ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
СКАЗКИ МАГАТСКОГО ЕГЕРЯ
ЛОВУШКА
Лед сошел — рыбе впору на нерест. Чтобы не было лишних заторов, без помех щука с окунем шли в мелководное озеро, мрачный бобр чистил узкую речку. Вытаскивал набрякшие палки на берег. Распихивал застойный наплыв камыша, Кучи листьев спроваживал вниз по течению. Разбирая заторы, приметил: под корнями черемухи, ивы, смородины шныряют одни лишь гальяны. Где же белая рыба? Грузная от икры и молоки, она должна была валом валить в мелководье. Но ее не видать. Мимо плыли опавшие старые листья. Набивались в подкову изгиба, где подмыт был песчаный обрыв.
Под ним бобр увидел большенного окуня. В чешуе, как в кольчуге, он совсем не враждебно, а изучающе, холодно глядел на него: кто ты, друг или враг? Нехорошо стало зверю, не по себе, жутковато. Будто кто-то разумный пялился на него из прозрачной воды. Чтобы ободриться, отогнать наваждение, бобр спросил понарошке пеструю рыбину:
— Что ты маешься, друг?
Окунь выпрыгнул, как за букашкой, скороговоркой сказал:
— Братья, братья в ловушке! — опять унырнул под подмытый крутой бережок.
Ни на заброшенной старице, ни на глухих озерах, ни в бездонных бочажинах бобр не встречал говорящих рыб. Быть может, кто-нибудь из родичей здесь, на Богушке, появился и произнес тревожные слова? Поозирался, головою покрутил. Никого. Не поблазнилось ли от одинокой жизни? Пересохшие листья с обрыва падали в речку, тонкими кружками морщили чистую гладь. Трясогузка стояла у края бревна. Тряся длинным серым хвостом, качалась, как кланялась, на тоненьких ножках. Все как было, так и осталось.
Большенная пестрая рыбина разгадала недоумение бобра. Подплыла к нему ближе, высунулась из воды, попросила устало:
— Заступись. Двуногие хищники род изведут.
Бобр был поражен. К нему с поклоном обратился окунь, звериным голосом заговорил. Видимо, беднягу допекло!
— Третьи сутки нет хода на нерест, — пожаловался ему пестрый окунь. — Перегорожена речка.
Для бобра уже не было чуда. У рыбьего племени горе. Потому и приплыл за подмогою окунь.
Бобр знал двух рвачей: Пикаренко да Пуртенко. На заброшенной старице извели его семью: ободрали на шапки и продали в городе. Собирались изловить и его. Он покинул родные места. Перебрался сюда, на Богушку. Вырыл нору в крутом берегу, с тайным ходом под воду. Коротал в одиночестве век.
Надо рыбе помочь: два дружка-корешка всю ее выгребут, продадут-уничтожат!
— Где ставок, покажи, — бобр соратнику строго сказал.
Оба ринулись дружно в верховья. Окунь плыл в глубине. А заступник — отменный пловец — торопился за ним меж крутых бережков по воде встречь течения.
Добрались до нависших кустов, поднырнули под них. Натолкнулись на плотный «забор». Перегорожена речка! Усердно вбиты рядком белоствольные колья. В речном «заборе» выпилена квадратная дыра. Дыра заперта плетенкой, вершей объемом с хороший пестерь. Рыбы в браконьерской снасти — невпроворот. Вперемешку окуни и щуки. Давка несусветная. Колья, прутья мордушки и само дно речки сплошь усыпаны красными крошками. В теснотище, толкотне рыба выдавливала друг из друга спелую икру.
— Грабеж, не рыбалка! — пестрый окунь ткнулся носом в ловушку. Так бы и перевернул ненавистную снасть. — Когда пресекут воровство?
Бобр сам хотел бы знать это. Если он — лесной заступник, то браконьеры — лесные разбойники. Они тоже изучили рыбьи повадки. В самый разгар нерестового хода ловушки поставили на главном пути. Мешками хапали рыбу. Втридорога в околотке сбывали. Справили по «Жигулям», на особняки деньжата копили: в теплые края, к красивой жизни задумали на пару перебраться. Бобр слышал их мечтания, разговоры.
Он вылез на берег. Обследовал подробно его. Отпечатки тридцать восьмого размера — их маломерная обувь! Они, как близнецы-братья, низкорослые, настырные и завистливые на лесное добро, оба тут шухерили. Истоптана, измята трава. Тужились, мазурики, кряхтели, но через лужу подтащили мордушку к машинам. Ведрами ссыпали рыбу в мешки, которые были в открытых багажниках.
Бобр ругал Пикаренко с Пуртенко: человек возвысился над всякой тварью, но зачем изничтожать ее? Ему не велено и не дозволено этого. С рыбалкой повременишь — икру сохранишь. Тьма рыбы выведется. Уловы утроятся. Сытнее люди заживут. Понимают это мазурики. Но! Чтобы у всех всего было поровну — не признают. Свою выгоду выше артельной ставят. Только б им сладко елось да мягко спалось. Будет завтра рыба в озерах, не будет — им все равно. Выгребут из этого водоема, примутся за другой.
— Накажи! Проучи двуногих ловцов! — выпрыгнув из воды, попросил пестрый окунь.
Как мелкий мусор у запруды, у него тоже в душе накопились обиды. Сердито качнув плавниками, он ушел в глубину. Оттуда смотрел за бобром, что тот предпримет для рыбьего племени.
Бобр без лишних раздумий кинулся перегрызать сосновый кол, к которому была прикреплена противная ловушка. Пестрый окунь, замысел заступника мгновенно разгадав, тревожно плавниками замахал, хвостом воду взбурлил: не то, не то! Вынырнул наверх.
— Сделай так, чтоб двуногие сами отвадили друг друга от рыбалки!
Бобр остановился. И верно: сегодня ты раскурочишь снасть — завтра они поставят новую.
Сел на бережок, немного покумекал: «И окунь прав. Пускай мазурики сами себе отобьют охоту к рыбному разбою». Бобр придумал, как алчных браконьеров в хитроумную ловушку заманить.
Западню с хвоста открыл. Рыба густо, как народ из проходной, на волю повалила. Ушла вся до последнего ерша. Бобр запер нижний ход. Западня будто нетронутой стояла. Большенный пестрый окунь встал посреди ставка и не пускал в мордушку никого. А бобр в воде под самым частоколом прогрыз два отверстия. Рыба длинными очередями двинулась сквозь них на мелководье.
Сморщенный, мятый листок все так же плыл по снулой речке. Скапливался в стаю у запруды, прикрывал ход рыбы.
Бобр толстым хвостом замел свои следы. И под корягой спрятался, двуногих поджидая.
Только солнышко скатилось с небосклона, как с катушки, стало прятаться за хвойные деревья, мазурики на «Жигулях» подъехали к местечку. Не захлопнув дверки, оба возбужденные, азартные засеменили к ставку: навалило рыбы! Выдернув мордушку, пучеглазо вперились друг в друга: где же щука или окунь? Неужто кто нахрапистее впереди поставил фитили? Разнесем! Раскурочим! Растопчем!
Путаясь в засохшем тростнике, спотыкаясь о валежник, они настырно продирались вдоль тихой речки. Выпученными от усилий и гнева глазами зорко оглядывали ее. Из-под ног выпархивали камышовки, вопили возмущенно трясогузки, а воровских примет мазурики так и не нашли. Только у озера охлынули немножко. Из устьица Богушки жадно напились. Хмуро, недобро взглянули друг на друга. Засаднило внутри: а не дружок ли корешок рыбу присвоил и притворяется обкраденным?
Вернулись к пустому ставку. Верша, как ненужный пестерь, валялась под ногами. Наводила на мазуриков уныние, тоску: кроме их самих сбондить рыбу некому! Теперь не разобрать, кто кого первым сгреб за грудки: не то Пикаренко Пуртенко, не то наоборот.
— Ты?! — да как хряснет компаньона по носу.
Тот и с ног долой. Вскочив, со всей-то моченьки дружку по уху засветил. Противник закачался. Но устоял. И на обидчика набросился. Пошла такая потасовка, что вороны, загалдев, расселись на деревья наблюдать за драчунами. Дружки рычали, рвали, мутузили друг друга беспощадно. Да так, что хряск и хруст стоял над снулой речкой. Ловушку истоптали до последнего прута, чтоб не досталась никому. Колья выдергивали из запруды, как саблями размахивали, озлобленно сражались. Поединок продолжался до потемок. Пока разбушевавшиеся связчики не разрушили ставок, друг другу шишек не набили.
С тех пор меж Пикаренко и Пуртенко начался такой разлад, что лучшие соседи недоумевали: «Не свихнулись ли дружки?» Они, как сыщики, следили друг за другом. Один перегородит речку, другой ставок своротит. Пуртенко в устьице поставит фитиль, а Пикаренко ножиком его изрежет.
Бобр припеваючи живет на маленькой Богушке. При его содействии рыба без помех идет на нерест в мелководное озеро. Окуня и щуки там теперь полно. «Откуда?» — недоумевают рыбаки.
ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН
ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА
СКАЗКИ МАГАТСКОГО ЕГЕРЯ
ЛОВУШКА
Лед сошел — рыбе впору на нерест. Чтобы не было лишних заторов, без помех щука с окунем шли в мелководное озеро, мрачный бобр чистил узкую речку. Вытаскивал набрякшие палки на берег. Распихивал застойный наплыв камыша, Кучи листьев спроваживал вниз по течению. Разбирая заторы, приметил: под корнями черемухи, ивы, смородины шныряют одни лишь гальяны. Где же белая рыба? Грузная от икры и молоки, она должна была валом валить в мелководье. Но ее не видать. Мимо плыли опавшие старые листья. Набивались в подкову изгиба, где подмыт был песчаный обрыв.
Под ним бобр увидел большенного окуня. В чешуе, как в кольчуге, он совсем не враждебно, а изучающе, холодно глядел на него: кто ты, друг или враг? Нехорошо стало зверю, не по себе, жутковато. Будто кто-то разумный пялился на него из прозрачной воды. Чтобы ободриться, отогнать наваждение, бобр спросил понарошке пеструю рыбину:
— Что ты маешься, друг?
Окунь выпрыгнул, как за букашкой, скороговоркой сказал:
— Братья, братья в ловушке! — опять унырнул под подмытый крутой бережок.
Ни на заброшенной старице, ни на глухих озерах, ни в бездонных бочажинах бобр не встречал говорящих рыб. Быть может, кто-нибудь из родичей здесь, на Богушке, появился и произнес тревожные слова? Поозирался, головою покрутил. Никого. Не поблазнилось ли от одинокой жизни? Пересохшие листья с обрыва падали в речку, тонкими кружками морщили чистую гладь. Трясогузка стояла у края бревна. Тряся длинным серым хвостом, качалась, как кланялась, на тоненьких ножках. Все как было, так и осталось.
Большенная пестрая рыбина разгадала недоумение бобра. Подплыла к нему ближе, высунулась из воды, попросила устало:
— Заступись. Двуногие хищники род изведут.
Бобр был поражен. К нему с поклоном обратился окунь, звериным голосом заговорил. Видимо, беднягу допекло!
— Третьи сутки нет хода на нерест, — пожаловался ему пестрый окунь. — Перегорожена речка.
Для бобра уже не было чуда. У рыбьего племени горе. Потому и приплыл за подмогою окунь.
Бобр знал двух рвачей: Пикаренко да Пуртенко. На заброшенной старице извели его семью: ободрали на шапки и продали в городе. Собирались изловить и его. Он покинул родные места. Перебрался сюда, на Богушку. Вырыл нору в крутом берегу, с тайным ходом под воду. Коротал в одиночестве век.
Надо рыбе помочь: два дружка-корешка всю ее выгребут, продадут-уничтожат!
— Где ставок, покажи, — бобр соратнику строго сказал.
Оба ринулись дружно в верховья. Окунь плыл в глубине. А заступник — отменный пловец — торопился за ним меж крутых бережков по воде встречь течения.
Добрались до нависших кустов, поднырнули под них. Натолкнулись на плотный «забор». Перегорожена речка! Усердно вбиты рядком белоствольные колья. В речном «заборе» выпилена квадратная дыра. Дыра заперта плетенкой, вершей объемом с хороший пестерь. Рыбы в браконьерской снасти — невпроворот. Вперемешку окуни и щуки. Давка несусветная. Колья, прутья мордушки и само дно речки сплошь усыпаны красными крошками. В теснотище, толкотне рыба выдавливала друг из друга спелую икру.
— Грабеж, не рыбалка! — пестрый окунь ткнулся носом в ловушку. Так бы и перевернул ненавистную снасть. — Когда пресекут воровство?
Бобр сам хотел бы знать это. Если он — лесной заступник, то браконьеры — лесные разбойники. Они тоже изучили рыбьи повадки. В самый разгар нерестового хода ловушки поставили на главном пути. Мешками хапали рыбу. Втридорога в околотке сбывали. Справили по «Жигулям», на особняки деньжата копили: в теплые края, к красивой жизни задумали на пару перебраться. Бобр слышал их мечтания, разговоры.
Он вылез на берег. Обследовал подробно его. Отпечатки тридцать восьмого размера — их маломерная обувь! Они, как близнецы-братья, низкорослые, настырные и завистливые на лесное добро, оба тут шухерили. Истоптана, измята трава. Тужились, мазурики, кряхтели, но через лужу подтащили мордушку к машинам. Ведрами ссыпали рыбу в мешки, которые были в открытых багажниках.
Бобр ругал Пикаренко с Пуртенко: человек возвысился над всякой тварью, но зачем изничтожать ее? Ему не велено и не дозволено этого. С рыбалкой повременишь — икру сохранишь. Тьма рыбы выведется. Уловы утроятся. Сытнее люди заживут. Понимают это мазурики. Но! Чтобы у всех всего было поровну — не признают. Свою выгоду выше артельной ставят. Только б им сладко елось да мягко спалось. Будет завтра рыба в озерах, не будет — им все равно. Выгребут из этого водоема, примутся за другой.
— Накажи! Проучи двуногих ловцов! — выпрыгнув из воды, попросил пестрый окунь.
Как мелкий мусор у запруды, у него тоже в душе накопились обиды. Сердито качнув плавниками, он ушел в глубину. Оттуда смотрел за бобром, что тот предпримет для рыбьего племени.
Бобр без лишних раздумий кинулся перегрызать сосновый кол, к которому была прикреплена противная ловушка. Пестрый окунь, замысел заступника мгновенно разгадав, тревожно плавниками замахал, хвостом воду взбурлил: не то, не то! Вынырнул наверх.
— Сделай так, чтоб двуногие сами отвадили друг друга от рыбалки!
Бобр остановился. И верно: сегодня ты раскурочишь снасть — завтра они поставят новую.
Сел на бережок, немного покумекал: «И окунь прав. Пускай мазурики сами себе отобьют охоту к рыбному разбою». Бобр придумал, как алчных браконьеров в хитроумную ловушку заманить.
Западню с хвоста открыл. Рыба густо, как народ из проходной, на волю повалила. Ушла вся до последнего ерша. Бобр запер нижний ход. Западня будто нетронутой стояла. Большенный пестрый окунь встал посреди ставка и не пускал в мордушку никого. А бобр в воде под самым частоколом прогрыз два отверстия. Рыба длинными очередями двинулась сквозь них на мелководье.
Сморщенный, мятый листок все так же плыл по снулой речке. Скапливался в стаю у запруды, прикрывал ход рыбы.
Бобр толстым хвостом замел свои следы. И под корягой спрятался, двуногих поджидая.
Только солнышко скатилось с небосклона, как с катушки, стало прятаться за хвойные деревья, мазурики на «Жигулях» подъехали к местечку. Не захлопнув дверки, оба возбужденные, азартные засеменили к ставку: навалило рыбы! Выдернув мордушку, пучеглазо вперились друг в друга: где же щука или окунь? Неужто кто нахрапистее впереди поставил фитили? Разнесем! Раскурочим! Растопчем!
Путаясь в засохшем тростнике, спотыкаясь о валежник, они настырно продирались вдоль тихой речки. Выпученными от усилий и гнева глазами зорко оглядывали ее. Из-под ног выпархивали камышовки, вопили возмущенно трясогузки, а воровских примет мазурики так и не нашли. Только у озера охлынули немножко. Из устьица Богушки жадно напились. Хмуро, недобро взглянули друг на друга. Засаднило внутри: а не дружок ли корешок рыбу присвоил и притворяется обкраденным?
Вернулись к пустому ставку. Верша, как ненужный пестерь, валялась под ногами. Наводила на мазуриков уныние, тоску: кроме их самих сбондить рыбу некому! Теперь не разобрать, кто кого первым сгреб за грудки: не то Пикаренко Пуртенко, не то наоборот.
— Ты?! — да как хряснет компаньона по носу.
Тот и с ног долой. Вскочив, со всей-то моченьки дружку по уху засветил. Противник закачался. Но устоял. И на обидчика набросился. Пошла такая потасовка, что вороны, загалдев, расселись на деревья наблюдать за драчунами. Дружки рычали, рвали, мутузили друг друга беспощадно. Да так, что хряск и хруст стоял над снулой речкой. Ловушку истоптали до последнего прута, чтоб не досталась никому. Колья выдергивали из запруды, как саблями размахивали, озлобленно сражались. Поединок продолжался до потемок. Пока разбушевавшиеся связчики не разрушили ставок, друг другу шишек не набили.
С тех пор меж Пикаренко и Пуртенко начался такой разлад, что лучшие соседи недоумевали: «Не свихнулись ли дружки?» Они, как сыщики, следили друг за другом. Один перегородит речку, другой ставок своротит. Пуртенко в устьице поставит фитиль, а Пикаренко ножиком его изрежет.
Бобр припеваючи живет на маленькой Богушке. При его содействии рыба без помех идет на нерест в мелководное озеро. Окуня и щуки там теперь полно. «Откуда?» — недоумевают рыбаки.