В. Герасимов
Крепко помнить.



Все светлой памяти достойны
Памяти моих родных, представителей
большого рода сибиряков Мельниковых,
солдат, защитников Отечества.
Не спится и не лежится сегодня старому солдату Михаилу Хлебникову. Сутра вот накатило что-то, тревожно-холодно ста­ло на душе, беспокойство вдруг поселилось в ней. Кроме душев­ного дискомфорта, появилась боль и физическая. Разом стали беспокоить мелкие осколки, что прижились в теле солдата с давних военных лет. Не стали их тогда извлекать сразу после ранения, так и осели они в неподходящих, сильно уязвимых ме­стах. Врачи в госпитале опасались, что их удаление может вы­звать обильное кровотечение, а крови он тогда и так изрядно потерял. Одним словом, оставили осколки до лучших времён. Так и жил, трудился и ходил по земле Хлебников с этим «драго­ценным» металлом отгремевшей войны. Часть осколков всё же вышла сама, болезненно, но покинули они тело, отторг их наби­рающий силу крепкий молодой организм.
Война стала потихоньку не то чтобы забываться, её не за­будешь никогда. А вот те события стали как - то размываться в памяти Хлебникова, отодвигаться на задний план, да и сама память уже не так кровоточила. А вот вчера война вновь напом­нила о себе. Часов около десяти старик вышел за ограду, чтобы посидеть на лавочке. По обыкновению, в это время он ждал со­седей, дружков-товарищей. Они любили собираться по утрам «у Митрича». Специально для таких мужицких сборов Хлебников давно сделал две скамьи. Друзья рассаживались чинно, неспеш­но сворачивали самокрутки или крепкие сигареты, смачно ды­мили. Вполголоса рассуждали о жизни, говорили о болячках, о местных и мировых проблемах. Часто предавались воспомина­ниям, охотно возвращали себя в довоенное время, когда были молоды. Говорили, конечно, и о войне. Вспоминали, где и как во­евали. С грустью, как-то по особому, вспоминали друзей-земляков, что остались где-то далеко на полях сражений, на чужбине постылой, всегда говорили и о тех, кто ушёл уже здесь.
Не успел Хлебников достать кисет с табаком и бумагой, как напротив него остановилась сельсоветская машина, за рулём которой был сам председатель Александр Петрович Зуев. Оста­вив машину на обочине, тот, улыбаясь, неторопливо шёл к Хлеб­никову.
-  Доброе утро, Митрич! - крепко, по-мужски поздоровался председатель со стариком. Зуев был свой, всю жизнь прожил в родном селе. Он долго работал в школе, преподавал историю и географию. Вот уже несколько лет сельчане избирали его пред­седателем Совета. Он всегда и для всех был простым и доступ­ным. И селяне, и Хлебников его сильно уважали. К тому же, он был сыном его лучшего друга Петра, тоже фронтовика, и часто мальцом сиживал на коленях у Михаила. Поэтому и отношения у них были простыми и тёплыми.
-  Здорово, старый солдат, - душевно, по-свойски ещё раз по­приветствовал председатель старика. - Как дела ветеранские? Как здоровье? Как металл вражеский, не сильно беспокоит?
-  Об чём разговор, Петрович! - весело ответил Хлебников. - Они вить тоже устают лежать на одном боку-то. Вот и ворочают­ся, стало быть, чтобы, понимашь, пролежней не было. Вот тогда и мне весело, впору хоть польку-бабочку наяривать. Бабке спать не даю. Да что тебе рассказывать. Прекрасно знашь, как с ними живётся. Батя-то твой тоже из Восточной Пруссии начинённый прибыл. Как, кстати, дружок поживает? Неделю уже не кажет глаз к приятелю старому.
-  Да ты знаешь, Митрич, вроде и ничего. Вы ведь теперь как погода - непредсказуемы. Вчера вот возил в райцентр в боль­ницу: на ноги стал жаловаться, сахар полез, будь он неладен. Вообще, сам всё расскажет. Завтра собираются с соседом Плот­никовым к тебе. Так что готовься. Что-то всё о списках говорят. Я пока не вникаю. Придёт время, думаю, меня не обойдёте. При­дёте, расскажете.
-  Дак я маленько в курсе, Петрович. Мы после мая нонеш­него и заговорили об этом. Ты посмотри, дело-то какое. Когда памятник в парке нашем поставили, помнишь? Не морщи лоб, значит, не помнишь. А я тебе скажу. Накануне 9 мая 1965 года, аккурат к 20-летию Победы. Знамо дело, в спешке тогда всё де­лали, поспеть к юбилею старались. Оно и понятно, да и установ­ка с самых верхов была. А памятник всё одно сурьёзный возве­ли. Крепко встал солдат в парке. Как в войну стояли на фронтах твердо, так и на родине малой встали по всей стране тогда сол­даты. От Балтики и до океана Тихого, да и по миру гордо встал наш советский солдат. Сам знашь, председатель, на памятнике нашем прописаны золотом земляки, что отдали жизни свои за Отечество. Да вот закавыка, не все прописаны. Многих там нет. А ведь семьдесят лет после войны уже прошло. Чья-то судьба до сих пор неизвестна. А кого-то и власти не дали в те списки золотом внести тогда. Время, сам понимашь, какое было. А сей­час по-другому на это всё смотрят. Все должны там, в списках, и в памяти людской достойно стоять. И те, кто плен прошёл, и кто без вести сгинул где-то в топях болот. Все, кто не скурвился, с честью вынес всё и жизнь отдал. Все мы должны быть в одном строю. И солдаты, и труженики тыла. Все, кто ковал победу. Вот тогда порядок будет. Справедливо, по-божески будет, все ведь под небом ходим.
Хлебников ненадолго замолчал, стал торопливо что-то ис­кать в карманах пиджака, потом махнул рукой и снова продол­жил:
-  Вот возьмём, к примеру, Пелагею Воронцову. Скольких она, баба бедовая, проводила тогда на войну эту проклятущу? Правильно. Пять мужиков ушло тогда со двора её. Пять кор­мильцев и надёжа матери. Вначале муж, Архип Пантелеевич, по­том четыре сына-соколика. А сколько их на памятнике значит­ся? А там прописаны из родовы Воронцовых сам Архип да Петро, что средний. А где остальные ребята - воины славные? Сгинули где-то на дорогах войны, пропали без вести. И вроде как нет им уже уважения, нет им памяти доброй на родной земле. Да и сама Пелагея Матвеевна до последнего на полях да фермах колготи­лась, пользу приносила. Ведь орден высокий за труд получила. Разве не обидно? Ох, и обидно женщине-страдалице, да и всей родове их. Вот так-то, уважаемый, дорогой наш председатель!
Хлебников, эмоционально закончив свой продолжитель­ный монолог, торопливо стал снова искать что-то в карманах.
-  Погодь, Петрович! Тут недавно в журнале стихи прочитал, вокурат на эту тему. Так задело правдой своей - вырезал и со­хранил специально. Вот думал друзьям прочитать да так народу показать.
Он наконец нашёл этот листок и протянул Зуеву. Стихотво­рение с первых строк завладело председателем:
Давно отгремела кроваво война,
Те страшные дни слезою скатились.
Но плачет ещё по погибшим страна,
Домой сыновья не все возвратились.

Но смерти страшнее - на многих табу,
На них подозрительно власти смотрели
За то, что живыми остались в аду
И в лагерных топках тогда не сгорели.

За то, что собаки их рвали тела,
За то, что поля удобряли их пеплом,
За то, что в плену с исчадием зла
Боролись и там исчезали бесследно.

Потом, как с проказой, нельзя было в строй,
Обида и злость зубами скрипели.
Их судьбы и так раздавило войной,
И здесь страшней смерти вериги висели.

И нет кое-где их славных имён
На памятных стелах и обелисках.
И только вопросы седеющих жен,
И только отчаянье внуков и близких.

А в чём виноват тогда был солдат?
Что раненный сильно в плену оказался,
В беспамятстве был и не видел закат
И в том, что из плена бежать не пытался?

Они святой памяти тоже достойны,
И пусть им поклонится низко страна,
И души солдат этих будут спокойны,
Они чашу горя испили до дна.

Прочитав стихотворение, председатель некоторое время молчал. Потом каким-то надорванным голосом произнёс:
-  Правдиво, жизненно написано. Прав поэт, должны всем мы поклониться, всех вспомнить, чтобы никто не ушёл в заб­вение. И ты правильно говоришь, Митрич! Всё правильно. Да­вайте, уточняйте - и ко мне. Военкомат, органы подключим, архив. Сверимся, уточним все вместе. Надо к весне следующего года пополнить списки и на День Победы собрать отовсюду всех родственников погибших и пропавших без вести, чьих имён не было на памятнике.
-  Вот это верно, председатель, по справедливости будет, - горячо и торопливо заговорил старый солдат.
-  Да, Митрич, память - штука серьёзная и всем всё возвра­щает по заслугам, - тихо, в раздумьях проговорил Зуев и при­нялся прикуривать. Какое-то время помолчали.
-  А я ведь к тебе, Михаил Дмитриевич, специально, с офи­циальным визитом, так скажем, подъехал. И вопрос касается как раз памяти, о чём мы с тобой сейчас говорили. Приятную я тебе весть принёс, солдат. Вчера позвонили из райвоенкомата и администрации и известили нас о том, что из Москвы пришло несколько наград, не вручённых нашим землякам по разным причинам в те горячие военные дни. В том числе пришла и твоя награда. Оказывается, ты тогда был награждён орденом Славы. Я не стал уточнять детали, за что награждён и какой степени. Велено через два дня доставить тебя в здравии и при полном параде в районную администрацию. Туда прибудут высокие чины из области. Вот такой пируэт, Митрич! Я сердечно тебя по­здравляю, солдат.
И он крепко, по-сыновьи, прижал к себе поднявшегося со скамьи Михаила Дмитриевича. Хлебников некоторое время молчал. Снова сел на скамейку. Слегка дрожащими руками стал сворачивать самокрутку. У него плохо это получалось, и он смял бумагу, сунул её в карман. Знаком попросил у Зуева закурить. Тот подал ему сигарету и поднес зажигалку. Хлебников прику­рил, сделал несколько затяжек.
-  Вона, значить, как! Награда, говоришь. Награда - это хоро­шо, это кстати. Живому-то, понимашь, их получать сподручней и приятней. Как там сейчас пишут-то: «Награда нашла героя!» Хорошо, что нашла. Скоро ведь юбилей затеял встречать: 90 стукнет. А «Слава» - это хорошо! Наша, солдатская высокая на­града. Дюже уважали её в войну.
Он снова замолчал, докуривая сигарету. Потом сказал:
-  Как ты, Санька, отраву эту куришь? Наверно, химия одна. Ты, брат, лучше брось, коли организма не принимает серьёзное курево. Я и сам бы бросил, но врачиха в областном госпитале, кстати, тоже из наших - фронтовичка и нещадно курит, посове­товала этого не делать. Раз я с войны травлюсь, организм, вишь, не перенесёт этого, и, следовательно, мне никаких перспектив не светит. Видишь, он не перенесет. Подумашь, принц!
-  А «Слава» эта за Польшу, скорее всего, за языка сурьёзного, что мы там взяли в конце сорок четвертого, - снова заго­ворил Митрич. - Взять-то мы его взяли, но и сами попали уже у передовой в заварушку. Двое погибли, а меня начинило тогда осколками по полной. Так что ребята через передовую тащили не только языка, но и меня, как куль с добром. А потом-то, зна­мо, по госпиталям провалялся. Тут и наши в Берлине о победе громко возвестили, так отсалютовали, весь мир от счастья пла­кал. Про ту операцию я и забыл тогда совсем, хотя понимал, что награда какая-то должна была быть. А если честно, не до наград тогда было, хотя грех обижаться, у меня их уже с десяток на гру­ди красовалось. У всех радости было через край. Война закончи­лась. Живой остался. Домой, на родину, в Сибирь.
И Хлебников снова знаком попросил у Зуева закурить. Вид­но, старик волновался.
-  Я ведь, Саша, тогда домой-то не сразу возвернулся, - тихо стал продолжать старик. - После полного выздоровления, как опытного разведчика, меня направили в особый отдел. Потом были закрытые зоны и работа с военнопленными немцами на восстановлении режимных объектов в Белоруссии, Украине, Прибалтике. Домой вернулся только в конце сорок девятого, аккурат перед Новым годом. Вот так-то, земляк мой дорогой.
И Хлебников замолчал опять ненадолго. Потом тихо спросил:
-  А ты, кстати, знаешь историю, как мы с твоим отцом на фронт-то попали? Ведь годами-то мы никак на начало войны не подходили. Не брали нас, да и работы в колхозе было по-за глаза. Мужики-то работящи все в вагонах на запад далёкий за­спешили, супостата воевать. Вся работёнка свалилась на баб да пацанов с девчонками, таких, как мы с твоим отцом. А на фронт шибко хотелось. Да что там говорить, все годки, да и помлаже нас, рвались туда. А мы с твоим батькой схитрились. На лето в сельсовет пришла работать за мать девчонка - соседка Манька Кузнецова, она тогда как раз перешла в последний класс. Кра­сиво и грамотно писала, вот её председатель вместо матери и засадил за канцелярию. А мать-то на полевые работы вместе со всеми наладили. Вот Маняша по неопытности, с наших слов, на­кинула нам тогда по году и выдала свежие справки для военко­мата. Так фактически в семнадцать лет весной сорок третьего мы и ушли с твоим отцом, Петром Никаноровичем, на фронт. Время было горячее, наши вовсю жали фашиста по всем фрон­там. Свежие силы требовались везде, кто там будет разбирать­ся? А мы парни деревенские, видные, здоровые. С радостью нас приняли на краткосрочное обучение в резервный полк. А потом и фронт. Вот так - то, председатель.
На том разговор и закончили. Договорились, что о деталях поездки председатель сообщит дополнительно. Попрощавшись с председателем, Хлебников заспешил домой. Давно уже подо­шло время и таблеток, и чая. И его Любовь Андреевна поджида­ет хозяина к столу.

***    ***    ***
Непростой была судьба и у его Любашки. Познакомились они здесь, в этом сибирском селе. Когда Хлебников вернулся до­мой после долгого отсутствия, по соседству, у тетки Груни По­таповой, уже месяц как квартировала очаровательная девушка. Любашка приехала по направлению из области на местный мо­локозавод лаборантом после курсов. Мать Хлебникова только и говорила о новой лаборантке, только и нахваливала её. И на новогоднем вечере в сельском клубе Хлебников решил брать штурмом эту симпатичную соседку. Ей тоже приглянулся кудря­вый воин-сосед. А тут оказалось, что Хлебников и гармонист, и ещё какой плясун. Словом, долго не хороводились. Расписались в сельсовете, собрали небольшой вечер. И всё. И стали жить, как все тогда жили, трудно, но весело.
Любашка тоже была сибирячкой, правда, из далёкого сибир­ского села в Иркутской области. В августе сорок восьмого года она вместе с группой ребят и девчат из родной области уехала по направлению учиться в ФЗУ в далёкий Ленинград, чтобы потом работать на стройках, восстанавливать разрушенный войной и блокадой город-герой. Но, проучившись полгода, она дальше не могла находиться в Ленинграде. Перенесенная в годы войны болезнь лёгких серьёзно обострилась в сыром и промозглом климате. Девушка постоянно болела, кашель просто разрывал лёгкие. Врач, что наблюдал и лечил Любашку, посоветовал ей срочно сменить климат, вернуться домой, в Сибирь. Он же и по­мог ей это осуществить. И, несмотря на то, что в то время вопрос перемещения трудоспособного населения решался непросто, со справкой врачебной комиссии она получила перевод. Правда, в родную Иркутскую область ей тогда так и не удалось вернуться. Она получила направление в Омск. «Ну, и пусть будет Омск, - ре­шила Любашка, - всё ближе к дому и климат свой, сибирский».
В Омске её направили на курсы в школу мастеров маслоде­лия для обучения на лаборанта молочного производства. А по­том она попала в это большое сибирское село на окраине обла­сти, где была работа и где она нашла свою судьбу.

***    ***    ***
Скрипя крыльцом и половицами в сенях, Хлебников сте­пенно вошёл в свой небольшой, но по-простому ухоженный пятистенок. Раньше, когда все при нём жили, тесновато было. Выросли дети, разлетелись, а им с женой и этого теперь впол­не достаточно. И гостей летом есть где разместить. Его Любовь Андреевна сидела за столом. На нём красовался петухом распис­ным чудный электрический самовар, подаренный детьми ро­дителям на какой-то юбилей. Жена, подперев по обыкновению рукой голову, смотрела в окно и слушала песню, что лилась из приёмника на стене.
-  Доброго здоровья, баушка, - весело приветствовал жену Хлебников. - Как спалось-ночевалось?
-  Да виделись, однако, уже. А ты что, как кочет молодой, перья-то распушил? Опять, поди, соседке, фершалше молодой, дрова помогал в поленницу класть, а она плеснула тебе меди­цинского для ран душевных? Смотри, старый, доходишь по по­мочам, с претензиями придут, - так же весело, в тон мужу отве­тила Андреевна. - И что такой солнечный с утра, батюшка? Али в лотерею выиграл, али письмо от внуков получил?
-  А что мне, подруга, не веселиться? Живой покуда. Сол­нышко вон пригреват, на огородах всё растёт, природа радует, ты вот рядом. Дети, внуки, слава Богу, живы-здоровы, все при деле. А весело - радостно мне оттого, что весть хорошу привёз сейчас председатель наш Санька Зуев, крестничек дорогой. И надо же, аккурат к юбилею. Теперь точно не буду поспешать в дорогу скорбную.
-  Да говори ты толком, порадуй и меня весточкой доброй. Что заладил, как пономарь, одно и то же? - стала уже было сер­диться Любовь Андреевна.
-  Охолонь, старая, всё по порядку. Готовь костюм мне па­радный, да так, чтоб ордена-медали блестели, как вот самовар твой. Через пару днёв повезут меня в администрацию районну, где меня ждёт-дожидается награда сурьёзная - орден Славы, наш солдатский орден. С самой Москвы, вишь, с оказией присла­ли. Да, да, мать! Оказывается, ещё с войны награда, а сейчас вот нашла меня. Хорошо, что застала.
И Хлебников, подсев к столу, замолчал.
-  Вона как! Вот это новость! Да ты, батюшка Михаил Дми­триевич, и взаправду герой. И так вся грудь в орденах и медалях, не стыдно с тобой по селу пройтись в праздники. А тут ещё и «Слава». Как ребятишки-то наши с внучатами возрадуются за отца и деда своего! И пусть гордятся. Ты кровью на войне заслу­жил это уважение. И после работал допоследа, куда ни пошлют.
Она не торопясь подошла к мужу, прижала его седую давно голову и тихо сказала:
- Я рада за тебя, старый. Спасибо тебе, дорогой мой солдат. Мы все гордимся тобой и шибко любим тебя, отец!
И она нежно поцеловала Хлебникова в шрам на правой сто­роне головы, что остался после операции по удалению осколков из черепа ещё с войны. Они долго молчали, и было видно, что каждый старается справиться с волнением и воспоминаниями, что вдруг подступили к их сердцам.

Август 2017 г.      г.      Тюмень.