ГЕННАДИЙ КОЛОТОВКИН


ЛЕСНАЯ ДЕВОЧКА


ЕГЕРЬ


ЛЮТКА
Навсегда уезжали с заимки. Покидал ее последним.
Погрузив остатки скарба, я, изнуренный, потный, влез в широкую кабину. Прощаясь с дорогой усадьбой, оглянулся на нее.
Белая, ростом с зайца собака сиротливо стояла у крыльца. Скорбно, упречно глядела на меня: «Бросаешь? я ли не служила тебе?!»
Почувствовал неловкость, угрызение совести, вину.
Лютка была собачкой «звонковой породы». Мы купили ее незрячим щенком. Выкормили, вырастили. Она к нам привязалась, полюбила. Сама неплохо научилась нести нелегкий караул. Стоило пришельцу появиться у зимовья, как бубенцами звенел ее голос: «Здесь чужак! Не пущу-у!» За Магатом услышишь. Много раз спасала от наглых воров. Десять лет мы прожили с верной собачкой на озере.
Нехорошо оставлять ее тут. Но куда я с ней в городе? Вредная бабка не потерпит животное в квартире. Со свету и нас, и Лютку сживет. Самое разумное — оставить сторожиху своему преемнику. Она привыкла к заимке, будет здесь полезнее.
— Трогай, дорогой. Трогай, — подбодрил я водителя.
Только грузовик, натужно урча, по-медвежьи неуклюже вырулил на кочковатую дорогу, как во дворе раздался заунывный, леденящий душу вой. Он шибко резанул мой слух. Я выглянул в окно.
Задрав мордаху в поднебесье, Лютка голосила надрывнее побитого волчонка.
— Плачет по хозяину, — заметил разговорчивый шофер. — Понимает, что бросают на произвол судьбы.
Дома я ужасно мучился, тосковал по преданной собачке. Сколько ни упрашивал старушку пустить дворнягу в дом, получал грозный отказ:
— Загадит квартиру.
Когда бабуся померла, я собрался было съездить на заимку за собачкой. Но охотники предупредили, что шавка то ли убежала от нового вредного егеря, то ли он извел ее на шапку. Короче, там барбоски нет. А усадьбу охраняет здоровенный волкодав. Недоумевая, попрекали:
— Чего ты страдаешь по ней? Была бы хоть лосятница! А то дворняга! Пустолайка!
Но я был убежден, что иные беспородные создания гораздо полезнее многих родовитых псов.
Думая об этом, я ехал осенью на поезде в Тобольск. Подремывал лениво у запыленного окна.
Колеса застучали медленнее, реже. Вагон подплыл к невзрачному, пожухлому бугру. На нем скучала тощая, бездомная собака ростом с зайца-беляка.
«Лютка!» — будто гаркнул невидимка в ухо мне.
Поезд на разъезде стоял меньше минуты. Я опрометью бросился на выход. Вагон был полон пассажиров. В проходе лежали громоздкие мешки, узлы, коробки. Перескакивая через них, ударившись ногой о деревянный ящик, я все же вылетел из тамбура на землю. Трепетно, взволнованно стал приближаться к собачонке. Позвал ее тихонько:
— Лютка! Лютка!
Она недоуменно воззрилась на меня: «Кто такой? Откуда? Неужто он, былой хозяин?» Приподнялась. Напружинилась. Узнала: «Бор-родач!» С радостным воплем метнулась мне навстречу.
Не добежав пару шагов, опустилась на живот. И как прежде, будто дождавшись меня из обхода, изгибаясь в тулове, радостно скуля, быстро-быстро подползла к моим ногам.
Я поднял ее с земли. Повизгивая от восторга, собачка облизывала мое лицо, прижималась мордой к шее, носом тыкалась под бороду, долбила лапками по куртке. Была счастлива, блаженна.
Пассажиры изнутри прильнули к пыльным стеклам. Дивились на наше трогательное свидание.
Я пересел в обратный поезд и увез Лютку домой. Через неделю она выправилась, пополнела. Шерсть сделалась пушистой, мягкой, гладкой. Голос — звонче, веселее. Как-то воры сунулись в квартиру, сторожиха подняла такой невероятный шум, что домушники удрали без оглядки.
Но все мы быстро стареем, уходим из жизни. Померла и Лютка. Я увез ее на заимку. Похоронил под кронистой сосной. На диком камне-валуне выдолбил старательно: «Лютке-сторожихе. От магатского егеря».