В. Герасимов
Крепко помнить.
Солдатский колодец
Родным и землякам посвящается.
Пролог
В это тихое летнее утро Александр Анатольевич Мельников проснулся немного раньше обычного. Вернее, проснулся не сам, его разбудил какой-то особенно резкий, но приятный гудок уходящего вниз по Иртышу пассажирского теплохода. Дом, в котором уже несколько лет живёт Мельников, расположен недалеко от речного вокзала. Из окон и с балкона хорошо видна и река, и сам вокзал, и всё новое левобережье. Нехотя открыв глаза, Александр Анатольевич по привычке посмотрел на часы и подумал: «Первая ласточка, на Тобольск...» Встав как-то по-особому бодро, он, чтобы не разбудить жену и внуков, что приехали погостить из Калининграда, сначала прошёл тихо в ванную, потом на кухню. Не стал, как обычно, включать телевизор, чтобы узнать новости и погоду, а включил чайник и несколько минут сидел в раздумье и какой-то отрешённости.
Выпив стакан чая с мёдом и бутербродом, он быстро оделся, спустился по лестнице и вышел из подъезда. На часах было начало седьмого, от реки тянуло приятной свежестью. По обыкновению, на работу он выезжал чуть позже. Сегодня у него встреча с руководителями подразделений назначена на девять утра, к тому же день был субботний, и Александр Анатольевич просто решил пройтись по набережной, полюбоваться Иртышом. Редко ему удаётся делать это в последнее время. Спустившись по каменным ступеням на нижнюю липовую аллею, он медленно пошёл по набережной в сторону большой крытой беседки-ротонды.
Это было любимое их с женой место. Если позволяли время и погода, они могли долго здесь сидеть. Просто сидеть и смотреть на эту замечательную сибирскую реку. Буквально в пяти минутах ходьбы отсюда находилось место, где соединялись две реки - своенравный горно-степной Иртыш и робкая и застенчивая, текущая со стороны самых больших в мире знаменитых Васюганских болот Омь, или, как её народ любовно называл, Омка. Разные по цвету воды: песочно-светлую и торфяно-коричневую - несли эти реки, и здесь, при слиянии, была чётко видна эта цветовая разница. И Мельникову всегда казалось, что здесь соединялись не просто две реки, здесь сходились, сливались две истории, две философии и два стиля жизни, две энергетики: таёжно-урманная и ковыльно-степная. Здесь всегда царствовала какая-то особая гармония.
Раннее пробуждение, какой-то особый внутренний настрой приподняли не только настроение: казалось, приподняли и самого Мельникова над землёй. С лёгкостью вбежал он по ступенькам в беседку. Облокотившись на мраморные перила, Александр Анатольевич достал сигареты, прикурил. Затянулся с наслаждением, с шиком, как в молодые годы, стал кольцами выпускать дым. Утренний туман над рекой и на левом берегу уже почти рассеялся. Быстро поднимающееся летнее солнце придавило его к водной глади. Хвостато-разорванные остатки безуспешно пытались местами цепляться за прибрежные кусты, за стоящие на берегу деревья. Цеплялись и тут же таяли. Горизонт становился чистым, хорошо просматривалась вся панорама новостроек левобережья, свежая зелень лесов. Вечные спутники реки - рыбаки - по-хозяйски устраивались на излюбленных местах по обоим берегам, неторопливо колдовали над снастями, изредка шутливо, по-свойски, комментируя свои действия и происходящее вокруг. Сам заядлый рыбак, Александр Анатольевич с неподдельной грустью и завистью смотрел на их священнодействия и мысленно желал им удачи.
Как-то незаметно, само по себе, его сознание, его память стали высвечивать, вырывать из прошлого, его прошлого, яркие утренние зорьки, что были когда-то там, далеко, на его малой родине, в краю небольших, но многочисленных голубых озер. И как-то память стала затягивать и затягивать его в то время, как трясина. Он уже ничего не мог с собой сделать, да и не хотел. Он вдруг очень сильно захотел вернуться туда, в своё прошлое.
Чем дальше тернистая дорога жизни уводит, отдаляет человека от времени и от места того, где прошли детство и юность, чем больше становится невосполнимых потерь, трагических утрат, время то и те места становятся дороже, хочется, чтобы это не уходило, было подольше рядом. Всё чаще сердце сдавливает боль, а в памяти теснятся лица близких людей, которых уже никогда не вернуть. Порой яркими всплесками выбрасывает память подробности той особенной, замечательной, пусть даже трудной и драматичной поры - поры детства, светлой и чистой юности.
Солдатский колодец
Отцу Александра, Анатолию Мельникову, в начале той страшной войны было уже под пятьдесят. Но на фронт он рвался с первых её дней. Казалось бы, куда, зачем? Пятеро детей. Ранение еще в Гражданскую. И теперь серьёзная должность на селе - председатель сельского потребительского общества (сельпо). В его ведении находилась не только организация торговли в окрестных деревнях, но и создание подсобных производств. Ещё он руководил заготовительной деятельностью на территории, входившей в состав потребобщества.
С началом войны жёстко был поставлен вопрос о создании местной (собственной) продовольственной базы, особенно здесь, в Сибири. Один за другим шли на село серьёзные бумаги-циркуляры с требованием всё сделать для увеличения объёмов продовольствия. Надо было кормить и своё население в районе, и заготовить необходимое количество продуктов для фронта и тыла. И за этой работой был ежедневный контроль и жёсткий за неё спрос. Сельпо получало плановые задания (в зависимости от сезона) по заготовкам рыбы, грибов, дикоросов, картофеля, яиц, молока, лекарственного сырья, берёзового сока, лыка, табака. Позже стали доводить планы и на отлов зайцев, дичи, ондатры. Был план и на овчины, тёплые вещи (варежки, носки, шапки-ушанки). Заготавливали и металлолом, и берёзовые веники. Картофель сдавали клубнями с огорода, но были планы и по сушёному картофелю, моркови. Мыли, резали и сушили, готовили и отправляли. Сушили и местные ягоды. Всё это делалось, собиралось, перерабатывалось руками работников потребительского общества да местным населением: женщинами, стариками и ребятнёй.
Шла жестокая война. Всё тревожнее и тревожнее доходили вести до Сибири. Чаще стали приходить похоронки, всё больше женщин в чёрных платках стало появляться в деревнях и в райцентре. Для фронта, для разрушенных городов и сёл нужно было всё, особенно продукты питания. Их надо было всё больше и больше.
Порой со своими работниками, активом сельсовета Мельников сутками занимался только заготовками, чтобы выполнить план, обеспечить своевременную отгрузку заготовленного. Поэтому ни о каком уходе на фронт не могло быть и речи. И ответы для Мельникова в военкомате и в райкоме партии всегда были короткими: тыл, особенно сибирский тыл, должен обеспечить фронт всем необходимым. Здесь сейчас такой же фронт, только не стреляют и не убивают. Ты нужен здесь. Вопрос закрыт, и в ближайшее время его поднимать нет смысла.
Проводив на фронт старшего сына Василия, Анатолий Петрович как-то сник, затосковал, ходил порой как отрешённый, словно предчувствовал что-то нехорошее. Поэтому спасение находил только в работе, забывался, погружаясь полностью в дела. Однажды, промотавшись целый день по делам служебным на сельповской лошадёнке, он уже поздно сдал коня и кошёвку старому конюху. Мельников присел отдохнуть и покурить на высокое деревянное крыльцо сельповского магазина.
Уже темнело, магазин не работал, от озера тянуло свежестью. Как-то тихо, незаметно к нему подошёл конюх Григорий Матвеевич. Сколько ему было лет, Мельников не знал. Но сколько себя помнит, дед этот был всегда. И прозвище было у него странное - Лоза. Только незадолго до войны Анатолий Петрович узнал, откуда оно, как прикипело к этому странному деду. Оказывается, вся его родова по мужицкой линии умела искать и находить места, где под землёй была вода. Искали с незамысловатым приспособлением - раздвоенной веточкой лозы. Эта нехитрая вещь знающему человеку о многом говорила. И они находили воду всегда - дед его, и отец, и братья. И вода в том месте, куда указывали мужики, добрая была. Вот за это их сильно уважали в округе.
Из всей большой родни остался Григорий Матвеевич один. Кто сгинул в Гражданскую, кто в Китай «убёг» с белогвардейцами, кто на финской голову сложил, кто ушёл «германца воевать» уже в нынешнюю войну. Старик давно жил один.
Матвеевич присел рядом с Мельниковым. Помолчали. Разговор начал старик.
- Слышь, преседатель. Лето вот нонча жаркое задалось. Дожжей мои кости не чуйствуют и дале...
- Да, ты прав, горит всё! Жарковато, - отозвался тихо Мельников. - Ты это к чему, старый?
- А к тому, милок. У нас сколько колодцев- то добрых в деревне? Четыре? Правильно, четыре. По одному на улицу. Наверно, знашь, бабы-то жалуются: вода уходит. Не хватат воды-то, преседатель. Ить, видно, жилы и те ноне скудеют. Не даёт землица-то кровушки своей.
Дед некоторое время помолчал, словно с мыслями собирался.
- А в озёрах-то зацвела водица, совсем худа стала. Скотина и та, понимашь, моргует! Лягушки как сказились, скачут, понимать, куда глаза глядят.
Дед опять замолчал. Мельников уже понял, к чему ведет разговор этот сухонький и мудрый человек, и внутренне обрадовался.
- Рассказываю тебе как партейному, - опять начал Лоза. - Я тут неделю помараковал чуток, помаршировал во время своего ночного безделья около коней-то. Походил вокругом с палочкой-то, как тятя учил.
- Ну и как? - с нетерпением перебил его Мельников.
- А вот никак, - загадочно ответил ему дед. - Ну, попервости, с тебя причитатся, преседатель. И не просто какой-нибудь Улькин магарыч. А давай-ка, любезнай, из своих сельповских запасов, скусненькую! Поди, есть? А, начальник?
- Всё для тебя есть, родной ты мой! - радостно ответил Мельников. Дед на мгновение закрыл глаза. Потянулся, потом как-то не по возрасту бодро крякнул.
- Это ладно, это хорошо. Тогда слушай. Вишь, вон там в саду, между сельсоветом и школой, низинка небольша, туман любит там утрами нежиться. Так вот, там мой «колдун» вроде воду кажет. Чует, понимашь, жилу хорошу и не сильно глыбоко...
- Сколько? - спросил нетерпеливо Мельников.
- Ну, милок, скрозь землю-матушку грешный видеть ещё не сподобился. Но так кумекаю, метров семь, можа, чуть боле буде.
Мельников ответил, думая о чём-то о своём:
- Да, это было бы неплохо. Место хорошее, бойкое, самый центр деревни. Если получится, сделаем его резервным, общим колодцем.
Дед в согласии молча кивнул.
- Одна проблема, старик. Кто и когда копать-то будет?
На что дед, немного помолчав, возразил:
- Промблему эту знаю и без тебя.
И дальше уже твёрдо сказал:
- Решатся она просто! Ты вот спрашивашь, когда? А непременно нонча летом, когда сушь. Пока маракуем - глядишь, осенью и с водой будем. Дальше кака промблема? Народ? Руки работящи. Знаю: мужиков нет. Бабы с утра до ночи в работах, чуть живые домой тянутся. Да мелкота на деревне. И той работы хватат.
Дед замолчал и вдруг как выстрелил:
- А мы на что??? - Потом резко вскочил, торопливо заходил по крыльцу, остановился рядом с Мельниковым и сразу задал вопрос:
- У тебя Мишаня когда с курсов-то возвернётся?
- Да через пару недель, - ответил Анатолий Петрович. - И сразу технику к уборке готовить. А осенью, как восемнадцать стукнет, сразу и на фронт. Если по броне не оставят. Мужиков-то к технике особливо нет, сам знаешь.
Видно, деда это вполне устраивало, и он спокойнее уже закончил:
- Ну, вот и славно, вот и хорошо. Расклад, милок, простой. Ты, преседатель, будешь находить в день два-три часа для земляных работ. Кротом поробишь... - и Лоза лукаво улыбнулся. - Глядишь, в головёнке-то светлее будет да на молодух меньше глазеть будешь.
Дед, рассуждая, продолжал:
- Опять же, Мишка. Часок-другой выкраивать будет до уборки-то. И по времени сговоримся. Одним словом, не кружи голову, служивый, справимся! Опять же, где бесенята постарше подмогут, в школу сходи. Там директор - ленинградец, мужик понятливый, хоть и старый и из бывших, говорят. И ладно будет.
И дед резко сел, даже не сел, а плюхнулся рядом с Мельниковым на крыльцо. Анатолий Петрович некоторое время молчал, что-то взвешивал, прикидывал. Потом достал кисет, протянул деду табак в баночке из-под леденцов и нарезанную бумагу. Свернули самокрутки. Прикурили, затянулись с удовольствием. Помолчали.
- А знаешь, дед, ты и здесь прав. Спасибо тебе за мысль дельную. Согласую время своей работы да и сынишки в райкоме и в хозяйстве. Сам понимаешь, время какое: война, будь она трижды клята. И вперёд! Сам-то как со здоровьишком, Матвеевич? Сдюжишь?
- Я, паря, казак старый, к тому же сибирской. Сдюжу! - ответил дед, и Мельникову показалось, что он даже лицом посветлел.
- Ну, вот на том и порешили.
Мельников помолчал, потом сказал:
- Ну что, дед, время позднее, может, откроем бутылочку, выпьем за почин? У меня в кабинете есть.
Григорий Матвеевич как-то весь подобрался, лицо стало серьёзным.
- Нет, милок. Сам говоришь, время такое. Ты вот сейчас под бок к бабе своей, а у меня служба. Извини. Вот как дело сладим, с тебя причитается. И не просто каку-то сургучёвую, коньяк поставишь! Лады?
У Мельникова после их разговора на душе как-то стало тепло и чисто, будто помыли её водой светлой родниковой или выпил уже напитка того, что запросил дед.
И он весело ответил:
- Лады, дед, лады!
Попрощавшись и пожелав старику доброй службы, он пошёл притихшими деревенскими улицами в сторону своего дома, в нём был ещё заметен свет лампы. Дома его ждали.
Утром Анатолий Петрович приступил к своим обязанностям, занялся текущей работой. Он не стал форсировать решение вопроса по колодцу, в деревне никому не рассказал о позднем вчерашнем разговоре. Завтра вызывают в район, совещание. Там он и решил обговорить с секретарем райкома этот вопрос, так скажем, не афишируя инициативу прежде времени.
Назавтра во время перерыва Мельников, извинившись, зашёл к секретарю райкома и рассказал о вчерашнем разговоре с Лозой, о его инициативе. Секретарь райкома Ваганов был свой, из местных, бывший учитель, моряк. На фронт не забрали по причине серьёзного ранения на Балтике в финскую. Вот и оставили его, как сказано было на пленуме, на хозяйстве. Руководить совместно с исполкомом всей работой в районе. Ваганов инициативу поддержал сразу.
- Ты молодец, что зашёл на разговор. Дело нужное. Ведь у вас и у соседей с водой плохо, солёная и с запахом нынче в колодцах. Пробуй. Получится, мы деда твоего на руках по району носить будем. Ведь, по-моему, больше-то нет у нас мастеров таких? - Секретарь, немного помолчав, продолжил:
- Только, Петрович, тебе не тридцать лет. Ранение было. Сам-то как, сдюжишь?
- Надо сдюжить, Ефимович.
- Тогда ещё, - сделав паузу, продолжил секретарь. - На основной работе чтобы это не отражалось. Сам понимаешь, обстановка. На колодец кого надо ещё подключи. Расставшись с секретарём, получив добрые напутствия, решив остальные вопросы, Мельников уже поздно выехал из района на лошади домой.
К вопросу о колодце вернулись недели через три, в начале июля. Сын Мельникова, Михаил, вернулся с механизаторских курсов и сразу подключился к важной работе по подготовке техники к уборочной, что вели уже работники МТС. Он пропадал там допоздна, парню нравилось копаться с техникой, быть нужным в это трудное время. Анатолий Петрович согласовал время работы сына в мастерской с руководством хозяйства, руководством МТС. А дед Лоза уже активно на сельповской лошадёнке собирал по деревне инструмент, все «приспособы», как он сам выражался, для земляных работ. Он ремонтировал и точил лопаты, в мастерской ему новым обручем обтянули деревянную бадью, соорудили разборный ворот для подъёма грунта. Там же к старому топору приварили металлическую трубу, топор наточили. Со всем этим полегче будет проходить крепкий глиняный слой, да и кто знает, что там ещё будет в землице-то родной.
Начинать решили утром в воскресенье. У всех троих был какой то особый настрой, будто возводить будут церкву величественную, как выразился Матвеевич, а не в землю углубляться. С ними пришла и жена Мельникова, Ульяна. Она всё что-то многозначительно переглядывалась с дедом, который на лошади подвёз инструмент для работы. Потом дед торжественно сказал:
- Ты, сынок, не обижайся. Отцы и деды наши дело доброе завсегда с богом зачинали, просили поддержки. Так давай и мы начнём дело это, людям нужное, по-людски да по-божески. Нужное дело зачинам для народу. Думаю, партия твоя не осерчат на дело такое, а мы и не скажем.
И он скомандовал:
- Давай, Ульяна! Неси, дочка.
Ульяна достала из грубой тряпичной торбы, где были харчи, чистый рушник, быстро его развернула. Там оказалась небольшая старинная иконка. Мельников помнил эту икону: ею когда-то их, молодых, благословила на жизнь семейную покойница теща, мать его Ульки, старая казачка Авдотья Пантелеевна.
Ничего не сказал Мельников ни жене, ни Матвеевичу, а стал наблюдать за спокойными действиями деда. Тот молча трижды перекрестился, встав лицом к взошедшему уже солнцу. Потом несколько раз не спеша с иконой обошёл по кругу место, где планировались земляные работы. Иконой трижды перекрестил небольшую полянку, поцеловал икону. Молча постоял, глядя куда-то вдаль, за озеро, где над лесом повисло утреннее солнце. Потом взволнованно, как в церкви, сказал:
- Ну, дети, с Богом!
И с этого дня, углубляясь каждый день в землю, они работали на колодце в любую погоду. В это же время, одновременно с основными земляными работами, два ещё крепеньких старика из деревенских, старинные дружки-приятели деда Лозы, на лесоскладе из оставшегося доброго довоенного леса за харчи рубили сруб для колодца. Лоза успевал и туда, иногда «проведовал» приятелей, контролировал работу стариков, возил харчи, что собирали женщины по деревне для работников. Иногда, видно, «вкладывалось» туда что-то горячительное, и тогда дед прибывал оттуда навеселе, в хорошем расположении духа, много шутил над «червями земляными». Не помнит уже сейчас Александр Анатольевич, сколько времени его родные и дед Лоза копали этот колодец, сколько тогда прошли они метров. Но он хорошо помнит, каким уставшим приходил отец домой после этой работы, как порой стонал ночами. Помнит Мельников и то, как они с ребятней помогали иногда мужикам на колодце, помнит особенный запах свежей земли, что доставали из глубины. Помнит, какой мягкой и липкой была там глина, как они с ребятами лепили из неё всяких зверушек, коней, птиц. Помнит и то, что уже к уборке колодец был в основном готов. Сруб спускали звеньями всем миром - тут помогали и женщины, и работники МТС. Сруб вывели наверх, подняли над землёй метра на полтора, с учётом будущей осадки. Сделали сразу и добротную крышку.
Да, Лоза не ошибся: водоносный слой здесь действительно был неглубоко, и был, как выразился дед, «шибко резвый, как стригунок». Столб воды буквально за несколько дней значительно поднялся и прибывал ежедневно, а после прошедших дождей уровень дошёл почти до самого верха. Вода, отстоявшись, «промывшись», как говорили односельчане, была чистой, с голубизной, холодной и очень вкусной.
Особых торжеств по случаю готовности колодца тогда не было. Время начиналось жаркое - подошла уборочная. Но секретарь райкома партии Ваганов приехал. Собрались активисты, сельсоветские работники, учителя, свободные от работы женщины, старики, кто смог, да ребятня. Ваганов сказал коротко, но душевно. Связал всё с текущим моментом, кратко остановился на успехах на фронтах, сказал о предстоящей уборке. В заключение торжественно вручил деду Лозе новые хромовые сапоги и рубаху - за инициативу и активную работу. Некоторые женщины всплакнули, радуясь за старика. Растрогался и сам дед. Пытался что-то сказать в ответ, но махнул рукой и отошёл от народа, вытирая застиранной тряпицей набежавшие слёзы. Давно не видели односельчане таким старого казака. Мельникову и Мишке Ваганов крепко пожал руки, поблагодарил и сказал, что после победы он непременно приедет к ним на рыбалку и на уху, и тогда они это дело отметят по полной.
Не знает и не помнит Александр Анатольевич, выпили ли отец с Лозой тогда заветную бутылку коньяка или нет. Скорее, выпили. В этом, зная отца, который всегда держал слово, он не сомневался.
Так или примерно так происходили тогда события в его родной деревне. Колодец этот стал для людей спасением и в годы войны, и в последующие годы. Его полюбили и свои, и проезжающие мимо жители соседних деревень, да и соседней области, что начиналась недалеко, за озером. За водой для питья подчас приезжали специально. А для Александра он до конца жизни останется отцовским.
*** *** ***
Тёмным ноябрьским вечером в дом Мельниковых тихо постучали. Дома были и хозяин, и его жена Ульяна. Вошёл давнишний друг Анатолия Петровича, районный военный комиссар Руденко. Он и раньше в ночь-полночь заезжал в этот дом. Был он большим и высоким, и ему всегда не хватало места в этом деревенском домике. Вот и сейчас, согнувшись почти вдвое (из-за полатей), он из темноты вышел к столу, где было светлее от света керосиновой лампы, висевшей под потолком. Поздоровался как-то сухо, официально. Ульяна женским сердцем сразу поняла: плохие вести в их дом принес этот старый друг-военный - и сразу села на скамью у печи, где и стояла. Военком начал сразу, без предисловий.
- Анатолий, Ульяна, - по-свойски обратился он к испуганно-насторожённым хозяевам - Ваш сын Мельников Василий Анатольевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.
Подросток Саша с маленькой сестрой Клавой спали в тот «чёрный» вечер на полатях, набегавшись и наработавшись за день, спали крепко. Конечно, они не видели и не слышали, что происходило в доме после известия военкома. Только утром они узнали о страшном горе, что пришло в их семью. Саша увидел почерневшую и сгорбленную мать в плохо повязанном платке и с неприбранными волосами, её потухшие глаза. Испугался, когда увидел постаревшего за ночь отца. Его лицо стало землисто-серым. Он много курил, руки его подрагивали, не находили себе места.
Многое сразу изменилось в небольшом доме Мельниковых. Брат Михаил, который неделю после уборки был в райцентре, в ремонтных мастерских, вечером того же дня на попутках добрался домой. Он уже побывал в военкомате, где решительно заявил, чтобы его срочно направили на фронт. Но его держали на брони в ремонтных мастерских до самой посевной. Он с какой-то особой злостью, замкнувшись, работал в период весенне-полевых работ и перед их окончанием, а в конце мая сорок третьего ушёл всё-таки на фронт. Ушёл на фронт и отец, несмотря на то, что райком партии и лично секретарь Ваганов были против. Видно, всё-таки помогла старая дружба с военкомом. Как потом выяснилось, отца увезли на фронт в составе сибирских стрелковых дивизий в июле сорок третьего под Смоленск, где готовилось что-то серьёзное, большое.
А поздней слякотной и холодной осенью в Сибирь, в дом Мельниковых, снова пришла скорбная весть. Принесли Ульяне на бумаге казённой извещение. В нём скупо сообщалось, что при наступлении в кровопролитных боях в Смоленской области её муж, Мельников Анатолий Петрович, пал смертью храбрых. Погиб старый солдат и коммунист. Не вернётся уже никогда в дом родной их муж и отец.
Время многое стёрло из памяти Саши. Он с трудом вспоминает какие-то детали, подробности. Помнит, что жилось трудно, помнит, как стала сильно сдавать мать. И хорошо помнит, как вдруг сразу повзрослел, по-другому, ответственнее стал относиться ко всему происходящему, к окружавшим его людям.
Ещё одним страшным ударом по его семье стала похоронка на сына и брата - на их Мишку, гармониста и весельчака, любимца девчат и героя всех посиделок. Похоронка пришла через месяц. Уже выпал снег, скромно отпраздновали очередную годовщину Октябрьской революции, стояли ядрёные ноябрьские морозы. В колхозных амбарах неспешно велись работы по обмолоту пшеницы. Народ ездил на заготовки леса в деляны. На деревне селяне прибирали какую-никакую, с трудом выращенную живность.
Не сохранились те извещения. Все документы и письма с фронта от отца и братьев мать бережно хранила, часто перебирала, подолгу плакала. Письма однополчан отца, которые приходили позднее и в которых рассказывалось, как погиб отец, мать часто читала детям. Саша хорошо помнит, как переживали гибель близких и его мать, и её подруги-солдатки. Уже став взрослым, будучи студентом, он написал простые стихи, посвящённые родным и землякам своим, которые не дожили до победы, не вернулись в край сибирский. Написал и о солдатках-вдовах, что не дождались с проклятой войны своих близких.
Никого не щадила в те годы война.
Словно метки, несли похоронки.
От потерь и от слёз задыхалась страна,
Оборвался надолго смех звонкий.
Убивалась от страшного горя вдова,
Угасая, мать молча страдала.
Она знала, что в горе таком не одна,
Всех война чёрным когтем достала.
И искали по карте: где Ковель и Брест?
Где же Волхов, Смоленск, а где Орша?
И достойно несли они тяжкий свой крест,
А от слёз становилось всё горше...
Там в огне на огромных просторах земли,
Её горько обнявши, ушли они в вечность.
На чужбине лежат их мужья и сыны,
Далеко там в краях неизвестных.
Утешали себя и подруг, как могли,
И молились, скорбя пред свечою...
Свято в памяти образ родных берегли,
Душу женской облегчив слезою.
Уже потом, позднее, Александр Анатольевич стал писать по всем инстанциям, чтобы узнать, где воевали, как погибли и где захоронены родные. Из Центрального архива Министерства обороны, что в Подольске, была внесена некоторая ясность по отцу. В скупой архивной справке сухо сообщалось, что ездовой 938 стрелкового полка 306 стрелковой дивизии рядовой Мельников Анатолий Петрович, 1898 года рождения, призванный РВК Омской области, погиб 13 сентября 1943 года при наступлении. Похоронен в братской могиле у д. Горохово Пречистинского района Смоленской области. В этой же справке сообщалось кратко: рядовой Мельников М.А., 1924 года рождения, пропал без вести в сентябре этого же года. И всё.
Александр Анатольевич делал ещё несколько запросов в разные инстанции и организации. И уже после смерти матери наконец-то пришёл ответ от работников Смоленского Совета ветеранов, в котором было подробно описано, что воевал отец на Калининском фронте (командующий генерал-полковник Ерёменко А.И.), в составе 43 армии (командующий генерал-майор Голубев К.Д.) и 306 стрелковой дивизии под командованием генерал-майора Шкурина М.М. Сообщалось также, что вся 306 стрелковая дивизия была укомплектована солдатами, призванными из Омской области. При наступлении через Пречистенский (ныне Духовщинский) район большинство сибиряков героически погибло. Последний покой земляки-сибиряки нашли в братских могилах этой священной, но далёкой от дома земли. Узнали из этого ответа, что отец похоронен вместе с боевыми друзьями в братской могиле № 2, которая находится на территории Бересненского сельского Совета Духовщинского района. До конца прояснилась и судьба брата Михаила. В письме сообщалось, что он погиб при наступлении 4 сентября 1943 года в деревне Репино Ярцевского района там же, в Смоленской области, и похоронен в братской могиле № 6. Вот так семья Мельниковых узнала, что смоленская святая земля стала последним земным пристанищем их родных.
Александр Анатольевич некоторое время вел переписку с Советом ветеранов. Получил оттуда фотографии братских могил, где захоронены его отец и брат вместе с боевыми друзьями-сибиряками. Получил приглашение приехать на место кровопролитных боёв и захоронения родных. И он непременно там побывает, и не один, а уже с внуками своими.
А колодец, что, уходя на фронт, оставили его родные, живёт и приносит радость людям. Маленькие берёзки и сирень, что посадил тогда у колодца отец, прижились и стали уже большими. Теперь это стройные белоствольные берёзы, а кусты сирени, что разрослись вокруг, весной чудесно пахнут и манят вечерами в сад молодых земляков. Колодец этот все жители села с любовью и теплотой величают Солдатским.
Это ли не память о тех кто сложил свою голову где-то вдали от родного порога за светлые зори, за улыбки внуков! Не дождался тогда дед Лоза с войны своих помощников и друзей. Но ещё пожил. Он встретил май сорок пятого. Всё чаще приходил к колодцу. В летнее засушливое лето поливал водой из этого колодца берёзки и сирень и подолгу сидел на скамье, курил. О чём размышлял, что вспоминал этот старый человек, неизвестно. Иногда он медленно уходил к простому памятнику в саду, там на чёрных металлических листах, что прикреплены к пьедесталу, золотом горели имена всех погибших его земляков, были там фамилии и его родных. Прожил он с ними свою долгую жизнь. Всё было между ними, всё ушло, но не всё забылось. О всех остались добрые воспоминания, светлая память. Он винил себя, что ещё живет, небо коптит, а их вот нет. И не придут солдаты уже никогда в дом родной, к детям, к семьям. К земле своей отчей, которая любила их и ждала и ждёт до сих пор.
Года через три-четыре после войны, как-то в начале мая, нашли односельчане деда Лозу - Григория Матвеевича Леднёва (такая, оказывается, была фамилия у старого сибирского казака) на его любимой скамье у колодца. Он был мёртв. На крышке колодца стояла банка с водой несколькими ветками сирени. А на лицевой стороне двускатного козырька, что возвышался над колодцем, была нарисована яркая красная звезда.
Мельников хорошо помнит, как хоронили этого ничем не приметного сухонького старика, прожившего бурную, драматическую жизнь. Оказывается, он ещё в Гражданскую из-за тифа потерял всю семью: молодую жену и детей. Так и жил после один, но жил всегда для людей, для своих земляков. Его несли на руках до самого кладбища. Впереди детвора бросала бутоны, веточки сирени, а сам председатель сельсовета в окружении пионеров нёс на подушечке два Георгиевских креста деда Лозы за Первую мировую, о существовании которых никто в деревне и не знал. Впервые над сельским кладбищем прогремели ружейные выстрелы: хоронили старого солдата.
А колодец Солдатский живёт и поныне. Его периодически чистят, ремонтируют, Жила, питающая его, не исчезает. Любят свой колодец односельчане, гордятся им и всем рассказывают историю его возникновения. Любят колодец и в семье Александра Анатольевича. Бывая на малой своей родине, он с детьми непременно облагораживает его: садит цветы, выпиливает в кустах сирени старые ветки. В прошлом году на новый козырёк над колодцем прикрутили металлическую красную звезду. Старший сын Александра Анатольевича, Арсений, написал стихи о родном Солдатском колодце, о своём дедушке и дяде, которых, конечно, никогда не видел, но о судьбе которых знает, гордится ими и любит их.
В революцию был краснофлотцем.
Дед и в эту войну воевал.
Уходя, удивил всех колодцем,
Что он с сыном всё лето копал.
Отпылали кроваво зарницы,
Грома пушек давно не слыхать.
Но здесь помнят солдат родных лица,
И не вправе мы их забывать.
На смоленской священной земле
Сын с отцом оба в братских могилах.
Они сгинули в страшном огне,
Но о них земляки не забыли.
И колодец тот давний живёт,
Все его величают Солдатским.
За водой вся округа идёт,
На селе её делят по-братски.
И молва о воде той слывёт,
Будто души она исцеляет,
Бодрость телу, здоровье даёт
И характер мужской закаляет.
Деревца, что мой дед посадил,
У колодца высокими стали.
Все в тени набираются сил,
Посидев рядом самую малость.
И берёзоньки ранней весной
Здесь склоняют зелёные ветви.
Их стволы омывает слезой,
Светлым соком - слезой безответной.
Иногда Александру Анатольевичу думается: а сколько же по огромной России-матушке таких Солдатских колодцев и родников, скверов и садов, просто аллей, мостиков через речушки наши малые и многого другого, что руками солдатскими с любовью перед войной сделано. Сделано добротно, надёжно. Всё это ещё живёт, живёт своей памятью о тех людях, что обещали вернуться домой. И надо, непременно надо, чтобы не иссякли ни родники эти, ни колодцы с водой студёной, и чтобы шумели повсюду аллеи и скверы Солдатские, и становилось их ещё больше, и память наша тоже была светлой и полной.
Эпилог
Звонок мобильного телефона прервал воспоминания и размышления Александра Анатольевича, вернул его из непростой прогулки по памяти. Звонил его водитель, который уже подъехал в условленное место. С водителем они не были ровесниками. Мельников был значительно старше. Но они были друзьями, были близки по взглядам на жизнь, по отношению к делу, по верности и самоотдаче. Мельников сильно уважал Николая, которого все попросту называли Иванычем, за его твёрдый характер, надёжность и преданность, за простоту. Уважал по-мужски за его армейское прошлое, за Афганистан. Гордился их мужской дружбой. Они вместе уже более двадцати лет. Уезжая на повышение в область несколько лет назад, Мельников уговорил и Николая поехать с семьёй вместе с ним в город. Помог и с квартирой, и с переездом. Они и здесь теперь вместе, о чём оба не жалеют.
Николай сильно похож на Володьку Кузнецова - друга и одноклассника Александра Анатольевича, смельчака и гармониста, с которым прошло их послевоенное детство и юность. Как они с Володькой тогда мечтали о море, сколько книг на сеновале прочли о морских путешествиях и пиратах! Собирались вместе на Дальний Восток в мореходку. Но уехал за мечтой тогда только его друг, Александр же не смог поехать из-за серьёзной болезни матери. А друг его стал настоящим моряком, боевым офицером. Служил Володька на разных флотах, избороздил все моря-океаны. Не стало его недавно: не выдержало сердце старого моряка. Ох, как горько было Мельникову прощаться тогда со старым и верным другом! И сейчас, бывает, сильно кольнёт сердце, когда он вспоминает эти похороны, и ему всё слышатся прощальные выстрелы над могилой Володьки.
Увидев Александра Анатольевича с сигаретой, Иваныч по-дружески тихо спросил:
- Ну что, всё куришь, да ещё и сутра? У тебя же сердце, нельзя тебе, ведь запретили. Брось ты наконец эту отраву.
На что Мельников с какой-то особой теплотой ответил Николаю:
- Брошу, друг мой, непременно брошу.
И, чуть помедлив, тихо спросил:
- А сам-то когда? Пример бы подал. Глядишь, вдвоём легче бы справились с заразой этой.
Водитель, помолчав, ответил:
- Ты знаешь, Анатольевич, наверное, уже никогда. В последнее время для меня это стало ритуалом каким-то. Это возвращает мне память, моё прошлое. Вечерами выхожу покурить на улицу, сижу на скамейке в совершенном одиночестве, курю, но мне всё кажется, что светлячками светятся сигареты моих ребят, погибших в Афганистане. Что я снова с моими шурави. И ты знаешь, мне как-то легче топать по жизни этой.
Сказано это было так просто и искренне, с теплотой, что оба не проронили ни слова. Водитель же встал рядом, неторопливо достал сигарету и закурил. Он молча курил и смотрел куда-то вдаль, за Иртыш, и думал о своём. Взошедшее солнце касалось новостроек левобережья, и дома играли всеми цветами радуги. А с колокольни нового храма плыл колокольный звон, зовущий за собой.
- Ну что, тронули? - после затянувшегося молчания спросил водитель.
Мельников ещё некоторое время молча стоял, глядел на Иртыш и тоже думал о чём-то своём.
- Да, пожалуй, поедем, Иваныч. Пора. И пусть день принесёт нам удачу.
И они бодро зашагали к машине. Николай быстро выехал на проезжую часть, и машина легко покатила по притихшим ещё улицам. Александр Анатольевич никогда не уставал любоваться этим замечательным сибирским городом. Особенно хорош он был весной и в пору золотой осени. Был в нём какой-то особый шарм, витал дух особенный. В других городах Мельников не видел, не находил этого, как ни пытался. Самобытность, исторические места, их удивительное сочетание с современностью просто завораживали его, и тогда он впадал, как юноша, в фантазии, куда-то улетал. И в эти минуты ему было особенно хорошо. Что-то подобное происходило с ним и сейчас. Каким-то окрылённым, душевно-возвышенным подъехал он к месту работы. Он был твёрдо уверен: всё у него получится. Сегодня, помимо основных вопросов, которые касались деятельности их компании, Мельников непременно хотел обсудить с коллегами ещё один, непростой, для него жизненно-важный вопрос. Касался этот вопрос частичного финансирования строительства небольшой скромной церкви на его малой родине, в родном селе, что находится на окраине области, на границе с Казахстаном и нефтяной Тюменью.
Когда-то была там деревянная церковь. Он её, конечно, не захватил: сгорела церковь ещё в 1928 году. Что стало причиной пожара, особо в то время и разбираться никто не стал. Верующая часть деревни и всей округи сильно горевала. Церковь была для них и судьёй, и совестью, и помощницей в делах житейских, встречала и провожала в путь последний. Уже встав крепко на ноги, живя далеко от земли отчей, Мельников всё время мечтал о строительстве новой церкви на родине. Пытался даже подбить на это сначала районные власти, потом состоятельных друзей и земляков. Откликнулись немногие. И в конце концов, будучи уже в области, взялся за это дело один, с большой надеждой, что к делу доброму присоединятся всё же земляки, да и спонсоры найдутся. Частичное финансирование проектных и строительных работ Александр Анатольевич провёл за счёт собственных сбережений и небольшого кредита, который взял специально. Но денег катастрофически не хватало: всё дорожает буквально на глазах. Работа стала давать сбои, нарушился запланированный график. Район погряз в серьёзных проблемах, и там никто даже слышать не хотел о финансировании этой небольшой стройки. И вот, думая несколько дней, Мельников всё-таки решился обсудить этот вопрос с коллегами. Тем более все в коллективе знали, что он как руководитель много личных средств отдал на ремонт школьных учреждений и интернатов, а компания из фонда прибыли выделяла деньги и на восстановление памятников старины, и на проведение спортивных праздников в области.
Коллеги все были на месте. До начала заседания оставалось десять минут, и Мельников пригласил в кабинет своего заместителя, чтобы уточнить детали и спросить о готовности к рассмотрению вопросов. По словам заместителя, всё было готово к работе, настрой у коллег хороший. Мельников пригласил в кабинет всех участников заседания.
Докладывали чётко, обстоятельно, без отклонения от темы совещания, без лишней воды. Пути решения всех вопросов предлагались конкретные, взвешенные, исходя из бюджета, утверждённого на полугодие и в целом на год. Конечно, все хотели закончить работу поскорее: впереди выходные. Александр Анатольевич радовался деловитости и профессионализму своих коллег. Особо радовало то, что не было в их речах и нотки равнодушия, безразличия к тому, что они делают. Он знал, что они всегда искренне переживали за сбои в работе (пусть и редкие), всегда вместе находили оптимальные пути выхода из создавшегося положения. Без особых комментариев был решён и вопрос о пожертвовании необходимой суммы на строительство церкви. Кроме этого, его коллеги единогласно высказались за готовность отдать часть предстоящей зарплаты на благоустройство территории строящейся церкви. Всё это говорилось от всего сердца, по-простому, и Мельников ни на минуту не засомневался в искренности и душевности своих коллег. Он был растроган и взволнованно поблагодарил всех присутствующих за понимание и поддержку его душевных порывов, поддержку его, а теперь и их дела.
Мельников принадлежал к тому поколению людей, для которых жизненные ценности и убеждения, мораль и нравственность, совесть, ответственность и чистота черпались из простой человеческой атмосферы, что царила в период его послевоенного детства и юности, из атмосферы трудностей и героизма, духа целины и космоса, достижений и свершений. Ему всегда казалось, что только его поколение остро чувствует фальшь, умеет искренне сопереживать, что оно более открыто и способно на самопожертвование. Но сейчас, к своей огромной радости, он воочию убедился, что и современная молодёжь способна рвануть рубаху на груди, способна на поступки. Нет, Мельников не был каким-то особо верующим, хотя знал, что в детстве был крещён. Более того, в недалёком прошлом, до развала КПСС, он был убеждённым атеистом и членом партии. Но он всегда верил в добро и чистоту, верил в справедливость и искренность, верил в любовь. Он так хотел, чтобы это всё окружало человека в жизни всегда. И, по его глубокому убеждению, чистоту эту, высокую нравственность, способность к состраданию должны нести культура и церковь. Он не понимал и не принимал отдельных современных представителей церкви, с которыми доводилось общаться. Не поддерживал их образ жизни, отношение к вере и истинно верующим людям. Ему близки представители той, старой церкви, истинные мыслители и философы жизни. Он с большим удовольствием и наслаждением ведет с ними разговор об истории церкви за последние полвека, о предназначении церкви и её служителей сейчас, в современных условиях.
Все эти мысли, раздумья побудили его даже написать стихи о церкви.
Ты опять на миру и стоишь, словно совесть,
Крест страдальца святой вознеся к небесам,
И уже пишешь набело новую повесть,
Но сверяя её по тем древним часам.
С крутояров святых, не всегда очень громко,
Звоном чистым опять отрезвляешь людей.
Призываешь сберечь всё святое потомкам
И спасти свой народ от бредовых идей.
К тебе с верой идут и большою надеждой,
Что поможешь ты нам и беду отведёшь.
Твоё время пришло, снова станешь ты прежней
И уверенность в силе своей обретёшь.
Разделяла с народом всегда ты печали,
И теперь вдохновитель, свидетель побед.
И звучат над Россией, как прежде звучали,
Колокольные звоны, что несут в души свет.
И Мельникову очень хочется, чтобы над его малой родиной, над сибирским простором, над озерами, полями и лесами снова поплыл очищающий душу колокольный звон.