Хрестоматия включает в себя произведения русской, ненецкой, хантыйской, мансийской и татарской литератур Тюменского региона.
Предназначена для учащихся средней школы, студентов, педагогов, а также читателей, интересующихся духовной культурой нашего края.


ЛИТЕРАТУРА ТЮМЕНСКОГО КРАЯ. Хрестоматия


8-9 классы
Составители
Г. И. Данилина,
Н. А. Рогачева, Е. Н. Эртнер


Рецензенты:
доктор филологических наук, профессор Воронежского государственного университета В. В. Хорольский;
учитель-методист средней школы № 14 г. Тюмени, лауреат областного конкурса «Учитель-92» Е. И. Кучерова.

Рекомендована в качестве учебного пособия
по литературному краеведению
(региональный компонент образования)
для средних школ
Тюменским областным институтом
повышения квалификации педагогических кадров
как соответствующая требованиям Программы
«Литература и фольклор Тюменского края:
Региональный компонент на уроках литературы
в 5-11 классах», утвержденной экспертным советом
Тюменского ИПКПК
по региональному содержанию образования.



Дмитрий Лихачев


Память культуры
Из писем о добром и прекрасном
Человек воспитывается в окружающей его культурной среде незаметно для себя. Его воспитывает история, прошлое…
Улицы, площади, каналы, отдельные дома, парки напоминают, напоминают, напоминают… Ненавязчиво и ненастойчиво входят впечатления прошлого в духовный мир человека, и человек с открытой душой входит в прошлое. Он учится уважению к предкам и помнит о том, что в свою очередь нужно будет для его потомков. Прошлое и будущее становятся своими для человека. Он начинает учиться ответственности — нравственной ответственности перед людьми прошлого и одновременно перед людьми будущего, которым прошлое будет не менее важно, чем нам, а может быть, с общим подъемом культуры и умножением духовных запросов, даже и важнее. Забота о прошлом есть одновременно и забота о будущем…
Любить свою семью, свои впечатления детства, свой дом, свою школу, свое село, свой город, свою страну, свою культуру и язык, весь земной шар необходимо, совершенно необходимо для нравственной оседлости человека. Человек — это не степное растение перекати-поле, которое осенний ветер гонит по степи.
Если человек не любит хотя бы изредка смотреть на старые фотографии своих родителей, не ценит память о них, оставленную в саде, который они возделывали, в вещах, которые им принадлежали, значит, он не любит их. Если человек не любит старые дома, старые улицы, пусть даже и плохонькие, значит, у него нет любви к своему городу. Если человек равнодушен к памятникам истории своей страны, значит, он равнодушен к своей стране.
Итак, в экологии есть два раздела: экология биологическая и экология культурная, или нравственная. Убить человека биологически может несоблюдение законов первой, убить человека нравственно может несоблюдение законов второй. Да и нет между ними пропасти. Где точная граница между природой и культурой? Разве нет в среднерусской природе присутствия человеческого труда?
Не здание даже нужно человеку, а здание в определенном месте. Поэтому и хранить их, памятник и ландшафт, нужно вместе, а не раздельно. Хранить строение в ландшафте, чтобы то и другое хранить в душе. Человек существо нравственно оседлое, даже если он был кочевником: ведь и кочевал он по определенным местам. Для кочевника тоже существовала «оседлость» в просторах его привольных кочевий. Только безнравственный человек — не оседлый и способен убивать оседлость в других…


8 класс. Литература и традиция


Юван Шесталов


Сибирь — земля моя
Стихотворение в прозе из «Языческой поэмы»
Не остановишь на небе солнце. И оленя в быстром беге не остановишь. Миг короткий, миг ушедший не воротишь. А слово может поймать убегающее мгновение.
Но какой миг минувшей жизни заключен в слове «Сибирь»?
На какой глубине веков родился этот звук «Сибирь»?
Миг новой жизни, стань для людей вестью о древнем моем народе!
Миг живой жизни, стань для людей думой!
Миг живой жизни, ты, словно капля глубинной нефти, сверкаешь под лучами солнца!
О слово «Сибирь», я хочу расщепить, разделить тебя на лету на тяжелые вещества, чтобы узнать тайну моего народа!
Миг живой жизни!
О янтарная капля веков, я подожгу тебя вдохновением, и ты осветишь мои стихи.

* * *
…Земля моя! Твои олени щиплют сочный ягель, черные соболи резвятся на ветвях, мудрецами древними глядят на мир кедры, реки полноводные играют серебряными струями, юркие рыбы в них пляшут, а в синем небе белый-белый лебедь трубит.
Земля моя! Сибирь я тебя зову сегодня. И это древнее имя по-новому звучит.
Сибирь… Это свет и будущее!
Это сияющая нельма, плывущая на нерест.
Это пестрый рябчик, висящий на сосне.
Буровая вышка с радужным фонтаном нефти.
Горящий факел газа во тьме полярной ночи.
Сибирь… Ты олень железный, мчащийся по дороге железной.
Ты корабль, улетающий в небо.
Сибирь… Новая моя сказка, которую я расскажу, когда заря зажжется и на проснувшихся травах заблестит роса.
В полночь любуюсь на звездный зенит.
Лебедь мансийский на струнах звенит.
Дедов легенда — торжественный звон.
Сказку рождает для новых времен.

А какая сказка самая волшебная в мире? Земля, где качалась колыбель. Голос мамы, который ты услышишь в шелесте трав. Детство, которое не повторится…


Юван Шесталов


Идол
Отрывок из «Языческой поэмы»
I
— Земля моя! Какая у тебя песня? Тайная моя! Какая у тебя сказка?
— Песня моя — нефть. Сказка моя — газ. Загадка моя — это я сама, — ответила тайга, не замечая над собой ярких сполохов северного сияния.
Я не стал больше спрашивать, ведь шла вторая половина сложного двадцатого века. Люди были героями, покорителями природы и космоса. Я решил пойти и послушать…
Ледяная земля проснулась от вековой спячки. Она разгоряченно дышала, снимая с себя шубу из дремучей тайги, опоясываясь стальными нитями дорог и трубопроводов. Она гудела под железными копытами нового кочевья. С радостью наряжалась в ожерелья городов, сияя счастливыми глазами новых огней… А герои шли, шли, шли… И я был вместе с ними. Я тоже был героем. И мои уши глохли от железного рокота: не все я мог услышать. И мои глаза слепли от яркого сияния огней: не все я мог увидеть. И я летал на стальных птицах, обгоняя время, не чувствуя движения Земли…
Но однажды я услышал плач, который вы не могли услышать:
«Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!
Люди!
Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!
Люди!
Если у вас еще не оглохли уши
От жизни, летящей железной птицей,
Послушайте меня.
Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!»

Услышал я это в верховьях безымянной речки, где бульдозерист расчищал место для нового селения нефтяников, увидал полуразвалившуюся избушку на «лосиных» ножках. Ее сторожили самострелы, притаившиеся среди древних кедров и лиственниц, и плосконосые идолы, стоявшие вокруг поляны… Удивленный бульдозерист вытаскивал из избушки почерневшие от времени деревянные сабли и стрелы, лоскутки материи, шкурки каких-то зверей, берестяные маски, монеты, серебряные и золотые, медные амулеты с загадочными узорами, цепочки, железки и, наконец, странную куклу в собольей шапке, в одежде, расшитой цветными сукнами, серебром и золотом…
Он небрежно бросил все это в снег. И, удивленный дикости, он рассмеялся. А я снова услышал плач:
«Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!
Я не нищий! Не холоп!
Вы предо мной снимали соболиные шапки,
А не я перед вами.
Ваши молитвы легкими снежинками
Стелились к моим ногам.
Глаза ваши были полны озерами слез.
Вы это уже позабыли?!
Души ваши были темными пещерами,
Полные страха и сомнения.
Вы шли ко мне.
И я успокаивал вас.
И это
Вы в своей тощей памяти
Зарастили мусором?!
Неблагодарные!
Вспомните:
Уши мои —
Два острослухих ворона.
Глаза мои —
Два зоркоглазых ястреба.
Вздрогнут священные деревья
С семью жертвами[1] —
Я уже слышу.
Качнутся жертвенные деревья —
С семью жертвами —
Я уже бегу на ваш крик и зов.
Бегу ногами семи лосей
Из-за семи гор.
Сквозь дожди и белый ветер
К вашей памяти бегу.
Колючие ветки семи боров
Расчесывают мою одежду
Из осенних оленьих шкур.
Вы шептали о своем горе
Устами еле дышащего, языкастого зверя.
Для вас я был самым могучим, великим.
Я ходил в подземелье,
Где лишь мамонт ползает
И злой дух Куль бродит.
Я плавал там,
Где водяной Виткась[2] плавал.
Лишь я могу быть рядом с небом и чертом.
И не страшны мне ямы,
Где вязнут ваши ноги.
И нет земли,
Где слабели б мои руки!
Ради меня вы испускали кровь
Лучших белоснежных лошадей,
Круторогих оленей вы приносили в жертву,
Возвышая меня над всеми духами,
Восхваляя мое имя!
Вы все еще не можете вспомнить
Меня? Как коротка ниточка вашей памяти!
О как вы ничтожны!
Да вы сами своим коротким умом
Сотворили меня.
Своими живыми руками
Вырубили из дерева,
Из долговечной лиственницы.
Да, я — деревянный идол!
Ваш — дух!
Ваш — вождь!
Ваш — бог!
Я — идол!
Вы — идолопоклонники».


II
И стал я вспоминать
Это не тот ли идол, которому поклонялись мои дед и прадед? Это не тот ли идол, который и на меня в детстве наводил страх? И маленькое мое сердце трепетало, как рыбка в руках человека, пока русская учительница не вывела меня на широкую дорогу из-под чар волшебных лесных духов.
Дорожку к ним сейчас манси стали забывать… А может быть, в нас идол и не умер? Ведь все тогда стали поклоняться другому. Хотя он и был человеком.
Отчего все это было? Разве мы в самом деле были другими? Прошелестел ветерок около уха, и чей-то глуховатый голос выплывал из гробовой тишины:
«Не на Луне, а на Земле
Стояло капище мое.
Среди кедров онемевших
Стояло капище мое.
На четырех ногах, вросших в землю,
Стояло капище мое.
Стрелы с острым клювом птиц
В хвое таились —
Стояло капище мое!
Среди семи великанов менкв
С глазами, обросшими шерстью,
Сидел я в капище моем.
Тридцать стальных сабель
Навек уснули в капище моем.
Тридцать берестяных масок
Юлили в капище моем.
Лицом деревянным, глазами деревянными
Глядел на вас —
Стояло капище мое.
На четвереньках ко мне ползли вы —
Стояло капище мое.
Не только оленя, но и себя
Принести могли вы в жертву мне —
Стояло капище мое.
След ноги моей вы целовали —
Стояло капище мое.
Вы несли ко мне монеты —
Стояло капище мое.
Вы к ногам моим могли принести планеты —
Стояло капище мое.
Подхалимы всех слаще молились —
Стояло капище мое.
Злые языки за зубы прятались —
Стояло капище мое.
Вверх ногами не ходили —
Стояло капище мое.
Бранью тайгу не оглашали —
Стояло капище мое.
Даже звери не рычали —
Стояло капище мое.
Вы слепыми притворялись —
Стояло капище мое.
Вы глухарями быть старались —
Стояло капище мое.
Свой язык вы отрезали —
Лишь бы быть в капище моем!
Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!
Стояло капище мое!»

Да, это был тот самый идол, которому поклонялись мои предки. Я увидел обструганное деревянное лицо, глаза, брови… От этого взгляда когда-то все живое немело… А теперь…

III
«Пу-ху! Пу-ху! Пу-ху!» —
Стонет где-то филин.
«Пу-ху! Пу-ху! Пу-ху!» —
Стонет где-то рядом.
«Карр! Карр! Карр!» —
Каркают деревья,
Черные от воронов.
«Халэв-лах-лах, лах-лах!» —
Заливаются в смехе чайки.
«Тырр, чирр, тыр-чирр»! —
Трещат хвостами сороки.
«Ха-ха, хи-хи, хо!» —
Смеются птички-невелички.
«Пу-ху! Пу-ху! Пу-ху!»
«Карр! Карр! Карр!»
«Тырр-чирр-тырр!»
«Халэв-лах-лах!»
«Ха-ха, xи-хи, хо!»

Потревоженная тайга пела, ухала, стонала… Трудно было отличить голоса певчих птиц от звериного рычанья, стука топоров, жужжанья бульдозеров…
И, кажется, лишь одно седое дерево, склонившееся под тяжестью снегов, удивленно проскрипело.

IV
Отчего вы раскричались,
Расхрабрились,
Вдруг прозрели?
И уши ваши ловят слухи,
И язык метлой метется?
Отчего вы вдруг проснулись?..
И над глубоким снегом снова плыл стон.


V
В бревнах черви шевелятся —
Свалилось капище мое.
Соболью шапку крысы съели —
Свалилось капище мое.
В шелках моих вьют гнезда мыши —
Свалилось капище мое.
В лицо мое помет кидают
Длиннохвостые сороки —
Свалилось капище мое.
И деревянные глаза мои
Клюет не дятел-работяга,
Клюет сам черный-черный ворон —
Свалилось капище мое.
Что в глазах моих он ищет?
Что найдет он в деревянных?
Хочу шепнуть ему — но смогу ли —
Свалилось капище мое.
Кай-о! Кай-о! Кай-о! Йо!
Свалилось капище мое.

В памяти моей прорастает время. События середины двадцатого века проносятся в бешеной Медвежьей пляске[3]. Мелькают Берестяные маски[4] и знакомые лица. Вот одно особенно знакомое. Каждый день оно плясало в газетах. А сегодня это лицо застыло в немом крике.

VI
Мне б хотелось, мне б хотелось,
Вкруг меня чтоб все вертелось:
Чемоданы, миски, чашки,
Петухи, орлы, букашки,
Корабли, огни, газеты,
Гимны, звезды и конфеты,
Сталь, ракеты, черви, стрелы,
Замминистры, управделы,
Мамонты, шайтаны, блохи,
Космонавты, скоморохи,
Волки, идолы, матросы,
Солнце, пьяные березы.
Так, чтоб шлюхи и герои
Были за меня горою.
Мне б хотелось, мне б хотелось,
Вкруг меня чтоб все вертелось.


VII
Я мансийский деревянный идол.
Я сегодня уже умираю.
Сабли мои деревянные
Я к вашим ногам кладу.
Богатство мое — леса мои,
Где звери, как дети, играют
Пушистыми хвостами,
Я вам отдаю навеки.
Сокровища мои — мои реки,
Где рыбы жирными боками
Серебряные волны точат,
Я вам отдаю навеки.
Тайна моя — мои недра,
Где клокочет жидкое золото,
Я вам отдаю навеки.
Сабли мои деревянные,
Стрелы мои деревянные…
Опасен ли я для вас?!
Я мертвый уже.
Вы — живые!
Опасность моего зачатия
В вас самих таится.
Я — идол.
И я умираю.
Вы — идолопоклонники.
Вы остаетесь.
И в ком-то из вас я проснусь.
Ведь кланяться вы ох как любите!
И вину за грехи свои тяжкие
На плечи других вы валите,
Как снегами деревья…
А думать вы сами не любите:
«Пусть вертятся боги высокие,
Ломая себе мозги!
А мы лишь земные черви, —
Скажут нам, —
Подточим,
Изрешетим!..» —
О вечные идолопоклонники,
Меня вы снова вынянчите
В солнечной, золотой люльке,
В пышный наряд нарядите,
Новое имя дадите!
Я идол!
Я умираю.
Но опасность моего рождения
Таится в вас самих.


VIII
Под лиственницей юной
Не растет стрела.
Кай-о! Кай-о! Йо!
Под лиственницей древней
Сгнил мой самострел…
Кай-о! Кай-о! Йо!
Под лиственницей юной
Пусть растет трава.
Кай-о! Кай-о! Йо!
Под лиственницей древней
Пусть гниет шапка моя.
Кай-о! Кай-о! Йо!
Только перед этим
Я хочу сказать вам:
Кай-о! Кай-о! Йо!
На будущее наказать вам:
Кай-о! Кай-о! Йо!
Только мой облик из дерева
Не рубите больше!
Кай-о! Кай-о! Йо!
Только мое имя
Не лепите больше!
Кай-о! Кай-о! Йо!
Только в небеса
Меня не возносите!
Кай-о! Кай-о! Йо!
И в леса священные
Меня не уносите!
Потом опять
Меня же ругать?!
Ой-о! Ой-о! Йо!
Потом опять меня же топтать?
Ой-о! Ой-о! Йо!
Быть среди вас святым —
Ой-о! Ой-о! Йо!
Будьте сами святыми!
Кай-о! Кай-о! Йо!


Лесное заклинание
Ноги соболиные у бесснежной осени,
Ноги лося быстрого — у бесснежной осени.
Зверь с красивой шеей, шею свою вытяни,
Лось, рогами острыми пусть к спасенью выбери.
Пусть тебя не смогут — сын лесной метели —
Одолеть вовеки железные звери!
Путь тебя не смеют по спине потрогать,
Крылья вертолета пусть поднять не смогут!
Пусть же не ослепят,
Пусть отступят сами
Юноши с железными хмурыми глазами.
И живи не пойманным, а на вольном выпасе,
Ржавчиною рыжею шерсть свою не выкраси!
Очаруй их силой, красотою звонкой,
Донеси все это
До моих потомков!



Анна Неркаги


Белый ягель
Отрывок из повести
Вану ехал в поселок. Он уже два раза останавливался, но не мог долго стоять, и снова гнал упряжку. Оленей и не нужно было погонять. Они бежали сами, легко и грациозно. У всякого мужчины есть упряжка, составляющая его гордость, радость. Ту, что не боязно запрячь в любую дорогу, и в длинную, и в короткую, не стыдно показать на люди. Наблюдая за своей любимой упряжкой, Вану иногда начинал думать, что олени понимают друг друга не хуже, чем люди, что их бег не просто движение, а таинственный волнующий танец. Не он, погоняющий, управляет. Для них нет человека, а есть они, неподвластные хорею, непослушные руке, охваченные удивительным восторгом, сознанием своей неповторимой красоты. Погонять, а тем более касаться хореем их чистой шерсти, было стыдно, неловко.
Тяжелая дума не покидала Вану. Лучшую упряжку запряг он, а нарта пуста. И вез не мешок песцов, не заячьи шкурки, а боль старого Пэтко. Хотелось верить, что для его друга еще не пришла пора дождей и рано ему плакать гагарой. «Старость — гроб… Страшные слова». Кости старых людей чувствуют непогоду, а душа беду, не заметную глазу, как гагаре не видна в солнечный день гроза.
Вану вез в поселок слово, вез второй раз за свою жизнь. Он собрался написать письмо дочери друга, но нужно так написать, чтобы, каким бы человеком ни стала дочь старика, но приехала бы. Она должна приехать. Вану понимал, что ему самому письмо не по силам. Тут нужно, чтобы от слова все загорелось внутри, обожгло.
Опустив голову на грудь, не замечая летящего навстречу из-под копыт оленей снега, Вану чувствовал себя беспомощным. Только дочь нужна старику: ни он, ни другие сородичи.

* * *
У каждого рода в прошлом, да и сейчас, свои дороги, так что соседний род может не знать секреты передвижения своих собратьев. Не из-за враждебных покушений. Такова сама жизнь. Нужно жить там, где теплей, передвигаться вслед за добычей. А зверь дорог не выбирает, он хитер, зорок, пронырлив, чтобы выжить, и человек должен быть таким же, уметь, где надо, проползти, перепрыгнуть, проскочить.
Но во все времена были дороги и общие. На ней равны все — и нищие, и богатые. Ступив на твердь этой дороги, одинаково приосаниваются упряжки, украшенные дорогими сукнами и упряжью, и те, что с трудом связаны между собой простой веревкой. На такой дороге нельзя пронестись мимо плохонькой нарты, не остановиться, не отдав честь сидящему на ней в дырявой малице, погоняющему передового с выпяченными ребрами и запавшими глубоко глазами. На своей на маленькой частной дороге ты можешь иногда, взмахнув хореем, пронестись, якобы не заметив встречного, но здесь…
Есть укорот на всякую гордыню и силу. На этой дороге спесивый помнит и знает, что земля под всеми одна и небо над головами общее. И не потерпит дорога на своем теле, чтобы один обидел другого. Ибо может случиться, что ты сейчас гордо пронесешься мимо, а через время будешь погонять через силу кривым хореем своего худого передового, и ветер, зайдя в одну дырку на твоей малице, тут же выйдет в другую.
Сколько понюшек табаку здесь разнюхано, чарочек выпито и на дорогу вылито, обид забыто и добрых слов сказано. Не было еще такого, чтобы один другому вслед плюнул, ибо плевок тут же попадет в олений след.
Велико то время, если есть у него дороги совести, и народ, почитающий ее закон, тоже велик.
У Вану же было еще и свое, кровное, отношение к этой дороге…
Беда приходит всегда неожиданно, не предупредив, мол, вот я пришла. Много лет назад в жизнь ненцев вошла она по-хозяйски, спокойно и жестоко. Кто где был застигнут врасплох, там и встретил ее. Целыми стадами падали олени, лягут отдыхать — и не встают больше. Болезнь не обходила, не выбирала никого. Для нее все равны: бедный, гордый, добрый, злой — все на одно лицо. И олени тоже, и телята. Для того чтобы умертвить ненцев, не нужно много хитрости — достаточно убить оленей. Большие и малые чумы пристыли к земле. И от нее в глубокой тоске застыли мужчины и женщины, дети и старики. Умирали, завывая от боли. Не хуже зверей выли люди от голода.
Вану вздрогнул и сейчас. Он вздрагивал от этих воспоминаний всегда. Судорогам подвержено не только тело человека, но и душа. Вой голодного волка отличается от песни сытого. Ему не раз приходилось слышать во всякие ночи, особенно в морозные, темные, и от этого еще более жуткие, плачи собратьев меньших. Вой голодного страшен. Он идет от нутра, от содрогающегося в муках желудка, хриплый, придушенный. Он пронзителен от злобы, высок особыми нотками отчаяния, тоски и, вместе с тем, жалобы и мольбы. Помолчав, как бы прислушиваясь, продолжает отрывисто, тянет сквозь стиснутые зубы: не вой, а плач.
Лицо человека голодного не отличается от морды волка. Вот почему иногда, стоя над трупом растерзанного оленя, ненец лишь тяжело вздохнет и не пошлет хищнику вслед жестокого проклятия. Судьба-то одна у всего живого.
Утро начиналось с трупов. Стиснутые зубы, губы, застывшие будто в улыбке. Улыбка смерти, смех смерти. Стойбища смерти. Вот почему старый ненец лучше плюнет сам себе в лицо, чем плюнет на след оленя.
Старик отец был крепок, как бывает крепко старое дерево, если у него чистая сердцевина. Он спал мало. Не ложился, как истощенные дети. Он и мать все время шевелились около огня, что-то колдуя около него, отпаивая детей каким-то отваром. Он же, старший сын, ставил петли на куропаток.
И однажды отец, сидя за скудным столом, сказал:
— Нас не могут спасти куропатки. Иди за хлебом.
Вышли. Отец поднял слабую руку:
— Сойдешь вниз, под гору. Встанешь на дорогу. По ней иди, — отец берег силу, много не говорил.
Мать молча сунула ему в руку мешок с чем-то. Видимо, на это он и должен купить хлеба. Он пошел. И, оглянувшись назад, увидел, что отец и мать склонили головы. Так и стояли, не глядя ему вслед. И только теперь, годы спустя, Вану понял, что это был не ритуал проводов шедшего в дорогу. Старик и старуха просили милости у хозяина дороги для него.
Впервые вступил Вану на дорогу совести. На ту, по которой едет. Длинно вспоминать, больно думать. Идущий не едущий. Для молодых не понятно, что идущий ненец это одно, а едущий — совсем другое. Это сейчас дорога спокойна, иногда на ней найдешь еду — у кого-то мешок прорвался с крупой, с сушками, и тут и там можно увидеть и сами мешки, выпавшие из нарты. А тогда…
Третий день шел Вану, еле переставляя ноги. К вечеру он еще издали увидел человека, сидящего на дороге. Заспешил. Несколько раз упал, пока шел. Человек сидел не оборачиваясь, крепко ухватившись руками за посох, воткнутый в землю между слегка раздвинутых ног. На шорох шагов не оглянулся. На нем была деревенская, посеревшая от пыли, малица и такие же кисы, продырявленные в нескольких местах. Подойдя к нему вплотную, Вану уперся на свой посох и слегка нагнулся. Человек, видимо, спал, уронив голову на узел.
— Эй, — тихо позвал Вану и тронул его слегка за плечо. И этого движения хватило, чтоб сидевший вдруг, будто только этого и ждал, тяжело брякнулся всей спиной на дорогу. И вздохнула дорога, а Вану из последних сил отскочил — уже знакомая улыбка ощерила губы умершего.
Вану побежал, стиснув зубами свой крик. И сколько ездил по этой дороге, никогда не мог забыть этого места. Не мог не остановиться, не мог не подать тому, сидевшему, понюшку табаку и кусочек хлеба. Бери, милый человек, понюхай. Да прибавятся твои силы.
Потом он еще несколько раз встречал таких сидящих с мешочками за худыми, выступающими плечами. Были и упавшие лицом вниз, охватившие руками землю, и на четвереньках стояли. Смерть на позы щедра. Около умерших часто встречались кусочки высушенной рыбы или сморщенные тушки куропаток. Вану со слезами подбирал эти кусочки, неизменно шепча бледными губами:
— Верну. Я обязательно верну.
Так шли люди по этой самой дороге, желая спасти своих детей и огни. Вот почему огню цена особая. Тяжелая цена. И, видимо, не всякому человеку посильная.
Совсем близко от поселка силы отказали. Каким-то чутьем Вану понял, что не нужно перемогать последние километры. Как и куда сел и лег, Вану не помнил. Не сон, не бред и не смерть — таково было его состояние. Высохшее, исхудавшее тело стало приятно легким. И тут, то ли во сне, то ли в бреду, — до сих пор Вану не мог понять, — кто-то тихо тронул его за плечо. Подняв лицо, Вану увидел странного старичка. Низенького, сухонького, как высушенная продымленная рыбка. Седая, чистая борода его доходила до пят. Но вместо ног у него были копыта, оленьи копыта, — черные, блестящие, крепкие.
Испугавшись, Вану вскрикнул. Встревоженный его криком странный старик начал таять и, уже торопливо, боясь не успеть, протянул ему кусок хлеба из обыкновенных человеческих рук. И, уже приходя в себя, Вану услышал его тихий голос.
— Вернешь.
Он уже не спал и не бредил, когда услышал это «вернешь». И увидел, что рука его самого протянута вперед. Старичка не было. И побоялся тогда Вану наклониться и посмотреть — были ли на снегу следы копыт оленьих ног в том месте, где стоял только что старичок. И не жалел об этом. Дальше идти почему-то стало легко, ноги обрели странную силу.
В поселке, рассказывая о людской беде, Вану не плакал, хотя перед глазами непрерывно проходили картины смерти, меняя одна другую. Хлеб, который сменял на песца из материнского мешка, аккуратно сложил на санки, незаметно для окружающих склоняя голову перед каждой буханкой. И когда кто-то все-таки заметил это и спросил его:
— Чего головой машешь, как лошадь? — он ответил:
— Шея болит.
А болела душа. И обратная дорога не была легкой. Санки с хлебом оттягивали руки, ноги болели снова, но теперь он нес жизнь своим братьям и сестрам — кусок хлеба даст силы многим. Первую остановку Вану сделал там, где встретил странного старичка. О том, кто это, он старался не думать и сейчас. Только положил у одинокого камня, заросшего голубым мхом, кусок хлеба и тихо, одними губами, произнес:
— Вернул.
Останавливал свой шаг он еще не раз и везде клал у знакомых уже трупов кусок хлеба, неизменно повторяя одно лишь слово: «Вернул». Шагая дальше, он чувствовал за собой их взгляды: живые, благодарные. И он оглядывался, уверенный, что это были не покойники, а попутчики, с которыми он прошел трудную дорогу. Они лишь устали в пути, только устали, но поднимутся и пойдут.
Не скоро, не сразу оправились ненцы после той беды. Почти вслед за Вану пришла от Совета помощь — привезли хлеб и муку: многим и многим это сохранило огни.
И сейчас ехал он по этой дороге, за тем же фактически «хлебом», чтобы спасти друга… Как он съездит теперь, сможет ли, приехав обратно, сказать Пэтко, как сказал в свое время отцу, дожившему до него:
— Вернул.
Вернуть, что взял. Всегда ли это умеют люди? Вернуть не только куски хлеба… долг ведь он кому как видится, в глазах одного он может быть мал до понюшки табаку, а иной может всю жизнь мучиться от того, что не в силах вернуть взятого.
Вану считал, что уже стар. Старость — это не дряхлость тела, не бессилие рук и ног, ноющие по ночам суставы и согнутая спина. Старость — свойство души, когда человек, оглянувшись назад, на жизнь свою, не хватается в отчаянии за голову. Старость — это когда все простил самому себе и другим, когда, посмотрев вперед, не испытал собачьего страха перед смертью. Старость не возраст тела, а мудрость души.
И Вану считал, что он уже стар. Довольно стар для того, чтобы сказать слово дочери друга.


Габдель Махмут


Притча о родной и неродной крови
Отрывок из легенды
На пустынном перекрестке трех безымянных дорог Хаку-путнику встретилась женщина, о каких говорят — писаная красавица. Но что-то тревожно-странное во взоре у нее отметил Хак. Глаза у женщины светились разными цветами, будто были они списаны с двух разных портретов кисти двух разных по мастерству художников. Неподалеку Хак увидел сидящих на камнях двух ее детей. Это были мальчик с головой цвета спелой ржи и девочка с волосами черными как смоль. Только вознамерился Хак заговорить с ними, его упредила женщина. Метнула взглядом куда-то вдаль и сказала:
— Умоляю тебя, добрый молодец, скройся за каким-нибудь камнем и понаблюдай, не обнаруживая себя, тогда и получишь объяснение всему.
И только сказала она это, Хак приметил в стороне, куда женщина взглядывала, пыль дорожную, поднимавшуюся все ближе и выше. Хак спрятался за большой голый камень и стал невольным свидетелем немой для него сцены.
Пегая лошадь с богато разукрашенной белой каретой примчала светлоголового мужчину. Едва остановив лошадь, он соскочил и упал к ногам женщины, затем встал, поцеловал ее, обнял златоглавого мальчика и, показав рукой, предложил поехать с ним туда, откуда он примчался только что.
Печально взглянула на дочь и качнула головой женщины. И понял Хак, что с этим мужчиной она ни за что не уедет.
Светлоголовый красавец забегал между ними, страстно говорил, доказывая что-то, темпераментно размахивал руками. Но женщина была непреклонна. Разгневался мужчина и в сердцах вскочил в карету, стеганул лошадь так, что было однозначно — он покидает троицу навсегда.
Не успел и остыть след, как на другой дороге показалась другая лошадь с тележкой, блестящей черным лаком, — побогаче первой. Вороная стремглав примчала черноволосого мужчину, по всему, горячей сердцем и статней телом. Он также, едва соскочив на землю, упал к ногам женщины, затем встал и прижал ее к груди, расцеловал черноголовую девочку и предложил любимым уехать с ним.
Твердо покачала головой женщина. И было понятно: как бы страстно ни убеждал чернобровый красавец, как бы ни клялся в своей любви к ним, она и с ним никуда не отправится.
Жалость проникла в сердце Хаку. Хотел было он подняться из-за камня, лишь только рассеялась пыль…тут же приметил, как… по бездорожью стал приближаться к ним третий мужчина, пеший. Он был непримечателен на вид, даже выглядел бледнее, но чем ближе, тем скорее становился его шаг навстречу ожидавшей троице. Вот ноги понесли его быстрей и быстрей. Он подбежал и, где сила таилась, вскинул на руки женщину, закружил с драгоценной, расцеловал ее, затем поднял обоих детей на два своих окрыленных плеча. И все четверо, озаренные счастливыми улыбками, отправились вперед, по третьей пыльной дороге, в будущую свою светлую даль…


Юрий Афанасьев


Две ели
Рассказ-быль
Тогда ночью, в глазастый июнь, от которого никуда не спрячешься, я увидел эту женщину.
Остановило меня любопытство. Она окрашивала штакетник голубой краской. Делала это не так, как делают нелюбимую работу — быстрей избавиться, а каждый мазок наносила кистью, не торопясь, осторожно, будто хотела растянуть время. Из-под цветастого ситцевого платка выбилась прядь седых волос. Это ее старило. Но удивительно черные глянцевые глаза с небольшой раскосиной омолаживали лицо. Женщина была в состоянии какой-то внутренней глубокой мысли, со своей тайной.
Поселок спал. Играло красными ресницами уставшее полутеплое солнце. Монотонный гул серой массы комариной круговерти и был той глубокой, душной тишиной. Где-то упавшее со ржавого гвоздя ведро отозвалось гулом. Скрип двери запоздавшего хозяина — словно аккорд по расстроившимся нервам.
Не знаю, что нас сблизило: одиночество или ожидание утра, когда проснется поселок с рыбацким потом, мычанием коров и свежим уральским ветром, на котором с высоты пронзительно задребезжит своим хвостом длинноносый кулик-бекас, деревянной шаманской трелью оповестит начатый день.

* * *
Подошвы летних кисов истер Едук, добираясь до волостного старосты. Тундру на оленях проехал. Устали олени — распустил в лесу. По пойме Оби добирался, пока не подобрали его на баржу. Тоже в ту сторону тянет ее буксир, где живет волостной староста. Буксир плоский, как хантыйская поварешка, с длинной черной трубой. Пыхтит, шлепает колесами, обдает вонючим дымом.
Много правды накопилось в тундре. Едук обязательно должен сказать старосте… Так велели ему старики. Опять болезнь «копытка» — кочевать с безногим оленем не будешь. Волки появились, не справляются оленеводы. А долг платить по бумаге скоро. Одних оленьих языков сколько надо. Если бы они росли по нескольку штук во рту.
С Урала целые полчища мыши-лемминга к Карскому морю движутся. За леммингом песец идет. Песца к зиме много должно быть. Опять со старостой надо говорить. Может, обмен за оленей получится. Еще патроны надо, порох, сукно, махорку, капканы. Конечно, хлеба всегда не хватает, только с чаем помаленьку пьют. Груз можно по горной реке Войкор до вершин Урала поднять на калданках. А там до оленеводов не так далеко. Приедут, заберут.
Каждое слово продумать — со старостой говорить осторожно. Лишнего не надо говорить. Не зря его между собой в тундре прозвали Налимом. Когда улыбается, рот до ушей, а зубов не видно. Тебя, как маленькую рыбешку, будто пытается заглотнуть. Шибко не сердится, а раскусить его умом трудно. Скользкий. Налим и есть налим — за хвост не удержишь.
Едук второй раз уже ходоком к нему едет из тундры. Он один в чуме понимает русский язык. Говорит, может, и плохо, но понимает. Через переводчика не обманешь.
Тяжелые, перемешанные с илом волны грузно хлюпались в баржу. Смолистые доски скрипели в шкантах. Баржа утюгом елозила по мутным, бурым впадинам. Едуку такая качка не мешала, наоборот, помогала думать. Мешало думать ему другое.
На перевернутой бочке сбоку сидела девушка и не спускала с него своих огромных зеленых глаз. Насмешливо смотрела. Ощупывала его одежду, загорелое обветренное лицо. Наверное, ее смешила всклокоченная грива жестких крепких волос на голове. «Пусть смотрит, — решил Едук. — Из теплых домов девушка, людей тундры редко видит».
Но все-таки думы Едука отчего-то стали рассеянными, и внутренне он начинал сердиться.
«А я вас знаю, — непринужденно обратилась девушка, перебирая пальцами толстую рыжую косу. — В прошлом году вы были у нас. Мне понравилась легенда о золотой утке на горе Пайер. Хорошо умеете рассказывать», — и солнечно улыбнулась.
Да, да, как же он мог забыть. Ведь это младшая дочь волостного старосты. У нее… да, у нее есть один недостаток. Она прихрамывает на правую ногу. Большой недостаток. Такому человеку тяжело быть в тундре. Неходячий олень, который «копыткой» болеет, уже не олень. От хромого человека мало толку.
«В Обдорск ездила, не помогает», — как бы угадала мысли Едука девушка и, прихрамывая, подошла ближе.
Едук совсем смутился и чертыхнулся: зачем так плохо подумал о человеке?
«Меня звать Оксана, — примирительно улыбнулась девушка, присаживаясь рядом с Едуком. — Хотите, я вам почитаю Пушкина», — и, не дожидаясь ответа, открыла книгу.
Книги Едук видел. Он знал, что в них изложен ум человека, который, может, давно жил. Но слушать мысли книжного человека никогда не приходилось.
Сначала он следил за чтением, но не все понимал, не успевал понимать. Потом перевел взгляд на выразительное лицо Оксаны, да так и не сводил его уже до конца чтения. От ритмичных, нежных звуков становилось тепло и сладко на душе.
«…Увы! Куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железа,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы…».

Все существо Едука по каким-то неведомым причинам наполнялось торжеством. Он становился чайкой, ему хотелось ликовать. И когда Оксана закрыла книгу, он, все еще возбужденный, пожирал глазами обские просторы, разорванные на лоскуты серые облака, прозрачную зелень прибрежного тальника. Сердце гулко стучало. И Едук, удивленный, не мог понять, отчего это…
Девушка не казалось ему уже из чужого мира. Хоть она и открыто любовалась его наивной искренностью, но было в ней что-то, без слов понимающее его душу.
Овас-вот-северный ветер нервно хлестал по лицу, накатывался порывами. Трудно было удержаться от качки на скамье, прибитой к палубе. Волны входили друг в друга, набухали и со стоном рушились на борта баржи. Осколки брызг свежестью обдавали лицо.
Оксана, вцепившись в рукав Едука, тоже не пыталась покинуть палубу и скрыться в каюте.

* * *
Из-за шторма буксир отстаивался в заводи. Время торопило. Почти неделю Едук с Оксаной добирались протоками до поселка на калданке. Почти неделю — это по времени. А по жизни для Едука было одно мгновение. За эти дни он узнал о мире так много, как мог бы не узнать самый древний старик. Мир, оказывается, очень большой, беспокойный. Как звери в тайге, всякие люди его населяют. Забот у всех много. Но самым невероятным было для Едука услышать, что есть земли, где люди круглый год почти без одежды ходят. Подумать только, представить себя в Заполярье без одежды пусть даже не зимой, хоть летом (?!). Однако и Оксане не верить он не мог. Их отношения были так близки, ее глаза так глубоко понимали его, что он боялся своих плохих мыслей. «А что? — подумал Едук. — Почему не породниться, своим человеком быть в теплом, сытном поселке?»
И вот поселок неожиданно появился из-за талого мыса. Рассыпанные по увалу домики на склоне сгрудились, как цыплята. Среди них глухаркой возвышалась церковь, красновато отсвечивая лиственничными бревнами. А дальше за поселком гребешком торчали остроконечные ели. Голову кружил чуть уловимый запах теплого хлеба. Этот запах Едук смог бы отличить с большого расстояния. Его ни с чем не спутаешь…
Староста принял Едука важно. Поглаживая на две стороны уложенную бороду и прищурившись, даже с ним вместе чай пил. С сахаром!
Едук размягчился, сам проболтался, сколько много песца в эту зиму можно добыть. Староста покрякивал. Намекал, что с капканами, патронами тяжело. Дорого за них платить надо. Ну да он не оставит в беде.
Когда Оксана пыталась вступить в спор, что это не так, староста побагровел, угрожающе цыкнул: «Не егози! Брысь отсюда».
Оксана сжала губы, но по глазам ее Едук угадывал, что он говорит не то, не в пользу тундровых людей. Он чувствовал, что староста, как паук, накидывает на него сеть, а понять не мог, не мог найти нужные защитные слова…
Однако сильно не огорчился. Едук готовился к главному разговору на завтра. Красные тесемки на летних кисах сменил. Нашел человека, который его подстриг «под горшок». Непривычно ходить с голым затылком. Как будто холодит за шиворотом, но так надо. Заранее проговаривал про себя слова, которые должен сказать старосте.
С отцом 300 оленей имеют. Оксана может неплохой хозяйкой стать. Своими речами тундровым людям поможет разобраться в делах, в бумагах, чтобы не было обмана. Не беда, что одна нога немножко хромает. В чуме не обязательно сорокой прыгать, лишь бы тепло было. Да и в чуме Едука не костер разводят, а настоящая железная печь имеется. Лампа тоже есть…
Из-под мясистых надбровий удивленно выкатились маленькие колючие глазки старосты, когда Едук предстал перед ним в своем непривычном наряде, с клетчатой кепкой на голове. (Чего только человек не сделает с собой, если захочет измениться).
Едук начал говорить и со страхом заметил, что язык, как топляк-бревно, не поворачивался, не слушался его. Оленевод взмок, струйка холодного пота покатилась за шиворот. Едук говорил и с отвращением слушал себя как бы со стороны. Ему невмоготу было от своих кислых, ватных слов…
Вдруг словно звоном оглушило: «Папа, мы хотим жениться», — Оксана взяла за руку Едука.
Наступила угнетающая тишина. Как у полузадушенного таймена, сменился цвет лица у старосты. Он начал икать.
«Мать, — полушепотом прохрипел хозяин. Из-за ситцевой занавески вышла сухонькая покорная жена. Она еще больше сжалась, предчувствуя беду. — Мать, — угрожающе повторил староста, приходя в память и начиная соображать, что от него требуют. — Это ты изродила подарочек? — ткнул тяжелым коротким пальцем в грудь дочери. — Спасибочко тебе великое», — издевательски ощерился на бледную жену.
Озверев, староста метнулся по горнице. Жена как-то легко и покорно отлетела в угол. Не подымаясь, на корточках, обратилась к лику полуоблупившейся иконы: «Господи всевидящий, угомони его. Не дай беде стрястись в этом доме… Господи, услышь меня…».
Отшвырнув ремень из сыромятины, староста намотал толстую косу на руку и поволок дочь к стене: «Гимназистка сопливая… Своевольничать?!»
Едука трясло, как молодого лося во время гона. Желваками скручивались мышцы под одеждой. И когда он увидел стекающие по извести на стене струйки крови, память его затуманилась. Едук чувствовал, что еще мгновение — и он вопьется зубами, руками в мясистую шею старосты. Но, рожденного в тундре, его удерживала заповедь: все, что в чужом чуме, принадлежит хозяину. Нарты, тынзян, олень или будь это даже женщина. Ничего без спроса не должно браться.
«Тварь такая… С идолопоклонником связалась… Креста на тебе нет, безбожница… По кругу пущу в казарме…».
Едук вышиб дверь на улицу. Но и здесь не хватало воздуха. Не разбирая дороги, он бежал в лесотундру, бежал навстречу Уралу. Бежал до изнеможения. Он боялся остановиться. Он чувствовал, что, если остановится, его изнутри разорвет. Сердце не выдержит. И он бежал, бежал по бездорожью, выплескивая из себя горечь и обиду.

* *
*
Однажды, через несколько лет, ему пришлось еще раз побывать в поселке. Дома Оксаны он не нашел. Остались одни следы пепелища. С таким же черным настроением он ходил вокруг, отшвыривая головешки.
И вдруг рядом увидел две крохотные елочки. На фоне черноты эти зелененькие создания природы показались ему такими беззащитным, что у оленевода защемило в глазах.
Нет, они должны жить, они не могут быть растоптаны чьим-то сапогом, как его судьба. Он вытащил из-за пояса топор с длинным черенком… Вскоре елочки были отделены от всего мира оградкой, сколоченной из старых досок крест-накрест, без гвоздей…
Едук стал замкнутым. Отпугнул людей от своего чума, реже стал приезжать. Начинал ворчать отец. В тундре нет лишних людей, да и растут они дольше, чем олени. Пора жениться. Не быть же, как оленю-кастрату, бесплодным. Любая девушка пойдет за его сына. Олени есть, голодной не будет, только бы детей исправно рожала. Вон из соседнего чума часто забегает к ним одна с брусничными щеками — теплая, мягкая. Всякую причину находит забегать. Но он-то знает, старый человек, для чего она бегает в их чум. От него лицо не прячет, платок зубами не прикусывает.
Если Едук упрямится, он поступит по-другому. И однажды, когда Едук в буран окарауливал стадо, старик не отпустил девушку из своего чума.
«Зачем одна мечешься по тундре, как куропатка. Одного человека и ветер с ног собьет. Вместе надо. Чум мой. Ложись к нему, грей постель. Плохого никому не дам сказать…».
Первенца отмечали шумно и радостно. Второй и третий ребенок получились. У старика не было конца радости. Ведь старуху давно к себе позвали предки. Теперь и ему к ней пора. Поделиться радостью.
Но в душе Едука осталась незаживающая рана. Иногда в душе ругал себя. Он чувствовал, но не понимал еще, что человек не может жить просто для еды и детей без своего духовного развития. Это зерно человеческой личности прорастила в нем Оксана. И эта боль мучительной неполноценности мешала ему почувствовать себя счастливым.

* * *
Весна взялась круто. С южной стороны нюремов почти сошел снег. Обнажились плешины и кое-где пятачки седого ягеля. В тундре узнали новое слово «план». Плановое землепользование — требовала новая власть. А это значит, надо искать новые пастбища на время отела. Едук умом понимал, что такая политика неправильна, но, как и все, не мог отказаться от традиционных родовых мест каслания.
И все же решено было провести разведку, найти места и перегнать оленей на другой берег Оби, к востоку. Старики говорили о богатых ягельных местах там, да боялись широкой Оби весной, боялись оторваться от Урала…
Упряжки остановили на последнем увале перед Обью. Внизу простиралась до бесконечности пойма, изрезанная протоками-морщинами. На заберегах моржами всплыли грязные осенцы. Великая река набирала силы для половодья.
Внизу сизой струйкой из-за тальника пробивался дымок. Оставив оленевода на увале, Едук помчал оленей вниз.
Небольшая ферма была огорожена прутьями. Пахло свежим навозом и молоком. Ревели голодные коровы.
Едук распахнул двери избушки и чуть не споткнулся с порога о сепаратор. Из-за печи, стоявшей посредине избы, вышла девочка лет пяти и смело прошлепала босыми ножонками к незнакомцу.
«Ты чей? — уставила она темные немигающие глаза на оленевода. Осмотрела с любопытством широкий черный пояс с волчьими клыками, пощупала ножны. — Ты — лесной разбойник, — заключила она. — А я все равно тебя не боюсь. Маленьких не обижают. Понял? Меня звать Анна…».
«Анна, — удивился Едук, беря доверчивую девочку на руки и усаживая ее на коленях. — Почти совсем похожее слово с хантыйским «анки» — «мама», — подумал оленевод. — Как же такая маленькая девочка может быть мамой? Подождать надо», — и рассмеялся. Колокольчиком отозвался и смех девочки. Но вдруг она отшатнулась от гостя, отдернула свои ручонки и спрятала их за спину. Ее напугало бледное перекошенное лицо оленевода, который неожиданно впился глазами в рукомойник…
Едук не мог ошибиться. На рукомойнике висел рушник с вышитым красным петухом. Это рушник Оксаны! Он не раз вытирал им свое лицо, когда они на калданке добирались по протокам в поселок.
И снова с такой болью, с такой ясностью вспомнилась унизительная сцена в доме старосты, что, задыхаясь, Едук оторвал ворот у капюшона малицы.
«Скажи, Анна, а где анки-мама?» — схватил он испуганную девочку, прижимая к груди.
«На остров пошла за талом для коровок», — пытаясь освободиться, заревела девочка…
Перепрыгивая по осенцам, Едук выскочил на лед, покрывающий середину реки. Еще издали он увидел ее, в фуфайке, прихрамывающую, с ворохом молодого тальника на нарточках.
Почему она здесь? Почему так получилось? Он, только он во всем виноват. Почему не спросил посторонних людей, куда уехала Оксана?
Люди все знают. Они бы сказали. Нет, староста не мог, конечно, ее забрать с собой, как свой брюхатый чемодан. Она не согласилась быть продажной вещью, как олень или песцовая шкурка. «Человеком нельзя торговать» — он хорошо сейчас вспомнил ее слова…
Оксана в недоумении приостановилась, хотела поправить на голове выбившийся пуховый платок, а потом, отшвырнув его в сторону, устремилась навстречу.
«Я виноват. Я знаю много своей вины… Я все равно тут тебя носил, — стучал в грудь кулаком Едук. — Но больше я не могу жить отдельно».
«Знаю, — глотая слезы, шептала Оксана, протягивая руки. — Но почему тебя так долго не было…».
Хрустнула льдина, молнией змеевито пробежала между ними трещина. И, почти соединившись, руки их стали отдаляться. Это было не в их силах. Хлюпала, хлюпала под ногами ледяная вода. Они оба шагнули в темную дымящуюся распадину, шагнули вместе. Они взялись за руки…

* * *
Женщина заправила под платок выбившуюся седую прядь волос, аккуратно сложила в целлофановую сумку кисть и краску. А я все вглядывался в ее лицо, лицо Анны, и хотел по ее чертам представить образ Едука и Оксаны. Но тщетно. Два лица в одном человеке не бывает. Анна была уже человеком своего времени.
А ели? Они и сейчас, обнявшись, шумят своими вечнозелеными кронами. О чем они шепчут?.. Иногда ненароком вспугнут юную парочку, разделившую тайну первого поцелуя.
Время, как ты скоротечно. Память, как долговечна ты своей горькой правдой.


Владимир Нечволода
* * *
Такой мороз, что вздох пристыл к губам.
Ждешь:
Лунный свет под шагом звякнет длинно,
И будешь воздух есть, как строганину, —
Он ломтиками тает на зубах.
И сухо цепенеет Млечный Путь.
Дунь ветер — он осядет снежной пылью.
И птицы прячут головы под крылья,
А утром шей не смогут разогнуть.
Похрустывает воздух от шагов.
И потепленья древним ожиданьем
Пульсирует Полярное Сиянье —
Неясные сказания веков.



Роман Ругин


След левши
Рассказ
Весна была долгой, длинной, как шея лебедя.
На исходе Месяц Ветров — март. Сначала стояла привычная в это время года оттепель. Снег почти везде осел, стал липким и тяжелым. Но скоро Овас-вот — Север очнулся. Ударили морозы. Заснежило леса, поля, реки затянуло ледяной коркой. Лети, куда хочешь! Только ветер, разбиваясь о гладкий наст, звенит в ушах!
После занятий четвероклассник Тавет спешил поесть и сразу на лыжи! Подбитые оленьими лапами, они быстро несли его к реке. Там, на острове Лорнум пелак, что означает «лежащий за протокой», отец расставил петли на куропаток. Штук сорок.
До острова от поселка километра четыре. Остров зарос тальником — любимым кормом куропаток. Тавету нравится осматривать петли. Он редко возвращается с пустыми руками. При хорошей добыче мальчик несет куропаток так, чтобы их замечали издали, даже на спину закидывает. Идет по поселку, весело задрав нос. Будто и нет за ним длинного, утомительного лыжного следа, точно измерившего путь.
Вообще-то тащить на плечах десять-пятнадцать куропаток, да еще навстречу леденящему мартовскому ветру, не так легко. Но Тавет — паренек крепкий. Про таких, как он, говорят: «Целый день колесом ходит».
Все свободное время Тавет проводит на улице, загар не сходит с его лица. Девчонки прозвали Тавета — Краснокожий.
Сегодня Тавет пошел на охоту с отцом. Накануне налетел буран, и теперь надо отыскать под снегом петли, переставить их.
В одной из затянутых петель от куропатки остались лишь перья.
— Длиннохвостая пожаловала, — сказал отец.
То ли с досадой, то ли радостно он рассматривал еле заметную на гладком насте цепочку лисьего следа. Обычно при малейшей неудаче на охоте отец сердился и крепко ругал виновника. Сейчас он был спокоен.
Калой, так звали отца, изучал след, определял, куда ушла рыжая.
— Однако шибко голод одолел ее, сынок! — деревянной лопаткой он потрогал еще не отвердевший помет. — Совсем недавно прошла здесь. Видно, мышковать негде.
Калой смахнул иней с шапки и бровей.
— А теперь, сынок, кое-что запрячем в снег. — Он снял со спины кожаный мешок, развязал. — Вот видишь, понадобились… Далеко ли идешь, близко ли, всегда бери капканы и ружье, плечи от них не отвалятся. Тайга-кормилица, река-трудяга чем угодно удивить могут. И озолотят, и с голыми руками оставят…
Калою пошел седьмой десяток. Никогда он не сидел без дела. Поедет по весне на охоту, а перелета нет! Не расстроится отец. Вернется и усядется нарты мастерить, хорей выстругивать или весло тесать. И сыновей с малых лет приучал зря времени не терять.
…На расстоянии ружейного выстрела от петель заметил отец небольшой холмик.
— Здесь и устроим ловушку, меньше снег заметать будет.
Калой аккуратно расставил полукругом пять капканов. В середине разложил приманку — кусочки чуть протухшей рыбы и мясо ондатры. Метелкой из лошадиной гривы присыпал ловушки снегом — неопытный глаз, увидев холмик, ни о чем не догадается.
Отец посмотрел в сторону леса, откинул на спину шапку, завязанную у подбородка. Пробормотав что-то, отец вдруг то ли запричитал, то ли запел:
Капканы плохие, капканы ржавые,
Какой к вам зверь подойдет и поверит,
Вам лишь бы болтать языками-жалами,
Вы разве услышите шорох зверя?
Вы разве повадки его припомните,
Его осторожную лапу прихлопнете?

Тавет ничего не понимал.
— Зачем ты говоришь такие слова?
— Капканы злее будут. Постараются не подвести нас.
— А почему повернулся к лесу?
— Чтобы усыпить лесного духа — покровителя зверей.
Отец надел заплечный мешок, взял ружье и весело посмотрел на сына.
— Я дней на десять, до конца охотничьего сезона, уезжаю в тайгу. Капканы не ленись проверять.
Они отошли от капканов метров на двадцать и присели на крутой сугроб. Калой вытащил трубку, закурил. Тавет смотрел на красный узор, которым отец когда-то красил трубку, на большие натруженные руки отца, на его обветренное лицо, покрытое сеткой морщин.
Отец доверяет ему, Тавету, добыть лисицу. Сердце мальчика не колотилось, а плясало от радости. В груди стало почему-то тепло. Еще бы! Кому из ребят в поселке взрослые доверяли охоту на лисицу? Вон Семан-толстогубый в шестом учится, но только нынче поймал первого зайца. А шумел на всю школу!
Вдали золотилось холодное весеннее солнце. А Тавету казалось, что по небу бежит лиса. Летучая мягкая полоска дыма струилась из отцовской трубки, а мальчику чудилось, будто лиса метет хвостом небосвод.
Сегодня Тавет не чувствовал усталости на обратной дороге. Он ловко скользил по лыжне отца. Полозья пели. А в голове, как сполохи северного сияния, появлялись и гасли озорные мысли:
«Теперь-то Семан-толстогубый узнает, кто из нас охотник! Ему и не снилось охотиться на лису. Посмотрим, чем он теперь похвалится! А может, и мне рано хвастаться? Может, лучше пока молчать. Отец с мамой никому не скажут. Сестренка Айнэ еще глупа, как зайчонок, не разболтает».
Весеннее солнце тысячами лучистых хореев будило землю от полярной спячки. Скоро земля вздохнет полной грудью. Неповторимое время!
Весь мир вокруг охотников серебрится и переливается, как рыбья чешуя.
Наверное, так же хорошо и на душе отца, он запел:
Золото-солнце, колдуй-играй!
День, свой осколок, грей-согревай!
Счастье пошли тайге и воде,
Доброй добычи — домам людей!

Песня звонко раскачивается в морозном воздухе. Эхо радостно откликается из глухих лесных чащ. Отец любит петь. А сколько он знает легенд и сказок! Тавет помнит: одну легенду однажды рассказывал несколько длинных зимних вечеров подряд.
…С песней дорога всегда короче. Мальчик это давно заметил. Вот они и дома.
Тавет тщательно счистил снег с лыж и поставил их — теперь лыжи могут понадобиться в любое время! После этого он с важным видом вошел в дом. Мама вкусно приготовила куропаток. Да и чай-чага показался особенно приятным после сегодняшней охоты. Мальчик ел быстро и молча — торопился на улицу.
Быстрее проворной белки Тавет взобрался на крышу дома. Снег на ней почернел от печного дыма. Видно во все стороны далеко-далеко. Первым делом посмотрел в направлении острова. Там стояли его капканы!
«Эх, бинокля нет. Я бы каждый кустик прощупал, каждую кочку. Вдруг лиса уже проголодалась и пошаливает у капканов. Ведь часа два прошло…».
Тавет слез с крыши, немного огорченный.
С этого дня остров стал для мальчишки самым желанным и привлекательным местом во всей округе.
Тавет повадился в школьную библиотеку, книги брал только про лисиц. Оказывается, о них написано немало сказок, рассказов, стихов, басен. Тавет читал и удивлялся лисьей хитрости, осторожности, сообразительности. Каких только зверей она не обманывала, каких только людей не перехитрила. А теперь вот Тавет должен перехитрить ее!
Мальчик знал, в их поселке Ханты-Питляр не каждому охотнику это удавалось. Только самые опытные иногда добывали за сезон до десятка рыжих. Другим она только след свой оставляла на память. А Тавет уже сегодня чуть не заметил лисицу! Сказал же отец, что лиса, утащившая куропатку из петли, унесла свой хвост перед их носом.
Отцу Тавет верит! Отец давно обучает его охоте и рыбалке. Тавет помнит тот день, когда он впервые взял его с собой: голова мальчика едва торчала из-за борта лодки-колданки, он важно сидел на корме и рулил легким кедровым веслом. Отец специально для него сделал маленькое весло.
Тогда тоже была весна. Калой удачно выстрелил и попал сразу в трех уток. Одну убил насмерть, двух ранил. За одним подранком отец побежал сам, а за другим Тавет. Мальчик видел: его утка пытается переплыть протоку. Не задумываясь, он скинул малицу и в коротких сапогах ринулся в воду. Когда Тавет нагнал утку, вода ему была по горло.
Как он радовался первой добыче. Правда, отец, разводя жаркий костер, поругал сына за спешку. Но мальчик чувствовал: отец доволен. Они тогда долго сушились и вели неспешную таежную беседу…
Конечно, отец справился бы на охоте и без его, Тавета, помощи. В роду Аватты ёх пока еще никто не победил отца в перетягивании палки. А при перетягивании на ремнях — их надевают на шею — Калой будто врастал в землю, как лиственница.
Калой любил повторять:
— Набирайся силы, сынок. Сегодня плеск твоего весла слабее плеска утки-чирка. Завтра твое весло взорвет воду, как хвост могучего осетра.
И в тайге, и на реке отец подробно объясняет сыну повадки зверей, доверяет свои промысловые секреты. Но всегда предупреждает, что охотничьи тайны нельзя передавать другим. Это прежняя тяжелая жизнь северянина привычно давит на отца. «Только бы выжить. Лишь бы побольше и пораньше других добыть таежного счастья себе и семье своей немалой» — так рассуждал прежде каждый охотник…
…Уже поздно. Тавет никак не может уснуть. Впечатления дня переполнили маленького охотника и бьются в нем, как второе сердце.
На следующий день, сразу после занятий, Тавет забежал домой только на минутку. На ходу поел, уроки отложил на вечер и — снова на лыжи. Проверять капканы. Свои капканы!
Тавет любит ходить на лыжах не торопясь, вглядываясь в каждый знак на снегу. Он понимает, куда удирал заяц, куда ведет проворный след горностая или спокойный узорчатый след белых куропаток.
Сейчас мальчик почти бежал, часто и сильно отталкиваясь деревянной лопаткой. Он не сразу почувствовал, как взмокла на спине рубашка, не замечал стекавших к носу капель пота. Остановился передохнуть, откинул на спину неблюевую ушанку. Вспомнил, как два года назад, осенью, они со старшим братом Опунем проверяли капканы, поставленные на глухарей. На мысу Елта-Пухал в один из капканов попала лиса.
— Жаль, мех негодный, — расстроился брат. — Давай отпустим.
Братья долго возились с пленницей. Рыжая скалила зубы, не подпускала к капкану. Она чуть не укусила Тавета — зубы щелкнули совсем рядом с пальцами. Мальчик разозлился и едва не пристукнул зверя палкой. Но Опунь криком остановил его. Наконец длинной рогатиной Тавет прижал шею лисы к земле, Опунь разомкнул створки капкана. На них застыли капельки крови. Лисица огнем метнулась к лесу.
— Вот бы зимой попалась, — размечтался Опунь.
Давний случай еще больше взбудоражил Тавета. Он обдумывал, как будет действовать, если лиса уже в капкане. Вчера, пока они катили домой, Тавет подробно расспросил отца, как в каком случае действовать.
Молодой охотник представил: вот он возвращается домой с пойманной лисицей. Подходит к поселку. Останавливается у колхозных амбаров за кустистой ольхой. Удобно, так, чтобы огромный пушистый хвост свободно раскачивался при ходьбе, укладывает красавицу на плечи и ждет, когда на улице соберется побольше народу, особенно сверстников. Теперь пора! И Тавет важно шагает к дому. Взрослые вокруг громко ахают, ребята восторженно замерли, вытаращив восхищенные глаза.
Тавет устало подходит к дому, сбрасывает лыжи и не чувствуя ног входит в переднюю. Отец и мать теряются от неожиданности и наконец, овладев собой, бросаются к сыну, обнимают и целуют.
…Сладкие мысли Тавета неожиданно прерывает шум крыльев. Совсем близко пролетает стая куропаток.
Ха-пев, ха-пев — загомонили птицы, спускаясь за березовой рощицей.
Тавет постукал лопаткой по лыжам — стряхнул снег и быстро зашагал вперед. До острова не больше километра. Глаза мальчика уже нашли холмик с капканами. Лисы нет. Тавет осматривается: вдруг она где-то рядом. Отец говорил, что лисы кормятся рано утром и во второй половине дня.
Тавет идет к стогу сена, наполовину занесенному снегом, взбирается на него. Как настоящий разведчик, он внимательно оглядывает местность. Кругом молчаливые сугробы, огромные камни в снежных шапках да искрящиеся льдинки у лунок для рыбацких сетей. Как ни напрягает Тавет зрение, ничего движущегося не замечает.
«А может, она подходила к приманке, да чего-то испугалась?» — подумал Тавет, сползая со стога.
Он приблизился к ловушкам метров на десять. Ближе отец не советовал подходить. Но и отсюда видно — приманка не тронута. Тавет, кроме еле заметных вчерашних лисьих следов, ничего не увидел. Огорченный охотник направился к поселку.
«Почему лиса не пришла? Отец уверял, что голодная лисица обязательно вернется к тому месту, где нашла добычу. Значит, вчера она чего-то напугалась?»
Разные мысли приходили ему в голову. Они сталкивались и запутывались, как рыба в сетях. Больше всего Тавет опасался, что лиса попадется в капкан другому охотнику. Да и времени до закрытия охотничьего сезона остается чуть больше недели.
«Неужели мне не повезет, неужели не улыбнется охотничье счастье?» Мальчик вспомнил, как прошлой весной старший брат совершенно случайно нашел у речки, в версте от поселка, мертвую лисицу. Видно, съела что-то отравленное или так проголодалась, что обессилела и замерзла.
Лису мог найти и Тавет. По старой лыжне они с братом обычно вдвоем ходили осматривать заячьи петли. Но в тот день Тавет не пошел: стоял крепкий мороз, и мальчик притворился больным. А не притворился бы — нашел бы лису.
«А если моя лиса охотится на другой стороне протоки? — подумал мальчик. — Ведь ее след тянется и туда. Может быть, пока отец не уехал в тайгу, в тех местах тоже насторожить капканы? Так будет надежнее!»
Весеннее солнце, словно белый песец, бежало среди ленивых выцветших облаков…
— Весь в меня. Из тебя будет толк, — поглаживая жидкую бородку, усмехнулся Калой, когда сын поделился своими сомнениями. — Только не мудри. У тебя есть ловушки — вот и проверяй их. Щедрая тайга всегда отблагодарит за терпение, сынок. Нельзя хотеть всего сразу. Рук не хватит.
В то утро оленья упряжка умчала отца на промысел. Его провожала вся семья.
…И снова каждый день после занятий нетерпеливые лыжи Тавета бегут к острову. Раза четыре мальчик видел свежий лисий след. След подходил все ближе и ближе к ловушкам, последний тянулся метрах в трехстах от капканов.
«Видно, ветер дует в сторон ловушек, — утешал себя Тавет. — А то рыжая давно бы учуяла приманку».
Лисица по-прежнему не выходила из головы. Тавет отчаивался.
Однажды он застал маму огорченной. Она разрезала оленьи жилы, делала лон — нитки для шитья шкур. Мамины пальцы нервно вздрагивали, а щеки обиженно надулись, как зоб глухаря. Оставив работу, мама строго сказала:
— Если не исправишь двойки по русскому языку и арифметике, твой след к острову заметет, ходить будет Опунь. Я глаз не могу поднять на учительницу. Ты меня понял?
Сердце мальчика сжалось. Неужели лиса достанется не ему? Он даже сон про рыжую видел… А до закрытия охоты — меньше недели!
Два дня не появлялся Тавет на улице. Догонять всегда трудно. Любой охотник знает это. Но Тавет двойки все-таки исправил. А в сочинении на свободную тему он написал про охоту на лис. Вспомнил все, что успел прочесть, и даже рассказал, как его однажды застигла пурга. Учительница признала сочинение Тавета лучшим и поставила пятерку.
Как чирок быстрокрылый, летел Тавет из школы и — сразу маме дневник.
И вот он снова может отправиться на охоту!
…Проходили дни, и опять Тавету не везет. Завтра охотничий сезон заканчивается.
Вернувшись с острова, мальчик скинул лыжи и, не переодеваясь, побежал к заготовителю пушнины Кул-Ваське — толстяку Ваське — узнать, не продлят ли нынче охоту. Тавет хорошо помнит: в прошлом году ее продлили на целых десять дней.
Кул-Васька раскладывал на большом столе шкурки: связки белоснежных песцов, чернохвостых горностаев, сереньких с подпалинами белочек. Тавет перевел взгляд на стол в углу. Глаза его вспыхнули, как костер от сухих еловых веток, сердце чуть не выпрыгнуло из груди: на гладко оструганных еловых досках лежали связки рыжих лисиц и несколько крестовок. Мех переливался, играл, как блики весеннего солнца, падавшие на пол из окна.
Кул-Васька непонимающе смотрел на Тавета, а тот не мог отвести взгляда от рыжих солнц на столе.
— Как дела, охотник? Сколько куропаток наловил за зиму? Калой говорил, ты и лисицу промышляешь?
— Да, есть немного, — Тавет обрадовался, что заготовитель все о нем знает, — вдруг поможет. — А охоту нынче не продлят? В прошлом-то году разрешили…
Кул-Васька кашлянул, хмыкнул, почесал широченную, как у медведя, грудь.
— Нет. Уже запрашивали. Инспекция против. Весна- то вон какая ранняя да капризная. — Васька похлопал мальчика по плечу. — Ты из-за лисы, что ли? Ничего, придет следующий сезон — повезет!
И вновь навалилась на Тавета бессонная ночь.
«Завтра последний день… Завтра воскресенье. Занятий нет… — мальчик решил осмотреть ловушки после обеда. — Пусть капканы постоят в последний денек подольше. До вечера успею снять».
Ему снова снятся следы лисицы, хрустальное северное сияние. Но вот оно перестает переливаться, постепенно гаснет и превращается в какую-то связку с длинными пушистыми хвостами. Связка плавно падает на стол Кул-Васьки… Тавет вскрикивает.
— Что с тобой? Почему кричишь? — спрашивает мама.
— Сон приснился, — бормочет, просыпаясь, сын.
Рано утром он внимательно осмотрел лыжи. Тайком от матери уложил в рюкзак хлеб с маслом, сахар, несколько коробков спичек.
День выдался теплый. Солнце будто протягивало земле ласковые руки-лучи. В полдень Тавет вышел на последнюю в сезоне охоту. Вначале шел медленно, подставляя весеннему солнцу загорелое лицо. Он еще ночью решил не спешить. Выпал мягкий, сухой снег. Идти легко. Повернул к острову и почти сразу же наткнулся на совсем свежий лисий след! У него перехватило дыхание! Лыжня весело зазвенела.
Тавет еще раз вспомнил, что нужно делать, если зверь в капкане.
Лиса, судя по всему, направилась по кромке острова к его приманке. Тавет не шел — он летел к своим капканам. Ближе, ближе…
«Может, зарылась в снег?» — подумал мальчик и только теперь заметил незнакомую широкую лыжню. Видно, рано утром кто-то с другого конца острова подходил к его капканам, затем развернулся и по собственной лыжне ушел к мысу Елта-Пухал.
Тавет пересчитал капканы. Все пять на месте и все захлопнулись. Догадки теснили одна другую, как волны на Оби.
«Может быть, незнакомый охотник вынул лису и закопал где-то рядом? Нет, кругом снежная целина. Только лисий след да чужая лыжня и заметны».
Возле одного капкана капли крови. «Лиса могла перегрызть собственную лапу и уйти на трех? Но тогда был бы еще один след…».
Тавет дважды обошел капканы, выходящего следа не было.
«Видно, лиса все же как-то освободила лапу и ушла в сторону мыса, — наконец решил он. — А незнакомец на широких лыжах пошел по ее следу».
Тавет горько вздохнул:
— Опять неудача. Опять опередили. Незнакомец, конечно, с ружьем, а я с чем?
Тавет хорошо знал: ханты никогда не крадут друг у друга добычу. Увидит охотник глухаря, попавшего в чужую петлю, вытянет его и повесит на ветку, чтобы звери не съели. Тавет не раз встречал такое на охоте с отцом.
«А здесь, рядом с поселком, и подавно никто не мог взять, — убеждал он себя. — Да и лыжный след на виду. Нет, виноват капкан».
С досады Тавет лупил деревянной лопатой по капкану, пока щепки не полетели. Расстроенный мальчик безвольно повалился в снег. На плечи давила какая-то тяжесть.
«А ведь сегодня из тайги должен приехать отец. Что, скажет, проспал лисицу-то! Не мог проверить капканы пораньше? Или в следах не разобрался?»
Тавет заспешил в поселок.
Отец действительно уже приехал. Он загружал нарту, но сразу заметил — мальчик расстроен.
— Что случилось, сынок?
Всхлипывая, Тавет выдавил из себя:
— Я упустил лисицу…
— Как это случилось? — отец был спокоен. — Вспомни все по порядку.
Тавет еще не кончил рассказывать, когда отец перебил его:
— Влезай на нарту! Идем на остров, еще раз осмотрим местность.
Калой долго разглядывал капканы и следы. Потом встал на лыжи, метров пятьдесят прошел по чужой широкой лыжне и сразу вернулся.
— Думаю, лису украли. В двух местах на лыжне капли крови. Едем на мыс Елта-Пухал! Вдруг неизвестный охотник все-таки оставил ее в кедровнике, чтобы птицы не поклевали. Настоящие таежники так и поступают.
Нарты быстро домчали до мыса. Лыжня уходила в чащу. Отец и сын прошли по ней с полкилометра, внимательно осмотрели каждое дерево у лыжни.
— Поворачивай обратно, сын. В наших краях объявился охотник-вор. И, кажется, из нашего поселка. Далековато успел уйти, верст за двадцать, наверное. Да и вечереет. Ничего! Никуда не денется!
На обратном пути Калой заметил на другом берегу протоки ту же широкую лыжню. Отец спрыгнул с нарты.
— Погоди, сынок… Я знаю этот след! Это Шолтыкуп Мартин шел. Он левша. Видишь, лопатку держит в левой руке? И только он охотится без собаки, ее волки зимой разорвали. Охотник! Украсть добычу у ребенка! Подлец!
Тавет молчал.
…Шолтыкуп Мартин объявился в поселке через три дня. Калой и председатель сельского Совета отправились к нему. Но еще и котел на плите не закипел, как отец вернулся.
— Долго, мерзавец, отпирался, — устало сказал он. Затем вытащил из мешка лису-крестовку и протянул Тавету. Смущенно кашлянув, неловко потоптался на месте и добавил: — Я его, сынок, по щеке огрел… За тебя. За твою украденную радость и надежду…
Тавет смотрел на лисицу. Она была так непохожа на ту, которую он столько раз представлял себе. И на тех, что лежали на столе в конторе Кул-Васьки. Эта казалась тусклой, невзрачной, мех растрепался, торчал клоками.
Перед его глазами вновь пронеслись долгие весенние дни, когда он так хотел сам, своими руками, поймать хитрого зверя, испытать первую, незабываемую охотничью радость. Промелькнули яркие, выдуманные им радостные картины встречи с долгожданной лисицей.
Он заново пережил все, что было, чего ждал, на что надеялся. Тяжелые горячие слезы застилали глаза, мешали дышать. Мальчик вздрагивал, будто от холода.
Не дотронувшись до лисицы, Тавет отвернулся от нее, бросился на кровать, уткнулся лицом в подушку и горько заплакал.


Леонтий Taрaгуптa


Пословский причал
Отрывок из драматической поэмы
I
Ты, живущий сейчас, осмотрись:

Солнце Святое восходит когда —
Промокшие краски:
В тучах сквозящий Небесный Огонь;
Солнце Святое заходит когда —
Промокшие краски:
В воду упавший Небесный Огонь.

Солнце Святое восходит когда —
Стремнин круговоды:
Выросла с берегом вровень вода;
Солнце Святое заходит когда —
Прозрачные воды:
Ивы по грудь затопивший простор.

Солнце Святое восходит когда —
Поклон тальниковый:
Ветер споткнулся, свистун,
О тальник;
Солнце Святое заходит когда —
Полощется краем
Берег, заплеванный пеной волны.
Солнце Святое восходит когда —
На долгой веревке
Ходит и-в-и-й-вохх —
Колыбелька твоя;
Солнце Святое заходит когда —
У завязи сети
Вечно колышется лодка твоя.

День правит Миром — качает тебя;
Ночь правит Миром — качает тебя…


IV
Ты, живущий сейчас, осмотрись:

Солнце Святое восходит когда —
Тьма слезного дыма
Тропку дыхания между ключиц
Как же может не застолбить!
Солнце Святое заходит когда —
Тьма слезного дыма
Ключик сознанья в безродном мозгу
Как же тут не пережмет!

Солнце Святое восходит когда —
Жилое местечко
В маленьком устье у края воды,
Видеть — не вижу, но где-то стоит;
Солнце Святое заходит когда —
Дымок
Над светлояром, речною петлей,
Видеть — не вижу, но льется,
Живет.

Солнце Святое восходит когда —
Полная чаша
Терпкий и свежий молитвенный пар,
Видеть — не вижу, но как же струит;
Солнце Святое заходит когда —
Долгая чаша
Пламенем благоухающий жар,
Видеть — не вижу, но так же
Дарит;

Солнце Святое восходит когда —
Земля всеблагая,
Два-три живые дыхания,
Видеть — не вижу, но где-то
Хранит;
Солнце Святое заходит когда —
Вода пресвятая,
Два или три лучащихся слова
Видеть — не вижу, но где-то
Творит;

Солнце Святое восходит когда —
Твой лес-соглядатай Тянется следом,
И вод полотно,
Круч достигая, идет в океан.
Солнце Святое заходит когда —
3везда-соглядатай
Тянется следом:
То дум волокно,
Наземь полегшее, в выси плывет.

Ночь правит Миром —
Несет тебя в даль;
День правит Миром —
Несет тебя вдаль.


Перевод с ханты Константина Кравцова.


Константин Тихомиров


Улицы детства
Очерк
Нарисуйте в своем воображении картинку выпускного бала. Далекий 1956 год, тюменская средняя школа № 25…
Десятиклассник Слава Крапивин дарит любимой учительнице собственноручно разрисованный альбом со стихами. Альбом наполовину пуст. «А что же так?!» — спрашивает учительница. «Я буду заезжать и записывать новые», — отвечает ученик…
Недавно известный писатель Владислав Крапивин приезжал в Тюмень, побродил по улицам детства. И, конечно, забежал к Надежде Герасимовне Мусько, привез свою книгу «Мушкетер и Фея», где в повести «Сказки Севки Глущенко» и про нее, любимую учительницу, есть, и про школу, не 25-ю, а другую, маленькую, возле Спасской церкви, где теперь поселилось районо.
Вообще же трудно найти у Крапивина книгу, где бы не было сквозного образа послевоенной Тюмени. Не говоря уже об автобиографических «Тени Каравеллы» и «Шестой Бастионной», наш город 40-50-х годов очерчен в «Ковре-Самолете» и «Голубятне на желтой поляне», «Тополиной рубашке» и «Гвоздях», «Оранжевом портрете с крапинками» и новом романе «Острова и капитаны». Критиками такой момент в творчестве называется «обращением к истокам». На мой взгляд, применительно к Крапивину это не совсем верно — «обращение» корыстно, так как эксплуатирует тему. В мире же, написанном Крапивиным, уместнее говорить о благодарной памяти…
А Надежда Герасимовна смеется: «У меня уж целая библиотечка собралась. Славик каждую новую книжку высылает».
На фотографиях — десятиклассники, у которых первый класс пришелся на последний год войны. Мальчики в белых рубашках, вороты расстегнуты. Девочки без бантов, в строгих платьях, — видимо, не без желания выглядеть постарше. В верхнем ряду слева — Слава Крапивин. Широкий лоб, слегка оттопыренные уши, сосредоточенный взгляд…
Он всю жизнь не устает удивляться тому, что стал писателем. В повести «Мокрые цветы» он пишет: «Кончилась она, школа. Целая жизнь кончилась, целый мир. Я прощу этому миру все слезы и обиды, все несправедливые двойки, томительные часы после уроков, красные записи в дневниках… Оставлю в памяти только хорошее: друзей, музыку школьных вечеров, шелковую ласковость пионерского галстука, книги, победные пятерки своих сочинений по литературе, нашу замечательную «классную» Надежду Герасимовну и девочку Инку, к которой я так и не решился подойти…
И это хорошее унесу в другую жизнь. Скоро поезд увезет меня вон туда, за горизонт, в сторону, где садится солнце…».
И поезд увезет его в город с большими домами и широкими проспектами, где он закончит журфак, поработает в «Вечернем Свердловске» и «Уральском следопыте» и однажды напишет первую книжку рассказов про мальчишек — «Рейс «Ориона». Потом будут другие книги, и их переиздадут в Москве и за рубежом. Потом юнкоровский и морской отряд «Каравелла», затеянный Крапивиным-студентом, отметит свое 25-летие, и в печати, наконец, во всеуслышанье заявят о принципах крапивинской педагогики. И свердловчане будут гордиться тем, что в их сухопутном городе живет удивительный художник и творит чудеса — например, парусные корабли, парящие над прудами…
А мы? Как жаль, что мы многое забыли. Забыли, что бродил по улочкам, заросшим лопухами, мимо оврагов белобрысый мальчишка и сочинял стихи про моря и океаны. Снесли дом на улице Герцена — первый в его жизни дом. Ну дом-то ладно — развалюхой уже был, но вот тополь трехсотлетний зачем было рубить? Тополь, который был «выше всех деревьев в городе», описанный в «Тени Каравеллы» и «Тополиной рубашке», помешал стоянке машин горисполкома…
Давайте задумаемся. Еще многое цело. Дома, в которых жили Крапивины, по Нагорной, 21 и Грибоедова, 31. Бывшая школа на улице Ленина, 41, в ее дворике Славу Крапивина принимали в пионеры. Средняя школа № 25, с которой началось наше повествование. «Блюстители» нравственности, конечно, сейчас губы подожмут: «Ай-ай! Это при живом-то писателе!».
Именно что при живом, у которого еще не раз явятся на страницы книг «домики с затейливыми крылечками, резными узорами на дверях, кружевными дымниками на печных трубах, тяжелыми изукрашенными карнизами над большими окнами». Тем дороже для нас и наших детей станут дома его детства.
Забыла нынешняя Тюмень и маму Владислава Петровича, Ольгу Петровну, — в годы войны ее главной заботой были эвакуированные семьи и дети фронтовиков. Потом она руководила тимуровскими отрядами и ребячьими клубами. А когда уехала в Свердловск, стала в крапивинском отряде Командором № 2.
Пока не поздно, не придумать ли нам что-нибудь вроде «Крапивинских чтений» при университете, не включить ли вышеназванные дома как литературные памятники в список достопримечательностей, не организовать ли над ними шефство ребят из ближайших школ? Давайте подумаем.
…Он дописал тот альбом, и Надежда Герасимовна сберегла подарок. И немало потом было написано стихов и песен, которые вошли в повести и романы, но отдельно никогда не издавались. И все-таки он на всю жизнь остался поэтом.
Заросшая узкоколейка —
Путь из волшебной страны;
Тополя листики клейкие,
Запах поздней весны.
Светкин пушистый локон
У твоего лица…
Свет из знакомых окон…
Мамин голос с крыльца…
Дождики босоногие…
Мяч футбольный в пыли…
Это было у многих.
А многие сберегли?



Владислав Крапивин


Далеко-далеко от моря
Отрывок из рассказа
Детство я провел в Тюмени. Тюмень тогда еще не славилась как столица нефтеносного края. Это был город с деревянными тротуарами на центральных улицах, довольно зеленый летом и тонувший в грязи осенью.
Наш дом номер пятьдесят девять стоял в самой середине улицы Герцена. Одноэтажная и немощеная, эта улица по тогдашним масштабам считалась очень длинной. Начиналась она у старого Текутьевского кладбища, которое синело вдали, как неведомый лес, а кончалась у Земляного моста через лог, недалеко от района Большое Городище.
По вечерам над крышами Городища и дальними тополями горели очень яркие закаты. Со стороны заката брели с пастбища коровы. Я каждый раз поражался, из какой дальней дали шагают эти невозмутимые Милки, Машки и Зорьки. Ведь за Земляным мостом, за Городищем, за таинственными башнями старинного монастыря были, говорят, еще кварталы, дороги, военный городок со стрельбищем, а уж потом начинались луга и рощицы. Сам я до семи лет не бывал ни в том, ни в другом конце улицы. И порой мне казалось, что на востоке, за страшновато-загадочным кладбищем, и на западе, за чернеющими на закате тополями, сразу начинаются неизведанные края. С заповедными лесами и непохожими на Тюмень городами. И с морем…
Осенью сорок шестого года, когда мне было восемь лет, мы с мамой переехали с милой сердцу улицы. Недалеко переехали, за пять кварталов, на Смоленскую. И хорошо хоть, что недалеко…
Смоленская на первый взгляд ничем не отличалась от улицы Герцена. Те же домики, ворота и хлипкие деревянные тротуары. Но была она гораздо короче, несолидно виляла, и в концах ее никогда не светились ни восходы, ни закаты. И я ни разу не мог представить, что за дальним краем этой улицы есть что-то необыкновенное.
И я то и дело убегал туда, где провел свое дошкольное детство. Там была родина. Там были друзья-приятели. Были и недруги, но даже они казались симпатичнее недругов на Смоленской. И там, в нашем длинном одноэтажном флигеле, по-прежнему жил холостяком дядя Боря.
Дядя Боря — это мамин брат. Уже тогда он был немолод и болен. Во время войны он перенес жесточайшую дистрофию, считался среди соседей полным неудачником, но душа и характер у него были неунывающие. Он учил меня делать луки и деревянные мечи, бумажные кораблики и самолеты, рассказывал о своем детстве на берегах Вятки, о шумных и дымных химических опытах, которыми увлекался в школьные годы. И при случае довольно безжалостно высмеивал меня, если узнавал, что я опять спасовал в стычке с вечным соперником Толькой Петровым.
Обитал дядя Боря в проходной комнатушке между общей кухней и комнатами, где после нас поселилось большое семейство моего приятеля Вовки Покрасова. Имущество дяди Бори состояло из двух табуретов, трехногого кухонного стола (четвертый угол был прибит прямо к стене), ходиков с картонным циферблатом и тяжелыми плоскогубцами вместо гири и оклеенного драной клеенкой чемодана, где лежала кое-какая одежда, бритва и потрепанная книжка «Евгений Онегин». Эта книжка была чем-то дорога дяде Боре, он ни разу не дал мне ее полистать. Спал дядя Боря на железной койке с досками вместо сетки. Но когда мы уезжали из этого дома, мама оставила дядюшке широкую кровать с узорчатыми спинками из железных завитушек и медными шишками в виде крошечных самоваров.
Да! Еще был самовар! Правда, подставка у него отвалилась, и нижней частью он был засунут в старую, обгорелую кастрюлю. В другой такой же кастрюле дядя Боря варил картошку. Она вместе с хлебным пайком была в те годы почти единственной дяди Бориной едой. Но варил он картошку здорово! С лавровым листом, с укропом, в каком-то особом душистом пару. Клубни получались покрытыми мягкой розоватой корочкой и пахли, как райские плоды. Подуешь на картофелину, макнешь в крупную серую соль и, слегка обжигаясь, начинаешь жевать вместе с тонким пластиком хлеба…
Варили мы картошку на таганке. Дядя Боря ставил таганок на плиту, в зев большущей русской печи, сложенной в общей кухне. Зажигал под кастрюлей костерок из трескучих щепок. Отблески разлетались по стенам. Искрился в углу пузатый самовар (не дяди Борин, а Шалимовых, соседей), в погашенной лампочке дрожала оранжевая искра. Посидеть у огонька приходили с вечерней улицы ребята. Они вспоминали недавний футбольный матч с пацанами с улицы Челюскинцев или спорили, кто победит завтра в цирковой встрече по французской борьбе.
Дядя Боря включался в спор. Он любил азарт спортивных матчей и часто ходил смотреть борцовские соревнования на арене. Тем более что это было недалеко: деревянный, пестреющий фанерными афишами цирк стоял в квартале от нас, на углу Первомайской. Вечерами было слышно, как перед началом представления оркестр играет марш Дунаевского…
От цирковой темы разговор переходил на другое. Иногда дядю Борю просили рассказать какую-нибудь историю. И он, посмеиваясь, рассказывал о том, как в детстве с друзьями напугал вредную соседку: они выдолбили тыкву, намалевали на ней рожу, прорезали глаза и зубастую пасть, вставили внутрь свечку и поднесли такого «гостя» к соседкиному окну. Или о том, как он катался в тележке, запряженной громадным воздушным змеем. Или как ехидная коза съела его папку с документами, когда он служил в страховой конторе и ходил по дворам, переписывая хозяйственные строения…
Но иногда дядя Боря говорил о серьезных вещах. Например, каким городом станет Тюмень в будущем. Он работал в плановом отделе какой-то строительной организации, и через него «проходили» многие чертежи и проекты.
Проекты были фантастичны. Оказывается, на нашей улице уже запрещено строить дома ниже двух этажей. В центре города будет возведено множество кирпичных зданий. А за рекой скоро построят — невозможно поверить! — шестиэтажную больницу. В городе, где верхом монументальности было несколько четырехэтажных домов, это казалось непостижимым. И мы притихали, пораженные грядущим размахом цивилизации… А дядя Боря щепал смолистую лучину и подбрасывал под кастрюлю. Кастрюля начинала булькать, крышка на ней подпрыгивала…
Но еще больше я любил зимние вечера, когда мы топили голландку.
Круглая, обитая черным железом печка стояла посреди флигеля и выходила на четыре стороны: половиной — в две комнаты Покрасовых, четвертушкой — к Шалимовым и еще четвертушкой — в дяди Борину каморку. Дверца находилась здесь, у нас с дядей Борей. Тяжелая, с выпуклым, узорным литьем. Чтобы открыть ее, нужно было открутить могучий винт и убрать чугунный засов. За тяжелой дверцей была еще одна — тонкая, с овальным отверстием — поддувалом.
Дрова в голландке разгорались стремительно. Печка начинала празднично гудеть, как топка на веселом пароходе (так мне казалось). Прижимаясь лицом к изогнутым прутьям кроватной спинки, я смотрел, как мечется в глазке поддувала желто-белое пламя. Тонкая дверца мелко дрожала. Не выдержав вибрации, круглый лепесток заслонки срывался и закрывал поддувало. Тогда дядя Боря слегка отодвигал дверцу. Гул огня переходил в мурлыканье, оранжевый свет вырывался из печки и плясал на цирковой афише, где фокусник Мартин Марчес выкидывал из рукавов цветные ленты. Ленты выписывали в воздухе две буквы М…
Мурлыканье печки убаюкивало, и я не сопротивлялся дреме. Спешить было некуда, я ночевал у дяди Бори. Но тут с шумом являлся Володя Шалимов — студент лесного техникума — со своими приятелями. Приносили заиндевевшую на морозе гитару.
Меня деликатно выпроваживали с кровати, на ней рассаживались гости. Вваливался Вовка Покрасов с охапкой дров: его семейство посылало свою долю для печки. Мы с Вовкой устраивались у трехногого стола и лениво расставляли на картонной доске шашки. У потолка повисали слои табачного дыма. Начинала рокотать гитара.
Или мне сейчас так помнится, или в самом деле все песни были о море и дальних краях…
«Прощайте, скалистые горы…»
«На рейде ночном легла тишина…»
«Ой вы, ночи, матросские ночи…»
«Плещут холодные волны…»
А потом разухабистая:
«В кейптаунском порту с какао на борту «Жанетта» набивала такелаж…».
Может быть, Володя глушил тоску по океанам: из-за сломанной и плохо сросшейся руки он не попал в морское училище…
Гитара начинала рокотать тише и печальнее. Это наступало время песни о Диего Вальдесе, которого не пощадила судьба — сделала из вольного бродяги верховного адмирала. Потом на одних басовых струнах звучал тревожный киплинговский марш:
Осторожно, друг: бьют туземцев барабаны —
Они нас ищут на тропе войны…

Дядя Боря иногда подпевал, а чаще молча слушал да подбрасывал в печку дрова. (Вот и Лешка Шалимов, Володин брат-пятиклассник, принес полешки). Дядя Боря прикуривал, ухватив желтыми пальцами выпавший на железный лист уголек. Лицо его было неулыбчивым.
Он был в душе поэтом и путешественником, но жизнь получилась не такая. Надо было помогать матери и родственникам, пришлось работать поближе к дому на конторских должностях. Да к тому же не пойдешь в матросы с больным позвоночником. Но дядя Боря никогда не жаловался на судьбу и печальным бывал редко. Пожалуй, только во время песен. Наверное, они напоминали, что он до сих пор не видел моря…


Владислав Крапивин


Вечерние игры
Отрывок из повести
Я вглядываюсь в память, как в глубокое темноватое зеркало, и вижу себя — четвероклассника послевоенных сороковых годов из города Тюмени, что стоит на полынных и глинистых берегах Туры. Отчетливо вижу, от макушки до пяток.
На макушке — сатиновая тюбетейка. Когда-то она была бордовая, а сейчас от солнца и дождей стала светло-рыжая. Жиденький вышитый узор на ней совершенно поблек, из него торчат нитки. Тюбетейка закрывает лишь темя. Отросшая челка (к августу — выгоревшая до полной белизны) лежит на расцарапанном лбу. Кожа на оттопыренных ушах много раз облезала от солнечного ожога и теперь покрывает их прочным слоем, напоминающим тонкую древесную кору. Похожая на коричневую резиновую трубку шея торчит из ворота ковбойки — рубашке в мелкую красно-желтую клетку.
Сейчас многие думают, что ковбойка — это просто клетчатая рубашка. Но в те времена у настоящих ковбоек обязательно были большие накладные карманы с клапанами и — главное — особый воротник. Его уголки пристегивались пуговками. И не только спереди. Сзади тоже был острый уголок и тоже пристегивался. Это было красиво и удобно во всех случаях, кроме одного — когда надо идти в школу и надевать галстук. Сквозь него воротник сзади не пристегнешь. Правда, мой одноклассник Мишка Маслов однажды сделал в галстуке прорезь для пуговки. Но это новшество заметила вожатая Рита и устроила Мишке вполне справедливый нагоняй…
Я свою ковбойку очень любил. После нескольких дней уличных похождений она становилась мятой и перемазанной, и я нетерпеливо танцевал рядом с мамой во время стирки. И потом натягивал ковбойку снова — прямо на голое тело, — удивительно свежую, еще горячую от утюга…
Я продолжал любить ее даже тогда, когда мой дядюшка — дядя Боря, живший на улице Герцена, в проходной комнатушке флигеля, — разочаровал меня. Он объяснил, что надо писать не «кавбойка», а «ковбойка». Я сперва заспорил, я был уверен, что это название происходит от слово «кавбой», то есть «кавалерийский боец». Мне почему-то казалось, что так назывались конники во время гражданской войны в Соединенных Штатах, когда северяне дрались за свободу негров. Но дядя Боря разъяснил, что «ковбой» по-нашему значит «коровий парень», то есть пастух коровьих стад в широкой прерии американского Дикого Запада.
Ну, пастух так пастух. И я энергично запихал подол ковбойки под брезентовый солдатский ремешок, которым подпоясывал штаны из рыжего потертого вельвета.
Штаны подобной конструкции тогда носил чуть ли не каждый второй мальчишка. Просторные, с глубокими карманами, не длинные и не короткие, а такие, что полагалось застегивать под коленками. Обычно никто их не застегивал, и манжеты с нитками на месте оторванных пуговиц болтались на искусанных комарами и расчесанных икрах, над сандалиями с пятью дырочками и тонким поперечным ремешком. Эти сандалии с протертыми насквозь подошвами — стоптанные, пыльно-бесцветные и невесомые — были всегдашними спутниками нашей летней жизни. Впрочем, иногда мы сбрасывали их, чтобы побегать босиком. И от поперечных ремешков оставались полоски светлой кожи, они почему-то долго не загорали…
Я подумал, что если бы я сейчас появился на Шестой Бастионной в своем тогдашнем виде — в тюбетейке на стриженой макушке, в ковбойке и растрепанных вельветовых штанах устаревшего образца, — то, пожалуй, очень выделялся бы среди теперешних ребят. Но одно у нас было абсолютно одинаковым — деревянное оружие.
В те давние годы тоже шли фильмы про мушкетеров. Трофейные. Сняты они были в разных странах, а взяты во время войны на немецких складах. Многие мальчишки, да и взрослые тоже, напевали тогда и насвистывали песенку д’Артаньяна:
О, Вар-вар-вар-вар-вара,
Приехал я в Париж,
Поэтами воспетый
От погребов до крыш!
Или что-то в этом роде.

Нас немного смущало, что мушкетерами в этой кинокомедии оказались переодетые повара и что в конце картины они бесславно улизнули из мушкетерского строя. Но д’Артаньян был настоящий, и его подвиги тоже были настоящие. А что касается настоящих Атоса, Портоса и Арамиса, то мы знали: про них есть толстая книга. Правда, книгу эту никто из нас не видел. Она была легендой. Вроде легенд о подземном ходе на берегу Туры или о предстоящей отмене переводных экзаменов в четвертых и пятых классах. По крайней мере, мы верили и в то, и в другое, и в третье. Изредка возникали слухи, что пухлый том «Мушкетеров» сейчас есть у некоего Витька Лопухина, по прозвищу Буся, или у Вовки Шинкарева — одноклассника Вовчика Сизова (у которого велосипед «Диамант»). Но даже «сильные мира сего», такие, как девятиклассник Валька Сидор или мой бывший сосед Лешка Шалимов, не могли добыть эту книгу хотя бы на день.
Однако мушкетерские легенды жили. И очередной фильм из времен Людовиков Тринадцатого и Четырнадцатого заставлял их разгораться новым пламенем. И во дворах снова начинали стучать деревянные шпаги.
Были у нас и другие военные игры: в партизан, в разведчиков, в «штурм горы». Игры с самодельными автоматами, гранатами и деревянными пистолетами ТТ. Но я вспоминаю сейчас бои и приключения, овеянные сенью летящих мушкетерских плащей. В них была особая романтика рыцарства и привкус постоянной тайны.
По какому-то не изученному еще закону природы такие игры начинаются всегда под вечер. Может быть, потому, что вечером исчезает дневная откровенность красок и в приглушенном свете старые сказки делаются ближе и реальнее.
Мы собирались в просторном дворе на улице Герцена, где прошло мое раннее детство. Теперь я жил не здесь, но прибегал сюда каждый день к дяде Боре и к старым приятелям: Вовке Покрасову, Тольке Петрову, Амиру Рашидову. Двор был просторный, с травой и могучим тополем, с зарослями репейника и крапивы у заборов. Длинные поленницы в дальнем конце двора пахли лесом: грибной сыростью и смолой. К локтям и ладоням прилипала золотистая сосновая чешуя. Пергаментные полоски тонкой бересты шевелились под ветерком. От березовых поленьев на штанах оставались пятна, как от покрашенной мелом стенки.
Приходило время, когда покрасневшее солнце повисало в конце улицы, пыль делалась рыжей, и по этой пыли совсем по-деревенски брело с выпасов коровье стадо. Тоже в основном рыжее. Коровы тыкались мордами в старые калитки с железными кольцами. Потом из открытых сараев слышался звон молочных струек о подойники. (Сейчас мне напоминают этот звон крепнущие трели цикад). Во взрослой жизни наступал вечерний покой. А мушкетерская жизнь только начиналась.
Приходили знакомые мальчишки со всего квартала: из угловых домов, из «большой ограды» — громадного двора с двухэтажными деревянными домищами. Делились на мушкетеров и гвардейцев, будто на две команды для футбола: «Матки, матки, чей допрос: «Кинжал» или «Шпага»? Потом договаривались, какая сегодня игра.
Мушкетерская жизнь полна разнообразных приключений, поэтому игры были тоже разные: то открытые схватки — шеренга на шеренгу, то взятие бастиона (все той же поленницы), то хитрые засады и погони, а в конце — опять лихая стычка…
Не помню, чтобы мы выбирали себе точные имена: кто Атос, кто Портос и так далее. Мало того, в горячке боя гвардейцы часто забывали, что они не мушкетеры, и самозабвенно орали: «Долой кардинашку!» Такое нарушение правил прощалось. Но были и незыблемые правила. Нельзя бить по ногам и по голове. Нарочно по рукам тоже нельзя. И когда попадало по пальцам, каждый знал: это случайность, обижаться не надо. Подуешь на пальцы, облизнешь ссадины на костяшках, иногда слезы сглотнешь — и снова в бой! До победы или пока не ткнут в грудь три раза. В этом случае спорить не полагалось: попало три раза — значит, убит. Иначе будет не игра, а сплошной крик и ругачка. Вообще-то, конечно, спорили, но не часто. Если уж казалось, что очень несправедливо тебя записали в убитые.
Играли мы и в «алмазные подвески». Что это такое и как они выглядят, никто не знал. Мы их делали из граненых стеклянных пробок от графинов. Но пробок часто не хватало, и в ход шла всякая мелочь: костяшки от канцелярских счетов, гайки, большие пуговицы. Подвески разбирали себе гвардейцы. Каждый брал одну. Он подвешивал ее на тесемке к поясу, а то и просто совал в карман. Потом гвардейцы разбегались и прятались, а мушкетеры начинали поиски и погони.
Не было среди нас ни королевы Анны Австрийской, ни коварной миледи, ни зловещего Рошфора. Но король был. Он сидел на обрубке дерева у сарая, и ему приносили мушкетеры отбитые у гвардейцев подвески. Если подвесков набиралось больше половины, мушкетеры считались победителями. Если мушкетерское войско гибло в стычках и поединках, не набрав нужной добычи, победу торжествовали сторонники Ришелье.
Погони были долгие и хитрые — по всем окрестным улицам и закоулкам. Схватки — веселые и храбрые. Лишь король скучал на своем березовом троне. И чтобы не закиснуть совсем, он иногда по совместительству становился мушкетером.
…В тот вечер королем был Витька Пятигарев из большой ограды. Он сразу объявил, что не будет сидеть на пне и уходит с мушкетерами. А подвески пусть складывают в лунку перед «троном». Этот-то Витька и настиг меня в тупичке между бревенчатой стеной сарая и забором.
— Сдавайся сразу, — предложил белобрысый Витька. Он был грузный парень, шире меня и сильнее в два раза. Однако я нахально показал ему язык. Я был гвардейцем по выпавшему жребию, но, естественно, мушкетером в душе. И вступил в бой. Витька был не очень-то поворотлив, я рассчитывал если не на победу, то хотя бы на то, что прорвусь к своим. Однако Витька первым же крепким ударом перешиб мою шпагу (а точнее, длинный сосновый меч). Клинок отлетел, и в ладони осталась только рукоять с перекладиной.
Я помню это жутковатое ощущение беззащитности перед противником. Пальцы по-прежнему сжимают рукоять, но ладонь уже не чувствует привычной тяжести клинка. Его нет! И я — открытый, беспомощный, прижатый к стенке…
Витька снисходительно посопел и сказал:
— Ну давай гони сразу подвесок. Все равно я король.
И тут меня осенило.
— Ура, наши! — заорал я так искренне, что Витька попался на этот дешевый крючок. Он вздрогнул и обернулся. Я подхватил с земли клинок, выбил им у обалдевшего Витьки шпагу и взлетел на забор, как петух, который спасается от супа. А с забора — на улицу.
Тут на меня сразу кинулись Амир и ловкий, вертлявый Вовка Третьяков. Сломанным мечом много не навоюешь, поэтому я ударился в бега, снова примчался во двор, а оттуда заскочил во флигель, к дяде Боре.
Вообще-то дома прятаться не полагалось. Но я успокоил себя тем, что здесь не живу и только прихожу к дяде Бори в гости.
Часто дыша, я влетел в узкую комнатушку. Здесь горело электричество, хотя на подоконнике еще лежали пятна вечернего солнца. Дяди Бори не было. То, что включен свет, ничего не значило. Комнатка была проходная, и лампочку в темноватой каморке зажигали все кому не лень. Просто так, походя, и вечером, и днем, и даже когда дядя Боря спал.
А сейчас дядя Боря, скорее всего, был на вечернем представлении в цирке. Он очень любил цирк, особенно соревнования по французской борьбе. В те дни в цирке шли постоянные состязания борцов — такие же в точности, о каких писал в своих воспоминаниях Валентин Катаев и в книжке «Артемка в цирке» писатель Василенко. В комнатке дяди Бори висели цирковые афиши с громкими именами борцовских знаменитостей: Карелин, Хаджи-Мурат, Назарьян, Франк Гуд, Цепник… Мы все болели за мулата Франка Гуда и за поджарого вежливого Назарьяна…
Но я отвлекся… В тот миг мне было не до цирка. Я с размаха влетел под кровать, вдохнул мелкую пыль и запах ржавой панцирной сетки и треснулся лбом об угол фанерного чемодана, в котором лежало почти все дяди Борино имущество.
За дверью слышались шаги и голоса. В любой миг мои противники могли ворваться сюда и вытянуть меня за ноги на свет божий. Что делать? Сам погибай, а подвесок спасай. Елозя животом на половицах, я отвязал от ремешка черную пешку на тесемке. Правила разрешали спрятать подвесок, если опасность близко. Только прятать можно было недалеко, рядом с собой, так, чтобы у противника все же была надежда отыскать его.
Перед моим носом темнела стена чемодана. Совесть на миг кольнула меня: едва ли мушкетеры посмеют лезть в чемодан дяди Бори, если даже догадаются о тайнике. И получится, что я сжульничал. А за это по головке не гладят. Но руки уже сами приоткрыли крышку и опустили пешку в фанерный уголок.
И пальцы нащупали твердый край какой-то плоской книги.
Я с самых ранних лет был неравнодушен к книгам. Ко всяким. К тому же я знал, что дядя Боря плохих книг не читает, у нас с ним были примерно одинаковые вкусы. Что же такое у него в чемодане? И почему он не показал мне?
Любопытство толкало меня под локоть. Я прислушался. Голосов и шагов уже не было слышно. Я вздохнул и совершил еще один нехороший поступок: выволок книгу из чемодана.
«Только одним глазочком гляну, вот и все…».
Я бесшумно придвинул книгу к пробившейся под кровать полоске света — смеси оранжевого солнца и желтого электричества.
Увы, это была не книга. Вернее, книга, но не для чтения, а для записей — «Конторская». Так и было напечатано на ее обложке. Я с разочарованием полистал ее. Там, на разграфленных страницах, синели какие-то беспорядочные чернильные записи, похожие на куплеты песен. Совсем неинтересно. Я хотел уже захлопнуть переплет, когда глаза вдруг уцепились за слово «шпаги».
Я пригляделся и разобрал строчки:
И, вытащив шпаги свои деревянные
И выйдя на двор, как на палубу брига,
Дик-сэнды, том-сойеры и д’артаньяны
Опять начинают вечерние игры.
И мне вспоминается детства пора
Под стук деревянных клинков во дворах…

Это было так в точности про нас, что в первый миг я даже не удивился. А во второй миг удивляться стало не когда, потому что раздались в коридоре знакомые шаги и голос дяди Бори, который что-то весело говорил матери Вовки Покрасова. Ох, черт, значит, дядюшка не в цирке! И когда дядя Боря шагнул в комнату, я уже выползал «кормой вперед» из-под кровати.
— Ты чего это там делал? — поинтересовался дядя Боря. Без всякой, впрочем, подозрительности.
— Стырился, чтобы мушкетеры не попутали, — ответствовал я на тогдашнем диалекте уличной вольницы. — Наши пацаны есть в ограде?
— Они доблестно бьются за свои идеалы, — сообщил дядя Боря, — пока кое-кто «тырится» под кроватью…
Я обиженно разъяснил, что это была военная хитрость. Тем более что меч сломался.
— Что-то много у тебя хитростей, — заметил дядя Боря. — Вчера смотрел, как вы с Толиком Петровым сражались. Он стоит крепко, только саблей помахивает, а ты туда-сюда мечешься, извиваешься да прыгаешь вокруг…
— Это же приемы такие! — воскликнул я уязвленно. И даже решил прервать с дядюшкой дипломатические отношения. Не меньше чем на три дня. Но он усмехнулся и сказал:
— Дай-ка сюда свой обломок.
Я дал.
— Ну, конечно, опять у перекладины треснул… Говоришь вам, говоришь, что нельзя перекладину гвоздем прибивать. И надрез делать здесь нельзя.
Он столовым ножом вытесал из верхней части клинка новую рукоятку. На кухне, среди растопки для таганка, отыскал сосновую плашку для перекладины. Потом чертыхнулся, что нет никакой веревки, вытащил из-под кровати два старых ботинка, выдернул из них шнурки, связал их и этой бечевкой примотал защитную перекладину к рукояти.
— На, воюй. И больше не «тырься».
Меч стал покороче, зато рукоятка удобнее. Я простил дяде Боре язвительность его высказываний и, вооруженный, ринулся на двор. Там после короткой и бурной схватки меня «прикололи» к забору Амир Рашидов и Витька Пятигарев. И потребовали подвесок. Пешка осталась в чемодане. Я соврал, что потерял ее, и отдал взамен латунную гильзу от пистолета ТТ. Потом игра пошла по новому кругу, и я был уже мушкетером, и мы носились по дворам, по заросшему желтыми акациями скверу, по зарослям полыни на склонах ближнего лога. И над нами висела громадная, похожая на розовый воздушный шар луна.
И в ритме ударов шпаги о шпагу, в стуке сандалий по дощатым тротуарам во мне повторялись и повторялись те строчки:
…Дик-сэнды, том-сойеры и д’артаньяны
Опять начинают вечерние игры.

От этих строчек вечер был еще счастливее, игра еще радостнее.
…На следующий день я опять забрался под кровать и запустил руку в чемодан. Пешка была на месте, а конторской книги не оказалось. Спросить о ней дядю Борю я не решился.
Через много лет я рассказал дяде Боре про этот случай. Спросил про стихи. Но дядя Боря улыбнулся и сказал, что не помнит ни этих строчек, ни даже конторской книги. Однако я догадывался, что он писал стихи, только не хотел говорить о них.
Впрочем, сейчас он уже не скрывает своей любви к стихам. Он пишет их до сих пор — славные, добрые стихотворения о детстве, о Тюмени, о путешествиях и о загадках Вселенной.


Владислав Крапивин


Мокрые цветы
Отрывки из повести
В январе сорок пятого года, в трудные и горькие для нас дни, мы остались вдвоем. Дядя Боря не бросил меня, не отдал чужим людям…
Тогда сильно болела мама. Перед Новым годом она сортировала на военкоматовском складе привезенный с фронта утиль (годные еще для ношения гимнастерки и шинели раздавали тогда нуждающимся). На этой работе мама подхватила какого-то микроба и слегла с высокой температурой. У нее достало сил уговорить дядю Борю купить на рынке и украсить для меня елочку. Дядя Боря ворчал, но сделал все как надо. И я тихо радовался этой елочке и подарку — тоненькой книжке «Три медведя». Радость вперемешку с тревогой. Чтобы прогнать тревогу, я разговаривал с мамой, и она через силу отвечала мне.
А ночью маме стало совсем плохо. Сильно распухло лицо.
Утром пришел врач.
Помню его седоватые виски, запах одеколона, негромкий, но уверенный голос. Очень сильно блестели маленькие очки.
Врач осмотрел маму, помолчал и сказал, что скрывать нет смысла: заражение крови.
Про пенициллин и другие могучие лекарства мы тогда еще не слыхали, и даже я знал, что заражение крови — смертельно.
— Так это что же? Значит, всё? — тихо спросила мама.
Врач развел маленькими очень чистыми руками и мягко сказал:
— Что же делать, голубушка. Все мы когда-нибудь всё…
Дальше я плохо помню. Совсем выпало из памяти, был ли кто еще в комнате, и как ушел врач, и что еще говорила мама. Я утонул в вязком ужасе, и все сделалось какое-то серое и ненастоящее.
А потом мое сердце, вся моя душа, каждый мой крошечный нерв отчаянно восстали против этого ужаса, этой безысходности. Потому что такого случиться с мамой не могло. Это противоречило бы всем законам природы, всей логике жизни. Как же это вдруг мамы не будет? Чушь какая!
И я бросился к ней и уже с полной верой в свои слова стал говорить, что врач ошибся, что он дурак, что он врет!
И мама улыбнулась почти незнакомым, распухшим лицом и подтвердила, что, конечно, он ошибся (только нехорошо говорить «дурак»).
…Немного отвлекаясь от рассказа, хочу согласиться, что говорить «дурак» нехорошо. Особенно про пожилого и заслуженного человека.
Про того, кто, видимо, много лет успешно лечил тысячи людей. И так далее… Но я был тогда маленький, это, во-первых. А во-вторых… как он мог все-таки сказать такое? Неужели глухота души — это болезнь, которая может с возрастом прийти к любому?
…Через час пришел другой врач — известный в городе доктор Виноградов. За ним сходил дядя Боря. Даже не сходил, а просто кинулся к этому человеку, как к последней надежде. Словно с просьбой о чуде. И чудо произошло. Доктор сказал, что у мамы вовсе не заражение крови, а рожистое воспаление.
Еще через какое-то время маму закутали в пальто и одеяло и в пролетке увезли в больницу. Я смотрел в окно. Мама не могла махнуть рукой, но чуть наклонила замотанную шалью голову, когда увидела мой расплющенный о стекло нос.
Лошадь с заиндевелой мордой неторопливо пошла, и сквозь двойные стекла я услышал, как визжат на снегу полозья…
И мы остались с дядей Борей вдвоем.
Представляю, сколько он хлебнул со мной. Каково ему, привыкшему к аскетической холостяцкой жизни, было возиться с шестилетним пацаном, которого из-за жестокого ревматизма зимой даже в детский сад не отправишь.
А брат и сестра учились далеко от Тюмени, в Одессе.
Немудрено, что дядя Боря через несколько дней согласился поселить меня у нашей знакомой. Это была добродушная толстая эстонка, плохо говорившая по-русски. Из эвакуированных. Одно время она жила у нас на квартире и, как я теперь понимаю, привязалась ко мне. Так иногда привязываются к чужим ребятишкам бездетные женщины. Теперь эта тетя Эльза жила в нескольких кварталах от нас. Там у хозяйки был сынишка — мой ровесник. Хозяйка славная, мне у них будет хорошо…
Меня уговорили. Закутали, собрали узелок с одеждой и игрушками и увели из родного дома. На другой край света, на соседнюю улицу Челюскинцев.
Хозяйка квартиры в самом деле была очень славная. Раздела меня, накормила, показала, где я буду спать: на уютном диванчике под картиной с лебедями. И мальчик мне понравился: спокойный, ласковый. Сразу подарил мне картонного зайца с жестяным ружьем через плечо.
Мы сели играть на мягком, связанном из лоскутков половике — строить дом из костяшек домино и катушек от ниток.
Построили. Потом разобрали и сделали другой. Поселили там зайца.
От высокой круглой печки несло теплом. Тикали часы с гирями. Мурлыкала кошка. И в этом уютном покое мне делалось все тоскливее. Окна стали темно-синими от сумерек. Я еще разговаривал нормально, даже смеялся, но слезы уже стояли у горла. Потому что тепло здесь и сытно, и мальчик Костя хороший, и тетя Эльза знакомая, почти своя, но они не родные. А единственный родной человек, который мог быть со мной — дядя Боря, — теперь далеко-далеко. А здесь все не мое. Не мамино…
Видимо, слезы мои были такими горькими, непохожими на обычный каприз, что тетя Эльза покачала головой и пошла за дядей Борей.
Он пришел сумрачный и не сказал мне ни слова. Молча замотал на мне шарф. Молча развел перед хозяйкой руками. Подтолкнул меня, зареванного, к двери. И, не говоря ни слова, повел к дому.
Но дома, раскутав меня, притихшего и пристыженного, вдруг сказал ворчливо:
— Ну и ладно… Мне и самому тут как-то одному-то…
Как мы с той поры жили? Честно говоря, я это помню урывками. Помню, как сидим за столом, едим обжигающую рот картошку, и дядя Боря рассказывает, что сегодня опять был в больнице и маме гораздо лучше. Помню, как он моет меня в гулком жестяном корыте и я зажмуриваюсь, чтобы не попало под веки едкое жидкое мыло, а когда на миг все же размыкаю глаза, вижу мелкие мыльные пузыри — они взлетают к потолку в горячем воздухе от печной плиты. Помню, как вечером при желтой тоскливой лампочке жду дядю Борю с работы, и вот он приходит, и лампочка сразу становится ярче.
Сохранилось в памяти, что иногда дядя Боря целыми днями был дома: то ли отпуск выпросил, то ли болел. В то время он был еще очень слаб после недавней дистрофии. Тогда он возился с дровами, с посудой, неумело пришивал к моим рубашкам разнокалиберные пуговицы или в теплой воде отмачивал на моем пальце присохший бинт (пальцы распухали от ревматизма, на одном лопнула кожа, и он загноился).
Помню, что я любил трогать ладошкой щетинистую щеку, когда дядя Боря сажал меня на колени.
Один вечер запомнился особенно. Мы с дядей Борей зачем-то пошли к его знакомой. Она жила в трех кварталах от нас. Был ощутимый морозец, шли мы по дороге, снег отчетливо скрипел под валенками. В конце улицы догорал морковный закат. Уже светились окошки.
Знакомая дяди Бори, какая-то старушка, жила в покосившемся домике с большущим круглым (а вернее, овальным) окном. Какое дело было у дяди Бори к старушке и о чем они говорили, не помню. Мне дали стакан теплого чая с горкой желтого сахара-песка на блюдце, и я тихо радовался. И поглядывал по сторонам. Электричества не было, горела на столе керосиновая лампа с пузатым стеклом. От неяркого света на темной люстре под потолком загорались синие искорки.
Вечер за круглым окном совсем почернел. Лампа высвечивала на фоне темных стекол белые изогнутые линии переплета. Я слизывал с блюдечка сахар, болтал под столом валенками и все хотел спросить, почему такое окно, только не удавалось: дядя Боря и старушка о чем-то живо беседовали.
Я спросил про окно, когда мы шли домой (и вечер был теперь темно-зеленый, с белой луной). Дядя Боря сказал, что окно называется «венецианское». Такие делают в городе Венеции, в Италии.
— Это ихний Муссолини, что ли, придумал? — сердито спросил я, потому что знал: в Италии фашисты, а Муссолини у них вместо Гитлера.
Дядя Боря ответил тоже слегка сердито:
— При чем тут Муссолини? Он дурак и мерзавец, а Италия — прекрасная страна… Город Венеция стоит на маленьких островах, и вместо улиц там каналы. Вроде рек. Люди там на лодках ездят.
— Как у нас по Туре?
— Почти…
— А почему там окна круглые?
— Н-ну… — сказал дядя Боря. — Обычай такой. Мода… А может быть, потому, что все дома у моря стоят. У пароходов тоже окна круглые, называются иллюминаторы…
Дядя Боря почему-то вздохнул. Тогда я не понял отчего. А сейчас думаю: наверное, оттого, что он никогда не видел моря и не знал, увидит ли…
Домик с венецианским окном стоит на улице Герцена до сих пор. По крайней мере, пока стоит. Покосившийся, обшитый досками, но все равно немного сказочный. Когда я подрос, то очень любил ходить мимо него. И мимо других интересных домов на моей улице, и в ближних запутанных переулках. Это были домики с затейливыми крылечками, резными узорами на дверях, кружевными дымниками на печных трубах, тяжелыми, изукрашенными карнизами над большими окнами. На покривившихся воротах с башенками ржавели таблички и овальные знаки старинных страховых обществ. На некоторых знаках был якорь. Это делало нависшие над полынными склонами лога переулки еще более загадочными. Похожими на закутки незнакомого приморского города.
Однажды дядя Боря добавил новую долю морского очарования нашей сухопутной Тюмени. Он рассказал, что на ее старинном городском гербе — парусный корабль. Да-да! Потому что в прежние времена именно отсюда начиналось плавание по всем сибирским рекам. По Туре, по Тоболу, по Иртышу, по Оби, а оттуда — в море. Случалось тюменским купцам хаживать и в Англию…
Вскоре я увидел герб своими глазами — в городском музее. Он был нарисован облупившейся масляной краской на жестяном щите с пятнышками ржавчины. Храбрый одномачтовый кораблик плыл по синим волнам… Этот кораблик я перерисовал в тетрадку, в которой записывал свои первые стихи…

* * *
Мы выбрались из люка парашютной вышки. Я принял небрежную позу, левой рукой словно бы случайно взялся за какую-то железную стойку, и пальцы мои на ней окаменели (а в ладонь впаялась круглая заклепка).
Но страх страхом, а все-таки я огляделся. И… все во мне ахнуло от жутковатого восторга. От фантастического простора.
Мир, в котором я прожил свои семнадцать лет и который казался мне таким просторным, лежал теперь подо мной весь разом. Город, окруженный лугами и полями, желтовато-серебристые излучины Туры, заречные деревни с игрушечными татарскими мечетями, дальние синие леса.
То, что с земли виделось у отчаянно далекого горизонта, придвинулось совсем близко, стало трогательно маленьким и добрым. Даже густой бор за деревней Падерино казался ближней рощицей. А когда-то он был для нас как дальняя таинственная тайга.
А город! Кто-то превратил его кварталы в игрушки, в макетики и в нужном порядке расставил на широкой плоской тарелке.
Рядом — дотянуться можно — белая церковь, в которой сейчас библиотека (я там накануне в читальном зале, устроившись в глубокой нише сводчатого окна, сочинял стихи). Вот и дом на улице Грибоедова, где я сейчас живу. А вот другой, на улице Герцена, где прошли мои первые годы и где живет мой дядя Боря. Тополь во дворе кажется отсюда совсем небольшим (но все же видно, что он выше остальных).
И вся улица Герцена, оказывается, небольшая. Вот она, целиком на виду — тянется от недалекого старого кладбища до восточного края Городища.
А вот школа, в которую никогда я уже не буду спешить на уроки.
Кончилась она, школа. Целая жизнь кончилась, целый мир. Я прощу этому миру все слезы и обиды, все несправедливые двойки, томительные часы «после уроков», красные записи в дневниках, тяжелую одурь недосыпания, когда надо вскакивать ни свет ни заря и по морозным улицам топать на первый урок.
Я оставлю в памяти только хорошее: друзей, музыку школьных вечеров, шелковую ласковость пионерского галстука, книги, победные пятерки своих сочинений по литературе, нашу замечательную «классную» Надежду Герасимовну и девочку Инку, к которой я так и не решился подойти…
И это хорошее унесу в другую жизнь. Скоро поезд увезет меня вон туда, за горизонт, в сторону, где садится солнце…
Солнце садилось в тучу. Она была темно-сизая, а края у нее золотились.
Туча не показалась мне плохой приметой. Я и без нее знал, что впереди будет много всякой непогоды. Но будет и много хорошего. Это я тоже знал. И не боялся.
…Единственно, чего я сейчас боялся, — это все-таки прыжка. Но я заставил себя подойти к перилам и с равнодушным лицом следил, как Левка разбирает брезентовую парашютную сбрую.
— Кто первый? — спросил он.
— Я! — сказал я с храбростью отчаяния.
Он опутал меня тяжелыми ремнями, пристегнул их лязгнувшими карабинами к стропам.
Откинул передо мной железную планку…
Я глянул вниз. Ух какая была подо мной глубина! Ой как далеко до земли… Оттуда смотрели на меня братья в красных рубашках. Они были совсем крошечные, будто я глядел на них в перевернутый бинокль. И все же мне показалось, что на лицах у них я вижу ехидную усмешку.
Да вы что? Я сейчас прыгну. Сию минуту… только… Я вцепился в лямки и зачем-то присел на корточки. Наверно, чтобы приблизить землю хотя бы на метр. И в эту секунду мягкий толчок Левкиного полуботинка отправил меня вниз.
Ух как рванулось навстречу пустое пространство! Ух как сжала меня жуть свободного падения! В точности как в детских снах про полеты и срывы с высоты, когда просыпаешься со стреляющим сердцем. И как долго я падал в те две или три секунды, пока не натянулись стропы!
А потом они натянулись, и я ощутил восторг оттого, что прыжок уже случился и что я так неторопливо и безопасно скольжу к земле…


Анатолий Кукарский


* * *
За плотным ветром, за холодной темью
Теряют очертания дома.
Опять пурга гуляет над Тюменью.
Какая непутевая зима!
Но в бесконечной, тягостной метели,
Теплы и так зовуще далеки,
Повисли в небе окон огоньки,
Как будто на размытой акварели.
Торшерно-абажурные соцветья
Мне нынче по-особому милы:
Я среди них ищу свои созвездья —
Нигде не повторенные миры.
Но их вот-вот погасит поздний вечер,
Поспешно обрывая по лучу.
До тех миров лететь ничуть не легче,
Чем до звезды…
Но все-таки —
Лечу!



Николай Денисов


Моя Тюмень
Отрывок из поэмы
…Ряд стожков. Полянка. Лоси.
Кольцевой изгиб — река…
Вот лечу в Тюмень. И косит
Быстрый лайнер облака.
Хорошо перед посадкой
Различить из всех примет
То этаж старинной кладки,
То коробку наших лет.
Перевернутые лодки,
Неживые до поры,
И церквушки абрис четкий
На излучине Туры.
И в окрестности неяркой,
Что тайгой обнесена,
Огоньки электросварки
И цепочки трасс…
Она!
Град-столица нефтяная,
Полевая и лесная,
На крутом изломе дня,
Четырем векам родня!
На ветрах, снегах, железе,
На путях побед и бед…
Хоть в каком бери разрезе,
Все равно роднее нет!



Анатолий Васильев


Тюмень
Обложили Тюмень
болота.
Обступили Тюмень
леса.
Постоянно в ее широтах
Непогодные
небеса.
Перекрыты пути-дороги.
Соизмерь.
Рассчитай.
И взвесь.
Если черти ломают ноги,
То, наверное, только здесь.
Отступи и не пробуй силы.
Горизонт не проступит,
стерт.
Теплоходу причал опостылел,
Самолету —
аэропорт.
Обложили Тюмень
болота.
Обступили Тюмень
леса.
Постоянно в ее широтах
Непогодные
небеса.
А под нею —
Не слышно разве?!
А под нею ревет-гудит
Голубая стихия газа,
Нефти
черный котел
Кипит.
Ни замены им,
Ни отмены.
Пребывают всегда в цене.
И ни шагу без них
Тюмени.
И ни шагу без них
стране…



Николая Денисов


За чаем
Рассказ
Ты уж проводи меня, батюшко, ко Грегорию. Вот как чаю попьём, чашки помою, и проводи. Я бы дак и одна дошла, как в прошлом разе, дорогу бы у ково спросила до фтобуса, а остальной путь — своим ходом. А теперь боюсь. Голову обносить стало. Вроде ничё-ничё, сидишь, чё-нибудь делашь, в телевизер смотришь, а потом как заобносит, в глазах помушнеет, и телевизеру не рада, не знаешь, куда детца, к чему прислоница. Голову в платок замотаю, полежу, вроде отпустит. Опеть бы чё делала, а чё делать? Нечево! Кровать заправишь, посуду какую грязную поишшешь и опять пучишь глаза… Ты уж проводи меня, батюшко, проводи. У Грегория мне вроде как полегше. Оне поране вашего на работу убегают, меня, правда, стараютца не тревожить. Лежи, говорят, отдыхай. Воды, скажет Грегорий, я со споранку две фляги от колонки привез, дрова вон наколоты-наношены, возле печки костром лежат, половики на сугробе вытряс. И делать нечево, лежи… Как это так нечево? Дом-то свой, не казенная квартера, как у вас, заделье всегда найдетца. А как без заделья? Мы привышны в деревне. Бегашь, бегашь — конца-краю нет. Да чё я тебе говорю! Поди, не забыл сам, как ростили, поднимали вас всех на ноги…
Ну я у Зины-снохи попросила ишо рямков всяких, хахаряшек — платьишки старые, негодные, рубашонки: все лежит комом в кладовке. Пошто, сказала Зине, вы выбрасываете добрую одёжу! Пол мыть можно, какие похуже тряпки выбрать! Вот сижу теперь, стригу на ленточки, можно потом какие дерюги под порог сплести.
Она, Зина-то, сначала не соглашалась, да и Грегорий возрызнул на меня: на какую холеру оне сдались тебе, мама, в магазине этого барахла сколь хочешь куплю! Я сказала: ладно, мол, для горницы покупай в магазине, если богаты стали, а уж для сенок и под порог в избу сплету из рямья. Вы уж, говорю, сами век доживете, так ребятишки вон большие, из армии пришли, должны понимать: копейка какая лишняя есть, сгодитца…
Да вот и в ограду выйду, там Мухтар на грудь скачет. Чё, говорю, на цепь тебя посадили здесь, не жилось тебе дома в деревне? Отец-то отдал собаку, а потом и спохватился — неловко без собаки, другую привел. У Ивана Барышникова сучка ошшенилась, взял. Тоже Мухтаром назвал. Мухтар — и этот Мухтар. Радуетца, признает. Вынесу ему чё, покормлю, снег на крылечке голиком смету, яшшик с почтой поверю: может, от отца открытка пришла, и опеть — в дом. А он уж и выстывать начнет, примусь печки подтоплять, кастрюлю с супом на плиту поставлю. Пока то да сё, суп греетца, дрова шшолкают, в телевизере поют, оно, глядишь, и солнышко садитца. Зимой-то не успеешь повернутца — и день прошел. Первым Грегорий стучит в ворота. После дежурства ишо на базар успеет слетать, с полнешенькой сумкой идет. Потом Володька, потом Валерка. Оба солдаты, да здоровушши каки вымахали! Не моргнешь как женятца, опять свадьба. Вас-то всех переженили, своими семьями обзавелись.
А ты пошто, батюшко, редко к им заходишь? Ить братья! Подружней надо жить, поласковей друг ко дружке. Чё, говоришь, интиллигенцией стал? В конторе за столом сидишь? Давно ли казанки на руках у трактора сбивал, приходил в мазуте, одне глаза да зубы сверкали! Ну ладно, сиди с бумагами, коль уж ученье в голову пошло… Да ладно, не вставай, я сама поднимусь, налью из чайника. И пряник возьму, и печенюшку. Ты поискал бы по магазинам, может, где на яблоки натакасся. Домой поеду, надо яблок взять. Пожумелим с отцом, зубов-то уж у обоих не осталось. А от давленья яблоки-то помогают и, мне сказывали, рябина хорошо! А то в прошлом разе ты, батюшко, привез полсумки энтих… Ага, лимонов, намаялась с ими. Попробовала — кислые, глаз рвет, чё, думаю, делать с добром? Бабушка Авдотья натокала нарезать помельче и сушить в печке на листе. Уж потом и поругал меня отец ваш, уж и повыставлял. Такое добро, говорит, перевела! Чё смеешься? Откуль мне знать, у нас их и сроду не завозили никогда. Охо-хо-хо! Тяжело с вашим отцом стало. Уж оба не молоденьки, обо мне и вовсе говорить не стоит: потолкусь возле печки и падаю на софу.
А у его в последнее время нога за ногу запинается, и все метитца орлом выглядеть. Орел с вороньим пером! Ладно потаскал он меня за собой по белу свету! Дак ить молодые были оба. Только-только в колхоз заступили, кобылу Булануху отвели на коллективный двор, — от ее потом весь приплод в колхозе пошел, — обжились маленько, а ему вожжа под хвост в тридцать первом году попала: поедем на Магнитогорское строительство. До станции Петухово, как придетца, где на подводе, где пешком, добрались, устроились в вагон, поехали. Года два всего и проробили, а ему опять нейметца, поташшил меня в Кировград, — Колотой раньше назывался, — медеплавильный завод подымать. Грегорий-то уж подрастал, потом Шурка родился. Я, правда, робить не бросила, в столовой на раздаче устроилась. Полегче было. Потом опять снялись на ново место, с новова места — домой к себе. Потом — война…
Зина мне и приговаривает: месяц всего погостила у нас, живи хоть сколь! У нее порошков, таблеток целая коробка, она чисто врач, все знает. Ко врачам меня тоже водила на уколы, на прогреванье. Одна женщина-врачиха послушала, посмотрела: сердце, говорит, у тебя хорошее, только надцажена вся. Спрашивает: ты, бабушка, из деревни? Из деревни, отвечаю, откуль мне быть? Легше мне стало. Рецептов навыписывали, пью лекарства, по три раза в день принимаюсь. Зина наказывает, ты, мол, легулярно принимай, мама, пока мы на работе… Уж ты проводи меня до фтобуса. Пожила бы у тебя ишшо сутки, да и других сыновей надо не обидеть. Да и девчонки твои шибко характерные и вольные. Чё ты их не приструнишь? Мы же вас в строгости держали, а ничё — вырастили не калеками, не уродами. Не давай им потачку. Старшая дак прямо — звезда, ни в чем на уступки маленькой не идет. Поначалу все возле меня, возле меня. Рассказываю про корову Зорьку, про бычишку Борьку, про борова, про куриц, она же помнит — с шести месяцев ее вынянькала, молоком топленым с пенками кормила. А теперь уж голой рукой не бери ее, в школу пошла. Младшая — тоже вырви глаз! Из-за кукол разоспорили. Я советую им: нельзя, вы обе сестры, подчиняйтесь друг дружке. Шуму устроили, заревели обе. Я говорю, кукол у вас целый угол, отец с матерью набрали, а им одна глянетца. А у меня нервы, в голову ударило, повалилась на диван… Вот убежали недавно к подружкам, етажом выше. Мы, говорят, там поиграем, бабушка, пока мама с работы вернетца. А чё она не вернулась? Чё она допоздна? Ты пришел чин чином, а Маруси нет! На собранье, говоришь, осталась? Ну ладно тогда. Однако я не дождусь, хотела повидатца. А то мы утром на дороге у вашего дому сошлись на ходу, я ее и не признала. Гляжу, подходит женщина, в дорогую доху одета. Говорю, ты чья будешь? А она, ты чё, мама, не узнаешь? Батюшки, Маруся! Хорошо, хоть тебя дома застала, а то шлепай обратно. Да и ничё: я бы к самому малому, к Петрушке ушлепала. Дом его теперь уж найду, бывала. А то первый-то раз принялась самостоятельно искать, мне бы натокатца спросить у ково, а я вылезла на остановке и побежала. Бегу и бегу, дом двенадцатиетажный высматриваю. Убежала к заводу, далеко. А у меня уж метлячки в глазах. Побежала обратно…
Хороший у тебя чай. Индейский, знать? Не индейский? Все равно добрый, заваристый. Мы с отцом из самовара тоже не пьем. Чайник купили со шнуром. Анна-продавщица навеливала: купи да купи. Взяли… Ты когда поедешь к нам, смотри — ничё лишнево не вези, яблок разве да дрожжей хлеб стряпать, все свое пока — молосное. Корова дохаживает, в феврале отелитца. Отец пока кормит, доглядывает. Ладно уж, до осени додержим, а там сдадим. Может, и правда к вам переехать совсем? Я бы уж и рада, надоело чугуны из печки в печку таскать, да он, холера, ни в какую! Не бросишь же, век прожили вместе! А вот гордитца, что есть, и слова в последнем письме не написал: ворочайся, мол, обратно. Ладно уж, поживу ишшо с неделю, пока корова дохаживает. Поживу. Зина опять собралась ко врачам сводить на процидуры. Да у Александра надо хоть ночку ночевать, с робятишками повидатца…
Обожди-ка, знать, кто-то в дверь постучал. Девчонки скребутца или Маруся пришла. Не подымайся, сама открою. Я сама… Ой, знать, хватитца меня Грегорий нонче: уползла и не вернулась. Уползла и…


Булат Сулейманов


Нижняя Варта
Клочьями рвется, дымит по углам
снежная вата.
Скулы свои подставляя ветрам,
правишь, скажи мне, к каким берегам,
Нижняя Варта?
Вьюжный тулупчик внакидку,
в разлет —
жаркое место!
Жжет тебя ветер, морозец печет.
Белая, ты среди черных болот,
словно невеста.
Взгляда влюбленного не отведу,
сердцу отрада.
Ты бы взлетала у всех на виду,
да буровыми пришита ко льду,
Нижняя Варта.
Вот и сошелся с тобою мой путь.
Ты — как награда!
Мне теперь надо работы вдохнуть,
чтобы в девон твой перо обмакнуть,
Нижняя Варта.


Урал. 1986.


Геннадий Сазонов


Вечный бой
Рассказ
Нет звука, погибли, исчезли те, утонув в гуле. Горячий дым закоптил солнце, и оно медленно, больное и тусклое, пробиралось в полдень. Он упал, когда солнце зажгло зенит, и жар боя поглотил его. Он пал плашмя, в пламя, в шипение и треск камня, когда все — истерзанная земля, изодранное небо, металл и люди, травы и корни — напряглись до предела, до звона и воя, напряглись и слились в той обнаженности, когда гром обрывается в тишину. Кончался бой, и начиналось побоище. Петр погиб в самом зените, на кончике молнии, поднимаясь во весь рост, рывком для взлета, и распахнул рот в крике, и рванул гимнастерку, и пуля поймала его в прыжке, подсекла крик, и он рухнул, но, падая, извергая вопль, он переломил бой. За ним из траншей и щелей, выдирая себя, словно корни, туго и гибко распрямились десятки солдат, влажных и осмоленных огнем, и вот уже сотни ртов разворочены криком, яростью и ознобом атаки, и этот клич прижал врага к земле, распластал на липких стенках траншей, бросил на камень и стер во прах. Петр переломил бой и остался неподвижным…
Но он выжил, как выживали многие, а похоронка с поля боя, от безымянной высоты, не дошла до семьи — жена и дети оставались под немцем. А когда их освободили, казенная бумага все равно отыскала Алену на догорающих угольях, но Алена не крикнула, не забилась в слезах, потому что за полтора года плена она пережила столько смертей, вызнала всю бессмысленность и неутомимость ее, слепоту и небрежность, что эта боль была больше ее прошлой и будущей жизни. Оттого у нее уже не было слез — застыла она, заледенела и стала еще одной вдовой в миллионах других. Война взяла Петра, взяла просто и так обыденно, как берут кирпич и глину при постройке дома и валят дерево и косят травы. Отобрала война Петра, отняла у нее радость и покой, иссушила душу, но она сохранила, уберегла детей, и те заполнили ее целиком, не давая ослабнуть.
Петр вернулся в жизнь, и его вновь бросили в бой, вновь война кромсала его тело, но он поднимался и, догоняя свою часть, пришел в свой город, что до войны был тих и молчалив, как монастырская келья, а теперь смотрелся обугленной раной. Он обегал все подвалы, землянки и норы; он звал Алену на пустырях, заглядывал под обгоревшие печи, звал из дуплистых лип старого парка и, уже отчаявшись увидеть ее, светловолосую и тихую Алену, нашел. Она брела по исковерканной улице в потрепанном ватнике, волокла лист фанеры. Громыхала фанера на одичавшей, пустой улице под тихим закатом. Она улыбалась ему, отвыкшая от улыбки, уже простившись с ним навсегда, улыбалась нежно и печально, как во сне, не веря яви.
— Дети-то как?! Де-ти-и, — дрожал его голос, и весь он дрожал крупным, тяжелым телом, прикрыв ладонями ее лицо, боясь вынуть и увидеть его боль. — Живы? Оба живы?
— И ты… ты, Петя… Петяня — живой. Жив! — вот когда она забилась в крике, вот когда она выревела смокшую, шершавую тоску, и ему казалось, что боль ее бесконечна, не верилось, что она умещается в таком беззащитном теле — необъятная талая боль.
— Живой… живой ты, родненький мой, — причитала Алена и не выпускала его руки, тянула за собой к логову из расщепленных досок, ржавой жести и кирпича. — Здеся, Петенька, и хоронимся. Солнца не видим, но хоть от дождя бережет.
Сонька и Колька диковато разглядывали усатого солдата с обожженным лицом, шмыгали мокрыми носами, и руки их в цыпках, с обкусанными ногтями, жадно ломали хлеб, что отец вытащил из мешка. Алена не заметила, что осколком у Петра срезана бровь и зашито ухо, она не заметила сквозь слезы, когда целовала его в левую руку, лишенную мизинца.
— Теперь не поверю… никогда не поверю, что оставишь нас сиротами, — приговаривала Алена, прикасаясь губами к его отяжелевшему подбородку, к серым глазам, что вбирали ее ласково и ненасытно.
— Семен-то в госпитале, — тихо делилась она новостями о соседе. — Тяжело раненный, вот-вот вернется, а мы с Марьей вдвоем бедуем — у них-то трое. А бабку ихнюю убило. Мастера Лукича с твоего завода, да Михеева, да еще Зимина… Завод-то твой не дышит, страшней могилы мертвой — завод.
— Береги себя! — Петр держал ее на руках, а к полночи она заснула.
Часто снится ему этот сон, как поднимается из глубин тот смертельный бой, когда его убивают, и он просыпается от крика, от ярости атаки, и Алена успокаивает его, и он затихает, погружается в сон, и там он ищет и ищет Алену и не находит ее, а слышит только жесткое погромыхивание фанеры, одичавшую от безмолвья улицу. Три дня Петр пробыл с Аленой и, не смыкая глаз, без отдыха, как бы на одном дыхании, соорудил землянку, поставил там печь, и вставил окна, и вырыл погреб. А остатки дома расколотил на дрова.
— Береги детей! И себя, Аленушка!
И ушел.
За деревьями старого парка, над скелетами домов тихо поднималось солнце, роса потно выступала на головешках, мирно прокричал одинокий петух, на солнечный луч сонно брехнула собачонка. Петр добрался до передовой, наполненный покоем за детей и Алену, а бой встречал так же основательно и не торопясь, как рабочий свой день. Что ж, война оказалась тяжелой работой, но он должен преодолеть ее и поскорее закончить.
Петр Фомич часто писал своей Алене, но никогда не рассказывал ей, что перенес контузию, что был ранен, не писал, как ходил в разведку добывать «языка», как спасал командира и знамя, что вся грудь звенит от орденов и вся она в шрамах. Петр изображал ей тихую, затаившуюся в обороне передовую, писал о кутенке Жулике, что привязался к нему, и в окопе они греют друг друга — «добрый кобелек выпестуется, и, считай, Алена, вернемся вместе, и хоть он, кобелек, без солдатской книжки, но довольствие получает, отчего воюет справно: за десять минут до налета подает голос — вот как он чует немецкий юнкерс. Воем воет, прямо орет — а мы, стало быть, и в укрытие. Такой, Аленушка, в нем прибор замонтирован. А кормят нас отменно — щи наваристые, с мясом, каша, сама понимаешь, с маслом, как положено мужику при тяжелой грубой работе. Вам-то голоднее, чем мне, вот о чем болею…». Но больше всего расспрашивал Петр Фомич о ребятишках и заводе: «Дождемся, Аленушка, той поры, когда с Колькой на смену вместе выйдем».
А потом, где-то в сорок третьем, Петр пропал без вести, но Алена не поверила в его гибель, словно знала она, что Петр пройдет через смерти и перешагнет судьбу, чтобы вернуться к ней и детишкам. Петр Фомич оказался у партизан и бился в югославских, Черногорских, горах, побывал во Франции, вошел в Германию и возвернулся домой невредимым, с пригоршней золотых и серебряных крестов, отчеканенных зверей и листьев.
Городок ожил, уплотнился улицами и новыми домами, а к заводу густо шли люди. Он торопился к Алене, на пепелище, где она ютилась в той, военной, землянке, и столкнулся с Семеном Рыбиным, с соседом.
— Ой, ты! Петька?! Живой, браток? Давай заходи… ну, заходи-ка живее, — запрыгал на перебитой ноге Семен, замахал руками, обнимая Петра, несильно встряхивая и тормоша.
— Да мне вот к Алене… — переводя дыхание и обтирая пот, сопротивлялся Петр Фомич. — К Алене мне, Семен…
— Алена при больнице. С ребятней Алена. Вишь, землянка заперта так, скарб утильный, да вон скворешню с Колькой соорудили…
— Глянь, Семен, скворец заселился.
— А, — махнул рукой Семен, — всякая птица глупая, хоть и певчая. А певчая больше глупей, чем хищная. Садись, старшина. Алена здорова. Ребятня здорова. А младшая, Манька-то, чуток хворая. Счас! — и сунулся Семен в подполье, достал бутыль и, протерев тряпкой, выставил на стол. — Марья моя? На пекарне Марья, хоть работа, как у мартена, но хлебная. — Он запрыгал к полке, звякнул стаканами, резанул луковичку. — Стаскивай мешок и шинель скидывай.
— Так… Алена-то — заупрямился Петр. — Три шага до нее, а я бражничать.
— Не обижай! — строго прикрикнул Семен. — Закон такой — за победу и кровь нашу чарку поднять.
Стаскивая с Петра солдатский мешок, Семен удивился вдруг:
— Центнер, поди, а? Ну и здоров ты, Петя. Иголки, что ли, али камушки к зажигалкам, а? Ой, ходко идут, мильоны загребешь: иголка — трояк, а камушек — пятерка. Деньги-то бумага, а иголка — вещь.
— Какие иголки? — не понял Петр, но за стол сел, не снимая шинели.
— Хи-кха-кха! Ка-кие? — затрясся в тоненьком смехе Семен, откупоривая посудину. — Которые с войны тряпье, шелка там какие тащут, а кто кожи — подметки или головки к сапогам, ну а кто еще глупее — те мотоциклы. — Семен посверкивал глазами, а голос в зависти, рука дрожала, когда наполнял стаканы, — билось горлышко о стекло. — А ты умен, сосед, ой, умен. Игла, скажу тебе, лезвие да гвоздь сапожный или камушек — самый ходовой товар при теперешнем спросе. Сколь у тебя дефицита? — и глаза его загорелись, прищурились и заговорщически подмигнули, скулы обострились, и обернулся он каким-то тонконосым и узкогубым. — Молодец ты, Петр.
— Да не иглы… Что ты, Семен, вот чудак. Зачем они мне? — улыбается Петр, хмельной от встречи, от тишины, от разгорающегося дня, радуясь тому, что жив и не очень-то покалечен сосед. — За победу, Семен, за победу, за народ наш! И за вечную память павшим!
Протекли торжественные минуты, и вновь сдвинули чарки за товарищей боевых, кому не довелось увидеть дома, и Семен кинулся к примусу готовить яичницу, но Петр остановил его, поднялся, застегивая ремень.
— Так по-соседски, товарищески не поделишься товаром? — снова зацепился Семен.
— Да инструмент там у меня, ей-богу. Резцы больно хороши, да напильники бархатные, пара дрелей, тисочки там, ну и по мелочи… Собирал брошенное, ну а где и выменивал…
— Инструменты? — недоверчиво и подозрительно протянул Семен. — И выменивал, да? Ты — победитель — выменивал?
— Так у рабочего человека как забирать?! — удивился Петр. — Это же грабеж. Он его кормит — инструмент, ра-бочего-то, понял!
— С войны-то? А?! Тисочки, резочки? Из Европ? Поперек всего мира прошел и домой тащит дрелю, а? Или врешь ты, Петька, или моменту у тебя не было чем-то разжиться.
— Чудной ты, — засмеялся Петр. — Как живешь-то сам? Как дети, завод? Кем работаешь?
— Завод, — кисло усмехнулся Семен. — Работа… Не работа, а слеза копеечная. Так перебиваемся, мастеров не хватает. О тебе часто вспоминают. «Сюда бы Фомича, мол. Ну а я, а я, сам знаешь, все в ОТК — опыт имею.
— Пошел я, — заторопился Петр. — Не могу… После наговоримся.
— Ты мешок-то оставь, оставь мешок, не сгниет. Беги! Но скажу тебе, — он поманил Петра пальцем и, хотя кроме них никого не было, тихо, но внушительно сообщил: — Есть знакомый, тот может дефицит реализовать.
Когда за Петром захлопнулась дверь, Семен развязал мешок, заглянул во внутрь и в сердцах плюнул: «Подь он… в душу…».
Не помнит Петр Фомич, отдыхал ли он от войны, только беспробудно спал двое суток, тетешкал ребятишек, возил их на плечах и полаивал, рычал на них, а те притворно пугались и так искусно прятались, словно букашки под лопушками. Только их головки одуванчиками поднимались из лебеды… А на четвертый день с утра Петр Фомич ушел на завод, пропадал там до вечера и пришел веселый, возбужденный и помолодевший.
— Петя… Петяня! — залюбовалась им Алена. — Светишься ты, сокол мой ясный… По работе-то как истосковался, словно с каторги возвернулся… ласка моя.
Не хватало рабочих рук, и Петр Фомич, старший мастер, целыми днями пропадал в цехе, а по вечерам, отмыв масло и окалину, кидал лопатой землю — готовил фундамент. Он поставил дом на том же старом месте, где помирали деды и родились его дети. Изредка ему помогала Алена — то доску подаст, то раствор поднесет.
— Эх ты, голь-голимая, — по-соседски журил его Семен, перегибаясь через забор и видя, как медленно, с трудом поднимается дом. — На копейку у станка вытачиваешь, а на заем два заработка месячных положил. Гроши-то есть на курево?
— Будут! — небрежно отмахнулся Фомич. — Самосад не больно дорогой, хоть и зверобойный…
— Могу ссудить по-соседски, — неожиданно вырвалось у Семена. После обеда он основательно выпил с полезными для него людьми. — У кого, Петро, голова без фантазий, тот навсегда копейку добудет. Сколько тебе, крестоносец? — завидовал Семен иноземным наградам, чудилось ему в крестах, увитых лаврами, во львах и орлах, что-то древнее, рыцарское, не то что круглая бронзовая медалешка. То — крест, и материал на него идет какой — серебро! Дзинь-дзяк, серебряный звон. — Ну, говори, сколь тебе и на какой срок? Тыщ пятнадцать желаешь?
— Полно врать, — останавливает его Марья. — Не слушай его, Фомич, не слушай ты этого звонаря. Ну и пустобрех, прости господи!
Через неделю Семен сам принес Петру деньги, ровно пятнадцать тысяч, упакованные в газету.
— Не по-соседски, — наставительно внушает Семен. — Выручаю тебя от бедствия ради ребятишек, а больше из того, что не могу без слез видеть такого крупного мужика на коленях. Тебя прямо распластала, разнагишала нужда, и без людей-то ничего не сотворишь!..
— Верно! — согласился Петро, не приняв преподнесенную сумму.
А через день к нему нагрянул заводской люд — «на помочь»! Как на митинг или на маевку, пришли с песнями и крохотным оркестриком — две трубы, барабан да баян. Музыка заиграла, прикатили машины, с тесом и кирпичом, с известкой и железными прутьями, с инструментом, и все горланя бросились на дом с такой горячей, свирепой решимостью, что Алена ахнула: «Разрушат дом, в щепки разнесут». А дом сказочно поднимался, вырастал из стружек и сочных ударов топора, из повизгивания пил, из грохота досок и железа. Подпрыгивая и посадив голос, метался, подавал команды Семен, хрипела медная труба, баян выкомаривал полечку, а рядом с барабаном тяжело опустился Петр Фомич и плакал.
— Тебя-то молодые парнишечки-фезеушники взяли за плечи, за ручки твои белые и повели под березу, — задыхается от возбуждения Алена. — А ты плечами тряхнул, спину горбом поднял, они-то рассыпались горохом и вновь на тебя насели. «Дозволь, Фомич, нам мастерство свое выказать. Ты по железам мастер, а мы по дереву. Дозволь!» Ты дозволил, а они тебя от дома-то и отринули. Сидишь под трубою медной, слеза из тебя льет, из плененного, и кулаком по барабану машешь. Как вдаришь… как вдаришь, а они-то быстрее бегать принимаются, фезеушники-то.
Поднимался завод, обрастал новыми цехами, станками, поднимались корпуса. Фомич работал запоем, и потихоньку, с рождением детей, отодвигалась война, напоминая лишь ранами, что гудели и ныли в непогодь, понемногу вылечивалось горе, и у людей светлели лица.
На первых порах заработки казались мизерными — то ли нормы не те, то ли сноровки не хватало, да и станки-то из лома, скрипят и высыпают из себя шестеренки-болтики. Фомич, конечно, мог бы зарабатывать и вдвое, втрое больше, если бы оставался токарем, слесарем или кузнецом, но он мастер, хозяин цеха, а хозяина никогда не покидают заботы, и к нему приходили кто за квартирой, кто с детсадом, кого не устраивал заработок, а кого просто обидели. Но он часто простаивал у станка, и руки его в ссадинах, окалине и мозолях угадывают любой металл, улавливают его тяжесть и хрупкость, и когда резец противился, то пальцы нежно и ласково успокаивали его, тонко и дружелюбно прикасались к детали, как тогда в партизанских отрядах, когда он монтировал и снаряжал мины. Оттого и брался он за самые мудреные вещи и, творя их, преодолевая несокрушимость металла, удивлялся часто: рождалось то, что он хотел, — вертелось, крутилось, скрипело колесиками и двигалось. И он радовался каждый раз, что ему удается то, к чему тянет его душа. Настраивал заграничные машины, когда инженеры не могли прочитать инструкции, а он, Петр Фомич, запускал станки, каким-то образом улавливал схему, и станок рокотал. Здорово у него получалось, но откуда, отчего это бралось, он не знал, да и некогда ему было докапываться, — только на заводе уже особо выделяли Петра Фомича.
По вечерам до Семена доносился стук калитки и, выждав час-полтора, он отправлялся к соседу, когда тот, поужинав, забирался в мастерскую, где пахло машинным маслом, железом, слегка угарно тянуло из-под маленького горна. Вытирая пот, причмокивая губами, Семен цепко всматривался и каждый раз находил в мастерской что-то новое. И это пугало его, тревожило, и он терял обычное свое самодовольство удачливого снабженца.
— Ты ответь мне, Фомич, ответь по правде, — раскачивался Семен на верстаке, обхватив руками живот, словно его скручивала изнутри бесконечная боль. — Кто ты такой, тихий и малословный? Блаженненький ты или хитрило, что свет не видывал? Все ты в жизни по правде, по прямоте идешь. Но вот что важно мне знать, — Семен замотал головой, и волосы набросились на лоб, полезли в глаза, — в душе ли у тебя прямизна или ты делаешь ее против воли, согласно твоему партийному уставу. По душе или по уставу, а?
Петру давно уже не мешала истеричная, прокаленная бессилием трепотня Семена, он как-то привык к тому, что сосед каждый вечер взвизгивает, и потихоньку что-нибудь протачивал на станке или клепал, уходя в работу.
— По душе или по уставу? — требовал Семен.
— Работать я люблю, Семен, — отвечал ему Фомич. — Знаешь, будто я освобождаюсь от чего-то… вот освобождаюсь от тягости, и тогда я не пустой.
— Удовольствие тебе в том, да? Тебе счастье прямо по уши, что ты железо калечишь задаром?..
Когда о Петре Фомиче написали книгу — о его таланте, о душевной щедрости, о том, как легко, без мук и натуги, он создает машины, Семен Рыбин неделю пил и свалился. Пожелтевший и опухший, с ободранным лицом, он взобрался на верстак и откупорил поллитровку.
— Поздравить тебя, почествовать пришел, — сообщил Семен. — Давай посудину. Слышь, поздравить!
— Спасибо! Ты хворый, что ли, Семен?
— У меня хворь давняя, — понюхал коробочку Семен, — и она в глуби, душевная, значит… Премию дали? — неожиданно спросил он.
— Прошлый квартал получал, а этот только начался…
— Да нет, — отмахнулся Семен. — Книгу о тебе писали? Писали. Читали все? Читали. А премию не дали!
— Да за что же?
— Как за что? — удивился Семен. — Славу заводу сотворил, и все — за бесплатно? Это же на всю страну, как я понимаю…
— Да брось ты! — добродушно усмехнулся Фомич. — Вот у меня, Семен, мысль появилась, — полуавтомат создать, вот это дело. Маленько начал.
— Так, — ощерился Семен. — Ну никак я не могу до тебя докопаться, вот знаю с измальства, знаю и не помню, чтоб ты пакость кому-либо сотворил… И обмана за тобой нет. — Семен налил стакан. Одним глотком выпил и утерся рукавом. — И прямой ты завсегда. Но хоть убей меня, разорви на кусочки, не верю… вот не верю. Не верю я тому, чтоб человек во все времена одинаково жил. Без ущербинки, без пятнышка. А сколько за нашу жизнь времен было. Много было временных времен, и каждое говорило своим голосом: или сдавайся, или сам бей. Но есть в тебе ущербинка, есть, имеется она, потаенная, и жду, жду я многие-многие лета, когда она вылезет из тебя. Жду и дождусь!
— Полегчает тебе? — усмехнулся Петр. — Ты не мной и не собой жизнь меряй. Для этого оба мы малы, а в жизни есть ядро, что нам обоим не под силу, — не осилим и души не хватит, понял?
— Нет, — кричал Семен. — Не понял. Я тогда тебя пойму, когда таких, как ты, масса станет, а пока все такие, как я, — хлеб добываем, робим и в добренькие не лезем. Много таких, как ты, а? И откедова доброта в тебе, отвечу. Врешь ты, притворство то! Машину сотворил, на заводе мильон экономии, а получил чего? Жалование получил и премию с коготок, фотку на крашену доску. И я там побывал, многие разные но разным временам там красовались. Таку фотку за оградой на кладбище и мне навесят. И тебе. Вот скажи — уравняет нас смерть?
И опять на Петра дохнуло тем боем, когда он пал плашмя в зените боя, на конце молнии и, падая, извергая вопль, переломил бой. И придвинулась к нему Алена, что вызнала слепоту и небрежность смерти, но понявшая, что смерть не может уравнять любимого или постылого, переломившего бой или прятавшегося в щели.
— Нет, если жизнь нас не может уравнять, то смерть и подавно, — ответил Петр Фомич, и на него навалилась усталость, скучная обволакивающая усталость — от людской недоговоренности, непонимания и мелкоты.
— Откедова, ты мне ответь, доброта истекает? — цепляется Семен, и Фомич, может, впервые — раньше-то все в шутку да не всерьез, — вгляделся в соседа, которого помнил с первого зуба и первого шага. Зачумленный, измотанный, сжигаемый изнутри, крохотный и скверненький мужичонка пытает его, Петра, что есть доброта, честь, ковыряет, вгрызается паршивой своей пастью: душа ли им двигает или устав.
— Я свой труд не продаю, — отрезал Петр Фомич. — Отдаю его…
— Даришь? — прищурился Семен.
— Отдариваю. Отдариваю за то, что во мне от человека ценят. Гордый я, понял. И не доброта во мне, сучья твоя пасть, а гордость, что я не такой, как ты, крохобор. Слепой ты, слабый, оттого и злобу гонишь.
— А где он добро? — запрыгал Семен на одеревенелой, израненной ноге. — Из земли растет, а? Земля пот забирает, глотает всего, зима холодом жмет, лето жаром пышет, зверь клыком рвет… и камень мертв, но покатится с горы — он тебя приласкает. Нету в природе добра, а есть сила разрушительства. Силу могу признать и хитрость могу, но добренькое, без корысти — тьфу! Есть в жизни среди людей польза и непольза, ты — мне, я — тебе, а вдвоем — ему. Есть закон и есть кара. Но закон или тебе на пользу, значит, мне на кару, значит, ты сейчас в пользе ходишь, но завтра тебе он карой обернется. Всякие времена меняют жизнь, и ты не знаешь, кем ты завтра станешь. Дождусь я, Петр Фомич, выжду время, когда оно к тебе карой… ой, выжду.
Семену казалось, что в жизни, в глубинах ее, таится такой ключ, который отмыкает все двери, таится высшая мудрость, уразумев которую, можно достичь всех. Поэтому не тихое место нужно искать — погреб там или заводь, а напротив, залезть в самую что ни на есть бучу, туда, где волны покруче, где все дрожит в непокое, в беспорядке и хаосе. Здесь и волной подкинет, а хаос — его же упорядочить надо, а это — время. Потом при порядке разберись, с какого гребня на какой он прыгал. Но ему не везло — родился без крика, зато сейчас голос такой скрипучий, что люди побаиваются, ходил как бы на полусогнутых, будто в поясницу заколотили гвоздь, и мешает он разогнуться. То в грамоте его обгоняют, то в хитрости его обойдут, то отберут силой. Оперится, окрепнет, патефон купит, глядишь — у другого приемник, он приемник достанет, а кто-то рядом дом с террасой ставит. Семен каменный отгрохал, с двумя подвалами, а Петру завод телевизор подарил. Семен все связи снабженческие в клубок спутал и добыл мотоцикл, а Петру после второй книги о нем завод машину легковую достал: «Езди, Петр Фомич, по предприятиям, передавай опыт».
— Жена-то, Алена твоя, до сих пор в тебе души не чает. Так и шебуршится: «Петенька мой да Петрушенька мой… для Петяни достала». Как ее ублажаешь, каким манером, чтоб баба не бесилась? Меня мой Манюня уже поедом поедает…
Воевал Семен, и страху в нем не было, и исполнять приказы командира бросался со всех ног, торопился в нетерпении большую награду добыть, да попадал то в госпиталь, то в окружение. Воевал, да сгорел, залечили в госпитале, да покалечило его — под свой же танк попал: замешкался, боялся бросить тяжелый сидор за спиной. И праздники для него мука — впалая грудь тускнеет медалькой, а Петра и через четверть века ордена находят. Что это — справедливо? Это все по правде? По уму это али в насмешку над судьбой? Ну, погоди, дождется он того часу, когда Петра под дыхло двинут.
— Не дождешься, — отвечает ему Петр, и глаза его так твердили, что Семену становилось одиноко, будто среди сугробов.
— На рабочем держится мир и все мирское. И гибнет любая страна, где предают его. Понял?
Третий день как Петр Фомич в соседнем городе, на заводе, где налаживает станки своего цеха. Работы на неделю, с хорошими помощниками. Вытаивала апрельская ночь, тихо потянуло ветерком, надавило на стекло. Постучали в дверь и вручили телеграмму. Сонный Фомич накинул очки: «Возвращайся немедля Виктор погибает».
— Виктор погибает… погибает, меньшой… погибает, — заметался, полуодетый, встрепанный, и никак не натянет рубаху. — Что? Как погибает?
Оставил ему машину, отдал ключи, сам… сам ведь обучил водить машину и сам убил… Авария, попал мальчик в аварию, конечно, в аварию. «Витор погибает». Разбился, или его сшибли, потерзали, раздавили всего, младшего. Семнадцатый год, в мае кончает десять. Как же так? За два месяца до конца…
Без мыслей, без чувств, опустошенный, добрался до дому. Распахнул калитку, а в доме тишина, как при покойнике. Отяжелело сердце, набухло и подошло к горлу. «Увидеть… хоть увидеть и услышать!» — и нажал на звонок.
Дверь ему распахнул Виктор.
— Ви-тя! — он, наверное, прошептал, голоса своего не услышал, а сын молча стоял, опустив плечи, и на темной полоске над верхней губой маленько высыпал пот. — Витя… В школе что, а? — с надеждой спросил Петр Фомич и заглядывает, пытается заглянуть сыну в глаза, а тот отворачивается, сгибает голову. — В школе?..
— В школе, — буркнул сын и пропустил отца в комнату.
Никогда Петр не видел такой Алены. Высоко на белой подушке темнело ее лицо, глаза провалились и пусто так смотрели перед собой, губы посинели, и не слышно дыхания.
— Помру я, Петя! Позор-то какой… — и задрожало лицо, но ожило, омытое слезами. — Позор, лучше помереть скорее…
— Аленушка, — он почувствовал себя вдруг слабым, постаревшим, его настигло чувство вины перед ней. — Аленушка, что?..
— Витька-то… Витюшка… машину у Семена угнал… украл… — стыдоба… — и заголосила, забилась в крике. — Семен сейчас прискочит. Стрельбу здесь открывал! Да! Орал на всю улицу… Картечью ведь в Витьку-то стрелял, да руки тряслись…
— Сказывай! — он не станет кричать, ему больно от крика, ему больнее от того, что совершено насилие, но еще не охватил весь ужас случившегося. — Говори — как, почему, где и зачем?
— Отвечай, — жалобным тонким голосом протянула Алена. — Не казни отца. Что ты натворил, сынок, поди не правда ведь, а? — с надеждой приподнялась Алена. — Может, оговорил Семен, а?
Молчит Виктор, сомкнул губы, брови отцовские насупил и взгляд отводит.
— Ну! — грохнул кулаком Петр Фомич, и стол закачался, жалобно скрипнул, шкатулка упала, и пуговицы из нее раскатились по разным углам.
— Бить меня не положено, — глухим басом заявил Виктор. — Паспорт имею. Только сами себя шумом пугаете.
— Витенька… Витюша, — заметалась по постели Алена. — Ведь нечаянно все, да? Не молчи, сказывай отцу, что нечаянно.
— Нечаянно окно в школе разбил, — ответил Виктор. — И нечаянно учительницу велосипедом сбил. А здесь по… плану… заранее…
— Что заранее? Зачем тебе его машина?
— Говори! — потребовал Фомич. — Какой такой план.
— Живоглот он! Машина и все… все у него… не трудом… не честно. Я ему сказал, а он меня по-всякому. Я и решил… Глупо, конечно, но не мог…
— Так… как ты… — задохнулся Петр Фомич, — как ты смел? И ребят, ребят своих втянул!
— Петя, Пе-тя! — надрывается Алена. — Петруша, не вынимай ты себе сердце!
— Как же ты посмел…
— Скоты… сопливая скотина, — нет, не знает Петр Фомич, что это за жизнь, где все так просто, даже не просто, а упрощено до предела. Он не может понять ее, потому что он не принимает, отрицает, извергает из себя, а протягивает, как тонкую волосинку, ту жизнь, что зарождалась на грани века и пестовалась в огнях войн, сохранял и оберегал то, что оставили ему деды — русские мужики, темные от силы и прозревающие от надежды. Пропустил он сына, но не отрекается от него и не отречется. Он должен наказать его сам, отцовским своим законом, законом родительской любви и муки, не казнить, а наказать так, чтобы он принял кару за благо. Но где и когда была у отцов такая кара? Деды проклинали, деды не двали родительского благословения, деды лишали имени и могли лишать родины — родной стороны. То была тогдашняя кара, дремучая, языческая, кара. А сейчас все это слова, пустые слова. «Витька не сумел полюбить меня, мать, братьев, понять не сумел и признать нас, нелегких, порой корявых и упорных. Всегда знал, что делать, как поступить и как решить, а сейчас? Сейчас не знаю».
Перед ним сидел Семен, причесанный, чисто бритый, в парадном костюме и трезвый.
— Ну, брат, не горюй, — торжественно и громко говорит Семен. — Ладно, погорячился я, пальбу открыл. По добру, по-родительски надо.
Он не слышит Семена и почти не видит его, кажется ему, будто он на берегу, а Семен в воде, в реке присел на дно, облокотился на корягу.
— Ладно, молоды они, зелены, и все у них по-зеленому, как среди лопухов. Правильно говорю, Алена? Это, мать ты моя, не под гармошку, понимать надо. Что я, Петр Фомич, информирую? Информирую то, что в любой ситуации имеется выход. Должен быть, только не горячись. Предлагаю — порок надо наказать! — поджал губы Семен. — Каленым железом
— Наказать… а не исправлять ли? — погруженный в себя, раздумывает Петр.
— Вот-вот, — подхватил Семен, — и наказать всегда успеется. Вон милиционер гуляет — раз и нету! И исправить — это ты верно, а я, сосед ты мой уважаемый, — и Петр Фомич увидел, как из глаз Семена выкатывались слезы. — А я… так скажу. Повинись ты мне, сломи свою гордость, признайся, что и ты такой же… Да при своих… При них вот, и я, может, уважу и прощу. Восстановишь машинку-то. На том и кончим.
Нет звука, погибли, исчезли те, утонув в гуле сердца. Раскалилось оно до искристой желтизны и медленно, больное и кровавое, пробиралось к горлу. Петр падал во тьму, на конце молнии, широко открыв рот, и вопль его переломил бой. То был шепот тех корней, что держали его всю жизнь и хранили для жизни. Вот то испытание, через которое пройти должен каждый, когда другой мир предлагает примирение и нужно выбрать…
— Ну ладно! — поднялся Семен. — Тогда пущай в тюряге парашу таскает. Пущай! Закон — он правый, и закон на стороне обиженного. Пусть ему и тебе кара, Петр Фомич!
Он знает, что бой переломился. Он пересилил сердце и пересилил бой, бой бесконечный и страшный, потому что он вечный, тяжкий и упорный.
— Забоялась я, — тихо прошептала Алена, и полыхнули ее глаза. — Забоялась я, Петя, что согласие дашь. Прости меня, что подумала…
Петр Фомич распахнул окно. Горьковато потянуло березовой почкой, талой водой и разогретой теплой землей.


Александр Гришин


* * *
Мы — послевоенная поросль,
поднявшаяся на золе.
Нас мало.
И все ж мы не порознь,
и все же мы есть на земле.

Давно ли Отчизною,
лесом,
что полон был неба и звезд,
война прокатилась железом —
и сосны смела, и подрост.

Но тут же в пыли придорожной,
под камушком и у реки
проклюнулись осторожные,
цепкие вышли ростки,

взметнули стволы над холмами,
зеленые, двинулись в путь.
Мы ищем друг друга корнями,
чтоб кроны плотнее сомкнуть.



Федор Селиванов


«Хы!», или Чурка с глазами
Сказка-притча
Решительно все имеет начало. Впрочем, кроме самого начала. Есть оно, разумеется, и у истории, которую я хочу вам рассказать. Не могу назвать ее веселой, но и грустной — тоже. Просто она о превращении, которое было поистине необыкновенным.
Началось все с неожиданной встречи на холме Веселом. Его недаром так называли. Весь день солнце золотило стволы высоких сосен. Птицы пели звонко, без устали.
На холме жила странная деревянная девушка. Ее зеленые длинные волосы — как ветви плакучей ивы. Была крепкой, рослой. Глаза огромные, янтарные, сияющие. Звалась она Чуркой с глазами.
Однажды, когда лесная девушка веселилась, бегая от сосны к сосне и крича «Хы!», она увидела то, что никогда не видела. К ней кто-то приближался, подпрыгивая. Он не был похож ни на птицу, ни на зверя.
Чурка с глазами нырнула проворно за сосну и уставилась на гостя. Роста он был небольшого. Головка — кругленькая, глаза — живые, в каждом по искринке смеха. Под носиком длинные усы. Одежда под пестрой накидкой — как стручок гороха. На ножках — зеленые сапожки с загнутыми вверх носками. Имя его было не просто Шут, а Шут Гороховый.
А теперь поведаю о том, как он попал на холм Веселый и повстречался с Чуркой с глазами. Жил он когда-то припеваючи в стране, где правил царь Горох. Событие, которое круто изменило жизнь Шута, произошло в обычный, ничем поначалу не примечательный день, но оказавшийся весьма значительным.
За обедом царь жадно ел горох — сладкий, мягкий, желанный. И ел, надо сказать, без передыху. Он был рабом своих пристрастий: цари тоже бывают рабами. Остановился, когда почувствовал резь и урчание в животе, словом, когда объелся.
Царь Горох жестоко страдал, ему положительно не везло. Проворный, юркий и смешливый придворный лекарь Ойк прикладывал грелку к животу, давал больному снадобья из трав. Не помогало. Вконец измученный повелитель заснул лишь тогда, когда дворец исчез в непроглядной ночной тьме.
Утром солнце весело вынырнуло над равниной и окрасило в светло-розовый цвет дворец и башню. На башне ухнул выстрел из пушки. Из нее вылетели горошины. Выстрелом будили жителей и заодно сеяли горох.
Царь проснулся, вздохнул, дернул себя за бороду, чтобы прогнать сон, и вышел, мрачный, из спальни.
— С левой ноги встал, — шептали бледные придворные.
— Шута! — отрывисто приказал царь Горох.
Шут через мгновение появился и стал приближаться к трону, пританцовывая, звеня бубенчиками на шляпке и ударяя палочками в барабан, внутри которого прыгали горошины. Хмуро взглянув на него, царь распорядился:
— Смеши меня!
Шут стал изображать бой петухов: размахивать руками, сердито что-то бормотать. Накидка колыхалась: крылья да и только! Шут то наскакивал, согнувшись, на противника, то отступал. Было так забавно, что лекарь Ойк зашелся в смехе и покатился по полу. Но царь не смеялся. Боль усилилась, живот вздулся. Царь дернул себя за бороду и закричал:
— Ты плохо служишь! Пошел вон! Убирайся сейчас же из дворца, из моей страны!
Шут опешил. Он вытаращил глаза, привстал на цыпочки, пытаясь понять, что же произошло. Понял, наконец, что у него отнимают дело, которое он любил и которое исполнял исправно. Обида сжала сердечно. Все, что было перед глазами, закружилось и, казалось, полетело в пропасть. Шут царя Гороха вышел из дворца и побрел куда глаза глядят. Несправедливость давила на него, и он шел, низко опустив головку. Пересек свою страну, потом царство Водяного и, обессиленный, остановился у светлой, быстрой и говорливой речки Рыбной. По берегам росли белые, голубые и красные цветы. За речкой — холм, на котором и жила Чурка с глазами. Но ничего не радовало Шута. Бедный изгнанник… Ни пристанища, ни друзей, ни работы. Нет ничего легче бросить труд, нет ничего тяжелее остаться без него.
— Строить буду! — решил пришелец. Жизнь — она ведь делится на две половины: в первой — упускают возможности, а во второй сожалеют об упущенных возможностях. Что возможно, то и буду делать.
Он натаскал с берега плоских камней, сложил стены, обмазал глиной, сделал из камыша крышу и посеял горох, вынув его из барабана. В те времена, когда жил Шут, уже знали, что терпение и труд все перетрут.
Горох вскоре вырос и окружил хижину. Привольная жизнь вначале даже понравилась Шуту, и он наслаждался свободой:
— Куда хочу, пойду. Что хочу, то делаю…
Потом пришли невеселые мысли.
— Что это за свобода? Пусто вокруг. Тоскливо. Нет свободы в одиночестве.
Шут сел на порог жилища, грустно, со слезами на глазах, запел:
Не так уж вроде плохо:
Могу свободно жить.
Но говорю со вздохом:
— Мне некого смешить!

И вдруг он услышал аплодисменты. То сорока Балаболиха хлопала шибко крылом о крыло, сидя на крыше хижины. Неугомонная птица знала о всех изменениях в округе и приметила поселенца.
Шут Гороховый был польщен вниманием и одобрением. Он принялся изображать царя Гороха: как тот просыпается, дергает себя за бороду, морщится, кричит на подданных. Шут был большим мастером представлений. Балаболиха в восторге неистово хлопала крыльями, звонко трещала. Потом села у ног хозяина хижины и, показывая клювом на холм Веселый, позвала в гости.
— Туда!
Шут Гороховый по упавшему когда-то бревну перешел на другой берег Рыбной и начал проворно подниматься к вершине Веселого. И тут Шут почувствовал, что кто-то на него смотрит с беспредельным удивлением. Когда он совсем приблизился к Чурке, та вышла из-за дерева. Сорока села ей на плечо.
— Доброго вам здоровья! — проговорил, едва придя в себя, Шут.
Обитательница леса молча протянула руку и потрогала блестящие бубенчики. Те зазвенели. Тогда она сдернула шляпку с головы гостя и начала трясти перед собой, прыгая и визжа. Оторопь овладела Шутом Гороховым. Он бросился бежать с холма Веселого, забыв о своей шляпке. Чурка с глазами выкрикнула лишь одно слово:
— Хы!
Она, широко открыв свои и без того большие глаза, смотрела на убегающего Шута и не могла понять, что же произошло. Она ведь всегда, когда ей было весело, прыгала, визжала и кричала свое «Хы!». Правда, она никому из чужих не показывалась. Сегодня — в первый раз.
Рано или поздно неизвестное становится известным, существующее проявляется. О Чурке с глазами по белу свету пошла молва. Докатилась она и до села Раздольное, которое раскинулось широко и привольно на речке Рыбной, изменившей свой бег, когда она дугой обогнула холм Веселый. Словом, получилось так, что село находилось к югу от холма, а Шут поселился от него к западу.
Молву услышал сын местного плотника Иван. Не долго думая, решил разыскать лесную девушку.
Парень часто уходил из села и находил что-нибудь новое, удивительное, прекрасное в цветах и деревьях, в водопадах и скалах. Он замечал, когда лес бывает хмурым, а когда — радостным, отмечал задумчивость кедров, прислушивался к всплескам на речке Рыбной, любовался подолгу звездным небом или долиной в горах.
Утро только занялось, а Иван уже положил в котомку красивый цветастый платок, буханку хлеба, соль, поставил туес с квасом, засунул за пояс топор и вышел из избы.
У калитки под репейником сладко спал пес Зоркий, верный спутник в походах. Услышав шаги хозяина, он проснулся, передние лапы вытянул, припал мордой к земле, заулыбался.
— Пойдем со мной! — сказал Иван, ласково погладив пса.
Путники углубились в лес. Могучие кедры стояли не шелохнувшись. Проворная белочка мигом взобралась на вершину одного из них и бросила Ивану, своему старому знакомому, шишку.
Друзья достигли холма. Первой заметила их сорока Балаболиха. Она затрещала, захлебываясь от счастья: еще бы, такая новость! И полетела разносить ее на хвосте по всему лесу. Услышала новость и Чурка с глазами. Лесная девушка увидела высокого широкоплечего русского парня в рубахе из холста, с котомкой за плечами и бегущего Зоркого.
Иван поздоровался, Чурка деревянно ответила:
— Хы!
Потом они замолчали. Чурка не прыгала и не визжала. Она во все глаза смотрела на парня.
Иван повязал на голову девушки платок. Уселись на полянке. Жительница леса отведала и хлеба, и кваса. Все ей понравилось, только от соли скривилась. Иван рассказывал не торопясь, из чего и как пекут хлеб и чем занимаются его односельчане. Чурка внимательно слушала, но почти ничего не поняла. Одно только желание беспокоило ее.
— Хочу стать человеком, — вдруг промолвила Чурка.
— Каким?
— Как все!
— Но все люди разные.
— Хы!
— Как объяснить тебе? В лесу нет совершенно одинаковых сосен. Верно ведь?
— Ага!
— Птицы тоже разные, вот сорока, но есть сова. Каждый человек чем-то занимается. В хорошем деле он становится добрым.
— Во! Хочу стать доброй!
— Но тогда надо уметь управлять собой, противиться злу. А еще — делить с другими и горе, и радость, а для этого сердце-сердечко надобно иметь, — сказал Иван.
— А где его взять?
— Не знаю, — задумчиво ответил Иван.
— Пойдем искать!
— Сердца не валяются в лесу. Но родители мне рассказывали, что у Лешего есть дочь — будто бы волшебница. Ее надо попросить.
— А как найти волшебницу? — спросила Чурка.
— Будем всех спрашивать.
Шли лесом по холму в поисках волшебницы. Впереди бежал Зоркий, что-то вынюхивая и лая. Над ним летела Балаболиха и надоедливо трещала. Зоркий остановился и гавкнул. Сорока замолчала. Правда, ненадолго. Но пес умчался. Его манило то, что было за речкой. Он вошел в нее и поплыл к другому берегу. Выйдя на гальку, Зоркий стряхнул с себя воду.
От берега Рыбной начиналось поле, заросшее светло-зеленым горохом. Из хижины кто-то вышел и прошел через поле. На плече незнакомца — самодельная удочка: в Рыбной водились хариусы — серебристые рыбки.
Когда Зоркий повстречал рыбака, тот сказал:
— Уважаемый! Я, Шут Гороховый, приглашаю тебя пойти со мной рыбачить на речку. Ты знаешь, что такое речка? Нет? Это маленькая речь. А кто седой? Это тот, кто взял в собой пищу, я взял! Я с едой!
День был великолепным. Небо чистое, вода светлая. Шут сел под черемуху. Но ни один хариус не клюнул, леска ни разу не вздрогнула, поплавок ни разу не нырнул. Шут не печалился и распевал:
Рыба не клюет — не беда!
Посмотри, как струится вода…

Солнце пекло. Зоркий высунул язык и тяжело дышал. Оглянувшись на поющего рыбака, он подошел к воде и тявкнул.
— А, купаться хочешь… Ну что ж, полезай в речку!
Но Зоркий не сдвинулся с места. Он вилял хвостом и звал с собой Шута.
— Я не умею плавать, — сознался тот.
Тогда Зоркий ступил в воду и поплыл. Шут — весь внимание. Ножки выпрямил, глазки вытаращил. Посмотрел, скинул одежду, полез попробовать. Задвигал ручками, как пес лапами. Получается. Так он научился плавать по-собачьи.
Солнце опускалось за кроны сосен, деревья стали казаться плоскими, птицы замолкли. Иван хватился пса и позвал:
— Зоркий!
Пес услышал, залился лаем. Иван посмотрел в ту сторону, где был пес.
— Чья это хижина? — спросил Иван, увидев жилище Шута Горохового.
Чурка ответила и рассказала о том, как произошло знакомство и чем кончилось. Парень рассмеялся.
— Ну что ж, пойдем туда.
Шут Гороховый, увидев Чурку и Ивана, повернулся к хижине и собрался бежать. Но Зоркий залаял, завилял хвостом. Подлетела Балаболиха, затрещала. Подошедшая Чурка отдала Шуту шляпу с бубенчиками. Иван поздоровался. Шут ответил. Шут, привстав на цыпочки, показал ручкой на горох и заговорил любезно:
— Прошу угощаться, прошу! Вкусный, сладкий, спелый горох…
Никто не отказался. Ели с удовольствием.
— Долг платежом красен, — сказал Иван. — Разведем-ка костер у реки да испечем картошки: мы с Зорким принесли.
Сумерки стали густеть. Зажгли костер из сухих сучьев. Пламя весело перепрыгивало с сучка на сучок. Зоркий лежал, положив морду на передние лапы. Деревянная девушка улыбалась. Она подошла к костру очень близко и не заметила, как нагрелась. Запахло смолой.
Иван испугался, вскочил и оттащил Чурку подальше.
Шут пришел к костру в полном наряде.
— Позвольте рассказать вам одну короткую притчу, заговорил бойко он.
Зоркий приподнял голову, Балаболиха открыла глаза.
— Жили-были десять умных и один дурак. Что ни сделают умные, спохватятся: «О дураке-то забыли! Что скажет дурак?» Задумаются и все переделают. Умер дурак. Растерялись умные: не на кого стало равняться. Решили сделать должность дурака выборной.
Чурка хмыкнула и рассмеялась: ну и умники, ну и чудаки!
Поспела картошка. Иван достал ее из золы и раздал всем. Картошка была горячей и рассыпчатой.
— Объедение! — заметил Шут. — Я желал бы каждый день есть картошку.
— Припасы у нас кончились, но мы скоро снова принесем. Пока прощевайге!
Иван и Зоркий проводили Чурку на холм Веселый. Шли молча. Когда все ушли, девушка долго стояла под сосной и вспоминала со всеми подробностями то, что в этот день видела и слышала. Все ей казалось интересным и значительным.
Назавтра она все утро думала о волшебнице. В полдень решила сходить в кедровый бор, который был между Веселым и Раздольным. В нем жила знакомая белочка. У нее-то и хотела Чурка узнать что-нибудь о волшебнице. Шла легко и быстро и не подозревала, что за ней следит Злун.
На голове ее был платок, подаренный Иваном. Платок-то и занимал поджидавшего Чурку за старым кедром Злуна.
Злодей считал себя смельчаком и гордился собой. Трудиться он не желал, и поэтому называл разбой работой. Он таился от всех далеко в горах, в пещере. Он колесил в округе и поджидал одиноких путников, вытащив свой длинный и тонкий нож. Злун стоял, затаившись за кедром, и терпеливо ждал, когда подойдет девушка. Она поравнялась с ним. Обычно Злун неожиданно выпрыгивал из засады и заносил нож над жертвой. Путник пугался и отдавал то, что требовал разбойник. Вдруг намерение Злуна изменилось. Он задумал похитить Чурку. И поэтому медлил.
Белочка лишь подтвердила, что есть такая волшебница, но где она, не знала. Она угостила Чурку орехами. Чурка печально пошла домой.
Злун за ней крался. Высматривая жертву и прячась в пещере, разбойник ни разу не взглянул вверх. Он знал, что существует небо, но не знал, каким оно бывает утром, каким оно бывает вечером, какое оно разное в солнечный день и в ненастье. Он не замечал мерцания звезд, не видел, как выплывает луна из-за облаков. И сейчас он глядел только на Чурку, глаза которой светились в темноте леса.
Внезапно набросившись, он накинул на нее мешок и понес. Злун нес ее долго, до самой пещеры. К северу от холма Веселый начинались горы, сначала невысокие, а потом выше и выше. Вот в одной из высоких гор и была пещера, в которой обитал Злун. Он наконец поставил Чурку на ноги, сдернул мешок. Чурка сначала ничего не могла разглядеть во тьме, хотя и была с глазами. Она только слышала, как кто-то рядом ходил.
Загорелась огромная свеча. Злун стоял перед Чуркой. Вокруг нагромождения гигантских камней. Невдалеке сверкала гладь небольшого озера. От него несло сыростью. Девушка с удовольствием вдыхала запах воды, потому что чуть не задохнулась в мешке.
А Злун тем временем уселся на камень. Подозвал Чурку и сказал:
— Мне нужна жена, которая заботилась бы обо мне: готовила еду, стирала. Вот ты и будешь моей женой.
— Не буду, — спокойно ответила Чурка.
— Будешь. Заставлю! — кипятился Злун.
— Не заставишь. Никто не сможет заставить быть женой.
Злун рассвирепел. Он бесновался и орал:
— Чурка ты! Тебе не чурбан, а великий разбойник предлагает стать женой. Подумаешь, принцесса! Не хочет!.. Последний раз спрашиваю: пойдешь за меня замуж?
— Хы!
— Ах так! Пеняй на себя! Утоплю!
Злун, схватив Чурку в охапку, понес ее к озеру и бросил. Девушка не сопротивлялась: деревянная, она не могла утонуть. Уплыв к середине, оперлась подбородком на кисти соединенных рук и смотрела, как Злун беспомощно бегает вокруг. Чурка вдруг рассмеялась так громко, что разбойник остановился, втянул голову в плечи — словно его бичом ударили.
Злун ничего не мог сделать, чтобы она замолчала. Побежал вглубь пещеры, но смех преследовал его. Он заткнул пальцами уши и повернул назад к берегу. Он схватил длинную жердь и попытался ею достать Чурку.
В тот же миг из тьмы выскочил огромным прыжком на освещенное свечой место Зоркий. За ним бежал Иван. Как обещали, они отправились на холм Веселый, но не застали там Чурку. Но пес учуял следы разбойника, и поэтому друзья помчались к пещере. Над ними летала сорока.
Злун, увидев бегущих, юркнул по узкому ходу в другой грот. Там был лаз на поверхность земли. Разбойник пополз по нему наверх.
Зоркому было трудно преследовать Злуна. От него исходил такой противный кислый запах, что пес не выдержал. А разбойник сделал последнее усилие и вылез из пещеры, нащупал камень, навалился на него и закрыл им лаз, затем побежал к равнине, подальше от пещеры.
Чурка вышла на берег. Балаболиха клювом расчесала ей мокрые волосы. Вчетвером они покинули пещеру, сорока сразу же улетела куда-то за новостями…
Не успели Иван и его компания дня через три дойти до хижины Шута, как появилась Балаболиха. Она безостановочно и пронзительно трещала, летая взад и вперед над ними.
Сороку переполняли новости, которые она собрала по дороге.
— Царь Горох сдох, царь Горох сдох!.. — с трудом уловил смысл трескотни сороки Шут.
— Не «сдох», а «умер», — поправил он сороку.
— Все равно, все равно, — заливалась сорока.
— Нет, не все равно!
— Ладно: умер, умер…
После изгнания Шута во дворце царя Гороха не слышалось шуток, не раздавался смех. Веселье и радость, казалось, навсегда ушли со всеобщим любимцем, острословом и шутником.
Царь скучал, хирел. На беду, в стране шастал разбойник. Трусливый владыка заперся во дворце на засовы, хотя его охраняли стража и крепостные стены. Придворный лекарь Ойк почти не отходил от слабеющего царя.
Когда царь умер, Ойк бросился искать Шута. Сорока и об этом знала. И тут, к своему удивлению, она увидела Ойка и сразу сообщила об этом Шуту:
— Тебя ищет придворный лекарь. Вон он пылит.
Шут кинулся к хижине, залез на крышу и увидел скачущего на прутике Ойка… Чтобы дорога не была скучной и муторной, придворный лекарь придумал себе лошадку, погонял ее, уговаривал прибавить шагу, когда уставал, бежать быстро, когда дорога шла под гору.
Шут, обливаясь слезами, ринулся навстречу другу. Они обнялись. Усы и одежда лекаря были покрыты пылью.
— Как ты меня разыскал?
Прерывая рассказ приступами смеха над собой, Ойк поведал, как он узнал, где поселился Шут. Вот как это было.
Ойк увидел Злуна у крепостных стен. Разбойник едва ли понимал, куда идет и что происходит вокруг. Рваная черная одежда висела на нем мешком. Не заметил он Ойка, собиравшего за оврагом лечебные травы. У того подкосились ноги от страха, сердце замерло, он стоял столбом.
Злун, как позже выяснилось, наелся какой-то красной ягоды и опьянел. Глаза помутнели, его всего корежило, он разговаривал сам с собой, нес какую-то чепуху, грозил:
— Я проучу эту барышню! Чурка! Я ей отомщу! Злуна отвергла! Ничего, всю ее компанию уничтожу…
— Какую компанию? — с тревогой спросил Ойк Злуна.
— Как? — удивился тот. — Разве я не сказал. Какие-то Иван, Зоркий и некий, — тут Ойк снова залился смехом, — Шут. Царь умер и, как ты понимаешь, я ему больше не нужен был, я заторопился к тебе на Рыбную.
Шут Гороховый с волнением слушал рассказ друга: он тосковал по родной стороне. Когда тот кончил, он в двух словах выразил все свои переживания:
— Скорей домой!
Быстро собрался в путь, пожал Ивану и Чурке руки, погладил Зоркого.
— Жду вас в стране Гороховой!
После ухода Шута и Ойка Иван, Чурка и Зоркий снова отправились искать Лесу. Уставшие, направились в село Раздольное, к родителям Ивана, перед новой — теперь дальней — дорогой. Да и имеет ли она конец?
В селе Раздольное жили двое детей: брат и сестра. Они недавно приехали с родителями с восточной стороны холма. Редкие были дети. Девочка всех, кто говорил ей хотя бы слово поперек, обзывала «дубиной», а мальчик — чуть что — кидался с кулаками на других.
Как-то они играли на улице. Мальчик нечаянно толкнул сестру. Девочка, как обычно, крикнула:
— Дубина!
Брат, как всегда, схватил сестру за волосы и потянул. Голова запрокинулась, девочка заплакала, вцепилась ногтями в лицо мальчика. Тут случилось чудо: дети окаменели в нелепой позе.
В селе многие жалели детей, их родителей. Мать и отец весь день простояли у неподвижных сына и дочери.
Входя в село, Иван и Чурка увидели окаменевших детей, плачущих мужчину и женщину. Чурка подошла к девочке и погладила по щеке. Ей было жалко ее. Ничего она никогда так не хотела, как хотела сейчас, чтобы дети ожили. И почувствовала что-то непонятное: какой-то укол в груди. Ее огромные глаза затуманились. Она замерла.
А в этот момент руки детей опустились, дети ожили и бросились к родителям, радостно восклицая:
— Мама! Папа!
— Иван, — задумчиво проговорила Чурка. — Тут кто-то есть.
— Где тут?
— Где-то тут.
Иван звонко рассмеялся. И напрасно. Здесь действительно была волшебница Леса.
Хотите узнать о ней все? Отец Лесы Леший, покровитель лесов, изредка пугал людей, чтобы те не заходили далеко в лес. В нем можно заблудиться и погибнуть. Глаза у Лешего — большие, круглые, как у совы. И мигал он ими редко. Но теперь правый глаз дергался, и казалось, что Леший кому-то беспрестанно подмигивает.
Случилось это, когда Леса была маленькой девочкой. Над болотом неожиданно загорелся воздух. Пожар гудел, черный дым высоко поднимался в небо. Болото в какие-то минуты превратилось в огромную черную чашу. Леший и его жена никогда не видели, чтобы горел воздух, вырываясь из-под земли, никогда не видели, чтобы пламя так бушевало.
Огонь перекинулся на лес, начинавшийся у болота. Сосны, ели и осины вспыхивали, как факелы. Слышался треск, запах гари дурманил голову. Обгорев, могучие деревья дымили. Другие, послабее, падали. Дымящиеся головешки летели во все стороны. А огонь рвался дальше — к холму Веселому.
Леший впервые испугался. Горел его родной лес. Горел его дом.
— Сделай что-нибудь, — умолял он жену.
Дар волшебства у нее, как и у всех волшебников, не был беспредельным. Она могла помочь родиться новому.
Волшебница завертелась, как в смерче, повторяя одно лишь слово:
— Крихистомана!
Вода из Рыбной устремилась наперерез огню. Он зашипел, отступил, а потом снова ринулся вперед, стремясь перепрыгнуть через водный поток. Но поток был мощным и широким. Пожар в лесу затих, заглох. Унылое, страшное зрелище являл собой обгоревший лес…
А над болотом огонь не утих. Лешая направила поток воды в болото, но фонтан огня загудел еще сильнее. Газ, вырываясь на волю, — а это был газ — прорывался сквозь толщу воды.
— Крихистомана! — уже не шептала, а кричала Лешая, вращаясь все быстрее и быстрее. Раздался взрыв, огонь полетел во все стороны. Волшебница не успела отскочить. Огонь лизнул ее травяное платье и ее длинные — до пят — густые волосы.
Умирающая Лешая лежала у края болота.
— Принеси дочь, — попросила она мужа.
Леший пошел к старому большому дереву и достал из дупла дочь и понес к болоту. Увидев мать, Леса бросилась к ней, крича:
— Мама, вставай! Мама, вставай!
— Слушай меня, дочь, внимательно, — Лешая с трудом, тихо выговаривала слова. — Я передам тебе дар превращать одно в другое. Но если ты будешь пытаться сделать что-то для похвалы, для «звона», то ничего не выйдет. Помни слово «Крихистомана». И сама иди к тем, кому ты нужна, как услышишь, что зовут, сразу иди.
Лешая умерла. Леший, рыдая, отнес дочь в дупло. Глаз его подергивался…
Леса никогда не помогала тем людям, которые превращались в чурки или чурбаны, становясь рабами глупости и пороков. У нее не было дара остановить опустошение души, потерю человеческого достоинства. Люди должны сами справляться с одичанием, с дурным.
— Идем! — сказал Иван.
Отец и мать были удивлены: какая-то косматая девушка в платье из листьев. Но вида не подали, быстро поставили на стол все, чем могли угостить.
— Отец, спой нам, — попросил Иван. Сын работал с ним — веселым и добрым человеком. Не было, казалось, дела, перед которым бы спасовал отец. Он научил сына пользоваться топором и рубанком, ножовкой и стамеской. На верстаке Иван пилил, строгал, мог из дерева сделать много красивых, нужных вещей. Иван любил слушать, как пел отец. У него был приятный голос и такой сильный, что гасли свечи. Он запел:
Равнине не зваться вершиной.
Нет блага в одних лишь уступках.
Отмечена мудрость морщиной.
Добро существует в поступках…

Ивану надо было задержаться в селе. Он подумал, что они быстрее найдут дочь Лешего, если будут ездить на лошади. Надо было подготовить телегу и сбрую.
— Ты иди, — сказал Иван Чурке. — Спрашивай всех встречных о волшебнице, а мы с Зорким догоним тебя у Озерного края.
Чурка снова шла через леса и поля. Над ней летела Сорока.
Вдали под папоротником показался дворец. Вошла в него Чурка и увидела трон и корону с изумрудами. У Чурки закружилась голова. Она — царица, ее воля — закон для всех. Об этом она даже не мечтала. Хы!
Села Чурка на трон, надела на голову корону.
— Ой! — скрипнул трон: на него еще никто такой массивный не садился.
Царица посмотрела на себя в большое зеркало, которое висело неподалеку от трона. Чурка в короне себе понравилась. В ту же минуту к ней стали приближаться существа, одетые во все голубое. Руки и ноги похожи на ласты.
Вперед вышло тоненькое, подвижное, кокетливое существо.
— Мы, обитатели Озерного края, рады приветствовать вас. Меня зовут Блик. Мы просим, царица, защитить нас от Водяного. У нас нет воинов, а он хочет подчинить нас.
Чурку поразила торжественность речи Блик.
— Почему? — нараспев спросила она.
— Царство Водяного соседствует с нашим. Но в нашем много чистых озер, а во владениях Водяного — болота, бурелом, мрак. Водянята — настоящие бесенята. Помогите нам. Спасите. Вы надели корону. Вы наша царица.
— Что же делать? И зачем я села на трон? — спрашивала себя Чурка. — И чем я помогу беззащитным? И в беде оставить их нельзя.
С каждой секундой тревога Чурки нарастала. Дозорные доложили, что в царстве Водяного какое-то движение: похоже, водянята вот-вот начнут войну.
Чурка вышла из дворца и увидела толпу водянят. Были они серые, как туман, руки длинные, а в руках — сети. В середине толпы стоял сам Водяной, покрытый плесенью. Водянята орали.
Крикнув «Хы!», Чурка ринулась в бой, размахивая палкой. Водянята оробели, попятились. Но Водяной тут набросил на Чурку сеть. Новоявленная царица запуталась в ней и упала.
Потащили водянята Чурку в погреб, заперли ее там. Стали праздновать победу: поют, пляшут, свистят, водой обливаются, в ладоши хлопают так, что брызги летят.
Но к Чурке уже мчались Иван и Зоркий, предшествуемые летящей Сорокой. Они сидели в телеге, в которую был запряжен Игрун — любимый конь отца Ивана. Пес бросился на грудь Водяного и повалил его на землю. Водянята бросились бежать — только пятки засверкали. Чурку освободили. Обращаясь к немногочисленным жителям Озерного края, Чурка сказала, подражая стилю Блик:
— Враги стремились захватить вашу страну, все разрушить. Вы очистили озера, развели рыбу, построили дворцы, посадили цветы… Теперь нужно научить работать водянят. Они могут очистить леса от валежника, осушить топи, провести каналы.
Речь Чурки понравилась. Гулом одобрения ответили собравшиеся на эти слова.
Чурка встала с трона и сказала:
— Я не хочу быть царицей. Прощайте!
Все жители свободной страны вышли провожать Чурку и ее друзей и не расходились, пока они не скрылись из виду.
Снова они отправились искать волшебницу. Надо сказать, однако, что Чурка почему-то потеряла прежнюю уверенность, что Леса нужна ей.
— Ты знаешь, — шепотом сказала она Ивану, показывая на грудь, — здесь, кажется, что-то бьется. Может, волшебница уже помогла мне?
Иван не знал, что ответить. Девушка потеряла цвет коры сосны, она белела на глазах.
Выход был найден, когда Чурка вспомнила, что их всех приглашал в гости Шут. Чурка вежливо попросила отвезти ее в Гороховую страну.
Игрун помчался, наклонив голову влево и изредка встряхивая ею. За телегой бежал Зоркий, высунув язык. Сорока сидела на плече девушки, которая онемела от восторга от быстрой езды.
Когда показался дворец, все услышали выстрел из пушки. Тут тоже шло сражение. Дело в том, что Злун, появившись у дворца, увидел похороны царя Гороха. Его осенило, что страна осталась без повелителя.
— Вот я и буду царем. Делать ничего не буду… Чурку в жены приведу… — размечтался разбойник.
Он подошел к крепостной стене. Однако каменная стена сверху донизу была усеяна острыми шипами.
Злун подошел к воротам и крикнул:
— Отоприте! Я ваш новый царь!
— Нам не нужен царь! — донеслось из-за ворот.
В бешенстве он навалился на ворота. Те затрещали. Пушкарь навел пушку на Злуна и выстрелил. Горошины были для самозванца как слону дробина. Но все же боль подстегнула разбойника, он со всей силы навалился на ворота и повалил. Стража разбежалась. Злун зашагал ко дворцу. Но тут услышал грозное рычание Зоркого. Злун заметался, бросился к воротам, где радостно обнимались Шут, Иван и Чурка. На мгновение стало темно, как ночью. Никто ничего не видел: ни Злун, ни радостно встретившиеся друзья. Но когда они наконец посмотрели в сторону дворца, возникшего из тьмы, то Злуна уже не было. Он почернел, как истлевшее дерево, и мгновенно ушел корнями в землю.
Все жители Гороховой страны, ликуя, собрались у башни. Лекарь поднялся на нижнюю площадку башни.
— Граждане свободной Гороховой страны! Царь Горох умер. Нового царя нам не надо…
— Не надо!
— Пусть правят страной те, кто мудр и честен, те, кому мы доверим ведать нашими делами…
Иван и Чурка вышли на дорогу, идущую вдаль. Подбежал Шут.
— Я был Шутом Гороховым, а теперь хочу стать настоящим актером. У песен и шуток нет царей, — сказал он, прощаясь.
Чурка заплакала. Шут обнял голову Зоркого и шептал:
— Забегай в гости…
Иван и Чурка уехали. Улетела Сорока.
— Возьми меня насовсем к людям, — попросила Чурка с глазами, сидя с Иваном в телеге. — Я хочу учиться, хочу работать в поле, сеять, вязать снопы.
— Я сочинил для тебя песню, Маша, — сказал Иван, не заметив, что дал имя Чурке с глазами.
Весной бывают дни, когда сосулек строй
Огонь берет у неба голубой.
Ручьи, сливаясь, разливаются рекой.
Ты — как весна, мне хорошо с тобой.

Чурка сидела рядом с Иваном. Внимательно посмотрела на него. Казалось, чего-то ждала.
Ждала и Леса, ждала, когда подъедут друзья. Люди интересовали ее больше всего на свете. Она старалась помочь им, чем могла. Ее огорчали вражда, обман, грубость. Ее радовали сердечность, искренность и веселость. Когда брат и сестра в Раздольном подрались, она их превратила в каменные изваяния. Но когда Леса увидела слезы матери и почувствовала жалость Чурки, она оживила их.
Сегодня Леса не спешила. Лето было в самом разгаре. Ветер доносил до нее запах мяты. Журчание ручейка успокаивало.
Она увидела взволнованного Ивана и широко открытые, лучистые глаза Чурки. Балаболиха ничего на этот раз не замечала. Но Зоркий остановился в недоумении: он что-то почуял.
Волшебница помогала тем, кто очень хотел счастья, боролся за него, проявлял упорство. В последнее время все ее думы занимала Чурка с глазами, и она ожидала момента, когда сможет окончательно помочь ей.
Чурка научилась у Шута смеяться, у родителей окаменевших детей — плакать, у Ивана — видеть и понимать прекрасное в людях. Она стала мечтать.
— Можно мне считать тебя своей невестой? А? — спросил Иван.
Чурка ответила:
— Да!
Когда прозвучали эти слова, Леса закружилась в вихре, повторяя одно лишь слово:
— Крихистомана!
Иван, взглянув на Чурку, обомлел. Рядом, вместо Чурки, стояла живая девушка в сарафане. На голове платок — подарок. Косы спускались до пояса. Лучезарные глаза. И брови, как крылья летящей птицы.
— Я Маша Чуркина, — тихо и задушевно промолвила девушка. В ее груди билось трепетное сердце, как у всех добрых личностей. И, помолчав, она добавила:
— Не хочу быть больше чуркой!


Александр Рахвалов


Журавли
Почему-то горчит голубика,
настоялась на хвое жара.
Но я пью из глубокого крика,
задыхаясь,
как конь из ведра.

Под ногами планета прогнулась,
и в душе, как в глухой пустоте…
Неужели она задохнулась
в журавлях,
как в тугом хомуте?
Не хватает ей влаги под ливнем,
что стремительней день ото дня…

И всегда,
точно молнией,
клином
поражает Россия меня.



9 класс. Автор — образ — читатель


Константин Михайлов


Белый камень
Возле белого камня, где ход в небеса,
Объявлялись нездешние, жгли бересту…
Это верное дело — худые места.
Не ходил бы ты, брат, за седьмую версту!

Был кузнец — молодец. Да не наша руда…
Так и сгинул за ней. Умотал его бес.
Говорят, на заре там видать города.
А как солнце взойдет — все болота да лес.

От других услыхал — сам судить не берусь,
Вроде хочется верить, а страшно — ей-ей!
Будто есть на земле Потаенная Русь.
И зовет ихний царь к себе верных людей.

Чтоб по белым снегам да кровавую скань
Разостлать не скупясь, когда время придет,
Чтоб дружину вести на последнюю брань —
Либо Русь — либо грязь! Поглядим, чья возьмет…



Борис Галязимов


Сузге
Главы из очерка
Жизни бег стремительнее полета крылатого коня Тулпара. Не все, что осталось позади, заволокло пылью времени. Но и не все, что видится, надо принимать за истину. Расстояния порой воздвигают несуществующие замки и даже города. Скольких людей ввели они в заблуждение…
И все-таки…
…Еще в 1968 году в десяти километрах от Тобольска, почти у самого берега Ермаковой реки — Иртыша, возвышалась сопка. Крутые склоны, стремительно уносящиеся к вершине. Остроконечные и прямые, как стрелы, пихты стояли тесно одна к другой.
Когда небо белело от жары, под кронами деревьев было свежо и прохладно. В воздухе плавала липкая паутина. В высокой шелковистой траве стрекотала, копошилась мелкая живность. И с раннего утра до позднего вечера не смолкал здесь гомон птиц.
Зимой сопку обкладывало снегом. Когда на нее с раздольного Иртыша устраивали набеги ветры, пихты тревожно шумели. Звонко и протяжно пели мерзлые стволы. Все живое куда-то пряталось.
Вроде бы сопка как сопка. И в то же время казалось странным, что она поднялась среди ровного места. Походило на то, что однажды пришли сюда люди и для какой-то надобности насыпали этот огромный холм земли.
Бог весть в какие годы родилось предание, что на этом холме находилось жилище жены сибирского хана Кучума, черноокой красавицы Сузге. Потому, дескать, и сопку стали именовать Сузгунской. Но так ли было на самом деле? Может быть, все это лишь обыкновенная легенда, которых немало живет на берегах древнего Иртыша.

Кто она была?
Действительно, кто же? И сохранились ли упоминания о ханской царевне в каких-нибудь источниках?
Русские летописцы утверждают, что государство «сибирского салтана» пало еще и потому, что был он большим прелюбодеем. Как тут не скажешь, коль имел «Салтан», по свидетельству Кунгурской летописи, сто жен и наложниц. Вот поэтому-то, мол, бог-всевидец и покарал хозяина Сибирского Юрта, низвергнув его из царства роскоши в царство страшной нищеты. А потом довел слепого хана до могилы, о местонахождении которой и по сей день строят догадки.
Летописцы вряд ли ошибаются, утверждая, что у Кучума было превеликое множество жен. «Книга мудрых» — коран — в данном случае не становится на пути мусульманина. Пророк Аллаха Магомет даже в раю обещал правоверным «гурий или прекрасных чернооких дев». Тот, кто повелевал огромным числом жен и наложниц, по татарскому обычаю, считался наиболее почитаемым. Впрочем, и раскопки, проводимые на крошечной территории кучумовской столицы Искера (Кашлыка), где жили лишь избранные, тоже говорят о многом. Здесь были найдены нашейные украшения, серьги, перстни, иглы — все то, чем могли пользоваться только женщины. А различные источники к тому же сообщают, что среди жен хана были горячие и дикие, как степные козы, дочери ногайских князей, низкорослые и пугливые хантыйки, румянощекие и быстроглазые казашки. Одни из них Кучуму нравились, и он засылал к ним ловких сватов. Вслед за сватами к белоснежным шатрам красавиц гнали табуны лошадей, отары тонкорунных овец и караваны верблюдов. Других жен хану пытались просто-напросто подарить, чтобы хоть как-то породниться с «великим из великих». Правда, это даже не всегда удавалось.
Сохранилось предание, что хитрый и коварный, как лис, мурза Карача был ослеплен лютой ненавистью к своему всемогущему покровителю. Виной тому являлась его хрупкая дочь Сайхан-Доланге. Поначалу Карача мечтал выдать ее за Маметкула, брата Кучума. Но она вдруг понравилась самому хану. Вроде бы радоваться надо, да нечему. Сайхан-Доланге стала всего лишь наложницей хана. Какое страшное оскорбление для именитого мусульманина!
Может показаться странным, но Кучум иногда брал себе в жены даже девиц из далеко не знатного рода. Г. Ф. Миллер в «Истории Сибири» сообщает, что сына Алея хану подарила простая женщина. Только поэтому ордынцы впоследствии не хотели признать молодого царевича своим повелителем. Предпочтение они отдавали второму сыну Кучума — Канаю, мать которого происходила из княжеского бухарского рода. Из-за этого, мол, братья долгое время и враждовали между собой.
В богатую столицу Сибирского Юрта жен и наложниц для Кучума его лихие воины пригоняли после дерзких и опустошительных набегов на земли «неверных». Один из них, как известно, был совершен молодым царевичем Маметкулом к берегам Камы.
Дрожала земля под крепкими копытами выносливых скакунов. Горели городки и веси.
Из «славного» похода Маметкул возвратился в Кашлык с толпой голубоглазых, как небо над Камой, и русокосых русских красавиц. Не в пример другим пленницам, вели они себя надменно и дерзко и не мирились со своей горькой участью.
Здесь следует отметить, что и жены сыновей Кучума были самых разных национальностей. В частности, царевич Ишим был женат на дочери калмыцкого тайши Урлюка. Разноязыким был и гарем сына Ишима, царевича Аблая, который брал с покоренных народов в качестве ясака только девочек.
Сузге, судя по ее имени, а главное, по чертам лица, в ярких красках описанных летописцами, была не из русских. Но кто же она тогда? Может быть, татарка? Ведь «сюз» по-татарски звучит как «слова». Может быть, все же Словоохотливая? Татарки и по сей день носят имена, которые переводятся.
Правда, в ряде источников имя жены Кучума звучит по-разному. У Г. Ф. Миллера она Сусге, у писателя и историка Л. Н. Мартынова — Сузке, а у другого писателя — В. А. Сафонова — Тузге.
Нетрудно и запутаться.
Но оставим споры о имени жены Кучума и обратимся к Кунгурской летописи. Она подтверждает, что одна из жен Кучума являлась татаркой. Летопись сообщает: «во второе лето» своего царствования посетил Кучум стольный город Казань. Привез от оттуда «на Сибирку» немало «чюваш и абыз и рускако полону людей». Прибыла в Искер вместе с ханом в золоченом паланкине и дочь казанского царя Мурата. Хан ее «взял в жену». Кто знает, может, это и была Сузге. Говорится же в летописи, что хан, возвратившись из дальнего путешествия, стал пребывать в своей столице «славно». Возможно, это славное пребывание скрашивалось еще и присутствием любимой жены. Гласят же татарские предания, что Кучум ни одну из жен не любил так горячо, как Сузге.
Но в других, правда, более поздних, источниках утверждается совсем иное. В одном из них находим, что стройный и пылкий царевич Маметкул, близкий родственник хана, был братом Сузге. И есть другое сообщение. Утверждает оно, что молодой царевич любил Сузге, как свою сестру. Иногда он даже появлялся в городке цариц, но боялся к ней прикоснуться. Хорошо знал о нравах свирепого хана. Любовь старика могла сломать и булат.
Впрочем, ордынцы вообще жестоко карали за измену.
Сохранилось предание, что одна из жен Кучума была однажды увезена любовником. Их настигли в двух верстах от Сибири. Были убиты не только красавица и ее возлюбленный, но и лошадь.
О жене Кучума историки донесли до нас очень много разных кривотолков. В целом ряде источников, например, можно отыскать, что пленительная Сузге, красотой с которой могла сравниться лишь утренняя заря, являлась «дочерью казахского султана». Что ж, и в это нетрудно поверить. От Искера до ковыльных степей — рукой подать. Паслись там Кучумовы отары овец и табуны быстроногих скакунов. В степь хан вместе со своей свитой и верным слугой Таузаком совершал частые увеселительные выезды. Почему бы и на самом деле не мог он повстречать там «казахскую царевну»?
И все-таки твердый ответ на вопрос, кто же была Сузге, никто до сих пор не дал и вряд ли когда-нибудь даст. Не так уж и много сведений оставили нам летописцы о жене последнего царя Сибирского Юрта. Но в том, что она существовала, усомниться трудно. Все-таки дыма без огня не бывает.

Городок «луны-царицы»
Во всей этой истории с Сузге есть немало загадок. И одна из них состоит вот в чем.
Большинство жен и наложниц Кучума жили на территории столицы. Только одна из его жен по старости лет была отослана в солнечный город Шарван, где доживала последние годы.
Как это и полагалось, в Искере для жен Кучума был отведен просторный и светлый гарем. Неподалеку от него находились жилища любовниц Маметкула, Кучумова сына Алея и других многочисленных кюроганов — родичей все сильного хана. Да и прочие агаряне (иноземцы) имели жен «беззазорно, елико числом хочут».
Но интересно то, что Кучум семерых (по другим и, надо полагать, более верным, источникам — восьмерых) самых «больших» любимых жен своих разместил «во близких местах», то есть за чертой Искера. Каждой из них подарил он по небольшому городку — крепостце. Строения их поднялись там, где сейчас стоит село Абалак, на горе Алафгалы (Алафейской), и в других живописных местах.
Один из таких крошечных городков именовался Бицик-Турой, или в переводе на русский «Женин город». Сейчас это место называют Паниным бугром. Здесь, по общему мнению летописцев, жила дочь мурзы Давлетима, которую он выдал за Кучума. Как ее звали, сказать трудно. Впрочем, так же, как спорны имена и других жен Кучума.
Зато имя самой молодой и прекрасной супруги хана вроде бы не вызывает никаких сомнений. Звали ее Сузге. Дескать, «по той жене и город зовем Сузга».
С какой же целью Кучуму надо было строить по городку для каждой из своих жен? Кто знает, может, хан считал, что это единственный подарок, которого они достойны. А может, хотел придать местности, раскинувшейся вокруг столицы, более привлекательный вид. К тому же хан стремился любой ценой укрепить свое могущество, а городки, являвшиеся еще и крепостями, могли в любую минуту оказать ему добрую услугу.
Вполне возможно, что баснословно дорогие подарки преследовали еще и другую, чисто житейскую, цель. В гаремах молодые любовницы властелинов угасали так же быстро, как распустившиеся розы. Секрета в том нет. Они всегда подвергались нападкам со стороны старых жен. Гласит же пословица: две коровы в доме — айран, две жены в доме — скандал. А у хана в Искере жила дряхлая спутница его жизни Лелипак-Каныш. Уж она-то наверняка давала волю длинным и сухим рукам. Он охладел к ней. Он больше к ней не подходит. И бушевала старая Лелипак-Каныш, и строила разные козни.
Как бы там ни было, но предание гласит, что на мысу, неподалеку от крутого берега Иртыша, вырос вдруг холм. Был он искусственным. Изможденные от голода и усталости рабы-ясыри вместе с «черными», улусными, людьми возводили его дни и ночи. Черную, пропахшую потом землю носили они в подолах рубищ и в кожаных мешках. Шли, падали и вновь шли. Над спинами несчастных свистели камчи — крепкие витые плети. Рвала воздух грубая брань. На пути к холму сложили свои кости сотни рабов.
Но холм рос на глазах. Как-никак, а Искер не испытывал недостатка в рабочей силе.
Можно предположить, что подобные холмы возводили и рабыни. В частности, Н. М. Карамзин в одной из глав «Истории государства Российского» сообщает, что «близ Вагайского устья», к югу от Иртыша, «среди низкого луга возвышается холм, насыпанный, по общему преданию, руками девичьими для жилища царского»…
Но все-таки что же представлял из себя город Сузге-Тура, выросший на «лысой горе»?
К холму, возведенному по воле Кучума, с двух сторон подступал крутой яр. Отсюда вряд ли можно было к нему подобраться. Зато с той стороны, в которой виднелись искерские минареты, увенчанные жестяными полумесяцами, рабы устроили пологий подъем. В одном месте он был перерезан глубоким оврагом, над которым горбатился широкий деревянный мост. Под мостом пел, резвился ручей, скатывающий хрустальные воды в Иртыш.
Вершину сопки окружал высокий и плотный тын. В нем были устроены бойницы. Круглые сутки у мрачных зрачков несли неусыпную службу свирепые ордынцы. Глаз их был зорок, а рука крепка. И горе было тому, кто незванно-негаданно пытался ступить на настил моста.
Летописцы расходятся во мнении, каково же было жилище «луны-царицы». Одни «подарили» ей белоснежный войлочный шатер, во что верится и не верится. В таком жилище лютую зиму провести не так-то просто. Другие «возвели» для Сузге сказочный терем. Был он якобы с резными наличниками, высоким узорным крыльцом и светлыми комнатами. Это вполне могло быть. В Искере археологи откопали остатки деревянного строения, которое по тем далеким временам выглядело довольно-таки солидно. А стало быть, у хана имелись плотники. И вряд ли им стоило каких-то усилий срубить терем для любимицы своего повелителя.

Второе рождение Сузге
Легенда ли, быль ли то была, но однажды она вдохновила известного сказочника тоболяка Петра Ершова. В конце 1837 года он написал поэму «Сузге».
У того царя Кучума
Две подруги молодые,
Две пригожие царицы,
Полногруды, белолицы:
У одной глаза, как небо,
У другой глаза, как ночь.

История возникновения этой поэмы небезынтересна. На мысль написать ее Петра Ершова натолкнул историк Сибири П. Словцов, немало времени уделивший описанию окрестностей Тобольска.
Вскоре после обстоятельного разговора со Словцовым Ершов отыскал рукопись татарской легенды, связанной с царицей Сузге. Она-то и легла в основу известной поэмы. К сожалению, татарская рукопись до наших дней не сохранилась и, как считает тобольский художник М. С. Знаменский, полностью за историчность поэмы ручаться просто-напросто не приходится.
Посланная в 1837 году в «Библиотеку для чтения» поэма «Сузге» была «обракована». Мало того, ее «разругали». Но уже в конце 1838 года «Сузге» была опубликована П. А. Плетневым в журнале «Современник». В 1886 году она появляется в «Сибирском сборнике» «Восточного обозрения», в 1916 году — в литературном сборнике «В помощь русским пленным воинам».
Наконец, в 1937 году поэма «Сузге» входит в «Избранные произведения» Петра Ершова, увидевшие свет в Омске. А потом она путешествует из журнала в журнал, из сборника в сборник.
Поэма эта не могла не привлечь внимание друга Ершова художника М. С. Знаменского, у которого вскоре появилась мечта иллюстрировать ее и выпустить отдельным изданием. Художник переписал текст «Сузге», пометил те места, которые должны были сопровождаться рисунками. Он даже создал акварельные иллюстрации, но замыслу его в то время осуществиться не удалось.
Лишь в 1881 году был издан альбом, посвященный 300-летию присоединения Сибири к России. В него-то и вошло несколько акварелей Знаменского, повествующих о татарской царевне.
Один из листов альбома открывает огромная надпись «Сузгун». На нем изображен ряд сцен. Вот красавица Сузге упрашивает своего повелителя построить для нее городок. Здесь же изображена и гора Сузгун. А вот атаман Гроза стоит возле умирающей царицы. Все эти иллюстрации сопровождены выдержками из поэмы Ершова.
Интересно заметить, что один из рисунков «Сузге, отдыхающая после купанья», не вошедший в альбом, хранится поныне в Тобольском краеведческом музее.
В 1889 году «Сузге» впервые была поставлена на тобольской сцене. Инсценировку ее подготовили по рисункам М. С. Знаменского. Об этом подробно сообщалось в статье В. Уткова «Последние годы П. Ершова», опубликованной в 1940 году в журнале «Омская область». Сохранились фото с декорацией постановки. Они находятся в Тобольском музее и Государственном историческом музее в Москве. Среди них такие, как «Кучум и его жена Сузге во дворце», «Сузге с татарками после купанья», «Смерть Сузге»…
Интересно то, что жена царя Сибирского Юрта изображена и на одной из карикатур М. С. Знаменского. Хранится она сейчас в Государственном литературном музее. На ней изображен сказочник Петр Ершов. Над ним парят в облаках Иванушка, оседлавший Конька-Горбунка, сибирский казак и уже знакомая нам царица.
Впоследствии поэма «Сузге» была еще раз инсценирована на тобольской сцене. Произошло это в 1904 году. А в 1922 году спектакль был поставлен на татарском языке в деревне Верхне-Филатовой Тобольского уезда. Позднее пьеса «Сузге» шла на сценах Тобольского учительского института и Тобольского окружного театра.
Нельзя здесь умолчать и еще о двух событиях, связанных с поэмой. В 1896 году по ее мотивам тобольским композитором И. Корниловым была написана опера «Сузге». Ее либретто в том же году опубликовали «Тобольские губернские ведомости». И наконец, по поэме Ершова тобольский учитель Е. Маляревский создал драму.
Так вот жена последнего царя Сибирского Юрта, вопреки восточной мудрости (два раза не рождаются, два раза не умирают), обрела вторую, и на этот раз бессмертную, жизнь.


Юрий Басков


Соседи
Пищаль его дала осечку,
когда татары брали вал.
Татарский воин прыгнул в речку,
и, убегая, избежал он верной гибели.
И близко
прошел заряд второй:
рука
слегка качнулась казака…
Лишь полыхнула мехом лисьим
папаха быстрая в лесу.

…Тюмень стояла на мысу.
Орда стояла перед мысом…

Потом пушниной торговал
татарин,
и с монетой мелкой
он укрывался за Тюменкой,
где вольно зверя промышлял.

Казак дивился, как на женке
играет меха серебро…
Водил скотинку,
пил бражонку
и, прихмелев, басил:
— Добро.

Татарин тоже был делами
весьма доволен
и в тиши
монеты с гордыми орлами
перебирал:
—  Якши, якши…

Прошли столетья,
сгнил острог.
Соседи выйдут побалакать:
—  Ну, как живешь, Иван?
—  Добро.
—  А ты, Махмут?
—  Якши, однако.

Но лишь, бывает, в край небес
ударит молния, как выстрел, —
Махмут припоминает лес,
где он бежал в папахе лисьей.



Андрей Тарханов


Купола Тобольска
Остапу Шрубу, художнику
Купола.
Как тот звонарь безвестный,
Я пред ними замер, не дыша.
В них истории гнездятся вести,
В них мятежных россиян душа.
Вот какая сила, добры люди,
Вас сюда на исповедь вела!
Соловей Алябьева повсюду
Славит ваше диво, купола.
И гремят по облакам копыта
Горбунка, волшебного конька.
По дороге, грозами омытой,
Он летит на зов тоболяка.
И пророчит нам победный поиск
Сказочника дерзкая строка.
Голубые купола Тобольска
В небесах плывут,
Плывут века.



Виталий Клепиков


Улица Революции, 75
Глава из книги
В сравнении со многими сибирскими городами Ялуторовск распланирован на редкость четкими квадратами кварталов — с тридцатых годов XIX века он застраивался и перестраивался по чертежу, в составлении которого приняли участие декабристы. А образцом для них была, естественно, планировка Петербурга. В музее сохранился этот чертеж — «Геометрический план Тобольской губернии окружного города Ялуторовска, учиненный в 1837 году Ялуторовским окружным землемером Федоровым».
От Тобола строго параллельно идут рядом улицы, названные теперь славными именами Пущина и Якушкина, пересеченные улицей Оболенского. Их перекрестки — как крепкое рукопожатие друзей на верность, на товарищество. Но не только улица Оболенского связывает имена Пущина и Якушкина — они соединены магистралями Свободы и Революции. Эти два слова в кругу участников 14 декабря звучали с первых дней создания тайных обществ, не забывались они ни на каторге, ни в ссылке. Символичные перекрестки!
Краеведческий музей Памяти декабристов — на улице Революции, в доме, где двадцать лет прожил Матвей Иванович Муравьев-Апостол, которого часто, чтобы не путать с другими Муравьевыми, многие товарищи называли в письмах друг другу «нашим Матвеем» или просто Апостолом. Дом был не нов, когда сосланный на поселение декабрист купил его.
История этого дома примечательна, она записана в «Журнале Ялуторовского окружного суда» за 1831 год: «…В присутствии сего суда ялуторовский мещанин Егор Прокофьев сын Белоусов объявил, что в 1795 году на отведенном городовым полицейским управлением месте построен им деревянный дом, стоящий в первом квартале на третьей от реки Тобола улице в приходе церкви Вознесения Господня под № 68-м. Земли же под тем домом и службами длиннику по улице двадцать семь, поперешнику двадцать пять сажен… и что он (Белоусов) по сие время не имеет на оной законного укрепления…»
Заметим, что тут называется не только точная дата постройки, но видны и чиновничьи нравы той эпохи: «законного укрепления», т. е. права на владение домом Белоусов добивался более 30 лет и вынужден был обратиться в суд, который и «приказал: как из ответствий городничего и старосты видно, что дом точно принадлежит мещанину Егору Белоусову, какой им самим выстроен, а потому на владение оным по силе Указа 1828 года от 5 июля и выдать Белоусову от сего суда узаконенную выпись…»
В 1838 году, когда Матвей Иванович уже второй год жил в Ялуторовске, умер Егор Белоусов, и наследники продали дом декабристу. Но бюрократическая волокита не миновала и Апостола — долго не мог он, как и прежний хозяин, получить на приобретенный дом «законное укрепление». Во всяком случае, Иван Дмитриевич Якушкин писал в Тобольск Фонвизину 16 декабря 1838 года, спустя месяцев восемь после покупки: «…Матвей Иванович очень тебе кланяется. Он купил здесь дом, но для совершения купчей нужно разрешение из Тобольска. Г-н городничий уже около месяца писал об этом куда следует, но до сих пор никакого нет ответа. Не можешь ли ты выправиться об этом деле?..»
«Государственный преступник» без позволения надзирающего за ним начальства не мог обзаводиться недвижимостью, вот почему потребовались хлопоты Фонвизина в губернском центре.
В этом доме Матвей Иванович прожил до самой амнистии — до 1856 года. После его отъезда из Ялуторовска дом переходил из рук в руки. Но уцелел и в годы революции, и гражданской войны, колчаковщины, кулацко-эсеровского мятежа. Уцелел, но позабылся — сменились поколения ялуторовцев.
Когда при городской библиотеке летом 1927 года кружок краеведения решил стать не просто кружком, а общественным музеем, уже никто уверенно и убедительно не мог сказать: вот дом декабриста, в котором — по воспоминаниям Якушкина и других — был своеобразный клуб невольных жителей города.
Помог случай. Впрочем, не слепой случай. Помогли энтузиазм краеведов и… сам Муравьев-Апостол.
Любительскому музею краеведения стало тесно в библиотечном уголке — предметов ушедшего быта прибавлялось. Прялки, кросна, безмены петровских времен, конторка явно «дворянского происхождения», старинные книги требовали все больше места. И один из организаторов краеведческого кружка, землеустроитель Иван Юрьевич Озолин, добился квартиры в доме, где вроде бы жил декабрист. Ему отвели три комнаты, а две из них стали любительским музеем. Озолин настойчиво искал и на своей, и на соседской половине каких-нибудь следов столетней давности. И случай явился: в начале 1935 года пришла нужда «уплотнить» жителей дома — рос лесозавод, в мае того же года вошел в строй молочноконсервный комбинат, с жильем в городе стало трудно. Озолин решил из неудобной кухни с большой русской печью сделать комнату поуютней, с «голландкой». Занялся ремонтом, убрал печь и… под тяжелой плахой «черного» пола, на котором она стояла, нашел то, во что верил, — длинногорлую бутылку темного стекла, надежно запечатанную пробкой, а к пробке привязанное крепкой нитью письмо из 1849 года.
Подлинник висит сегодня на стене той комнаты, где и был спрятан, с письма начинается экспозиция. Вот его полный текст:
«По преданиям этот дом построен в последних годах царствования Екатерины II Егором Прокофьевичем Белоусовым.
В 1838 году по кончине Егора Прокофьевича этот дом был куплен государственным преступником Матвеем Ивановичем Муравьевым-Апостолом.
В 1839 году Муравьев поднял и переделал совершенно этот дом.
В 1849 году из сеней сделана комната и печь, под которой Муравьев кладет эту записку.
Князь Сибирский генерал-кригскомиссар, который был сослан Павлом I в последний или предпоследний год его царствования за то, что Преображенский полк явился к разводу в новых мундирах, которых сукно было слишком светло или темно-зеленого цвета. При восшествии на престол Александра — сына Павла — князь Сибирский был возвращен в Россию. Князь Сибирский жил в этом доме. Комната снутри им отштукатурена. Муравьев это слышал от самого покойного Белоусова.
Государственные преступники, живущие в Ялуторовске в 1849, кроме Муравьева-Апостола:
Иван Дмитриевич Якушкин
Иван Иванович Пущин
Николай Васильевич Басаргин
Василий Карлович Тизенгаузен
Евгений Петрович князь Оболенский.

Андрей Васильевич Ентальцев, наш товарищ, скончался здесь в Ялуторовске в субботу, 11 часов полудни 27 января 1845 году — похоронен на Ялуторовском кладбище 30 января протоиереем Стефаном Яковлевичем Знаменским.
В Ялуторовске скончался еще другой наш товарищ Василий Иванович Враницкий в 1830[5].
Якушкин и я, мы приехали в Ялуторовск в 1836 году. Пущин и Оболенский в 1834[6], Басаргин в 1847 году, Тизенгаузен в 1829, Ентальцев 1830 году.
Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, кладу эту записку 18 августа 1849 года».
Отчетливо можно себе представить волнение и радость ялуторовских краеведов, гордость И. Ю. Озолина, верившего в то, что этот дом — тот самый, апостоловский!
Через несколько дней Иван Юрьевич с драгоценным письмом и бутылкой отправился в Москву, в Народный комиссариат просвещения. В Наркомате по достоинству высоко оценили находку — обратно Озолин ехал окрыленный: из Москвы Ялуторовскому Совету отправлена была директива о создании в доме Муравьева-Апостола музея Памяти декабристов и о назначении И. Ю. Озолина директором этого музея.
Первым экспонатом нового музея стало письмо декабриста и бутылка, где оно ждало прочтения без малого сто лет.
«Бутылочная почта» была известна мореплавателям с древних времен — к ней прибегали, чтобы сообщить о месте кораблекрушения, о пиратских пристанищах, с ее помощью изучали морские течения. В океан времени, надеясь на счастливый случай, бросил свою бутылку — как привет декабристов потомкам — и Матвей Иванович.
Итак — 1935 год. Но музей в 1977 году отметил 50-летие. Ошибки, противоречия здесь нет. Музей справедливо считает 1927 год датой своего рождения — в этом году краеведческий кружок стал любительским музеем, а Иван Юрьевич Озолин начал целенаправленные поиски всего, что было связано с пребыванием декабристов в Ялуторовске. Послание Муравьева-Апостола явилось поводом для создания настоящего музея, который до 1975 года был единственным в стране декабристским мемориалом, памятником всесоюзного значения.
Пять с половиной лет работал музей под руководством Озолина — он был и директором, и экскурсоводом, и собирателем, и истопником, словом, единственным штатным работником. Началась Великая Отечественная война, и музей был закрыт — с осени 1941 года в бывшем доме декабриста разместили несколько семей эвакуированных ленинградцев. Экспонаты Озолин спрятал в подвал, часть держал у себя дома. В 1946 году Иван Юрьевич вновь открыл музей Памяти декабристов. Сам строгал доски, красил, сам нарисовал вывеску… И в том же году не стало Озолина. Директором музея назначен был Иван Степанович Терентьев, с 1947 по 1960 год очень много сделавший для расширения экспозиции, а особенно — для пропаганды ялуторовского музея. Сюда стали ездить из Тюмени, Свердловска, Кургана, Ленинграда, Иркутска. Журналисты рассказали о музее в газетах, в том числе центральных, и с каждым годом росло число людей, желающих поклониться памяти декабристов. Музей ждал расширения.
Неподалеку от Муравьева-Апостола жил Иван Дмитриевич Якушкин. Он в Ялуторовске дом не покупал, а снимал «прескверную квартиру» — с точки зрения его товарищей — в небольшом домике Федосьи Родионовны Трапезниковой, на втором этаже. Дом стоял окнами на реку, подыматься к себе Якушкину приходилось из хозяйских сеней по крутой скрипучей лестнице, из-за маленьких окон свечи приходилось зажигать рано, но Якушкин менять квартиру не желал, убеждая товарищей, что жить можно в любых условиях — было бы чисто на душе и в комнате. Дом Якушкина нашел еще Озолин, но частью музея он стал лишь в 1970 году, когда перевезен был на усадьбу Муравьева-Апостола. В семидесятых же годах впритык к музею декабристов было построено кирпичное двухэтажное здание. В нем разместились отдел природы, экспозиция чисто краеведческого характера и отделы советского периода развития города и района. А дома Матвея Ивановича и Ивана Дмитриевича приобрели сугубо мемориальный характер, отражающий подвиг декабристов и их пребывание в Сибири. Но это уже, так сказать, «новейшее время», годы директорства — с 1960 года и по сей день — Николая Васильевича Зубарева…


Лариса Беспалова


И дум высокое стремленье…
Глава из книги
В августе 1836 года в Ишиме, уездном городе Тобольской губернии, был поселен поэт-декабрист Александр Иванович Одоевский. Молодой и пылкий корнет лейбгвардии конного полка, князь из династии древних Рюриковичей явился активным участником восстания. Им руководили «не ребячество, а любовь к отечеству и стремление на развалинах деспотизма, самого дурного, самого пагубного для общества, построить благо России».
Согласно «Статейному списку о государственном преступнике Александре Одоевском» он был обвинен «в участвовании в умысле бунта, принятием в тайное общество одного члена и в личном действии в мятеже с пистолетом в руках».
Поэт-декабрист прибыл в Ишим после восьмилетних каторжных работ сначала в Читинском остроге, потом в Петровском заводе. Четыре года жил на поселении под Иркутском.
Отец поэта настойчиво хлопотал о переводе сына из Восточной Сибири в Западную, так как лелеял надежду навестить его. Еще в 1832 году старый князь посылал А. Х. Бенкендорфу просьбу о переводе сына в город Курган Тобольской губернии и писал: «Дважды посетив этот город, где командовал моим бывшим драгунским полком, я хорошо знаю это место…» Однако его хлопоты долго были безуспешны. Наконец, с большим трудом, через влиятельных родственников, он добился перевода сына в Западную Сибирь. Генерал-губернатор Восточной Сибири С. Б. Броневский писал в секретном отношении из Иркутска 4 июля 1836 года генерал-губернатору Западной Сибири П. Д. Горчакову: «…Статс-секретарь Мордвинов в отношении своем от 27 мая текущего года уведомил меня, что государь император высочайше повелеть соизволил поселенного в Иркутской губернии государственного преступника Одоевского перевести Тобольской губернии в город Ишим. Препровождая при сем помянутого преступника за надлежащим надзором и прилагая статейный об нем список для зависящего от Вас распоряжения о водворении его, я покорнейше прошу Ваше сиятельство, по прибытии Одоевского в Тобольск, приказать кому следует снабдить в приеме его провожатого распискою и потом последнего отправить обратно в Иркутск. О прибытии упомянутого преступника я буду иметь честь ожидать Вашего уведомления».
В Ишиме Одоевский, по некоторым сведениям, жил в доме Филиппа Евсеевича Лузина по улице Ярмарочной (ныне улица Мира), неподалеку от реки. Этот дом не сохранился.
Навещать декабристов строго воспрещалось, во всяком случае — требовалось специальное разрешение правительства. И когда в письме к сыну в Ишим старик Одоевский сообщил о возможности своего приезда, генерал-губернатор Западной Сибири князь Горчаков запросил правительство, как поступать, если родственники «политических преступников» захотят навестить их. Бенкендорф ответил: «…Буде кто-либо из родственников и знакомых преступников отправится в тот край, не испросив предварительно на сие дозволение, то местное начальство обязано немедленно его выслать…» Поэтому намерение старого князя Одоевского побывать у сына не осуществилось.
Большая часть поэтических произведений Одоевского создана им в Сибири, в годы каторги. Его талант пережил там пору своего расцвета, видимо, потому, что поэт находился в окружении друзей, единомышленников, в живом общении с дорогими и приятными людьми. Основные темы стихотворений и поэм Одоевского — любовь к народу и отчизне («Осада Смоленска», «Василько», «Как сладок первый день среди полей отчизны»), прославление древнерусской вольницы («Зосима», «Неведомая странница»), воспевание свободы («При известии о польской революции», «Элегия») и др.
Одоевский явился автором знаменитого ответа на послание Пушкина «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»), проникнутого идеей преемственности революционного движения:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя…

В Ишиме Одоевский написал немного. Возможно, стихов было создано больше, чем сохранилось, но поэт не берег своих произведений, а часто и вообще не записывал их. «А. И. Одоевский никогда ничего не печатал, даже редко сам писал свои стихи, но диктовал их охотно своим приятелям», — свидетельствует бывший с ним на каторге декабрист А. Е. Розен (издавший в 1883 году первое собрание сочинений поэта). Познакомившийся впоследствии на Кавказе с Одоевским Н. П. Огарев также отметил: «Он никогда не только не печатал, но и не записывал своих многочисленных стихотворений… Он сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким… Он обыкновенно отклонял всякое записывание своих стихов…» Поэтому известны лишь те поэтические создания Одоевского, которые дошли в записях, воспоминаниях и бумагах его друзей. Стихотворения, относящиеся к Ишимскому периоду жизни поэта, сохранились в большинстве своем в списках декабристов А. Е. Розена и Н. И. Лорера, живших на поселении в Кургане. Многие их мотивы очень характерны для декабристской поэзии в целом.
По свидетельству А. Е. Розена, Одоевский создал в Ишиме одно из самых значительных своих стихотворений — «Как я давно поэзию оставил». Здесь рассматривается всегда важный для поэта вопрос о назначении поэзии. Поэты-декабристы смотрели на поэзию как на проявление высочайшего духовного начала, как на «божий глагол». В их глазах она прежде всего была призвана отстаивать высокие гражданские истины, пробуждать революционные устремления соотечественников. Правда, Одоевский выступил как поэт в основном после политических неудач декабристов. Но в тяжелых общественных условиях миссия поэта очень важна. Поэзия поддерживает нравственную стойкость человека, обеспечивает победу в мире духа:
Как я давно поэзию оставил!
Я так ее любил! Я черпал в ней
Все радости, усладу скорбных дней,
Когда в снегах пустынных мир я славил…

Поэзия — источник высокой духовной радости, особенно в горькие дни испытаний:
Как ни темна была моя дорога,
Как ни терял я свежесть юных сил,
В поэзии, в глаголах провиденья,
Всепреданный, искал я утешенья,
Живой воды источник я нашел!

Пафос стихотворения в признании огромных творческих возможностей поэта, силы и мощи художественного слова. Одоевский выражает свойственное декабристской поэзии воззрение на поэта как на обладающего пророческим даром. Полнота его чувств и мыслей обусловлена накалом поэтического воображения, подъемом всех духовных сил творящей личности:
Поэзия — не божий ли глагол,
И пеньем птиц, и бурями воспетый,
То в радугу, то в молнию одетый,
И в цвет полей, и в звездный хоровод,
В порывы туч, и в глубь бездонных вод…

Высокое понимание поэзии, ее независимость от заказа покупателя и от материальных благ Одоевский противопоставляет духу торгашества.
Стихотворение свидетельствует о том, что в Сибирь до декабристов доходили произведения современной литературы и что Одоевский был хорошо знаком с новыми направлениями журналистики и новыми авторами. «…Моя первая и единственная просьба: книг, книг, мой добрейший отец…» — писал он еще из Восточной Сибири. От отца и некоторых родственников ему довольно часто приходили книги — сочинения Шекспира, романы И. И. Лажечникова, произведения зарубежной литературы и др., а из журналов — чаще всего популярная в 30-е годы «Библиотека для чтения».
Ишимское одиночество сказалось на жанре некоторых стихотворений Одоевского, написанных в виде посланий и обращений, восполнявших недостаток живого общения с кругом друзей и родных. Поэт очень тосковал по отцу, к которому был необычайно привязан (мать Одоевского умерла в 1820). «Отца он любил так же горячо, как тот любил его… Редко можно встретить взаимную любовь, такое взаимное уважение и преданность… Князь Одоевский только и жил, что воспоминаниями о своем отце…» — писал один из биографов поэта. Живым свидетелем этой сыновней любви явилось стихотворение «Как недвижимы волны гор» («Отцу»), ярко свидетельствующее о нравственной красоте души поэта. Правда, мнения о том, когда написано это стихотворение, расходятся. По одним сведениям — в селе Елани Иркутской губернии, где Одоевский находился на поселении с 1833 года до переезда в Ишим. Но А. Е. Розен указывал, что стихотворение создано в Ишиме.
Отец и отцовская любовь для него — величайшие ценности жизни, единственное, что привязывает к ней:
Как недвижимы волны гор,
Обнявших тесно мой обзор
Непроницаемою гранью!
За ними — полный жизни мир,
А здесь — я, одинок и сир,
Отдал всю жизнь воспоминанью.
Всю жизнь, остаток прежних сил
Теперь в одно я чувство слил, —
В любовь к тебе, отец мой нежный,
Чье сердце так еще тепло,
Хотя печальное чело
Давно покрылось тучей снежной.

В окружающем мире много прекрасного. С лермонтовской силой и живописностью изображает Одоевский чудесные картины природы, способной доставить глубокую радость, пробудить в душе добро и любовь. Но одиночество, разлука с отцом мешают счастью слияния с природой, и прекрасные пейзажи еще сильнее обостряют чувство тоски:
Проснется ль темный свод небес,
Заговорит ли дальний лес,
Иль золотой зашепчет колос —
В луне, в туманной выси гор,
Везде мне видится твой взор,
Везде мне слышится твой голос.

Пытливо, тревожно, со страстной жаждой свободы обращается поэт к провидению, и напряженно звучит вопрос:
Когда ж об отчий твой порог
Пыль чуждую с усталых ног
Стрясет твой первенец — изгнанник,
Войдет, — растает весь в любовь,
И небо в душу примет вновь,
И на земле не будет странник?

В заключающих стихотворение строфах, вызвавших многочисленные суждения, поэт обращается к царской чете с просьбой даровать ему милость: позволить вернуться в родные места и
…на святой Руси
Увидеть хоть одну денницу!

Считали, что поэт надеялся на то, что стихотворение станет известно царю. А. Е. Розен в «Записках» даже утверждает, что «освобождением своим из Сибири Одоевский обязан был своему посланию к отцу в стихах, которое из III отделения с е. в. канцелярии, куда отправляема была вся наша корреспонденция, передано было императору Николаю и так понравилось ему по выраженным чувствам любви сына к отцу, а может быть, и за поэтическое выражение им сожаления о прошлом, что он приказал тотчас освободить Одоевского от вечного поселения в Сибири и перевести его рядовым на Кавказ».
«Одни, — пишет далее Розен, — укоряли Одоевского за такую выходку, другие извиняли его тем, что поэту все дозволяется: и кадить, и льстить, и проклинать, и благословлять, — лишь бы отборными, музыкальными стихами… Поэт сам смотрел на эти стихи как на единственную пилу, которою он мог перепилить железную решетку своей темницы и выйти на волю». Однако с мнением о том, что строфы, обращенные к царю и царице, сыграли свою роль в отъезде поэта из Сибири, пожалуй, нельзя согласиться. Перевод на Кавказ явился следствием прямого ходатайства Одоевского, посланного несколько позже из Ишима через Бенкендорфа Николаю I.
Дни изгнания в Ишиме скрасила Одоевскому его дружба со ссыльным молодым поляком, участником восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском, Адольфом Михайловичем Янушкевичем. Находившийся в Кургане член Южного общества, ближайший друг П. И. Пестеля декабрист Н. И. Лорер впоследствии рассказывал: «Одоевский был поселен в Ишиме Тобольской губернии. Там он сошелся с одним поселенцем, поляком Янушкевичем, очень образованным человеком, много путешествовавшим, сдружился с ним, полюбил, и они были неразлучны».
Осенью 1836 года Янушкевич ездил лечиться на одно из соленых озер. По дороге он заезжал в Курган и там встретился со своими друзьями — ссыльными поляками, а также со ссыльными декабристами. Он привез Одоевскому теплый привет от курганских друзей. Глубоким чувством дружбы, любви и преданности товарищам-декабристам дышит каждая строка прочувствованного стихотворения Одоевского, обращенного к Янушкевичу:
Ты знаешь их, кого я так любил,
С кем черную годину я делил.
Ты знаешь их? Как я, ты жал им руку
И передал мне дружний разговор,
Душе моей знакомый с давних пор,
И я опять внимал родному звуку…

(«Ты знаешь их…»)
Какая-то особенная сердечность живет в этих строках. Поэту очень дороги воспоминания о том, как он делил со своими друзьями тяжелые годы каторги, как все они взаимно ободряли и поддерживали друг друга.
Побывавший до ссылки в Сибири во Франции и Италии, Янушкевич подарил Одоевскому ветку с могилы Лауры — возлюбленной великого итальянского поэта Петрарки, погребенной в городе Авиньоне. Одоевский воспел друга, одарившего его этой реликвией. Он «как поэт, — рассказывает Н. И. Лорер, — написал… прекрасные стихи — «А. М. Янушкевичу, разделившему со мной ветку кипарисовую с могилы Лауры».
В странах, где сочны лозы виноградные…
Ты был! — пронес пытливый посох странника
Туда, где бьет Воклюзский ключ…
Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?
В степях, в краю снегов и туч!
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
С могилы Лауры: полный чувства дружного,
И ту со мною разделил!..

Жанр дружеского послания дал возможность создать поэтический портрет адресата. Он предстает как пытливый путешественник, свободолюбец, человек высокой культуры. Он любит и знает поэзию, самоотвержен и бескорыстен в дружбе.
Написанное в Ишиме альбомное стихотворение «Пусть нежной думой — жизни цветом…» отличается изящной простотой, мягким лиризмом и светлой задушевностью. Оно полно сердечной доброжелательности, легкой грусти, пленяет и его нежная лирическая духовность:
Пусть нежной думой — жизни цветом —
Благоухает твой альбом!
Пусть будет дума та заветом
И верным памяти звеном!
И если кто — альбома данник —
Окончит грустный путь земной
И, лучшей жизни новый странник,
Навек разлучится с тобой, —
Взгляни с улыбкою унылой
На мысль, души его завет,
Как на пустынный скромный цвет,
Цветущий над его могилой.

Грустная дума о неизбежном конце человека, вписавшего в альбом стихотворные строки, освещена мыслью, что памятный поэтический завет будет благодарно воспринят адресатом. И в альбомных стихах поэт выше всего ценит «благоухание мысли», «нежную думу», видя в них цвет жизни.
…С пребыванием Одоевского в Ишиме связывается одно не совсем обычное для творческого лица поэта стихотворение-песня. Ее оставил в своих воспоминаниях о декабристах почтовый служащий С. Семенов, который служил в Ялуторовске под начальством почтмейстера Филатова. Почтмейстер очень благожелательно относился к декабристам, получал на свое имя для них письма из России и передавал им через Семенова. «Разбирая почту, Филатов откладывал по известным ему одному приметам некоторые письма, адресованные на его имя, и посылал их со мной то тому, то другому декабристу», — рассказывал Семенов. В воспоминаниях Семенова есть страницы, связанные с Одоевским: «…в Ялуторовске во времена декабристов часто можно было слышать песню, характеризующую жизнь декабристов в ссылке:
Бывало, в доме преобширном
В кругу друзей, среди родных
Живешь себе в веселье мирном
И спишь в постелях пуховых.
Теперь же в закоптелой хате
Между крестьян всегда живешь,
Забьешься, скорчась, на полати
И на соломе там заснешь.
Бывало, предо мной поставят
Уху стерляжью, соус, крем,
Лимоном, бланманже приправят,
Сижу и ничего не ем.
Теперь похлебкою дурною
С мякиной хлебом очень сыт,
Дадут капусты мне с водою —
Ем, за ушами лишь пищит…

Песенка, сочиненная, как говорили, декабристом князем Одоевским и разосланная им другим декабристам, сделалась так популярна, что ее знали наизусть даже все школьники».
18 мая 1837 года Одоевский направил из Ишима письмо Бенкендорфу с просьбой ходатайствовать перед царем «испросить» ему «место в рядах Кавказского корпуса». И в июне этого же года Николай I распорядился о переводе Одоевского и нескольких других декабристов на Кавказ. Оставив Ишим, Одоевский соединился в Ялуторовске с декабристом Черкасовым. В Тобольске они нагнали курганских декабристов Розена, Лopepa, Лихарева, Фохта, Нарышкина и Назимова. «С приездом Одоевского и Черкасова мы составили комплект новых солдат и отправились… в новый, неизвестный нам край, из 40 градусов мороза — в 40 градусов жары», — писал с горькой иронией Н. И. Лорер.
«Милость» царя — перевод в Кавказский корпус — в целом декабристы восприняли резко отрицательно. «12, 13, 14 год делал я офицером и молодым человеком, — писал Лорер, — а теперь, после 12-летней жизни в Сибири, с расстроившимся здоровьем, я должен снова навьючить на себя ранец, взять ружье и… служить на Кавказе». И Одоевский, вероятно, представлял, что служба будет нелегкой. Но он предпочел тяготы солдатской жизни Ишимским бездеятельности и одиночеству.
Пока известно только одно письмо Одоевского, посланное им из Тобольской губернии, — это письмо отцу (на французском языке), отправленное поэтом с оказией. Одоевский сообщал, что по пути на Кавказ будет проезжать Казань и очень хотел встретиться там с отцом: «Мой обожаемый отец, я думаю, что это письмо Вас застанет в Казани… Я очень обязан г-ну майору, который пожелал взять с собой это письмо и Вам устно выразить все мои чувства, которые наполняют мое сердце, так страстно желающее Вас увидеть. Постарайтесь подождать несколько дней. Я умоляю Вас хорошенько отблагодарить майора за такой сердечный интерес, который он ко мне проявил… Целую Ваши руки тысячи раз. Ваш преданный сын Александр Одоевский.
Тобольск, 23 августа 1837». (Перевод наш — Л. Б.).
О том, как группа декабристов продолжала путь на Кавказ, рассказывает Н. И. Лорер: «Мы ехали очень шибко, скоро миновали Тюмень, переправились через Волгу и, приехав в Казань, остановились в гостинице…». Там Одоевского встретил 70-летний старик-отец, выехавший к нему навстречу. «Сгорая весьма понятным нетерпением, дряхлый князь не выдержал и при входе своего сына побежал к нему навстречу на лестницу, но тут силы ему изменили, и он, обнимая сына, упал, увлекая его за собою.
Старика подняли, привели в чувство, и оба счастливца плакали и смеялись от избытка чувств…».
Пребывание Одоевского на Кавказе было недолгим. В августе 1839 года он умер там от злокачественной малярии.


Александр Гришин


* * *
Не береги поэтов, Русь!
Возьми их без остатка.
Что? Жалуются? Ну и пусть.
Пусть будет им несладко.

Прости слепцов, глупцов прости,
писателей куплетов —
но им грехи не отпусти…
Не береги поэтов!

Не дай им жить с тобой шутя,
светло и одиноко.
Будь беспощадна, как дитя,
будь, как дитя, жестока…



Анатолий Васильев


С надеждою быть России полезным…
Отрывки из повести
…Княгиня Трубецкая касается рукою колен жены Кюхельбекера, смотрит в глаза.
— Как плох Вильгельм Карлович, — называет она трудное имя мужа. — Давно ли таково здоровье нашего Кюхли?
Добра княгиня, да кухарки по одной досточке ходят, конюха солдатами тянутся; хозяйство не менее разгильдеевского, а повсюду будто новой метлою метено.
— Анишь жаль его, — отвечает, боясь оплошки. — Надысь ехали из Акши, Сибирское море переплывали. Налетел ветер, лодку вверх-вниз, думали: конец нам, но к какой-то земле прибило. Всю ночь на ней с детьми мерзли. Карлуша перезяб. С той поры кхы да кхы. И глаза повредились. Надысь затуманилось у него все, схватил за руку: «Слепну я, Дронюшка!» Так жалко его, княгинюшка, просто взнятие тела идет, глубоко на душе садится. — Ни с того ни с сего разревелась. — А детей кормить-одевать надо. Не та счастливая, что у батьки, а та, что у мужа. Самого его кормить-одевать… Для вас, не знаю с чего, он Кюхля, для меня — Кахля…
Баргузинская Аннушка, Анна Михайловна, в прошлогодничных днях не слезавшая с ее колен, растопыривает глаза, прячется за Катерину Ивановну — не узнает.
«Какая мрачная участь! Муж недоступен ее пониманию и, наверное, понять ее не старается. А что случись с ним — детей у нее отнимут, увезут в Россию. Останется одна, — думает Катерина Ивановна. — И ради чего влачила жалкое существование?! Но сердце в доброте хранит. Милый Кюхля — это воспоминания молодости, мы смотрим глазами той поры, а его, прежнего, нет, он действительно Кахля. Дросида Ивановна оттого нашла точное слово, что за него страдает».
Жаль ее княгине, но и его жаль: кто ему эта женщина? Дронюшка говорит:
— Беспокоюсь за мужа. Как сказать следно, чтобы на уме не осело навсегда, будто жизнь не для него?!
…Он дорвался до слушателей, читал без передыху и вечер, и два, и днем. Кашель, терзавший его в день приезда, успокоился, не мешал. Стихотворения на ум приходили самые нужные, необходимые для настроения минуты, часа:
Сколь гибелен безвременный мятеж!
И если вы, не проливая крови,
Воистину желаете Отчизне
Свободу и законы возвратить,
Умейте, юноши, внимать мужам,
Избравшим вас для подвига святого!
Они рекут в благую пору вам:
«Ударил час восстанья рокового!»

Князь Сергей или расхаживал по гостиной, слушая его метрику, или спиною к нему останавливался у окна, опершись о палку, сумрачными глазами смотрел на заснеженный мир. Катерина Ивановна сидела на низкой софе, нет-нет и промокала платочком слезы: прекрасная душа истосковалась по поэзии, которой так мало вокруг. Он видит ее идеалом женщины и жены, светлой посланницею из будущего, куда спешили они. Из будущего, в котором жена не вослед за мужем идет, а рядом — соратницей…
Дронюшка. Он несчастен во всем. У нее грубые руки, грубый голос, ум ее груб, нрав — она из прошлого, не из будущего… Но в чем она перед ним виновата, жена и мать его детей?!
Он разделил участь товарищей, но после Сенатской дороги их разошлись: им — Сибирь, ему — крепость. Они жили артелью, он — одиночкой. Поэтому их сибирское прошлое — не его прошлое. Многое он знает от Мишеля, жившего вместе со всеми в Чите и в Петровском заводе, многого и не знает. Но даже и о том, что ему в общем известно, Вильгельму Карловичу все равно интересно услышать сейчас от хозяев — из первых уст.
…После объявления приговора Катерина Ивановна первою бросилась вслед за мужем — через одиннадцать дней покинула столицу, встретилась с ним через девять месяцев. На ее пути стояли двор, канцелярия, департаменты.
Все далеко позади, и голос ее ровен:
— В Иркутске, бесполезно истратив все доводы и внушения, чтобы я отказалась от намерения разделить участь Сергея, дали мне подписать бумагу, состоящую из множества пунктов. Я подписала ее не дрогнув.
Этой подписью она давала согласие жить где бы то ни было, но там, где будет содержаться государственный преступник Сергей Трубецкой, свидания с ним иметь только с разрешения господина коменданта, без ведома которого не доставлять мужу никаких вещей, бумаги, карандашей и ничего подобного не принимать от него, равно как самой не отправлять куда бы то ни было и кому бы то ни было ни писем, ни бумаг…
— Эти условия за мной подписали Волконская, Муравьева — все последовавшие за нами… Горше всех было Муравьевой. Вы представляете состояние Александрины?! Семь человек из родни арестовано… В России оставлено трое малолетних детей. — Катерина Ивановна промокнула платочком глаза, — Она раньше всех сошла в могилу…
— Вы представляете состояние Муравьевой? Когда она читала и подписывала пункты, при ней было послание Пушкина! — Сергей Петрович смотрит на Кюхельбекера, но взгляд его там, в кабинете иркутского губернатора, куда вошла Александра Григорьевна. — Я думал: почему именно ей Пушкин доверил послание после того, как Волконская, с которой хотел его отправить, уехала ранее намеченного срока? Да более отважной женщины не было среди наших дам! К тому же Пушкины и Чернышевы — дальние родственники. Они имеют общих предков из рода князей Ржевских.
«Муравьева — урожденная графиня Чернышева», — мимоходом вспоминается Кюхельбекеру.
— Я и ведать не ведал, что Александр Сергеевич еще и родственник Чернышевых, а через Александру Григорьевну — и Муравьевых, — вставил он слово. — Ведать не ведал, что он из «Муравейника»!
Все трое рассмеялись. Метким словом окрещен старинный образованнейший род!
Катерина Ивановна добавила:
— А значит, Луниных и Вадковских: оба двоюродные братья Александры Григорьевны.
— Так мы породним Пушкина со всей Россией.
— Он без нас породнен с нею, — отозвался Вильгельм Карлович.
Сергей Петрович посмотрел на супругу: мол, продолжай. Но сначала мнение высказал:
— Унизительным пунктам, под которыми подписывались наши женщины, думаю, нет прецедента в истории других государств.
— Реестр нашего имущества хранился у Лепарского, мы не вольны были им распоряжаться: ни дарить, ни продавать, ни уничтожать. Деньгам вели приходно-расходную книгу: при несхождении судились бы как уголовницы…
«Сколько ими пережито за эти девятнадцать ссыльнокаторжных лет?! Ему и девяти хватило! Крепостные годы не в счет: они куда как легче… А он-то со своей душою носится!» — Вильгельму Карловичу все происшедшее увиделось вдруг в новом свете.
Сергей Петрович посуровел:
— Мы всегда говорим хорошо о господине Лепарском. Но для меня он как был, так и остался сатрапом, цареугодником. С нами был хорош, потому что опасался наших родственников в столицах: они-то при дворе влияния не утратили. Но вспомнить судьбу нашего товарища поручика Сухинова. Не смирился с монаршей волей и здесь продолжал бунтовать, готовил побег с каторги, замышлял уйти за границу, чтобы продолжить дело. Царь приказал назначить военный суд. Сухинова и пятерых его единомышленников приговорили к расстрелу, остальных — к плетям и кнуту. Сухинов монаршей воле и здесь не захотел подчиниться, сам распорядился своею жизнью. Дважды принимал яд — и все неудачно: то яд не действовал, то спасал врач. Но все же он повесился на ремне от своих кандалов. Лепарский приказал бросить его труп в яму у того столба, где его должны были расстрелять… Расправа была в прямом смысле кровавой. Экзекуция проводилась над всеми сразу: расстреливали и пороли в одно и то же время, в одном и том же месте. У воинской команды ружья старые, заряды слабые, солдаты стреляли вразнобой, штыками докалывали приговоренных. Вешают и расстреливают у нас ахово… А надо всем распорядителем стоял генерал-майор Лепарский, оттого, видать, вскоре ставший генерал-лейтенантом.
— Дикая власть — дикие нравы, — закашлялся Вильгельм Карлович.
— У власти, как у Лепарского, по локти руки в крови, — согласился Трубецкой.
Вильгельм Карлович сидел и думал, что жизнь его совершалась кругами. Первый — от рождения до Декабря. Набирание сил, приобретение друзей, утверждение себя в этом мире следованием идеалам разума и добра, проповедью взглядов, может быть, не всегда верных, но всегда честных… Второй — его крепости, существование, не имеющее смысла. Может, только к царевой пользе — как назидание. Отстранение от жизни. Третий круг — поселение, от Баргузина до Баргузина. Свободен, говори, но с ограничениями, главное же — говорить некому и негде… Четвертый начинается сейчас, с Оёка, где он значим прошлым своим значением. Но и настоящим — он возвращается к друзьям, понимающим его, к возможности делиться мыслью…
— Какое разное назначение у людей в жизни, — размышлял вслух Сергей Петрович. — Одни живут для того, чтобы облегчить ее для себе подобных, другие — усугубить. Первые чаще в конце концов надевают арестантский халат, вторые — знаки высшей государственной власти. Некий высший чин империи, положим, тот же Лепарский, бьется днями и ночами над бумагой, подобной той, что подписывала Катерина Ивановна.
— Действительно, надо было не спать не одну ночь, чтобы продумать каждую мелочь из нашей будущей жизни, и, по возможности, в каждой мелочи осложнить ее. Среди многих обязательств было и такое: «…не должна я никогда мужу своему приносить никаких напитков, кроме съестных припасов…» — Она лукаво улыбается, чуть качнув головой, прищуривает глаза, — тут у вершителей наших судеб произошло недодумывание, или сами они не представляли нашего будущего содержания, или нас по себе равняли. А далее без изъяна: «…съестных припасов, да и сии доставлять ему через старшего караульного унтер-офицера, а не через людей моих; личное свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера, не говорить с ним ничего излишнего и паче чего-либо непринадлежащего, вообще иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке». Ни тогда, ни сейчас не понимаю: «…не говорить с ним ничего излишнего и паче чего-либо непринадлежащего…» Мы детей имели, но, может быть, здесь что-то другое подразумевалось?
Она смеется и заражает смехом мужчин. Но смех ее сменяется слезами. Успокаиваясь, говорит:
— У Александрины эти обязательства были переписаны на платок для дочери Софьи, родившейся здесь, в Сибири. Ноннушка, по-домашнему.
Горбоносое лицо Трубецкого — мать передала сыну мужские черты своего грузинского рода — невозмутимо.
— Александрина оставила мир в двадцать восемь лет, — вослед за супругой называет он этим именем Александру Григорьевну. — Незабвенный не позволил перевезти ее прах в Москву. Наши жены и без того не давали ему покоя, постоянно будоража общество своими отъездами, обращениями к нему, свой гибелью, наконец. Говорю «гибелью», ибо так оно и было. Естественно, такого возвращения Александрины он не мог допустить!
На просьбу ее свекрови его императорское величество изволил отозваться так:
«1-е) Что перевезение тела невестки г-жи Муравьевой в Москву никак дозволено быть не может.
2-е) Что равномерно не может быть дозволено г-же Муравьевой взять к себе малолетнюю внучку Софью, родившуюся в Сибири, ибо несообразно было бы воспитание ее вместе с сестрами, у г-жи Муравьевой находящимися, которые принадлежат к дворянскому сословию, между тем как она рождена в податном состоянии…»
— На общие средства — и крестьян, и горнозаводских рабочих, и наши — мы поставили памятник над ее могилой и надгробную часовню, которую сложил казачий офицер со сложным именем Афиноген Анфимович, Анафимыч, — грустно улыбнулась воспоминаниям Трубецкая. — Александрина, наша Мурашка, пользовалась любовью всех. Никто не уехал из Петровского завода, не поклонившись ее праху.
Вильгельм Карлович припадает к ручке Катерины Ивановны.
Трубецкой, седой, монументальный, покачиваясь в кресле-качалке, говорит:
— Правительство утверждением обязательств, оскорбляющих человеческую сущность, утверждением законоуложений, противных пониманию человека, пыталось разобщить нас. — Помолчал внушительно, строго. — И просчиталось, сплотило нас этим. Мы выстояли. Потому, пожалуй, что жили артельно.

* * *
Звездные миры летят над землею, метет январь, гудит ветер в печных трубах, свистит в голых ветвях деревьев, вьет снежные венки над могилами троих детей Трубецких.
По лавкам в банях, людской, на конюших нарах посапывают в приюченности и тепле блаженные, калечные, сирые, много их находит пристанище в этом доме — сердце хозяев исполнено милосердия, доброты.
Засыпают под свист метели столицы.
В затерянном мире, в сибирском селе Оёке, при свете свечи сидят отверженные, в единоправной самонадеянности заживо похороненные в глуши, но живущие отнюдь не бесцельною жизнью.
— Мы сделались едиными здесь, жаль, что не всегда были таковыми там, — Сергей Петрович указывает на запад, — где нашим объединяющим началом была необходимость перемены государственного устройства. Мы были единодушны в необходимости уничтожения рабства. Мы хотели, мы пламенно желали освобождения от него своего народа, но если б еще были едины в усилиях и средствах…
Восточная Сибирь, Забайкалье… Возмущенье умов служит к заселению необжитых пространств империи. Конвойными тройками, телегами по этапу сюда доставляются бунтовщики. А за ними следуют жены, невесты…

* * *
Посвящая Кюхельбекера в местную жизнь Ялуторовска, Иван Иванович говорил:
— Сибирь богата, но, пока безголово правительство, будет нища. У нее пока одно благо — нет крепостных… Ялуторовск нищ как духовно, так и матерьяльною жизнью. Та же Россия в миниатюре… Город населен отставными военными, купцами и мещанами, духовными да приказными, но более крестьянами. Наше светское развлечение — ярмарки. Стекается довольно много народа, и народа разного. По городскому положению в Ялуторовске ярмарки бывают три раза в год… С товарищами собираемся в четверг у меня, в воскресенье — у Муравьева-Апостола. Прочие дни проходят в занятиях умственных и механических.
Настало время Вильгельма Карловича. Он сидел, набираясь сил надолго, — знакомить Жанно со своими твореньями.
— Давай, Вильгельм Карлович, погружай в стихию метрики.
Он поднялся. Изломанно взлетела рука.
Ассирия и Египет. Древний Рим. Вожди в развевающихся багряницах, ведущие за собой легионы. Тимолеон — коринфский тираноборец, народный вождь, наполнивший сердце свободой, высоко поднявший его над ареной мира, и хоры, вторящие ему с холмов.
В затерянном мире, в сибирском селе Оёке, при свете свечи сидят отверженные, в единоправной самонадеянности заживо похороненные в глуши, но живущие отнюдь не бесцельною жизнью.
— Мы сделались едиными здесь, жаль, что не всегда были таковыми там, — Сергей Петрович указывает на запад, — где нашим объединяющим началом была необходимость перемены государственного устройства. Мы были единодушны в необходимости уничтожения рабства. Мы хотели, мы пламенно желали освобождения от него своего народа, но если б еще были едины в усилиях и средствах…
Восточная Сибирь, Забайкалье… Возмущенье умов служит к заселению необжитых пространств империи. Конвойными тройками, телегами по этапу сюда доставляются бунтовщики. А за ними следуют жены, невесты…

* * *
Посвящая Кюхельбекера в местную жизнь Ялуторовска, Иван Иванович говорил:
— Сибирь богата, но, пока безголово правительство, будет нища. У нее пока одно благо — нет крепостных… Ялуторовск нищ как духовно, так и матерьяльною жизнью. Та же Россия в миниатюре… Город населен отставными военными, купцами и мещанами, духовными да приказными, но более крестьянами. Наше светское развлечение — ярмарки. Стекается довольно много народа, и народа разного. По городскому положению в Ялуторовске ярмарки бывают три раза в год… С товарищами собираемся в четверг у меня, в воскресенье — у Муравьева-Апостола. Прочие дни проходят в занятиях умственных и механических.
Настало время Вильгельма Карловича. Он сидел, набираясь сил надолго, — знакомить Жанно со своими твореньями.
— Давай, Вильгельм Карлович, погружай в стихию метрики.
Он поднялся. Изломанно взлетела рука.
Ассирия и Египет. Древний Рим. Вожди в развевающихся багряницах, ведущие за собой легионы. Тимолеон — коринфский тираноборец, народный вождь, наполнивший сердце свободой, высоко поднявший его над ареной мира, и хоры, вторящие ему с холмов.
Европа, охваченная огнем революций. Париж и Царское Село.
Лицейские, ермоловцы, поэты, —
Товарищи! Вас подлинно ли нет?

Клятвы в верности дружбе, любовь, опалившая седые волосы, пророчества и вера в высокое предназначение поэта…
Читая, он подходил к своему сундуку, окованному полосками жести, безошибочно находил нужное: за двадцать лет была возможность запомнить номера папок, содержание их, страницы.
Иван Иванович слушал.
Молодая женщина, нянька его дочери, входила с подносом в руках, на изящном французском предлагала шампанское. Они брали искрящиеся фужеры, она уходила. Вильгельм Карлович упивался ритмикой, будто в чужое вслушивался со стороны, — блаженство его было полным.
«Несчастный Кюхля, Кугельбекер — пекарь пуль. Задира и забияка! Как сам ты нескладен, так нескладна твоя жизнь, — под гекзаметры, хореи и ямбы размышлял Пущин. — С кем только ты ни стрелялся шутя и всерьез, кого только ни вызывал на дуэль! Ждать от тебя вызова можно было за все — за неподнесенный первому стакан вина, за каламбур, за неправильное понимание политики. И никаких при этом не преследовал выгод. Приютивший тебя Ермолов сам же выгнал тебя с Кавказа: ты не нашел ничего разумней, как вызвать на дуэль его родственника. Лишенному службы, весь двадцать второй год и половину двадцать третьего тебе пришлось прожить в деревне у Юстины Карловны… — Иван Иванович словно перелистывал жизнь Кюхельбекера. — Ты избираешь своим поприщем журналистику, начинаешь издавать журнал. В круг изящных изданий тех лет, печатающихся на лучшей бумаге, врывается твоя «Мнемозина». Серая, громоздкая, как лапоть, «Мнемозина» с выходом запаздывала — последний номер на целые полгода. Вы же с соиздателем хвастали, что подписчиков имеете довольно, называли число их — сто девяносто. Это и в самом деле было неожиданно и внушительно. Пушкинские «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» вышли в тиражах фантастических — тысяча двести экземпляров, тогда как двести покрывали издательский расход… Может, сама нескладность твоей жизни действовала на воображение читателей? Но «Мнемозина» на этом держаться долго не могла…»
Вильгельм Карлович читал.
«Мне не завидовать, следовать им надо! — терялся Кюхельбекер от сошедшего на него прозрения. — Ношусь со своим сочинительством как с писаной торбой. Себя выражаю… Они тоже себя выражают, но тем, что создают школы, учат. Их самовыражение приносит пользу народу. Выражают себя всеохватно, уча земледелию, иностранным языкам, хозяйствованию. В Ялуторовске делают то, что задумано было сделать для всей России…»
…И. И. Пущин 21 марта 1845 г. Е. А. Энгельгардту
Три дня погостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житье в Курган со своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня донельзя… Не могу сказать Вам, чтоб его семейный быт убеждал в приятности супружества… Признаюсь Вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака: и в Баргузине можно было бы найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой… Спасибо Вильгельму за постоянное его чувство, он точно привязан ко мне… он, бедный, не избалован дружбой и вниманием. Тяжелые годы имел в крепостях и в Сибири.

* * *
…Тобольск вставал над крутояром, поднимался в чистое небо золочеными куполами кремля. «Над рекой Иртышом при устье реки Тобола, павшей в Иртыш против конца города». Окружностию на одиннадцать с половиною, в длину с севера на юг на три версты четыреста пятьдесят сажен.
От престольных Санкт-Петербурга в 2885, Москвы — 2153 верстах.
Никольским взвозом протащили сани лошадки. Нагорною частью простучали копытами по обледенелым текокошниками узорчатых наличников. Этот же дом похож на казарму.
— Здесь обитает еще один горькой судьбы человек: Петр Павлович Ершов. Мы все его уважаем, но что мы — его «Конька-Горбунка» благословил Пушкин. «Город бедный, город скушный — проза жизни и души, как томительно, как душно в этой мертвенной глуши», — пишет Ершов, и он прав. Извините прямолинейность — только мы тут и оживляем жизнь. — Глаза потемнели, будто она опустила вуальку. — Только мы и оживляем…
Молчание. Неспешный шаг.
— Такой удел: блестящий взлет — и прозябанье в глуши. — Он сказал и подумал, что сказал о себе. Прочел свое: — «Горька судьба поэтов всех племен; тяжеле всех судьба казнит Россию».

* * *
Комната узостью и полумраком похожа на келью. Полосы чрезоконного света скрывают лицо Вильгельма Карловича, по случаю нездоровья не встающего с постели, вспыхивают дужками очков Ершова, Петра Палыча, — тридцатилетнего вдового инспектора мужской гимназии. С отечным лицом, рыхлый, тяжело поскрипывающий стулом, он представляется Кюхельбекеру истинным образчиком здешнего чиновничества — и все вроде бы на лице написано, а ничего за ним, за очками не разглядишь… Петр Палыч — чиновник особенный: в тридцать лет уже не ведомствам, не министерствам принадлежит, но истории, — его «Коньку-Горбунку» суждена вечная жизнь в русском народе… Сам он из местного чиновничества: родился в Ишимской степи, в деревне Безруково, в семье полицейского комиссара, усердного в службе. Назначения, должности… Омск… Березово… Отец — полицейский начальник на территории от Сургута на юге до островов Ледовитого на севере, от Уральских гор на западе до Енисея на востоке… Снова Омск и, наконец, столица, Санкт-Петербург. Павел Алексеевич переведен на службу в отдельный корпус внутренней стражи, под могучее покровительство генерала Капцевича — неизменного любимчика царя Николая Первого.
Девятнадцатилетний студент философско-юридического отделения Петербургского университета Петр Ершов в тридцать четвертом году издает свою сказку. Всеобщее признание, похвалы, известные слова Пушкина: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».
Семья жила службой отца. С его смертью она лишается возможности жить в столице и в тридцать шестом возвращается в родные края: мать Петра Палыча, Ефимия Васильевна, из рода тобольских купцов Пиленковых.
Тобольская гимназия. Двадцатичетырехлетний учитель ее Ершов влюбляется в женщину с четырьмя детьми на руках, предлагает руку и сердце. И через шесть лет — вдов. Единственная опора в житейских неурядицах — «Конек-Горбунок». Но его переиздание пока запрещено.
Ура самодержавию! Всемогущему, всепостигающему, всекарающему…
Кюхельбекер смотрит на Петра Палыча, слушает. Разговор их серьезен — о воспитании юношества.
— Ваша статья в «Отечественных записках», — говорит Ершов, — удовлетворяет меня главным: есть люди, кровно озабоченные состоянием изучения родного языка, состоянием преподавания его. Внушителен и тщателен перечень авторов, в особенности немецких. Ныне появляется много статей по теме нашего разговора, это хорошо. Плохо то, что в спор вступают люди малосведущие, а их слово преподносится как последнее… Темна вода во облацех. Наломают дров сверху, а мы расхлебывай.
«Похвальбы мне поздны, — думает Кюхельбекер. Он тяжело недомогает сегодня: с утра кашель и кашель, щеки сжигает жар. — Знатоками я всегда буду понят».
Говорит:
— Так уж повелось: один глупый бросит в море камень, а сто умных не вынут.
— Именно. Умный любит учиться, а дурак учить.
«Обременен детьми, долгами, невзгодами, — закашливается в своем полумраке Вильгельм Карлович, — обременен службой, но искра божия теплится в душе, не дает покоя. Искра божия — правда, которая нужна народу… Только власть предержащим она противна, и они не дают ей права быть услышанною. Просвещенный ум на Руси обречен чувствовать себя находящимся посередине тоннеля, в котором нет дороги назад, ибо там его убеждения, он несет их в себе, но и впереди мрак, которому те убеждения ненавистны. Застоялый воздух империи губителен для всего живого».
— «Мементо мори» — наставлял меня в каземате свеаборгский священник, — садится в постели Вильгельм Карлович. — «Помни о смерти». Но я заклинаю всех: «Мементо вивере!»
— Помни о жизни! — переводит Ершов. — Она — наши воспитанники.
Он помнил о жизни.
Отдышится от чиновного гимназического смрада в среде людей Декабря, в среде их друзей, наберется сил — и за работу. Им написаны «Курс русской словесности», «Мысль о гимназическом курсе». Два года переходили они в столице из рук одного остолбенелого в верноподданничестве академика в руки другого, беспросветного по той же причине. Вернулись, одобрения не получив. Значит, умственные цепи, сковывающие мысль молодых людей в гимназиях, так и останутся цепями. Надолго, пока другие силы не разорвут их…
— Наше призвание испокон высоко почиталось, — говорит Ершов. — Ювенал освящал его именами богов, говоря: они хотят, чтобы учитель заступил священное место отца. Цицерон утверждал: воспитание и обучение юношества — величайшая заслуга перед государством.
Кюхельбекер подается вперед, голова оказывается в потоке света — серебряная, лицо в морщинах, под черными зонтиками горят слепые глаза:
— Да! Государственная ответственность учителя!
Петр Палыч заскрипел стулом. Убогость педагогической практики в их гимназии приводит его к горькому откровению:
— Увы, наш вертеп сглазили черти. Преподаванием мало кто интересуется — все в беге за чином, он же редко когда соответствует педагогической подготовленности, чаще наоборот. «Та сторона умения в понимании тех или иных помещений в аспекте недозанятости их вниманием господина инспектора отклоняется в сторону непонимания дисциплины учащихся…» — говорит наш директор.
— Цицерон!
— Его фамилия Качурин переделана гимназистами в «Окачурин». — Лицо Петра Палыча темнеет. — «Окачуринилась» наша педагогика. Он издает приказ: всем преподавателям, ежели они не желают подвергнуть себя строгой ответственности за неповиновение, иметь волосы «на переду не длиннее одного вершка, а на задней части головы на половину короче…»
— «…На задней части головы!» — веселится Вильгельм Карлович. — Действительно, Цицерон.
— Он разлагающе действует на учительскую молодежь. В селе Аремзянском священником мой старый знакомец Акинфий Прокофьев. «Тотоша! — говорил он сыну, вернувшемуся в Тобольск после окончания университета. — Учись быть учителем у Петра Палыча». И указывал на меня. Я стеснялся, краснел от смущенья, не понимая, что отец боялся «окачуринивания» сына. Увы, что с ним и случилось. Самолично изготовил линейку, коею проверяет длину волос у преподавателей и гимназистов. «Анатолий Акинфиевич, — говорю, — не срамите фамилию». А он: «Я вас уважаю, Петр Палыч, но поперек дороги не стойте!» Так и ходит поныне с линейкой, измеряет длину волос, а знаний — ни на грош. Весь в бегах к чину. Амбиция и апломб. Жалуюсь отцу, тот только руками разводит: «Не учили, покуда поперек лавки укладывался, а во всю вытянулся — не научишь». Вот так, волосатою стала наша педагогика. А учитель сей ходит под кличкой Гнус, гимназистами данною.
Он не рассказывает, что Анатолий Акинфиев, сын Прокофьев, стал правой рукой своего наставника и, усердствуя, кое в чем превзошел самого директора. Это он, Акинфиев, подал Качурину идею: запретить с окончанием занятий находиться в стенах гимназии учащимся и учителям: «Сторожам работы не остается!» А некоторым гимназистам, да и самому Петру Палычу, может быть, только и места-то было, где посидеть и подумать, заняться литературой. Пришлось снимать комнатку у вдовой чиновницы. Будто из собственного дома выперли.
— Тупо сковано — не наточишь, глупо рожено — не научишь, — говорит Вильгельм Карлович, но мысль его уже оторвалась от тобольской действительности, он видит Россию. — …А сверху тоже педагог, не его сиятельство министр просвещения, — выше…
— О чем и сказ…
Вильгельм Карлович закашлялся, острым подбородком тычась во впалую грудь.
В сентябре, еще не зная о случившемся в одиннадцать часов пополудни одиннадцатого августа, Трубецкой напишет Бриггену:
«Известия твои о Вильгельме Карловиче Кюхельбекере подтверждаются из Тобольска. Он, кажется, не жилец на сем свете; и я полагаю, что его убивает поэтическая страсть его. Если бы он имел частицу прозы своего брата, то был бы здоровее. Поэты с горячими чувствами долго не живут. Долго жили Гете, Вольтер, люди холодные».

* * *
— Народу в Тобольске всего-то тысяч пятнадцать, — звучит голос Натальи Дмитриевны. — Запустевает город, запустеваем мы… Две тысячи домов, двенадцать мощеных улиц, двадцать немощеных, двадцать один переулок.
Клетка ее исхожена, изучена вдоль и поперек.
Чукманов мыс.
На гранях памятника Ермаку вырезаны пальмовые ветви, на цоколе — венки с датами прихода его в Сибирь — 1581 и его гибели — 1584. На постаменте с западной стороны, обращенной к России: «Покорителю Сибири Ермаку», на восточной: «Воздвигнут в 1838 году».
— Четыреста лошадей притянули в тридцать пятом году, в декабре, части памятника с Урала в Тобольск, — рассказывает Наталья Дмитриевна.
«В декабре тридцать пятого. Как я разминулся с ними?»
— …Но оказалось, что собрать его здесь некому. На установку памятника ушло три года…
Михаил Александрович Фонвизин, надушенный, нарядный, кладет ему на плечо руку.
— Пора, Вильгельм Карлович, экипаж подан.
— Куда, почтеннейший и любезнейший, — повторяя любимое выражение Фонвизина, отрывается он от дум, — не слишком ли много движенья и мало покоя?!
— Движение — это жизнь, Вильгельм Карлович, — смеется Михаил Александрович. — Мы едем к Свистунову.
— Но до Петра Николаевича рукой подать, какая езда?!
— Так надо.
Праздничная Наталья Дмитриевна ждет их уже у подъезда.
Вечер прозрачно голубеет высоким небом, шум ледохода идет с реки, тянет прохладой. Подковы лошади и ободья колес громко стучат по бревенчатой мостовой.
— У Свистунова в вашу честь маленький музыкальный праздник, — оповещает Наталья Дмитриевна. — Не смущайтесь.
Он укоризненно смотрит на нее.
Как его лечат, однако!
Ярко освещенные окна дома. Музыка.
Вильгельма Карловича проводят в гостиную. Знакомые и незнакомые лица улыбаются вконец растерявшемуся ему. Начинаются представления. Музыканты опускают смычки.
Хозяин дома наряден по-русски: усы, шевелюра, бакенбарды — единая буйная поросль, — как в Петербурге был элегантен кавалергард, так элегантен в Тобольске. Он легок и строен, мужчина неполных сорока трех лет.
Гвардейски четко сдвигает каблуки:
— Петр Николаевич Свистунов.
Представление веселит Кюхельбекера. Бал-маскарад!.. Но внимание единомышленников льстит. Даже ревнивая мысль проскальзывает: люди хоть и с запаздыванием, но приветствуют поэта России.
Он урезонивает Свистунова словами Исайи, пророка:
— Не носите больше даров тщетных, праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие и празднование.
— Вильгельм Карлович! Вы в моем доме, законность гарантирована, а каторжника называть бездельником ни у кого не повернется язык. Честь же по заслугам.
По торжественному случаю снявший зонтики с глаз, Кюхельбекер обращается к рядом сидящему Бобрищеву-Пушкину, — он хоть и тех же гвардейских лет, а Саваоф:
— Какова молодежь!
Саваоф шевелит бородою:
— Орлы! Коня и саблю в руки!
Переглядываются, пряча благодушные улыбки в самих себе.
Дом наполняется музыкою — пробною, тихою. Как в церкви.
— Александр Михайлович Муравьев!
Он поскромней, в чиновничьем мундире. Говорит, пожимая руку:
— Обнадеживающие изменения происходят в мире. Вчера или сегодня виделись мы у Волконских? — Простое серьезное лицо: обладатель его принимает жизнь такою, как она есть, но при этом имеет собственное мнение. — А племянница моя, Никитина дочка, уже в Петербурге, в Екатерининском институте, и характер у нее сибирский. Императрица спрашивает: «Почему, Ноннушка, ты говоришь мне «мадам», а не называешь «маман», как все девочки?» Она не моргнув отвечает: «У меня одна только мать, и та похоронена в Сибири».
Вильгельм Карлович очарован мужеством маленькой Муравьевой.
— Благодарю вас. Спасибо, — трясет он руку не понимающего, за что его благодарят, товарища. — Спасибо.
«Люди меняют времена или людей время?!»
Мысль споткнулась. Он, передумавший многое, повторяет нелепый вопрос веков… Нет ничего совершеннее времени! В лёте своем вышвыривает оно из кошевы надувные шары величеств, сиятельств, громогластв, дуролепств. Не успевать, не отставать, не опережать — надо лететь со временем, то есть быть им. Нет ничего постояннее времени!
Седые волосы освобождают мысль от мелочей.
Да, Александр Михайлович, говорят, несчастлив в браке: жениться на гувернантке из дома родителей! Сварлива, расчетлива… Но то, что она здесь, что-нибудь значит, стоит что-нибудь?! Жозефина Адамовна, как все женщины, чьему примеру она следовала, — в ином временном измерении. Только чистота признается в нем, человечность, какой мы ее понимаем.
…Третьим пунктом в императорском отказе г-же Муравьевой значилось:
«Что как второй сын г-жи Муравьевой, Александр, добровольно отказался от дарованной ему высочайшей милости быть обращенным на поселение и сам просил о дозволении оставаться с старшим братом своим в Петровском заводе, то неминуемо должен он подвергаться и всем тем правилам, коим подлежат находящиеся в означенном заводе государственные преступники, а потому и не может он иметь дозволение переписываться с родными своими».
Отказывалось по всем пунктам.
Со временем этот документ попадет в руки Ноннушки, на обратной стороне его она выведет: «Свидетельство жестокости и сухости сердца покойного государя Николая Павловича…»
Представления продолжаются. Ветер времени шелестит в них для Вильгельма Карловича. Ветер времени, отзвуки мысли…
— Иван Александрович Анненков!
Гвардейская стать, решительное лицо, крупное, русское, — поля ржи от горизонта до горизонта. К таким могут ехать, лететь, бежать женщины, преодолевая препятствия, казалось бы, непреодолимые. «Я мать его ребенка!» — выложила перед Незабвенным, не пускающим ее в Сибирь к Анненкову, Полина Гёбль, нынешняя Прасковья Егоровна. И препятствия рухнули.
— Рад видеть вас, рад слышать, счастлив пожать руку, — вдруг и в моей заиграет силушка.
Иван Александрович улыбается широко, белозубо:
— С друзьями делимся всем!
И это истинно. Вильгельм Карлович озаряется мыслью, спешит поделиться ею.
Он встает:
— Господа офицеры кавалергардского полка!
Смолкает музыка, стихает говор в гостиной.
— Господа офицеры кавалергардского полка! Рад вашему единению. Вы будто и не выходили из него. Или он переведен в Тобольск?!
Захлопали в ладоши, заплескали руками:
— Спасибо, Вильгельм Карлович!
Бобрищев-Пушкин у него с одной стороны, с другой — Фонвизин, молодой Фонвизин, старше его десятью годами. Он тоже из кавалергардов — племянник Дениса Фонвизина и генерал.
Вильгельм Карлович сел. Заиграла музыка.
…Еще соузник. Задержавшийся столоначальник губернского правления имеет замкнутое лицо. Строги брови, аккуратно уложены брови, бакенбарды распушены.
— Степан Михайлович Семенов.
Вот оно, будущее их начинания, — выходцы из народа.
— Пусть вас не удивляет, но мы с вами давно знакомы, — поднимается Вильгельм Карлович. — Мне о вас много лестного рассказывал Грибоедов. О том вашем диспуте…
Орловский семинарист был славою студенчества Московского университета в пору, когда в нем учился Александр Сергеевич.
— Вильгельм Карлович имеет в виду университетский диспут бог весть какой давности? Странный был диспут.
Степан Михайлович веселится, но веселится мыслью, лицо бесстрастно:
— Деканом словесного факультета был предложен диспут на тему: «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». Однако студенты начали его восторженными речами в честь греческих республик и свободного Рима.
Декан подхватился: «Господа, вы выставляете нам как пример Римскую республику, вы забываете, что она не раз учреждала диктаторство!»
Мне ничего не осталось, как тоже встать:
«Господин декан! Медицина часто прибегает к кровопусканиям и еще чаще к лечению рвотными, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, а в массе, без сомнения, здоровых более, чем больных, — необходимо нужно было подвергнуть постоянному кровопусканию или употреблению рвотного!»
Этим, собственно, и закончился диспут. Декан выбежал на кафедру: «На такие возражения всего бы лучше мог ответить московский обер-полицмейстер, но так как университету приглашать его было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут».
Все понимающе рассмеялись.
Михаил Александрович коснулся руки Кюхельбекера.
— Хочу, чтоб вы знали… Я только что направил правительству проект освобождения крестьян от крепостной зависимости, но Степан Михайлович довольно скептически отнесся к моим прожектам и надеждам. Может, оно и правильно. Меня теперь более увлекают социалистические идеи. Они имеют привлекательные черты…
Фердинанд Богданович Вольф, всем так необходимый, незаметен среди праздничного народа. Незаметно его выходное платье. Он живет не своею жизнью — жизнью этих людей, растворен в них.
Вырастает гномом-лесовиком:
— Извините великодушно. Но Вильгельму Карловичу, полагаю, на сегодня достаточно.
— Ваше слово, любезнейший доктор, — закон.
Дронюшка радовалась поздним возвращеньям Карлуши: «Набрел-таки на своих…» Отрадовавшись, спохватывалась: жене ли радоваться-то?! Не жене, думала, — матери. У нее трое детей: Мишенька, Юстина, Карлуша. Их надо устраивать в жизни.
Стараньями друзей они снимали домик. За малую плату.
Дети к его приходу спали.
В чистой комнатке горел молчаливый свет. «Хорошо им без меня, покойно». Руки Дронюшки ставили перед ним сковородку с рыбой неведомого названия.
— Гулеванам обед на столбе, да един ты у нас, Карлуша.
От бурятских скул веяло степью…
Вольф с Бобрищевым-Пушкиным варили травы, поили его отварами, закапывали в глаза зелено-коричневые капли, но он кашлял и кашлял, зрение не восстанавливалось, не рассасывались бельма.
Дети росли при нем без него. Он любил их жалостливой любовью.
Тая сокровенное, говорил Мишеньке:
— Вырастешь, доктором станешь.
Пытался обучать его латинскому языку, но, слепой, с голоса:
— Амат виктория курам, — произносил фразу. И переводил: — Победа любит старание.
— Амат виктория курам, — неуверенно повторял Мишенька: — Победа любит старание…

* *
*
День переполнен солнцем.
Окруженный заботой друзей, причащающихся философии, искусства, пользуемый Вольфом — имеющий все, чего недоставало в Кургане, — Вильгельм Карлович возрождает в себе убеждение: каждая жизнь да служит к украшению мира! Пока от губ не отлетело дыхание, смыслом жизни пусть будет жизнь. Рассуждения шатки, безотносительны: ему надо, во-первых, удержать ее!
Он готовится в дальний путь и земные свои дела хочет привести в порядок.
В печатании ему отказано. Но чем иным, уходя, он может обеспечить семью?!
Единственный человек услышит и поймет его — Жуковский.
Старательное перо семилетнего Мишеньки, носящего веленную Незабвенным фамилию Васильев, выводит на почтовой бумаге слова непривычно спокойного отца:
«…Дни мои сочтены: ужели пущу по миру мою дорогую жену и милых детей? Говорю с поэтом, и сверх того полуумирающий приобретает право говорить без больших церемоний: я чувствую, я убежден совершенно, точно так же, как убежден в своем существовании, что Россия не десятками может противопоставить европейцам писателей, равных мне по воображению, по творческой силе, по учености и разнообразию сочинений. Простите мне… эту гордую выходку. Сердце кровью заливается, если подумаешь, что все, все мною созданное вместе со мной погибнет, как звук пустой, как ничтожный отголосок…»
Дронюшка укладывает его в постель, укутывает лоскутными одеялами и уходит. Ни он, ни она не знают, как далек и горек будет ее путь. Она вернется в свои края, оставив детей друзьям и родственникам Вильгельма Карловича на воспитание, будет существовать на нищенское пособие, но, влекомая сердцем к тому, чем жил когда-то муж, начнет, пусть смутно, сознавать истинное значенье его и через сорок лет после его ухода отправится вослед за ним из столицы империи — Санкт-Петербурга.
Горсть земли первым на крышку ее гроба бросит князь Михаил, сын Волконских.
Офицер русской армии с университетским образованием Михаил Вильгельмович Кюхельбекер, несущий на себе славу отца, а в сердце памяти о нем, покинет мир в сорокалетнем возрасте, не оставив потомства и памяти о себе.
Юстина Вильгельмовна преодолеет воды Леты, вызовет голос отца с берега Забвения, рассказав на журнальных страницах «Русской старины» о его жизни.


Юрий Надточий


Пробуждение
Отрывки из документальной повести
…25 марта 1793 года в семье отставного офицера Степана Батенькова родился двадцатый по счету ребенок.
Священник нарек младенца Гавриилом. Шестидесятилетний отец семейства Степан Батеньков, приняв от священника сына, переиначил имя наследника на привычное — Гаврила.
Отставной офицер был прост и дворянство свое заслужил кровью в Семилетней войне, в сражениях против войск прусского короля Фридриха II.
Проста была и мать младенца, которую Степан Батеньков взял в жены из семьи тобольских мещан Урванцевых. И уж совсем простой казалась вся остальная тобольская родня, собравшаяся при крещении ребенка. Купеческие приказчики, солдатские вдовы, типографский рабочий, священник.
Впрочем, священник Иосиф Гиганов отличался образованностью, славился в городе как знаток арабского и татарского языков, преподавал в народном училище. Его Гаврила Степанович Батеньков называл впоследствии в своих воспоминаниях дядей.
Кончался восемнадцатый век, который еще долго старые тоболяки называли «золотым веком» Тобольска.
Мальчик в семье небогатого провинциального офицера родился на самом закате этого века.
…А мальчик в семье отставного офицера растет.
Мальчик растет, и, как каждому мальчику, ему хочется совершить подвиг.
Пока же дядя мальчика отводит его учиться в военносиротскую школу. Отставной офицер Степан Батеньков умер. Дядя беспокоится о будущем племянника.
В школе учат игре на флейте, барабанному бою, маршированию в колонне. Еще арифметике и геометрии. Арифметику и геометрию преподает любимый учитель Иван Павлович Менделеев. С дядей можно заниматься русской словесностью, брать у него сочинения Державина, Дмитриева, Богдановича.
Дядя радуется любознательности племянника, рассказывает о Ермаке, о его коротком правлении Сибирью. Об основателе родного города — незнатном человеке, письменном голове Даниле Чулкове.
Но самыми интересными оказываются занятия географией. Мальчик представляет, пока еще только по карте, всю Сибирь, Россию. Жадно рассматривает границы иных государств, названия европейских столиц. В Европе теснились кружки городов, между городами намечались тонкие пунктиры дорог. Дядя тоже смотрел на карту, говорил:
— Многие из этих дорог тебе придется пройти. Ради славы Отечества, к границам которого уже приблизился Бонапарт.

* * *
Из затерянных черноземных степных имений, уездных городков по проселочным дорогам, разбитым бесконечным трактам, со всех сторон огромной империи съезжались в Петербург отпрыски не слишком знатных дворянских фамилий в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет для поступления в созданный государем императором при инженерно-артиллерийском втором кадетском корпусе Дворянский полк.
21 мая 1812 года кадеты впервые надели офицерские погоны. Молодые офицеры принимали присягу на служение царю и Отечеству. Объединенные армии Наполеона стягивались к Неману.
11 июня, менее чем за два часа, понтонеры генерала Эбле навели через Неман три моста. 12 июня Великая армия начала переправу.
14 июня на земле Отечества уже около четырехсот тысяч неприятельского войска, при тысяче орудий. Значит, погоны надеты вовремя. Прощай, отрочество, что впереди?
«Деятельность ума и тела, умеренность и простота в пище, единодушие в товариществе — вот главные рычаги на подъем и перенесение житейских тяжестей, — к этому с детства приучались офицеры из кадет», — напишет декабрист Розен.
Впереди Отечественная война, польские проселки, немецкие дороги, французские шоссе, парижские площади…
…Как тяжело томиться, ждать дела, когда неприятель наступает, а новости неясны и тревожны.
Корпус генерал-лейтенанта Сакена, в котором в 13-й артиллерийской бригаде служит прапорщик Батеньков, находится в резерве.
Дорога уходит все дальше от начала пути, от Сибири, и вот первое письмо на родину, в Тобольск. Старинному приятелю Петру Афанасьевичу Меркушеву. 1813 год.
«После томительного ожидания в резерве, пока доблестные соотечественники изгоняли Бонапарта из России, корпус генерала Сакена, в котором я служу, участвовал в освобождении Варшавы и Кракова, прошел Силезию, 7 августа я был ранен в плечо в схватке при городе Кренбау; во время же вылазки неприятеля из крепостей Виттенберга и Магдебурга посчастливилось спасти от захвата врагами артиллерийские снаряды, причем и сам чуть с этими же снарядами не угодил в чужие руки, но бог миловал, за что и получил чин подпоручика. Таким образом, могу сказать, что прошел землю с одного конца на другой. Да и без преувеличения от Иртыша до Рейна нешуточное расстояние…»
Из письма Алексею Андреевичу Елагину. Тобольск, 1 декабря 1816 года.
«Я оставил военную службу и ношу теперь звание поручика в корпусе инженеров путей сообщения. Экзамен в Петербурге, мною выдержанный, сделал меня известным всему верховному начальству по сей службе, честолюбие и надежда заставляют ее продолжать…»

* * *
1817 год поручик Батеньков встретил в пути. По требованию генерал-губернатора Сибири Ивана Борисовича Пестеля его переводят в город Томск для производства «различных городских работ». С собой поручик Батеньков везет предписание, из которого явствует, что в городе Томске он должен принять на себя техническое руководство предстоящими работами. В предписании было одно существенное уточнение: «отнюдь не касаясь распоряжений экономических».
Возок несет по накатанному зимнему Сибирскому тракту, юный поручик весело глядит на березовые колки, круглые светлые рощицы посреди бескрайних полей. Поля уходят к югу, в степь.
Тракт поворачивает, и темные ели стоят за сугробами, а там, дальше, тайга, до самой тундры.
Просторна земля, простор в душе. И впереди, несомненно, откроется поприще.

* * *
…«В 1821 году майор Батеньков, коему поручаемо было делать в сибирских губерниях разные изыскания, по засвидетельствованию господина тайного советника Сперанского, с немалым трудом их окончил, во всех занятиях показывая необыкновенную ревность по службе и особенную к оным наклонность.
Высочайшим указом июля 28-го того же года повелено ему быть для производства дел в особом комитете, составленном для рассмотрения разных предметов по сибирским губерниям, почему и назначено ему местопребывание в городе Санкт-Петербурге.
Что же мог сделать для Сибири, находясь в Санкт-Петербурге, инженер-майор Батеньков?
Например, поспособствовать образованию еще одной губернии.
Тогда встал вопрос об ином, как казалось, наиболее удачном, районировании земель за Уралом. И далеким от Сибири теоретикам показалось заманчивым разделение ее на административные области в соответствии с тремя основными природными зонами: степной, таежной и тундровой, чтобы, исходя из развития хозяйства, условий быта и единства географических особенностей, «легче приноровить образ управления» к условиям жизни сибирских обитателей.
Отрицая подобную возможность, Батеньков показал роль рек в экономической жизни сибирских областей. Реки были единственными путями сообщения между севером и югом. «Разделение Сибири по широте не могло служить основанием гражданскому разделению сего края, вся северная сторона по продовольствию ее жителей находится в неизбежной зависимости от южной».
Мощная речная система бассейна Енисея, малоосвоенные, но в то же время относительно легкодоступные богатые земли на границе Западной и Восточной Сибири особенно привлекли внимание Батенькова. Для их скорейшего развития он обосновал необходимость выделить в составе Восточной Сибири особую, Енисейскую, губернию с центром в Красноярске.
Насколько глубоко и перспективно понимал Батеньков еще в первой четверти XIX века экономическую географию Сибири, можно судить по тому, что и в последней четверти XX века нынешний Красноярский край своей территорией почти полностью совпадает с бывшей Енисейской губернией.
Побеспокоился Батеньков и о подборе административных кадров для новой губернии. Создается впечатление, что, достаточно быстро разуверясь в создании «добрых учреждений» господами из Сибирского комитета, правитель дел комитета целенаправленно собирает некий круг людей, готовых немедленно внедрять в жизнь его проекты.
Большой знаток Сибири, человек прогрессивных убеждений, Александр Петрович Степанов по рекомендации Батенькова становится енисейским губернатором. Как и его петербургский покровитель, губернатор «показывал особенную заботливость в распределении чиновников по должностям».
…Все положения создаваемого Сибирского учреждения на каждому шагу встречали такие препятствия, что энергичный правитель дел Сибирского комитета начинал чувствовать бессилие. Словно в бездну заглядывал он и вполне серьезно подсчитывал, сколько лет еще может прожить и хватит ли тех будущих лет на преодоление этой петербургской чиновной бездны.
В такие моменты он писал Елагину:
«Я слышал, даже читал в печатных книгах, сам некогда мечтал об общей пользе и готов был приносить ей всякие жертвы. Но усердие мое в самой быстроте его стремлений встретило тысячу препятствий и сей, некогда быстрый, поток едва теперь струится по направлению ветерков, всегда переменчивых».
И еще:
«Я жалею о Сибири, где несравненно был ближе к самому себе. Язык мой и руки не были тогда связаны. Опытность, горестная опытность, не показала еще тогда ничтожности моих надежд».
Воск лил со свечи, застывал на простом медном подсвечнике. Строки на белом листе оставались четкие, но иногда перо рвало бумагу, брызгало.
Сдержанный, целенаправленный, воспитавший в себе твердость характера и дисциплину как в выражении внешних чувств, так и таимых, рождающихся непрерывно мыслей, он ловил себя на том, что ему все труднее сдерживаться.
Ему действительно не хватало Сибири. И не только ради проектов, которые необходимо было внедрять немедленно. Отсюда, из Санкт-Петербурга, не только местом приложения сил виделась родная сторона. В Сибири был дом. Не только матушкин в подгорной части Тобольска. Вся Сибирь из нынешнего далека казалась домом. Даже в частых разъездах меж Томском, Иркутском и Кяхтой, с ночевками в мужицких избах, в придорожных селах, была надежность, какую дают только родные стены.

* * *
Умер Александр I 19 ноября 1825 года.
…Батеньков и Александр Бестужев подошли к дому Российско-Американской торговой компании одновременно, и по рукопожатию Бестужева Батеньков понял, что новость тому известна. Свежее лицо Бестужева горело румянцем.
— Сейчас начнется, — успел прошептать он, пока проходили через сени, не снимая шинелей, в кабинет Рылеева. Опять повторил: — Сейчас начнется!
Батеньков спешил за Бестужевым.
Чтобы увидеть несколько непривычную картину. Непривычность ее заключалась в том, что, пожалуй, впервые здесь Рылеев не говорил сам. Он сидел низко согнувшись, упираясь локтями в колени, обхватив руками голову. Молчал встревоженный морской офицер из Кронштадта Константин Петрович Торсон, он не заметил вошедших, смотрел на Николая Бестужева, который, видно, тоже оказался в необычной для себя роли.
Александр Бестужев, будто запнувшись, остановился резко, стал слушать брата.
— Где же общество, о котором столько рассказывал ты? Где действователи, которым настало время показаться? Где они соберутся, что предпримут, где сила их, какие планы? Почему общество, если оно сильно, не знало о болезни царя, тогда как во дворце более недели получали бюллетени об опасном его положении? Если есть какие намерения, скажи их нам, и мы приступим к исполнению. Говори!
Хронометр зачастил, и, кажется, именно в эти дни родилось для русских революционеров произнесенное Якушкиным слово — нетерпение. С 27 ноября каждый вечер на квартире Рылеева собирались заговорщики. Уже был избран диктатором князь Сергей Петрович Трубецкой. Трубецкого избрали единогласно, но уже после избрания диктатора Гаврила Степанович Батеньков предлагал кандидатуру Якубовича. Может быть, ему казалось, что человек, который мечтал убить императора Александра, более решителен и, значит, лучше подходит к роли диктатора.
Но роли уже были распределены, менять их исполнителей, видимо, поздно. Перед решающим сражением главнокомандующих не меняют. Штаб будущего восстания во главе с Рылеевым действовал. Все участники заговора занялись делом. В полках, флотских экипажах, среди немногих высших сановников.
…И в одиннадцать часов утра четырнадцатого декабря 1825 года с барабанным боем и со знаменем на Сенатскую площадь вышел Московский полк. Во главе полка шагал штабс-капитан Александр Александрович Бестужев.
В одиннадцать часов Батенькова вместе с Иваном Пущиным и Рылеевым видели близ Синего моста, на площади, при выходе на нее войск.
— Вам должно быть здесь, — сказал Пущин.
— Я уже здесь.
— Вы чувствуете, мы дышим свободой! — произнес Рылеев.
Батеньков согласился.
— Мы за Трубецким.
С Невы дул пронзительный ветер, день вступал в свою высшую фазу и с запозданием для восставших; в семь часов утра Сенат присягнул царю.
Об этом дне написано много, и видится он по-разному его участникам и свидетелям. Мы выбрали только одного его участника, следуем за ним.
Четырнадцатого декабря Гаврила Степанович уже встречался с Рылеевым около десяти часов утра на квартире Кондратия Федоровича. Там были братья Бестужевы, Александр Бестужев готовился ехать в Московский полк. Батеньков рассказывал о том, что Сперанский прибыл из Сената. Гаврила Степанович негодовал, говорил, что никто из вельмож не противился присяге. Так что зря еще до рассвета Корнилович снова ездил к Михайле Михайловичу.
— Старцы пожалеют об этом. Наше время началось, — зло отвечал Александр Бестужев.
— Я в управление путей сообщения уговаривать, чтобы не присягали, — сообщил Батеньков.
— Торопитесь, Гаврила Степанович.
Батеньков торопился, но уходит время.
В управлении сослуживцы сами убеждают его в необходимости присяги. «Токмо убеждали» и «по уважению… оставили свободным».
Затем короткие визиты к богатым петербургским купцам, редким буржуа… Здесь разговоры об ущемлении торговли, невозможности частной инициативы.
Батеньков, кажется, первым в России призывает к участию в революционной деятельности этих людей. Но, в отличие от Европы, им еще рано или… ни к чему?
Гаврила Степанович торопил возницу, надо было спешить. Восставшие полки уже прошли площадь, теперь санки мчатся мимо полков Преображенского, Семеновского, Павловского, Кавалергардского, направлявшихся против восставших.
А эскадрона Михаила Пущина нет. Опять проскакал Рылеев, крикнул, что, кажется, артиллерийские офицеры отказались присягать и ездят по городу. Да зачем же они ездят, им на площадь надо. А вот и новость: убит генерал-губернатор Милорадович, герой Отечественной войны. Но генерал-губернатор был честен и великодушен. И не питал симпатии к Николаю. Зачем же он убит? А время в управлении путей сообщения потеряно зря. И у купцов, этих рядящихся под европейцев ограниченных толстосумов, не понимающих государственных выгод, тоже.
— На площадь! — кричит Батеньков вознице. Тот оглядывается ошалело на важного барина, соображает что-то, нахлестывает лошадь.
Но поздно на площадь, артиллеристы присягнули, а впереди тяжелой колонной шагает Егерский полк, он последним вышел из казарм, хотя казармы егерей рядом с Московским полком, ах, не надо было московцам сразу — на площадь! Надо было егерей поднимать по дороге. Егеря двинулись через Семеновский мост, окружают восставших. Теперь к ним невозможно, разве что через Неву.
И дело не вышло, потому что пушки направлены не на дворец, а на друзей. Пушками командует генерал Сухозанет. Откуда Гаврила Степанович знает его? Да от Кондратия Федоровича. Не в батарее ли этого мерзавца служил прапорщиком Рылеев? Если это тот самый Сухозанет, то он, несомненно, прикажет стрелять.
Возок мчит вдоль рядов войск, за ними — товарищи. Подполковник Корпуса путей сообщения отстал от них. Он один.
Возница азартен, выискивает щель между егерями, преображенцами, конной гвардией… Войска стоят плотно, сейчас ударят пушки. И что останется ему, Батенькову? Сдерживать нетерпение, быть никем не замеченным, молчать, выжидать осторожно, оправдывать себя тем, что ретирада вынужденная. И продолжать дело? Но с кем и как? И возможно ли теперь продолжение?
— Ты куда?
Батеньков толкнул возницу в спину.
— На площадь, барин, как приказано.
— В управление путей сообщений поворачивай. Присягать.
Возница осклабился.

* * *
…28 декабря инженер-подполковник Гаврила Степанович Батеньков был арестован.
Самым неутомимым и, если можно так сказать, «талантливым» следователем оказался Николай I.
«Где и как составлен был план мятежа 14 декабря и чрез кого, где приведен в действо, мне все было неизвестно.
Никаких бумаг, относящихся к тайному обществу, я не видел, не знаю его членов…
В 13 день декабря, когда уже в городе вдруг и гласно начали толковать о вступлении на престол Николая Павловича, естественно, все разговоры и во всех местах были о сем важном предмете. Посему мне не было удивительно, когда между прочими посещениями, которые я в тот день сделал, при кратковременном (слово «кратковременном» в показании вписано над строкой. — Ю. Н.) свидании с Рылеевым, бывшим пред тем долго больным и безотлучно дома, он сделал из сего главный разговор… не зная действия общества и его средств, не видя у Рылеева никакой особой деятельности… не зная, что говорю с одним из тех именно лиц, кои помышляют и имеют некоторые средства воспользоваться сим случаем…»
Показания эти Батеньков дал 29 декабря, на следующий день после ареста. Допрашивал его Николай I в присутствии Сперанского.
Вопросы Следственной комиссии инженер-подполковнику Гавриле Степановичу Батенькову:
«Когда и кем вы были приняты в здешнее общество?
Какие причины побудили вас вступить в оное?
В чем заключалась ваша обязанность? С какого времени какого рода имели сношение с оными?
В чем заключались намерения общества и какими средствами располагало оное действовать для достижений своей цели?
На чем основана была надежда исполнения обширного плана общества, требовавшего сильной подпоры?
Когда и кем предложено было начать действия общества, которые были, конечно, плод неоднократных рассуждений и решительных совещаний и которые должны быть вам известны, судя даже и по участию, какое принимали в настоящем деле?
Кто из высшего звания был в соучастии с членами?
Были ли вы в связи или в сношениях с другими тайными обществами? С какими именно и кто члены оных?
В 7 часу вечера 13 декабря вы были у господина Сперанского вместе с Корниловичем и Краснокутским. Во время пребывания вашего у господина Сперанского дверь была заперта ключом и в передней не оставалось человека. Объясните:
Зачем вы были у господина Сперанского, какой имели с ним разговор, что от него слышали и что ему сообщили?
В то же самое время, как вы находились у господина Сперанского, Трубецкой присылал к вам с просьбой выпросить у господина Сперанского экземпляр высочайшего манифеста, который подлежал обнародованию на следующее утро.
Дал ли вам господин Сперанский экземпляр сего манифеста, с каким намерением Трубецкой просил оный, и знал ли господин Сперанский о сем намерении?»
По убийственной точности вопросов Гаврила Степанович сразу мог понять степень осведомленности Следственной комиссии, настолько полную, что отрицать участие в обществе было просто неразумно. И опасно, если учитывать, что за признание вины подследственным обещалось не только смягчение тяжкой участи, но даже возможное прощение.
Но признать себя членом общества — значит начать говорить о Сперанском. И погубить Михайлу Михайловича.
…Гаврила Степанович думал об охлаждении отношений в последнее время между ним и Михайлом Михайловичем. О раздражающей, стыдной осторожности «старого друга». Ах, меньше было бы людей осторожных, больше бы оказалось шансов на победу. И общество потерпело поражение. Но и рядом с царем должны оставаться люди думающие. И значит, способствующие пользе Родины. Как когда-то Михайло Михайлович способствовал пользе Сибири. И значит, сдаваться нельзя. И не из соображений расчета. Даже высокого. Потому что не все определяется наукой математикой.
Гаврила Степанович оглядывал свое новое жилище. Кровать с жестким, тощим тюфяком, таким же, как в Тобольском сиротском отделении. Стол, стул, деревянную смердящую кадку в углу. Привиделся неожиданно тут же, рядом, честный благородный красноярский губернатор Степанов. Другие сибирские истинные друзья. Каково им теперь? И возможно ли сейчас, после происшедшего, продвигать в жизнь более человечные законы и указы? В Красноярске, в Иркутске…
Гаврила Степанович медленно перечитывал вопросные пункты Следственной комиссии. Он знал, что не назовет Сперанского, никого…
Он не знал, что многие из подследственных старались показать общество и дела его гораздо значительнее, нежели они были на самом деле, чтобы и в застенках воздействовать на царя, открывать ему глаза на государство, положение которого действительно нетерпимо и требует благотворных перемен, раз столько недовольных.
Так открывался путь к спасению.
Токмо не к личному, а в первую очередь России. Потому что чем сильнее общество, тем больше с ним должны считаться подлецы. Только подлецы на то и подлецы, чтобы не считаться ни с чем.
Первый подлец и лицедействующий следователь назывался отцом России.
Перед одними из заключенных он представал заинтересованным, серьезным собеседником. На других кричал, топал ногами, обещал сгноить в казематах.
Пугал пытками.
Мог прослезиться, говорил:
— Продолжай, друг мой, ты ведь друг мой? Мне нужна только истина… Но раз действие было направлено к благу Отечества, за него надобно прощать.
Допрос заканчивался, слезы исчезали.
Подследственные в темных камерах жестоко ошибались, когда с помощью признаний старались вразумить царя.
Что же пишет для Следственной комиссии Батеньков?
«Членом тайного общества я не был.
Чтобы я связывал общество с господином Сперанским и чтоб оно было с ним через меня в сношении — сие есть такая клевета, к которой ни малейшего повода придумать не могу. Но между прочим таковое показание может придать новую ясность, почему некоторые члены тайного общества называют меня своим участником, а именно, вероятно, для того, что они, желая распространить общество и сообщить ему важность именем лица почетного, положили объявить, что он знает о сем чрез меня, и потому им нужно было придать мне всеми возможными средствами вид их участника. Впрочем, с господином Сперанским, как с начальником моим и благодетелем, я никогда не осмеливался рассуждать ни о чем, выходящем из круга служебных или семейных дел, сам об нем говорил весьма редко, всегда с уважением и решительно могу утверждать, что ни малейшего не подал повода даже надеяться и сам никогда не думал, чтоб о существовании какого-либо тайного общества можно было ненаказанно довесть до его сведения».
О подобных показаниях Бенкендорф докладывал царю следующим образом:
— Автор этого рапорта, ваше величество, видимо, находится в расстроенном рассудке. Столько слов написал и не назвал ни одного злоумышленника.
Царь отзывался короче:
— Такие рапорты не заслуживают ни малейшего уважения.
Презрением отвечали Батенькову вызываемые для очной ставки с ним Трубецкой, Рылеев, Александр Бестужев.
Батеньков отказывался от дела, отрицал «истину очевидную», увиливал. Вспоминалось былое, первоначальное недоверие к «аракчеевцу».
Как ни тяжело было положение всех узников Петропавловской крепости, но каково испытывать одинаковое непонимание и от врагов, и от друзей?
И самому чувствовать, как возникает раздражение против друзей. Хотя бы за то, что они не сумели воспользоваться теми возможностями, какие давала его служба в военных поселениях.
От подполковника Батенькова — Следственной комиссии. Писано собственноручно:
«Странный и ничем для меня неизъяснимый припадок, продолжавшийся во время производства дела, унизил моральный мой характер и лишил меня всех плодов дел моих. Я все сделал, чтоб быть презренным и ничтожным…
Постыдным образом отрицался я от лучшего дела в моей жизни. Я не только был член тайного общества, но член… деятельный. Предприятие, план его, цель покушения — все мне принадлежит, или во всем я принимал участие.
Тайное общество наше отнюдь не было крамольным, но политическим. Оно, выключая разве немногих, состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться. Ежели только возможно, я имею полное право и готовность разделить с членами его все, не выключая ничего. Цель покушения не была ничтожна, ибо она клонилась к тому, чтоб ежели не оспаривать, то по крайней мере привести в борение права народа и права самодержавия, ежели не иметь успеха, то по крайней мере оставить историческое воспоминание. Никто из членов не имел своекорыстных видов.
Покушение 14 декабря не мятеж… но первый в России опыт революции политической. Чем менее была горсть людей, его предпринявшая, тем славнее для них; ибо хотя по несоразмерности сил и по недостатку лиц, готовых для подобных дел, глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался…
Осмеливаюсь просить, чтобы оказана была мне справедливость и возвращено в сем деле то место, которое мне принадлежит неоспоримо…»
Подпись: подполковник Батеньков.
Дата: Марта восемнадцатого, 1826 года.

* * *
…Приговор «по 3-му разряду к ссылке вечно в каторжную работу».
После царской «милости» пожизненную каторгу Гавриле Степановичу заменяют 20 годами каторжных работ, через месяц этот срок в связи с коронацией был сокращен до пятнадцати лет, позже его сократят еще на пять лет.
Батеньков пробудет в одиночном заключении 20 лет.
И снова вопросы. Почему именно Батенькова постигла столь ужасная кара? «Лучше в крепость запереть». И кому в первую очередь было выгодно запереть?
Опасного для Сперанского свидетеля после Свартгольмской крепости, вместо того чтобы отправить в Сибирь, заточили в Алексеевский равелин крепости Петропавловской. Михайло Михайлович мог не беспокоиться за свою карьеру. Тем более что из Алексеевского равелина его обитатели переселялись разве что на кладбище.
Михайло Михайлович Сперанский проживет до 1839 года. За несколько месяцев до смерти его произведут в графское достоинство. Сын священника умрет графом, на его похоронах будут присутствовать сам Николай и брат его великий князь Михаил Павлович.
И после 1839 года Гаврила Степанович проведет в одиночном заключении еще семь долгих лет. В тюрьме время движется медленно…

* * *
Рапорт начальника III отделения графа Орлова Е. И. В. Николаю I:
«Считаю, что в Тобольске преступнику Батенькову жить было бы неудобно, так как там большая колония ссыльнопоселенцев. Целесообразнее выслать в Томск».
Резолюция Е. И. В. Николая I на рапорте начальника III отделения графа Орлова:
«Согласен; отправить его, когда будет потеплее, и с надежным жандармским унтер-офицером».
Дело решилось неожиданно быстро. 14 февраля 1846 года на Кронверкский мост из ворот крепости выехал закрытый возок. Лошади глухо застучали копытами по расчищенному от снега деревянному настилу, солдат, сидевший на облучке, натянул вожжи, хлестнул лошадей, возок наклонило вправо, и он вылетел на Дворцовый мост.
— Сейчас Нева? — с трудом произнес арестант. Он уже заметил, что за двадцать лет молчания почти отвык говорить. — Откройте занавеску, я хочу видеть город.
Конвойный унтер-офицер Никифор Жданов не отвечал, крепко сжимал эфес жандармской сабли, чувствовал плечом таинственного подопечного.
Только что он получил строжайшую инструкцию: «Во время пути никуда не заезжать и не дозволять арестанту отлучаться; наблюдать, чтоб он ни с кем не имел разговор ни о своей жизни, ни даже о своем имени, равно и самому конвоиру уклоняться от всяких вопросов насчет препровождаемого арестанта».
Лошади несут по Петербургу, сворачивают на темные окраины; солдат на облучке исполняет приказ избегать центральных проспектов, с опаской поглядывает на виднеющиеся в перспективах пересекающихся улиц ярко освещенные здания. Мосты, протоки, каналы… Согбенный мещанин бросается из-под копыт в сугроб, фонари все реже, и вот, слава богу, застава.
Столица позади, арестант слышит голос конвоира:
— Солдат, отстегни занавеску. Сижу, как в каземате. А вы молчите, не велено спрашивать.
Арестант чувствует на лице ветер, снег; солдатская спина перед ним; запах лошадей, воздух, чернеют ветви деревьев; поле, лес, опять поле, казенная одежда греет худо. Над лесом луна поднимается. Деревня уже спит. Лошади разбивают накатанную дорогу. Голова кружится.
Утром, при перепряжке лошадей, на станции, арестант увидит крестьянскую женщину в овчинном полушубке, красном платке, подойдет и поцелует ее.
«Арестант, а ведь тоже человек», — вздохнет солдат.
Жандарм недовольно поморщится, впрочем, кроме солдата и этой насмерть перепуганной бабенки, о нарушении инструкции знать некому.
В Москве, по ночному времени, он сам нарушит инструкцию, прикажет свернуть к барскому особняку у Красных ворот, постучит, ему не откроют. Взглянув в глаза арестанта, посочувствует ему:
— Говорил же, что не стоит упрашивать. Пустой дом.
Тракт повернет на Владимир, Нижний Новгород,
Пермь, Кунгур. Жандарм будет привычно скучать. Арестант разговоров ни о своей жизни, ни о своем имени не заводил, глядел на дорогу, иногда плакал. Спал мало.
Возок перевалил Уральские горы.
— Сибирь, — сказал жандарм.
— Я люблю ее, — произнес арестант.
Жандарм пошевелил плечами, не понял.
Тюмень, Ялуторовск проезжали ночью, арестант опять не спал. В дороге прошел февраль. По сообщению губернатора Татаринова, Батеньков прибыл в Томск 9 марта в 4 часа пополудни.
…Возок подкатил от полицейского управления к гостинице «Лондон». Мелькнуло испуганное лицо хозяина гостиницы, жандарм прошел мимо него, уверенно распахнул дверь первого номера.
— Отныне указом его величества вы — ссыльнопоселенец, с местом проживания в городе Томске. — Помялся немного, сказал мягче: — Не худший город. В губернии золото нашли, промышленников богатых немало. Приглядитесь, может, поймете, как надо жить.
Аккуратно надел форменную шапку, козырнул на прощание:
— Желаю здравствовать.
Повернулся и вышел.
Ссыльнопоселенец в растерянности стоял посреди большой, с высокими потолками, комнаты. В дверь осторожно постучали, просунулась фигура хозяина гостиницы господина Крауля.
— Позвольте записать фамилию.
— Батеньков.
— Вы, случаем, не родственник проживавшему в нашем городе поручику Гавриле Степановичу Батенькову? Весьма достойный человек и много полезных работ совершил по устройству города.
Гаврила Степанович подошел к овальному, в позолоченной деревянной оправе, зеркалу. В равелине его раз в месяц прямо в камере наскоро брил тюремный парикмахер, обходился без зеркала. Гаврила Степанович с напряженным любопытством вглядывался в отражение незнакомого человека. Видел пронзительные темные глаза, седую, клочками, щетину, глубокие, резкие борозды морщин на впавших землистых щеках, переносице, высокие залысины, редкие волосы, скорбную тонкую линию рта. Сжал до боли расшатанные зубы, чувствовал солоноватый привкус крови.
— Это я.
Лицо хозяина гостиницы удивленно вытянулось, он испуганно закрыл за собой дверь, прошептал: «А ведь был весьма достойный человек».
Гаврила Степанович тяжело вздохнул. В городе, где его хорошо знали и где начиналась его служба, такая встреча весьма естественна.

* * *
Больной старый человек в городе Калуге записывает: «С каждым годом будущее ближе… мир светлеет и светлеет, в тьме скрываться уже нельзя. Вы молоды… дождетесь».
Авдотья Петровна Елагина шла по узкой, выбитой ногами кладбищенской тропинке. Все ближе к церкви, где был похоронен Алексей Петрович Елагин, к могиле у входа в церковь с южной стороны. К мраморной плите с надписью, которую она помнила до последнего слова. «Здесь погребен дворянин Гавриил Степанович Батеньков. Родился в Тобольске 25 марта 1793 года. Скончался в Калуге 29 октября 1863 года. Мир праху твоему».
Вот и последний человек, которого любила она, ушел от нее. Или она ушла, только это было давно, давно…
Из письма Николая Александровича Серно-Соловьевича брату:
«Закон силы против нас. Он неумолим и неотразим. Но имеющие баланс в свою пользу доживают свой век — мы начинаем свой…»
Письмо передано в июле 1864 года из Алексеевского равелина.


Анатолий Кукарский
* * *
За окнами
Полночная метель
Кружит над крышами
Ханты-Мансийска.
А я один мотаюсь в темноте.
А до тебя необычайно близко.
Метель. Метель.
Как стон ее тягуч.
И я насквозь
Тоской ее проснежен.
И думы, как обрывки черных туч
Над бесконечным
Северным проснежьем.
С трудом пробьется в окнах
Медь огня
И обернется невеселой мыслью,
Что счастье остается для меня
И ласковой
И недоступной Миснэ.



Леонид Лапцуй


Язык ненцев
Язык наш веками отточен,
Как дедовский нож на бруске.
Язык наш без промаха точен,
Как пика в умелой руке,
Всему — и бушующей вьюге,
И нартам, и травам, и мхам,
Оленям, бегущим в испуге,
Песцам, облакам и мехам —
Всему, что есть доброго, злого,
Названье — родимое слово.


Перевод с ненецкого В. Афанасьева.


Роман Ругин


Язык ханты
Отчий язык мой, зовущий
К правде и свету язык!
В малом народе живущий,
Разве он впрямь невелик?

Кладезь немеркнущих знаний:
В нем сохранились, точны,
Сотни для снега названий,
Сотни — для резвой волны.

Сотня имен и для ветра
В нем на сегодня жива…
Нет, не впустую так щедро
Он расточает слова!

Наша за ними природа,
В них никогда не умрут
Нашего — ханты — народа
Опыт, и разум, и труд.

Мощен, как прежде, и волен
Северный древний язык,
Кто говорит, что он болен,
Высох, зачахнул и сник?

Годы его не сгубили,
Меток он, гибок, богат,
Если вы что-то забыли,
Это ж не он виноват!

Шел я по нашему краю,
Множество рек пересек,
Ягодки слов собирая
В берестяной туесок.

Тысячу лет проживите,
Перешагните века —
Знаю: никто не увидит
Донца того туеска.

Недрам сибирским подобен,
Где над пластами пласты,
Тонок язык наш, подробен,
Полон живой красоты.
Высказать все он способен —
Всю глубину доброты!

Может, как быстрая речка,
Песню весеннюю спеть.
Может, как жаркая печка,
В стужу людей обогреть.

Может взреветь ураганом,
Нельмой на солнце блеснуть,
Может ременным арканом
Горло врага захлестнуть.

Если ж явление ново —
И для него в свой черед
Сыщет, придумает слово,
В русском подчас призаймет.

Отчий язык мой, зовущий
К счастью и свету язык!
В братстве народов живущий,
Разве ты впрямь не велик?


Перевод с хантыйского И. Фонякова


Микуль Шульгин


Язык
Будто олени бредут
По мхам тайги вековой,
Будто бы рыбы плывут
В струях Оби ледяной…

О мой родной язык,
Как ты мне дорог и мил!
Через тебя я постиг
Этот огромный мир.

Ладен, звучен, пригож —
Я жить без тебя не могу.
Острей, чем охотничий нож,
Ярче костра на снегу.

Огромен, словно тайга.
Глубок, как могучая Обь.
…Предскажешь, когда пурга,
Подскажешь, где гиблая топь.

Для друга, для милой моей,
Для тех, кто к добру не глух,
Журчишь ты, словно ручей,
Нежно лаская слух.

Но если объявится враг,
Не кончится дело добром:
Огнем разрывая мрак,
Ты прогремишь, как гром!

И этот могучий язык
Услышит седой Урал.
О, родной мой язык,
Ты моей песнею стал.


Перевод с хантыйского Вячеслава Кузнецова.


Александр Мищенко


Аннэ из рода чаек
Отрывки из повести о А. М. Коньковой
«Бездомный бродяга!» — заругалась в сердцах старая Аннэ на ветер, который как налетел шало, так и стих неожиданно, и в хвойники у Ханты-Мансийска опустилась мягкая, как парус в безветрие, тишина, ветер будто застрял где-то в кронах раскидистых кедров, кудрях сосен и обомшелых елях.
Аннэ тихо жила в небольшом домике с голубыми ставнями и рябиной под окнами. Управлялась с маленьким своим огородиком, края которого были расцвечены оранжевыми ноготками, бархатистой синью фиалок. На срединной меже огородика вспыхивали все лето алые маки, змеисто изгибали тонкие шеи стеблей с головами-коробочками. Особой заботой окружила Аннэ плантацию крупных пурпурно-розовых цветков марьиного корня, как бы покрытые лаком его черные семечки она раздавала друзьям и знакомым, посылала в школы юным натуралистам, помогая целебному растению расселиться, выжить в трудную для него пору. В домишке своем старая Аннэ опекала ставшего давно ручным вороненка Борю (его она отобрала у мальчишки, который стравливал больную, подшибленную птицу с котом) и писала сказки. После шалого дня с дождями и ветрами она прервала домашние хлопоты и спешно засобиралась в тайгу за ягодами — нужно было по вековому обычаю и проститься с осенью.
Отправляясь в урман, Аннэ надела привычные для нее резиновые сапоги-бродни и телогрейку. Насунутый на лоб платок затенял лицо, синеватые полукружья под глазами становились заметней и еще сильней старили ее. Но в глубоко сидящих глазах мерцал молодой огонь.
Она поднялась к Долине ручьев, легко и привычно зашагала по тропке среди сосен, кедров и лиственниц. Двигалась споро, удобный берестяной короб — куженька — не тянул плеч. Постреливали под ногами суховатые хвощи. Попадались на пути редкие кустики голубицы.
На сухой ленточной гриве она нашла усыпанный ягодами брусничник. Старая Аннэ наклонилась к кустикам и коснулась пальцами блестящих темно-красных ягод как чего-то живого и теплого, повела рукой по веточкам и подумала с легкой горчинкой, что пальцы ее уже не такие гибкие, скрючил их ревматизм. Аннэ переходила от куста к кусту мягко и осторожно, старалась угадать тропки, что намяли другие ягодники. Она слышала тонким своим слухом, если приходилось неудачно ступнуть, как ягода хрустит, мнется с писком и будто плачет.
Ягодник вывел Аннэ к песчаной гриве, где одна к одной стояли высокие сосны и плыл в воздухе дух свежей смолки. Землю устилал голубоватый ягель. Тут не было еще старых опавших веток, и казалось, что бор подмели. Глаза старой манси затуманились от волнения. Не отрывая взгляда от прямых, как свечки, сосен, она поклонилась им: здравствуйте, мол. И пошла в глубь бора по ковру ягеля. Остановилась у брусничной ветки, опустилась на колени и долго глядела на самую большую в грозди, с блестящей кожицей, ягоду.
Аннэ сорвала брусничинку, бросила ее в рот и причмокнула от удовольствия.
— Сладкая, сахаристая, прокаляет ее на солнце…
Она прилегла на ягель рядом с сосной, затаилась, и в тишине ей стало слышно, как шелестит от дуновений ветра, поет позолота-кожица на дереве. Аннэ вслушивалась и улавливала волосяно-тонкий перезвон нежнейших чешуек, пела вся сосна. Ну где, где еще услышишь такое! И у старой манси заслезились глаза от волнения.
Аннэ захотелось погулять по бору. Она сбросила сапоги и, оставшись в одних тонких носках, тихо пошла по ягелю. Колкость сухих игл сосны напомнила ей о детстве, затерянной в древних мансийских лесах деревеньке рыбаков и охотников, о далеких годах, когда она ходила босиком по тропкам в тайге, и качал ее мягкий сыроватый ягель, превращал своим светлым сиянием лес в сказку. Вспомнилось, как жалела она ягель в сухую погоду. Каждый шаг по нему отдавался хрустом, и будто скребло по сердцу Аннэ, и, где возможно, она обходила ягель, не делала ни одного лишнего шага в сторону, чтобы не примять зря и веточки.
Аннэ вышла к краю соснового острова, и ей открылись чистые дали болотистой низменности. Она начала развешивать яркие лоскутки на сосне, которая стала нарядной, как новогодняя елка. Кончив нехитрые эти хлопоты, старая манси опустилась на ягель, вынула пирог из куженьки и бутылку вина. Отломила от пирога и разбросала вокруг кусочки — для добрых лесных духов, для птиц, плеснула из рюмки налево и направо, потом налила себе.
— Со свиданием, — сказала она и поклонилась болоту и соснам. Глядя в прозрачную даль и покачиваясь, тихо запела:
Хося тэлий сав во вий,
Емас улум тав во мий.
Вылын, тярьит, вил кан вэн
Вор эрьитне, куян, куян.

«Длинная зима много силы берет, хороший сон много силы дает. Милые деревья, пусть вас не будят лесные песни и трели, спите, спите», — говорила ее песня. Аннэ прощалась с осенью, убаюкивала леса, травы и воды, добрых таежных духов. «Крепко засыпайте, — пела она, — неглубокий сон не дает силы, слышать вы будете треск мороза, завывание ветра, крики птицы и зверя. Спите, спите, крепко спите». Так пела когда-то ее бабушка Околь…
Нежаркое осеннее солнце клонилось к закату, и на голубоватый ягель пали длинные тени сосен. Аннэ решила поискать клюквы и пошла опушкой бора на солнце, к болоту.
Край болота был в мягких ржаво-коричневых кочках, а дальше шла ровная моховая равнина с чахлым леском и трясинами, черными оконцами мутной воды. Из россыпей сочных клюквин на светло-зеленой скатерти мха выткала природа ковер и стелила его под ноги теперь старой манси. И опять изумляется Аннэ: «До чего же чудна ты, природа! Сколько радости даешь человеку! Как высказать все это, поделиться с другими радостью?»
Белое в полдень осеннее солнце, скатываясь к земле, стало краснеть. «Скоро уйдет на покой», — отметила про себя Аннэ и почувствовала, что и она устала, и надо уже возвращаться домой. И ощутила вдруг боль в груди, будто что-то сдавливало сердце, резко сжимало его. Не стало хватать воздуха, и Аннэ рыбьи начала хватать ртом. В горле саднило, из него вырывались сухие хрипы. Сердце уже давало знать о себе, и она не раз прислушивалась к торопливому пульсу, шуму пересыпающегося песка в груди, пережила несколько острых пристрельных болей, которые пронзали ее сердце так, что небо мгновенно сжималось в белый маленький круг. Она стала растирать ладонями грудь, и боль начала отступать.
«Что же это с сердцем моим делаться стало?»
Она выбралась на край болота, села перед обратной дорогой на мягкую, как диван, кочку и стала глядеть на закатное солнце. И начали вспыхивать перед глазами картины-видения далекого детства.
Искрится и переливается в лучах солнца чистый и ядреный, будто крупная соль, песок на берегу Евры, со светлыми, как слеза, струями речки. На увале деревушка Евра — четыре десятка крепких бревенчатых изб. Обступили их урманные кедры, мохнатые ели, веселая зелень сосен и пихт, окружили заросли черемухи и рябины. Широко разбросила над ними ветви-руки высоченная и мощная царственно-величавая лиственница со светло-бурыми веретенцами шишечек. Она словно бы каждодневно благословляет людей: «Живите во здравие, дети мои, пока я стою — стоять и Евре».
Из сохрупа, небольшой мансийской коптильни, стелется по реке синий пахучий дым, золотится на жалинках из черемуховых веток рыба, зверьками бегают под нею струйки огня. Сморщенная, как сухой гриб, бабушка Околь проворно переставляет жалины с одного яруса на другой. Внучка ее Аннэ поворачивает золотистые тушки так, чтобы огонь лизал рыбу жаром со всех сторон. Свиваются в косу, далеко протянувшись над гладью реки, дымы из других сохрупов.
В открытую дверь к Околь с внучкой врывается ветер, дергает пламя, огненные языки хватают бабушку за подол, лезут на столбы, где крепят жалины. Бабушка Околь хлещет по ним влажным березовым веником. Горячая от огня, худая, прокопченная, с кроваво-красными глазами, воюет она с огнем, ругает ветер: «Бродяга эдакий, не умеешь себя вести, шайтан тебя побери, шутки с огнем играешь!» А усердная внучка чурочки таскает к жалинам, кормит ненасытных красных зверят, уговаривает их мысленно: «Не сердитесь на бабушку, что бьет вас веником, заставляет работать. Кушать ведь надо нам, а мы любим рыбу, радуемся, когда золотистая, спелая она».
Закончилась страда в коптильнях, и веселится Евра на празднике Рыб. В тесном кругу на берегу речки самая лучшая танцовщица с зелеными, как тина, косами. Искусно изображает она, как стоит на хвосте женщина-рыба, колышется на волне. В пляску за ней идут «щуки», «ерши», «налимы». «Стерлядкой» плывет маленькая Аннэ. В танцах — жизнь, сны, кружение рыб, погоня хищников за мелюзгой. Венчает праздник торжественное шествие всех, детей и взрослых, по песку у воды к плесу. Там слушает Евра Слово к речке бабушки Околь, одетой в лучшие свои одеяния — оранжевый цветастый халат, шитый бисером, нарядные чирики с узорами и небесно-голубой платок. Скрестив руки на животе и покачиваясь, она поет о том, как плывут вечно солнце и небо, вода и земля, далекие звезды и вся жизнь человеческая. Желает она, чтобы были благословенны Лув-нюры-нэ, владычица речных пойм, и добрая водяная женщина Вит-мис-нэ. Солнце упало на плес и светится на ряби волн большим золотым бубном. «Счастья тебе, вода, — поет бабушка Околь, — живи вечно, родительница жизни — вода, научившая нас делать лодки-каяки и плести сети, слушать песенный шум волн, звонкий полет струй и журчанье ручьев. Пусть будут икряными жители твои рыбы, поилица и кормилица наша Евра-река. Счастлива будь во веки веков».
В новую сказку ведет маленькую Аннэ бабушка Околь. Идут они лесной тропкой к Янке, которая представляется Аннэ высокой и стройной, как сосна, девушкой. Внучке не терпится поскорее увидеть Янку, и она теребит бабушку:
— Еде же, где же она?
— Скоро, — говорит бабушка Околь внучке. Они пересекают последнюю гривку и останавливаются у белого кругового пространства, окаймленного борами. Бабушка Околь кланяется молодому болоту, достает копченую рыбу — урак, кладет ее на мох, поясняя Аннэ, что это угощение Янке.
Аннэ слышит от бабушки, что Белое болото — Янка — хранит под накидкою мхов воду, поит ручьи и речки, кормит птицу и человека ягодами. Устанет на дневном перелете стая, и падают птицы как подбитые на белую гладь Янки, поели клюквы — ожили. Мать матерей им Янка.
Аннэ прислоняется щекой к золотистым кожицам ствола сосны и плачет: шла она сюда не за мхом, а к светлой лесной девушке Янке, в сказку торопилась, а ее нет.
Стараясь утешить внучку, бабушка Околь копается руками в болоте и вытаскивает из белого мха мелких серебряных карасей-ложечников, чешуйки которых становятся розовыми в лучах закатного солнца и светятся, как перышки волшебной птицы. Аннэ перестает плакать, но тоска по сказке не проходит. И вечером, когда над Еврой начинают светить жемчужины звезд, бабушка отправляет спать Аннэ, та долго лежит с открытыми глазами. Вскоре, погасив свечу, с ней рядом устраивается и сама Околь. Тонким слухом своим бабушка улавливает в темноте, как моргает ресницами ее любимая внучка, — не спит, значит. Прижав к себе теплое тельце внучки, бабушка рассказывает ей легенду о солнце, которое ночует на перине молодого болота Янки, и вечерами оно становится розовым от сияния его красного платья. Утром, легко касаясь ногами мягкой перины, уходит оно на работу. Встряхивая шелковистый наряд свой, рассыпает над землей солнце золотые искры-лучи. И тянутся к ним люди, звери и птицы, деревья, цветы и травы.
И о луне-труженице рассказывает бабушка. До блеска луна чистит песком звезды, вечером по небу их рассыпает, серебряным светом зажигает, следит, чтобы никуда они не закатились, не склевали их ночные птицы и светили бы звезды рыбакам и охотникам, указывали тропки к лесовным юртам. Утром надо собирать их в кузов — пайп, нести его нелегко, гнется луна от тяжести пайпа и становится тонкой, как охотничий лук. Белая, словно туман, приходит она к Янке и отдыхает на ее перине.
На губах сонной Аннэ долго блуждает улыбка: днем на болоте она потеряла одну сказку, а дома нашла другую. Снится мансийской девочке, что сидит она на краю Янки, гладит бугорки будущих рожек Белого олененка и напевает ему колыбельную:
Пусть растут рога
Не от зла, а от добра.
А когда подрастут,
Много братьев найдут,
Их ко мне приведут.
Я костер разложу,
Песней спать уложу.

Старая Аннэ поднимается с кочки, шевелит губами, напевая слышанную не раз от старой Околь колыбельную, поправляет за спиной берестяную куженьку с ягодами и идет в сторону дома.
…Видит она кладбище среди кедров, сосен и елей на круче близ поймы Оби, фиалки и ноготки на холмиках могил дорогих ей людей — Митеньки, мамы, брата Сени и матери матерей Евры Околь. Вновь всплывают в памяти бревенчатые избы родной деревеньки, искрящийся крупный песок на берегах Евры, белешенькая Околь, гомонливые, как чайки, мансийские ребятишки, которых водили к ней, как в детсад. Лечила их мать матерей, кедровыми орешками угощала. За сказками шли к ней малыши. Усадит в кружок их Околь, откроет узорный берестяной кузовок — ватлан, заулыбается солнечно-каждая морщинка на лице светит — и долго роется в нем, перебирает еловые и сосновые шишечки, сучки и рогульки, потом вытащит что-то с донышка, устланного белым мхом-ягелем. Повернет так и этак, к глазам близко поднесет и скажет:
— Хороша сказка.
Подует на нее, теплой своей ладонью погладит и проговорит:
— Хороша-а, детям на потеху, а взрослым на утеху.
И слушают ее ребятишки не шелохнувшись, слушает и маленькая Аннэ. Не дано знать ей пока, что спустя много лет в такой же узорчатый ватлан будет собирать она свои сказки и дарить потом детям в Ханты-Мансийске.
В полубреду-полусне лежит, привалившись к шрамам-рубцам ствола кедра, старая манси Аннэ Картина, разминает, поглаживает грудь свою, пытаясь унять прыгающее сердце. И кажется ей, что берет она сказки из ватлана, поглаживает их. И сказки выпархивают из ее рук. Оказывается, это чайки. Реют они в голубом небе, вертят точеными своими головками и кричат, бодря небесный простор: «Кай, кай, кай».
…Вьются в небе, парят над бережными далями чайки. «Кай, кай», — кричат белые птицы. «Ай-ай-ай-ай-ай, — слышит Аннэ, и в сердце ее вонзаются стрелы. Она видит себя в древнем стойбище. Напали на мирное племя татары. Стрелы пустили — солнца в небе не видно стало. Взвились в воздух и мансийские стрелы. Стрел в воздухе кружится больше, чем комаров летом, стрела в стрелу попадает, стрела стрелу побивает. Стоны, крики да слезы кругом. Вместе с племенем манси обороняют родную землю и кедры. Хвоей колют врагам лица, глаза и руки. Хвоя вытягивается, длинной становится. Стрелы ранят гладкую кожу кедров, заживает она, а на месте ран бороздки остаются. Трется о них Аннэ и не чувствует боли. Видит костры. Жгут на них татарские полчища старых и малых манси. Лижут их языки пламени, и скрючиваются от боли, как береста на огне, люди. И безголосо плачут слезой-смолкой при виде казни этой над мирными манси их соплеменники-кедры.
Гаснет зарево над таежным стойбищем, опускаются в травы дымы. Ветер пеплом играет, и сидят в живых у пожарища лишь избитый, с выколотыми глазами Петотка да молодой охотник Паломей, который ходил за лосем в урманы и ничего не знал о страшном побоище.
Услышали вдруг Паломей и Петотка тоненький плач: в кущах кедровника лежал в берестяном кузовке ребенок. Успела его, значит, спрятать какая-то женщина племени под густыми ветвями. Осталась в живых еще и собака Халь, что значит — Березка. В огне пожара погибли ее щенята, и Березка безудержно стонала и выла. И успокоилась, когда старик и молодой охотник приложили к ее соскам ребенка. Вскормили его молоком Березки мужчины.
Назвали они малыша Ивыром. И ведет теперь Аннэ в сказке-легенде Петотку и Паломея с Ивыром в далекие дали, где бы можно было забыть кровавый пожар. Трусит следом за ними и собака Березка. И встретили они в тайге племя, стали родными ему. Не по дням, а по часам рос Ивыр, и превратился он в сильного и красивого юношу. Людей в стойбище было много, леса оскудели, и стало голодать племя. Много дней и ночей ходил по дремучей тайге Ивыр и вернулся, едва держась на ногах, с вестью, что нашел он места, богатые рыбой и дичью. «Будь нашим вожаком», — сказали ему люди племени. И повел их Ивыр через леса и болота. Совсем выбился из сил вожак, но добрался до заветных боров, где сосны стояли, как золоченые; поднимаешь голову — шапка валится, и сияла земля от голубоватого ягельника.
— Ивыр я… Пришел, — сказал он слабеющим голосом соснам и ягельнику и захлебнулся кровью, и боры услышали плач людей племени, которые назвали стойбище в честь вожака Ивыр-я — Евра.
Шепчет Анна пересохшими губами: «Евра, Евра, любовь моя, глазком одним увидеть тебя бы, и помирать можно…»
Все прошлое, вся история, память народа манси навалились на сухое, истерзанное недугами тело ее. И жжет его жар южных степей. Идут к северу племена манси. Теснят их полчища татаро-монголов. Желтое облако пыли и стрел вьется над сильными некогда племенами, которые теперь едва отбиваются от врагов в неравных боях, насмерть стоят, обороняя божество свое — Золотую бабу, добытую в походе на Рим. В лесах только стали отставать от них злые преследователи. Уставшие манси припадают к реке, черпая воду пригоршнями, берестяными чумашками. Под сенью берез находят они и кров. Дают березы им еще и одежду — берестяные подлокотники и наколенники, нагрудники. Береста, тонкая и длинная березовая лучина — это еще свет и огонь. Лучина не ест глаза, не дымит, как смолевая щепа ельника и сосны. И появляются у манси святые, заверованные березы, святые леса. У берез просят сыновей женщины, учатся мудрости жизни.
…И вновь затрепетало, ожило сердце старой Аннэ. «Нет, нет, не возьмет меня смерть лежачей, не дамся, встану», — забилось в ее мозгу. И, судорожно хватаясь руками за рубчатый ствол кедра, обдирая в кровь руки, бабушка Аннэ начала подниматься, в груди ее все заныло, как в открытой ране. И она встала, выпрямилась, вскинула лицо к небу. В груди ее что-то раскололось, оборвалось, как струна, которую перетянули, но Аннэ не ощутила боли, она уже падала в небо. К ней пришла птичья легкость, посветлело вокруг, как днем. Она сильно взмахнула руками-крыльями и белою чайкой взмыла в голубень высей. «Киаа-киаа», — громко кричала она и словно купалась в волнах безбрежней сини. Завидев стаю таких же, как она сама, чаек, влилась в их белое облачко, летевшее к солнцу.
Внизу проплывала родная Югория — серебро речных лент, стекла озер, хвойники с янтарем осенних берез и багрянцем осин, розово-рыжие моховые болота, ершами ощетинившиеся сосновые гривы на них, чащи, где сшибались уже на осенних гульбищах лоси рогами, и покосы с рдеющим шиповником. Виделись чайке-Аннэ с высот ажурные мачты опор ЛЭП и острова с буровыми вышками, факела со шлейфами дыма, букашки-машины, поселки с золотистыми, как луковичные головки, новыми брусовыми домами, кварталы белокаменных зданий в молодых городах, где кипела новая жизнь древнего края. Ухватывало острое зрение Чайки и разбросанные, как гнезда перелетных птиц, таежные селения ханты и манси. Многие из них уже опустели, глядели на мир черными пустыми глазницами выбитых окон домов. Силилась Чайка найти взглядом Евру, затерянную в просторах зелено-голубых далей. Но не привелось ей увидеть из своего поднебесья зияющие, как раны, пятна земли, где стояли домики-срубы Евры — древнего гнезда жизни манси.
Бывшие подворья Евры буйно заросли волчьими ягодами, крапивою и иван-чаем. Урман вдоль реки был вырублен, и подрост перемежался пнями, истлевшими завалами веток, сучковатыми сизыми соснами. Парил в небе над Еврой с диковатыми вскриками коршун. Ветер лизал черные остовы печей, сек растрескавшуюся кору старой лиственницы-великанши, хранительницы Евры. Она простирала к небу, к далекой своей Чайке в белом облачке-стае полусухие руки-вершины и словно молила: «Вернись, вер-ни-и-ись, холодно мне, холодно без тебя, дочка!»


Зот Тоболкин


Баня по-черному
(Сказание об Анне)
Сцены из драмы
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Пустынен двор Калинкиных. Лишь топоры в бревне — четыре в ряд — ждут терпеливо своих хозяев…
В калитку виновато, старчески горбясь, входит Семен Саввич. Осторожно, точно боясь провалиться, движется вдоль ограды. В доме будто смерть ночевала. Старик заглянул в окно. За окном пискнул ребенок… В горьких, старческих морщинах взошла крохотная улыбка. Люди рождаются на свет. Но и гибнут они же. Тронув рукой стынущую чернь топора, старик воззвал к всевышнему.

Семен Саввич. Листья падают с тополя. Век их недолог. Люди-то разве листья? Продли ты их век, господи! Помоги не упасть до срока. Срок человеческий — от рождения до старости — тобой установлен. Надо ли его устригать? Сам же ты создал человека по образу и подобию. Не пужай его, не пужай! Болезни и засухи, потопы и войны… Войны! А человек для сотворения рожден… для хлебопашества! Неужто казнишь его за грех первородный? Прости, давно он искуплен. Все испытала на земле женщина, созданная тобой из ребра Адамова. Рожает в муках, живет в муках, помирает в муках. Хоть небольшую оставь отдушину: детей ее сохрани. Им пашню свою обихаживать. Им баню достраивать. Топоры-то без плотников тоскуют! Сохрани, владыка, детей Анниных! А что ей из бед причитается, то мне переадресуй. На этом свете не успею долги вернуть — на том спросишь.
Тоня. Молчит?
Семен Саввич. Третий день не подает голоса. Худо, худо…
Тоня. Хуже этого что еще может случиться?
Семен Саввич. Ага, больше-то вроде нечему. Раньше — на войне или после — страха перед смертью не знал. Теперь вот боюсь. Лучших людей уносит… самых дорогих после твоих родителей. Помнишь их?
Тоня. Откуда? Я же грудняшкой была, когда они померли. Деда, ты не задумывайся, а? Мне жутко, когда люди задумываются.
Семен Саввич. Душа кровью сочится.
Появляется Анна. Она в черном вдовьем платке. Из-под него — прядь седая.
Семен Саввич (пав на колени). Прости, Христа ради, Аннушка! Все до последнего гвоздя распродам, а за корову расплатимся.
Тоня. Верь ему, тетя Нюра, верь. Не сейчас, так после сочтемся.
Анна. О чем вы, бог с вами! Там люди гибнут — вот долг неоплатный.
Семен Саввич (целуя руку ее). Праведница ты моя!
Тоня. Дедоньку домовничать оставляю. Бельишка у него небогато, да все простирнуть надо. Ну и хлеб испечь… или еще что.
Анна. Неухоженным не будет.
Семен Саввич. Я и сам пока в состоянии. Тебя растил — всю бабью науку превзошел.
Анна. Может, к нам перейдешь? Будем вместе горе мыкать.
Семен Саввич. Избу-то на кого брошу?
Анна. Кто на нее позарится? Колом подопрем.
Семен Саввич. Да ни за какие коврижки! Удумали: избу колом. Ишь чего! Заговорился я с вами. Пойду служивую собирать. (Уходит).
Тоня. Переживает, потому и упрямится. Теперь до могилы будет казниться.
Анна. Пусть те казнятся, кто до беды нас довел. Он сошка мелкая. От Феди что было?
Тоня. Получила на прошлой неделе.
Анна. Почитала бы.
Тоня. Там слова разные… заветные.
Анна. Для меня недоступные? Эх вы, от матери таитесь. А тайна белыми нитками шита. Давно приметила, как ты цветы в окошко кидала.
Тоня. А он не понял.
Анна. Такой уж они народ, мужики. Мой Дёма… (Осеклась). Пойти коров попроведать? Три дня на скотнике не бывала. Твою группу, однако, мне перепишут.
Тоня. Может, замену найдут?
Анна. Где ее взять, замену? Лишних рук нету. (Уходит).
Входит Стеша.
Тоня. Уснул?
Стеша. Грудь дала — успокоился. Я от Кирилла письмо получила.
Тоня. Хорошее?
Стеша. Лучше не бывает. (Читает, не в силах сдержать радость).
Высвечивается угол землянки, по которой расхаживает мрачный Федор.
Кирилл за столом пишет письмо.
Дальние раскаты орудий. Земля с потолка осыпается.
Кирилл. «Лапушка моя! Может, нескладно пишу, за то не вини. Я не Данька, сочинять не умею. Но кабы умел все мои мысли положить на бумагу, сразу поняла бы, как сильно тебя уважаю. До войны обижал, глумился: не разглядел, глупый, что ты — моя доля. Вот сына родила — еще одна свечечка загорелась в моей жизни. От этого жить стало теплей. Ежели погибну — научи его всему доброму. А самое первое — чтоб людей не обижал. Даже возненавидев, надо уметь полюбить человека. Его есть за что любить. Так мне отец внушал. А он был не без царя в голове…»
Федор(подставив ладонь). Земля осыпается. Сидим, как в могиле. А ведь живые мы, живые…
Кирилл. «Вот нет отца, нет главного человека в роду Калинкиных. И я знаю, как тяжело маме. И нам горько, Стеша. Федор ходит темней тучи. Лютый стал, не подступись. Ну ничего, остынет. Потому как война, и в ней поминутно люди гибнут. А за отца отомстим. Так и передай мамке. И поддержи ее в минуту печали. Твой Кирилл Калинкин».
Землянку поглотила тьма.
Стеша. «Твой Кирилл Калинкин…» Твой Кирилл…
Входит дед Семен.
Тоня. Скоро ты обернулся.
Семен Саввич. Солдатская справа невелика: кружка, ложка, два полотенца. Сверх нормы еще образок положил. Носи его около сердца.
Тоня. Я комсомолка, дедонька!
Семен Саввич. Не для молитв кладу, для ограждения. Вдруг пуля чикнет — образок медный защитит.
Тоня. Ну давай. (Стеше). На крикуна бы хоть одним глазком взглянуть.
Стеша. Смотри хоть сколько.
Подруги заходят в дом.
Семен Саввич. Эх, внученька! Тебе бы своих детей табунок! Детей, а не снайперскую винтовку.
Входит Анна.
Анна. Не опоздала?
Семен Саввич. В самый раз. С внуком твоим прощается.
Анна. После войны сама тебе внуков нарожает.
Семен Саввич. Дай бог, дай бог!
Тоня и Стеша. Снова присели перед дорогой. И снова — проводы. А зимний лист с тополя падает, падает…
Семен Саввич. Все провожаем, провожаем. Встречать-то когда будем?
Анна. Вон кто-то идет… не Дёмушка ли?
Семен Саввич. Дёмушка?
Анна. Все мнится, жив он… Войдет, топориком застучит. Во дворе щепой сосновой запахнет.
Семен Саввич. А что, бывает. Меня сколь раз из списков вычеркивали, а я, вот он, все еще здравствую.
Анна. Нет, не Дёмушка. Кто-то пришлый.
Семен Саввич. На костылях… Третьей ногой война не одарила.
Стеша. Это же Андрей! Андрей Латышев! Он с нашими был вместе.
Женщины бросаются навстречу. Латышев отшатнулся от них.
Анна. Не узнал, паренек? Анна я, Анна Калинкина. Моих-то давно видел?
Латышев. Давно, так давно, что теперь…
Анна. Что теперь? Что теперь? (Трясет раненого).
Латышев. Больно мне, тетка Анна.
Анна. Мне, думаешь, не больно? Ей не больно? Ходим и обмираем. (Отпустила). Говори… все, без утайки.
Латышев. А что говорить? Из госпиталя я. Полтора месяца провалялся.
Анна. Мне про сынов знать охота.
Латышев. Говорю, в госпитале был.
Анна. Может, зайдешь, перекусишь с дороги? Заодно и побеседуем.
Семен Саввич. Отпусти его, Аннушка. Тоже ведь стариков обнять не терпится. И невеста небось ждет.
Анна. Господи, мои-то когда воротятся? Хоть раненые, хоть контуженые… лишь бы воротились!
Латышев. Я вам про них расскажу… после. А пока до свиданьица. На недельке свидимся.
Анна. На недельке… да разве я выдержу недельку! Я завтра же в Бигилу прискачу.
Стеша. Мы обе придем… и Антошка. Антон Кириллыч.
Семен Саввич. Как там насчет замирения? Немец «капут» не кричит?
Латышев. Капут ему так или иначе будет. А насчет замирения пока не слыхать. Пошел я. Мне еще пять километров отмеривать.
Анна. Посиди минутку, передохни. Я к Бурмину за лошаденкой слетаю. Посиди, я мигом, Андрюша.
Латышев. Недалеко, дохромаю.
Анна, не дослушав его, убегает; в доме подал голос малыш.
Семен Саввич. Парня-то почто одного бросила? Поди, утки под ним плавают?
Стеша уходит, уходит нехотя.
Латышев. Так я пойду, а? Все-таки пять километров.
Семен Саввич. Ты все сказал?
Латышев. А про что?
Семен Саввич. Мало ли что у тебя за пазухой-то.
Латышев(уклончиво). Газетки читать надо, дед. В газетках многое пишут.
Семен Саввич. Почитываем, что доступно. Сводку от этого… фонбюро, бывает, до дыр захватаем.
Латышев. Сводки — что, газеты читайте. «Красную звезду», например. В ней все подробности…
Семен Саввич. Где ее взять, «Звезду»-то? Ее с неба легче достать, ей-право!
Латышев. Я как-нибудь дам тебе номерок. Один сохранился. (Достает и тут же прячет).
Семен Саввич. Не поскупись, дай. А уж мы ее всю до строчки изучим.
Латышев. После. Эту сам не читал.
Семен Саввич. Бывает.
Латышев(сердясь). Ты что, не веришь?
Семен Саввич. Всякому зверю верю. Человеку тем более. С газеткой-то поаккуратней. Не читал, а надорвана.
Латышев. А, это один служивый… на закрутку просил… поделился.
Семен Саввич. Я что, я не отрицаю. Когда припрет — тещин паспорт искуришь.
Латышев. Я пойду, дед, а? Пойду, ладно?
Семен Саввич. Ступай… ежели все сообчил.
Латышев. Выпить бы… глотка сузилась.
Семен Саввич. В Бигиле выпьешь. Я не к тому, что жалко. Пьяный человек болтлив. А народ теперь ох чуткий. Особливо бабы…
Латышев. Ты колдун, дед, а?
Семен Саввич. Поживи с мое, сам колдуном станешь. Щас Анна должна явиться. Она на ногу верткая…
Латышев. Скажи ей… скажи… Да ну вас! Газеты надо выписывать. (Уходит).
Семен Саввич. Газеты… мы разве против? А где их добыть — газеты? Легче звезду добыть с неба… (Плачет).
Входят Бурмин, Анна. Старик улыбается им, но слезы текут, текут.
Бурмин. Пускай погостит до вечера. Вечером отвезем.
Анна. До Бигилы-то рукой подать. Кто утерпит? (Присматриваясь к старику). Борода мокрая. Обидел кто?
Семен Саввич. Кости ломит. Так ломит — спасу нет.
Анна. Андрей куда подевался?
Семен Саввич. А тут бигилинские ехали… взяли с собой.
Бурмин. Ну вот, хоть лошадь не гнать.
Анна. Про Даню не успела спросить.
Семен Саввич. Там он, с братьями вместе.
Анна. Вместе? Когда успел?
Семен Саввич. Ворошилов распорядился, потому и успел. А как же, на маршальском аэроплане доставили.
Бурмин. Вот почести-то! Сам Ворошилов!
Семен Саввич. Климентий — свойский мужик. Воевал под его началом. Знаю.
Бурмин. Бабы посылки фронтовикам собирают. Я у тебя сбор назначил. Не возражаешь?
Анна. Места хватит.
Бурмин. И застолье им посулил… по случаю завершения уборки.
Семен Саввич. Одни воюют… другие застолье справляют. Ловко ли?
Бурмин. Обычай дедовский… нарушать не станем.
Между тем собирается народ. Несут с собой вещи, приглушенно переговариваются.
Пришли? Золотые вы мои! А я вас гулянкой заманивал!
Катерина. Мы и гульнуть не откажемся. За три плана неужто спасибо не заслужили?
Бурмин. С таким народом нас разве осилить? Да ни за что! Спасибо вам, бабоньки. Потерпите еще годок-другой, поднатужьтесь! Знаю, что слез много будет! Что поту густо прольете! Зато после встретите сыновей своих, мужиков своих…
Семен Саввич горестно вздыхает, и, словно эхо, единым вздохом отзываются женщины.
И наступят для вас справедливые времена. Будут сыновья матерей радовать. Мужья — жен на руках носить. Расцветет вновь наша вдовая деревенька. Детишки народятся… хлеба выше головы выбухают… на покосе баловство начнется, песни, пляски в праздники, радостный труд — в будни. Вот за что мы воюем! А горе наше, оно не вечно! Потому как человек возник для счастья и радости! Теперь выкладывайте подарки свои. Только не толпитесь. У всех приму… в порядке живой очереди.
Пронька (он в телогрейке не по росту, в лаптях с онучами). Вот валенки, дядя Федот. Они, правда, не новые, однако носить можно.
Бурмин. Валенки знатные, Прокопий. Принял бы их не моргнув, только…
Пронька. Ты не гляди, что они подшиты! Они долго продюжат! Мы с Ванькой всего-то одну зиму их проносили.
Бурмин. А теперь босиком ходить станете?
Пронька. Сказал тоже! Мамка лапти сплела. С онучами, знаешь, как ловко! Во! (Продемонстрировал). А в валенках у солдат больше нужды.
Бурмин. Голубь ты мой! (Прижал парнишку к себе).
Пронька (угрюмо вывернулся). Берешь аль нет? Не возьмешь — сам отошлю.
Бурмин. Беру, Прокопий. Беру.
Пронька. Ты в документ запиши, чтоб без плутовства!
Бурмин. Записываю. Вот, гляди: под номером первым — Прокопий Словцов.
Катерина. Шубейки-то хватит? Не ношеная совсем шубейка.
Бурмин. Жалко? А ты не жалей. Пошарь на полатях. Там еще излишки найдутся. Излишки нам ни к чему.
Катерина, опустив голову, уходит. Входит Стеша.
Стеша. Я носки связала… возьми. А еще перчатки.
Бурмин. Кириллу предназначались.
Стеша. Мало ли… Ему тоже кто-нибудь свяжет.
Бурмин. Очень даже правильное рассуждение!
Учительница. Мы школьное знамя передаем. Ребята своими руками вышивали. (Вручает знамя, на котором вязью — ставшие каноническими слова: «Наше дело правое. Победа будет за нами»). И еще две тысячи тетрадей. Для писем.
Бурмин. Тетради приберегите. Самим писать не на чем.
Учительница. Отказывать не имеете права. Дети обидятся.
Бурмин. Я разве отказываю? Сам видел, на старых журналах пишете.
Приближается старушка.
И ты, Гурьевна, поднялась? Вот дивья-то!
Гурьевна. Про сборы прослышала — выползла. Имущество мое примешь?
Бурмин. Да, имущество у тебя на зависть.
Гурьевна. Самое лучшее выбрала.
Бурмин. Знаю, знаю. Я не в укор. Да ведь в армию-то что поновей надобно.
Гурьевна. Тогда хоть крестик прими. Он золоченый.
Бурмин. С богом-то что, рассорилась?
Гурьевна. Мне Евсей оловянный отольет.
Бурмин. Вон он чем промышляет! (Евсею). Эй, Рязанов! На старушечьих-то слезах много добра нажил?
Евсей. Сколько есть, все мое. Вот они, денежки за промысел. Бери!
Бурмин. Сын воюет, а ты старух обираешь.
Евсей. Я их налогом обложил… в пользу фронта. Так что бери, не брезгуй. Казне все едино, как деньги добыты.
Бурмин. Казна-то советская. А я тут совет представляю. Кто следующий?
Евсей. Ты не ори на меня! Слышь, не ори! У меня сын красноармеец!
Бурмин. Чья очередь?
Евсей, швырнув деньги, ушел.
Гурьевна. Он лишнего не берет. Только за материалы.
Бурмин. Ладно, ладно, не защищай!
Входит Катерина.
Катерина. Вот принесла. Или опять мало?
Бурмин. Сколь ни давай, все мало. Я так считаю. И все так должны считать, пока не победим.
Входит дед Семен.
Семен Саввич (снимая георгиевские кресты). Награды мои прими. Может, кого-нибудь там отметят.
Бурмин. Теперь другие ордена, дедушка!
Семен Саввич. А мои чем хуже? Им генералы первым честь отдавали.
Бурмин. Ох, влетит мне за ваши подарки: то кресты, то крестики…
Голоса. За это и потерпеть не грех.
— Даем, что можем.
— Дары праведные.
— Гурьевна шесть лет из избы не выходила. Вышла — стало быть, есть причина.
Гурьевна. У вас сыновья на войне. И мой Тима там же.
К куче добра, сваленного на пороге, подходит Анна.
Анна (потерев колечко, сняла не сразу). Возьми. Без надобности теперь. (Отошла к топорам).
Один топор — черный. Этот символ коробит людей. Они отводят взгляды.
Бурмин (бодрясь). Все, что ли? Теперь второй вопрос на повестке. (Достает пол-литра).
Семен Саввич. Давай не будем, Федот. Без вина горько.
Бурмин. У всякой скорби свои пределы. Надо и нам хоть на час распрямиться.
Из дома между тем гармонь вынесли.
Катерина. Жги, Прокопий, наяривай! Ты теперь первый парень.
Пронька усаживается на табурет, играет. Женщины, словно петь разучились, недружно подпевают.
Бурмин (отводя старика в сторону). Про Ждана приврал, или впрямь Ворошилов им занимался?
Семен Саввич. Мог заняться. Вполне мог. Такое мое мнение.
Входят Евсей, Латышев.
Евсей (Анне). Тобой, слышь, интересуется.
Анна. Приберег весточку-то? Долго берег…
Семен Саввич (оттесняя Латышева). Ты не так поняла, Аннушка! Он поклон привез от ребят.
Анна. Не молчи, Андрей! Не молчи!
Семен Саввич. Опиши ей в подробностях… тот бой, подле речки.
Бурмин. Рапортуй, Андрюха. Мы тоже интересуемся знать.
Латышев. Значит, так… значит, таким манером… Мы перед тем танка лишились. Поначалу как-то непривычно было. Потом освоились. Особенно Кирилл. Сигнал в атаку — он первым через бруствер. Федор, наоборот, не торопится. Зато так чисто косит, что после него и делать нечего…
Бурмин. Сибиряк, он такой! Он вроде медведя-шатуна, которого посреди сна разбудили.
Семен Саввич. Эдак, эдак! Мужики наши в гневе непобедимо страшные. Их лучше и не гневить.
Евсей. А мне на ум нехорошие мысли падали. Все живы, значит? Чего же лучше-то?
Катерина. Пляшите! В кои-то веки собрались.
Бурмин. Тебе лишь бы юбками потрясти.
Латышев. Был еще и такой случай. Мы как раз переправу брали.
Стеша (налила водку). Отведай, Андрей Егорыч! Под винцо-то легче беседовать. И вы присаживайтесь поближе.
Рассаживаются. Сорвавшись с Пронькиного плеча, вскрикнула гармошка.
Семен Саввич. А про гармониста забыли! Эх вы, трясогузки!
Стеша. Ничуть не забыли. Садись сюда, миленький. Да смотри, тетку Катерину не отбей у председателя.
Негромко, невесело смеются.
Латышев. Ну, стало быть, реку эту форсировали…
Семен Саввич. Какую реку?
Латышев. Что?
Семен Саввич. Какую реку, спрашиваю? Названье запамятовал.
Латышев. Без названия речонка. В самый разлив дело было…
Анна. Не насилуй себя, Андрюша… сердце матери не обманешь.
Латышев. Сил моих нет больше. Слов нет! (Вынув газету). Тут все… все сказано.
Стеша (вырывает у него газету). «Последний бой… бой братьев Калинкин…н-ных». Ма-ама! Что ж это, мама?! Замужем не была — овдове-ела…
Анна, прижав ее к груди, утешает, одолевая свое горе.
Латышев. Я в госпитале был, когда их… когда они… Сам из газеты узнал… На танке в тыл прорвались к немцам… нашумели, ушли бы — горючее кончилось.
Стеша. За что? За что, мама-а-а-а?!
Катерина. Сеструха, дорогая моя.
Гурьевна. Будто скала на голову рухнула.
Евсей. Пойдем, старуха. Тут сейчас такое начнется!.. Пойдем, Тима велел мириться (Уводит Гурьевну).
В доме опять вскрикнул ребенок.
Стеша. Молчи! Лучше бы ты помер, безотцовщина!
Анна. Не смей! Ему жить… ему род продолжать! (Уходит в дом).
Семен Саввич. Иисусе, ты-то куда смотришь? Эй! (Грозит небу).
Бело на улице.
Семен Саввич в избе Калинкиных качает зыбку с младенцем.
Входит Евсей. Старик напрягся, словно ждет очередной черной вести.
Евсей. Качай, качай!
Старик неподвижен, ждет.
Боишься меня?
Семен Саввич. Тебя все боятся.
Евсей. Кащей, он и есть Кащей. Только что не бессмертный. (С горечью). А про то забывают, что я и себе могу худую весть принести. (Кричит). Про это пошто забывают?
Семен Саввич. Не шуми. Младенца разбудишь
Евсей. Младенец — он что, он несмышленый. Все страхи его впереди. А наши — вот они!
Семен Саввич. Опять?
Евсей. Не торопись, не похоронка. (Отдает письмо). Я теперь похоронки с оглядкой вручаю. Слезы-то все по мне текут… по первому. Вы уж потом… Каще-е-ей… (Выходит).
Семен Саввич вертит письмо и так и этак, просматривает на свет. Входит Стеша.
Стеша. Антошка не просыпался?
Семен Саввич. Парень с соображением. Понимает, что мамке некогда.
Стеша (заглянув в зыбку, снимает со стены фотографию). Молчишь? Хоть бы словечко сыну сказал!
Семен Саввич. Ты это… ты не убивайся! Молоко пропадет.
Стеша. Душно мне, душно! Как жить?
Семен Саввич. Как все живут. Вон у Анны горя сколько. А виду не кажет. Почитай, что тут? Может, к тому еще одно горе прибавилось?
Стеша (распечатав письмо). Из госпиталя… врач пишет. Про Ждана. «Состояние очень тяжелое. Возможно, при хорошем уходе он еще выправится. Мы все, что смогли, сделали».
Семен Саввич. Дай сюда! Дай! Анна…
Входит Анна. Старик не успел спрятать письмо, притворно стонет, рукой качая зыбку.
Анна. Болит?
Семен Саввич. Страх как болит. Ой-ёченьки! Ой! Отсохла ты, что ли? Ни крови в жилах, ни гибкости в суставах. Ровно чужая. А ведь моя. Моя!
Анна. Дай помну. (Не без сопротивления берет руку старика в свои ладони. Заметила письмо). Ох ты, старый притвора! (Вскрыла, читает).
Стеша. Поедешь?
Анна. Ты бы не поехала?
…В красном полусвете все кажется нереальным. Все зыбко, все текуче. Посреди этого красного мира Ждан смотрится неуместным белым пятном. Над ним склонился отец. Он разнится с прежним Демидом лишь сединой да наградами.
Демид. Рядовой Калинкин! Выйти из строя!
Ждан. Я вышел, тятя. По чистой вышел. (Спохватился). Постой! Ты же это… тебя же нет!
Демид. Пока есть ты, и я есть. А ты будешь, будешь! На-ка, получи свою награду за то, что будешь. Это нелегко — быть. (Отстегивает орден, передает Ждану… Но как возьмешь его культями?..). Баню вон, жаль, не достроили.
Ждан. После войны достроим.
Демид. Я слыхал это… не помню от кого… (Исчезает).
Ждан. Все повторяется, тятя. Все повторяется.
Появляется парень. Очень похож на Федора.
Парень. Дядя Ждан! Орден-то подыми! Его на груди носят.
Ждан. Ты кто? Узнать не могу…
Парень. Петр я. Петр Калинкин, племянник твой.
Ждан. У меня не было племянников.
Парень. Ты вспомни: я должен был родиться от Антонины и Федора. Но не родился.
Ждан. Что ж, родись, вырасти и стань лучше меня.
Парень. Я бы хотел, но как? Ты не знаешь, где моя мамка? (Исчезает).
Появляется девушка, очень похожая на Стешу. Она под руку с парнем, похожим на Тимофея.
Девушка. Папка! Папка! Почему ты не старишься?
Ждан. В девятнадцать какая старость?
Девушка. Это мне девятнадцать. Тебе — тридцать восемь. Нет, ты все-таки старый. Даже не помнишь, что у твоей дочери завтра свадьба. Придешь на свадьбу?
Ждан. Какая дочь? Какая свадьба? Я не был женат.
Девушка. Ты эгоист, папка! Ты должен был жениться.
Они расходятся с парнем, но руки их тянутся друг к другу.
Из-за тебя не будет свадьбы… Из-за тебя!
…Издали слышится мелодия «Священной войны». Сквозь буран бредут люди, только что похоронившие Ждана. Усаживают Анну на бревно, в котором воткнуты четыре топора.
Тимофей. Ушел кореш… а жить бы ему… жить бы…
Семен Саввич. Ты не молчи, Аннушка. Говори или плачь. Только не молчи.
Анна. Все высказала… все выплакала.
Пронька. Догадался! Стихи-то он про себя сочинил!
Катерина. Молчи! Молчи! Нашел время!
Пронька. Не буду молчать! Может, это одно, что от него осталось. Вот. (Подает Анне листок). Даня стишок велел записать.
Анна. Не вижу… будто глаза вытекли.
Семен Саввич. Поплачь, Аннушка, поплачь маленько! Смочи душу слезами. Вся иссохла, поди, вся изболелась.
Бурмин. Вся Россия сегодня плачет. И мстит она же.
Анна. А мне от того не легче, Федот. Проня, стишок-то прочти.
Пронька (читает наизусть)
«Сорок дней, сорок ночей
Он жить продолжал, удивляя врачей.
Сорок дней, сорок ночей
Мать над ним не смыкала очей.
А когда в последние сутки
Она прилегла на минутку,
Чтобы не разбудить ее,
Остановил он сердце свое…».

Анна. Остановил… не простился.
Катерина. Гордый он был. Все вы, Калинкины, гордые!
Бурмин. Гордость-то эта от одного корня питается. От главного корня! И народ ему высохнуть не дозволит.
Пронька. Я эти стишки в школе рассказывать буду. Я их вот так… (Снова вдохновенно и яростно читает).
«Сорок дней, сорок ночей
Он жить продолжал, удивляя врачей…»

Тимофей. Значит, стоять России во все времена… Жить России! Так, что ли, Семен Саввич?
Семен Саввич. Разве что свечечка потухнет. Да только свечку ту загасить ему не по силам.
Бурмин. Негасимая свеча! Это я вам ответственно говорю.

Звучит торжественная музыка. Люди встают. Встает Анна, мать русская, усталая, горькая, гордая.
Из снега, из мрака восходит солнце. Буран кончается.
Занавес.
1974.


Николай Коняев


Отголосок
Рассказ
Шел 1958-й — четырнадцатый послевоенный год.
Наши отцы и деды все реже вели разговоры о минувшей войне. Она для них отошла на второй план. В колхозе жилось несладко, беда подступала за бедой: ураганные северные ветры с проливными дождями сменялись суховеями с казахстанских степей, хлеба то ломало, то гноило на корню, то выжигало зноем.
Только однорукий конюх дядя Семен, единственный сын которого, рассказывали, сгорел в танке, все еще донашивал полинялую фронтовую гимнастерку, дотаптывал порыжелые, видавшие виды солдатские сапоги. Каждый вечер перед окнами своей избы он бил себя в сухонькую грудь желтым кулачком… и слезно выговаривал спрятавшейся в горнице жене:
— Дура ты, Граньк! Ду-ра! Эт я-то пиньчужка? Да я вот энтими руками, — с размаху шлепал ладонью по культе, — вот энтими руками под огненным Курском в сорок третьем годе вражину в дугу согнул! Да я кровушкой своей аж на самом Берлине расписался! А ты! И-их ты, дура!
А мы, пяти-шестилетняя деревенская детвора, выхвалялись друг перед дружкой в отбеленных временем армейских пилотках с темными отметинами звезд, подаренных старшими братьями, и, выдавая эти пилотки за всамделишные, фронтовые, подражая дяде Семену, колошматили себя кулаками.
Мы целыми днями носились по улице с деревянными пистолетами и автоматами на изготовку, и тишину оглашало наше пулеметно-автоматное «тра-та-та». Спали и видели себя на войне. И горевали, что опоздали родиться. Война для нас была далеко-далеко в прошлом…
Но вот на улице появлялась высокая седая старуха. Это про нее в деревне шептались: мать Фимки-изменника. Мы прекращали свои «бои» и провожали ее любопытствующими взглядами.
Сухая, как соломина, в расхристанном плюшевом жакете с подвернутыми концами облезлых рукавов, в грязно-белых валенках на калошах, она шла, сутулясь, с отрешенными глазами на плоском сером лице. Такой она и запомнилась мне — Плоской женщиной.
Чем жила, что таила в себе — вечная загадка.
Домик ее, скособоченный от ветхости, по окна вросший в землю, с мшистой прозеленью на трухлявой крыше, обнесенный высоким глухим забором, стоял на задах, где мы, детвора, летом играли в лапту и городки, зимой на плашках и бычьих шкурах катались с ледяной горки, а взрослые каждый год устраивали бегунцы — бега верхом на лошадях.
Плоская жила одна. Хозяйства, не считая многочисленных собак и кошек, у нее не водилось. Гостей никогда не бывало. Только почтальонша раза два-три в год приносила Плоской письмо от сына, Фимки-изменника, который, по разговорам, отбывал срок за полицейство у немцев во время войны. Нигде старуха не работала. Поговаривали, правда, что в войну она со всеми наравне чертоломила в колхозе, но однажды неловко приняла на загорбок мешок с зерном и надорвалась — рухнула наземь.
На люди Плоская почти не показывалась. А если и выходила изредка из таинственного своего домика, то шла по улице все как-то боком, боком, скорехонько, не поднимая глаз, и не только мы, детвора, сторонились ее, но и взрослые невольно расступались. Очередь в магазине при ее появлении умолкала, собравшиеся посудачить у колодца или на лавочке бабы спохватывались и расходились.
Жизнь Плоской являлась тайной. В деревне высказывались самые немыслимые и противоречивые догадки и предположения. Почтальонша уверяла, что в домике полным-полно икон, каждая сама по себе светится, а хозяйка (хотите — верьте, хотите — нет) с ног до головы в черном тенью бродит по комнатам или замаливает перед иконой Фимкины тяжкие грехи.
Сельповский сторож, древний старик, доказывал, что, напротив, не богу служит Плоская, а сатанинской силе, сам видел, как — свят, свят! — ночью из трубы выкатился огненный шар размером с клубок, завис над крышей, потом взметнулся ввысь и рассыпался искрами…
Однажды, это случилось зимой, из городского автобуса вышел незнакомец: громадный — глыба глыбой — мужик. С бельмом в глазу, в замызганной до лоска ватной фуфайке, в шапке-ушанке с одной болтающейся на ветру обледенелой завязкой.
Я и теперь ясно вижу его мясистый, с горбинкой, нос, тяжеловесный, раздвоенный лиловым шрамом подбородок, толстые неопрятные губы, красный лоб, короткую жилистую шею. Он вышел из автобуса с полупустой котомкой, которую держал почему-то перед собой обеими руками, словно там был пуд соли. Тогда он показался нам, детворе, почти стариком, хотя, думаю, ему не было и сорока.
Под изумленными взглядами оказавшихся поблизости баб и мужиков, под шелест старушечьих губ («Фимка-христопродавец возвернулся») незнакомец скорым шагом через всю улицу проследовал к домику Плоской. Вскоре в ограде вскрикнула и заголосила хозяйка, взлаяли посаженные на цепи собаки, потом все стихло, а через час-другой на огороде у озера затопилась баня…
Вечером того же дня мы, детвора, с неизменной дразнилкой «дядя Сема из назема» увязались за пьяненьким дядей Семеном.
Обычно бежали за ним от конюховки до магазина, свистели в четыре пальца, улюлюкали вослед. Конюх не злобился, часто останавливался посреди дороги, топтался на месте, грозил негнущимся крючковатым пальцем, манил к себе. Мы робели, но смельчак всегда выискивался, подходил, с настороженным любопытством глядел, как долго одной рукой дядя Семен шарил по карманам и, в конце концов, протягивал своему преследователю пересыпанную табачной трухой горсть медных монет. Затем, хлопнув пятерней по колену, как бы всплясывал и — не запевал — выкрикивал с молодецким задором: «Только вышел на да-ро-гу, штой-то свистнуло у ногу, три часа би-из па-а-амяти лежал!» Тряс головой и плелся к своей избе, а мы кругом облепляли счастливчика, пересчитывали выручку и не долго думая бежали в магазин. Покупали там комок слипшейся карамели, которая, помнится, никогда не переводилась.
Но в тот вечер дядя Семен был неузнаваем. От конюховки зашагал не домой мимо магазина, как всегда, а на зады, к домику Плоской. За спиной у него болталось старенькое ружьишко с обмотанным медной проволокой ложем. Он обернулся на выкрики и так грозно глянул, что мы отпрянули и, недоумевая, стали следить за ним издалека. Но любопытство перебарывало страх, помаленьку двигались следом. Дядя Семен шел, держась прямее обычного, ступая широко и твердо, и казалось, не было в те минуты силы, могущей остановить его. Он дошел до калитки, саданул ее сапогом, затряс, задергал изо всех сил. Взлаяли собаки.
— Здравствуй, Фимушка, сын Иудин! — чужим голосом взревел дядя Семен, яростно громыхая калиткой. Она не поддавалась, видно, была изнутри на вертушках, и это выводило конюха из себя. — Выходь поздоровкаться, землячок, давненько не виделись! Заждался я тебя, разжеланного! — И столько нечеловеческой злобы, ненависти, отчаянной решимости прозвучало в его голосе, что нам сделалось не по себе. Мы уже догадались, что сейчас на наших глазах произойдет нечто страшное, непоправимое…
— Самолично спросить тебя, шкура, желаю, за сколь кусков продался, за сколь нашенских жизней свою поганую выкупил? Ты думал, все, сполна тюрьмой расплатился? Думал, смыл кровушку нашу с рук своих, думал, тихо-мыхо теперя? Не-ет, не будет тебе, душегубу, на земле нашенской покоя!
Из домика, однако, никто не показывался. Собаки рвались с цепей, захлебывались лаем. Обессилев от гнева, дядя Семен грудью навалился на калитку, задохнулся в беззвучном кашле. Но вот резко выпрямился, сдернул из-за спины ружье, взвел курок…
Прогремел выстрел. На лавке у крыльца вдребезги разлетелась стеклянная банка. Ружье выпрыгнуло из руки, отлетело в сторону. Хватанув ртом воздуха, дядя Семен опустился на снег. На выстрел сбежался народ. Мужики подхватили конюха, поставили на ноги, растормошили. Он, сам еще, по-видимому, не осознавая, что произошло, стоял покорный и послушный. Его повели домой, и он не сопротивлялся.
— Как же так, — шевелились пересохшие его губы, — Фимка вернулся, Фимка будет жить, а мой парнишка?..
Через неделю Фимка уехал. Ранним утром его видели на большаке все с тою же котомкой. Одного. Плоская не провожала.
С отъездом сына она, казалось, вовсе отрешилась от земного. Ее неделями не видели и не слышали. Только ночной перебрех собак, бряцанье цепей, тусклый квадратик электрического света на завалинке из единственного выходящего на улицу окна свидетельствовали о жизни за глухим забором…
В деревне праздновали масленицу. Днем откатали на тройках, отугощались блинами, вечером в домах наяривали гармошки, топотали плясуньи, из окон выплескивались частушки.
И вдруг неистово взлаяли у Плоской собаки…
Старуха в ярости крушила забор. В проломе было видно, как сплеча она лупила колуном по упругим доскам, а они, прогибаясь, пружиня, дребезжали и звенели. Колун отскакивал, как от резины, удары с каждым замахом становились все глуше, бессильней.
И опять, как на выстрел дяди Семена, сбежался народ. Никого вокруг не видя, ничего не слыша, Плоская лупила и лупила по неподдающимся доскам, вкладывая в удары всю свою остатнюю силушку. И не кричала уже, а выла, выла, медленно оседая на снег, босая, взлохмаченная.
Все в каком-то мрачном оцепенении стояли поодаль.
— Господи, — перекрестилась одна из старух, — да что же это делается?
— Жись, — глубокомысленно проговорила другая. — Чужая жисть — потемки.
— Фимка, стервец, запродался, а матери каково? Она при чем? — вставила третья.
В кругу заговорили, загалдели:
— Воспитала змейку на свою шейку!
— Яблоко от яблони недалеко, сказывают.
— Разве ж она его на изменушку толкала?
— Нехорошо так, люди добрые!
А Плоская все выла…
Откуда ни возьмись очутился подле нее дядя Семен. Трезвый. Он, к нашему удивлению, не пил с того памятного выстрела. Конюх выхватил из рук обезумевшей старухи колун, запустил его через забор в сугроб.
И тотчас Плоскую окружили бабы и старухи. Кто-то заохал, заахал, запричитал, кто-то стал поднимать ее на ноги, но она вырывалась, выскальзывала из рук, снова падала в снег, билась головой о край обледенелой доски, изгибалась длинным своим телом. А мы, детвора, во все глаза таращились на нее, пока тот же дядя Семен не гаркнул на нас, и опять он был неузнаваем, только в глазах блестели не злоба и решимость, а боль и растерянность…
Шел 1958-й, четырнадцатый послевоенный год.
Мы, детвора, спали и видели себя на войне. И горевали, что опоздали родиться. Война для нас была далеко-далеко в прошлом.
Теперь я понимаю, как близко она была. Она и по сей день живет во мне смутным отголоском надрывного стона Плоской…
И я не знаю, хорошо это или плохо.


Костя-Мариша
Рассказ
В то ясное звонкое утро начала октября сорок девятого года первой ее увидела Митрошиха. У Митрошихи среди ночи не на шутку разболелся зуб, и спозаранку она побежала через дорогу к Лизавете-шептальщице. Уже у ее калитки услышала за спиной сонный хруст стянувшей лужицы ледяной корки. Оглянулась. Стороной шла Мариша. Легкая и стремительная, шла в латаной-перелатаной серой кофтенке, высоко вскидывая острые колени обутых в мужнины Кирзачи ног, глядя в небо. Маленькими, темными от загара руками прижимала к сухонькой груди концы вылинявшей шали, бормоча что-то сизыми от холода губами.
Не приостановилась, не поздоровалась. Ветром пронеслась мимо и головы не повернула на окрик изумленной подружки. У Митрошихи и боль куда девалась. Взглядом за Маришей проследила — та в сельсовет завернула. «Ишь ты!» — только и вырвалось у Митрошихи. Она еще постояла в раздумье, напрочь забыв вдруг, зачем к Лизавете спешила, и домой повернула.
Председательствовал в ту пору Кирюшечка Пожидаев.
Вошла Мариша без стука:
— Здоров, председатель!
— Здравствуй, здравствуй! — Кирюшечка запоздало накрыл клочком газеты остатки холостяцкого завтрака на столе. Председатель и жил в сельсовете, за перегородкой. Он покосился на Маришу и категорически заявил:
— Если ты, Никаноровна, нащет лошади по дрова, то здесь мое слово законное: нема свободных лошадей. Вот свезем хлеб на Заготзерно, приходи. Тебе первой велю дать. А пока я председателю колхоза не указчик. Нема, и все тут возражения.
Мариша странно усмехнулась, прошла к столу, села напротив:
— А не нужна мне тая лошадь.
Кирюшечка понимающе хмыкнул:
— Может, и дрова не нужны?
— А и дрова не нужны.
— Во как!
Мариша таинственно оглянулась и, заговорщицки наклонясь к столу, прошептала:
— Ты мне справку дай, председатель, что не Мариша я вовсе, а Константин Никанорыч.
— Чего ты, Мариша, сказанула? — не понял Кирюшечка. От неожиданности снял широкую ладонь правой руки с изувеченной осколком левой.
— А то и сказанула. — Она тряхнула головой, достала из кармашка замызганного фартука кисет. Послюнявила пальцы и стала сворачивать цигарку.
Почему-то тыча себя в грудь растопыренной пятерней, Кирюшечка переспросил:
— Ты чего сказанула? Ты, что ли, Никанорыч?
— Ну, — кивнула Мариша.
Председатель растерялся.
— Ты чего придуриваешься?
— А не придуриваюсь.
— Выходит, законное свое имя на мужицкое променять хочешь?
И опять, горячо дыша в его ухо, Мариша доверительно зашептала:
— Не токо имя, председатель. Я всю себя переиначила.
— К-как это так?
— Да уж так.
— Интересно… — тряхнул головой Кирюшечка. И голос повысил: — Ты чего мне тут городишь?
— А не повышай голос, кричальщик! — вскинулась Мариша. — Справку мне дай!
— Дак ты мне башку с утра пораньше заморочила! — председатель на самом деле сорвался на крик. — Поп я, что ли, крестить вас тут? Вас полколхоза Марусь да Манечек, Марфут да Мариш. А ну на каждую блажь такая найдет? Я кто вам?
— Так они, може, бабы и есть, — сказала Мариша.
— А ты?
— А я — Константин Никанорыч.
— Мужик?
— Ну.
— Тьфу ты, — подскочил на стуле Кирюшечка. — И давно — мужик?
— А всю жись.
Кирюшечка вперился в нее непонимающим взглядом.
Мариша курила и отрешенно глядела в окно.
— Вот что, девка, — с расстановкой проговорил председатель. — Ступай-ка домой. Ей-богу, по-хорошему прошу — ступай. А лошадь… Лошадь тебе дадут. Я попрошу за тебя.
— А справку?
У Кирюшечки холодок по спине пробежал.
— Ты ступай, — ласково, как ребенка, попросил он. — А мы тут обмозгуем. Вот соберемся все и обмозгуем.
— А попробуй не выдай, — пригрозила Мариша. — Попробуй мне!
— Выдадим, — поспешно согласился Кирюшечка. — Мое слово законное. Ступай.
— Я ить приду, — пообещала Мариша и хлопнула дверью.
Кирюшечка сжал здоровой рукой изувеченную кисть левой и подбежал к окну.
Мариша ветром пронеслась мимо…
Кирюшечку зазнобило.

К полудню страшная весть разнеслась по избам. На скамье перед окнами Митрошихиной избы всплескивали руками:
— Слышали, бабоньки, Мариша-то Гололобиха?
— Сказывают, умом стронулась, че ли?
— Сказывают! Сама давеча видела, как по двору во всем Костиковом шастала!
— И-и-и, девка! Неуж правда?
— Истинный бог! Глянула и обомлела. Идет, бабоньки, в рубахе серенькой, в сапожках хромовых, в каковских покойничек, царство ему небесное, на пасху плясал!
— Вот горюшко!
— Да ить какое еще!
— И опять, сказывают, в Совет подалась?
— А в Совет на што?
— А на Костика переписываться.
— И что же Кирюшечка?
— Проголосуем, дескать…
— Матушка пресвятая богородица!

Как и обещала, днем явилась вновь.
Приглашенный Кирюшечкой председатель колхоза Иван Бураков, увидев Маришу в мужнином наряде, закинул ногу на ногу и значительно кашлянул в кулак. Пожелтевшей от курева щепотью принялся ворошить отвислые усы.
Кирюшечка вышел навстречу, придвинул Марише стул.
— А постою, — отмахнулась она.
Кирюшечка вопросительно взглянул на Буракова. Тот слегка кивнул, кашлянул в кулак.
— Ну так что, товарищ Бураков, дадим Марише справку? — спросил Кирюшечка.
— Отчего не дать, — глядя в пол, вздохнул Бураков.
Мариша победно вскинулась:
— От так от!
— А зачем тебе справка, Мариша? — поинтересовался Кирюшечка.
— А чтоб все по правде было, как есть, — ответила Мариша.
— По какой такой правде? — изумился председатель.
— По настоящей, какая есть. — И окинула председателя уничтожающим взглядом. С ног до головы.
Кирюшечка вздохнул, сел за стол, придвинул бумагу, ручку и чернильницу. Застрочил, диктуя себе вслух:
Справка
Дана члену колхоза им. Сталина Гололобовой Марии Егоровне 1900 году рождения, русской, потомственной крестьянке, вдове Гололобова Константина Никаноровича и матери павших смертью храбрых в боях за Советскую Родину Василия и Дмитрия Гололобовых…
Кирюшечка поставил жирную точку, дыхнул на бумагу и вручил ее Буракову.
— Такое дело, — сказал председатель колхоза. — Справку надо районной печатью заверить. Без нее бумага недействительна. Тут, Константин Никанорыч, резолюция нужна. Дело тонкое.
Мариша недоверчиво перевела взгляд с председателя на председателя.
— Ехать надо, — подтвердил Кирюшечка. — Вы, товарищ Бураков, сейчас в район?
— В район, — ответил Бураков.
— Может, Константина Никанорыча по пути захватите?
— Вдвоем веселей! — охотно согласился Бураков.
— Поедешь, Мариша, с Бураковым? — спросил Кирюшечка.
— Мариша на базаре семечками торгует! — вскинулась та.
— Прости, Константин, — поморщился Кирюшечка. — Так поедешь?
— А поехали! — легко согласилась.
Она подскочила к Буракову, выхватила у того бумажку, сложила ее вдвое.
— Поехали! — И первой пошла к двери.
Тотчас к сельсоветскому крыльцу подкатил ходок. Бураков и Костя-Мариша уселись рядышком. Бураков взялся за вожжи.

На скамье перед окнами Митрошихиной избы скорбно вздыхали:
— Увезли, бабоньки, Маришу.
— Куда же ее, девка?
— Известно куда под конвоем-то. В больницу, к бедолагам.
— Жалко бабу…
— Как не жалко… Вся жизнь — полынь горькая. Сызмала в хомуте. Только-то зажили ладом с Костиком — война, будь она проклята. Свету бела не видала… За плугом ходила, навоз ворочала, лес валила… Че говорить-то!
— О-хо-хо-шеньки!
— А рассудить, так оно и верно: ничего в ней бабского не осталось. За мужика и чертоломила. Как-то по весне — десятое поле засевали — везу сеяльщикам обед, вижу, у брички на дороге копошится. Колесо, оказывается, отвалилось. А везла зерно. Мешки сбросила, колесо поставила, а загрузиться силенок не осталось. Ползает кругом мешка и на горб взвалить норовит. Взвалит и с ем подымается. Сердчишко кровью облилось. На пару с ней наревелися. Коровушками. А токо реви не реви — загрузилися. Ох и покорячились!
— Намотала на кулак Мариша!
— Хлебнула горюшка!
— Она, бабоньки, с лета заговаривается. С троицы. Пошла к ней за ситом, а поздненько хватилась. В сенцы зашла, за скобу взялась, слышу — разговаривает. С кем, думаю? Вошла. Сидит одна себе за самоваром, а перед ней — три чашки с чаем. Меня не слышит. Сидит и вроде Димку с Васяткой потчует. Я голос и подай: с кем ты, Мариша, беседуешь? Вздрогнула-то она!
— И-и-и, плохи дела!
— Выходят нет ее, бабоньки?
— Господь знает!

Лето пятьдесят пятого года выдалось небывало засушливым. До июля не выпало ни дождинки. На корню выгорали хлеба и покосы. День ото дня тревожней становились слухи о пожарах окрест.
По вечерам на лавочке перед окнами Митрошихиной избы гадали, не раздождится ли к ночи.
В один из таких вечеров с большака на притихшую улицу вышел одинокий путник. Путник пел:
Корики-макорики,
Воробиши полетели,
А-ра-ра-ра-ра…

Первой привстала Митрошиха. Всмотрелась, всплеснула руками:
— А ить Мариша идет!
Митрошиха не ошиблась.
Мариша подошла к лавочке, смахнула с белой головы сплюснутую фуражку, низко всем поклонилась. И завернула к заколоченной избе.
— Так что ж ты молчком, Мариша? — вскрикнула Митрошиха.
Мариша резко обернулась, сверкнула глазами:
— Мариша на базаре семечками торгует!
На лавочку вышла на другой вечер. Присела с краю, к старикам. Те молча потеснились, уступили место. Мариша достала кисет, послюнявила пальцы. Старуха сдала. Лицо вдоль и поперек изморщинилось. Дряблая кожа пепельно-серых щек свисала мешочками. Голова и руки тряслись. Дышала порывисто, с хрипами из прокуренных легких.
— Вот, — выдохнула Мариша, — печь пришел протопить. Выстыла изба. Насквозь выстыла.
Мало-помалу посыпались вопросы: как ты, Костя? Где ты, Костя?
Отвечала нехотя, односложно:
— А что, живу. Я, бабы, хорошо живу.
— Ну и слава богу.
— И сыны живут. Хорошо живут.
— Какие сыны?
— Артем и Вавила.
— Ребяты?
— Ну.
— С тобой живут?
— Не-е. Письма пишут. К себе зовут.
— Артем, значит, да Вавила?
— Ну.
— Может, Васятка с Димитрием?
— Артем да Вавила!
— Печь пришел протопить? А отпускают?
— Ну. Сыны приедут, а изба выстыла.
Мариша гостила неделю. В воскресенье ушла. Этот день запомнился: ночью пролил дождь.
Вечером накануне Дня Победы шестидесятого года пришли с торжественного собрания из клуба. Неожиданно к скамье перед окнами Митрошихиной избы завернул Кирюшечка. С газетой. Подсел к Марише. Стало тихо.
— Никанорыч! — сказал председатель. — Как сынов-то кличут.
— Артем да Вавила.
— А не запамятовал?
Вспыхнула Мариша, глазами гневно сверкнула:
— Артем да Вавила!
Кирюшечка протянул ей газету, ткнул пальцем в уголок:
— Не твои ли сыны, Костя?
Митрошиха, взглянув, охнула.
С фотоснимка в углу газетной страницы улыбались два дюжих молодца в танкистских шлемах — Василий и Дмитрий.
— В архиве выпросил, — шепнул Кирюшечка.
Ждали…
Странная тень скользнула по ее лицу…
Дрогнули губы. Мариша встревоженно огляделась…
— Сынки, — прошептала старуха.
Вскочила и пошатнулась. Ее подхватили под руки.
— Сынки-и! — вскрикнула тоненько.
Кто-то заголосил…
Газета пошла по рукам. Мариша выхватила ее, к груди прижала. Припала к ней бескровными губами, выдавила из себя нутряной стон:
— Васи-и-ильюшка-а-а… Дими-и-итрушка-а-а…

— Слышали, бабоньки, Мариша-то совсем плоха?
— Неуж безнадежная?
— А какая, девка, надежда! Высохла, что прутик.
— Так ведь, сказывают, уехали за ней. Не нонче завтра привезут. Пионеры, слышь-ка, ухаживать берутся.
— Я что думаю, бабоньки, — печь бы истопить!
— И то верно!
— Печь истопить да полы, че ли, проскоблить!
— Верно, бабоньки, встретить надо Маришу…
Ездили за Маришей председатель колхоза Бураков и Митрошиха. Перед смертью Мариша велела схоронить ее во всем старушечьем. И еще что-то сказать хотела, да не смогла. Видимо, разум окончательно к ней вернулся уже мертвой…
Над могилой Кирюшечка Пожидаев хотел произнести речь, но беззвучный кашель потряс его плечи. Председатель сжал здоровой рукой изувеченную войной кисть левой руки и застонал от боли.


Анатолий Кукарский


День Победы
Мы все его запомнили по-разному,
Тот день, когда закончилась гроза.
И в памяти моей —
От горя красные
Тоскующие мамины глаза.
Четыре года
Жили мы с ней письмами,
Пропахшими махорочным дымком.
Конверт,
Чужими буквами исписанный,
Вчера вручил ей строгий военком.
О горе нашем ничего не ведая, —
Кто знал.
Чья кровь последней пролита? —
Нас час назад
С великою победою
Поздравил диктор Юрий Левитан.
Слезились окна дождевою влагою.
И день казался нам чернее тьмы.
За окнами —
С развернутыми флагами
Шагали люди. Люди, как и мы.
Их каждый шаг,
Упругий до крылатости,
Был шагом всех —
И павших, и живых.
И радость их —
Была и нашей радостью.
И наше горе —
Было горем их.



Константин Михайлов


Мы играли
Мы играли в азартные игры —
Лучший сон — мегаполис в огне…
Мы играли. Но кто это выбрал —
Воевать на последней войне?

Ждали бой — предвкушали забаву.
Блефовали — и сразу же — пасс…
Но эпоха пожнет свою славу,
Ничего не оставив от нас.

Быть живым — значит чувствовать раны.
Новобранцы — всегда впереди…
А назад поползут ветераны,
Прижимая обрубки к груди.

Кто молчит — тот умеет молиться.
Кто кричит — завтра будет стрелять.
Я уже не смогу измениться…
Дело к ночи. Чего там менять…

Будет утро — и зренье вернется
И сквозь трепет взлетающих птиц
Мы не щурясь посмотрим на Солнце,
Чтоб заполнить пустоты глазниц.



Иван Ермаков


Ищи женщину
Рассказ
Нет, не подумайте! Молодежь в основном у нас здравая, бравая, гармонически развитая, деловитая, умственная! Это — в основном. Но, скажу я вам, есть индивидумки — пешком век ходи, не придумаешь. Пальцем ни на кого не указывая, про свою же родную племянницу, Маньку, рассказ поведу.
Первого января, как известно и ведомо, не рабочий, а праздничный день.
Не рабочий он и у моих лошадей.
У меня же, у конюха, ясное дело — рабочий.
Являюсь пораньше с утра на конюшню. Это что же за хищник за бес-домовой у меня тут в ночи маскерады устраивал? Две смирных, степенных, уже пожилых лошади стоят нагишом — без хвостов. По саму куцапку, по репицу то есть, хвосты отчекрыжены. «Молодежная полька» на старости лет…
Ну… промолчал я в тот раз. Мой недогляд. Уходил я с дежурства с супруженцией чокнуться. Как-никак Новый год. Загадывали себе долгую запенсионную жизнь, а потом я уснул.
Промолчал, стало быть.
А «домовой» знай проказничает. За первое полугодие еще у шести лошадей хвосты схищничал.
Несчастной иной кобыленке позор табуну на глаза показываться. Жеребята-детишки смеются! Паут безвозмездно ее заедает. Комар тучей льнет. Беда!
Докладываю об этих делах зоотехнику. Тот посмеивается.
— Ищи женщину, — говорит. — У этих мода в прическах опять исказилася… Хвосты поверх интеллекта накладывают. Вот и твои кобыленки, должно, пали жертвами.
— Интеллект… что за зверь такой? — спрашиваю.
— Разум наш богоданный, — себе на макушку указывая, поясняет специалист. — Мышление, природой отпущенное.
— Ума добавляется, что ли, у них от коневьих хвостов? — свой вопрос задаю.
Зоотехник смеется:
— Ступай, — говорит. — Когда дело касается моды, у них и остатний-то ум в самоволку уходит. Сама в вычислительном центре сидит, а ум в обувном магазине. Тарзаншами делаются.
После этого разговора начал я за конюшней следить и следить. Изловлю, думаю, кой-которую… Так отпотчую, откудрявлю кнутиной пониже того интеллекта — шестимесячно будет заглядывать. До свежих веников не позабудет.
Затаюсь, спрячусь в сене либо в свежей зеленке, а особо хвостатых на этот момент для соблазну и для наглядной провокации к кормушкам нарочно поставлю.
И вот один раз среди светлого божьего дня появляется. Кто бы вы думали? Манька! Племянница моя. Идет и поет: «Про-ходит ка-ва-ле-ри-я-я-я… Кау-у-рые и бу-у-урые…».
Слышу, смущает животную:
— Отрубей подсоленых кулечек тебе принесла. Ешь-ка вот, да смотри не лягни! А про хвост — не горюй! После стрижки еще красивее да гуще появится. Лето лишь, как на пляже, походишь с едва минимальным прикрытием, а после опять отрастет…
Веселая девка, гляди! Пляж сулит на сибирском гнусу!
Заработали ножницы… За соленые отруби, за чечевичную, значит, похлебку лишает мою кобылицу красы.
Я проходом тихонько крадусь. Кнут несу наотмашь. Вся мечта у меня: как ее половчей да с протягом… Дышу несапко, без присвиста. И возьми тут — хрен не перец — кашель внезапный меня подсеки! Она ножницы выронила и, с хвостом в пятерне, ровно ведьма с метлой, сквозь окошечко выпорхнула. Улетучилась. Был человек — нет человека.
Пал я на куцую эту уроду — продажную шкуру — и в опрометь, в три аллюра-креста, в погоню за ней.
Бежит моя Маня, один босоножек в крапиву с ноги полетел, другой в колее, юбчонка на ней — только звание одно… Гусаков дразнить-сомущать. Конский хвост из кулачка на бегу развихряется.
Я на выстрел вослед, как ковбой, на потерпевшей кобыле скачу.
— Стиляга проклятая! — вдоль всего переулка кричу. — Трутенеядица! Ловите ее, соотечественники!!! Вяжите ее! Захлестну, засеку, запорю изуитку!..
Куда скромной девушке деться? В это время напротив столовой стоял трубовоз, нагруженный именно трубами. Нефтепровод через наш район пролегал. День и ночь вдоль него все везли и везли эти трубы.
Я уже на полвыстрела. Уже целю кнутом в ходовую ее часть.
Куда скромной девушке деться? Подтянулась она на руках к жерлу верхней трубы, и вот вижу, как хвост за ней вслед в ту трубу уползает. Был человек — нет человека. Спортсменки же! Гармонически развитые…
Я с налету, в горячке — кнутом по трубе:
— Вылазь, ведьма! В три космоса вас… — изругался присутственно. — При царизме чужих коров урочили, а теперь с аттестатом, со зрелостью, а до лошадей добрались? Вылазь! Все едино — выпорю!
Как бы не так — «вылазь». Что лиса в свою нору ушла. Ну, я джигитую, суматошуся вокруг этих труб, кобыленку без толку резвлю. С вершен мне ее, Маньку-то, на прострел прямо видно в этой трубе, а кнутом — шиш возьми — не добыть. По двенадцати метров в длину эти трубы нарезаны.
На крик мой, угрозы и прочее вопленье начал к трубовозу сбегаться народ. Это дивно же: трубы хлещет-полощет кнутиной старик. Молодежь подбегает-бежит, средний возраст, юннаты, пионерия, пенсионеры… Зевак не повесткой созывать — сами явятся.
— Это что же такое творится в действительности? — как на митинге, восклицаю с коня. — Половине конского поголовья хвосты сбрили-стибрили! Эти — как их?.. Шаппиньены, шиньены себе поверх интеллекта накручивают! Они форс, понимаешь, наводят, а животине в тот момент всякий гнус испивает кровь. От паута нету чем отмахнуться! Полюбуйтесь, вот! — развернул лошадь репицей к массам, к сбежавшейся публике.
— Бедное благородное животное! — заплакал для смеху искусственно парень один.
Я в запале кричу:
— Нет, чтоб, как прочие люди, ежедневным нормальным трудом жизнь вести, в доярки пойти… Не-е-ет! Ведьминским промыслом! И ведь как смело к лошадям идет?
— У меня бабушка в кавалерии служила! — закудахтало эхо в трубе.
Оставшись с открытым ртом, вспоминаю: правильно. Служила сестра. В Отечественную. Санинструктором у генерала Доватора, кажется. Или у Плиева?.. Но это же не дает права коней искажать!
— Парни! Ребята!.. — к присутствующей молодежи теперь в основном обращаюсь. — Добудьте мне ее живую-мертвую. Вынимите из трубы!
В трубу лезть охотников не находится. Ихнее же поколение сидит, туда загнано. Солидарность.
— А ежели, — подсказывает мне Сидор Васильевич Куроптев, старейший член местных охотников, — ежели дымом ее попробовать выкурить? Либо жердью… Я, бывало, лисицу-огневку в нору загоню…
— Слышишь, стиляга! — в трубу ей шумлю. — Жердь сейчас принесу! А в жердине железную «кошку» с когтями нарощу. Зацеплю вдоль аппендицита — повзвоешь!
— Ага, дядя! — кричит из трубы. — Скорей скачи, неси жердь и наращивай «кошку». Я тебя подожду.
В толпе хохот. И я же обсмеянный.
К трубовозу явился хозяин. Шофер. Благодушный, веселый — на сытый-то пельменный желудок.
— Что за шум, а драки нет? Почему мир собрался? — на меня, верхового, глядит.
— Стиляга местная, — поясняю ему, — в трубе у тебя политическое убежище облюбовала. Половине колхозных коней хвосты до нуля ликвидировала, а теперь забронировалась. Хотел высекчи, а она проюркнула в железную норушку…
— Ясненько! — прерывает водитель меня. — Мадонна! Прошу вас на выход, — кричит ей в трубу. — Поиграли и хватит.
Теперь в трубе глухо.
— Мне ехать надо, — предупреждает водитель. — Мы не конокрадок и не конских парикмахерш развозим, а трубы. В отличие от ваших занятий, у нас государственный план.
В трубе немо. Могила.
— Вези да женись, — подсказывают пареньку. — Жилплощадь она себе уже обеспечила. Прописалась, по-видимому.
— Ну, учти, раскрасавица. Обижайся тогда на себя, — предупреждает ее со значением водитель. — Жалобы у меня принимаются по выходным, при луне.
Садится в кабину, включает мотор и берет трубовоз на раскачку в толчки. Метр, полметра вперед, и моментом откатка назад. Метр — вперед, метр — назад. Соответственно этому и Маня моя — метр вперед, метр назад — по трубе по инерции хода елозит. Как протирка ружейная ржавчину на себя собирает…
Жалко мне ее поделалось. Своя кровь — не с поля вихрь. Борода у меня затряслась в трубу глядючи. Так неславно за душу скребнуло…
— Вылазь, — кричу, — дурочка! Добра желаю! Ведь он, храпоидол, оскубет тебя с применением техники. Обснимает всию.
— Слышит, не слышит ли? Потому — вся в движении.
— Вылазь, детка, — кричу. — Еще один хвост подарю! Там на крыше у нас в конюховке усохла шкура висит. — Карьку молоньейто убило… С нормальным хвостом убило!
А старейший член местных охотников все, знай, советы дает:
— Только что дымом ее допекешь. Охапку соломы с зеленой крапивой в жерло. На этом конце заподжечь, а с того конца петлю насторожить. Жди — повыметнется. Отнорков-то в трубе нет. Я, бывалыча…
Заглушился мотор, наступила устойчивость и тишина. И появляются из трубы длинные — конца им края нет — ржавые до вертлюгов ноги. Сама тоже… Юбчонка, кофтенка, нос, брови, локтишки, прическа — ну вся, как индейское войско, раскрашенная. А хвост, как прирощенный к ней. Мертвой хваткой его в маникюре затиснула. Был игреневой масти, а сделался красно-степной.
— Мадонна. — Шофер шире скул улыбается.
А она на меня:
— Дари, дядя, хвост! Обещал!
Ну, я, если слово сронил, то уж выполняю. Кожу за слово сменю!
…И вот за два хвоста ставит Маня мне два пузырька. «Беленькой», значит. На закуску у матери малосольный огурчик как раз погодился. С укропом молоденьким, на чесночном пере, сам в пупырышках. Всолостил я, грешник, полный стакан, похрустел огуречиком, спрашиваю:
— Ну, и куда ты с хвостами намерена?
— А вот продезинфицирую их, на модель накручу, — говорит, — и в Сочи. Там продам их и все лето могу пляж давить, загорать.
— Погоди, погоди… И сколько же ты за хвосты эти выручишь?
Называет сумму.
Подсчитал я и думаю: страна саней, страна телег! До чего ты, Сибирь-матушка, дошла? Хвост — дороже самой лошади! Это надо же — экономикой двигают!
От расстройства — плюс два пузырька — у них, у родных, уснул.
Я с похмелья наутро обычно тяжелый встаю. А тут — что за диковина? Легкость какая-то чувствуется, восприподнятость. Ровно я новобранец опять, призывник.
Взглянул в зеркало… да и к зеркалу, эдак, — впритык… Ой вы, лошади мои, лошади! Ой, отцы мы, отцы и детушки! Бороды-то моей на мне нет! До корней, в поперек, отчекрыжена. Подлегчила племянница, хоть к военкому беги.
Сижу, плачу пред зеркалом. Ведь какая была борода! Державушка! Во всю грудь — доспех!.. Куда же она ее, думаю, определит? Если сдаст в сибирский народный театр или по агитбригадам разделит, то это еще ничего. А ежели в Сочи? На сочинскую толкучку ежель с хвостами в ассортимент?!
И опять реву.
На столе обнаружил записку на имя свое: «Дядя! Племянничку сечь нерентабельно. За битого — двух небитых дают».
Сам теперь вижу, что нерентабельно.
Нет, молодежь в основном у нас дельная, здравая, бравая, принципиальная, гармонически развитая, но случаются же вот… Не в поколение, а из поколения!
Палец в рот таковым не клади-и-и… А бороду на ночь клади в несгораемый шкаф.
«У меня, — говорит, — бабушка в кавалерии служила…» Ишь ты!


Справки об авторах
Афанасьев Юрий Николаевич родился в 1940 г. в с. Питляр Тюменской области. Окончил Салехардское педагогическое училище и Ленинградский государственный педагогический институт им. А. И. Герцена. Работал учителем. С 1962 г. началась его журналистская деятельность (газеты «Красный Север», «Ленинский путь»). Публиковался в журналах «Урал», «Костер».
Первая книга «Сказки дедушки Ай-по» (по мотивам хантыйского фольклора) вышла в 1974 г. Автор книг «В морозный день» (1986), «Мы с Митяем» (под одной обложкой с С. Мальцевым) (1980), «Ритмы тундры» (1994) и др.
Много пишет для детей.
В альманахе салехардских литераторов «Под сенью нохарюха» (издательство «СофтДизайн», 1995) опубликован его рассказ-быль «Две ели».
Член Союза писателей России.
Живет в селе Мужи Шурышкарского района, возглавляет Комитет по охране природы.

Басков Юрий Иванович родился в 1951 г. в Тюмени. Окончил Тюменский госуниверситет. Работал инженером, грузчиком, стропальщиком, журналистом. Член Союза журналистов.
Участник VIII Всесоюзного совещания молодых писателей. Его стихи публиковались в периодических изданиях и коллективных сборниках. Первая книга — «След» (1993).
В 1995 г. в издательстве «СофтДизайн» вышел его сборник «Сокол Гамаюн».
Член Союза писателей России.
Живет и работает в Надыме, редактор на телевидении.

Беспалова Лариса Георгиевна родилась в 1922 г. в Тюмени. Окончила среднюю школу № 21, училась в Уральском университете, затем в Тюменском пединституте. Была Сталинским стипендиатом. Кандидат филологических наук.
С 1945 г. в течение сорока лет преподаватель вначале Тюменского пединститута, а затем университета. Ею создан и разработан учебный курс литературного краеведения.
Автор более шестидесяти статей, посвященных тюменской литературе. На основе архивных материалов ею написаны исследования «Тюменский край и писатели XIX века» (1970), «Сибирский просветитель» (1973), «И дум высокое стремленье…» (1987), «Живое прошлое» (1987). Подготовлена к изданию книга «Тюменский край и писатели XVII–XIX вв.».
Живет в Тюмени.

Васильев Анатолий Иванович родился в 1936 г. в г. Ишиме Тюменской области. Окончил Омский медицинский институт, служил в армии. Кандидат медицинских паук.
Стихи печатались в журналах «Октябрь», «Наш современник», «Урал», «Сибирские огни», «Байкал», в альманахах, в еженедельнике «Литературная Россия», в «Комсомольской правде». Автор поэтических книг «Под одним небом» (Омск, 1963), «Завтра выпадет снег» (1971), «Ранний мир» (Свердловск, 1977), «Середина сентября» (Москва, 1979) и др.
Еще в 10-м классе дал себе клятву написать все о декабристах, сосланных в Сибирь. Этой теме посвящены прозаические произведения: «С надеждою быть России полезным…» (Свердловск, 1986), «Прошу тебя, государь» (в журнале «Сибирский тракт» — 1994, 1995). В 1988 году закончил роман «Перед алтарем Отечества», книга готовится к печати.
Член Союза писателей России.
Живет в Тюмени.

Галязимов Борис Иванович родился в 1939 г. в селе Березово Тюменской области. Работал грузчиком, шофером, трактористом, журналистом.
Его произведения печатались в периодических изданиях Урала и Сибири. Автор книг «Когда поет железо» (1976), «Дым над чужой кровлей» (1984), «Легенды седого Иртыша» (1987) и др.
В 1992 г. вышел сборник его стихотворений «Кровавый тракт». Член Союза журналистов. Первый лауреат журнала «Уральский следопыт».
Живет и работает в Тюмени. Редактор газеты «Сибирский парус».

Гришин Aлeкcaндp Анатольевич родился в 1948 г. в г. Никитовке Донецкой области. Окончил факультет журналистики Ленинградского университета.
Первые стихи опубликованы в журнале «Юность» в 1973 г. Печатался также в журналах «Знамя», «Октябрь», в газете «Литературная Россия». Автор книг «Стихотворения» (1977), «Быстрая езда» (Москва, 1985), «Неравнодушная природа» (Москва, 1990), «Рабочий май» (Донецк, 1990), «Улетели улетальки» (1990).
Член Союза российских писателей.
Живет в Тюмени. Редактор приложения «Проталина» в газете «Тюменские известия».

Денисов Николай Васильевич родился в 1943 г. в селе Окунево Бердюжского района Тюменской области. Работал в совхозе разнорабочим, прицепщиком, рыбаком, трактористом. В 1971 г. окончил Литературный институт им. Горького. Плавал матросом на пассажирском теплоходе. В 1976 г. возглавил бюро пропаганды художественной литературы при Тюменской писательской организации. Стихи пишет с детских лет. 1965 г. считает началом творческой деятельности. Публикуется в журналах «Урал», «Молодая гвардия», «Москва», «Октябрь», «Новый мир». Автор поэтических сборников «Проводы» (1970), «Праздник осени» (1974), «Снега Самотлора» (1975), «Ночные гости» (1982), «Штормовая погода» (1989); книг прозы «Корабелы» (1979), «Вчера было детство» (1980), «Сон в полуденный зной» (1986).
Член Союза писателей России с 1976 г., лауреат премии Тюменского комсомола.
Живет в Тюмени. Редактор газеты «Тюмень литературная».

Ермаков Иван Михайлович родился в 1924 г. в д. Михайловка Казанского района Тюменской области, умер в 1974 г.
До войны работал актером в Омском областном театре кукол. В Отечественную служил па Волховском и Ленинградском фронтах. Был командиром стрелкового взвода, в 1943 г. ранен. Награжден орденом Красной Звезды.
Учился в Тобольском культпросветучилище.
В начале шестидесятых годов в газетах «Ишимская правда», «Тюменская правда», «Тюменский комсомолец» опубликованы его первые сказы.
С 1962 года в Тюмени, Свердловске, Новосибирске, Москве вышло 20 книг Ивана Ермакова. Среди них — «Богиня в шинели. Сибирские сказы» (1962), «Солдатские нескучалки» (1964), «Стоит меж лесов деревенька» (1973), «Зорька на яблочке» (1980), «Учите меня, кузнецы» (1984) и др. Член Союза писателей с 1962 г.
С 1985 года Тюменская писательская организация проводит литературные дни И. М. Ермакова на родине писателя.
Учреждена премия имени И. М. Ермакова.

Клепиков Виталий Николаевич родился в 1934 году в Богдановическом районе Свердловской области. Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. Работал на тюменском телевидении, в редакциях газет «Тюменский комсомолец» и «Тюменская правда», заместителем главного редактора журнала «Урал».
Выступал в периодике со статьями о творчестве тюменских писателей.
В последнее время работал в екатеринбургской «Областной газете».
Автор книги «Музей Памяти декабристов» (1985).

Коняев Николай Иванович родился в поселке Нялино Ханты-Мансийского района Тюменской области в 1954 г. Окончил Омский филиал Всесоюзного финансово-экономического института и Литературный институт им. М. Горького.
Его рассказы печатались в журналах «Урал», «Крестьянка». В 1992 году вышла первая книга повестей «Сборщики дани», в 1993 — «Перековка», в 1994 — «Чужая музыка». В 1995 г. был одним из составителей альманаха «На семи холмах соцветие».
Член Союза писателей России с 1994 года.
Живет в Ханты-Мансийске. Редактор окружного литературного альманаха.

Крапивин Владислав Петрович родился в 1938 г. в Тюмени. Там начал писать свои первые стихи и рассказы. В 1961 г. окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. С 1962 г. работал в отделе прозы и поэзии журнала «Уральский следопыт».
Первая книга В. Крапивина вышла в 1962 г.: «Рейс «Ориона». Автор книг «Мальчик со шпагой» (1984), «Летящие сказки» (1982), «В ночь большого прилива» (1979), «Мушкетер и фея» (1986), «Шестая бастионная» (1987) и других.
Член Союза писателей России с 1964 г. Лауреат премии имени Ленинского комсомола (1974).
Живет в г. Екатеринбурге.

Кукарский Анатолий Степанович родился в 1934 г. Детские годы прошли на Севере в поселке Октябрьский на Оби. Окончил тюменскую школу № 25, факультет журналистики Уральского университета. Работал в газете «Советское Заполярье» в Тазовском районе.
Первые стихи печатались в газетах «Тюменская правда», «Тюменский комсомолец».
Автор книг «Тихие струны» (1967), «Колокола России» (1975), «Позднее лето» (1972). Книга «Мне рассказал Самотлор» вышла в 1978 году.
Умер в 1978 г.

Лапцуй Леонид Васильевич родился в 1929 г. в поселке Новый Порт Ямало-Ненецкого национального округа. Умер в 1982 г.
Работал оленеводом, охотником, рыбаком. В 1954 г. окончил Салехардское медицинское училище, в 1956 — Центральную комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ. Был на комсомольской и партийной работе. В 1963 г. окончил Высшую партийную школу. С 1974 по 1982 гг. Лапцуй — редактор окружной национальной газеты «Нарьяна нгэрм» (Красный Север). Первый рассказ на ненецком языке «В снегах песцовых» опубликован в 1962 г.
Автор книг «Цвети, мой Ямал!» (1960), сборников стихотворений и поэм «Тундра» (1970), «Мальчик из стойбища» (1972), «На оленьих тропах» (1982), «В краю оленьих троп» (1982) и многих др. За поэму «Едэйка» удостоен Всероссийской премии за лучшее художественное произведение для детей.
Издано более 30 книг. Составитель книги для внеклассного чтения для ненецких детей. Принимал участие в создании букваря для национальных школ.
Произведения переводились на иностранные языки.
Организатор и участник многих мероприятий по сбору и сохранению ненецкого национального фольклора.
Лапцуй с 1961 года был членом Союза по литературам народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока при правлении СП РСФСР. Заслуженный работник культуры РСФСР.
Постановлением Совета Министров РСФСР имя писателя присвоено Салехардскому межокружному училищу культуры и искусств. Член Союза писателей СССР с 1964 года.

Махмут Габдель (Махмут Абдулин) родился в 1951 г. в с. Вагай Тюменской области. Окончил Челябинский институт культуры. Работал методистом районного Дома культуры, художественным руководителем и режиссером агитколлективов и народного театра, директором филиала музея изобразительных искусств, буровиком, плотником, корреспондентом.
На тюменском Севере с 1982 г. Является учредителем газеты «Норд вестник», ставшей изданием надымских литераторов.
В 1994 г. вышла книга прозы «Земляки».
Живет в Надыме.

Михайлов Константин Аголуевич. Окончил Тюменский государственный медицинский институт. Врач-психиатр.
Стихотворения печатались в периодической печати («Тюменские известия», «Наше время»), включены в сборник «Времена, в которые верю».
«Похититель икон» (1994) — первая книга поэта.
Живет в Тюмени.

Мищенко Александр Петрович родился в 1938 г. Окончил геологоразведочный техникум в Саратове и факультет журналистики Московского госуниверситета. Работал топографом в Средней Азии и па севере Тюменской области.
С начала 60-х годов публикуется в «Тюменском комсомольце», «Тюменской правде», журналах «Наш современник», «Молодая гвардия» и др.
Автор книг «Подари озерам жизнь» (1977), «Ермаково подаренье» (1994), романа «Большая охота» (1992).
Лауреат премии им. И. М. Ермакова.
Член Союза писателей России.
Живет в Тюмени.

Надточий Юрий Сергеевич родился в 1944 г. в Ногинске Московской области. В 1972 г. закончил Литературный институт им. Горького. Работал в районных газетах Архангельской и Вологодской областей, на Ямале. В 1974 году приехал на строительство Тобольского нефтехимического комплекса.
Очерки и рассказы печатал в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Север», «Литературная учеба», в еженедельнике «Литературная Россия». Стихи публиковались в альманахах «Поэзия Севера», «Полярный круг» и др.
Автор книг «Стихи» (1974), «Полет по ориентирам» (1982), «Горячая земля» (1977), «Что нам стоит дом построить» (1987), «Пробуждение» (1991), «Убиты именем революции» (1994) «Расставания» (1995) и др.
Надточий Ю. занимается поэтическими переводами на русский язык кавказской поэзии.
Участник VII Всесоюзного совещания молодых писателей (Москва), совещания молодых поэтов (Свердловск), Пермского и Оренбургского совещаний молодых литераторов.
Член Союза писателей России с 1984 года.
За книгу прозы «Полет по ориентирам» Ю. Надточий получил диплом Всесоюзного конкурса имени Николая Островского.
Живет в Тобольске, работает в музее-заповеднике.

Неркаги Анна Павловна родилась в 1952 г. в горах Полярного Урала. Ненка. В 1970 г. окончила школу-интернат в поселке Аксарка. Работала методистом в Тюменском областном управлении культуры.
В 1977 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая повесть «Анико из рода Ного», в 1979 г. в журнале «Урал» — повесть «Илир». Автор книги «Северные повести» (1983).
Отрывок из повести «Белый ягель» опубликован в альманахе салехардских литераторов «Под сенью нохар-юха», вышедшем в тюменском издательстве «СофтДизайн» в 1995 г.
Выступает с публицистическими статьями в газете «Красный Север».
Член Союза писателей России. Живет в тюменском Приполярье.

Нечволода Владимир Алексеевич (1945–1984). Родился в Новосибирске. Работал в газете «Ишимская правда». Был рулевым на пароходе «Капитан», возил первую тюменскую нефть. Окончил в 1975 г. Литературный институт им. Горького.
Пишет стихи с 1962 г. Работал корреспондентом Тюменского областного радио, редактором городского радио в Ишиме, референтом бюро пропаганды художественной литературы Тюменской писательской организации.
Автор книг «Поющие травы» (1967), «Стихи» (1973), «Имя» (1974), «Под северным солнцем» (1979), «Наследство» (1980), «На земле моей» (1983).
Стихи и поэмы В. Нечволоды печатались в центральных газетах и журналах, переводились в Болгарии и Чехословакии. Почетный гражданин Советского района Тюменской области. Член Союза писателей СССР с 1982 года.

Рахвалов Александр Степанович родился в 1956 году в Вагайском районе Тюменской области. Работал корреспондентом районной газеты. Учился в Литературном институте им. Горького.
Первое произведение — рассказ «Родительский день» — опубликовал в журнале «Литературная учеба» в 1986 году.
Автор более десяти книг, опубликованных в Тобольске, Тюмени, Свердловске, Москве. «Роман о собаках» (1990), «Ближе к воле» (1992), «В лагерном обозе» (1993) и др..
Известен также как поэт.
Роман «И всюду лик коня», сборник очерков «Барский лес, или Пора кедрового ореха», а также документальная книга «Энергия стольного града» опубликованы в 1995 году в Тюмени в издательстве «СофтДизайн».

Ругин Роман Прокопьевич родился в 1939 г. в поселке Китляр Ямало-Ненецкого автономного округа. В 1958 г. окончил Салехардское национальное педагогическое училище, в 1964 г. — Ленинградский государственный педагогический институт им. Герцена, позднее окончил трехгодичную заочную Высшую партийную школу при ЦК КПСС.
Работал завучем, директором школы, был преподавателем истории и хантыйского языка Салехардского педучилища, инженером отдела охраны окружающей среды объединения «Ямалнефтегазгеология», старшим методистом окружной агиткультбригады.
Избирался депутатом Верховного Совета СССР, работал в комитете по культуре и охране памятников исторического наследия.
Начало литературной деятельности относится к 1960 г.
Печатался во многих журналах страны: «Дружба народов», «Москва», «Нева», «Сибирские огни», «Октябрь», «Аврора», «Урал», «Север». Автор книг «Погоня» (1965), «Снежные мелодии» (1976), «Метель на ладони» (1987), «Звон летящего аркана» (1987), «Солнце над снегами» (1986), «Ранний ледостав» (1988) и др.
За педагогическую деятельность награжден медалью «За доблестный труд». Его произведения переведены на иностранные языки. Член Союза писателей с 1983 года.
Живет в Салехарде, редактор журнала «Ямальский меридиан».

Сазонов Геннадий Кузьмич родился в 1934 г. в селе Красный Кут Саратовской области. Умер в 1988 г.
В 1958 г. окончил Саратовский госуниверситет, геологический факультет. Преддипломную практику проходил в низовьях Оби, защитил дипломную работу о нефтегазоносности Березовского района Тюменской области. Работал геологом, старшим геологом, начальником отряда в Главтюменьгеологии. Участвовал в 16 полевых экспедициях в Приполярном и Полярном Урале.
В 1963 г. в газете «Тюменская правда» появился первый рассказ «Хасырей».
Участник зонального совещания молодых литераторов Урала и Сибири (Кемерово, 1966), VI Всесоюзного совещания молодых литераторов (Москва, 1969). Печатался в журналах «Смена», «Урал», «Аврора», «Волга».
Автор книг «Привет, старина!» (1965), «Жалость» (1969), «Мой дед — Захар Нерчинск» (1973), «Мамонты и фараоны» (1976), «Тропы к верховьям» (1978), «Открыватели» (1985), «И лун медлительных поток…» (в соавторстве с А. Коньковой) (1982).
Лауреат премии Тюменского обкома ВЛКСМ, член Союза писателей с 1971 г.

Селиванов Федор Андреевич родился в 1928 г. Доктор философских наук (1973), профессор, академик Российской академии социальных наук, заслуженный деятель науки Российской Федерации. Заведует кафедрой философии и теории культуры Тюменского государственного института искусств и культуры.
Автор трудов по теории познания, логике, общетеоретическим проблемам этики: «Этика: Очерки» (1961), «Ошибки. Заблуждения. Поведение» (1987) и многих др.
В течение многих лет содействует развитию культуры нашего края. Автор книги «Героическое в буднях» (Серия: «Энергия века»), а также многочисленных рецензий, обзоров, публицистических статей в периодической печати, посвященных литературе и культуре Тюменского региона.
Председатель клуба «Разум», создатель серии сборников, посвященных теории и экологии разума.
Живет и работает в Тюмени.

Сулейманов Булат Валиконович родился в 1938 г. на Иртыше в татарском ауле Супра Вагайского района Тюменской области. Умер в 1991 г.
Работал в колхозе, закончил курсы трактористов, был в Салехарде грузчиком, в Омске — маляром, во Фрунзе — плотником, в Баку работал на Нефтяных Камнях, в Казани — продавцом, строителем в Сургуте и Нижневартовске. В 1972 г. закончил Литературный институт им. М. Горького.
В 1962 г. в журнале «Казан утлары» были опубликованы первые стихи Б. Сулейманова.
В 1980 г. издается первая его книга на татарском языке — поэтический сборник «Таннор фонтаны» («Фонтан зорь»). Произведения Сулейманова печатаются на русском языке в журналах «Юность», «Сибирские огни», в альманахах «Тверской бульвар», «Вдохновение», «Идель». Его стихи переведены на киргизский, азербайджанский, мордовский языки.
Член Союза писателей СССР.

Тарагупта Леонтий Антонович родился в 1945 г. в Шурышкарском районе. Закончил Челябинский институт культуры. Работает научным сотрудником в НИИ Обско-Угорских народов. Живет в г. Салехарде.

Тарханов Андрей Семеновичродился в 1936 г. на реке Конде в древней мансийской деревне Яманья Кондинского района Тюменской области. После окончания Ханты-Мансийского национального училища работал учителем Юмасинской средней школы в Кондинском районе. В 1961 г. окончил Ленинградский педагогический институт им. Герцена.
В годы учебы публиковал стихи в альманахах «Молодой ленинградец», «На Севере дальнем», «Сибирские просторы».
В 1963 г. Тюменское издательство выпустило первый поэтический сборник «Первая завязь». В 1965–1967 гг. А. Тарханов — слушатель Высших курсов сценаристов при Союзе кинематографистов СССР. Работал собкором окружных газет, редактором студии телевидения.
Автор книг «Зеленый дождь» (1975), «Утренний лыжник» (1979), «Праздник грома» (1981), «Морошковое лето» (1985), «Пасхальный день» (1993), сборника «Ханты-мансийские сказки» (1977), прозы «Сын земли» (1970), для детей «Волшебство» (1978). Много его стихов переведено на венгерский язык.
Член Союза писателей с 1980 г. Руководитель Угро-Ямальской писательской организации.

Тихомиров Константин Викторович родился в 1964 г., погиб в 1995 г. Учился в Тюменском государственном университете.
Работал журналистом, публиковался в газетах «Тюменский комсомолец», «Тюменские известия», журналах «Пионер», «Уральский следопыт».
Редактировал газету-альманах «Апрельский литератор» («Живое слово»).

Тоболкин Зот Корнилович родился в 1935 г. в д. Хорзово Заводоуковского района Тюменской области. Работал прицепщиком, трактористом, слесарем, каменотесом, геодезистом. Закончил факультет журналистики Уральского госуниверситета.
В 1972 г. в журнале «Современник» публикуется первый рассказ. В 1975 г. окончил Высшие режиссерские курсы в Москве.
Автор книг «Жил-был Кузьма» (1981), «Журавли» (1977), «Самый главный народ» (1977), «Реквием» (1982), «Пьесы» (1983), романов «Припади к земле» (1976), «Лебяжий» (1979), «Грустный шут» (1983), «Отласы» (1985).
Книга «У бога за пазухой» издана в «СофтДизайне» в 1995 г.
Член Союза писателей с 1975 года. Живет в Тюмени.

Шесталов Юван (Иван) Николаевич родился в 1937 г. в д. Комрадка Ханты-Мансийского национального округа. Автор книг: «Синий ветер каслания» (1964), «Таежная поэма» (1970), «Песня последнего лебедя» (1969), «Языческая поэма» (1971), «Избранные произведения» (1976), «Тайна Сорни-най» (1976) «Большая рыба: Слово. Дело. Песня» (1982).
Член союза писателей с 1962 г.
Лауреат Государственной премии РСФСР им. М. Горького (1981). Живет и работает в Санкт-Петербурге.

Шульгин Микуль (Иван Иванович) родился в 1940 г. в Шурышкарском районе Ямало-Ненецкого автономного округа Тюменской области. Детство его прошло среди рыбаков и охотников ханты низовьев Оби. В 1958 г. поступил в Ленинградский государственный институт им. Герцена, где проучился два года, и вернулся на Обь.
Работал литсотрудником окружной газеты «Ленинская правда», пионервожатым в интернате, методистом окружного Дома народного творчества.
В 1976–1978 годы М. Шульгин работал техником в Ханты-Мансийском геофизическом тресте. Много ездит по своему краю, пишет очерки о геологах, осваивающих нефтяное Приобье. В 1978–1979 гг. работал научным сотрудником окружного краеведческого музея. В конце 80-х — в оленеводческом совхозе «Горьковский» на Ямале. Награжден медалью «20 лет победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».
В 1967 г. публикует на языке ханты перевод «Сказки о рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина. В 1969 г. в сборнике мансийских и хантыйских сказок — хантыйскую сказку «Жадная мышка», в 1971 г. — поэтический сборник «Песня весны» на хантыйском языке. В 1975 г. — сборник стихов «Благодарность» на русском языке.
Член Союза писателей России. Живет и работает в Ханты-Мансийске.

[image]

Примечания
1
Деревья с семью жертвами — деревья, на которых при жертвоприношении повешены лоскутки материи.
2
Виткась — мифическое водяное чудовище, происхождение которого манси связывают с мамонтом.
3
Медвежья пляска — праздник охотников после убийства медведя, с песнями, танцами, сатирическими и драматическими представлениями.
4
Берестяные маски — на Медвежьем празднике лица, участвующие в сценических представлениях, выступают в берестяных масках с длинным носом.
5
Память подвела Матвея Ивановича: Враницкий умер 2 декабря 1832 года.
6
Пущин и Оболенский в Ялуторовск прибыли в 1843 году.