ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
СКАЗКИ МАГАТСКОГО ЕГЕРЯ
ПОДСАДНАЯ УТКА
Полкан улегся, как всегда, на груде сена. С берега ему были видны прокуренный хозяин и подсадная утка.
Нещадно перхая, Пульник залез в безлистый куст, что рос на самом острие пожухлого мыска. Оттуда ярому бойцу было удобнее и проще сшибать летящих уток, которых громким кряком подзывала Катька.
— Быть на чеку! — скомандовал Полкану и крякуше замаскированный охотник.
Был офицерской выправки молодчик: спина прямая, как доска. Стоя в рост, курил он жадно, ненасытно, будто хотел на сутки наглотаться никотина. Табаком весь берег провонял. Противный, гадкий запах нервировал Полкана. Но он был вынужден его терпеть. Ни токов воздуха, ни ветерка — на озере полнейшее затишье. Ничто не отнесет, не сдует мерзкий дух. А на курильщика не гавкнешь: «Прекрати!» — он полновластный твой хозяин.
К тому же лишнего Полкан не лаял и не сетовал напрасно на судьбу. Как верный и надежный пес, неприхотлив был и послушен. Обиды и позор утаивал в себе. В ожидании работы лежал на берегу, печально думал о житье.
Уже какую осень он Пульнику вытаскивал сраженных уток из ледяной воды. Изрядно лапы простудил. Сегодня их особенно ломило: жди близкое ненастье.
Последний ведренный денек кончался в этом жарком, засушливом году. Солнце, как медяк в копилку, опускалось в щель громоздкой черной тучи. Ее украек был раскаленнее кузнечного металла. Предзимье подступало. Зачередят дожди со снегом. Опять, как в прошлый год, в дощатой конуре Полкану впроголодь на привязи сидеть, исправно сторожить хозяйский дом. Но это лучше, чем купаться в ледяной воде. Если раздобрится владелец, подкинет в будку ржаной свежей соломы иль запихнет свой рваный ватник, тогда с удобствами Полкан перезимует.
Куда девают Катьку? Бабуся Пульника, что пестовала подсадную, померла в глухой деревне. Утка надеялась: рачительный хозяин возьмет ее в свой светлый дом. Будет содержать в уюте, чистоте. Подносить в кувшине воду. Блюдо с едою ставить перед носом. Такое обхождение кряква заслужила преданной работой.
Слабоголовая втируша! Понять того не может: Пульник ее к калитке не подпустит, не то, что пригласит в роскошный особняк. От нее на свежем воздухе пометом, хлевом пахнет, а в жилье вся мебель провоняет, как островок от табака. К тому же утка постарела. Ее удел — в жаровню или в суп. Открякала свое!
Полкан и говорил наводчице об этом. Задумывалась на досуге. Но стоило хозяину скомандовать: «Кыш в воду! Кыш!» — крякуша, зазывая перелетных, крякала, старалась что есть мочи. Тщилась ему, владельцу, услужить. Дуреха в серых перьях! Он предрешил ее судьбу!
Полкан к прирученной крякуше относился с брезгливой неприязнью. Экая неповоротливая, вислозадая сквернавка, а стольких молодок загубила, красавцев-селезней подставила под выстрел! От неотвязной, нудной думки, как от хозяйских папирос, мутилось у Полкана в голове. Положив ее на лапы, он уныло наблюдал за подсадной.
Из клетки выпущенная, она враскачку, неуклюже прохаживалась по прилеску. Перебиралась неумело сквозь траву на заиленные небольшие «пятачки», клевала камешки и гальку.
Незаметно, между прочим подковыляла к груде сена Заискивая перед псом, прокрякала учтиво:
— Лежишь?
Ответить он не удосужился втируше: что проку в пустословье? Какую осень он пытался ей простые истины внушить: позорно грабить, драться, красть, но предавать своих — постыднее вдвойне. Эти понятия, ну, не могла взять лиходейка в толк: они были сложны и чужды ей. Как подсадную приучили, так и крякала она. Полкан в спор с нею не вступил: порядком надоело. Задумчиво на озеро глядел мимо вредюги.
Кряква заговорила о погоде:
— Скоро дождь заморосит. Промочит твое сено.
Пес опять не отозвался.
Катька подковырнула его желчно:
— Меня чураешься и осуждаешь?
Он тяжело с лап голову поднял.
— Зачем своих ты предаешь? — и выжидательно уставился наводчице в глаза.
Злорадство пробудилось в ней. Она в самый шипец барбосу люто прошипела:
— Ненавижу, когда Ту-да, на Юг, они летят!
Полкан крякушу урезонил:
— От Ту-да тоже прилетают. Земля одна, лишь климат разный.
Опять спор в ссору перерос. Катька расстроилась, озлилась, вытянув шею, заблажила непотребно:
— Здесь вывелись, пущай здесь остаются! На птицефабриках зимуют! В прогреваемых прудах! Я лично с курами в хлеву живу, а Ту-да не претендую!
Ощерившись, Полкан на горлопанку ненавистно зарычал:
— Чтоб не погибнуть тут, они меняют климат. Природой так заведено. А помягчает, потеплеет, и птицы возвернутся.
— Мне с ними непопутно! — срываясь с кряка, возопила утка.
Впервые не сдержался доброхот. С насиженного сена соскочил и глухо гавкнул на крякушу:
— Мер-завка! Мер-завка! — Замер. Уперся на все четыре лапы очень прочно: опасался, как бы сгоряча не цапнуть подсадную. Потом не оберешься неприятностей.
— Шум прекратить! Отставить перепалку! — Пульник на спорщиков прицыкнул из засидки. Обломком палки запустил в гневливого барбоса.
Негромко взвизгнув, тот плотно хвост поджал. Прихрамывая на ушибленную ногу поплелся к чьей-то перевернутой лодчонке. Влез под нее. Косился, оскорбленный, на хозяина с ружьем: «Никакой ты не охотник. Аттестованный бандит!»
Но тут низехонько над лесом промелькнули быстрокрылые касатки. За ними косячок чирков, играя и свистя над самым островком, — как кепку у хозяина не сбил! — стремительно пронесся над кустами. Боец трехстволку даже вскинуть не успел. Сквозь зубы едко Катьке процедил:
— Кыш в воду! Кыш!
Утка туда засеменила. Не умея бегать, о ком земли споткнулась. Клювом тюкнулась в суглинок, Оперлась на крыло. Не удержавшись, повалилась в ямку, Запуталась в траве.
Притихла ненадолго. Увидела: напротив, где красными чертами был исполосован небосклон, собралось множество уток. Они двигались прямо к приплеску, где сидел стрелок.
Полкану нравился беспечный их полет. Пес вылез из-под лодки и, голову задрав, растроганно глядел на перелетных. Летают сами по себе, никто не принуждает, не неволит…
Над запустелыми скрадками утки вытянулись в цепь. Пружинисто колышась, она то низко провисала, то рвалась на мелкие куски, то прочно вновь смыкалась над водой. Не остерегаясь, красивые и сильные касатки восторженно галдели в вышине:
— Скоро Ту-да! На Юг! На Юг!
— Ту-да! Ту-да! Ту-да! — задорнее других перекликались молодые.
Эх, уберечь бы беззаботных птиц! Предупреждая их, поднять бы страшный шум, на все-то озеро отчаянно залаять! Но добрые порывы в нас подавляет рабский страх. Попробуй, тявкни вопреки, не только место потеряешь, лишишься головы. Такой субъект не пощадит, все три заряда в лоб вобьет.
Полкан надеялся, что уток дробью в небе не достать. Они на скорости проскочат заклятого охотника. Тот очень кстати закашлялся, заперхал: лишка глотнул перед пальбою табака. Звуки сдавливал в груди, насильно заглушал. С недомоганием справился благополучно. Катьке ядовито просипел:
— Зови, бездельница! Зови! Упустишь, не помилую, прибью!
Она закрякала призывно:
— Ко мне! Ко мне!
Рискнула снова побежать, в другую ямку опустилась. В истерике лупила крыльями багульник, который непролазной чащей закрыл ей подступы к воде. Нечаянно, как от забора, от кустарника крякуша отшатнулась. Подпрыгнула, и на тебе — низко, плавно полетела. Невероятно! Хозяин, растерявшись, опустил ружье. Полкан от возбуждения взвизгнул: у Катьки вновь окрепли крылья. Он по наивности подумал: бесчестное оставив ремесло, утка подалась к своим навстречу. Что заложено природой, не изменишь! Каждый должен в своем клане жить: с синицами синица, с гусями гусь, а с утицами утка.
Но вопреки Полкановым надеждам Катька на бреющем полете достигла быстро плеса. И села на него. Закрутилась, завертелась на воде, опять летящих уток зазывала:
— Здесь много корма! Я одна!
Птичья цепь переломилась. Половина сшиблась в стаю. Доверившись зовущей их сестре, начала резко снижаться. Почти что падала с небесной высоты. Многие утки уже коснулись плеса. Тогда из низкого куста встал во весь рост хозяин.
— Вы-то мне и нужны! — в упор расстреливал беспомощных касаток.
Отчаянно крича, бранясь на подсадную, они с усилием пытались в небо взмыть. Боец умело перезаряжал ружье, грохал вдогон по серым птицам. Они, как камни, шлепались на воду.
Полкан в душе наводчицу бранил: что может натворить такая лиходейка! Хоть бы ее дробиной зацепило или ястреб клюнул ей в висок.
Когда все стихло, унялось, Пульник скомандовал барбосу:
— Вперед, старик! За уткой!
Полкан вплавь подбирал погибших птиц. Подносил к ногам курящего бойца.
Тот бравым соколом добычу оглядев, хвастливо подытожил:
— Операция прошла успешно. Подсадной за службу благодарность!
Катька закрякала подобострастно:
— Спасибо за заботу! Спасибо за внимание!
На старости совсем постылая свихнулась. Хозяин садит ее в клетку, нарочно подрезает крылья, грозится прикончить из ружья. Она будто не замечает этого глумления. Еще благодарит. Тупица в серых перьях!
Пульник тушки складывал в мешок — готовился домой. Пес был расправою подавлен. Мокрый, всклоченный, от холода дрожа, он думал о себе. Спокойнее, пусть даже натощак, лежать в морозной будке, чем с сытым брюхом вытаскивать из озера покойниц. Ломило лапы и крестец, боль тупо отдавалась в спину. Совсем расклеился старик. А немощь Пульнику показывать нельзя. Если он узнает о недуге, отвезет на городскую свалку. С бродячими барбосами бичуй и побирайся. Пока собачники тебя не подберут в дощатый ящик, на выделку не снимут шкуру. Участь Полкана была мучительнее катькиной судьбы. Подсадная даже вскрикнуть не успеет, как ее на суп прикокнут. Барбосу суждены лишения, маята.
Полкана тяготила гнусная работа. Он сам себя корил: «Служить по глупости наймешься и маешься всю жизнь». Вернее б с деревенским мужичонкой выслеживать волков, гонять по лесу рысей, ходить отважно на блудливого медведя. Дела такие благороднее, чем находиться в этакой сомнительной компании.
«Эх-ма, позарился на роскошь, на лакомый кусок, которым поманили, — Полкан утробисто вздохнул, на берегу, у переходов задержался. — Отчего же Пульник долго не выходит из своего куста? Чего-то выжидает?»
Каленым угольком светился огонек от папиросы. В суконной робе долговязый, тощий, прокуренный боец, как обветшалый кол, заметно выставлялся из низкого куста. Сквозь сумрак затаенно высматривал на озере поживу. Катька встревоженно крутилась около приплеска. Злодеи что-то замышляли. Что именно? Пострелять северных уток!
Полкан их прозевал в раздумье. Как в поле пахотном от комьев, так на омутах от этих птиц было черно. Передохнуть от долгого полета на озеро недавно опустилась огромнейшая стая. Старательно очистив перья, птицы окунались в воду. Дразнили Пульника и Катьку. Высовывали черные хвосты. Будто в насмешку, выставляли пушистые огузки: стреляй, не попадешь.
— Ту-да! Ту-да! На Юг! На Юг! — веселый птичий гомон нарастал.
Пульник смолил за папиросой папиросу. Не докурив одну, прикуривал другую. Затаптывал окурки сапогом. Стрелок, азартный и упрямый, добычу загорелся приумножить. Чем больше здесь он настреляет, тем меньше птиц отправится Ту-да. Его успех сотрудники одобрят: «Опять ты лучше всех пулял».
Глухо, задышливо боец скомандовал подручным:
— Быть начеку! Облета подождем!
Катька угодливо перед воителем крутилась. Залетных уток, надрываясь, подзывала:
— Сюда! Ко мне! Сюда! Ко мне! здесь много корма! Я одна!
«Злодейка в серых перьях! Как она может сестер и братьев предавать!» — подавленный, взмокший Полкан, хромая, как старик, вернулся к груде сена. Накрапывал холодный, мелкий дождь. Сено порядочно промокло. И пес на нем лежать не пожелал: продрогнешь до костей. Устроился под перевернутой лодчонкой. Завистливо глядел на вольных, быстрокрылых птиц.
Пульник бы лупил по ним, если бы зарядом мог достать. Но птицы были для него недосягаемо далеки.
Накупавшись, набарахтавшись на омутах, они то в одиночку, то попарно выбирались из оравшей, крякавшей орды и дружно плавали по кругу. Как ни старалась подсадная: охрипла, голос надсадила — но утки к плесу не летели. Знать, нарывались на таких крякуш. А Катькин зов из кряка в крик перерастал: срывающийся, сиплый.
Хозяину ее чрезмерное усердие надоело.
— Заткнись, не то убью! — он полушепотом прицыкнул на нее.
Грубость Катьку оскорбила. Себя нисколько не жалея, она старается владельцу угодить. Он так бесцеремонно с нею поступает! Довольно въедливый субъект: негромко говорит, да больно отдается. Как бы дурой в серых перьях и впрямь не оказаться! Где она перезимует, да и перезимует ли вообще? Полкан не зря ее предостерегает. Барбосы дружные, своих не предают. Об опасности заведомо предупреждают: такой поднимут лай — глухой на улице услышит.
Катька крутиться перестала. К Полкану подплыла и как о давнем запросто спросила:
— Меня субъект того… в жаровню или в суп?..
— В передний угол под божницу, — съязвил продрогший пес.
— И что теперь?..
— Ту-да… Открякала свое. — Полкан не выдержал и гавкнул. — К тем уткам прибивайся!
И тотчас из куста прокуренный, шипящий голос прохрипел:
— Летят! Быть на чеку! Кыш, Катька, к плесу! Кыш!
Табунок над бором появился. Снижался к приплеску. Еще мгновение, другое, и Пульник бы открыл по ним прицельную пальбу. Но Катька замахала крыльями тревожно. Разгоняясь по спокойной водной глади, понеслась от берега к середке. Ни Пульник, ни барбос сообразить молниеносно не успели: что за маневр у подсадной? Кряква подпрыгнула и неожиданно над плесом поднялась. Прочь от хозяина высоко полетела.
— Изменница! — взбешенный Пульник вырвался из тальникового куста. Все три ствола в беглянку разрядил.
Дробинками изрешетило Катьку: в воздухе осенним листопадом закружились перья. Утка, как и все ее сородичи, прижала напоследок крылья и камнем шлепнулась на воду.
— Притащи эту мерзавку! — рассерженно, свирепо приказал стрелок Полкану.
Пес сплавал за убитой уткой. Принес и положил ее хозяину к ногам. Тот брезгливо, сатанело, будто гадкий мяч, запнул серую тушку в илистую грязь.
— Крысам скормлю такую падаль! Не стану подбирать! — Взвалив мешок с добычею на спину, Пульник, прямой, самонадеянный и сильный, зашагал к бревенчатому дому.
Полкан, хромая на ушибленную ногу, подавленный, покорный, поплелся спотыкливо за охотником к бревенчатой избе. Внутри Свербило у барбоса: «Хозяева измены не прощают».
ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
СКАЗКИ МАГАТСКОГО ЕГЕРЯ
ПОДСАДНАЯ УТКА
Полкан улегся, как всегда, на груде сена. С берега ему были видны прокуренный хозяин и подсадная утка.
Нещадно перхая, Пульник залез в безлистый куст, что рос на самом острие пожухлого мыска. Оттуда ярому бойцу было удобнее и проще сшибать летящих уток, которых громким кряком подзывала Катька.
— Быть на чеку! — скомандовал Полкану и крякуше замаскированный охотник.
Был офицерской выправки молодчик: спина прямая, как доска. Стоя в рост, курил он жадно, ненасытно, будто хотел на сутки наглотаться никотина. Табаком весь берег провонял. Противный, гадкий запах нервировал Полкана. Но он был вынужден его терпеть. Ни токов воздуха, ни ветерка — на озере полнейшее затишье. Ничто не отнесет, не сдует мерзкий дух. А на курильщика не гавкнешь: «Прекрати!» — он полновластный твой хозяин.
К тому же лишнего Полкан не лаял и не сетовал напрасно на судьбу. Как верный и надежный пес, неприхотлив был и послушен. Обиды и позор утаивал в себе. В ожидании работы лежал на берегу, печально думал о житье.
Уже какую осень он Пульнику вытаскивал сраженных уток из ледяной воды. Изрядно лапы простудил. Сегодня их особенно ломило: жди близкое ненастье.
Последний ведренный денек кончался в этом жарком, засушливом году. Солнце, как медяк в копилку, опускалось в щель громоздкой черной тучи. Ее украек был раскаленнее кузнечного металла. Предзимье подступало. Зачередят дожди со снегом. Опять, как в прошлый год, в дощатой конуре Полкану впроголодь на привязи сидеть, исправно сторожить хозяйский дом. Но это лучше, чем купаться в ледяной воде. Если раздобрится владелец, подкинет в будку ржаной свежей соломы иль запихнет свой рваный ватник, тогда с удобствами Полкан перезимует.
Куда девают Катьку? Бабуся Пульника, что пестовала подсадную, померла в глухой деревне. Утка надеялась: рачительный хозяин возьмет ее в свой светлый дом. Будет содержать в уюте, чистоте. Подносить в кувшине воду. Блюдо с едою ставить перед носом. Такое обхождение кряква заслужила преданной работой.
Слабоголовая втируша! Понять того не может: Пульник ее к калитке не подпустит, не то, что пригласит в роскошный особняк. От нее на свежем воздухе пометом, хлевом пахнет, а в жилье вся мебель провоняет, как островок от табака. К тому же утка постарела. Ее удел — в жаровню или в суп. Открякала свое!
Полкан и говорил наводчице об этом. Задумывалась на досуге. Но стоило хозяину скомандовать: «Кыш в воду! Кыш!» — крякуша, зазывая перелетных, крякала, старалась что есть мочи. Тщилась ему, владельцу, услужить. Дуреха в серых перьях! Он предрешил ее судьбу!
Полкан к прирученной крякуше относился с брезгливой неприязнью. Экая неповоротливая, вислозадая сквернавка, а стольких молодок загубила, красавцев-селезней подставила под выстрел! От неотвязной, нудной думки, как от хозяйских папирос, мутилось у Полкана в голове. Положив ее на лапы, он уныло наблюдал за подсадной.
Из клетки выпущенная, она враскачку, неуклюже прохаживалась по прилеску. Перебиралась неумело сквозь траву на заиленные небольшие «пятачки», клевала камешки и гальку.
Незаметно, между прочим подковыляла к груде сена Заискивая перед псом, прокрякала учтиво:
— Лежишь?
Ответить он не удосужился втируше: что проку в пустословье? Какую осень он пытался ей простые истины внушить: позорно грабить, драться, красть, но предавать своих — постыднее вдвойне. Эти понятия, ну, не могла взять лиходейка в толк: они были сложны и чужды ей. Как подсадную приучили, так и крякала она. Полкан в спор с нею не вступил: порядком надоело. Задумчиво на озеро глядел мимо вредюги.
Кряква заговорила о погоде:
— Скоро дождь заморосит. Промочит твое сено.
Пес опять не отозвался.
Катька подковырнула его желчно:
— Меня чураешься и осуждаешь?
Он тяжело с лап голову поднял.
— Зачем своих ты предаешь? — и выжидательно уставился наводчице в глаза.
Злорадство пробудилось в ней. Она в самый шипец барбосу люто прошипела:
— Ненавижу, когда Ту-да, на Юг, они летят!
Полкан крякушу урезонил:
— От Ту-да тоже прилетают. Земля одна, лишь климат разный.
Опять спор в ссору перерос. Катька расстроилась, озлилась, вытянув шею, заблажила непотребно:
— Здесь вывелись, пущай здесь остаются! На птицефабриках зимуют! В прогреваемых прудах! Я лично с курами в хлеву живу, а Ту-да не претендую!
Ощерившись, Полкан на горлопанку ненавистно зарычал:
— Чтоб не погибнуть тут, они меняют климат. Природой так заведено. А помягчает, потеплеет, и птицы возвернутся.
— Мне с ними непопутно! — срываясь с кряка, возопила утка.
Впервые не сдержался доброхот. С насиженного сена соскочил и глухо гавкнул на крякушу:
— Мер-завка! Мер-завка! — Замер. Уперся на все четыре лапы очень прочно: опасался, как бы сгоряча не цапнуть подсадную. Потом не оберешься неприятностей.
— Шум прекратить! Отставить перепалку! — Пульник на спорщиков прицыкнул из засидки. Обломком палки запустил в гневливого барбоса.
Негромко взвизгнув, тот плотно хвост поджал. Прихрамывая на ушибленную ногу поплелся к чьей-то перевернутой лодчонке. Влез под нее. Косился, оскорбленный, на хозяина с ружьем: «Никакой ты не охотник. Аттестованный бандит!»
Но тут низехонько над лесом промелькнули быстрокрылые касатки. За ними косячок чирков, играя и свистя над самым островком, — как кепку у хозяина не сбил! — стремительно пронесся над кустами. Боец трехстволку даже вскинуть не успел. Сквозь зубы едко Катьке процедил:
— Кыш в воду! Кыш!
Утка туда засеменила. Не умея бегать, о ком земли споткнулась. Клювом тюкнулась в суглинок, Оперлась на крыло. Не удержавшись, повалилась в ямку, Запуталась в траве.
Притихла ненадолго. Увидела: напротив, где красными чертами был исполосован небосклон, собралось множество уток. Они двигались прямо к приплеску, где сидел стрелок.
Полкану нравился беспечный их полет. Пес вылез из-под лодки и, голову задрав, растроганно глядел на перелетных. Летают сами по себе, никто не принуждает, не неволит…
Над запустелыми скрадками утки вытянулись в цепь. Пружинисто колышась, она то низко провисала, то рвалась на мелкие куски, то прочно вновь смыкалась над водой. Не остерегаясь, красивые и сильные касатки восторженно галдели в вышине:
— Скоро Ту-да! На Юг! На Юг!
— Ту-да! Ту-да! Ту-да! — задорнее других перекликались молодые.
Эх, уберечь бы беззаботных птиц! Предупреждая их, поднять бы страшный шум, на все-то озеро отчаянно залаять! Но добрые порывы в нас подавляет рабский страх. Попробуй, тявкни вопреки, не только место потеряешь, лишишься головы. Такой субъект не пощадит, все три заряда в лоб вобьет.
Полкан надеялся, что уток дробью в небе не достать. Они на скорости проскочат заклятого охотника. Тот очень кстати закашлялся, заперхал: лишка глотнул перед пальбою табака. Звуки сдавливал в груди, насильно заглушал. С недомоганием справился благополучно. Катьке ядовито просипел:
— Зови, бездельница! Зови! Упустишь, не помилую, прибью!
Она закрякала призывно:
— Ко мне! Ко мне!
Рискнула снова побежать, в другую ямку опустилась. В истерике лупила крыльями багульник, который непролазной чащей закрыл ей подступы к воде. Нечаянно, как от забора, от кустарника крякуша отшатнулась. Подпрыгнула, и на тебе — низко, плавно полетела. Невероятно! Хозяин, растерявшись, опустил ружье. Полкан от возбуждения взвизгнул: у Катьки вновь окрепли крылья. Он по наивности подумал: бесчестное оставив ремесло, утка подалась к своим навстречу. Что заложено природой, не изменишь! Каждый должен в своем клане жить: с синицами синица, с гусями гусь, а с утицами утка.
Но вопреки Полкановым надеждам Катька на бреющем полете достигла быстро плеса. И села на него. Закрутилась, завертелась на воде, опять летящих уток зазывала:
— Здесь много корма! Я одна!
Птичья цепь переломилась. Половина сшиблась в стаю. Доверившись зовущей их сестре, начала резко снижаться. Почти что падала с небесной высоты. Многие утки уже коснулись плеса. Тогда из низкого куста встал во весь рост хозяин.
— Вы-то мне и нужны! — в упор расстреливал беспомощных касаток.
Отчаянно крича, бранясь на подсадную, они с усилием пытались в небо взмыть. Боец умело перезаряжал ружье, грохал вдогон по серым птицам. Они, как камни, шлепались на воду.
Полкан в душе наводчицу бранил: что может натворить такая лиходейка! Хоть бы ее дробиной зацепило или ястреб клюнул ей в висок.
Когда все стихло, унялось, Пульник скомандовал барбосу:
— Вперед, старик! За уткой!
Полкан вплавь подбирал погибших птиц. Подносил к ногам курящего бойца.
Тот бравым соколом добычу оглядев, хвастливо подытожил:
— Операция прошла успешно. Подсадной за службу благодарность!
Катька закрякала подобострастно:
— Спасибо за заботу! Спасибо за внимание!
На старости совсем постылая свихнулась. Хозяин садит ее в клетку, нарочно подрезает крылья, грозится прикончить из ружья. Она будто не замечает этого глумления. Еще благодарит. Тупица в серых перьях!
Пульник тушки складывал в мешок — готовился домой. Пес был расправою подавлен. Мокрый, всклоченный, от холода дрожа, он думал о себе. Спокойнее, пусть даже натощак, лежать в морозной будке, чем с сытым брюхом вытаскивать из озера покойниц. Ломило лапы и крестец, боль тупо отдавалась в спину. Совсем расклеился старик. А немощь Пульнику показывать нельзя. Если он узнает о недуге, отвезет на городскую свалку. С бродячими барбосами бичуй и побирайся. Пока собачники тебя не подберут в дощатый ящик, на выделку не снимут шкуру. Участь Полкана была мучительнее катькиной судьбы. Подсадная даже вскрикнуть не успеет, как ее на суп прикокнут. Барбосу суждены лишения, маята.
Полкана тяготила гнусная работа. Он сам себя корил: «Служить по глупости наймешься и маешься всю жизнь». Вернее б с деревенским мужичонкой выслеживать волков, гонять по лесу рысей, ходить отважно на блудливого медведя. Дела такие благороднее, чем находиться в этакой сомнительной компании.
«Эх-ма, позарился на роскошь, на лакомый кусок, которым поманили, — Полкан утробисто вздохнул, на берегу, у переходов задержался. — Отчего же Пульник долго не выходит из своего куста? Чего-то выжидает?»
Каленым угольком светился огонек от папиросы. В суконной робе долговязый, тощий, прокуренный боец, как обветшалый кол, заметно выставлялся из низкого куста. Сквозь сумрак затаенно высматривал на озере поживу. Катька встревоженно крутилась около приплеска. Злодеи что-то замышляли. Что именно? Пострелять северных уток!
Полкан их прозевал в раздумье. Как в поле пахотном от комьев, так на омутах от этих птиц было черно. Передохнуть от долгого полета на озеро недавно опустилась огромнейшая стая. Старательно очистив перья, птицы окунались в воду. Дразнили Пульника и Катьку. Высовывали черные хвосты. Будто в насмешку, выставляли пушистые огузки: стреляй, не попадешь.
— Ту-да! Ту-да! На Юг! На Юг! — веселый птичий гомон нарастал.
Пульник смолил за папиросой папиросу. Не докурив одну, прикуривал другую. Затаптывал окурки сапогом. Стрелок, азартный и упрямый, добычу загорелся приумножить. Чем больше здесь он настреляет, тем меньше птиц отправится Ту-да. Его успех сотрудники одобрят: «Опять ты лучше всех пулял».
Глухо, задышливо боец скомандовал подручным:
— Быть начеку! Облета подождем!
Катька угодливо перед воителем крутилась. Залетных уток, надрываясь, подзывала:
— Сюда! Ко мне! Сюда! Ко мне! здесь много корма! Я одна!
«Злодейка в серых перьях! Как она может сестер и братьев предавать!» — подавленный, взмокший Полкан, хромая, как старик, вернулся к груде сена. Накрапывал холодный, мелкий дождь. Сено порядочно промокло. И пес на нем лежать не пожелал: продрогнешь до костей. Устроился под перевернутой лодчонкой. Завистливо глядел на вольных, быстрокрылых птиц.
Пульник бы лупил по ним, если бы зарядом мог достать. Но птицы были для него недосягаемо далеки.
Накупавшись, набарахтавшись на омутах, они то в одиночку, то попарно выбирались из оравшей, крякавшей орды и дружно плавали по кругу. Как ни старалась подсадная: охрипла, голос надсадила — но утки к плесу не летели. Знать, нарывались на таких крякуш. А Катькин зов из кряка в крик перерастал: срывающийся, сиплый.
Хозяину ее чрезмерное усердие надоело.
— Заткнись, не то убью! — он полушепотом прицыкнул на нее.
Грубость Катьку оскорбила. Себя нисколько не жалея, она старается владельцу угодить. Он так бесцеремонно с нею поступает! Довольно въедливый субъект: негромко говорит, да больно отдается. Как бы дурой в серых перьях и впрямь не оказаться! Где она перезимует, да и перезимует ли вообще? Полкан не зря ее предостерегает. Барбосы дружные, своих не предают. Об опасности заведомо предупреждают: такой поднимут лай — глухой на улице услышит.
Катька крутиться перестала. К Полкану подплыла и как о давнем запросто спросила:
— Меня субъект того… в жаровню или в суп?..
— В передний угол под божницу, — съязвил продрогший пес.
— И что теперь?..
— Ту-да… Открякала свое. — Полкан не выдержал и гавкнул. — К тем уткам прибивайся!
И тотчас из куста прокуренный, шипящий голос прохрипел:
— Летят! Быть на чеку! Кыш, Катька, к плесу! Кыш!
Табунок над бором появился. Снижался к приплеску. Еще мгновение, другое, и Пульник бы открыл по ним прицельную пальбу. Но Катька замахала крыльями тревожно. Разгоняясь по спокойной водной глади, понеслась от берега к середке. Ни Пульник, ни барбос сообразить молниеносно не успели: что за маневр у подсадной? Кряква подпрыгнула и неожиданно над плесом поднялась. Прочь от хозяина высоко полетела.
— Изменница! — взбешенный Пульник вырвался из тальникового куста. Все три ствола в беглянку разрядил.
Дробинками изрешетило Катьку: в воздухе осенним листопадом закружились перья. Утка, как и все ее сородичи, прижала напоследок крылья и камнем шлепнулась на воду.
— Притащи эту мерзавку! — рассерженно, свирепо приказал стрелок Полкану.
Пес сплавал за убитой уткой. Принес и положил ее хозяину к ногам. Тот брезгливо, сатанело, будто гадкий мяч, запнул серую тушку в илистую грязь.
— Крысам скормлю такую падаль! Не стану подбирать! — Взвалив мешок с добычею на спину, Пульник, прямой, самонадеянный и сильный, зашагал к бревенчатому дому.
Полкан, хромая на ушибленную ногу, подавленный, покорный, поплелся спотыкливо за охотником к бревенчатой избе. Внутри Свербило у барбоса: «Хозяева измены не прощают».