Анатолий Омельчук
Север с большой буквы
Очерки
Цветущая ветка на фоне пурги
…Весной здесь еще и не пахнет, в апрельском Ямбурге властвует зима. Выйдешь на крутой, высокий берег Обской губы — за спиной снежная суша, впереди — в снежных торосах — ледяное застывшее море. Взгляд беспомощно блуждает в серо-белой бесконечности. Под низким полярным небом вдруг охватит тоска — и на долгий, нескончаемый миг покажется, что в унылых этих краях другого времени года, кроме зимы, не бывает.
Недавняя пурга небрежно заштукатурила белым все, что еще выглядывало из сугробов. Пятидесятиградусный художник изобретательно разукрасил стекла. Но в каждом вагончике, в каждой комнатушке в кружках, в банках, в жестянках из-под импортного компота — поставленные в воду веточки ветлы, лиственницы. Их не обломили где-то поблизости, их бережно везли километров за сто-двести в эти негостеприимные, лишенные живого кустика места.
Символ Ямбурга я бы выбрал такой: разрисованное морозными узорами стекло, а за ним — круговерть пурги, а на этом фоне — распускающаяся, набирающая живой зеленый цвет ветка: символ дома, уюта. Зеленый символ надежды.
…Чтобы добраться до Ямбурга — Надыма не миновать. Юный северный город — «донор» нового плацдарма освоения.
Дожидаясь вертолета-попутки, я зашел в литературное объединение «Надым» к своим друзьям, которые взяли на себя культурную опеку новой стройплощадки, заполярного газового младенца-гиганта.
Махмуд Абдуллин, молодой режиссер художественной самодеятельности и еще более молодой прозаик, парень кровей степных и горячих, не остудивший пыла на полярных ветрах, прямо-таки загорелся, когда я поинтересовался, бывал ли он на Ямбурге.
— Разве такое можно забыть? — вперился он в меня черным ястребиным глазом. — Вот где публика — мечта артиста. «Вертушку» нам дали ненадолго, а приперлись мы в самый обед. Столовая там маломерка, на полсотни мест, а столующихся человек четыреста. Представляешь? В восемь смен вахтуются рабочие едоки. Не ко времени мы прилетели, потому что кроме этой столовой нет на Ямбурге другого просторного помещения. Но нас уговорили — мы заходим, понятное дело, извиняемся, начинаем чтение. У тех, кто за столами, — обед стынет, вся очередь в столовку набилась. И вот — стоя — нет, ты представляешь? — стоя — полтора часа они нас слушали. Наверное, кому-то там надо было уйти по делам, нет, никто не шелохнулся, не кашляли, не кхекали, слушали. Слушающий рабочий класс. Представляешь?
— Перед такой-то публикой, — съехидничал я, — лирическую халтуру не почитаешь.
— Конечно, — как-то автоматически махнул рукой Махмуд: мой сарказм до него не дошел, он будто снова вернулся в литературную столовую и услышал трепетное молчание рабочих слушателей. — Мы уж постарались им аппетит не испортить.
Он мотнул головой, словно стряхивая оцепенение памяти:
— Честно. Он меня с первого шага поразил, этот Ямбург. Мы от вертолета двигаемся к вагончикам — выруливает парень, малахай на одном ухе. Я думаю, он у меня справиться хочет: мол, парни, пива не привезли? Главный же ямбургский дефицит. А он знаешь что?
— Водку?
— Вот все вы так нашу славную молодежь представляете. — Махмуд глядел на меня, как на капризно-непонятливого ребенка. Он как будто берег, хранил в себе это воспоминание. — Нет. Он прямиком: слышь, говорит, парни, новые книги привезли? Слышь, парни.
— Ну прямо сюжет для районки, — снова не удержался я.
— Да что ты понимаешь? — вдруг разозлился Махмуд. — Это же Ямбург.
Что он вкладывал в это слово? Несомненно, гордость в нем звучала, но еще и сочувственное понимание. Понимание трудностей тех людей, которые на Ямбурге оторваны от того, что столь просто в обжитых краях, и так потребно, но трудноисполнимо там.
Но ведь нынешний Тюменский Север — это верные десятки подобных «ямбургов» — то есть небольших, наскоро обжитых плацдармов, где вскоре развернутся громкие дела, но пока так ощутима сиротливость оторванности. И буровая в тундре, и небольшой поселочек на трассе магистрального газопровода, и одинокий газовый промысел в океане тундрового безбрежья, и площадки очередной компрессорной станции — разве это не ямбурги? Сотни две людей, предоставленные самим себе, оторванные от небогатых даров северной цивилизации здешних городов, автономно ведущие каждый свое, и, как правило, важное, дело. Бывал я в этих крохотных трассовых, вахтовых поселочках. Ритм жизни там особый, народ не рафинированный, когда — дружеский, когда — грубоватый. Но если б Махмуд лихо разрисовал картинку: «Эй, парни, пива привезли?» — это было бы понятнее, как-то органичнее вписывалось в представление о сегодняшнем размашистом северянине, который конечно же книги читает, но не будет бросаться под винты вертолета с вопросом: «Новые книги привезли?» А эта трогательная литературная идиллия: стынущие супы, притихшая аудитория, трепетно слушающая стихи и рассказы, — а ведь не Лев Толстой перед ними выступал, не Иван Бунин.
Нет, положительно повезло Махмуду Абдуллину. А не идеализирует ли он первоосвоителей Ямбурга? Творческая ведь личность, фантазии… Мало ли что…
В вертолете, который вез меня на Ямбург, мы летели с габаритно-внушительным человеком. Рисуя его портрет, трудно обойтись одним эпитетом — он крупный, плотный, массивный, и в то же время подвижный, энергичный. Не стоило большого труда определить — он человек не здешний: какой-то неявный, даже маскируемый, но европейский форс в нем проступал. Однако о Ямбурге приезжий, оказывается, знал больше, чем кто-нибудь из местных компетентных специалистов: его штатная должность называлась непонятно-коротко, но исчерпывающе — гип. Мой крупный попутчик являлся одним из ведущих специалистов проектного института в Донецке, в том самом ЮжНИИгипрогазе, которому поручили заниматься проектом обустройства Ямбургского газового месторождения. А так как у Ямбурга все еще только предстояло, то гип — главный инженер проекта — и мог быть главным знатоком того будущего, которое ожидало Ямбург, Кажется, в элегантной папочке, которую прижимал к себе плотный проектировщик, эти перспективы и расшифровывались основательно полно. Но, узнав о моей профессии, разговорчивый сосед замкнулся: к пишущим у него была застарелая, неискоренимая неприязнь. Однако существует один профессиональный, наверное, не самый честный прием: прикинуться если уж не полным дурачком, то несведущим профаном, и тогда тебе начнут объяснять, что к чему, и кое-что удастся узнать, даже от сверхнедоверчивого гипа.
В табели о газовых рангах Ямбург занимает второе место, второе, но зато после «самого» Уренгоя. Это второе по запасам месторождение природного газа нашей страны, а следовательно, и планеты. Они — соседи, эти «первый-второй», но если Уренгой только краешком переполз за Северный Полярный круг, то Ямбург полностью находится в глубоком Заполярье, целиком — в зоне вечной мерзлоты, и, чтобы эксплуатационникам пробиться к подземному океану «голубого огня», необходимо преодолеть капризно-коварный панцирь навечно смерзшейся земли. Как же мыслится освоение Ямбурга, что предлагают донецкие специалисты, которые, как они не без гордости сообщают, прошли школу первого полярного гиганта — месторождения Медвежьего? Эта школа должна дать весьма ощутимый эффект — только на проектном этапе сэкономлен уже миллиард рублей. Экономит, конечно, технический прогресс: на Ямбурге предусмотрено сооружение установок комплексной подготовки газа повышенной мощности, а это значит, что промыслов придется строить меньше. Большую экономию дадут индустриальные методы строительства. Мы здесь, пожалуй, заберемся в дремучий лес технических проблем, специальных вопросов, и, коротко упоминая об этом, хочу обратить внимание на помянутую цифру — один миллиард рублей. Тот сбереженный для народного хозяйства страны миллиард, который Ямбург мог бы «съесть», но благодаря опыту проектировщиков, возросшей зрелости полярного Газпрома — не съест. Вы представляете масштаб работ, если, еще не начав обустраиваться, Ямбург уже экономит миллионы рублей?
Здесь будет построен вахтовый город, от соседей — Надыма и Уренгоя — подойдут две автодороги, свернула к Обской губе железнодорожная ветка магистрали Тюмень — Уренгой. Но это дорожное изобилие, редкое на Севере, не зачеркнет важности естественной трассы — Оби, разлившейся у ямбургских берегов древним, как в старину его именовали — «Мангазейским» морем.
Гостиницей Ямбург обзавелся не сразу, не до гостей, своих расселить трудно. Поэтому приезжие норовят завязать контакты с гидростроителями, самой гостеприимной здешней организацией — плавстройотрядом. В отрядном распоряжении имеется комфортабельное общежитие, по-морскому именуемое уродливым словом — «брандвахта», на которой несколько комнат отводится командированному люду. Плавучего статуса гостиницы весной не поймешь, ибо брандвахта прочно впаяна в лед крохотной тундровой речки с изуверски-трудным именем Нюдимонготоепокояха. Да и метель поработала столь мастерски, что сушу и лед реки — не отличишь.
Встречал меня на брандвахте молодцеватый, подтянутый красавец с благородно-седой бородкой — Гончаров Виктор Викторович. Хотя он и распоряжался делами, но тоже оказался командированным — база главного трестовского инженера находится в Сургуте.
Он строитель, правда, с приставкой «гидро», но ему нравится быть флотским человеком. Он по-флотски подтянут, старается (и у него это получается) вести себя как капитан, на брандвахте и встают по склянкам, и рынду бьют, да и вообще порядок отменно флотский: на брандвахте в сапогах не ходят, только в тапочках, хотя селится здесь народ, работа которого не для белых перчаток — грязноватая. Гончаров хозяйски провел меня по судну: показывал ли он сушилку, жилые комнаты, прорабку, сауну, кухню с пекарней, красный уголок с работающим телевизором, постоянно в его словах звучала гордость. Заканчивая экскурсию, он сказал:
— На суше ни одна из ямбургских организаций таких условий не имеет.
— Хорошо устроились! — с восхищением отметил я, помня, сколь бескомфортно прозябают ямбургские строители и газовики.
— Красиво жить не запретишь, — усмехнулся Виктор Викторович, кажется почувствовав в моем тоне некоторую иронию, и добавил серьезно: — А разве это плохо?
Возразить было нечего. Правда, в голове крутанулась мысль о том, что нельзя жить хорошо, когда кругом живут неважно. Высказывать ее было бы кощунственно, и я промолчал.
В комнатке, где шел наш разговор и которую, вероятно, следовало считать конторой, сидел невысокий усач, слесарь-монтажник Валентин, с вполне приличествующей фамилией — Северин.
— Если сушу прижмет, — Он словно бы прочел мои мысли, — мы на своей брандвахте весь Ямбург расселим.
— Четыреста человек? — усомнился я.
— Полярное братство, — улыбнулся Северин. — Потеснимся.
Я удивился не только емкости его слов, а тому, что все на Ямбурге знают, насколько ненадежна здесь первичная жизнеобеспечивающая система, думают и готовы к этому.
А если бы ее не существовало, этой уютной брандвахты?
— Вы слышали такое слово — прокауст? — Виктор Викторович, вероятно, полагал, что я отвечу утвердительно, и в его интонации слышались извинительные нотки. Я повспоминал, но сознался, что это слово слышу впервые.
— Вам можно и не знать, — улыбнулся Гончаров. — К сожалению, не знают ни этого слова, ни этого понятия те, кому положено знать.
— И что же оно обозначает?
— В вольном переводе — основательная предварительная подготовка к работе в пионерно-экстремальных условиях.
Мне вспомнилась та скрытая, но ощутимая гордость, которая звучала в словах главинжа, когда он водил меня по брандвахте, когда вроде ненароком отмечал, что в каждой жилой каюте автономное отопление и если разморозится одна батарея, то это никак не повлияет на всю систему, что гидростроительская кухарка Анна Моисеевна выпекает самый вкусный хлеб Ямбурга, что брандвахта находится практически рядом с рабочим местом — а это в полярных условиях вещь немаловажная. Это была авторская гордость: видимо, именно Гончарову принадлежала мысль собрать в Заполярье такой удобный «обоз».
— Вы хотите сказать…
— Что мы не выдумали ничего нового, — перебил меня корректный инженер. — В Арктике не первыми появились, просто иной раз не грех обратиться к опыту предшественников.
— Ну а все-таки, — не утерпел я, — кто же автор идеи полярного Ноева ковчега?
— Мозговая атака всего трестовского аппарата, — быстро ответил Гончаров. — У нас был и сухопутный вариант, мы должны были появиться на Ямбурге только с материалами и около года окапываться. Но резонно решили, что тратить год на окапывание — непозволительная роскошь. В речфлоте выпросили две списанные баржи и на этом металлоломе создали «ноев» нормокомплект. Пришли сюда, в Нюдимонготоепокояху десятого октября, а уже через два дня начали бить шпунт, строить причальную стенку. Начали то, за чем нас сюда и прислали — сооружаем речной промышленный порт.
— Так у вас, кроме двух голых барж?..
— Да, все, что вы здесь видите, мы построили на опорно-тыловой базе в Сургуте.
— По дороге сюда топоры еще вовсю стучали, — подал голос Северин. — Достраивались. Обои клеили.
— Все, что нам предполагалось строить на берегу, мы установили на барже, — добавил Гончаров.
— А как металлолом выдержал дорожку, ведь Обская губа — почти море?
— Валентина спросите, — посоветовал Гончаров. — Я ведь не плыл, а он шел за шкипера.
— Корпуса, конечно, не выдерживают никакой критики, — со вздохом признался Северин. Он умел шутить незаметно. — А им нужно было выдержать здешнюю шугу, мы ведь шли почти в середине октября, лед по губе шугало.
— Ну и как?
— Бдительность спасла. Три пробоины, правда, получили, до Ямбурга все же успели добежать и уже ремонтировались в здешней бухточке, на отстое.
— Зато сейчас живете как ямбургские короли?
Мой вопрос повис в воздухе.
— Чувствуете завистливые взгляды с берега?
Северин вздохнул и корректно поправил меня:
— Здесь нет таких людей. — И повторил то, что я уже слышал: — «Если что — мы здесь весь Ямбург приютим».
Я понял, что тот, кто уже попробовал ямбургского житья-бытья, конечно, не особо радуется, если он живет сноснее, чем сосед. Скорее, он переживает от того, что сосед все еще не обжился как следует.
Поздним вечером, возвращаясь с берега, сняв унты и переобувшись в казенные тапочки, я еще раз поразился уюту, который царил на брандвахте. Кто-то играл в шахматы, азартно стучали бильярдные шары, цветной телевизор четко демонстрировал эстрадную программу из Италии. И, слушая некрасивого Челентано, можно было окончательно забыть, что находишься в заполярном и очень еще не обустроенном Ямбурге. Правда, и брандвахта, как весь поселок первостроителей, напоминала мужской монастырь, одинокое контральто поварихи звучало как голос из другого мира.
Хочешь не хочешь, а женщины Ямбурга заслуживают особого повествования, хотя бы потому, что из четырехсот с лишним человек их насчитывалось всего тринадцать. Еще совсем недавно въезд их в Ямбург был негласно запрещен. Полуофициальный этот запрет нарушил водитель Николай Еремин. Нет, скорее, Нина Еремина. Это она вела осаду начальства и таки добилась своего.
А ведь у начальства были куда как благородные козыри, и на первом месте естественно стояла забота о самих женщинах. Ну что такое Ямбург? Продутое, голое, неприветливое место, минимум комфорта, отсутствие уюта. Девушки, женщины, родные наши, поберегите свое здоровье, потерпите, пока самоотверженные мужчины создадут необходимые условия.
Благородно?
Еще как!
Но ведь есть в той же Тюменской области пункты и посевернее Ямбурга, а женщины там живут. А Норильск, Певек, Магадан, Тикси? Можем мы их представить в сплошном мужском сиротстве?
Когда дело касается трассовых или вахтовых поселочков, организаторы производства стараются обойтись, так сказать, минимумом женского присутствия, а если предоставляется возможность, то и вообще — «не связываются с бабами». Понять их можно — дела на трассах, вахтовые проблемы быта — не для хрупкого женского организма. Да и делать нужно много, быстро, не обременяя себя лишними хлопотами о создании уюта, необходимого женщинам. Мужская самоотверженность — это еще и мужская неприхотливость, и всякий, кто согласился жить в вахтово-трассовых условиях, как бы изначально соглашается с тем, что комфорта ему предоставят по нижайшему минимуму. Женщины на такой минимум естественно никогда не согласятся. А племя женское, как известно, беспокойное, хлопотливое, частенько — крикливое, слезливое, и вот «рыцарь» — начальник, чтобы сразу избавиться от массы проблем, связанных с женщинами, решает эту проблему кардинально и бесповоротно, унтер-пришибеевски: «Не пущать», благородно обосновав это заботой о женском здоровье.
Трасса, вахтовый поселок — статьи особые, режим там производственно-скоростной: пришли, сделали, ушли. Может, действительно мужская неприхотливость в этих случаях уместна. Но Ямбург — это не трассовая поденка. Да и не «первые поры» он переживает, на третий год пошло после высадки пионерского десанта. Два года — по северным темпам немало. А «женский вопрос» все еще существует. У одного из тех, кто определял ямбургское житье, я поинтересовался:
— Рыцарями здешнее начальство не назовешь?
Собеседник мой обиделся, поправил меня, уточнив, что здесь уже не тринадцать, «дамская дюжина», а семнадцать семейных женщин. Добавил, что среди трех медиков есть уже и акушерка.
— Не лукавьте, Григорий Павлович, тринадцать ли, семнадцать — женщин на Ямбурге неестественно мало.
— А вы видели, как мы с водой мучаемся? — горькая усмешка тронула его губы. — Водовозка ломается непредсказуемо, не всегда успеваем и в столовую завезти. Есть у нас емкость на тракторных санях, так тракторист с собой постоянно паяльную лампу возит.
— А ее зачем?
— Вот-вот… Да потому что на сорокаградусном морозе, чтобы эти пять кубов воды выкачать, горловину слива приходится постоянно подогревать. На лету струя стынет.
— Ну уж… — не поверил я.
— Я что, сказки выдумываю? — снова обиделся мой собеседник.
— И нельзя решить проблемы с водой?
— До водовода еще далеко: он пока в проектном состоянии. Теперь я вам вопрос задам, можно?
— Отчего ж?
— Вы б свою жену в такие условия привезли?
Я хмыкнул — действительно, ситуация не для каждой женщины: всякая ли согласится на ежедневный героизм.
— Все мы герои, ― грустно махнул он рукой, — пока пятки к стене не пристынут.
Дело, конечно, деликатное, но разве не ясно, что, в принципе запрещая, точнее даже так — не разрешая женщинам въезд в Ямбург, организаторы производства хотели отодвинуть во времени проблемы полярного комфорта. Но, понятно, не отодвинули, а усугубили их. Может создаться впечатление, что говорим мы о каких-то второстепенных делах. Но разве не видится в этих «дамско-полярных» проблемах и более глубинной подоплеки — нежелания сразу и основательно решать проблемы человека на Ямбурге, вопросы его полнокровной высокоширотной жизни?
Если говорить в чисто экономическом ключе, государство ведет освоение богатств Тюменского Севера. Но тот, кто, выполняя государственную волю, начинает это освоение, он-то ведет ОБЖИВАНИЕ Севера. Так почему же забывается, что перед этим голым «ОСВОИТЬ» всегда должно идти это естественное «ОБЖИТЬ»?
Знакомый надымский поэт Альфред Гольд, вернувшийся с Ямбурга, задал загадку.
— Слушай, — сказал он. — Пришлось бы человечеству разрабатывать какие-то позарез полезные ископаемые на Луне. Как ты думаешь, с чего бы начали разработку?
Я заподозрил подвох, а уж коли настроен на розыгрыш, соображаешь неважно.
— Да с самого элементарного, — сжалился Альфред, — с создания условий, чтобы человек мог жить и работать в безвоздушном пространстве Луны. Правильно?
— Естественно!
— Почему же при случае мы красиво называем Север — «новою планетой», а считаем, что в этом обледенелом пространстве можно строить без создания изначально необходимых условий?
Что возразишь. Да и образ емкий. Ведь действительно Север как незнакомая «планета», а подход к ее обживанию порой такой, будто строим пригородную дачку.
За первые годы на Ямбурге не построено ни одних яслей, ни садика, ни школы, ни больницы. Случайно? Думаю, если бы среди голосов, которые решают судьбу Ямбурга, полновесна звучали и голоса его жительниц, социальные проблемы решались куда быстрее.
В будущем все это появится, но я ведь пишу об этом и помню, что в газовой «столице» Сибири, городе-подростке Новом Уренгое — два прямо-таки убогих кинотеатрика, школы, которые торопливо лепят за летние каникулы, скучный универмаг, похожий на авиационный ангар, и тесные магазинчики, которых постыдится деревенское сельпо. А ведь именно газовики Уренгоя во многом определяют стабильность топливно-энергетической программы нашего государства.
Мой собеседник посетовал:
— У нас глобальные проблемы, нам скоро миллиарды кубометров газа нужно подавать, а вы пустяковые вопросы задаете. Не о том речь.
Не о том ли? Разве эти миллиарды нужны за счет того, что разобщены семьи, что газовик ютится в необихоженном балке, что живет он жизнью, которую можно, наверное, назвать героической, но никак не полноценной. Ведь едет-то сюда народ высокой пробы.
Чего греха таить, трудно женщине на Ямбурге. Тем больше резона воспеть высоким словом этих неприметных героинь, которые, преодолев всевозможные преграды и «джентльменские» рогатины, вопреки полуофициальным запретам, все же оказались сегодня рядом с мужьями, делят их трудности и как бы согревают своим присутствием неприветливый, суровый край.
В тесной комнатке Ереминых (они занимают полбалочка) мне бросилось в глаза ведерко с прозрачными глыбками льда. Хозяйка похвасталась — оказалось, это подарок, принес знакомый гидролог Шурик, который регулярно спускается к Обской губе, делает там промеры. Льдяная вода повкуснее снежной, ценится особо. Нина Николаевна угощала меня настоем зверобоя, растопила для него несколько голубоватых этих глыбок, и был у настоя замечательно-терпкий вкус. Как я ни отказывался, заставила она отпробовать ее блинов, обязательно с черничным вареньем. Чернику они собирали с Колей здесь, вон за теми балками, если идти по руслу Нюди. Блины, конечно, пекут и в столовой, но у этих, только что со сковороды, обильно политых маслом, был осободомашний вкус. Николай, показывая пример, уминал их с удовольствием, а я не очень, наверное, кстати подумал, не у такого ли домашнего стола начинается по-настоящему хорошая работа.
Слушая семейную историю, размышлял вот о чем. Рассказывая об освоении новых северных мест обширной родной державы, погрязая в проблемах производства, мы порой стесняемся говорить слово «любовь». Но что же тогда влекло молодую симпатичную женщину сюда, на этот холодный, продутый всеми полярными ветрами, необустроенный Ямбург? Конечно, конечно… Но тем, кто продумывает перспективы освоения Севера, Тюменского ли или всех остальных, любви забывать нельзя никак. Как бы банально ни звучало: «Жизнь есть жизнь», действительно, живая жизнь в конце концов побеждает любые административные догмы и организационные схемы, именно потому, что она — живая, а каноны — чаще всего придуманы, а вернее — не додуманы и не охватывают всей прекрасной сложности нашей жизни. Только хорошо бы, чтоб — не в «конце концов», а сразу, с самого начала.
…Конечно, первым на Ямбурге появился глава семьи Николай Еремин. Жили они в шахтерской Горловке, но профессия у Николая — универсальная, и для юга, и для Севера. Что послужило главным стимулом для переезда, сказать сложно, но на месторождении Медвежьем уже давно трудится Колина тетка Полина, работает поварихой у газовиков на промысле. Приезжая в гости, всегда агитировала племянника: «Что тебе, буйну молодцу, по тылам отсиживаться? Рви к нам на Север». Молодой семье надо было решить кое-какие материальные проблемы, так что соблазны падали на благоприятную почву. Так он здесь и оказался. Первая встреча вряд ли настраивала на мажорный лад — ямбургская осень предполагала всемирный минор: беспросветная сырость, дождем занавешенный горизонт, штормящая Обская губа. Наверное, если б кто-то в тот момент предложил ему билет до Горловки, Николай и минуты бы не позадумался. Сентябрь в Донбассе — золотая пора, а здесь… И никого близкого рядом. Но работы навалило невпроворот, заканчивалась навигация, и ереминский КрАЗ месил грязь от береговых причалов до складских площадок часов восемнадцать в сутки. Без всяких лозунгов было понятно, что навигация здесь решает все.
Там, дома, прощаясь с женой, он обещал при первой возможности прислать вызов. Но когда обратился с просьбой к своему начальнику, тот без обиняков спросил:
— А ты здесь хоть одну живую бабу видел? Нет здесь для них работы.
— В целом городе работы не найдется?
— Она у тебя кто?
— Воспитатель в детском саду.
— А детский сад ты здесь видел?
— Да она на любую работу согласна.
— Нет, Коля, не велено, и забудь об этом. Тут у нас холостяков мало, в основном все семейные, но терпят же. — Добавил: — Понимают важность момента.
Так Николай и писал домой, шутил, что если бы даже очень захотел изменить дорогой женушке, то на Ямбурге это стопроцентно исключается.
Наверное, примерно так писали своим женам многие из первоосвоителей Ямбурга, и жены смирялись с ненормальным положением, утешаясь только тем, что стопроцентно могут полагаться на ямбургскую верность своих мужей. Но Нина Николаевна с таким ответом не смирилась. Женский ум изощрен, особенно тогда, когда речь идет о встрече с любимым. В Надыме-то работницы требовались, и она попросила вызов в Надым. Первый подступ был взят, она устроилась в жилищно-коммунальную контору, а вскоре ее направили на новостройку, вручив печать, домовую книгу и ключи от склада. Она стала первым комендантом Ямбурга.
Нина Николаевна невысокая, полноватая, с живыми черными глазами. Речь ее по-хохлацки напевна, и, в отличие от своего молчаливого мужа, поговорить она любит.
— Вы знаете, мы ж сначала с ним в Надыме встретились. Он постель свою привез. Я ее сутки напролет вываривала — понятно же, месяцами не меняли. А потом, когда в первый раз уже с Ямбурга прилетела в надымскую прачечную, аж стыдно было. Меня спрашивают: «Ты откуда, красавица, нам эти брезентовые простынки привезла?» Я признаюсь: «С Ямбурга». — «Понятно».
— Не хватало женской руки?
— Еще как! На все найдутся объективные причины: там вертолет задержался, там прачки не справляются, вот по месяцам и не менялось. Мужики рукой и махнули. Да я здесь только появилась, они хоть как-то на себя глядеть стали, прихорашиваться. Знают, комендант — женщина, к обходу обязательно порядок наведут.
— Она когда в первый раз в столовой появилась, — вставил словечко и молчавший Николай, — немой момент был, разве что ложки из рук не падали.
— Приятно, Нина Николаевна, такое поголовное внимание?
— Ой, что вы! — выразительно замахала она руками. — Я ж не звезда какая-нибудь, а тут как под обстрелом. Они, может, и не хотят, но все равно глазеют. Я понимаю, не на меня смотрят, своих вспоминают, а все равно неловко.
— Смелый ты, Николай, мужчина. Эдак рисковал! Ведь и отбить могли — народ здесь ушлый.
— Я не об этом беспокоился, — спокойно ответил Еремин. — Мне же ее поселить некуда было. Жил сообща с товарищами, выгонять их некуда. Вот кто уедет, мы туда. Это уже пятый балок.
— И никогда не сказала тебе жена: «Затащил ты меня, Коля?..»
— Это меня все предупреждали, — вмешалась Нина Николаевна, — опомнись, куда ты едешь? Но я рвалась к мужу. Другие, глядя на нас, начали своих жен вызывать.
Рассказывать об этой нелепо-неестественной ситуации приходится лишь потому, что в глобальнейшей государственной программе часто самым слабым оказывается социальное звено. А кто ж из нас свою драгоценную, единственную жизнь хочет жить вполцены, вполнакала, кому хочется лишать себя того, что столь легко доступно другим? Никакой толстый северный рубль не компенсирует этого. Производственная вахта может длиться три недели, месяц, ну два-три месяца, а когда вся жизнь становится такой производственной вахтой, разве можно и называть ее жизнью?
Никто не опровергает: да, сначала человек, его заботы, а потом уж и производство. А на деле?
— Я сначала себя, понятно, как мышка вела, тихонько, — продолжает самая рисковая женщина, прима Ямбурга Нина Еремина. — Требовать? Ишь, скажут, приехала — и сразу. Выгонят еще. Сейчас нас уже больше, мы сильнее. Начинаем своих мужичков прижимать: вы ж мужчины, вы ж сила, давайте что-то делать, что-то предпринимать, организовывать. Открыли нам уже магазин товаров первой необходимости, а мы продуктовый требуем, потому что продукты ж приходится из Надыма возить. Случалось так, что поселок без хлеба оставался, мы на всю мужскую братву лепешки стряпали. Семей будет больше, и порядку больше.
— Женщины есть женщины!
— Мы нормальных условий требуем.
Конечно, ехала она к своему мужу, эта отважная женщина, решали они свои личные проблемы, но вместе с первой женщиной появилась на Ямбурге та социальная сила, которая должна привести в гармонию эти в общем-то не противоречащие друг другу понятия — освоить и обжить. Естественная социальная сила.
Он вообще очень семейственный, скромный, этот парень — Николай Еремин. Как ни трудно было, добился и привез в гости на Ямбург свою мать Марию Петровну и шестилетнего сынишку. Саньке, конечно, эта заполярная жизнь очень пришлась по вкусу: корабли в море, тяжелые машины, вертолеты снуют туда-сюда, грохот, гром, неоглядные тундровые просторы. Правда, вот сверстников — ни одного, но ведь и среди взрослых дядей крутиться день-деньской тоже интересно. Мария Петровна, как всякий пожилой человек, восприняла ямбургское житье-бытье скептичнее. Сверстниц ей не нашлось: народ гораздо моложе, поговорить особо не с кем. Ударили холода, а отопление еще не включили, и она сразу сказала: «Дома лучше». Начала собираться. Но смирилась с той судьбой, которую выбрали ее дети: в общем-то можно и на Ямбурге жить: август стоял, ягоды пошли, грибов — хоть косой коси, Николай с друзьями на рыбалку съездил, угощал мать обским первосортом.
Мать — женщина рабочая, сказала:
— Выбрали — живите. Если что — дом вас ждет.
Не верит еще, что для них уже дом — Ямбург.
Я, кстати сказать, заглянул в домовую книгу, которую держит ямбургская комендантша: прописано у нее еще не очень много народу. Все остальные, работающие здесь, по прописке надымчане, пангодинцы, уренгойцы. Правда, статус у Ямбурга какой-то шаткий, даже его адрес пишут странновато: «Надым-трасса-Ямбург». Но все же радует, что ямбуржцы уже есть, и по прописке, и по душевной своей причастности.
У Ереминых — часы с боем. Раздался мелодичный бой, и от этого боя дохнуло домашним уютом. В гостях у Ереминых как-то отошла душа, стало отраднее: у Ямбурга есть хозяева, которым далеко не безразлична его судьба. А когда государственное дело становится личным, личной судьбой, дело от этого только выигрывает. По-другому нельзя, без личностного, душевного сопряжения не получится государственное дело любого масштаба.
Отдадим должное самоотверженности Нины Ереминой, но ведь какой длинный шлейф разлук тянет за собой этот необихоженный Ямбург.
… — Евгений Леонидович, как вы относитесь к женщинам?
Главный инженер окинул меня недоумевающим взглядом:
— В каком смысле? На Ямбурге?
— Нет, вообще как вы относитесь к женщинам?
— Я? Очень хорошо… Как можно к женщинам плохо относиться!
— Но вы ж не случайно уточнили — «к женщинам на Ямбурге». Есть женский вопрос на Ямбурге?
— Был, — сознался Посадский. — Считаю, что поначалу неправильная в этом отношении шла политика. Неуютно себя чувствовал мужской народ. Положение выправляем. Как это без женщин? — развел он руками.
Он мне понравился сразу, главный инженер Дирекции по обустройству Ямбургского месторождения Евгений Леонидович Посадский. Дирекция — организация важная, но скорее «бумажная». «Фирмачи», на деньгах сидят, финансовые владыки. В любом случае — кабинетные работники, знатоки ассигнований, смет, проектные доки. Вот эта «кабинетность» в облике Посадского отсутствовала напрочь. Он невысок, худощав, в меховых сапогах, почему-то сразу напомнивших мне петровские бахилы, шагал широко, говорил ядрено и едко. Командовал он плотниками, которые завершали строительство конторы Дирекции, и я поначалу даже не разобрался — подумалось, прораб какой-то. Не ощущалось в нем кабинетной солидности, а чувствовалась размашистость человека, привыкшего командовать на вольном воздухе, общаться с людьми напрямую. И голос у него был хрипловат эдак по-северному, чувствовалось, что на северах он не первый год.
Видимо, сегодня на Ямбурге требуется не кабинетный дока-мыслитель, а вот такой энергичный, Севером проверенный строитель. Что-то, видимо, поперву подстыло, подмерзло в механизме освоения. Такие люди, как Посадский, призваны придать новый стимул, новый темп строительству.
Почему ж все-таки печальные уроки нужно повторять раз за разом, на каждом новом месторождении? Что лежит в основе этой плохой усвояемости? Чье нежелание — и субъективно ли оно или, может быть, объективно? Может, тот стремительный темп, в котором живут и трудятся тюменские северяне, мешает прочному закреплению опыта?
Незадолго до этого встретился я с замечательным рабочим — бригадиром Анатолием Феоктистовичем Шевкоплясом. Он лауреат Ленинской премии, получил ее за внедрение на стройках Тюменского Севера прогрессивного блочно-комплектного метода. Прошел Шевкопляс насквозь все Медвежье и дальше по Уренгою. Естественно, я задал ему вопрос, который просто напрашивался: «Не мечтает ли покоритель Медвежьего и Уренгоя вот так же пройтись по Ямбургу?»
— Заманчиво, — ответил Шевкопляс. — Трудное будет месторождение, но попробовать бы хотелось.
— Неужели труднее Медвежьего и Уренгоя?
— Естественно, — И он сказал слова, которые мне запомнились: «Я бы туда всякого не стал пускать. Там — гвардия нужна. И не бригадой надо выходить, а технологическим потоком».
Темп и масштаб работ на Тюменском Севере родили новую форму организации строительного производства: технологический поток, когда в единое целое слиты и рабочий опыт, и инженерная энергия, когда вроде как на бригадном подряде трудятся и рабочий, и снабженец, и сам начальник управления.
Организация дела — вот рычаг.
Теперь я понял, что меня так особо тревожило, когда я ходил по Ямбургу: вроде и винить-то было некого, все занимались делами, решали проблемы. Но подход-то к этому природному гиганту на первых порах оказался явно не по мерке, не по масштабу, не по сложности. Вроде и много здесь уже было всяких организаций, но были они в отдельности беспомощны, как пальцы на руке, не соединены в могучий, самостоятельный кулак. То, что хорошо понимал бывалый бригадир Шевкопляс, кажется, еще очень слабо осознавали руководители строительного главка. Вроде как для отмашки это делалось: и трест новый создавался, и всякие управления десанты высаживали. Не рассчитан такой заполярный гигант на скороспелые «пожарные» десанты. Здесь продуманная стратегия требуется, перспективная, инженерно умная.
Что там по мелочам ругать, кто-то запаздывает с выходом, а у управляющего новым трестом, кроме конверта в кармане, никаких других существенных полномочий. Более важного и существенного нет у строителей: не существует КОНЦЕПЦИИ освоения газовых гигантов Заполярья. Получается практически неуправляемый процесс, спонтанная организационная самодеятельность. Кто-то развернулся оперативнее, кто-то не смог, задержался, кто-то вообще не торопится в это необжитое место, дожидаясь, пока там обживутся другие. Еще нет, наверное, и умения объять это полярное необъятное, да и желание не сформулировано.
Ясно, что если вовремя не пойдет ямбургский газ — вот тогда полетят головы и репутации, спрос будет особый и по-крупному. Но кто сегодня головой рискует за то, что не вовремя строятся даже магазины, а до клубов, больниц и спортзалов руки строителей дойдут еще через сколько-то месяцев? Кто отвечает своей профессиональной совестью за то, что у человека-первоосвоителя отнимается кусок его полноценной жизни, что духовная жизнь его искусственно делается куцей? Да, он горд, этот герой-первопроходец, от сознания того, что не кто-то другой, а он осваивает этот громадный Ямбург, и эта гордость — на всю жизнь. Но разве она бы уменьшилась, если в свободное от полярного героизма время он мог бы почитать в библиотеке, порезвиться в гимнастическом зале, поплескаться в бассейне с обской водичкой, купить на месте приличный костюм, а не лететь за мылом и зубной пастой в Надым? Вспомним классически образцовый пример Норильска. От того, что там сервис налажен по первому классу, — труд шахтеров и металлургов стал менее престижен и почетен? Почему же на Ямбург парикмахер приезжает реже, чем Алла Пугачева в Тюмень? Полтысячи ж молодых мужиков в возрасте, когда шевелюра растет особенно пышно, быстро.
Один мой знакомый парень съехидничал:
— Да они, наверное, думают, что мы все здесь от нашего бытового героизма облысели.
Кто за этот небритый Ямбург несет ответственность? Сдается, что в этом очерке многовато вопросов, но задаю их не я, ставит их непричесанная, своеноровистая и крутохарактерная жизнь.
Хочу коротенькую справку привести: Ямбургское месторождение «распечатала» сейсморазведочная партия Леонида Кабаева. Да, того самого легендарного Кабаева, открывшего всемирно известный Самотлор. Легкая рука у этого сейсморазведочного «пешехода», какие походя гиганты открывает — сначала нефтяной, потом газовый! Удачлив самый молодой среди лауреатов Ленинской премии — тюменцев. Как сразу зазвучал Самотлор! И как бы хотелось, чтобы — связанный с ним именем первооткрывателя — поднимался столь же стремительно и Ямбург.
Первые пришедшие на Ямбург — геофизики-сейсморазведчики и поисковики-геологи, конечно, не знали точно, слон ли им выпадает газовый или малоприметная моська. Сегодня всем известно: слон. Но почему ж мы к нему подходим как к моське, которой — только еще предстоит вырасти до слона?
Слышишь часто, что Север шаблона не терпит. Терпит. К сожалению, терпит. Северяне — народ терпеливый, только терпеливость эта и государству, да и людям самим явно недешево обходится. Где-то, может, постепенность и разумна, действительно нужно все ступени пройти, но вот эта заданность — испытать все — на Севере оборачивается громадными социальными издержками.
…Над этим балочком, утонувшим в свирепом сугробе, высоко, журавлино тянется в небо стройная, ажурная радиоантенна. Что-что, а вот со связью в Ямбурге надежно: накручивая телефонный диск, можно прямо отсюда дозвониться до Надыма, Пангод, Уренгоя, если очень нужно — до Тюмени и Москвы. Связь здесь не какая-нибудь, тропосферная. Да и телевизор отлично ловит сигнал, и цветной, и черно-белый. К почтовикам у жителей Ямбурга претензий много — отправить перевод или посылку невозможно, для будущих городов с трассововахтовым статусом изобретен ветхозаветный метод: попутный, с оказией. Но к тем связистам, которые в числе первых устанавливали связь Ямбурга с миром, сегодня претензий нет. Тропосфера устойчиво связала этот полярный отшиб с живыми, большими центрами, а что такое эта душевно-тропосферная связь с миром, может объяснить только немало поживший в высоких широтах человек.
Эдуарда Затолочина привела на Ямбург поздняя женитьба. У жены оказалась профессия, которой применения на полярных станциях не найдешь, — редактор газеты. И вот позади долгие годы холостяцких полярных скитаний и неизбежная перспектива работать в шумном северном городе, Надыме. Эдуард Николаевич зимовал на Новой Земле, на крохотном островке Виктория — на самой западной границе страны, на береговых полярных метеостанциях и, конечно, уже тяготился многолюдья, городского шума, хотя сам москвич. Полярное отшельничество даром не дается. Попробовал устроиться на трассу, все не городская суета. Не получилось. И тогда подвернулся Ямбург. И режим работы детного отца Затолочина вполне устраивает — неделя вахты в Ямбурге, неделя в Надыме. Вроде на той же полярке и вроде уже как «на Земле», солидно, размеренно.
Вот человек по самым арктическим северам болтался, но так и не избавился от своего московского говорка. Затрудняюсь точно объяснить, чем он отличается, московский диалект русского языка, но слушаешь человека и сразу понимаешь — столица. Слова, что ли, тянет, многозначительность какая-то в интонациях, и словечки вроде незаметные, непримечательные, но как флажки-отметинки.
— Цивилизация здесь, — спрашиваю, — пока как на полярке. Не более?
В общем-то Эдуард Николаевич возмутился, но и возмущается он как-то по-особому, очень спокойно, тон только у него становится разъясняюще-учительским и приветливая улыбка чуточку снисходительней.
— Не обижайте цивилизацию полярных станций, — ответил он, как будто извиняясь за мое незнание быта полярок. — Если станцию только организуют, то вместе с метеорологическим оборудованием туда непременно везут очень тщательно подобранную библиотеку, всегда есть киноустановка и годовой запас фильмов. Сейчас, конечно, магнитофоны и другая стереотехника. Вы знаете, чем располагали полярники семьдесят лет назад на первой сибирской станции в Марра-Сале?
— Трудно представить…
— Их снабдили двухгодовым запасом по рациону нансеновского «Фрама», у них был кок…
— Повар?
— Нет, так называли портативные киноустановки, «синема для дома» — новинка тех лет, с серией веселых кинолент, граммофон с несколькими сотнями великолепных пластинок, и еще в распоряжении они имели скрипку, гитару и баян. Поищем на Ямбурге скрипку, думаете — найдем? Гитару — куда ни шло, может быть, и баян. А вы знаете, ведь это о многом говорит — отсутствующая скрипка. Да здесь нет банальной киноустановки. Фильм показывали всего один раз в столовой — кинодокументалист какой-то приезжал, творчество свое демонстрировал, правда, звука не было. За два года здесь не удосужились отыскать местечко под красный уголок, я уж не говорю про библиотеку или читальный зал. А на полярке все крутится около кают-компании.
Сравнения — не в пользу Ямбурга. А ведь деньги Гидромета ни в какое сравнение не идут со средствами Мингазпрома или Миннефтегазстроя. Может, и не в деньгах дело — в уровне подхода к проблеме.
Многие бытовые, социальные проблемы на первом этапе как бы застыли, напрочь законсервировал их знатный ямбургский морозец.
Ах, не зря так ошалело летел на Махмуда Абдуллина размашистый парень в малахае, опережал других: «Книг не привезли?»
Огромный, трудный опыт нажит на Тюменском Севере. Известно, что мудрые учатся на ошибках других, а здесь ведь пройдена собственная школа.
…Из любого уголка Ямбурга слышен характерный стук. Сначала резкий присвист, и сразу — мощный удар. Так-ссс! Так-ссс!
Это работает копер у гидростроителей. Ребята с брандвахты бьют шпунт будущего причала.
Так-ссс! Так-ссс! Так-ссс!
Старожилы окрестили копер «полярным метрономом». А что? — действительно, с завидной четкостью он отмечает время Ямбурга. Рабочее время. Потому что он не перестает стучать ни ночью, ни даже в разгар полярной пурги. Вот и сейчас разыгрывается, свирепеет поземка, налетевшая с ледяных просторов Обской губы. Она моментально скрыла в белой мгле разбросанные огоньки поселка, засвистела, закружила. А над этим снежным безрассудством — странно спокойное, чистое, звездное небо, круглая, невозмутимая луна. Бесстрастное небо как будто равнодушно, одиноким глазом холодной луны обозревает дела людей на свирепом северном пятачке.
Но сквозь вой и свист метели звучит, словно точки ставит, работающий копер, отсчитывает рабочее время Ямбурга.
Север с большой буквы
Очерки
Цветущая ветка на фоне пурги
…Весной здесь еще и не пахнет, в апрельском Ямбурге властвует зима. Выйдешь на крутой, высокий берег Обской губы — за спиной снежная суша, впереди — в снежных торосах — ледяное застывшее море. Взгляд беспомощно блуждает в серо-белой бесконечности. Под низким полярным небом вдруг охватит тоска — и на долгий, нескончаемый миг покажется, что в унылых этих краях другого времени года, кроме зимы, не бывает.
Недавняя пурга небрежно заштукатурила белым все, что еще выглядывало из сугробов. Пятидесятиградусный художник изобретательно разукрасил стекла. Но в каждом вагончике, в каждой комнатушке в кружках, в банках, в жестянках из-под импортного компота — поставленные в воду веточки ветлы, лиственницы. Их не обломили где-то поблизости, их бережно везли километров за сто-двести в эти негостеприимные, лишенные живого кустика места.
Символ Ямбурга я бы выбрал такой: разрисованное морозными узорами стекло, а за ним — круговерть пурги, а на этом фоне — распускающаяся, набирающая живой зеленый цвет ветка: символ дома, уюта. Зеленый символ надежды.
…Чтобы добраться до Ямбурга — Надыма не миновать. Юный северный город — «донор» нового плацдарма освоения.
Дожидаясь вертолета-попутки, я зашел в литературное объединение «Надым» к своим друзьям, которые взяли на себя культурную опеку новой стройплощадки, заполярного газового младенца-гиганта.
Махмуд Абдуллин, молодой режиссер художественной самодеятельности и еще более молодой прозаик, парень кровей степных и горячих, не остудивший пыла на полярных ветрах, прямо-таки загорелся, когда я поинтересовался, бывал ли он на Ямбурге.
— Разве такое можно забыть? — вперился он в меня черным ястребиным глазом. — Вот где публика — мечта артиста. «Вертушку» нам дали ненадолго, а приперлись мы в самый обед. Столовая там маломерка, на полсотни мест, а столующихся человек четыреста. Представляешь? В восемь смен вахтуются рабочие едоки. Не ко времени мы прилетели, потому что кроме этой столовой нет на Ямбурге другого просторного помещения. Но нас уговорили — мы заходим, понятное дело, извиняемся, начинаем чтение. У тех, кто за столами, — обед стынет, вся очередь в столовку набилась. И вот — стоя — нет, ты представляешь? — стоя — полтора часа они нас слушали. Наверное, кому-то там надо было уйти по делам, нет, никто не шелохнулся, не кашляли, не кхекали, слушали. Слушающий рабочий класс. Представляешь?
— Перед такой-то публикой, — съехидничал я, — лирическую халтуру не почитаешь.
— Конечно, — как-то автоматически махнул рукой Махмуд: мой сарказм до него не дошел, он будто снова вернулся в литературную столовую и услышал трепетное молчание рабочих слушателей. — Мы уж постарались им аппетит не испортить.
Он мотнул головой, словно стряхивая оцепенение памяти:
— Честно. Он меня с первого шага поразил, этот Ямбург. Мы от вертолета двигаемся к вагончикам — выруливает парень, малахай на одном ухе. Я думаю, он у меня справиться хочет: мол, парни, пива не привезли? Главный же ямбургский дефицит. А он знаешь что?
— Водку?
— Вот все вы так нашу славную молодежь представляете. — Махмуд глядел на меня, как на капризно-непонятливого ребенка. Он как будто берег, хранил в себе это воспоминание. — Нет. Он прямиком: слышь, говорит, парни, новые книги привезли? Слышь, парни.
— Ну прямо сюжет для районки, — снова не удержался я.
— Да что ты понимаешь? — вдруг разозлился Махмуд. — Это же Ямбург.
Что он вкладывал в это слово? Несомненно, гордость в нем звучала, но еще и сочувственное понимание. Понимание трудностей тех людей, которые на Ямбурге оторваны от того, что столь просто в обжитых краях, и так потребно, но трудноисполнимо там.
Но ведь нынешний Тюменский Север — это верные десятки подобных «ямбургов» — то есть небольших, наскоро обжитых плацдармов, где вскоре развернутся громкие дела, но пока так ощутима сиротливость оторванности. И буровая в тундре, и небольшой поселочек на трассе магистрального газопровода, и одинокий газовый промысел в океане тундрового безбрежья, и площадки очередной компрессорной станции — разве это не ямбурги? Сотни две людей, предоставленные самим себе, оторванные от небогатых даров северной цивилизации здешних городов, автономно ведущие каждый свое, и, как правило, важное, дело. Бывал я в этих крохотных трассовых, вахтовых поселочках. Ритм жизни там особый, народ не рафинированный, когда — дружеский, когда — грубоватый. Но если б Махмуд лихо разрисовал картинку: «Эй, парни, пива привезли?» — это было бы понятнее, как-то органичнее вписывалось в представление о сегодняшнем размашистом северянине, который конечно же книги читает, но не будет бросаться под винты вертолета с вопросом: «Новые книги привезли?» А эта трогательная литературная идиллия: стынущие супы, притихшая аудитория, трепетно слушающая стихи и рассказы, — а ведь не Лев Толстой перед ними выступал, не Иван Бунин.
Нет, положительно повезло Махмуду Абдуллину. А не идеализирует ли он первоосвоителей Ямбурга? Творческая ведь личность, фантазии… Мало ли что…
В вертолете, который вез меня на Ямбург, мы летели с габаритно-внушительным человеком. Рисуя его портрет, трудно обойтись одним эпитетом — он крупный, плотный, массивный, и в то же время подвижный, энергичный. Не стоило большого труда определить — он человек не здешний: какой-то неявный, даже маскируемый, но европейский форс в нем проступал. Однако о Ямбурге приезжий, оказывается, знал больше, чем кто-нибудь из местных компетентных специалистов: его штатная должность называлась непонятно-коротко, но исчерпывающе — гип. Мой крупный попутчик являлся одним из ведущих специалистов проектного института в Донецке, в том самом ЮжНИИгипрогазе, которому поручили заниматься проектом обустройства Ямбургского газового месторождения. А так как у Ямбурга все еще только предстояло, то гип — главный инженер проекта — и мог быть главным знатоком того будущего, которое ожидало Ямбург, Кажется, в элегантной папочке, которую прижимал к себе плотный проектировщик, эти перспективы и расшифровывались основательно полно. Но, узнав о моей профессии, разговорчивый сосед замкнулся: к пишущим у него была застарелая, неискоренимая неприязнь. Однако существует один профессиональный, наверное, не самый честный прием: прикинуться если уж не полным дурачком, то несведущим профаном, и тогда тебе начнут объяснять, что к чему, и кое-что удастся узнать, даже от сверхнедоверчивого гипа.
В табели о газовых рангах Ямбург занимает второе место, второе, но зато после «самого» Уренгоя. Это второе по запасам месторождение природного газа нашей страны, а следовательно, и планеты. Они — соседи, эти «первый-второй», но если Уренгой только краешком переполз за Северный Полярный круг, то Ямбург полностью находится в глубоком Заполярье, целиком — в зоне вечной мерзлоты, и, чтобы эксплуатационникам пробиться к подземному океану «голубого огня», необходимо преодолеть капризно-коварный панцирь навечно смерзшейся земли. Как же мыслится освоение Ямбурга, что предлагают донецкие специалисты, которые, как они не без гордости сообщают, прошли школу первого полярного гиганта — месторождения Медвежьего? Эта школа должна дать весьма ощутимый эффект — только на проектном этапе сэкономлен уже миллиард рублей. Экономит, конечно, технический прогресс: на Ямбурге предусмотрено сооружение установок комплексной подготовки газа повышенной мощности, а это значит, что промыслов придется строить меньше. Большую экономию дадут индустриальные методы строительства. Мы здесь, пожалуй, заберемся в дремучий лес технических проблем, специальных вопросов, и, коротко упоминая об этом, хочу обратить внимание на помянутую цифру — один миллиард рублей. Тот сбереженный для народного хозяйства страны миллиард, который Ямбург мог бы «съесть», но благодаря опыту проектировщиков, возросшей зрелости полярного Газпрома — не съест. Вы представляете масштаб работ, если, еще не начав обустраиваться, Ямбург уже экономит миллионы рублей?
Здесь будет построен вахтовый город, от соседей — Надыма и Уренгоя — подойдут две автодороги, свернула к Обской губе железнодорожная ветка магистрали Тюмень — Уренгой. Но это дорожное изобилие, редкое на Севере, не зачеркнет важности естественной трассы — Оби, разлившейся у ямбургских берегов древним, как в старину его именовали — «Мангазейским» морем.
Гостиницей Ямбург обзавелся не сразу, не до гостей, своих расселить трудно. Поэтому приезжие норовят завязать контакты с гидростроителями, самой гостеприимной здешней организацией — плавстройотрядом. В отрядном распоряжении имеется комфортабельное общежитие, по-морскому именуемое уродливым словом — «брандвахта», на которой несколько комнат отводится командированному люду. Плавучего статуса гостиницы весной не поймешь, ибо брандвахта прочно впаяна в лед крохотной тундровой речки с изуверски-трудным именем Нюдимонготоепокояха. Да и метель поработала столь мастерски, что сушу и лед реки — не отличишь.
Встречал меня на брандвахте молодцеватый, подтянутый красавец с благородно-седой бородкой — Гончаров Виктор Викторович. Хотя он и распоряжался делами, но тоже оказался командированным — база главного трестовского инженера находится в Сургуте.
Он строитель, правда, с приставкой «гидро», но ему нравится быть флотским человеком. Он по-флотски подтянут, старается (и у него это получается) вести себя как капитан, на брандвахте и встают по склянкам, и рынду бьют, да и вообще порядок отменно флотский: на брандвахте в сапогах не ходят, только в тапочках, хотя селится здесь народ, работа которого не для белых перчаток — грязноватая. Гончаров хозяйски провел меня по судну: показывал ли он сушилку, жилые комнаты, прорабку, сауну, кухню с пекарней, красный уголок с работающим телевизором, постоянно в его словах звучала гордость. Заканчивая экскурсию, он сказал:
— На суше ни одна из ямбургских организаций таких условий не имеет.
— Хорошо устроились! — с восхищением отметил я, помня, сколь бескомфортно прозябают ямбургские строители и газовики.
— Красиво жить не запретишь, — усмехнулся Виктор Викторович, кажется почувствовав в моем тоне некоторую иронию, и добавил серьезно: — А разве это плохо?
Возразить было нечего. Правда, в голове крутанулась мысль о том, что нельзя жить хорошо, когда кругом живут неважно. Высказывать ее было бы кощунственно, и я промолчал.
В комнатке, где шел наш разговор и которую, вероятно, следовало считать конторой, сидел невысокий усач, слесарь-монтажник Валентин, с вполне приличествующей фамилией — Северин.
— Если сушу прижмет, — Он словно бы прочел мои мысли, — мы на своей брандвахте весь Ямбург расселим.
— Четыреста человек? — усомнился я.
— Полярное братство, — улыбнулся Северин. — Потеснимся.
Я удивился не только емкости его слов, а тому, что все на Ямбурге знают, насколько ненадежна здесь первичная жизнеобеспечивающая система, думают и готовы к этому.
А если бы ее не существовало, этой уютной брандвахты?
— Вы слышали такое слово — прокауст? — Виктор Викторович, вероятно, полагал, что я отвечу утвердительно, и в его интонации слышались извинительные нотки. Я повспоминал, но сознался, что это слово слышу впервые.
— Вам можно и не знать, — улыбнулся Гончаров. — К сожалению, не знают ни этого слова, ни этого понятия те, кому положено знать.
— И что же оно обозначает?
— В вольном переводе — основательная предварительная подготовка к работе в пионерно-экстремальных условиях.
Мне вспомнилась та скрытая, но ощутимая гордость, которая звучала в словах главинжа, когда он водил меня по брандвахте, когда вроде ненароком отмечал, что в каждой жилой каюте автономное отопление и если разморозится одна батарея, то это никак не повлияет на всю систему, что гидростроительская кухарка Анна Моисеевна выпекает самый вкусный хлеб Ямбурга, что брандвахта находится практически рядом с рабочим местом — а это в полярных условиях вещь немаловажная. Это была авторская гордость: видимо, именно Гончарову принадлежала мысль собрать в Заполярье такой удобный «обоз».
— Вы хотите сказать…
— Что мы не выдумали ничего нового, — перебил меня корректный инженер. — В Арктике не первыми появились, просто иной раз не грех обратиться к опыту предшественников.
— Ну а все-таки, — не утерпел я, — кто же автор идеи полярного Ноева ковчега?
— Мозговая атака всего трестовского аппарата, — быстро ответил Гончаров. — У нас был и сухопутный вариант, мы должны были появиться на Ямбурге только с материалами и около года окапываться. Но резонно решили, что тратить год на окапывание — непозволительная роскошь. В речфлоте выпросили две списанные баржи и на этом металлоломе создали «ноев» нормокомплект. Пришли сюда, в Нюдимонготоепокояху десятого октября, а уже через два дня начали бить шпунт, строить причальную стенку. Начали то, за чем нас сюда и прислали — сооружаем речной промышленный порт.
— Так у вас, кроме двух голых барж?..
— Да, все, что вы здесь видите, мы построили на опорно-тыловой базе в Сургуте.
— По дороге сюда топоры еще вовсю стучали, — подал голос Северин. — Достраивались. Обои клеили.
— Все, что нам предполагалось строить на берегу, мы установили на барже, — добавил Гончаров.
— А как металлолом выдержал дорожку, ведь Обская губа — почти море?
— Валентина спросите, — посоветовал Гончаров. — Я ведь не плыл, а он шел за шкипера.
— Корпуса, конечно, не выдерживают никакой критики, — со вздохом признался Северин. Он умел шутить незаметно. — А им нужно было выдержать здешнюю шугу, мы ведь шли почти в середине октября, лед по губе шугало.
— Ну и как?
— Бдительность спасла. Три пробоины, правда, получили, до Ямбурга все же успели добежать и уже ремонтировались в здешней бухточке, на отстое.
— Зато сейчас живете как ямбургские короли?
Мой вопрос повис в воздухе.
— Чувствуете завистливые взгляды с берега?
Северин вздохнул и корректно поправил меня:
— Здесь нет таких людей. — И повторил то, что я уже слышал: — «Если что — мы здесь весь Ямбург приютим».
Я понял, что тот, кто уже попробовал ямбургского житья-бытья, конечно, не особо радуется, если он живет сноснее, чем сосед. Скорее, он переживает от того, что сосед все еще не обжился как следует.
Поздним вечером, возвращаясь с берега, сняв унты и переобувшись в казенные тапочки, я еще раз поразился уюту, который царил на брандвахте. Кто-то играл в шахматы, азартно стучали бильярдные шары, цветной телевизор четко демонстрировал эстрадную программу из Италии. И, слушая некрасивого Челентано, можно было окончательно забыть, что находишься в заполярном и очень еще не обустроенном Ямбурге. Правда, и брандвахта, как весь поселок первостроителей, напоминала мужской монастырь, одинокое контральто поварихи звучало как голос из другого мира.
Хочешь не хочешь, а женщины Ямбурга заслуживают особого повествования, хотя бы потому, что из четырехсот с лишним человек их насчитывалось всего тринадцать. Еще совсем недавно въезд их в Ямбург был негласно запрещен. Полуофициальный этот запрет нарушил водитель Николай Еремин. Нет, скорее, Нина Еремина. Это она вела осаду начальства и таки добилась своего.
А ведь у начальства были куда как благородные козыри, и на первом месте естественно стояла забота о самих женщинах. Ну что такое Ямбург? Продутое, голое, неприветливое место, минимум комфорта, отсутствие уюта. Девушки, женщины, родные наши, поберегите свое здоровье, потерпите, пока самоотверженные мужчины создадут необходимые условия.
Благородно?
Еще как!
Но ведь есть в той же Тюменской области пункты и посевернее Ямбурга, а женщины там живут. А Норильск, Певек, Магадан, Тикси? Можем мы их представить в сплошном мужском сиротстве?
Когда дело касается трассовых или вахтовых поселочков, организаторы производства стараются обойтись, так сказать, минимумом женского присутствия, а если предоставляется возможность, то и вообще — «не связываются с бабами». Понять их можно — дела на трассах, вахтовые проблемы быта — не для хрупкого женского организма. Да и делать нужно много, быстро, не обременяя себя лишними хлопотами о создании уюта, необходимого женщинам. Мужская самоотверженность — это еще и мужская неприхотливость, и всякий, кто согласился жить в вахтово-трассовых условиях, как бы изначально соглашается с тем, что комфорта ему предоставят по нижайшему минимуму. Женщины на такой минимум естественно никогда не согласятся. А племя женское, как известно, беспокойное, хлопотливое, частенько — крикливое, слезливое, и вот «рыцарь» — начальник, чтобы сразу избавиться от массы проблем, связанных с женщинами, решает эту проблему кардинально и бесповоротно, унтер-пришибеевски: «Не пущать», благородно обосновав это заботой о женском здоровье.
Трасса, вахтовый поселок — статьи особые, режим там производственно-скоростной: пришли, сделали, ушли. Может, действительно мужская неприхотливость в этих случаях уместна. Но Ямбург — это не трассовая поденка. Да и не «первые поры» он переживает, на третий год пошло после высадки пионерского десанта. Два года — по северным темпам немало. А «женский вопрос» все еще существует. У одного из тех, кто определял ямбургское житье, я поинтересовался:
— Рыцарями здешнее начальство не назовешь?
Собеседник мой обиделся, поправил меня, уточнив, что здесь уже не тринадцать, «дамская дюжина», а семнадцать семейных женщин. Добавил, что среди трех медиков есть уже и акушерка.
— Не лукавьте, Григорий Павлович, тринадцать ли, семнадцать — женщин на Ямбурге неестественно мало.
— А вы видели, как мы с водой мучаемся? — горькая усмешка тронула его губы. — Водовозка ломается непредсказуемо, не всегда успеваем и в столовую завезти. Есть у нас емкость на тракторных санях, так тракторист с собой постоянно паяльную лампу возит.
— А ее зачем?
— Вот-вот… Да потому что на сорокаградусном морозе, чтобы эти пять кубов воды выкачать, горловину слива приходится постоянно подогревать. На лету струя стынет.
— Ну уж… — не поверил я.
— Я что, сказки выдумываю? — снова обиделся мой собеседник.
— И нельзя решить проблемы с водой?
— До водовода еще далеко: он пока в проектном состоянии. Теперь я вам вопрос задам, можно?
— Отчего ж?
— Вы б свою жену в такие условия привезли?
Я хмыкнул — действительно, ситуация не для каждой женщины: всякая ли согласится на ежедневный героизм.
— Все мы герои, ― грустно махнул он рукой, — пока пятки к стене не пристынут.
Дело, конечно, деликатное, но разве не ясно, что, в принципе запрещая, точнее даже так — не разрешая женщинам въезд в Ямбург, организаторы производства хотели отодвинуть во времени проблемы полярного комфорта. Но, понятно, не отодвинули, а усугубили их. Может создаться впечатление, что говорим мы о каких-то второстепенных делах. Но разве не видится в этих «дамско-полярных» проблемах и более глубинной подоплеки — нежелания сразу и основательно решать проблемы человека на Ямбурге, вопросы его полнокровной высокоширотной жизни?
Если говорить в чисто экономическом ключе, государство ведет освоение богатств Тюменского Севера. Но тот, кто, выполняя государственную волю, начинает это освоение, он-то ведет ОБЖИВАНИЕ Севера. Так почему же забывается, что перед этим голым «ОСВОИТЬ» всегда должно идти это естественное «ОБЖИТЬ»?
Знакомый надымский поэт Альфред Гольд, вернувшийся с Ямбурга, задал загадку.
— Слушай, — сказал он. — Пришлось бы человечеству разрабатывать какие-то позарез полезные ископаемые на Луне. Как ты думаешь, с чего бы начали разработку?
Я заподозрил подвох, а уж коли настроен на розыгрыш, соображаешь неважно.
— Да с самого элементарного, — сжалился Альфред, — с создания условий, чтобы человек мог жить и работать в безвоздушном пространстве Луны. Правильно?
— Естественно!
— Почему же при случае мы красиво называем Север — «новою планетой», а считаем, что в этом обледенелом пространстве можно строить без создания изначально необходимых условий?
Что возразишь. Да и образ емкий. Ведь действительно Север как незнакомая «планета», а подход к ее обживанию порой такой, будто строим пригородную дачку.
За первые годы на Ямбурге не построено ни одних яслей, ни садика, ни школы, ни больницы. Случайно? Думаю, если бы среди голосов, которые решают судьбу Ямбурга, полновесна звучали и голоса его жительниц, социальные проблемы решались куда быстрее.
В будущем все это появится, но я ведь пишу об этом и помню, что в газовой «столице» Сибири, городе-подростке Новом Уренгое — два прямо-таки убогих кинотеатрика, школы, которые торопливо лепят за летние каникулы, скучный универмаг, похожий на авиационный ангар, и тесные магазинчики, которых постыдится деревенское сельпо. А ведь именно газовики Уренгоя во многом определяют стабильность топливно-энергетической программы нашего государства.
Мой собеседник посетовал:
— У нас глобальные проблемы, нам скоро миллиарды кубометров газа нужно подавать, а вы пустяковые вопросы задаете. Не о том речь.
Не о том ли? Разве эти миллиарды нужны за счет того, что разобщены семьи, что газовик ютится в необихоженном балке, что живет он жизнью, которую можно, наверное, назвать героической, но никак не полноценной. Ведь едет-то сюда народ высокой пробы.
Чего греха таить, трудно женщине на Ямбурге. Тем больше резона воспеть высоким словом этих неприметных героинь, которые, преодолев всевозможные преграды и «джентльменские» рогатины, вопреки полуофициальным запретам, все же оказались сегодня рядом с мужьями, делят их трудности и как бы согревают своим присутствием неприветливый, суровый край.
В тесной комнатке Ереминых (они занимают полбалочка) мне бросилось в глаза ведерко с прозрачными глыбками льда. Хозяйка похвасталась — оказалось, это подарок, принес знакомый гидролог Шурик, который регулярно спускается к Обской губе, делает там промеры. Льдяная вода повкуснее снежной, ценится особо. Нина Николаевна угощала меня настоем зверобоя, растопила для него несколько голубоватых этих глыбок, и был у настоя замечательно-терпкий вкус. Как я ни отказывался, заставила она отпробовать ее блинов, обязательно с черничным вареньем. Чернику они собирали с Колей здесь, вон за теми балками, если идти по руслу Нюди. Блины, конечно, пекут и в столовой, но у этих, только что со сковороды, обильно политых маслом, был осободомашний вкус. Николай, показывая пример, уминал их с удовольствием, а я не очень, наверное, кстати подумал, не у такого ли домашнего стола начинается по-настоящему хорошая работа.
Слушая семейную историю, размышлял вот о чем. Рассказывая об освоении новых северных мест обширной родной державы, погрязая в проблемах производства, мы порой стесняемся говорить слово «любовь». Но что же тогда влекло молодую симпатичную женщину сюда, на этот холодный, продутый всеми полярными ветрами, необустроенный Ямбург? Конечно, конечно… Но тем, кто продумывает перспективы освоения Севера, Тюменского ли или всех остальных, любви забывать нельзя никак. Как бы банально ни звучало: «Жизнь есть жизнь», действительно, живая жизнь в конце концов побеждает любые административные догмы и организационные схемы, именно потому, что она — живая, а каноны — чаще всего придуманы, а вернее — не додуманы и не охватывают всей прекрасной сложности нашей жизни. Только хорошо бы, чтоб — не в «конце концов», а сразу, с самого начала.
…Конечно, первым на Ямбурге появился глава семьи Николай Еремин. Жили они в шахтерской Горловке, но профессия у Николая — универсальная, и для юга, и для Севера. Что послужило главным стимулом для переезда, сказать сложно, но на месторождении Медвежьем уже давно трудится Колина тетка Полина, работает поварихой у газовиков на промысле. Приезжая в гости, всегда агитировала племянника: «Что тебе, буйну молодцу, по тылам отсиживаться? Рви к нам на Север». Молодой семье надо было решить кое-какие материальные проблемы, так что соблазны падали на благоприятную почву. Так он здесь и оказался. Первая встреча вряд ли настраивала на мажорный лад — ямбургская осень предполагала всемирный минор: беспросветная сырость, дождем занавешенный горизонт, штормящая Обская губа. Наверное, если б кто-то в тот момент предложил ему билет до Горловки, Николай и минуты бы не позадумался. Сентябрь в Донбассе — золотая пора, а здесь… И никого близкого рядом. Но работы навалило невпроворот, заканчивалась навигация, и ереминский КрАЗ месил грязь от береговых причалов до складских площадок часов восемнадцать в сутки. Без всяких лозунгов было понятно, что навигация здесь решает все.
Там, дома, прощаясь с женой, он обещал при первой возможности прислать вызов. Но когда обратился с просьбой к своему начальнику, тот без обиняков спросил:
— А ты здесь хоть одну живую бабу видел? Нет здесь для них работы.
— В целом городе работы не найдется?
— Она у тебя кто?
— Воспитатель в детском саду.
— А детский сад ты здесь видел?
— Да она на любую работу согласна.
— Нет, Коля, не велено, и забудь об этом. Тут у нас холостяков мало, в основном все семейные, но терпят же. — Добавил: — Понимают важность момента.
Так Николай и писал домой, шутил, что если бы даже очень захотел изменить дорогой женушке, то на Ямбурге это стопроцентно исключается.
Наверное, примерно так писали своим женам многие из первоосвоителей Ямбурга, и жены смирялись с ненормальным положением, утешаясь только тем, что стопроцентно могут полагаться на ямбургскую верность своих мужей. Но Нина Николаевна с таким ответом не смирилась. Женский ум изощрен, особенно тогда, когда речь идет о встрече с любимым. В Надыме-то работницы требовались, и она попросила вызов в Надым. Первый подступ был взят, она устроилась в жилищно-коммунальную контору, а вскоре ее направили на новостройку, вручив печать, домовую книгу и ключи от склада. Она стала первым комендантом Ямбурга.
Нина Николаевна невысокая, полноватая, с живыми черными глазами. Речь ее по-хохлацки напевна, и, в отличие от своего молчаливого мужа, поговорить она любит.
— Вы знаете, мы ж сначала с ним в Надыме встретились. Он постель свою привез. Я ее сутки напролет вываривала — понятно же, месяцами не меняли. А потом, когда в первый раз уже с Ямбурга прилетела в надымскую прачечную, аж стыдно было. Меня спрашивают: «Ты откуда, красавица, нам эти брезентовые простынки привезла?» Я признаюсь: «С Ямбурга». — «Понятно».
— Не хватало женской руки?
— Еще как! На все найдутся объективные причины: там вертолет задержался, там прачки не справляются, вот по месяцам и не менялось. Мужики рукой и махнули. Да я здесь только появилась, они хоть как-то на себя глядеть стали, прихорашиваться. Знают, комендант — женщина, к обходу обязательно порядок наведут.
— Она когда в первый раз в столовой появилась, — вставил словечко и молчавший Николай, — немой момент был, разве что ложки из рук не падали.
— Приятно, Нина Николаевна, такое поголовное внимание?
— Ой, что вы! — выразительно замахала она руками. — Я ж не звезда какая-нибудь, а тут как под обстрелом. Они, может, и не хотят, но все равно глазеют. Я понимаю, не на меня смотрят, своих вспоминают, а все равно неловко.
— Смелый ты, Николай, мужчина. Эдак рисковал! Ведь и отбить могли — народ здесь ушлый.
— Я не об этом беспокоился, — спокойно ответил Еремин. — Мне же ее поселить некуда было. Жил сообща с товарищами, выгонять их некуда. Вот кто уедет, мы туда. Это уже пятый балок.
— И никогда не сказала тебе жена: «Затащил ты меня, Коля?..»
— Это меня все предупреждали, — вмешалась Нина Николаевна, — опомнись, куда ты едешь? Но я рвалась к мужу. Другие, глядя на нас, начали своих жен вызывать.
Рассказывать об этой нелепо-неестественной ситуации приходится лишь потому, что в глобальнейшей государственной программе часто самым слабым оказывается социальное звено. А кто ж из нас свою драгоценную, единственную жизнь хочет жить вполцены, вполнакала, кому хочется лишать себя того, что столь легко доступно другим? Никакой толстый северный рубль не компенсирует этого. Производственная вахта может длиться три недели, месяц, ну два-три месяца, а когда вся жизнь становится такой производственной вахтой, разве можно и называть ее жизнью?
Никто не опровергает: да, сначала человек, его заботы, а потом уж и производство. А на деле?
— Я сначала себя, понятно, как мышка вела, тихонько, — продолжает самая рисковая женщина, прима Ямбурга Нина Еремина. — Требовать? Ишь, скажут, приехала — и сразу. Выгонят еще. Сейчас нас уже больше, мы сильнее. Начинаем своих мужичков прижимать: вы ж мужчины, вы ж сила, давайте что-то делать, что-то предпринимать, организовывать. Открыли нам уже магазин товаров первой необходимости, а мы продуктовый требуем, потому что продукты ж приходится из Надыма возить. Случалось так, что поселок без хлеба оставался, мы на всю мужскую братву лепешки стряпали. Семей будет больше, и порядку больше.
— Женщины есть женщины!
— Мы нормальных условий требуем.
Конечно, ехала она к своему мужу, эта отважная женщина, решали они свои личные проблемы, но вместе с первой женщиной появилась на Ямбурге та социальная сила, которая должна привести в гармонию эти в общем-то не противоречащие друг другу понятия — освоить и обжить. Естественная социальная сила.
Он вообще очень семейственный, скромный, этот парень — Николай Еремин. Как ни трудно было, добился и привез в гости на Ямбург свою мать Марию Петровну и шестилетнего сынишку. Саньке, конечно, эта заполярная жизнь очень пришлась по вкусу: корабли в море, тяжелые машины, вертолеты снуют туда-сюда, грохот, гром, неоглядные тундровые просторы. Правда, вот сверстников — ни одного, но ведь и среди взрослых дядей крутиться день-деньской тоже интересно. Мария Петровна, как всякий пожилой человек, восприняла ямбургское житье-бытье скептичнее. Сверстниц ей не нашлось: народ гораздо моложе, поговорить особо не с кем. Ударили холода, а отопление еще не включили, и она сразу сказала: «Дома лучше». Начала собираться. Но смирилась с той судьбой, которую выбрали ее дети: в общем-то можно и на Ямбурге жить: август стоял, ягоды пошли, грибов — хоть косой коси, Николай с друзьями на рыбалку съездил, угощал мать обским первосортом.
Мать — женщина рабочая, сказала:
— Выбрали — живите. Если что — дом вас ждет.
Не верит еще, что для них уже дом — Ямбург.
Я, кстати сказать, заглянул в домовую книгу, которую держит ямбургская комендантша: прописано у нее еще не очень много народу. Все остальные, работающие здесь, по прописке надымчане, пангодинцы, уренгойцы. Правда, статус у Ямбурга какой-то шаткий, даже его адрес пишут странновато: «Надым-трасса-Ямбург». Но все же радует, что ямбуржцы уже есть, и по прописке, и по душевной своей причастности.
У Ереминых — часы с боем. Раздался мелодичный бой, и от этого боя дохнуло домашним уютом. В гостях у Ереминых как-то отошла душа, стало отраднее: у Ямбурга есть хозяева, которым далеко не безразлична его судьба. А когда государственное дело становится личным, личной судьбой, дело от этого только выигрывает. По-другому нельзя, без личностного, душевного сопряжения не получится государственное дело любого масштаба.
Отдадим должное самоотверженности Нины Ереминой, но ведь какой длинный шлейф разлук тянет за собой этот необихоженный Ямбург.
… — Евгений Леонидович, как вы относитесь к женщинам?
Главный инженер окинул меня недоумевающим взглядом:
— В каком смысле? На Ямбурге?
— Нет, вообще как вы относитесь к женщинам?
— Я? Очень хорошо… Как можно к женщинам плохо относиться!
— Но вы ж не случайно уточнили — «к женщинам на Ямбурге». Есть женский вопрос на Ямбурге?
— Был, — сознался Посадский. — Считаю, что поначалу неправильная в этом отношении шла политика. Неуютно себя чувствовал мужской народ. Положение выправляем. Как это без женщин? — развел он руками.
Он мне понравился сразу, главный инженер Дирекции по обустройству Ямбургского месторождения Евгений Леонидович Посадский. Дирекция — организация важная, но скорее «бумажная». «Фирмачи», на деньгах сидят, финансовые владыки. В любом случае — кабинетные работники, знатоки ассигнований, смет, проектные доки. Вот эта «кабинетность» в облике Посадского отсутствовала напрочь. Он невысок, худощав, в меховых сапогах, почему-то сразу напомнивших мне петровские бахилы, шагал широко, говорил ядрено и едко. Командовал он плотниками, которые завершали строительство конторы Дирекции, и я поначалу даже не разобрался — подумалось, прораб какой-то. Не ощущалось в нем кабинетной солидности, а чувствовалась размашистость человека, привыкшего командовать на вольном воздухе, общаться с людьми напрямую. И голос у него был хрипловат эдак по-северному, чувствовалось, что на северах он не первый год.
Видимо, сегодня на Ямбурге требуется не кабинетный дока-мыслитель, а вот такой энергичный, Севером проверенный строитель. Что-то, видимо, поперву подстыло, подмерзло в механизме освоения. Такие люди, как Посадский, призваны придать новый стимул, новый темп строительству.
Почему ж все-таки печальные уроки нужно повторять раз за разом, на каждом новом месторождении? Что лежит в основе этой плохой усвояемости? Чье нежелание — и субъективно ли оно или, может быть, объективно? Может, тот стремительный темп, в котором живут и трудятся тюменские северяне, мешает прочному закреплению опыта?
Незадолго до этого встретился я с замечательным рабочим — бригадиром Анатолием Феоктистовичем Шевкоплясом. Он лауреат Ленинской премии, получил ее за внедрение на стройках Тюменского Севера прогрессивного блочно-комплектного метода. Прошел Шевкопляс насквозь все Медвежье и дальше по Уренгою. Естественно, я задал ему вопрос, который просто напрашивался: «Не мечтает ли покоритель Медвежьего и Уренгоя вот так же пройтись по Ямбургу?»
— Заманчиво, — ответил Шевкопляс. — Трудное будет месторождение, но попробовать бы хотелось.
— Неужели труднее Медвежьего и Уренгоя?
— Естественно, — И он сказал слова, которые мне запомнились: «Я бы туда всякого не стал пускать. Там — гвардия нужна. И не бригадой надо выходить, а технологическим потоком».
Темп и масштаб работ на Тюменском Севере родили новую форму организации строительного производства: технологический поток, когда в единое целое слиты и рабочий опыт, и инженерная энергия, когда вроде как на бригадном подряде трудятся и рабочий, и снабженец, и сам начальник управления.
Организация дела — вот рычаг.
Теперь я понял, что меня так особо тревожило, когда я ходил по Ямбургу: вроде и винить-то было некого, все занимались делами, решали проблемы. Но подход-то к этому природному гиганту на первых порах оказался явно не по мерке, не по масштабу, не по сложности. Вроде и много здесь уже было всяких организаций, но были они в отдельности беспомощны, как пальцы на руке, не соединены в могучий, самостоятельный кулак. То, что хорошо понимал бывалый бригадир Шевкопляс, кажется, еще очень слабо осознавали руководители строительного главка. Вроде как для отмашки это делалось: и трест новый создавался, и всякие управления десанты высаживали. Не рассчитан такой заполярный гигант на скороспелые «пожарные» десанты. Здесь продуманная стратегия требуется, перспективная, инженерно умная.
Что там по мелочам ругать, кто-то запаздывает с выходом, а у управляющего новым трестом, кроме конверта в кармане, никаких других существенных полномочий. Более важного и существенного нет у строителей: не существует КОНЦЕПЦИИ освоения газовых гигантов Заполярья. Получается практически неуправляемый процесс, спонтанная организационная самодеятельность. Кто-то развернулся оперативнее, кто-то не смог, задержался, кто-то вообще не торопится в это необжитое место, дожидаясь, пока там обживутся другие. Еще нет, наверное, и умения объять это полярное необъятное, да и желание не сформулировано.
Ясно, что если вовремя не пойдет ямбургский газ — вот тогда полетят головы и репутации, спрос будет особый и по-крупному. Но кто сегодня головой рискует за то, что не вовремя строятся даже магазины, а до клубов, больниц и спортзалов руки строителей дойдут еще через сколько-то месяцев? Кто отвечает своей профессиональной совестью за то, что у человека-первоосвоителя отнимается кусок его полноценной жизни, что духовная жизнь его искусственно делается куцей? Да, он горд, этот герой-первопроходец, от сознания того, что не кто-то другой, а он осваивает этот громадный Ямбург, и эта гордость — на всю жизнь. Но разве она бы уменьшилась, если в свободное от полярного героизма время он мог бы почитать в библиотеке, порезвиться в гимнастическом зале, поплескаться в бассейне с обской водичкой, купить на месте приличный костюм, а не лететь за мылом и зубной пастой в Надым? Вспомним классически образцовый пример Норильска. От того, что там сервис налажен по первому классу, — труд шахтеров и металлургов стал менее престижен и почетен? Почему же на Ямбург парикмахер приезжает реже, чем Алла Пугачева в Тюмень? Полтысячи ж молодых мужиков в возрасте, когда шевелюра растет особенно пышно, быстро.
Один мой знакомый парень съехидничал:
— Да они, наверное, думают, что мы все здесь от нашего бытового героизма облысели.
Кто за этот небритый Ямбург несет ответственность? Сдается, что в этом очерке многовато вопросов, но задаю их не я, ставит их непричесанная, своеноровистая и крутохарактерная жизнь.
Хочу коротенькую справку привести: Ямбургское месторождение «распечатала» сейсморазведочная партия Леонида Кабаева. Да, того самого легендарного Кабаева, открывшего всемирно известный Самотлор. Легкая рука у этого сейсморазведочного «пешехода», какие походя гиганты открывает — сначала нефтяной, потом газовый! Удачлив самый молодой среди лауреатов Ленинской премии — тюменцев. Как сразу зазвучал Самотлор! И как бы хотелось, чтобы — связанный с ним именем первооткрывателя — поднимался столь же стремительно и Ямбург.
Первые пришедшие на Ямбург — геофизики-сейсморазведчики и поисковики-геологи, конечно, не знали точно, слон ли им выпадает газовый или малоприметная моська. Сегодня всем известно: слон. Но почему ж мы к нему подходим как к моське, которой — только еще предстоит вырасти до слона?
Слышишь часто, что Север шаблона не терпит. Терпит. К сожалению, терпит. Северяне — народ терпеливый, только терпеливость эта и государству, да и людям самим явно недешево обходится. Где-то, может, постепенность и разумна, действительно нужно все ступени пройти, но вот эта заданность — испытать все — на Севере оборачивается громадными социальными издержками.
…Над этим балочком, утонувшим в свирепом сугробе, высоко, журавлино тянется в небо стройная, ажурная радиоантенна. Что-что, а вот со связью в Ямбурге надежно: накручивая телефонный диск, можно прямо отсюда дозвониться до Надыма, Пангод, Уренгоя, если очень нужно — до Тюмени и Москвы. Связь здесь не какая-нибудь, тропосферная. Да и телевизор отлично ловит сигнал, и цветной, и черно-белый. К почтовикам у жителей Ямбурга претензий много — отправить перевод или посылку невозможно, для будущих городов с трассововахтовым статусом изобретен ветхозаветный метод: попутный, с оказией. Но к тем связистам, которые в числе первых устанавливали связь Ямбурга с миром, сегодня претензий нет. Тропосфера устойчиво связала этот полярный отшиб с живыми, большими центрами, а что такое эта душевно-тропосферная связь с миром, может объяснить только немало поживший в высоких широтах человек.
Эдуарда Затолочина привела на Ямбург поздняя женитьба. У жены оказалась профессия, которой применения на полярных станциях не найдешь, — редактор газеты. И вот позади долгие годы холостяцких полярных скитаний и неизбежная перспектива работать в шумном северном городе, Надыме. Эдуард Николаевич зимовал на Новой Земле, на крохотном островке Виктория — на самой западной границе страны, на береговых полярных метеостанциях и, конечно, уже тяготился многолюдья, городского шума, хотя сам москвич. Полярное отшельничество даром не дается. Попробовал устроиться на трассу, все не городская суета. Не получилось. И тогда подвернулся Ямбург. И режим работы детного отца Затолочина вполне устраивает — неделя вахты в Ямбурге, неделя в Надыме. Вроде на той же полярке и вроде уже как «на Земле», солидно, размеренно.
Вот человек по самым арктическим северам болтался, но так и не избавился от своего московского говорка. Затрудняюсь точно объяснить, чем он отличается, московский диалект русского языка, но слушаешь человека и сразу понимаешь — столица. Слова, что ли, тянет, многозначительность какая-то в интонациях, и словечки вроде незаметные, непримечательные, но как флажки-отметинки.
— Цивилизация здесь, — спрашиваю, — пока как на полярке. Не более?
В общем-то Эдуард Николаевич возмутился, но и возмущается он как-то по-особому, очень спокойно, тон только у него становится разъясняюще-учительским и приветливая улыбка чуточку снисходительней.
— Не обижайте цивилизацию полярных станций, — ответил он, как будто извиняясь за мое незнание быта полярок. — Если станцию только организуют, то вместе с метеорологическим оборудованием туда непременно везут очень тщательно подобранную библиотеку, всегда есть киноустановка и годовой запас фильмов. Сейчас, конечно, магнитофоны и другая стереотехника. Вы знаете, чем располагали полярники семьдесят лет назад на первой сибирской станции в Марра-Сале?
— Трудно представить…
— Их снабдили двухгодовым запасом по рациону нансеновского «Фрама», у них был кок…
— Повар?
— Нет, так называли портативные киноустановки, «синема для дома» — новинка тех лет, с серией веселых кинолент, граммофон с несколькими сотнями великолепных пластинок, и еще в распоряжении они имели скрипку, гитару и баян. Поищем на Ямбурге скрипку, думаете — найдем? Гитару — куда ни шло, может быть, и баян. А вы знаете, ведь это о многом говорит — отсутствующая скрипка. Да здесь нет банальной киноустановки. Фильм показывали всего один раз в столовой — кинодокументалист какой-то приезжал, творчество свое демонстрировал, правда, звука не было. За два года здесь не удосужились отыскать местечко под красный уголок, я уж не говорю про библиотеку или читальный зал. А на полярке все крутится около кают-компании.
Сравнения — не в пользу Ямбурга. А ведь деньги Гидромета ни в какое сравнение не идут со средствами Мингазпрома или Миннефтегазстроя. Может, и не в деньгах дело — в уровне подхода к проблеме.
Многие бытовые, социальные проблемы на первом этапе как бы застыли, напрочь законсервировал их знатный ямбургский морозец.
Ах, не зря так ошалело летел на Махмуда Абдуллина размашистый парень в малахае, опережал других: «Книг не привезли?»
Огромный, трудный опыт нажит на Тюменском Севере. Известно, что мудрые учатся на ошибках других, а здесь ведь пройдена собственная школа.
…Из любого уголка Ямбурга слышен характерный стук. Сначала резкий присвист, и сразу — мощный удар. Так-ссс! Так-ссс!
Это работает копер у гидростроителей. Ребята с брандвахты бьют шпунт будущего причала.
Так-ссс! Так-ссс! Так-ссс!
Старожилы окрестили копер «полярным метрономом». А что? — действительно, с завидной четкостью он отмечает время Ямбурга. Рабочее время. Потому что он не перестает стучать ни ночью, ни даже в разгар полярной пурги. Вот и сейчас разыгрывается, свирепеет поземка, налетевшая с ледяных просторов Обской губы. Она моментально скрыла в белой мгле разбросанные огоньки поселка, засвистела, закружила. А над этим снежным безрассудством — странно спокойное, чистое, звездное небо, круглая, невозмутимая луна. Бесстрастное небо как будто равнодушно, одиноким глазом холодной луны обозревает дела людей на свирепом северном пятачке.
Но сквозь вой и свист метели звучит, словно точки ставит, работающий копер, отсчитывает рабочее время Ямбурга.