ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН


ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА


ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА


БАСТРИК
Месяц еще не вытаял, висел потертой запятой. Но за гребнем краснолесья ярким огнищем загоралось солнце. Его багряный сочный свет, как в разлив вода, привольно затоплял заснеженную, белую поляну, дорогу, убегавшую в дремучий, непроглядный лес.
Слепящие лучи заливали красной соковицей подоконник. Переплетались с языками жгучего огня, который я развел под сводом русской печки. Варил в объемном чугунке мясной духмяный суп.
Мы готовились с Маринкой отправиться пораньше на Шайтанский покос, где был у нас поставлен еще летом приземистый стожок. Зимой за сеном дочка ехала впервые. Волновалась, как перед экзаменом. Проснувшись в предрассветной мгле, подняла меня с постели. Оправдываясь за столь раннюю побудку, назидательно сказала:
— Раньше встаешь — дольше живешь!
— Дело спорится с рассвета! — поддакнул я.
По своей охоте Маринка вышмыгнула на подворье, чтобы самой перетрясти в широких розвальнях запорошенную подстилку, сложить туда веревку, вилы и топор.
Управившись с делами, озябшая, продрогшая, впорхнула птицей в избу. Мокрые заледенелые пимы — с вечера забыла просушить — стучали, будто камни.
— Ну и жмет мороз! — Маринка шумно дула на багровые скрюченные пальцы. Протягивала руки к жаркому огню. Отдергивала резко: — Горячо! — С шуршанием потирала холодные ладони. Приговаривала изумленно: — Как жмет! Ух, и жмет!
— Новую ли ты веревку положила в сани? — уточнил я немаловажную деталь.
Девочка замешкалась на миг, смущенно, настороженно осведомилась:
— Свернутую?
— Они обе свернуты. Висят в кладовке рядом, — сказал я добродушно.
Маринка, будто что-то вспомнив, порывисто заверила меня:
— Крепкую, хорошую взяла!
По тому, как девочка сперва смешалась при вопросе, я немного усомнился в правдивости ее ответа. Но после искреннего заверения без малейших колебаний положился на свою усердную помощницу: «К чему обманывать?»
А дочь, чтобы совсем развеять недоверие отца, досадливо призналась:
— Бастрик в кладовке не нашла. Очень там темно.
Безграмотное объяснение вызвало веселую усмешку у меня:
— И не найдешь.
— Отчего?
— Бастрик в кладовке не поместится, — доходчиво растолковал, что это такое.
Маринка застыдилась: как обмишурилась на пустяке! Я безобидно, складно ее предупредил:
— Спрашивай, узнавай — ума набирай,
— Попытка — не пытка, а спрос — не беда! — повеселела дочь.
— Вот именно. — Ободряюще сказал: — Переодевайся во все мое, сухое. Я запрягу коня.
— Верхнюю пуговицу на шубе застегни! — предупредила дочь. Встав передо мной на низеньком пороге, заботливо просунула надколотую пуговицу в рваную, обтрепанную петлю. Одернула борт шубы: — Теперь порядок. На улке жмет! Ой, жмет!
Маринка не преувеличивала стужу. Декабрьский мороз давил с утра нещадно. От него потрескивали громко промерзшие деревья. Снег был зернистый и сыпучий, как песок. Он сухо хрупал под ногами.
Пока я копотливо запрягал коня в укладистые сани, дочь переоделась в мою теплую одежду. Задорно выбежала из избы.
— Жмет! Ой, жмет! — Веселехонькая, завалилась в розвальни на ворох сена. Покопошившись, устроила себе гнездо. Привстав, спросила с любопытством: — Пришла зверушка греться? — Запальчиво, азартно указала: — Вон она! Вон она! На крыше!
От угла дощатой кровли по торной узенькой канаве наискось к трубе шла озябшая куница. Синоптиков не слушай: мороз за двадцать пять! При такой температуре зверек обычно прибегал погреться у кирпичного обшарпанного дымохода.
Мы удалялись от заимки.
— Наше пристанище, — зачарованно сказала дочь.
Косматой гривой бора были обнесены бревенчатые кубики-дома. А скаты неказистых крыш опрятно застланы крупитчатым богатым слоем снега. Он будто вдавливал пяток замшелых изб в сыпучие сугробы. Печь топилась без присмотра. Дым ровной строевой лесиной поднимался над трубой. Сизой длинной тенью ложился на поляну.
Маринку взволновал разлив румяного, чистого света, пустынный скромный уголок, который приютил радушно нас, бездомных одиноких горожан. Дочь переделала старинный стих и выразительно прочла:
Вот моя заимка!
Вот мой дом родной!
Вот качусь я в санях
Просекой лесной!

Резвунья надела подшитые отцовские катанки с двумя носками — шерстяным и меховым. Облачилась в свитер и кофту. Сверху накинула мужской просторный полушубок. Нахлобучила изрядно вытертую песцовую шапку, которая постоянно сползала ей на глаза. Моя одежда была ей велика, болталась, как на Филиппке.
— Жмет! Ой, жмет! — Одергивая, поправляя облачение, она дурашливо похлопывала заскорузлыми, лоснящимися рукавами.
Я озорно толкнул ее плечом. Непоседа со смехом повалилась на охапку сена. Наглухо укрыв озябшую дочурку тяжелым меховым тулупом, я ей громко наказал:
— Лежи да грейся.
Выглянув, будто зверушка из норы, Маринка озадаченно спросила:
— Разве можно ехать без бастрика за сеном?
— Вырубим на берегу, — успокоил я ее.
По заметенному проселку конь шел не шибко, но бодро. Повсюду простиралась ослепительная белизна. Белоснежная холмистая поляна была покрыта штабелями синих теней. Россыпью мелких монет серебрился стылый снег. У рта кудрявился парок. Слышалось в тиши умеренное, ровное дыхание Буяна. Вчерашние завеянные следы горностая выделялись, как заплаты на пикейном покрывале. Зверек жил где-то близко от дороги. Мою догадку подтверждая, залаял громко пес.
От его густого баса осыпался с сосновой ветки в сани снег. Над лесом поднялась пугливо серая ворона. Ей, как и нам, было понятно: собака обнаружила зверька. Гнала его навстречу ехавшей подводе.
«Кар! Что-то будет! Кар! Что-то будет!» — тревожно каркала она.
— Белый зверек! — приподнявшись на локтях, радостно воскликнула Маринка.
Не успела указать на беглеца рукой, как он с обочины запрыгнул в наши сани. И сразу шасть к девчонке под тулуп. Она от неожиданности, страха шатнулась сильно вбок. Подняла над удальцом случайно меховую полу, открыв его для обозрения.
На сене, вжавшись в ямку, лежал пушистый белый ком. Только усатая мордашка да коричневые махонькие, как булавки, зенки выдавали затаившегося, неподвижного зверька.
— Горностай, — просто сказал я дочке. — Летом он рыжий. А зимой под цвет чистого снега.
Беглец уставился сторожко, выжидательно на свою примолкшую попутчицу: выдаст или нет его собаке?
У девочки в глазах смятение, тревога: укусит или нет ее зубатый хищник? Поняв, что вовсе не враги, остались соседить под тулупом. Зверек зарылся глубже в сено. Маринка спряталась за широкий воротник.
Проехали поляну, мелколесье. Петляя, двинулись вдоль речки между толстых сосен. Собака задержалась позади. Потеряв след горностая, она повизгивала раздраженно. Крутилась, как на привязи, около высокого пенька. Чумовато тыкалась туда-сюда. Но не убегала с утоптанного пятачка. Надеялась найти оборванный звериный след.
А спасшийся храбрец ехал припеваючи в санях. Он не высовывался, не копошился, а смирно выжидал удобного момента для побега. И выдержал, дождался.
Отставшая собака заунывно заскулила от досады: «Потеряла!» Пассажир обрадованно шевельнулся: «Угроза миновала!»
Мы с дочкой озорно перемигнулись.
— Страх пропал, и удалец воспрял, — сказала она звонко.
— Беда гнетет — удача озаряет, — отозвался благодушно я.
Только обменялись шутками, как горностайчик завозился, зашуршал душистым сеном, Подбивая снизу носом укрывавший розвальни тулуп, наш попутчик скрытно, юрко подобрался к его краю. Белым пушечным ядром вылетел из ехавшей подводы. Бойко запрыгал по рассыпчатому снегу, оставляя за собой глубокую канавку. Уткнулся, как в булыжник, в выпуклый сугроб. Заработал часто-часто маленькими лапами. Раскопал в сумете неприметный ход. Спрятался от рыскавшей собаки. Передохнув, опять затормошился, видать, прокладывая туннель к мышиному гнезду.
Пока мы с дочкой озирались на горностаевский сугроб, конь вышел к сенокосу. На берегу Шайтанки, под снежным малахаем, стоял, как старый, черствый гриб, приземистый стожок. Я подогнал к нему подводу со стороны реки.
— Тпр-р-р-уу! — остановил взопревшего Буяна. Подобрав увесистую палку, взялся сбивать со стога плотный снег.
— Не засыпь! Мышиная нора! — подбежав, остановила меня строго взволнованная дочка.
Под стогом круглыми ружейными стволами зияла пара дыр. Из одной внезапно выскочила шустрая полевка. Увидев этакое множество непрошенных гостей, тревожно пискнув, закатилась серым голышом в соседнее отверстие. Надежно спряталась от незнакомцев.
— Погрузим сено, разорим мышиное гнездо, — жалостливо заканючила Маринка.
— Не печалься. Жилищной проблемы у полевок нет, — успокоил я дочурку. — Под любым пеньком они найдут себе обитель. — Вежливо, любезно попросил: — Пока тут сбиваю снег, ты с розвальней все убери.
Девочка послушно, резво выполнила указание: сложила под разлапую сосну гармошкой свернутый тулуп. Подвесила на сук моток веревки. Воткнула в сено вилы. Подала топор:
— Выруби бастрик.
Отыскав прямую, как стрела, осину, я грохнул обухом по ней, стряхнул комкастый снег. Показал помощнице на дерево:
— Выйдет мировой бастрик!
Притоптав вокруг зеленого ствола рассыпчатый сугроб, я за несколько широких взмахов под корень снес ядреную осину. Не мешкая, умело обиходил ствол: отсек ненужную макушку, ветви, сучья. Где надо, подрубил, что надо, подтесал — жердь оказалась свежей, прочной. Такой увесистой орясиной придавишь воз, ни на одном ухабе не выпадет клок сена.
Маринка с интересом наблюдала, как делают бастрик. Любопытствуя, погладила его холодное крепкое тело. Потрогала зарубки на краях. Меня серьезно похвалила:
— Руки не крюки, ухватисто держат топор.
— Не асфальтовый шаркун — владею инструментом, — ответил ей шутливо.
Ежась от колючего мороза, она дивилась его неослабному напору:
— Жмет! Вот жмет!
Мерзлячка запритопывала в безразмерных хлябавших пимах. Замахала просторными, болтавшимися рукавами. Помогла охотно привязать потуже к передку саней засаленную петлю, в которую потом, сложив высокий воз, мы вденем комель бастрика.
Усердствуя, помощница без понуканий притащила мне пеньковую веревку. По моей подсказке продернула ее конец между левых задних копылов, чтобы попозже, прижав ядреным бастриком наметанное сено, прикрепить другой конец затяжки к правому бруску.
Затянув первый конец веревки на санях морским узлом, я бегло оглядел ее и страшно огорчился: впотьмах дочка ошиблась. Сняла с гвоздя не тот моток: подгнивший, ветхий, старый. Вот почему она тогда смешалась: «Свернутую?» Возможно, поленилась или забоялась второй раз сходить в мышиную кладовку, отнеслась халатно к поручению. Я упрекать помощницу не стал: авось веревка выдюжит и не порвется при езде.
Когда дотошно, по-хозяйски подготовились к метанию сена, я объявил торжественно Маринке:
— Пора! Дружно возьмемся — удачи добьемся!
— Воз вершить — не копну крушить! — отозвалась приободрившись дочь.
Я отдал ей тройчатые заточенные вилы с коротким черенком. Наказал, что надо делать. Сам, опираясь на жердины, пыхтя, соскальзывая, тужась, вскарабкался, как верхолаз, на стог. Навильник за навильником валил в пустые сани. Грязный, пыльный сор летел на белый снег.
Надеясь увезти весь стог за раз, я завел громоздкий, здоровенный воз: столкаю как-нибудь в него слежавшееся сено. Осмотрительно, неторопливо подкидывал на сани удалой помощнице очередную пышную охапку. Ждал, когда девчонка по-шустрому снимала ее своей легкой тройчаткой с моих широких вил. Захватывал проворно новый крупный ворох.
Маринка снизу безобидно подтрунивала надо мной:
— Цепляй больше, кидай дальше!
— Работа бодрит, поднажать велит! — озорничал я.
— Раньше управимся — раньше отправимся!
— Дело в срок и от дела прок!
Перекликаясь этак молодецки, мы увлеченно, страстно вершили широкий Запашистый воз. Основательно вспотев, я заломил поношенную шапку набекрень, распахнул кургузый, ветхий полушубок: пускай слегка обдует. Мороз защекотал влажную спину, заполз на упревший загривок, проник под взмокший пояс.
Маринка, подражая мне, тоже распахнула безразмерную, болтавшуюся ветродуйку. Запутавшись в ее просторных полах, черной вороной растянулась на возу. Пробуя подняться при помощи своей легкой тройчатки, девочка нечаянно воткнула зубья в шубу. Пришпилила ее шерстистый край к утоптанному сену. Не заметив этого конфуза, дочка беспокойно дернулась, пытаясь резко встать. Но, удержанная вилами, неловко пала на бок. Уставилась недоуменно мне в глаза: кто держит, почему?
Меня трясло от смеха:
— Вилами… Вилами, словно булавкой, приколола ты сама себя!..
Обнаружив неожиданный подвох, резвушка покатывалась на возу со смеху:
— Чудно! Думаю, что за дьявольщина? Какой бес меня поймал?
Вдоволь посмеявшись, мы, будто после перерыва, еще усерднее взялись за тяжкую работу. Я раскладывал неутомимо груды сена по углам, равномерно заполнял им середину. Маринка расторопно утаптывала, трамбовала воз. С головы до ног она была усыпана трухой. Проваливаясь в травяную яму, юница требовала строго:
— Подкинь сюда охапку!
Я беспрекословно исполнял ее скупые, справедливые команды. Дочь, взойдя на брошенный ей ворох, истово разравнивала его ногами, маленькими вилами, на совесть заполняла мелкие пустоты. Мягко покачиваясь наверху, прижимала тесно сено к возу.
Кладь живо поднималась над кустами. Маринка — вместе с ней. Разворошенный стог испускал приятный паркий дух.
Скоро воз вымахал под крону семенной сосны. Шлепнешься оттуда, если не сломаешь шею, то очень больно зашибешься. Я был теперь внизу, а дочь на верхотуре. От веселой, слаженной работы раззадорилась девчонка. Щеки, словно яблоки румяные. Ресницы, брови в куржаке. Покрытая колючим сором, слоем серой пыли помощница пошатывалась наверху, как на обрывистой, горбатой круче.
Подав туда последний скомканный навильник, я облегченно объявил:
— Конец делу венец! Работу одолели, к работе охладели!
— Не-ет, — возразила мне многозначительно Маринка, — дело кончилось, другое началось! — Выпалила поговорку деревенских возчиков: — Придавишь воз лесиной — не выпадет сенина!
— Затянешь бастриком — поедешь с ветерком! — откликнулся я прибауткой местных удалых косцов.
— Давай сюда бастрик! — по-бригадирски строго распорядилась дочь.
Вскинув на плечо, как коромысло, сырую гибкую лесину, я поднес ее, покачивая, к передку саней, где загодя у нас была привязана веревочная петля. Для устойчивости опершись на лошадиный круп, я подал маковку жердины ввысь сосредоточенной Маринке. Она ухватливо, с усилием поддержала шаткую макушку. Я резво обмотнул зарубину внизу у края бастрика короткой петлей. Уперев тяжелый комель в пузо, перехватил руками холодный голый ствол Приподняв его с натугой, над головкой розвальней, хрипло скомандовал смекалистой помощнице:
— Клади бастрик посередине!
Маринка положила жердь точь-в-точь вдоль неустойчивого воза. Прижала им немного огромный зыбкий ворох сена.
Осталось главное в работе: затянуть кладь до предела и второй конец пеньковой стяжки привязать сзади к другому копылу. С размаху я перекинул увесистый моток через бастрик, короткий край которого высовывался, будто хвост, позади рыхлого воза. Чтобы невзначай не соскользнула стяжка, завел ее в глубокую обструганную выемку, Почувствовав руками прелый ворс веревки, про себя опять ругнул девчонку: «Тетеря! Взяла не тот моток! Не ровен час, порвется! — И снова бравая надежда вспыхнула во мне: — А может, выдержит?! Не подведет?!»
Поплевав на скользкие ладони, я, перехватываясь, поддергивал, тянул веревку вниз. Подгибая ноги, повисал на ней тяжелым грузом. Бастрик, упруго прогибаясь, придавливал, спрессовывал сухое сено. Маринка, рьяно помогая мне, всем телом наваливалась на конец жердины. В такт моим натужливым движениям давила, жала на лесину. То ли предчувствуя несчастье, то ли страхуясь от него, я предупредил всерьез раздухарившуюся дочь:
— Слезь с края бастрика! Подбросит — улетишь!
Маринка, не придав значения моим пророческим словам, беспечно отмахнулась:
— Трус боится риска, как мышь чужого писка!
Только успела изречь бесхитростную поговорку, и в этот самый миг раздался, будто выстрел, глухой отрывистый хлопок. Лопнула веревка! С ее длинным обрывком я с лету шмякнулся на спину. Бастрик, освободившись от подгнившей стяжки, пружинисто, упруго распрямился. Метнул, подкинул непослушницу в голубую птичью высь. Девочка открыла рот, чтобы заохать, завизжать, заплакать. Но онемела от испуга, не могла исторгнуть даже слабый звук. Зеленые глазенки непомерно, дико округлились. Валенки слетели, свалились рукавицы, шапка кувыркалась, как подбитая тетерка. Одежонка падала, а дочка поднималась. Чудеса!
Лежа на лопатках, я видел синий купол неба, рогастый тусклый месяц над осиной, огромный барабан полуденного солнца за сосной. А над мохнатой кущей, раскинув оголившиеся руки, парила, как парашютистка, онемевшая Маринка. Долетев до высшей точки, «летчица» немного задержалась на предельной высоте. Согнула для удобства руки. Размахивая ими, будто загребая воздух, дергая отчаянно ногами, она неудержимо черной угловатой глыбой стала падать на бугристый берег.
«Разобьется! — ужаснулся я. — Хлопнется плашмя, переломает кости!»
Маринка осознала неизбежную опасность. Сбивая комья снега, с треском круша засохшие кривые ветки, «парашютистка» делала в полете невероятные движения. Обжигая пальцы, спасительно хваталась за раскидистую хвою, Норовила резко повернуться, чтобы не грохнуться на взгорок, а вертикально приземлиться на крутой откос.
«Молодец, нашлась!» — одобрил я интуитивно ее благоразумное решение.
Дочка все же справилась с неуправляемым нелегким телом. Немного повернувшись, подогнула ноги под себя, распрямила поясницу. Ветви замедлили ее движение. Пихнули грубо влево, тем самым изменили к лучшему полет. Девочка со скользом бухнулась под склон. Ушиблась, вскрикнула и тотчас замолчала, будто ей зажали рот. Солдатиком нырнула в сыпкий стылый снег.
Вскочив, я опрометью кинулся к обрыву. Маринки не было нигде. Снег струями, как по лотку, стекал в большой наваленный сугроб. Страшная мысль: «Жива ли дочь?!» — обожгла меня как кипятком. Я безрассудно, смело прыгнул под отвесный скос На четвереньках, по-собачьи быстро-быстро разгребал руками рассыпчатый сумет. Пес, подбежав ко мне, сочувственно визгливо заскулил: «Где наша Маринка?» Начал заполошно копать сугроб с другого бока.
И тут сугроб увалисто зашевелился. Но совсем не там, где мы ретиво рыли. Не сбоку, а посередине! Из него вначале показались розовые мокрые ручонки. Они искали в воздухе случайную опору, надеялись схватиться за нее. Потом из островерхого сумета высунулась облепленная снегом голова с русой косой. Во мне все радостно затрепетало: «Жива! Жива моя дочурка!» По пояс утопая в снежном месиве, я шумно подобрался к потерпевшей.
— Ударилась? Ушиблась? — повторял, как заведенный. Суматошно, трепетно ощупывал ее замерзшие ладони, затылок, темя, лоб. Гладил озябшее, холодное лицо. — Беляночка, жива!..
Отфыркиваясь от крупиц, попавших в рот и нос, Маринка отпихнула мои руки. Произнесла ошеломленно:
— Вот полетала, так полетала!
На бровях налипло белое крошево. Щеки от расплывшихся подтеков, будто в шрамах. Под носом бусиной заледенела капля. Пока страдалица не простудилась, ее необходимо было срочно обогреть. Оживленно приговаривая:
— Не разбилась и ладно! — я напряженно подхватил дочурку на руки, по косогору вынес к разломанному возу. Сгреб ногами в кучу сено. Положил спасенную туда. Приволок валявшийся тулуп. Завернул плотно Маринку, подтолкнул под тело меховые полы, чтоб было ей теплее:
— Грейся, согревайся!
Мороз сердито подгонял меня проворней собираться. Следовало пострадавшую везти немедленно домой. Оглядеть ее в постели, применить старинное лечение.
Я взялся торопливо подбирать разбросанную зимнюю одежду. Увидел много неизвестного доселе. Подшитый валенок валялся у ободранной березы. Видимо слетевший катанок попал тогда раззяве по затылку. Другой пим хлопнулся коню на мощный круп и там покоился, будто сушился на камине. Обе рукавицы лежали у пенька, на котором забавлялась верткая, пронырливая мышь. Шапка, кувыркаясь, укатилась к горностаю, изрядно напугав его возле куста: вон как далеко отпрыгнул зверь.
Собрав раскиданное одеяние в необъятную охапку, я принес его к загруженной подводе.
Маринка, очухавшись от потрясения, поняв, что совершенно невредима, шустро высунулась из тулупа. Воскликнула насмешливо, беспечно:
— Не хотела, да взлетела!
Присев подле разгорячившейся девчонки, я охладил ее беспечный пыл:
— Могла разбиться. Счастье, что свалилась под уклон!
Дочь, вникая в жуткий смысл, задумчиво примолкла. Но через миг нахлынувший восторг, что обошлось все так благополучно, взял над рассудительностью верх. И будто не было опасности здоровью, угрозы самой жизни. Будто «летчица» совсем недавно не немела от испуга. Теперь она болтала шаловливо, беспечально:
— Когда приспичит — страшно, когда отпустит — смешно!
Ее веселое, приподнятое настроение передалось и мне. Я ответил складной прибауткой:
— От страха до смеха миг, а не веха! — Встав с охапки сена, решительно сказал: — Сложу упавший воз и потихоньку тронемся домой.
— Помогу тебе! — Маринка вышмыгнула из тепла. Надев холодную одежду: валенки, ушанку, рукавицы — по-обезьяньи, ловко вскарабкалась на верхотуру.
Теперь мы очень быстро завершили почти готовую сенную кладь. Рваную веревку я гневно выбросил под берег. Вожжами затянул пружинистый бастрик. Велев помощнице крепче держаться за него, спокойно вывел Буяна на дорогу. Остановил на ровном месте. Через передок саней, цепляясь за отесанную стылую лесину, грузно взобрался на укладистый высокий воз. Усевшись рядом с дочкой, скомандовал коню:
— Но-о-о, Буяша! Поехали тихонько!
Неуправляемый разумный мерин зашагал неторопливо своим же старым следом.
Я прощально оглянулся на покос Подгорье, речка, берег были устланы по-прежнему чистейшим белым снегом. На нем жирной печатью виднелось круглое пятно от убранного стога Белизна, исполосованная тенями деревьев, слепила, резала глаза. И все же я увидел, как на пыльном от сенной трухи пеньке вертелась, провожая нас, юркая полевка. Горностай с заснеженной колоды пялил крохотные зенки нам вдогон: «Где зловредный пес?» В поисках добычи он снова рыскал меж деревьев.
— Гав! Гав! Гав! — напав на след косого, раскатисто, басисто лаял вдалеке.
Обвыкнув на возу, мы вновь повеселели, оживились. Мало-мальски греясь, толкались озорно локтями. Перекидывались немудреными присловьями:
— Декабрь морозы кует да снега метет!
— Вошла зима в раж и кажет кураж!
Сосны расступившейся толпой встречали нас у въезда на заимку. Тени наплели узорчатые кружева и уложили их под ноги утомленному коню. Из-за косматой кроны выставился замшелый угол крыши. Показались кубики заснеженных домов. Они по окна провалились в холмистые заносы. Встань на сугроб — дотянешься до чердака. Каждая снежинка искрилась блестками на солнце.
Марина сверху никогда не видела окрестность. Завороженная ее неброской, скромной красотой, прочла возвышенно, одушевленно:
Вот моя заимка!
Вот мой дом родной!
Вот я еду с сеном
Просекой лесной!

Куница, услыхав счастливый говор, высунулась, любопытствуя, из-за кирпичного облупленного дымохода. Уши торчали скоробленными острыми листками. Глаза дробинами безумно уставились на нас: «Не застудились, воротились?»
Печь топилась без присмотра. Выдыхала из трубы тонкую, как хворостина, струю сизого дыма. Вместе с ней оттуда выходил и растекался по округе дразнящий запах яства.
— Щи сварились! — воскликнула проголодавшаяся дочь.
— Ложка пляшет, бренчит, наливать велит! — вторил я бедово.
Конь подвез кладь точно к сеннику, куда нам надлежало перекидать доставленное сено. Фыркнул добродушно, облегченно: «Ф-ф-фу! Дотащился старикан! Теперь жить можно!»
— С сеном и с дровами да с мясными щами не страшен никакой мороз! — радовался я удачной зимней ездке.