорошие слова, о нужности, своевременности, о патриотизме. И мирно разошлись.
А о том, что оперу должны увидеть школьники, мало кому подумалось…
Как же мы любим говорить о патриотизме, вообще любим говорить о долге, совести. И слова, не подкрепленные глубоким переживанием, вылетая из пустых ораторствующих уст, влетают в пустые уши слушающих.
Грустно…
Я пошел по школам. Говорил с учителями, ходил по классам.
Кого-то убеждал, а кто-то, завидев меня, говорил: «Знаем, знаем. Слышали о постановке от коллег, обязательно пойдем».
Я улыбался, прям Тимуровское движение.
Мы сыграли спектакль десять раз!
Канал НТВ сделал сюжет об опере и показал ополченцам Новороссии. Тем, кому мы и посвятили спектакль.
Мальчиш воскрес, пройдя сквозь пламя,
Зажгла сердца лихая песнь.
Он — наш герой, он — снова с нами!
Он был, он будет и он есть.
Мальчишки нынешней эпохи,
Доверив правду голосам,
Прошли военные сполохи,
Явив отваги чудеса.
И музыка — надежды факел —
Патриотический мотив
Вела дорогой в ложном мраке,
Любовь, к Отчизне осветив.
«Салют романтикам-героям!» —
Пел ветер гордости во мне,
Напомнив детство, песни строем
В Советской доблестной стране.
И не согнувшись от удара
В Новороссийскую борьбу,
Как в сказах славного Гайдара
Вершит народ свою судьбу.
Он верит, что грядёт победа —
Народ отважный не сломить:
В сердцах заряд Страны Советов
Даёт Донбассу право жить!


Из стихотворения Ирины Жгуровой


КУЛЬТУРНЫЕ ЛЮДИ

С Александром Андреевичем Созоновым, директором Боровской птицефабрики, мы встречались на концертах, которые ставились к каждому большому празднику во Дворце культуры — 1 мая, 7 ноября.
Безусловно, встречи были на расстоянии. Он в зале, я на сцене, в роли певца и хормейстера Академической хоровой капеллы.
Фабрика по праву была орденоносной и в спорте, и в культуре. Работали на очень высоком уровне хоровые, танцевальные, детские, эстрадные коллективы, ставились спектакли.
Для Александра Андреевича все эти коллективы были, как еще один цех, поэтому он с особым вниманием следил за деятельностью своего подразделения, знал участников, вникал в детали и поощрял. Каждый коллектив имел возможность раз в год съездить по наградной путевке в любую туристическую поездку.
И когда в декабре 1982 года нас, с женой и ребенком, попросили освободить городскую квартиру, которую мы снимали, и жить нам было негде, мне посоветовали обратиться к Созонову.
— Он поймет, — сказали друзья.
В 7 утра начинался рабочий день Александра Андреевича. В это время, когда секретаря еще нет, можно было запросто прийти на прием, что я и сделал.
— Культуру надо поддерживать, — отреагировал на мою просьбу Александр Андреевич, и мы получили общежитие.
В память о поселке мы с Антониной Марковой написали песню.
Эти улочки скромны по соседству
Кружевные наличники, клен под окном.
Здесь обласкано чье-то босоногое детство,
Чья-то старость согрета домашним теплом…

Годы перестройки. Страна бурлит новыми идеями.
На хоровом и вокальном педагогическом горизонте высвечиваются имена Д. Огороднова, В. Емельянова.
Мне, молодому хормейстеру, все интересно, и я постигаю опыт, выезжая в Екатеринбург, Самару, Москву.
По возвращению из одной такой поездки, я делюсь увиденным с Жанной Александровной Крыловой.
Она опытный хормейстер, но новые идеи ей интересны, и мы увлеченно изучаем материал, порой спорим. Ходим друг к другу на открытые занятия.
Однажды она поинтересовалась моими жилищными условиями, а на тот момент мы проживали в поселке Боровском, и заявила:
— Нужно перебираться в Тюмень, я попробую поговорить с председателем городского комитета по культуре.
Хоровое сообщество наверняка самое дружное из всех представленных музыкальных объединений. Люди откликаются на любую проблему, будто творческого или житейского плана.
В своем сердце я храню благодарность Жанне Александровне за проявленную заботу. Ее инициатива помогла председателю городской культуры Александру Александровичу Шишкину увидеть и понять мои проблемы.
Квартиру на блюдечке, конечно, мне никто не преподнес. Существовала строгая очередность на жилье. Но вступить в кооператив, когда нужно было самостоятельно оплачивать строительство жилья, помогли.
Два года шло строительство. И как только главный инженер объекта разрешил нам зайти и посмотреть квартиру, еще до подписания всех бумаг о сдаче, мы практически первыми въехали в пустующий дом, что бы наверняка пригвоздиться к своим оплаченным квадратным метрам.

90-е годы. Сложная экономическая и политическая ситуация в стране. Вчерашним руководителям областного комсомола Сергею Сарычеву и Наталье Западновой власть доверяет организацию новой областной структуры — комитета по делам молодежи.
Одержимые свежими идеями эти люди создавали уникальные проекты, в числе которых лагерь «Ребячья республика» и центр военной подготовки юношей «Аванпост», проведение фестивалей «Димитриевская суббота», «Студенческая весна».
Я был востребован во всех этих проектах. Должно быть, тот посыл, до конца нереализованный в моих комсомольских начинаниях в 70-х, здесь обретал второе рождение.
Подули ветры перемен.
Наталья Леонидовна перешла на работу в Ханты-Мансийский округ, а Сергей Михайлович стал вице-губернатором.
Но до сих пор живут проекты, начало которым положили эти люди.
А у меня в памяти порой возникает трогательная сцена. Сергей Михайлович на моем концерте (начало 90-х) дарит букет цветов и целует руку исполнительнице Оле Масловой. Она сконфужена. Ей впервые оказывают такие знаки внимания

Свобода и желание проявить. свою индивидуальность в девяностых годах, особенно в сфере торговли, заразила всех, даже меня, уж, на что не бизнесмена. По поручению одного товарища, который усиленно внедрял в меня основы торговли, я пытался другому товарищу продать цистерну топлива.
Потенциальный покупатель по-деловому воспринял такое предложение, и поинтересовался маркой продукции.
— Да, черт его знает, — пожимая плечами, ответил я.
— Вот когда узнаешь, тогда и будешь бизнесом заниматься, — вынес вердикт серьезный товарищ и этим положил конец всем моим дальнейшим бизнес-проискам.
Но у многих все же получалось.
Так Виктор Сергеевич Загоруйко, художник театра, открыл свое дело. Насколько успешным оно былы, сказать не могу, но помощь Виктор Сергеевич оказывал многим.
Один бизнес не удовлетворял творческую натуру Виктора Сергеевича, и он создал свой театр, пригласив художественным руководителем Леонида Окунева.
Как-то он позвонил мне, и я приехал в театр. Встретил с улыбкой, на голове была черная бандана. Позитивно выглядит, подумалось. У меня даже не возникла мысль, что этот головной убор надет по необходимости.
— Ты, наверное, дорогой сейчас композитор, — все на той же улыбке, предлагая сотрудничество, говорил Загоруйко.
Мы решили встретиться по звонку позже и конкретно обсудить предстоящую работу над спектаклем.
Звонок от него так и не прозвучал. А из газет я узнал о его кончине.
Вот уже двадцать лет как существует театр имени Виктора Загоруйко.
А я время от времени вспоминаю его приценивающую, с хитринкой улыбку, черную бандану, которая так модно и позитивно украшала человека, не делая никакого намека на его уходящее время…

Что может объединять музыканта и человека, который занимается бизнесом?
Наверное, ничего. И это могло быть правильным ответом, если бы не один конкретный случай.
Виктор Иванович Рябков очень хотел, чтобы в его офисе стоял рояль!
Я не помню, кто представил меня ему, но при знакомстве он выразил желание о приобретении инструмента.
Через неделю, при помощи крана, через окно третьего этажа инструмент был достойно водружен в приемную Виктора Ивановича, и мне было дано право первому открыть крышку рояля и дотронутся до клавиш.
Инструмент подружил нас.
А вообще Виктор Иванович дружил с писателями и художниками, издавал книги с хорошими иллюстрациями. Помог мне выпустить нотный сборник. Он был щедр на дружбу. Мог невзначай позвонить:
— Что-то не заходишь, может, вечерком заглянешь?..
Я заглядывал. Мы порой засиживались допоздна и за чашкой чая говорили о разном.
Я испытывал огромное уважение к этому человеку, рожденному и воспитанному в сельской глубинке, который делал шаги, созвучные моему пониманию природы человеческих отношений и культуры.
Скептик, пожалуй, мог увидеть во всем этом браваду богатого человека, заигрывание. Даже если так. Но человек не выставил напоказ дорогие часы или нарочито сделал высокий подиум со своим столом в кабинете, а я видел и такое, дабы подчеркнуть свое особое положение. Он жил в созвучной его пониманию системе ценностей. И в эту орбиту вовлекал порой случайных людей, которые заходили по своим производственным делам в приемную, где красовался рояль…
Геннадий Семенович Корепанов из края моей юности, Кондинского района.
Сейчас он депутат областной Думы.
Как то спросил: «Давненько, наверное, не был в родных местах. Не хочешь съездить?»
Я действительно уже много лет там не был и с удовольствием принял предложение. Да и поддержать Геннадия Семеновича хотелось, у него намечался депутатский предвыборный тур.
Мы заезжали в каждый большой поселок.

Геннадий Семенович хорошо знает мое творчество, не раз был на концертах, а мне, к сожалению, не приходилось видеть депутата в его работе. Я искренне удивлялся настроению людей, приходивших на встречу: они вели серьезный диалог, чувствовалось доверие к депутату.
Могу сказать, что я испытал гордость за Геннадия Семеновича.
После общения депутата с людьми, выходил я и давал небольшой концерт. Геннадий Семенович просил, чтобы свое выступление я начинал с песни «Лебяжье». Он и сам иной раз подхватывал припев, заставляя зал реагировать на мелодию.
— Поешь, пишешь, — удивлялся иной раз Геннадий Семенович, — а что звание не просишь? — и, по своей инициативе, шел в те департаменты, где давали «народных».
Думаю, не так уж важно иметь отпущенное сверху звание — «разрисованный адрес в ореховой рамке». Самое высокое звание, как сказал Юрий Соломин, «когда тебе зрители при встрече улыбаются».

Любители музыки наверняка знают Юрия Семенович Хозяинова. Назначив себя летописцем филармонии, он уже много лет ведет съемку, и его фигура, у него немалый рост, довольно часто возвышается в партере, в районе первого ряда.
Мы знакомы с ним давно, еще с того времени, когда он руководил фирмой «Нэсси». У него был некрупный бизнес, но Юрий Семенович помогал многим.
Страстный любитель театра, он стал поддерживать народный театр, а затем и играть в нем.
Однажды Юрий Семенович позвонил мне и спросил, смогу ли я поехать с ним в Красноселькуп. Предложение было неожиданным. Оказывается, Юрий Семенович получил крупный заказ и выполнил его. В благодарность за это, он решил сделать подарок, привести артиста!
Выбрал меня.
Мы прилетели в заснеженный поселок, где окна домов, были вровень с дорогой. Так много было снега. И какого! Белоснежный и хрустящий, он напоминал мои подзабытые ощущения из далекого детства.
Был концерт и многочисленные творческие встречи. И, конечно, я не мог уехать оттуда без песни:
Свечей вонзалось солнце в нежный купол
Голубовато-дымчатых небес
Зима творила над Красноселькупом
Рассветную феерию чудес.
Пусть круг полярный в трех верстах отсюда,
А до большой земли-лишь самолет,
Теплом людских сердец согреты будут
Все, кто сюда гостями попадет!

(Стихи А. Марковой)

На одном из корпоративных вечеров ко мне подошел мужчина, в руке он держал бокал красного вина. Представился: Борисов Андрей Модестович.
— Послушал твое исполнение, — сказал он, — подумал, может быть, в чем-то нуждаешься, в афишах, например. Я бы мог помочь.
Я нуждался во многом. А на тот момент не столько в афишах, сколько в издании книги, которая была написана, и уже несколько лет дожидалась своего звездного часа.
Но я понимал чего стоят разговоры на корпоративных вечерах, поэтому довольно недружелюбно, даже, возможно, дерзко ответил:
— Обещаете под винцо, а потом и не вспомните.
Но Андрей Модестович оказался не из тех, кто не помнит.
2007 год оказался для меня урожайным на издания. Вышел мой диск «Сибирь моя», который я выпустил благодаря выигранному гранту, и тысяча экземпляров книги «Белая горка», которую полностью профинансировал Борисов. И в дополнение к книге еще издал два буклета.
Вот таким оказался Андрей Модестович Борисов. Любитель хорошего вина и достойный уважения меценат.

2014 год. Я на хоровой Олимпиаде в Риге.
Телефонный звонок. Женский голос приветствует меня от компании, название которой я не очень хорошо расслышал, и уточняет, буду ли я в августе в Тюмени, смогу ли выступить на юбилее этой компании.
На календаре начало июля, и, конечно же, я обещаю выступить.
По приезде в Тюмень я встретился с директором научно-технического центра «Энергосбережение» Евгением Федоровичем Чердынцевым.
Оказывается, он давно следит за моим творчеством.
Был на моих концертах, знает репертуар.
Так же как и я, он неравнодушен к творчеству М. Магомаева, сам поет.
Радеет за процветание России.
Узнав, что я родом из Ирбита, с горечью сетует на ситуацию увядания города больших ярмарок, которые когда-то собирали купцов со всего мира.
Вообще, он философ, поэт.
Издал книжку стихов, посвятив ее близким друзьям. В ней его жизненное кредо, его философское понимание прожитого.
О, сила духа нашего в любви,
Не только к женщине, а ко всему земному
К ручью и птице, и к щенку,
И уголку домашнему родному.
Любовь из сердца не гони,
Проси любви, ищи любви.

Возвращаясь к вопросу, что может объединять музыканта и бизнесмена.
Прежде всего, наверное, обоюдность и высота сотворчества сторон! А это возможно только при наличии культурного предпринимателя, как личности, и в целом культуры бизнеса, как таковой!
На моем пути встречались культурные люди…


ГЛОТОК ЧИСТОЙ ВОДЫ
«И только опыт, честный лекарь, на человеческом пути».
Зонг из рок-оперы «Орфей и Эвридика»

Мой первый опыт голодания относится к 80-м годам. Я лежал в нефрологическом отделении областной больницы, и поэтому решил опробовать метод под «контролем врачей». Конечно, ирония. Контроля не было, просто я поставил в известность персонал.
— Зачем мучить себя? — задали они вопрос.
— У меня же проблемы.
— Да, но мы же проводим терапию.
Я хотел испытать другую терапию. Никто не возражал.
Все предвещало хорошее начало.
Но к вечеру я пластом лежал на кровати, закутав голову мокрым полотенцем.
Голова у меня болела всегда Не по разу в неделю. И мое попадание в нефрологию, скорее заставило провести эксперимент именно из-за головных болей.
Я промучился ночь. Утром сдал анализы.
Оказалось, что они намного лучше прежних.
— Вот чудо голодания! — все еще с мокрым полотенцем на голове, показывая результаты, сказал я заведующему отделению.
— Вижу! — парировал он с усмешкой, показывая на полотенце.
Прошло много лет, прежде чем я мог повторить эту фразу, и уже достойно!
У меня десятилетний опыт и передавать его смысла нет, все написано в книжках, в интернете.
Выстоять сможет каждый, лишь при наличии любви к себе. Нужно понять, что «колы» и прочее извращают истинную ценность продукта.
Я как-то зашел в столовую медакадемии. Бумага не передает запахи, но, поверьте: не то, что кушать, дышать от непристойного пищевого аромата было невозможно. Какой уровень культуры воспитывается у студентов, будущих врачей, если такую «терапию» к ним применяют ежедневно.
Осознайте, что есть вкусно! Научитесь сдерживать желания «наистись», «набросать в желудок».
Придет новое понимание жизни. И при встрече с каким-нибудь деликатесом, глядящим на вас с витрины и уже практически сунутым производителем в вашу корзину, попросту, пройдете мимо.
Конечно, когда-нибудь вы не удержитесь, и купите ту обертку, но поймете, что за ней нет настоящего.
Ведь что может быть лучше и деликатесней глотка чистой воды.


ТОЛЬКО ХОРОШЕЕ

«… Давайте не будем развивать ваш бизнес», — голос в трубке умолк, послышалась череда прерывистых гудков.
Я проглотил горькую пилюлю про «бизнес». Мое предложение школам по творческим программам воспринималось почему-то именно так. Я перезвонил, все же не хорошо заканчивать разговор на полуслове:
— Нина Прокопьевна, извините, связь прервалась…
— Нет, — голос директора школы был категоричен, — связь не прервалась. Это я с вами закончила разговор. Я посидел какое-то время у молчащего телефона, еще раз прокручивая ситуацию. Видимо, насмотревшись по телевизору на замки поп-звезд, наши педагоги всю культуру решили мерить по их прайс-листу. Словом не докажешь. Необходимо действие. А для этого нужно открыть школьные двери.
— Нам ничего не нужно, в рамках школы мы делаем все! — во мне назойливо крутился голос директора. И в унисон ему добавлялся голос еще одного руководителя, прозвучавший ранее: «Столько бумаг приходит от цирков и зоопарков!!».
Надо было как-то парировать, доказывать, что я не шарлатан и не дрессировщик. Но кому, если тебя не слышат?..
Когда-то, лет двадцать назад, я написал свою программную песню «Не печалься»: Так давай, певец, дерзай До высоких нот забвенья,
И любовь свою отдай,
И печаль, и вдохновенье.
Прохрипи, пропой, прорежь
Немоту стен отчужденных,
Только сердце не разбей
Тем, кто глух, не будет больно.

Стараюсь не печалиться. Память выхватывает кусочки воспоминаний, чаще всего только хорошее!..
… Выпускницы института культуры как-то попросили меня рассказать о моих встречах с Д. Огородновым и В. Емельяновым. Я поделился воспоминаниями, а также своими нотными сборниками.
Прошел примерно год. И однажды раздался звонок. Звонила Ирина, одна из студенток, с кем я когда-то делился своими воспоминаниями, и просила приехать на мой авторский концерт в Курган. Редчайший и величайший случай, когда тебе делают такой подарок, — авторский концерт.
На стене в моем кабинете висит большая фотография всех коллективов, которые принимали участие в том концерте: три хора, солисты, руководители, человек сто. Улыбающиеся и счастливые лица.
Только хорошее, я вспоминаю только хорошее!


ЛЕГКОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ К ПОЛИТИКЕ





ЛЕГКОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ К ПОЛИТИКЕ

Вчера возвращался с митинга. У обгонявших меня двух мужчин в переходе слетела фраза: «Выставляются друг перед другом…». Я понял, это был комментарий о людях, выступающих на митинге.
Фраза не выходила из головы, и я подумал, а если бы я выступал, случайный прохожий, не по списку, ни перед кем не выставляясь, о чем бы я мог сказать…
Это было время СССР. Мы с женой по туристической путевке находились во Львове. В один из вечеров, осматривая достопримечательности, оказались на небольшой, выложенной камнем улочке. Прохожих не было, и мы остановились в нерешительности. Куда пойти? Улочка тянулась вверх, и логичнее и легче, конечно же, идти вниз. Мы было уже пошли, но неожиданно с той стороны послышались шаги марширующей толпы.
Через несколько секунд был уже виден четкий строй надвигающейся на нас черной людской массы. Мы застыли в оцепенении, видя проходящих перед нами, как будто в историческом фильме, эсесовских штурмовиков.
— Пойдем быстрее отсюда, — потянула меня за рукав жена.
Мы юркнули во двор, прошли узкую улочку. Мы шли в каком-то оцепенении, боясь спросить у кого-либо дорогу в гостиницу, словно нас действительно перенесло в прошлое и мы оказались в оккупированном немцами городе.
И, о Боже, плутая по улочкам, выходя из пролета во двор, мы вновь наткнулись на тех же людей, от которых так безуспешно пытались уйти.
Начиналось собрание. Оратор, стоя на импровизированном возвышении, говорил резко и громко.
Моя жена украинка, и я спросил: «О чем он говорит?»
Жена ничего не ответила, только укоризненно посмотрела на меня. Руки ее дрожали.
Я бы мог рассказать про Крым. Про свою первую песню. Самую первую! Еще школьником написал. Называлась «Красавица Ялта».
Я бы мог рассказать о настроениях людей, у которых мы снимали комнаты. Это было время СССР. И это был тот же лозунг, что и сейчас, «за Россию!», только он звучал тихо, на кухне, за чаем. Да, я бы мог это рассказать. Но все же, если бы представилась возможность, я бы говорил про экономику. Но послушают ли дилетанта? Увы, «писать» экономику, как ноты, я не умею. Хотя прекрасно понимаю, что никакое бренчание оружием не сделает страну сильной, а только сильный рубль.
Но может, послушают музыканта.
Начав сочинять лет тридцать назад, еще в СССР, я попытаюсь завершить это сейчас и поставить. Опера называется «Военная тайна», Гайдаровкий «Мальчиш-Кибальчиш».
Публикация в газете «Тюменская правда» от 20.03.14 г.


ВЗГЛЯД (ЛАТВИЯ)

Мне посчастливилось несколько дней провести в Риге, на хоровой Олимпиаде.
Такую возможность подарил мне хоровой коллектив «Сибирята» ДМШ «Этюд», для которых я написал конкурсное произведение.
Вашему вниманию я предлагаю небольшую зарисовку о Латвии, и о хоровой Олимпиаде.
Первый день Олимпиады. Бушующий, многоголосый спортивный комплекс «Арена-Рига». Представители 97 стран. Яркие краски, национальные одежды, флаги.
Звучат фанфары, извещая об открытии Олимпиады и над притихшим стадионом стелется знакомая всем хоровикам латышская народная песня «Вей ветерок…»
Латыши разрушили многое. Широко известные в СССР предприятия «ВЭФ», «РАФ», продали многие марки духов «Дзинтарс». Но не разрушили и не продали свою культуру.
Песню исполняет сводный хор, примерно 800 человек.
Как искусно поет эта людская махина. Мы были ошемлены красотой и стройностью звучания, оригинальностью аранжировки.
Огромный зал внимал с почтительной тишиной и после тончайшего пианиссимо в коде разразился бурными, восхищенными овациями.
В дальнейшем концерт был построен на музыке латышских композиторов, которых мы, к сожалению, кроме Раймонда Паулса, не знаем. Показаны разные жанры: фолк, танцы, балет, рок. Я с неподдельным интересом внимал действию и даже перестал снимать. Мне мешала камера.
Как все качественно звучало в спортивном комплексе! Поразительно. Никуда не разлеталось. Ничего не гудело.
А закрытие. Это вообще непостижимо.
Оно проходило в «Межа-парке» («Лесном парке») под открытым небом.
Это давнишняя традиция. И никакая, даже самая скверная погода, не может помешать действу.
Определить, как сцена, где стояли хористы, нельзя. Как можно назвать сценой место, где стоят более 10 тысяч певцов. Поющих более 2-х часов, и, сами понимаете, не «Мороз, мороз…»
Полтора миллиона жителей страны, в Риге около семисот, как в Тюмени, и десятитысячный хор!!
Да, у них вроде нет раскрученных на весь мир больших имен. Весь классический мир — наш.
Но когда на эту огромную сцену с четырех сторон, стекаются ручейки хористов, что кажется, это движение бесконечно. А люди все идут и идут, становятся друг к другу, и, наверняка, сюда могли бы встать и те 20 тысяч слушателей в «зале», сидящих на мокрых скамейках (прошел ливень!). А потом этот огромнейших хор рождает отнюдь не попсовую музыку на трех нотах, и ты очаровываешься увиденным и услышанным и понимаешь, что большое имя можно создать вот такими ручейками, слившимися в едином звучании.
А какие лица у поющих!
Большой экран выхватывает то одно, то другое лицо.
Лица, наполненные музыкой, ее творящие.
Мы часто в СССР повторяли: «Культуру в массы».
Только массы сделают культуру — культурной.
А наша культура сплошь элитная и профессиональная.
Мы приучили свой народ к потреблению, приучили быть зрителем, и гордимся зрительскими показателями наших филармоний. Но не приучили и, главное, не научили петь!
Сейчас отыгрываемся на детях. Спустившаяся сверху установка — тысячный хор, а с недавних пор цифра поднялась до 2, 5 тысяч.
Конечно, «потянем… и ухнем», сделаем!
Но, послушайте!
Это не делается сверху!!
Это делается изнутри. А что у нас там?
Ни одна общеобразовательная школа города не имеет хоровой коллектив, способный спеть хотя бы уверенное двухголосие.
Единичные островки, удерживаемые энтузиастами — музыкальные школы, бьются за свою территорию и хотят ее расширения, создания хоровой школы.
Увы, никто не слышит.
Не буду сравнивать с Латвией. Сравню с Екатеринбургом.
Два миллиона жителей и четыре хоровых школы мальчиков.
У нас на 600 жителей, хотя бы одну, с девочками и мальчиками хоровую школу.
И хотя бы один зал с хорошей акустикой, не заточенной на микрофонноусилительную технику, а на естество!
В Риге много хороших залов. Один из них, где пели олимпийцы, и наши «Сибирята», находится в медицинском университете им. Страдиня.
На мой взгляд, уже на репетиции наши ребята вдохновились акустикой зала и на следующий день, на концерте, спели отлично. «Серебряный диплом» был тому подтверждением.
Слушая выступления, наслаждаясь естественной чистотой звука, я с горечью думал о состоянии наших залов.
Ведь даже зал торгового техникума, где жили мы и многие олимпийцы, имеет удобные хоровые станки и отлично настроенный рояль!
Мне возразят — это традиции.
Конечно. Но, почему мы не чтим свои традиции?
«Летом 1956 года в Ишиме был проведен объединенный городской и районный «Праздник песни», на котором выступал сводный хор свыше двух тысяч человек!»
Согласитесь, таким масштабам могла позавидовать и Латвия!
В Риге 700 тысяч жителей, и я, да и все мы, думаю, очень уютно чувствовали себя в таком столичном формате. Нет толкотни, спешки. Нет пробок!
Общественный транспорт, хоть часы сверяй, ходит строго по расписанию. Таксисты при галстуках и при счетчиках.
Правда дороги не всегда хорошего качества, цветов маловато, и рекламы совсем нет. Мы привыкли уже к сиянию!
О Старой Риге с ее узкими улочками, слышали все. А вот красивейшие здания на улице Альберта, воплощенные архитектурной мыслью Михаила Эйзенштейна, отца режиссера Сергея Эйзенштейна, мы увидели впервые.
Вообще русский «след» весьма заметен в Риге.
Сейчас там русский мэр. Да, да!
Свободно, красиво, на подъеме, без шпаргалки, на латышском, говорил на открытии Олимпиады.
Рижане в целом о нем отзываются хорошо. А как иначе. Образован, не заносчив, доступен, к нему можно свободно подойти, что я и сделал, запечатлев его на своем видео.
Хотя, к слову сказать, при нем началась усиленная оптимизация образования, и, парадокс, было закрыто много русских школ.
Народ живет скромно. Экономит. Небольшие магазины по воскресеньям работают сокращенно. Хотя новенькие, космического дизайна, с мягким ходом, вроде как шведские трамваи, усиленно создавая картину сытой Европы.
У меня совершенно развеялся миф о сдержанных и неразговорчивых латышах. Спрашиваешь дорогу, к примеру. Тебе отвечают и тут же задают встречный вопрос, на тебе же бейджик олимпиады красуется: «Откуда Вы?»
Непроизвольно возникает беседа и понимание настроения простых людей. Так мама Мартиша, шестилетнего сообразительного и улыбчивого пацана, который вместо детского сада, приходил на работу вместе с ней и вполне серьезно, с большой ответственностью принимал участие в раздаче завтраков для делегаций, на прощание сказала простую фразу: «Пусть воюют политики, а мы всегда будем дружить».
Публикация в газете «Тюменский курьер» от 19.08. 2014 г.


ПОЭТ В РОССИИ БОЛЬШЕ ЧЕМ ПОЭТ

Соглашусь, когда тебя хотят услышать, и не закрывают залы, как это, оказывается, было несколько лет тому назад, о чем поведал сам поэт, с горечью сказав, что город открывает со второй попытки.
Соглашусь, если поэт идет на хитрость, которая заключается в поддержке тура бригадой приглашенных артистов, весьма именитых. С. Никоненко, И. Скляр, Д. Харатьян, Д. Константинов.
Они читали стихи своих любимых А. Пушкина, Ю. Лермонтова, В. Маяковского, В. Высоцкого. Б. Окуджавы, А. Галича, А. Грибоедова.
К началу второго отделения партер заметно опустел. Нет-нет люди в первой десятке рядов были на месте, а вот подальше, зияющие островки пустоты.
Говорят, зритель ушел, возмущаясь, что не было одного из заявленных артистов — Олега Погудина
Простите, но ведь этот артист сам может собирать залы. И у всех нас, наверняка, будет возможность прийти на его сольный концерт. А сейчас — Евтушенко!
Это большое событие.
Можно прийти даже из любопытства!
Ведь поэт, для многих из нас, это книжка, стоящая на полочке.
Прийти ради знания!
Ведь он один такой. И когда-то, как сейчас рок-звезды, собирал стадионы.
Можно прийти ради праздности, просто ради того, чтобы оттянуть себя от телевизора.
Уходит время поэта.
А я помню, совсем недавно, лет 15 назад на вечере встречи с Андреем Вознесенским в Сургуте, зрители «подсказывали», читающему наизусть поэту, весьма тактично, едва уловимым движением губ, строчки его стихов.
Уходит время…
Поэт читает свое знаменитое: «Любимая, спи…». Мне хочется слышать, как в случае с Вознесенским тихий, в такт ритма стиха, шепот, но внимание зала прерывают незатейливые мелодии сотовых телефонов.
Я слушаю стихи, и мне кажется, что так дружно телефоны еще не звучали в нашей филармонии.
Неужели вся культура осталась в том далеком времени? Или она есть, но только где-то за пределами Тюмени.
Как мне не хочется, что бы Великие люди страны открывали наш город только со второй попытки, и уезжали по-Грибоедовски: «Карету мне, карету…»
Публикация в газете Тюменский курьер от 23.06.2015 г.


ВЗГЛЯД (ГЕРМАНИЯ)

— Guten Tag! — я радостно приветствую человека в таможенном окошечке и гордо подаю свою «краснокожую книжицу». Гордость еще оттуда, из Страны Советов, когда книжица была «серпастая и молоткастая».
Человек механически отвечает на приветствие и берет мой паспорт.
За большим стеклом, отделяющим таможенный контроль от внешнего мира суета. Встречающие рейс, увидев своих прилетевших родственников и друзей, машут руками, нетерпеливо ожидая окончания контроля.
Мои друзья где-то тоже там. И я жду заветной отметки в паспорте.
— Zeigen Sie mir bitte die Kopie Ihrer Einladung, — доносится из окошечка.
— Простите? — невольно вырывается у меня, явно слов приветствия для общения мне не хватило. Хотя к поездке я готовился, штудировал видеоуроки Петрова, но в результате мог сказать только оставшиеся в памяти слова со времен школы.
— Просят показать приглашение, — парень из другой очереди включается в диалог.
Я подношу руку к уху, пытаясь изобразить говорящего человека по телефону, и добавляю:
— Меня пригласили по телефону!
Я говорю глупую отговорку и не могу сказать правду, которая, впрочем не отличается умностью от первой. Ведь уехавшие четыре года назад в Германию друзья, пригласили меня по переписке в соц. сетях. И говорить офицеру про «Одноклассников», это окончательно запутать разговор и верный путь остаться на десять дней в зоне таможенного досмотра.
Таможенник вертит мою «книжицу» в руках и говорит для меня абсолютно не переводимый ряд фраз. И вновь парень приходит мне на помощь:
— Просит показать обратный билет.
Я чувствую, как очередь переживает за меня, достаю распечатку. Человек долго и внимательно изучает. Наконец он отрывает взгляд от документа и произносит спасительный для меня вопрос:
— А банковская карточка у вас есть?
— Есть! — я с желанием побыстрее завершить эту таможенную сделку с остервенением лезу в карманы, и еще секунда — и на столике перед офицером появились бы банкноты и карточки. Но он, чуть улыбнувшись, черкнув отрицательно рукой, останавливает мои действия и ставит заветную отметку.
Теперь я в Мюнхене!
Мюнхен, опять же по Маяковскому «город-сад». Кроме храмов, телебашни, концерна «BMW» — дома малой этажности. И каждый двор — это полянка, где растут деревья и кустарники и в этих зарослях прячутся белки. Где совсем нет асфальта и больших нагромождений «детской спортивной архитектуры». И нет ни одной машины! Все они в гаражах под домом.
Есть и дачи, в нашем понимании. Только они по сотке или того меньше, со скромным домиком. До них не нужно долго ехать, они разбросаны по всему городу.
И, конечно, большие парки. А иные я бы назвал просто лесом.
На специальных полях в черте города можно собирать клубнику и срезать для своей девушки букетик цветов. Десяток ножниц для такого случая висят на столбике. Конечно, это не бесплатно, есть касса: небольшой железный ящичек с прорезью для монет.
Тут же рядом с дорогой притулилось несколько ящиков с прессой. Открывай ящичек, бери газету. Если захочешь купить — опусти монетку.
Доверие. Это первое слово, которое неосознанно стало звучать во мне по ходу моего знакомства с городом.
В метро нет привычного для россиян контроля. Все открыто. Предполагается, что человек спустившись в метро, проплатил поездку. То же самое и на других видах транспорта.
Мой шестидневный билет на все виды транспорта обошелся примерено в двадцать евро. Это не дорого, если учесть, что аналогичную сумму я заплатил за десятиминутную поездку в такси.
Транспорт ходит по четкому расписанию. На остановках написаны не интервалы прибытия машины, а точное время. Поэтому автобусы не обгоняют друг друга и не дымят по пять минут на остановках.
Экономия!
Существует красноречивое выражение, что немецкая фрау может помыть посуду стаканом воды. Но экономия касающаяся вывозке мусора, на мой взгляд, зашкаливает за обычное понимание. Если в нашем дворе двое суток не вывозится мусор, это ЧП. К бакам невозможно подойти. Там же в порядке вещей вывоз мусора раз в неделю. Экономят топливо.
Только это обстоятельство вызвало непонимание и определенный негатив. А что-то вызвало восхищение. Так на стройплощадке я увидел огороженные досками деревья. Краны и машины ювелирно работали, лавируя между ними. А водители автобусов: в костюмах и в белых рубашках.
А вот работы полиции я не увидел. Ее просто нет. Нет охранников в магазинах. Конечно, ты понимаешь, что где-то присутствует всевидящее око закона. Но где?!
От входной двери в мою квартиру, временное недельное пристанище, мне дали всего один ключ. И меня окончательно пробила ностальгия по нашей утерянной доверительности.
Я вспомнил семидесятые. Жил на квартире в Тюмени, ключик оставляли под ковриком.
А еще вспомнил кассу троллейбуса, куда бросали пять копеек и отматывали билетик.
В Мюнхене дышится легко даже в жару. Альпы рядом.
Правда, проходя по Marienplatz, главной площади города и сосредоточение больших брендовых магазинов, не могу отделаться от навязчивого запаха лежалых вещей. Идет распродажа!
Там же, в толчее, задев кого-то плечом, извиняюсь, и слышу в ответ: «Простите!». Русский! Русских здесь много, как, впрочем, итальянцев, греков, афроамериканцев, турок, афганцев.
Существуют русские туристические бюро. Поэтому есть возможность съездить на полноценную, с русским гидом, экскурсию в Париж, Австрию, Швейцарию.
Замечательные русские магазины. Товар везут из России, а колбасы, творог делают на месте. Пекут пирожки и блины. Все разлетается молниеносно!
Для меня важно было понять кулинарную культуру Германии, поэтому я налегал на колбаски и пиво. Хотя я не очень большой любитель этого напитка, но в Германии пил с удовольствием. Понравились темные сорта.
И, делая остановки в своем путешествии, посиживал в уличных кафе, окруженный завсегдатаями, хорошо вписываясь в компанию людей своего возраста. Молодых дузящих пиво, с отваливающимися животами я не встречал.
Молодые в массе своей люди стройные. Занимаются бегом, плаваньем, ездят на велосипедах. Вообще, велосипед один из главных видов транспорта для всех слоев населения, прочно занявший индивидуальную дорожку для проезда, немного подрезав пешеходный тротуар.
Рекламы мало. О светодиодных экранах здесь, наверное, не знают. И это здорово! Город живет в своей естественной красоте, рекламируя многовековую архитектуру.
По телевизору, безусловно, реклама идет. Но есть канал, безрекламный, исторический, где раскрывается суть событий в понятной и приемлемой нами идеологии.
В случайных разговорах возникали и политические темы. Но я старался не полемизировать. Могу ли я изменить мир? Но в чем я убедился — влиять на политику страны можно: собираются подписи против войны на Донбассе и очень активно выступают профсоюзы по защите прав трудового населения и выигрывают!
Культурная часть моей программы была насыщена уличными выступлениями: фестиваль турецкого искусства, праздник пива под марши духовых оркестров, выступления рок-группы на открытии подземной магистрали.
Я очень хотел послушать тирольское пение. Поиски кафе, где выступают артисты, как значилось в русской рекламе, приобретенной еще в Тюмени, не увенчались успехом. Кафе давно уже не работало.
Джаз-клуб, который я раскопал, тоже по русской рекламе, оказался заведением в подвале. Заплатив пять евро за вход, я попытался найти место в этом небольшом и душном заведении, но все столики были заняты. И я ушел.
Поприсутсвовал на вечерней католической службе. Священник, как и положено, был облачен в соответсвующую одежду, а его помощник, вокалист, который пел несколько псалмов, — в футболку и джинсы.
Это вызвало непонимание, но звуки органа и молящиеся прихожане, стройно поющие положенные им реплики молитв, все же оставили благоприятное впечатление.
В Мюнхене большой музыкальный магазин. Там я увидел замечательную клавишную гармонику фирмы «Ноrnеr».
Продавец, веселый, дружелюбный парень, владел несколькими русскими словами. Оказывается, его отец работает в России. Я взял гармошку и заиграл «Подмосковные вечера».
Парень долго вслушивался, явно он не знал эту тему.
— Как же так, — стал сокрушаться я, — весь мир знает!
Ему перевели, и он ответил, что мир знает другую песню, и запел по-русски: «Калинка, калинка…». И у нас получился дуэт!
На денечек я выехал в Аугсбург. Это занимает всего час пути. Там живет одноклассник, с которым мы не виделись больше сорока лет.
Володя охотник и рыбак. Тайга его родной дом. А хоть и красивый, с величественными храмами, ратушей с золотым залом Аугсбург, непривычен для бытия этого северного человека. Но, здесь живут его дети, а значит и его место тоже здесь.
Для многих русских немцев Россия остается не просто в памяти. Она в сердце каждого из них.
— Я уверен, — говорил водитель Виктор, который везет меня обратно в Мюнхен, русские немцы каждую минуту думают о России.
У меня уже слетало с языка: «Возвращайтесь!», как он продолжил:
— Но вряд ли поедут, к порядку привыкли! У меня небольшой бизнес, и я веду его спокойно. Мне бывает трудно. Но никакой левый дядя не придет и не скажет: «Поделись!». Я законопослушный гражданин и хочу таковым быть.
Как пример порядка к сказанным словам Виктора слева и справа мелькали четко нарезанные на прямоугольники и квадраты поля, крутили ветряки электростанций, лесенкой по пригорку выстраивались бесконечные полосы солнечных батарей.
Как важно, оказывается, для человека принятие правильных условий.
И получается, что русский тоже может хотеть этот порядок.
Но не менять же нам всем страну.
А может немного поменяться самим?..
Послесловие.
Стоя в очереди к таможенному окошечку я вспомнил очередь к первому, открывшемуся в Москве на Тверской «Макдональсу».
Мы знали, что это круто, но вкуса еще не отведали.
Теперь мы вкус знаем, а вот говорить на языке страны продукта не научились.
Давайте будем изучать языки!


ВЕЛИКАЯ РОССИЯ

Мне нравится такая простая, не пафосная тухмановская песня «Я люблю тебя, Россия». Когда я исполняю ее, и вижу чуть шевелящие губы слушателей, повторяющих за мной мелодию, то меня охватывает гордость за людей, за Россию.
А когда я исполняю магомаевскую «Весенний край Азербайджан» на азербайджанском для русской публики, люди после долго аплодируют и кричат «браво». А после я признаюсь слушателям в том, что боялся исполнять на языке оригинала, ведь песня была подготовлена для единственного случая — встречи с консулом.
— Как я люблю россиян, — говорю я — скупых на эмоции, но с таким огромным сердцем, в котором вмещается неподдельная искренность, дружелюбие, отзывчивость, понимание, любовь!
Но еще большее чувство охватывает меня, когда я пою эту же песню для азербайджанской публики. Я стою, оглушенный аплодисментами. И понимаю, эти аплодисменты адресованы не только мне, они для России!
Мне кажется, что в это непростое время, каждый из нас должен открыто выступить со своей гражданской позицией.
Каждый должен ощутить свою Государственность.
Наше с Антониной Марковой понимание Государственности — песня «Великая Россия»:
Колокольный звон над храмом величавым,
И берез кудрявых белоствольный ряд.
Здесь судьба моя берет свое начало.
Здесь истоки рода бережно хранят.
Мой край отцов и дедов,
Святая Русь одна!
И в радостях и в бедах
Могучая,
Красивая,
Великая страна!
Небосвод для белых птиц открылся синий,
Красным солнцем метит каждое крыло —
Это в радуге — цвета моей России,
Это в небе бьётся флага триколор!
Публикация в газете «Тюменская область сегодня» от 12.06.14 г.



ИЗДАНИЯ СОЧИНЕНИЙ ВАЛЕРИЯ СЕРЕБРЕННИКОВА

Серебренников В. П.Ансамбль «Вдохновение» и группа «Поп-хор» исполняют песни Валерия Серебренникова. Детские эстрадные песни и хоровые произведения без сопровождения. — Москва: Композитор, 1993

Серебренников В. П.Пять вечеров с Мариной Цветаевой. Романсы для голоса с фортепиано. — Тюмень, 1997

Серебренников В. П. Кто рассказал обо мне… Песни ля детей и юношества — Тюмень 1998

Серебренников В. П.На земле безжалостно маленькой… Сборник военных песен. — Тюмень, 2001

Серебренников В. П.Поет «Камертон». Произведения из репертуара учащихся школы искусств «Камертон» г. Мегион. — Тюмень, 2006

Серебренников В. П., Серебренников И. В. Мир спасет любовь. Песенный сборник патриотических песен. — Тюмень, 2008

Серебренников В. П. Фортепианные пьесы и романсы Тюменских композиторов. — Тюмень: РИЦ ТГАКИиСТ, 2013

Серебренников В. П.Робертино. Эстрадные песни для детей и юношества. Гербарий. Произведения для детского (женского) хора без сопровождения. — Тюмень, 2014

Серебренников В. П. Растревожу клавиши. Песни для голоса (хора) и фортепиано. — Санкт-Петербург: Композитор, 2015

Серебренников В. П.Военная тайна. Опера, клавир. По мотивам произведения Аркадия Гайдара «Сказка о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове», либретто Марковой А. Ю. — Тюмень, 2015

Серебренников В. П.Белая горка. Рассказы, эссе. — Тюмень, 2007, второе издание, сокращенное. — Тюмень, 2015

Серебренников В. П.Обнимая небо. Рассказы, эссе. — Тюмень, 2015 г.





Примечания
1
КПД — район ДК «Строитель», кулинария «Лакомка» находилась рядом с ДК.