Новая книга тюменского литератора Артура Чернышова представлена беллетристикой разных лет, частью опубликованной в липецкой и тюменской областной периодической печати.
В жанровом плане проза состоит из рассказов, новелл, былей, быличек, небылиц, зарисовок и юморесок.
«Разнолетье» — взгляд автора на жизнь через призму пережитого, своеобразный калейдоскоп восприятия окружающего, собственного отношения ко всему происходящему, волнующего его.


Артур Чернышов


РАЗНОЛЕТЬЕ
Сыну моему Жене,
с любовью посвящаю.


Артур Чернышов родился 22 июля 1942 года в селе Куриловка Усманского района Липецкой области в крестьянской семье. Воспитывался в детских домах Белгородской и Воронежской областей. После окончания ремесленного училища работал слесарем-инструментальщиком, монтажником на предприятиях Липецка. Служил в рядах СА. По образованию — историк, по профессии — журналист. В 1979 году по комсомольской путевке приехал на стройки Сургута. В Сургуте, Нягани, Тюмени (1979–1989 гг.) работал старшим инженером, заместителем начальника управления, старшим библиографом. В 1989–1992 гг. — главный редактор издательского отдела тюменского творческого объединения «Лад». С 1993 года — редактор издательства «РУТРА».
Автор ряда научных и публицистических книг — «Кино и религия», «Комсомол Липецкого края» в 3-х частях, «Сквозь годы мчась», «Отражение», «Время героев», «Периферийный взгляд» и др.


РАЗНОЛЕТЬЕ
Рассказы, новеллы, были, былички,
зарисовки, юморески


РАЗНОЛЕТЬЕ
Это название книги. Но я позволил так же назвать предисловие. Думаю, это резонно. Эти коротенькие рассказы, а может, новеллы написаны в разные лета то совсем молодым, то уже зрелым сложившимся писателем, человеком пестрой или скорее сложной судьбы: детдом, ремесленное училище, рабочий, армия, университет и, наконец, приближение к самой важной для Артура Чернышова профессии — журналист. Ну и места работы разные, но в основном нашенские: после Липецка — Тюмень, Сургут, Нягань. Теперь уж он — инженер, заместитель начальника управления. И вот новый прыжок — библиограф, затем редактор издательского отдела творческого объединения «Лад», а сейчас — редактор-издатель малого издательства «РУТРА», собственного, выстраданного и любимого.
Многовато даже для пятидесятилетнего человека. Да если еще добавить к этому книги, которые Артур успел, как бы походя, выпустить: «Кино и религия», «Отражение», «Время героев», «Комсомол Липецкого края», «Периферийный взгляд», серия историко-краеведческих публикаций — густовато получается. Но я не удивляюсь этому. Артур Васильевич любит и умеет работать, а главное — умеет организовать свой до предела насыщенный день. Я часто вижу, как он мчится в библиотеку или архив, а иной раз на встречу с будущими героями «Разнолетья». И вот «выбегал»: «Разнолетье» готово. Оно не просто давалось. И оно многожанрово: рассказы, новеллы, были, зарисовки и даже былички. Это игровое определение любопытного жанра вполне оправданно, хотя и непривычно, и порой усекновенно. Не всякий читатель клюнет на эти самые «былички». Но автор так решил и так, наверное, должно быть. Во всяком случае мне они близки, возможно, потому, что трогательны и искренни. Как, например, «Хранитель тайны радости», напоминающая «Маленького принца». И вместе с тем она совершенно самостоятельна. И повторяю, трогательна. Сюжетец нехитрый. Да и чего тут мудрить крохотному человечку, ребенку, наблюдающему жизнь изнутри. В доме тепло, а на улице дождь. И взрослые люди, словно сговорились, как надо (или, как не надо!) жить. А жить надо, по их представлениям, — это «ходить на работу, время от времени кого-то ругать, стараться не попасть под дождь. В этой взрослой игре одни (здесь, наверное, выпущено слово «что-то») прячут, а другие пытаются найти. Одни изображают умных, другие прикидываются дураками. А бояться нужно и тех, кто может скомкать твои мысли одним тяжеловесным взглядом, но еще больше тех, кто моля о прощении, думает, как его подешевле купить».
Тут ребенку подсказывает автор, а может, из дальнего далека проникает в детство, и в мыслях они оба едины, так как дополняют друг друга. А новелла от этого только выигрывает. Тут и старик, задумавшийся под дождем. Ему холодно и все же спокойно, а прохожим, которые его не понимают, странность старика забавна, как и забавна его песня в непогоду. И столь же забавна странность контролера в троллейбусе, который вместо того, чтобы штрафовать «зайцев», продает им талончики. А другой чудак вдруг взял и подарил незнакомой девушке букет.
А малыш вернулся к своим игрушкам, насмотревшись игр взрослых. А вот небылица, или скорее — притча «О чем поет дерево», повествующая как «ранней весной на дереве появился Первый Листок.
— Как ты прекрасен! — воскликнуло Дерево. — Какой ты хрупкий и нежный!
Листок смущенно зашуршал в ответ». Потом задумался о постоянстве любви, поскольку дерево, шумя кроной, объяснялось в любви каждой птахе. И листок, обидевшись, упал на землю. За ним стали падать другие листья. И Дерево оголилось и укоряло себя за ветренность. Но когда следующей весной листок опять появился, оно призналось ему в вечной любви.
Можно разбирать подряд почти все были и небылицы, все былички и новеллы, но их около восьми печатных листов и создавались одни лет двадцать назад, другие совсем недавно. Это говорит о том, что автор не спешил и работал вдумчиво и проницательно. Вот потому мне кажется сборник получился.
Что ж, пусть он выйдет, и читатель оценит его, возможно, глубже, чем я и куда серьезнее. Но я надеюсь, оценит благодарно.
Зот Тоболкин,
член Союза писателей
России.


НА ДОРОГАХ ЖИЗНИ
рассказы, новеллы, были

ТОПОЛЯ ДЕТСТВА
Белые аисты, говорят, приносят счастье. Раз поселившись в одном месте, они никогда не изменяют первоначальному выбору и каждую весну возвращаются к своему гнезду.
Наши аисты живут на огромном тополе, что растет на границе «верхней» и «нижней» деревни. Можно почти дойти до соседней деревни, пока идешь из конца в конец по нашей. Чуть ли не на километр растянулась она в одну улицу из двадцати домов. Восемнадцать расположены друг против друга, а девятнадцатый и двадцатый открывают и замыкают этот строй в одиночку. И у верхнего края, и у нижнего своя речка. Летом целыми днями пропадали мы на них, каждый на своей. Кое-где вода нашей речки скрывала нас с головой, теперь по колено нет. Пока мы росли вверх, река становилась все уже и уже — зарастала. Конечно, у верхних речка была лучше нашей, но мы очень любили свою. Сами устроили пляж, всячески оберегая его от набегов уток и гусей. Потом, когда подросли, мы оставили речку в гусиное пользование, а сами стали ходить на озеро, разделив его с рыбаками. Днем оно было нашим. А в выходные дни сюда на рыбалку приезжали из районного городка. Тогда ночью вокруг озера мигали огоньки костров, тишину прибрежного ольховника нарушали рыбьи всплески. Мы отпрашивались у своих домашних и прибегали к озеру, в ночное. Однажды мы услышали рассказ про нашу деревню…
Давно это было. Жил на свете очень богатый и очень злой человек. И мечтал этот человек увековечить свое лицо в камне. Долго искали подходящий камень. И нашли. Приехал осмотреть его сам господин Андрей Иванович Еремеев. Понравился ему камень. Да и как не понравиться: серый, гладкий, шириной почти с дом и высотой два метра. Приказал мастеру начать работу, да чтоб лицом на камне он красив был, с доброй улыбкой, с добрыми глазами. И пригрозил бедному человеку, что если не будет исполнено все точно и в срок, то отрубит ему голову.
А вокруг этого большого камня рос тогда лес, и никакого жилья поблизости не было. Начали лес корчевать и деревню строить. И назвал ее хозяин в свою честь Еремейцево.
Ни разу не смотрел Андрей Еремеев, как идет работа над камнем, — хотел увидеть работу законченной. А когда увидел, не мог от гнева и слова вымолвить. Во всю высоту камня было высечено человеческое лицо, при взгляде на которое по телу любого пробегали мурашки. Столько ненависти было в узких глазах его, столько злобы в широких каменных губах, что хватило бы их еще па сто человек. Кровью налились глаза Андрея. В гневе выхватил он меч и отрубил руку праведному умельцу: «Вон из моей деревни!».
Медленно побрел бедняк вдоль поднявшихся домов, и где капала кровь из его раны, там сразу же пробивался зеленый тополиный росток. И сейчас вдоль всей деревни шагает стройный ряд могучих тополей…
Мы росли под их шум. Босоногими мальчишками и девчонками играли здесь в прятки, пятнашки. А когда повзрослели, то поняли, что для каждого из нас Тополиха, так после смерти Андрея Еремеева, назвали мужики и бабы этот уголок, единственная и неповторимая пристань и любовь. Здесь, в Тополихе, Вася Бердников подарил свой первый букет Варе Дудиной. Красивые, махровые маки, гордость тетки Анисьи. Пока она вечером доила коров, он залез в сад и под самым ее носом нарвал большой букет. Несмело пихнул его в руку Варюхе под тополями. Да не учел робкий влюбленный, что маки-то были поздние и оставили за собой яркую дорожку. С поличным поймала тогда Васятку тетка Анисья под тополями.
А когда метут тополиные метели, то вся наша деревенька стоит в пуху, будто бы бабы «выпустили» перины на улицу. От этих тополей мы провожали в армию наших друзей. И теперь эти тополя весело встречают нас в каждый приезд. И в начале тополиной шеренги лежит камень, на одной стороне которого и правда можно рассмотреть очертания лица. Камень так велик, что на его «крыше» наши деды лихо отплясывали в четыре пары русскую «Мотаню».
Когда приходит время разъезжаться, мы подолгу стоим на камне, молчим, смотрим на все — такое знакомое и родное, а потом мчимся, увозя щемящую грусть в свои шумные города, с недоумением отмечая, что с каждым годом на тополях все больше и больше аистовых семейств.
1964


ДЕД
Засмотрелось небо глазами-облаками на нежно-белую кипень садов, да так и застыло от удивления и восторга. И то ли оттого, что по весне в этих краях цвело много вишневых садов, то ли была на то другая причина, а только деревню назвали Вишенки. Вишенки, Вишенки, так и кажется, что ты ступаешь босыми ногами по траве, в руках у тебя небольшая корзинка, доверху наполненная бордовыми ягодами, и даже на пальцах, щеках темно-багряные струйки вишневого сока.
— Э-эй, внучек!
Это дед. На дворе уже пыхтит и негодует увалень самовар. Дед чинно вносит его в дом, ставит на необъятный дубовый стол, и начинается чаепитие. Я любил бывать у деда, любил запах только что вымытых, пахнущих сосной половиц и хрипловатое бормотанье стенных часов. Мой дед, Макар Васильевич, всю свою жизнь, за исключением империалистической и Отечественной войн, прожил в Вишенках и славился как искусный бондарь. Профессия эта, наверное, одна из самых древних на Руси, требовала мастерства и выдумки и была под силу лишь русским богатырям.
Когда бы я ни был в Вишенках, всегда помню деда за работой. Ловким, размеренным движением рук дед раскалывал коричневые упругие кряжи дуба на клепку, небольшие дощечки, которым суждено стать бочкой.
А какие бочки выходили из-под его рук! Стройные, покрытые светло-коричневым загаром, они, казались, походили своей красотой на девушек, молодых и веселых. И поэтому недаром многие жители Вишенок с наступлением осени спешили к деду с одной просьбой: «Сделай кадочку». Дед никому но отказывал, потому что руки его, шершавые и грубые, как кора дуба, привыкли делать людям добро.
В последний год моего приезда дед был плох. Старая болезнь сердца угомонила старика, и теперь дед подолгу просиживал на бревнах у дома, а по ночам не мог заснуть от воспоминаний…
Лето тогда стояло жаркое, душное. Земля истосковалась без дождя, ее потрескавшиеся дороги, как губы жаждущего путника, просили воды, воды… И вдруг гроза… Прошлась она над деревней, заставляя кланяться в поло вершины берез и тополей своей яркой и буйной красе. Она путала и рвала телеграфные провода, билась в окна домов и, уже под конец обессилив, запуталась в ветвях старого дуба, что стоял на краю оврага… Весь вечер и всю ночь шел дождь. А утром свершилось чудо… Земля дышала свободно и ровно, и воздух, казалось, был настоен на аромате трав и цветов, и только для старого дуба эта гроза была последней.
…Так уж, наверное, бывает: когда человек чувствует, что не удержать ему жизнь, которая словно песок, зажатый в руке, все сбегает и сбегает вниз, он начинает вспоминать свою юность… Так и мой дед.
Дуб у околицы был его ровесником. Он провожал его в четырнадцатом году, когда тот был молодым восемнадцатилетним парнем, провожал и в сорок первом, и встречал поседевшего от обиды и горя за погибших на войне двух сыновей… И вот теперь старый дуб умирал.
Я видел, как под вечер через всю деревню дед шел к околице, к своему дубу. А утром меня разбудил стук топора и пронзительный визг пилы. Дед работал. Работал быстро, в каком-то исступлении, точно боясь, что ему могут помешать, оторвать от начатого дела. Маленькие бисеринки пота сбегали по лицу, наползали на глаза… К вечеру он кончил. Усевшись на крыльцо, старик долго молчал, поглаживая шершавой ладонью гладко обструганные стенки бочонка.
1967


БЕРЕЗА
Дождь лил всю ночь, и когда утром люди пришли на работу, они увидели, что стенки вырытой ими вчера траншеи оплыли, а в полном воды ковше экскаватора плавают желтые листья. Сонные и хмурые рабочие, с трудом вытаскивая из глины сапоги, собрали костер. Но разжечь его так и не удалось.
— Проклятая осень, — обронил экскаваторщик.
— Ладно. Начали, — сказал Афанасьевич, бригадир. Он терпеть не мог утренней раскачки, всяких там костров: он пережил не одну такую осень и считал, что работа согреет быстрее, чем костер. И вообще нужно было торопиться. Из-за дождей уже полмесяца копались в траншее, уже на неделю отодвинулся день начала монтажа. Сегодня Волин рассчитывал вылезти из земли, одолеть последние пять метров.
— Заводи! — крикнул он.
…Было пройдено четыре метра, когда правая гусеница резко осела. Эта непредвиденная задержка разозлила Волина.
— Смотреть надо, — заорал он на машиниста, хотя сам чувствовал, что неправ: гусеница попала в засыпанную яму.
— Доски давай!
…Вязли в глине лопаты, облепленные грязью рабочие заводили под гусеницу тяжелые отсыревшие бревна. Через час машина выбралась из трясины. И теперь оставалась только одна возможность завершить работу: докопать траншею сбоку, держась в стороне от злополучной ямы. Экскаваторщик подал назад, и береза, единственная уцелевшая в этом строящемся квартале, вздрогнула, осыпала листьями стоящих под ней людей.
— Стой! — Афанасьевич замахал рукой. Машинист в недоумении высунулся из кабины…
Это было действительно необъяснимо. Афанасьевич, враг всяких проволочек, прекратил работы и исчез куда-то. Вернулся он нескоро, но зато с краном.
— Что, монтаж будем начинать? — пошутил кто-то.
— Откапывай дерево, — приказал Афанасьевич экскаваторщику.
Затем березу осторожно подняли краном и положили в стороне на землю…
Квартал этот давно построили. Стоят там жилые дома, школы. Толя Волин ведет сейчас стройку в новом микрорайоне, а береза стоит. Ее вновь посадили, когда траншея была закончена и фундамент заложен. И каждую осень роняет она листья на балконы дома, который строили люди Волина в ту ненастную осень.
…Иван Бунин в Париже, в эмиграции, со щемящей зоркостью писал, как сквозит весенний березовый лес, как летом под тяжелой маслянистой зеленью листьев ложатся густые тени, и душа наполняется восторгом и жаждой жизни. Восторгом широты твоей Родины и твоей близости к ней. Но в том-то и трагедия, что Родина была далеко…
И сейчас по вечерам в парижском кабаке «Тихий Дон» оглушительно рыдают скрипки. В табачном чаду, в туманной желтизне искусственного освещения, среди мусора иноземных слов, вплетающихся в русскую речь, в кадке растет береза. Осенью так же, как на тысячеверстных просторах России, в кабаке «Тихий Дон» листопад. Не оттого ли плачут они под стоны Изы Кремер, что кадочная березка никогда не заменит им Родины. Тоскуют наши соотечественники в Нью-Йорке и Париже, в Сан-Пауло и Мельбурне — в кабаках «а ля-рюс» листопад…
Вся жизнь русского человека связана с березой. Колыбель, первое грибное лукошко, желтые сережки над твоим окном, аллея в пушкинской усадьбе у Сороти и весенний березовый сок, который возвращал силы вышедшим из боя солдатам. Паустовский и Пришвин, Куинджи и Левитан… Не дыханье ли русской природы подарило этим сынам Отечества неповторимое сочетание красок, то глубинное слово, которое живет во всех нас, но выразить которое могут только великие…
Афанасий Волин не был великим человеком. И речь его была проста. Он крестьянствовал на Смоленщине, растил детей, а когда пришла война, ушел воевать. Дома остались с матерью сыновья. Самый младший — Толя, который строит сейчас дома в девятом микрорайоне. Он так и не рассказал: вспоминал ли в тот день, когда пересаживал березу, об отце, о трагедии своей семьи. Да и незачем, наверное, было ему об этом вспоминать: это всегда живет в нем.
…Ранней весной сорок пятого года, за два месяца до праздничного салюта, вернулся в свою деревню Калиновка Афанасий Волин. Шофер помог ему слезть с полуторки, подал костыли. Ногу Афанасий Иванович потерял в бою под Оршей.
Тихо двинулся солдат по проселочной дороге. Вот и знакомый поворот. Первое, что он увидел, — это обгоревшие печные трубы. Вот здесь был его дом, а перед домом — яблоневый сад… У реки Афанасий обнаружил три землянки. Там ютились все оставшиеся в живых. Тетка Анисья рассказала, что старшие сыновья его в армии, младшего, Толика, взял дед из соседней деревни, а жену фашисты повесили за связь с партизанами. Тетка Анисья вылезла из землянки и показала: «Вон, на той березе». Афанасий даже сжался весь: береза была его… Дерево посадил перед домом в день своей свадьбы прадед.
Остаток дня, до темноты, просидел под березой солдат. Утром пошел за Толькой. Он разучился плакать — схватил, помял руками худые плечи сына.
— Мамку, мамку-то они как! Прямо по снегу тащили…
— Нельзя нам плакать, сынок. Нужно жить дальше.
Солдат и мальчик начали строить дом. Они разгребали гарь, стаскивали на край участка обугленные балки, и солдат все оттягивал тот момент, когда нужно будет решать судьбу березы. Он видел в ней и виселицу, и памятник одновременно. Сруб был уже выше Толиного роста, когда на березе лопнули почки. Однажды утром солдат увидел: береза оделась в зеленый дым. И тогда он сказал сыну:
— Умру, сохрани березу…
1968


ВОЛШЕБНАЯ РУБАШКА
Впервые я увидел Лельку, когда мальчишки нашего дома затеяли утреннюю гимнастику. Были каникулы, по утрам ребята выбегали во двор, строились цепочкой и начинали упражнения. Но когда я приступал к своему завтраку, им успевали надоесть гантели, турник, и они с увлечением гоняли футбольный мяч.
Я оказался не единственным болельщиком на этих ранних утренних матчах.
Однажды солнечным утром я заметил во дворе Лельку. Он стоял в стороне и завистливо и безнадежно смотрел на играющих. Я знал, что недавно в наш дом переехала новая семья, но до этого дня Лелька не появлялся среди ребят.
И каждый день повторялась та же история: ребята играли, а он стоял и чего-то ждал. Позже я понял: он ждал помощи, но тогда… Тогда, с высоты пятого этажа, я не замечал ни его прихрамывающей походки, ни странных тиков, от которых у него несуразно дергалась голова, ни сильных стекол очков, через которые глаза выглядели по-бычьи большими и не по-детски грустными. Позже, присмотревшись, я увидел что-то больное и во всем его теле, не по возрасту грузном. Когда он стоял по утрам в одиночестве и смотрел на быстрых гибких ребят, вид его вызывал у меня чувство жалости и раздражения.
Однажды Лелька посмотрел на мое окно. Не помню, что я тогда думал, только я вдруг отскочил в сторону и спрятался за занавеску. Не мог я выдержать Лелькин взгляд! Теперь я знаю о нем многое, но та безнадежность, которая испугала меня в этом взгляде, страшит меня до сих пор. Было в нем и одиночество маленького человека, и чувство ущербности, рожденное болезнью, и зависть к более сильным, переходящая в слепое преклонение. Но безнадежность… Безнадежность появилась тогда, когда Лелька понял, что такое мальчишеская жестокость. Жестокость людей, занятых только собой и еще не изведавши страдания, которое учит жалости.
Однажды я шел через сквер, что раскинулся у нашего дома. В небольшой аллее я увидел пятящегося задом Лельку и тут же услышал свист камней. Невдалеке виднелись ребята. Они не старались попасть в Лельку, но под градом камней, вздрагивая и ежась, мальчик выглядел очень несчастным.
— Дядя, дядя! — закричал он, увидев меня. — Скажите им, чтобы они со мной поиграли.
Лелька был возбужден больше обычного.
— Пойдем со мной, — сказал я.
— Я не хочу домой, я хочу к ним!
— Пойдем поговорим!
Лелька с неохотой поплелся за мной. Мы прошли по аллее и сели в тени.
— Ну что вам стоит? — сказал Лелька, — скажите им, чтобы они со мной поиграли.
— Они меня не послушают, — сказал я первое, что пришло мне в голову.
— А вы попробуйте. Может, и послушают.
— Нет, я знаю наверное, не послушают.
— Ну, что вам стоит, попробуйте.
Что здесь можно сказать было? Разве он понял бы, что играют только с теми, кто нравится, и просьбы в таких делах не помогают? Как ему растолковать про барьер непонимания и жестокости, от которого взрослые страдают точно так же, как дети?
Лелька выжидающе смотрел на меня.
— Чем ты занимаешься дома? — спросил я.
— Читаю, рисую… Так вы скажите им? Я хочу поиграть с ними!
— Ты любишь читать?
— Да. Ну, скажите им!..
— А рисовать?
— Да. Ну, что вам стоит?
— Хочешь, Лелька, я научу тебя боксу? Ты сможешь с ними рассчитаться.
— Да… Потом! А сейчас скажите им. Я хочу поиграть. Меня злило собственное бессилие.
— Слушай, Лелька! — сказал я внезапно. — Хочешь я подарю тебе золотую рубашку?
Может, оттого мне пришла в голову именно рубашка, что он был в майке, — думал я потом.
— Золотую?
— Да!
— Она волшебная?
— Да… — не очень уверенно сказал я. Но он уже не слышал меня, как во сне повторяя:
— Золотая… Волшебная…
Чего только не мог он увидеть, чего только не мог пожелать!
— А когда? — спросил он, внезапно усомнившись.
— Скоро! Только ты не говори никому, — сказал я, вспомнив вдруг про его родителей. Ведь те не поймут, скажут, что обманываю ребенка, забиваю голову чепухой.
Лелька мечтал. Лицо его прояснилось, он что-то шептал. Вероятно, оттого, что внимание его сконцентрировалось на новой мысли, он больше не старался держаться прямо, голова его задергалась еще больше, туловище изогнулось и отчетливо стала видна исковерканная нога.
Мы поговорили еще немного. Он все расспрашивал, как выглядит рубашка и будет ли она отдана в его полную собственность.
Прошло пять дней. Я не то что забыл о своем обещании, но не представлял, что он всерьез принял это, и думал, что Лелька все забудет.
В те дни я уходил на работу раньше обычного и возвращался позже. На шестой день рано утром он пришел ко мне.
— Ну? — сказал он, едва я открыл дверь.
Ах, как это было стыдно! Стоять перед его взглядом и знать, что я самым бессовестным образом обманывал его! Это был тот самый взгляд, от которого я когда-то спрятался за занавеску.
— Видишь ли, Лелька… — сказал я, еще не зная, что придумать. — Рубашка готова, но дать ее тебе я не могу.
— Не можете?.. Значит, ее у вас нет! — дрожащими губами произнес Лелька.
— А зачем она тебе? — спросил я.
— Я хотел бы играть с ребятами… — Лелька безнадежно махнул рукой.
Вот для чего нужна была ему золотая рубашка.
— Слушай, Лелька, дать тебе рубашку я не могу, но желание твое исполнится. Приходи завтра утром, ребята примут тебя в команду, — сказал я.
— Опять обманите?
— Завтра ты будешь в команде! — как можно увереннее сказал я.
Вечером, когда обычно Лелька сидел дома, я пошел к ребятам.
— Есть разговор! — сказал я самому бойкому. — Собери ребят.
Мы ушли с ними в сквер. Я говорил нм о жалости и сострадании, описывая Лелькины мучения. Казалось, самое жестокое сердце могло бы растрогаться, но они молчали, не понимая, что я хочу от них. Злиться или сердиться я не мог себе позволить: утром должен был прийти Лелька.
— Слушайте, ребята! — сказал я, видя, что они собираются уходить. — Я предлагаю вам уговор: вы играете с Лелькой, за это я вожу вас на футбол.
Ребята оживились.
— А я мороженое люблю, — сказал один из них.
— Идет, — сказал я. — Только чтобы Лелька ничего не знал.
На следующее утро я наблюдал свою систему в действии.
Как обычно, Лелька медленно подходил к ребятам, ожидая насмешек. Вместе с тем он явно верил моему обещанию: он был одет для игры; он ждал… Я думал, ребятам будет трудно создать видимость искреннего и дружеского отношения, но ошибся. Дети вообще легко входят в роль, и играть им значительно проще.
— Иди сюда! — позвал Лельку капитан команды. — У нас заболел вратарь, станешь на его место.
— Я?.. — Лелька посмотрел на мое окно. Я помахал ему.
Когда я уходил на работу, Лелька уже был самым активным игроком. Кажется, в этот день он стал подвижней и ловчее, чем обычно. Ребята с удивлением поглядывали на него. Лелька даже не заметил меня, когда я прошел мимо.
Так продолжалось весь июль. Я водил ребят на футбол и покупал мороженое. С Лелькой я виделся редко.
Случилось так, что мне понадобилось уехать из города. Через месяц я вернулся из командировки. Я приехал в середине дня и первым делом прошел в наш сквер, где обычно играли мальчишки. В одной из аллей я увидел ребят; они сидели на земле и внимательно слушали кого-то — с разрисованной краской лицом и украшенной перьями головой.
Я разобрал голос Лельки:
— Нет, нет, Сагамор, ты не одинок, я иду с тобой, — сказал Соколиный Глаз…
Лелька остановился, наблюдая, какое впечатление производит на слушателей его рассказ. Очки он снял, его глаза подслеповато щурились.
Я подождал, пока Лелька кончил свою историю, и подошел к ребятам. Один из них поднялся мне навстречу и отвел в сторону:
— Знаете, — сказал он, — мы собираем деньги и скоро вернем вам долг. Только не говорите ничего Лельке, он такой обидчивый.
Я молчал. Ребята смотрели на нас.
— Пошли, — сказал я. — Пусть сегодня будет праздник!
Мы зашли в ближайшее кафе, и я заказал такое количество мороженого и сока, что продавец, недоуменно пересчитала нас.
— Вы любите детей? — сказала она мне.
…Когда мы уходили, Лелька подошел ко мне и спросил про рубашку.
— Зачем она тебе? Разве ты не счастлив?
У мамы на работе неприятности, — сказал задумчиво Лелька.
— Господи, — подумал я, — неужели всем нам нужны волшебные рубашки, чтобы быть просто людьми?
1968


ПОРА СИНИХ СНЕГОВ
Ее звали Леной, иногда Леной-Еленой, но чаще всего во дворе раздавалось: «Лешка! Ну скоро ты?». И вслед за этим в окне второго этажа появлялась коротко остриженная голова девчонки. Это была Лешка. Свое новое имя она получила не сразу, как не сразу нашла себе новых друзей…
Родители Лены — геологи, всегда находились в дороге или, как любил говорить Петр Сергеевич, ее отец, в поиске. И ей приходилось жить вдвоем с бабушкой. Вечерами она писала большие и грустные письма в Сургут, где были родители: жаловалась, что нет здесь у нее друзей и что вообще она скоро купит билет, сядет на поезд и в один прекрасный день приедет к ним, несмотря на то, что поезд дальше Тюмени не идет на север. Но билет так и остался лежать в кассе, поезд ушел точно по расписанию без Лены, и все потому, что она нашла друзей.
Было это в предмайские дни, когда весь город одевался в яркое, кумачевое платье, мылся и чистился. Папам, мамам, бабушкам в эти дни хватало работы дома, и ребятня, «чтоб не мешаться под ногами своих предков», как глубокомысленно выразился Юрка Уткин, сидела на бревнах, прожигая через увеличительное стекло кору, а кто для большего эффекта — и рукава своих собственных рубах. Но скоро это занятие всем наскучило.
Неожиданно возникла идея сделать змея. Вмиг была найдена бумага, нитки, мочало. И примерно уже через час змей усмехался в свои рыжевато-мочальные усы, подмигивая нарисованными глазами, и рвался из ребячьих рук в высоту. Впрочем, вскоре ребята на своем опыте убедились, что у всех змеев, по крайней мере бумажных, есть пристрастие к печным трубам и антенам.
Змей сидел на крыше в обнимку с длинноголовой антенной, а внизу решался вопрос: как быть? Пятиклассник Витька посмотрел на крышу, потом на свои новые брюки и сказал, вроде бы извиняясь: «Я не полезу, а то мамка выпорет, у нас сегодня дед приезжает…».
— Эх, ты, дед, — услышал он за своей спиной звонкий девчоночий голос.
Перед ним стояла Ленка, девчонка, которая две недели назад поселилась в их доме. Она подошла к пожарной лестнице, вскинула голову и, увидев белое пятно на крыше, полезла. Сначала было легко, но где-то между пятым и шестым этажом Ленка вдруг почувствовала усталость: ноги и руки отяжелели, перестали слушаться.
— Слабо, слабо! — во весь голос закричал Витька. И то ли от этого крика, то ли от того, что отдохнула, Ленка снова полезла вверх. Теперь змей был совсем близко. Его рыжевато-мочальные усы вздрагивали от негодования, глаза превратились в узкие щелочки, и всем своим видом змей, казалось, говорил: «Ну, что вам надо от меня, а? Ну что?». Змей был возвращен на землю.
— Тебя как зовут? — спросил за всех сероглазый паренек.
— Меня? Лена.
— Она врет, — пояснил Витька и хладнокровно добавил, — Лешкой зовут ее.
— А сколько тебе лет? — поинтересовались Юрка и Гришка.
Ленка, словно предчувствуя Витькин комментарий, выставила вперед правую ногу и, постукивая туфлей о гравий, спокойно сказала: «Да так, десять с копейками». И ушла, оставив Витьку с открытым ртом.
А уже утром следующего дня во дворе слышалось: «Лешка! Выходи скорей!» Так Лена, Лена-Елена, стала Лешкой. Она не обижалась на то, как ее звали. Ей нравилось это задорное мальчишеское имя. Вместе с мальчишками она играла в войну. Прорывалась к «врагам», ловко пролезала через заборы и уходила от «преследователей». И за это ей давали поносить буденовку Гришки Семенова — вожака и заводилы двора.
В седьмом классе, когда все девчонки шьют себе модные платья, втайне от родителей делают на голове нечто подобное прически и бредят о туфлях на каблуках, Лешка признавала только шорты, белую рубашку и короткую стрижку. Все это приводило Ксению Сергеевну, бабушку Лешки, в уныние.
Бабушка доставала старые фотографии и вспоминала свою молодость. С фотографий смотрели девушки с пышно завитыми волосами, в темных и светлых платьях с оборками и рюшками, молодые люди, гладко причесанные, в костюмах и при галстуках.
— Леночка, — подходила она к своей внучке, — ну скажи ты своим друзьям, чтобы звали тебя Леной. — А то — Лешка, как будто ты мальчишка, право.
— Ну хорошо, хорошо, я скажу, — успокаивала Лешка бабушку.
Как-то в школе учительница по литературе спросила ребят о том, кем они мечтают быть. Высказывались долго: один хотел стать инженером, другой летчиком, а потом встала Лешка и сказала такое, отчего весь класс разом затих. Просто не умещалось в голове, что эта девчонка, тонкая, угловатая, озорная до дерзости, мечтала стать актрисой.
Тамара Федоровна сняла очки, подошла к Лешке и сказала: «Я думаю, Лена, что это не последнее твое решение, ведь так?».
И Лешка загрустила оттого, что впервые ей не поверили…
А по оконному стеклу бежали строчки дождя, как строчки писем — и большие, и маленькие… И Лешка начала думать о том, как было бы хорошо, если бы мама и папа оказались сейчас дома: с ними так легко и просто… Папа обязательно сказал бы: «Ну, Ленок, выше нос».
— Ой, папа, ну какой же ты смешной, ведь он у меня и так курносый.
— Ну да! А я и не замечал!
Лешк, да брось ты. Ну что они понимают? — это Гришка Семенов подошел к Лешке. И увидев, как вздрагивают плечи девчонки, неожиданно сказал:
— Знаешь, когда ты будешь артисткой, я буду очень часто ходить в театр.
— Правда?
— Да!
…Вечерами во дворе стало тихо. Может быть, оттого, что Гришка Семенов был сейчас в Москве и сдавал экзамены в политехнический институт, Витька работал во вторую на заводе, а Лешка… она, как и мечтала, поступила в театральное…
Рыжеволосой школьницей пробежала осень, наступила пора синих снегов. Гриша ехал на каникулы домой, ему не терпелось скорее увидеть ребят, Лешку. Двор, до того знакомый и близкий, встретил его отчаянным криком малышей, гоняющих по льду консервную банку… Вот и 14 квартира.
Гришка звонил как и прежде: один короткий, один длинный, но вместо Лешки вышла Ксения Сергеевна и сказала, что у Лены сегодня вечер и что придет она поздно.
Ждать около училища пришлось долго. Снег, казалось, мечтал превратить Гришу в «снежного человека», а ветер тем временем прикидывал, как он лучше будет выглядеть: в шапке или без.
Неожиданно дверь распахнулась, парни и девушки, громко переговариваясь, направились к автобусной остановке. Гришка еще издали заметил Лешку, ее светлое пальто и задорно сидящую на ее голове шапочку.
— Лешка, — неожиданно для самого себя крикнул Гриша. Но она не обернулась. Она забыла это имя.
1968


ПАМЯТНИК
Сказку эту Федор Макарович не раз рассказывал в послевоенные годы истосковавшимся по отцовской ласке ребятишкам.
«Давно это было. Так давно, что и звезды тогда другие горели, и жизнь со смертью в друзьях-товарищах ходила, а земля была такой, что ткни ее в полночь палкой — увидишь полдневное солнце на другой стороне света».
Шел солдат с войны домой. Сорок-сороков провоевал. Всех врагов, его земле грозивших, сразил. И возвращался он домой к земле, к жене и малым детям. Шел он день и ночь, от солнца к солнцу, от месяца к месяцу, по пожарищам, по дорогам, войной исковерканным, по лесам и полям, грохотом сражений запуганным. Видел солдат эту беду и сокрушался, что не ожить земле после таких разрушений.
Остался ему последний переход к дому. И прилег он под куст отдохнуть, ночь провести. И вот ранним утром, когда солнце только проснулось и принялось умывать себя росами студеными, полоскать туманами белыми, очнулся вдруг солдат от странного гула… Прислонился он ухом к земле и слышит — земля постанывает да потрескивает…
Приподнялся солдат и видит — из-за горизонта к нему навстречу крестьянский сын идет, как бы из земли вырастая. За чапиги сохи держится, коня саврасого понукает — бедный конь от труда непомерного хоть и шатается, но тащит соху стопудовую. И где раз лемех пройдет, там пшеница стеной поднимается, где другой пройдет — сады от урожая к земле пригибаются, а в третий пройдет — избы, как грибы, растут… Обрадовался солдат — не погибнуть земле!
Остановился крестьянский сын возле солдата и говорит ему: «Бью челом за твои подвиги. Шел ты сражаться вместе с товарищами, а вернулся сам-перст. Много плача будет вдовьего. Но не исчезнет жизнь с лица земли, пока мои руки работают… А в память о погибших я построю среди оживших полей, садов, деревень и городов памятник. Пусть он посреди земли стоит и каждый ему низко поклонится…».

* * *
…В Кудояровке, деревеньке небольшой, беда и радость — все на виду. Возвращался ли он в те годы вечером с работы или копался в редкие свободные минуты на своей грядке, часто слышал плач. Тот плач, святей и неутешней которого на белом свете нет. Однажды собрались старики и стали вспоминать да подсчитывать, кто с войны не вернулся, кто где голову сложил, на каждый двор в аккурат по человеку пришлось. Что ни изба, то горе.
Федор Макарович не жалостлив сердцем — жизнь к старости всему научила, но плача этого не мог переносить. Уходил в избу, садился на лавку и бросал жене сквозь сжатые губы:
— Эх-ма… вот и Павла Кряжова не стало…
Во всей деревне всего две фамилии было — Кряжовы да Чернышовы. Люди здесь жили рослые и крепкие, как на подбор.
— Наш один мужик десяти стоит, — говаривал Федор Макарович. — Наших десять погибнет — считай, рота полегла. На Кряжовых да Чернышовых вся земля держится, их руками кормится и строится…
В этих словах была великая истина, потому что в Кудояровке издавна жили большие труженики, замечательные мастера, а трудом не то что земля — вся жизнь держится:
— Эх, Татьяна, — вздыхал старик. — Горя много. Слыхала, что соседке нашей пишут из Белоруссии, — камня на камне не оставили, изверги. Но все равно отстроимся. И еще сильнее станем. А тех, кто за нас голову сложил, никогда не забудем. В каждый вновь отстроенный дом память о них будем вкладывать. Я вот детишкам сказку рассказываю, а мне ведь и в самом деле хочется обелиск поставить погибшим деревенским. Я уже и место облюбовал — под окнами нашего дома…
Время было послевоенное. Не то что камень — гвоздь был на вес золота. Но место он приготовил заранее, расчистил его, принес из леса с десяток елочек и белых березок. И скоро деревья принялись, зазеленели, напоминая о данном им слове.
Потом от военных ран у него умер сын. Это старика сильно опечалило. Стал оп молчаливым. А все невысказанные днем слова заносил по ночам в синюю клетчатую тетрадку: пришла ему такая охота — воспоминания писать.
«У меня сын помер, — жаловался он неизвестно кому на первой странице тетради. — Он работать умел и воевать умел».
Старуха часто его укоряла:
— Ты что, Федор, спятил — по ночам строчишь. Ишь, домашний писарь завелся.
Но старик отмахивался:
— Не мешай, мать, мне историю писать. Я, может быть, уже памятник начал строить.
Татьяна Федоровна удивляясь, за окошко посмотрела:
— Когда же это ты успел? Только вчера жаловался, что цемента нет.
Федор Макарович хитро улыбался:
— Эх, мать. Много лет мы с тобой прожили, а все ты меня понимать не научилась.
По годам, как по ступенькам, поднимался он в своих воспоминаниях к теперешней жизни, как бы все время она учила его: «Счастье оно дается ценой крови и жизнью самых лучших и самых верных борцов». И, может быть, тогда же, в тоске по своим павшим товарищам, понял он, что нельзя забывать их, — слишком пуста была без этой памяти его собственная жизнь.
Ему пришлось больше строить, чем разрушать. Он понял: труд — основа всему, труд человека — это памятник всей его жизни. Писатели оставляют после себя книги, знаменитые люди — память о громких деяниях, а человек труда — дома и города, заводы и фабрики, умные механизмы и богатые нивы. Пусть это безымянно, но все это и есть жизнь, эпоха, все это и есть то время, которым он жил, которое будут столетия спустя изучать, изумляясь мастерству и проворству его рук, ученые-историки.
Сколько бы в мире ни было войн и разрух, все равно венцом всего будет и есть не винтовка, не штык, а серп крестьянина и молот рабочего, поднятые в гордом движении. Но если приходит такая необходимость, этот рабочий и этот крестьянин берут в руки винтовку и идут защищать построенное.
Вот, наверное, поэтому в сказке Федора Макаровича крестьянский сын, оживив нивы, построив дома и города, воздвигает памятник, увековечивший подвиг солдата-защитника…
…А сосны напротив его дома все росли и росли. И березы на их темном фоне казались невестами, ожидающими возвращения своих суженых.
И вот майским днем собрались односельчане, вдовы, состарившиеся без мужей, дети, выросшие без отцов, невесты, не дождавшиеся суженых. И Федор Макарович, обнажив голову, сказал просто, негромко:
— Это память о тех кудояровцах, которые погибли в боях, защищая нашу жизнь. И мы всегда будем верный ей.
Обелиск стоит как раз напротив избы Федора Макаровича, а изба его — как раз в центре деревни.
И впрямь, все как, в сказке получилось. Помните, что говорил крестьянский сын солдату: «А в память о погибших я построю среди оживших полей, садов, деревень и городов памятник. Пусть он посреди земли стоит и каждый ему низко поклонится…».
1970


КОГДА НЕ ПРИХОДИТ ЛЕТО
Она родилась мадонной. Поэты должны были посвящать ей стихи, художники призваны были писать с нее портреты. Мужчины, проходя мимо на улице, задерживают на ней взгляд, а коллеги по работе не устают друг у друга воровать комплименты…
…Ненормальное солнце, — подумала она, — как с цепи сорвалось, так и жжет в спину. Бежать от него надо, иначе будет худо. Растопит — и по капелькам не соберешь. Нет, зачем же столько людей на улице? Все вызывающе летние, разомлевшие, не стесняясь, высвечивают на солнце свои достоинства: мужчины свою респектабельность и наслаждение жизнью, женщины — у тех на лице написано, кто чем живет — у кого муж, у кого любовник, а у кого семья с кучей детишек.
…Новое экстрамодное платье прошуршало на дальнее кресло. Мало кто из ее подруг мог позволить себе такую одежду. Для них, обременных семейными заботами, главное — что подешевле. Да и не всякий муж, наверное, позволит своей жене красоваться в таком наряде. Теперь дневная эпикировка из другого конца комнаты казалась опавшим осенним листком на ореховой обивке кресла. Поднимать его не хотелось. Прикрытые глаза понемногу окутывались мягкой негой, оживляющей приятные минуты дня. Шеф сегодня вдруг заговорил о существовании ауры. Странно, неужели его могут интересовать такие вещи, — сверлила мысль, — человек живет и работает, как машина, в программу которой не входят вольные мысли. Хотелось за него порадоваться, но истратив все силы по дороге на противостояние солнцу, радости у нее на других не хватало. А за себя могла ли она порадоваться?
…Молодая мама, рукой поддерживая одного малыша, пыталась перевести через дорогу коляску с другим. Почувствовав чужую силу, толкающую коляску вперед, поблагодарила глазами. Потом шли по пути, разговаривали. До тех пор, пока мама не спросила: «Свои дети есть?» — «Нет». — «Замужем?» — «Нет»… Затем инстинктивно притянула к себе коляску. «Боится, что я переступлю границу ее владений, — догадалась Юля. — Как будто так просто не о чем говорить…».
Почему именно летом все так демонстрируют себя? Почему летом умные слова «себя показать» наполняются таким искаженным, поверхностным смыслом — сразить окружающих своей упакованностью? — вновь сверлила ее назойливая мысль.
Соседка по лестничной площадке каждый вечер прогуливается с мужем по прилежащим аллеям. А потом сквозь бетонные стены доносится эхо очередного скандала. И Юля знает, если у нее падает ложка, книга, ручка — это значит финал драмы опять будет разыгрываться у нее в квартире. Соседка войдет как ни в чем не бывало, опять попросит какую-нибудь книгу про любовь, станет хвалить уют и покой одинокого жилища. И между делом канючить о своих попранных правах. Она старается держаться, как всякая нормальная женщина. И глядя на нее, невольно хочется думать, что любой законный брак — всего лишь сделка, где один либо приобретает себе гарантию от одиночества, либо право на собственность в другом человеке, либо защиту от уничтожающего общественного мнения. «А ведь продалась она ему за ежемесячную зарплату. И ничего больше их не связывает. Чем лучше такая любовь той, что продается на панели? Разве что законно…». Но это мысли. Вслух ты ей ничего не говоришь, но она по глазам все понимает. Потому что, уходя, ненароком обронит: «К мужу, какому-никакому…». И старается уколоть. Ее бесит молчаливый нейтралитет. Потому что защищать ты ее не станешь, как, впрочем, и переубеждать в том, что причина неудач — не в тех порядках, не в тех пристрастиях, не в тех людях рядом. Летом все как с цепи сорвались и охота за «своим» мужчиной, за «своим шансом» достигла пика. Что делает жара с мужчинами! Даже прочные семейные цепи могут расплавиться. А как от этого страдают женщины. Лучше не думать об этом, не разрушать своей нирваны. Где-то была книжка с психологическими настроениями. Зажатые кулаки с трудом удерживают растревоженное соседкой равновесие. Полный покой. Покой…
Ну что их всех так тревожит чужая личная жизнь? — вновь пронеслось в ее голове. — Почему они привыкли по традиции судить: если живешь одна — значит, или закомплексованная ханжа, или падшая женщина? А если просто живешь как получается, не отказывая себе в радостях, но и не отчаиваясь из-за их недостатка. Зато, неподвластная чужой воле, понимаешь, что ни один человек не сможет отнять у тебя этот мир. Ни одна встреча не может быть дороже своей нирваны — покоя и радости от собственного существования? А может?.. Нет-нет, это все виновато лето. Оно нарушает размеренный бег мыслей. Оно не дает на работе работать, оно мешает дома… «Странно, совсем не ощущаю, что это лето?» — мысленно отметила она. А вот осенью, когда все будут готовиться к зимней спячке, — можно будет расправить крылья. И жить, жить до упоения одинокой тоской, долгими прогулками по пустынным улицам, немым восхищением случайных прохожих на улицах!
…Она открыла глаза от монотонного тиканья будильника.
— Не сезон, что ж поделать? Зимой под их ритм так хорошо засыпать, а теперь как громко и яростно стучат, будто желая достучаться в закрытую дверь, за которой пустота.
Юля накрыла будильник покрывалом — поскорее уснуть.
1982


АРИФМЕТИКА БЫТА
Восемь из своих 30-ти она целенаправленно боготворит мужчин — разных, варьируя их под свои наряды, настроение, блажь.
Почти семь из восьми всякие красавчики, чудаки, творцы бурно, по-разному терзали ее большое любвеобильное сердце, но неизменно горели на замысловатых женских причудах и отлетали в небытие с легкой грустью и невообразимой свободой.
Последние четыре из семи около нее полыхаю я.
Вот уже три из четырех — в нашем тихом уголке, в бесконечных любовных проделках.
Пожалуй, два из трех, под смешок и пари с подружкой, она сладострастно, как и подобает смазливенькой блуднице, покрывает поцелуями мои мясистые нос, губы, припадая к ним в очередь с приятным телефонным баритоном.
Неполный год я мучился, бунтовал, рабствовал, обожал ее, вновь негодовал, настраивался, изыскивая силы и повод порвать с ней, но вскорости простился с навождениями и забылся тупым семейным сном.
Теперь я просто парю, зевая на ее вдруг поплывшую фигуру, спрятав от бесконечных жалоб на усталость, работу, подруг свои бесстыжие глаза в волнах любимой подушки, равнодушно, заранее прощая ее очередные колкости и куртизанские выходки на вечеринках. Смирившись, я уже умиротворенно принимаю жизнь с пересказанным ею вердиктом врачей. Ведь кто-то должен ее остановить. Хотя она по-прежнему бьет в истериках мои любимые китайские термосы, безостановочно ищет виноватых в своих недомоганиях, поляризируя от моей мягкотелости, простодушия до приятного телефонного баритона, который постыдно ретировался из нашего треугольника. Конечно, кто-то из нас двоих, безусловно, виноват в ее теперешнем положении и непременно, по моим подсчетам в марте, засветится. Осталось только ждать и уповать на Бога, чтобы потом стыдливо не моргать глазами на улицах от непростительного промаха безразличных генов. Впрочем, у меня еще есть время помечтать о грядущем, сладких минутах отцовства. Главное теперь — тихо пережить на диване циклические бури, как минимум, две — по количеству еще чудом сохранившихся китайских термосов…
1985


О ТЕБЕ
Она понимает, что ждать когда Он придет и сделает ее жизнь счастливой в наше время просто наивно. Но Она ждет и требует от возлюбленного, от начальника на работе, а когда жизнь утекает из пальцев, от сына, который хотя бы приличную старость смог обеспечить. Ждет, надеется, разочаровывается… И все страшнее смотрится в зеркало.
Только иногда мимолетно обманет отражение в черном стекле вагона электрички. Глянет оттуда лицо загадочное и незнакомое, прекрасное и отрешенное — твое лицо. Не отворачивайся, вглядись пристальнее — ты еще сама не знаешь, какая ты. Природа создала мужчин и женщин, чтобы женщины нравились мужчинам и волновали их. И чтобы это взаимное притяжение было разлито в воздухе, как приятный аромат духов.
Утром — не веник или деловые бумаги, не хозяйственную сумку побольше, приготовленную на работу, а капельку духов. Всего капельку! И чуточку сдержанности перед тем, как наорать на сына, который нога за ногу телепается в сторону детского сада. А может вообще без крика?
— Сыночек, я у тебя красивая? — подлизываясь вопрошает она.
— Конечно!
Кто еще с такой искренней убежденностью подтвердит твою собственную неотразимость?
Не ты ли ждала-ждала, надеялась-надеялась, и вот, когда пришел самый настоящий Он, беспечно отбросила его робкую поддержку, безоглядную способность видеть в тебе чудо женственности.
Мама… Сколько слов и красок ушло на описание этого удивительного всепрощающего существа! Но они были и пропали, слова и краски. Они — про нес. Про ее беспомощность, когда, отрывая от груди бесценное маленькое существо, рыдая безутешно, впихивающую его в ясельную группу. А потом на работу, как будто это важнее бьющегося в руках воспитательницы сына.
Но ты — женщина, ты — мать, и только ты спасешь его от беды, от боли, несчастья и страха. По тебе он будет мерить потом всех женщин на белом свете. И будет подсознательно искать либо такую же, как ты, либо — совершенно сознательно — абсолютно на тебя не похожую.
У Евтушенко есть стихи — это последний мужчина, которому хочется матери нравиться. Ведь Она — первая и самая главная женщина в его жизни. Он замечает ее новые бусы и брошку, пристально и долго разглядывает нарядное платье, ловит озорной блеск в глазах и восторженно кричит: «Мама, правда, мы сегодня с тобой веселые?». И он уже находит для тебя место в кафе, пока ты стоишь в очереди за мороженым. И вечером спрашивает: «Ты сегодня устала?».
Тяготы, тяготы… Как любишь Ты пожаловаться, благо все претензии к нам, мужчинам, да еще к непостижимому нашему государству. Вот бы в Париже, вот бы на Лазурном берегу, да с нарядами от Диора, да с косметикой от Шенье — да без очередей, да в светлом «Вольво»… Уж ты бы была раскрасавицей! Но посмотри на полотна старых мастеров, на лица, которым столетия поклоняются люди, — в этих чертах нет ничего божественного — помню один носик, чуть красноватый, видимо, от простуды. И прекрасными эти лица делает только ЛЮБОВЬ.
— Да, им было кого любить! О, эти рыцари умерших веков! — восклицаешь Ты. — Почему сегодня наши возлюбленные ни в чем не совпадают с теми идеалами, о которых мечтается в юности? Откуда, мол, взялись они, эти убогие, себялюбивые, ограниченные существа, от одного взгляда на которых тоска скручивает все тело!? Да пусть яичницу сам жарит и задавится со своим магнитофоном!..
А, собственно, от кого семя? От кого получали мы первые уроки человеколюбия, понятия чести, совести, рыцарства? От кого?.. То-то и оно. И яблочко от яблоньки далеко не падает. Как и не взрастает росток от пустого семени. А если вспомнить ту часть прекрасной, женственной, обворожительной половины общества, сдающих своих новорожденных на попечение тучных тетушек в госучреждения. Если вспомнить, да стоит ли…
Пусть лучше через твою красоту, сквозь твой облик и нежность, впитают наши сыновья те же добродушие и чуткость, нежность и красоту. Ибо единственное, чего Ты должна бояться — это вдруг оказаться некрасивой. Стыдно, стыдно быть некрасивой. И ведь, кажется, что это трудно; капельку духов — утром, теплую ванну — вечером. И ежедневный вопрос к сыну:
— Я у тебя красивая?
— Конечно! Как я тебя люблю…
И еще. Напоминай ему: будь умницей, умеющим ценить любовь окружающих и будь готовым сам полюбить бескорыстно и пылко.
1989


ПОЛУНОЧНАЯ ПАУТИНА
Семья как семья: папа, мама, два малыша. Но хуже многих, но и не лучше остальных. Старший, Славка, уже понимает, что папа днем ходит на работу, чтобы зарабатывать деньги на молоко. А мама бьет сына по рукам, когда он что-нибудь раньше времени хочет выхватить из тарелки.
Они считают, что их обидели. Обидело правительство, издающее законы, по которым все время хочется кушать. Обидели соседи, назвавшие их ребенка «недоношенным». И каждый из них в душе обижен друг на друга еще с первого дня совместной жизни — за то, что этот день состоялся. А подросший ребенок еще не знает, на кого обижаться больше.
Анатолий жалеет, что сейчас зима. Было бы тепло, он не просиживал бы по вечерам дома, а чистил бы во дворе свой любимый мотоцикл. Он любит каждый вечер сидеть с мотоциклом. Пересматривать запчасти, смазывать, заводить его и слушать урчание мотора. Почему-то соседку злит именно это урчание. А он уже привык, что рев мотоцикла вытесняет еще один вечер из его биографии. Он редко ездит на своем мотоцикле. Для чего же так тщательно его готовит? «А что еще делать?» — удивляется Толя. Действительно, было бы странно, если бы после заводской смены ему хотелось еще что-то делать. Иногда приходят друзья, и они вместе сидят во дворе у новой техники.
Галина третий год возится с детьми. Хорошо, Славик уже сам себе находит занятие, пока она нянчит младшего.
С ним проще — сунул что-нибудь в рот и пусть сосет. Лишь бы молчал. И малыш растет сам по себе: смотрит на все с немым изумлением, но молчит. Молча просыпается, чтобы не заработать шлепок от матери, молча пачкает штаны, молча перекладывает с места на место обломки погремушек. Молча наблюдает за мельканием карт в руках родителей — по вечерам время коротают. И тогда он улавливает редкие слова, смешные какие-то, со сказочными героями. Но, кроме этих слов и названной еды, он редко слышит что-то другое.
Правда, иногда мама ругается с соседкой, но тогда вообще разобрать ничего невозможно. Степанихе лишь бы к чему-нибудь придраться. Ее бесит, что Галя может ходить во дворе в мятом, несвежем халате. «Какое ей дело — все равно не настираешься. Видишь ли, ей, интеллигентке, мой вид глаза колет».
Ирина Васильевна, недавно вышедшая на пенсию, не скрывает своего пренебрежения к соседям:
— Молодые, а нет у них человеческих слов друг для друга. Их зеркало — ребенок. Скоро три года, а он даже не пытается лепетать. Не сравнить с моими внуками. Конечно, малыш с утра до вечера представлен сам себе. Она днями из дому не выходит, спит, наверное, пока мужа нет.
Анатолий не хочет влезать в бабьи склоки. Но что-то задевает его до глубины души (как это все почему-то называют). Иногда, например, эта бабка изъясняется такими словами, которые русским слухом без дополнительных усилий не поймешь, словно из другого языка. Полуненормальная, что ли? — говорит о каких-то путях выхода, дискуссии во дворе заводит о спасении человека. Для чего все эти речи — пустой звук. В сущности, зачем это все надо им, простым людям. Знай свое место — сиди и не рыпайся. Есть же умные мужики, которые, на заседаниях всех умных мужиков специально занимают этими вопросами. А для него — чем меньше знаешь, тем проще жить. Быть может, был бы у него телевизор, и жизнь текла бы по-другому. Вечера наполнились бы голосами культурных людей с экрана. И не нужно было бы силой отгонять назойливое карканье собственных мыслей на самого себя.
Но вся беда в том, что телевизор не намечен в ближайших покупках семьи. А без него даже не чувствуешь себя человеком…
— И для такого народа что-то делать? Они уже давно вместо ума думают только желудком. Я уверена, что если они получат все, что хотят, в их существовании ничего принципиально не изменится, — непоколебимо отстаивает свои позиции соседка. — Они же не понимают: примитивно живут не потому, что ничего нет. «Ничего нет» — это уже следствие «недожизни», «недочувства». А ведь сколько людей живут так. И вовсе не потому, что их «чем-то обидели». Они сами себя обидели — не хотят понять, что жизнь — это не только быт.
Галина иногда заводится от старческого брюзжания. Подумаешь, старушка поделила: мы — они. Интересно, чем же нынешние интеллигенты отличаются от всех остальных, кроме того, что имеют «чистенькие» профессии. Так же простаивают в очередях, так же бойко научились брать бастионы силой горла. Так же жалко выглядят. Теперь все мы одинаково скверно живем без всяких там расслоений. А интеллигенция эта со своим интеллектом еще больше мучиться, не привыкла жить на износ, до предела натягивая жилы. Скорее всего, ей-то труднее всего будет сохранить свое лицо. Работяги — те выдюжат.
Когда Ирина Васильевна узнала, что у соседей появился второй ребенок, подумала: плодят себе подобных, не заботясь, что могут дать своим отпрыскам. Но наукой доказано, что даже после ядерной войны выжили бы простейшие микроорганизмы.
Славка ночью плакал. Отец раздраженно цыкнул на него — завтра на смену. Мама испугалась голоса всегда молчавшего ребенка. Заболел, что ли? Все твердит про какого-то паука, где он его видал? Может, бредит? Оказалось, ему приснилось, что над кроваткой висит большой паук с длинными скрипящими щупальцами. «Из-за дурацких снов весь отдых перебит», — пробурчала спросонок мать и уложила малыша на другой бок.
1992


ХРАНИТЕЛЬ ТАЙНЫ РАДОСТИ
Однажды маленький человек, которому надоели игрушки, подумал: а не пора ли стать взрослым? Подумал — и подставил стул к окну. Дождевые капли настойчиво просились в тепло, а дома держали квадратную оборону, загоняя в углы непонятливых посягателей на квадратную жизнь. И человеку показалось: мир скучен лишь потому, что взрослые привыкли видеть его именно таким.
Ему показалось, что все договорились, как надо жить: ходить на работу, время от времени кого-то ругать, стараться не попасть под дождь. В этой взрослой игре одни прячут, а другие пытаются найти. Одни изображают умных, другие прикидываются дураками. А бояться нужно и тех, кто может скомкать твои мысли одним тяжеловесным взглядом, но еще больше тех, кто моля о прощении, думает, как подешевле его купить.
Через несколько дней детская фантазия разыгралась ка стекле окна щедрыми пятнами масляных красок. Наверное, этого мазилку трудно поставить в угол — он еще не научился понимать, как положено… Квадратная оборона пошатнулась! И рассердившемуся вконец дождю не удалось размыть разноцветную улыбку, что смеялась над ним изнутри.
Пешеходы, испугавшись растопить свои высохшие души в наступающих со всех сторон лужах, спешили мимо. Лишь некоторые принимали на свой счет нарисованное на стекле солнце, показывающее язык.
Ко всем природным неприятностям — еще и троллейбусы явно не торопились. Важно проносившиеся мимо автомобили выплескивали на тротуар остатки раздавленных луж, которым не терпелось оставить о себе память на плащах и отглаженных с кантиком брюках. Все молча делали шаг назад. Не было настроения даже ругаться. Один старик сидел на мокрой лавке и удивленными глазами прослеживал путь срывавшихся с собственной шляпы капель.
— Дедушка, встаньте, холодно так сидеть, — предложила сердобольная тетушка, которая, взвесив все «за» и «против», все-таки отказалась причислить его к числу «уже успевших с утра согреться».
Дед медленным взглядом окинул стоящих на остановке. Вжатые в плечи головы, замотанные шарфиками по самые глаза лица.
— Человеку не может быть тепло, когда холод у него внутри. Свое тепло я сам себе сохраняю, — парни с кислыми ликами оживились: мол, развеселил, дед. Для них он добавил: — Чтобы разогреться, танцевать надо.
— Так музыки же нет, — один по привычке решил было принять предложенную игру.
— Музыки? Чего уж… — старик вздохнул полной грудью. Показалось, что он сейчас вместит в себе весь оставшийся в городе чистый воздух — и выдохнул басом занятный нотный набор. Замершие лица недоуменно поморщились: игра явно выходила за рамки правил. Но любопытство оказалось сильнее. У кого-то любопытство с опаской, что все это не совсем нормально, ведь поет-то не за деньги, как обычно. Но пара отчаянных голов уже лихо отбивала такт частушек. Дома отступили, и улица вдруг оказалась широкой — на целый мир. Хотелось запомнить эти улыбки, просиявшие от неожиданной вспышки жизни.
И вспомнился один контролер троллейбуса, который вместо того, чтобы штрафовать, продавал талончики обнаруженным зайцам. И мужчина, ни с того, ни с сего, подаривший незнакомке букет цветов. Мы, привыкшие к правилам, иногда не понимаем самых простых, человеческих порывов и разучились принимать радость от тех, кому не надо за нее платить.
Два бдительных блюстителя порядка решили усмирить разбушевавшегося деда, который (вот странно!) никуда не спешил.
— Когда человек приходит в мир, он подает голос. И пока человек живет — он должен подавать свой голос, чтобы его слышали, — житейские аргументы старика обезоружили бдительность стражей своей простотой и правдивостью. Оказался же дед обыкновенным дьяконом одной из сельских церквей. Откуда в нем столько умения раздвигать границы?
Деда отстояли. Те, кто решил остаться в сторонке, поспешили втиснуться в подошедший троллейбус. Старику там места не хватило. Может, оно и лучше — троллейбус увозил людей в квадратные дома из квадратной жизни, а ему, живущему без границ, было бы там тесно.
Наверное, маленький человек был прав, когда решил вернуться к своим игрушкам.
1992


ОТКРОВЕНИЕ ПУТАНЫ
Что там требуется? Цветное фото, ответы на вопросы подробной анкеты: каким иностранным языком владеете, умеете ли водить машину, умеете ли работать на компьютере, ксероксе, факсе, талетайпе и т. д. Одним из последних в анкете шел очень деликатный вопросик. «Исключаете ли вы интимные услуги клиенту?».
— О, нет, что вы, что вы!
— Хорошо, Катя, ваша заявка зарегистрирована.
Через неделю фирма предложила работу по синхронному техническому переводу с английского.
— Нет, этим я не занимаюсь.
Еще через некоторое время снова звонок.
— У нас есть для вас работа дня на три. Вернее, на три ночи. Нужно будет потанцевать в одном ночном клубе, разогреть публику… Наденьте что-нибудь легкое, это будет… Специальных навыков не требуется, танец требуется на уровне дискача, не более. На раздумье вам — время до вечера. Не согласитесь — заявка аннулируется.
Как и положено по сценарию, Катюша решила, что потрясти перед пьяными мужиками голым бюстом — еще не стриптиз.
…Ночной клуб, полночь. Катю вместе с тремя другими девушками встречает разбитная девица года на четыре постарше, с табличкой на груди «директор». И принялась объяснять, что вообще-то в клубе работает труппа театра эротического танца, но сейчас все уехали куда-то на гастроли и их на три ночи нужно заменить.
— Пройдемте, я покажу вам рабочие места!
Ха, это действительно впечатляло! На высоте четырех метров от пола на канатах болтались четыре золочено-хрустальных, прозрачных со всех сторон, клеток. Вокруг прожекторы, цветовые софиты. В зале несколько барных стоек, столики. Танцевать надо было три раза по четверти часа босичком. Зато были некие подобия артистических уборных и даже персональные охранники, чтобы по дороге от клетки до «кулис» никто не достал. И за это за все — по шестьсот рублей на нос (хотя по ведомости, правда, проходило штук по три, но это так, к слову).
— Как танцевала в первую ночь, описать трудно. Этот слепящий отовсюду свет, бабахающая музыка. Поначалу пыталсь что-то изобрзить с темными очками, но быстро поняла, что этот номер не проходит — уже через пять минут дергания покрываешься скользким потом, как мокрая мышь. В самом танце — полная фантазия. Только на последних трех минутах надо сдернуть с себя лифчик и продемонстрировать, что имеешь под ним…
Последняя пятнадцатиминутка — где-то на полтретьего ночи и, что делать потом? На тачку денег нет, до дома добраться не на чем. Обещанная казенная кормежка умещается на пару-тройку гамбургеров и стакан пепси. И все. А вокруг дорогие люди, безумно дорогие сигареты, напитки. Да еще боязнь: а вдруг тебя узнают, что ты полчаса назад в клетке вытворяла? Но нет, обычно обходилось.
— Ноги болели жутко. На предплечьях синяки. Ведь ты трешься о прутья этой клетки, оргазм дикий изображаешь. Все колени ободраны о стеклянное дно. А на следующий день отсыпаешься дома на диване, и ни на что другое тебя уже не хватает. Я превращалась в настоящую ночную бабочку…
Мужики, заплатившие за вход в клуб по два куска, неистовствовали. Под конец ведущий шоу-программы стал объявлять аукцион на право залезть в клетку к понравившейся девочке и пару минут потанцевать с ней на верхотуре. Победители обычно платили за столь сомнительное удовольствие по девять-десять тысяч. Эти деньги, как и то, что подбрасывалось в клетки в течение танца (тысячи по три плюс три-пять баксов), делилось потом между участниками шоу.
На третий день Катя, боясь потерять такую необычную работу, приткнулась танцевать с четырьмя пацанами а ля «мальчишник» на эстраде. Рэп у нее, как ни странно, пошел лучше, «выручка» из всего, прилетевшего на сцену, составила аж 60 долларов плюс рубли. Но это, как оказалось, не главное.
И, как водится, Кате представился шанс — ее заметили.
— У нас тут Натаха перебухала сегодня. Ты не подменишь? Будешь работать на Игорька, идет?
— Идет!..
И «шло» целую неделю. Антураж был, конечно, более хлесткий: девочки были одеты в милицейские фуражки и кителя, а в самый решительный момент все это сбрасывали и трясли сиськами. Народ ревел от восторга. А спустя дней шесть Игорек заходит эдак в грим-уборную и предлагает: «Девчонки, это-о-о… В общем, давайте станцуем нагишом полностью, а? Доплачу вам по 250 «деревянными», идет?».
Охрану удвоили. Записки в клетку летели вдвое чаще. Какой-то японец примостился прямо под нее фотографировать через стеклянный вид снизу. Видимо, он-то Игорьку и заплатил: только примостился — Игорек из-за кулис дает отмашку. Скидайте, мол, портки. Раз махнул — ни черта. Два махнул — фигушки. Только с третьего раза девочки настолько осмелели, что разделись под мощное «о-о-о-ох!» всех посетителей.
Зал взвыл. Через минут пять в мужской туалет стала выстраиваться очередь. Вблизи клеток бесновалась толпа, забыв про приличия. Баксы летели десятками, рубли — пятитысячными купюрами. Вокруг стоял густой-густой мат. В довершение всего, когда клетки стали опускаться на пол, обнаружилось, что охранник куда-то пропал.
— Ну, думаю, все, приехали. Там же до грим-уборной закоулков полно, меня же разорвут, как лягушонка. Потом же костей не соберешь… И вдруг чувствую, сзади меня уже кто-то пытается обнять. Недолго думая, засандаливаю тому козлу ногой в предполагаемый пах… Слышу этакий сдавленный писк: «Идиотка ты, что ли? Я же тебе помочь хотел, за курткой ходил, хоть чем-нибудь тебя прикрыть. А ты, стерва, брыкаешься!».
…Месяц, другой проходит. Катюша становится в клубе своей в доску. Уже все знает, все привычно. Приезжает она теперь чуть раньше, чтобы столик занять, вещички оставляет только в костюмерной — иначе сопрут. Запросто снимает мужиков на пару с подругой, обрастает знакомствами в среде бизнеса. Уже отличает чеченцев от осетин… Знает, к кому и когда надо подсесть-поговорить, чтоб заплатил. Уже позади муторное лечение от одной пакости. Уже из клуба слинял Игорек, что-то у него там с деньгами не выходило. Катя больше не танцует, да и не печалится особо.
И вот как-то раз снял ее некий Джамбулат. Спортсмен, косая сажень в плечах, в общении корректен. Потанцевали, чуть-чуть погуляли снаружи, на улице. Выяснилось, что его шобла здесь все «держит» (а в баре кого не встретишь — ну, все здесь все «держит», так что на эти слова Катюха внимания особого не обратила). Пригласил Джамбулатик ее с подругой к себе за стол. Его сосед Мика вдруг узнает в Кате бывшую танцовщицу и предлагает сбацать «танец» персонально для него.
— Сколько тебе надо, мы заплатим!
Катюша добросовестно отказывается.
— Хорошо, пятьдесят штук тебе хватит? — спрашивает Мики.
— Нет, не буду, я тебе ничем не обязана.
Раздражается. Они тоже.
— Ты здесь танцуешь, коза, да? Ну, отвечай, путанишь? Да мы сейчас из тебя кишмиш сделаем! А ну, пошли, выйдем.
— Я с тобой — никуда, ты понял?
— Э-э-эй, чикса, зачем кричишь? Думаешь, хоть кто-то поможет? Ты сидишь за нашим столиком, поняла? Теперь пошли!
— Куда ты меня ведешь? Это твой «BMW»? Не трогай меня, ты, козел! А-ах, черт! Лю-ю-ди…
— Слушай, Катя, ты меня не зли лучше. Что, не впаялась? А вот это под ребро не хо..?
И Мика достает выкидушку с красивой наборной ручкой. В неоновых отблесках освещения бара блестит бесшумно выбрасываемое лезвие с кровостоком.
— Мика, зачем тебе я? За те же деньги ты снимешь троих настоящих путан — без поножовщины! Пусти меня, Мика… Нет, лучше ударь, избей меня, ты, чурка! Не-ет, не лезь… Да ты порвешь всю одежду, козел…
На заднем сиденье серебристо-голубого «BMW» в полчетвертого утра девчонка расставила ноги и с ужасом в глазах следила за манипуляциями нерусского громилы. Но у Мики ничего не получалось. Это его удивило.
— Знаешь, и с этого момента Мику как подменили. Почему, говорит, ты не проявляешь ко мне никаких чувств? Я отвечаю, что это было бы странно после всего, что произошло. Он вдруг стал рассыпаться в любезностях, вытащил меня из машины, проводил до бара… И у самых дверей внезапно предложил поехать с ним к его друзьям за город на пикник…
Она вдруг резко поняла, что после того, как ее на глазах у всех вывели под белы ручки из клуба, появляться там никогда не сможет. Она чувствовала, что не сможет пережить этого, ведь после такого позора, по неписанному закону, становилась действительно путаной. Со всеми вытекающими… Так не лучше ли воспользоваться тем, что Бог послал?
…Сели. Поехали. С подругой. Приехали. Красивый трехэтажный особняк. Сауна, бильярдная, мальчики дежурят на входе. Гаражи. И такая странноватая тусовка. Наполовину спортсмены, наполовину уголовники. Один вообще уникум — сын дипломата, учился в МИМО, потом в тюрягу загремел. Девицы — этакие лохушечки, лет по 16–17. Пока ехали, кстати, закупились жратвой. Девочки жмутся немножко, конечно. Катя же вошла в стадию абсолютного пофигизма.
Анекдотик за анекдотцем. Через минут двадцать разговора мужики начинают соображать, что Катя, вероятно, не просто чикса из ночного клуба. Она ведь слова так по-интеллигентному складывает, умные вещи толкать начинает. Словом, через час она была в теплой компании с парнями на равных.
— Я уже начинаю так осторожненько Мику подкалывать насчет происшествия в машине, все над ним ржут. Тогда я поддеваю его посильнее, затем уже не стесняясь наезжаю. Он, конечно, взбрыкивает, но остальные уже меня в обиду не дают…
Посидели еще, потрепались. Уже светает, и девушка решает рвать домой. Мика, задетый за живое, вызывается подвезти. В машине, том же «BMW», сразу начинается разговор «за жисть». Мол, я такой-сякой, хошь на меня работать в конторе! Пардон, уборщицей! Ну, ладно, я в августе в Бундес еду — хочешь, возьму с собой?
— Да нет, что я там забыла?
— Катюша, да я на все для тебя готов, скажи, сколько тебе дать на расходы?
— Ой, проспись сначала, голова!
Катя, вспомнив вдруг, в каком она виде, достает косметичку и пытается привести себя в порядок. Мика останавливает иномарку, достает надушенную салфеточку и осторожно стирает с лица потекшую тушь и тоналку. Чистый ангел! По дороге Катя прямо из машины звонит маме домой. Мика лихо подвозит прямо к ступенькам ее подъезда, вымаливает номер телефона и испаряется…
С тех пор где бы девочка ни появлялась, в каком бы ночном баре или ресторане не мелькали ее чудные ножки — все кадрящие мужики, как только слышали имя Мики, тут же делали вид, что зашли сюда совершенно случайно и на минутку. Так Катюша постепенно поняла, как так неудачно обломался он над ней в ту ночь возле клуба. Ну и, разумеется, Мика стал Катиным мужем. Свадьба была ого-го. Медовый месяц — закачаешься. Какой там Коктебль — Цейлон, Сейшелы, Кипр. Во как!
Правда, замечу, что Катерина в свои двадцать уже успела до того сходить замуж за одного поэта и успешно оттуда вернуться. Да и развелась Катя с Микой, если уж совсем честно, по своей инициативе через восемь месяцев — классический срок жизни современной семьи. Иначе она мне вот так, за понюшку табаку, эту историю не рассказала бы, ведь верно?
И чего ей, спрашивается, не хватало, а?
1993



С НАДЕЖДОЙ И ВЕРОЙ
былички, небылицы

О ЧЁМ ПОЁТ ДЕРЕВО
Ранней весной на дереве появился Первый Листок.
— Как ты прекрасен! — воскликнуло Дерево. — Какой ты хрупкий и нежный! Я люблю тебя. Только тебя и все ради тебя.
Листок смущенно зашуршал в ответ. А через некоторое время стали появляться новые и новые листочки, и всем Дерево говорило о своей любви.
«Неужели оно больше меня не вспомнит?» — с грустью думал Первый Листок.
Шло время, и Дерево, шумя кроной, уже объяснялось в любви каждой птичке, севшей к нему на ветку.
«Как так можно? Слова любви для него ничего не значат», — возмущался Первый Листок.
Птиц становилось все меньше и меньше. И тогда Дерево вспомнило о своих листочках.
— О, мой Первый Листочек, какой ты стал большой, — зашептало Дерево, — я очень…
— Ну, нет, — воскликнул тот, — не надо мне такой любви! И от переполнивших его эмоций упал на землю.
«Ах, зачем я это сделал, — спохватился Первый Листок. — Я совсем один». Но, посмотрев вверх, успокоился. Листок за листком покидали Дерево.
Вскоре Дерево стояло голое. Ему было холодно и одиноко. Оно укоряло себя за ветренность и непостоянство. И решило больше не произносить слова любви…
Всю зиму Дерево простояло в молчании и оцепенении. А как только солнышко пригрело и первый листочек появился на свет, оно ласково запело:
— Я люблю тебя! Только тебя и все ради тебя!..
1973


СВЕТ В ЛАБИРИНТАХ
Что такое внимание?
Мозг — это комнаты и залы, соединенные лабиринтами ходов. В комнатах и залах живут образы. Вернее, не живут, а спят в темноте. Образы — это закодированные и застывшие сигналы органов чувств. Их называют воспоминаниями. Итак, воспоминания спят в темноте комнат и залов.
Но по лабиринту ходит некто с фонарем. Он входит в зал, и живущие в этом зале воспоминания просыпаются от света. И я вижу, слышу и чувствую то, что было давным-давно. Повторяется тот миг, когда ощущения застыли, став воспоминаниями. Какое множество строительного материала идет на создание воспоминаний, если они так ярки и подробны!
А некто с фонарем идет дальше. Он почти никогда не стоит на месте. То он идет в одном направлении, то кружит, возвращаясь в одни и те же залы. Кто его ведет? Моя воля? Нет, он чаще всего идет вопреки ей.
Этот некто, по имени ВНИМАНИЕ, спит ли он когда-нибудь? Когда я сплю, он продолжает бродить и то, что он тогда пробуждает, называется «сны». Что такое сны? Тоже воспоминания? Но откуда в них столько ярчайшей фантастики?
Днем внимание все-таки как-то подчиняется мне. Я могу его «переключить», то есть перебросить совсем в другое место, и оно отправится в путь уже из этого места.
Ночью же внимание обретает свободу и власть надо мной. Во сне никогда не знаешь, что произойдет в следующий момент. Почему? Ведь сновидение — не объективная жизнь, которая не зависит от меня. Это лишь то, что во мне, почему же оно мне так неведомо? Значит в мозгу есть комнаты, которые отпираются во сне, о существовании которых я наяву не знаю. А если бы мое внимание могло входить в эти комнаты, когда я бодрствую, я был бы сумасшедшим. Но сколько бы мне открылось!
Все эти залы и комнаты, образцы, населяющие их, лабиринты, их соединяющие, — все это физически представимо: движение веществ в клетках, формирование структур молекул, электрические или химические линии связи.
1977


ИСТОРИЯ ЛЮБВИ И ВЕРНОСТИ
Я проснулся от страшной боли под мышкой.
Маленький клоп, величиною со спичечную головку, сосал мою кровь взахлеб…
Я не раздавил клопа. Я его пожалел…
Все-таки интересно узнать, до каких размеров может он вырасти, если его кормить и холить.
Когда земные астронавты были трагически съедены людоедами из созвездия Альфа Центавра, мой клоп достиг размеров божьей коровки.
А еще через несколько световых лет он стал похож на маленького котенка.
Я полюбил этого котенка и научил его сосать мою кровь прямо из груди, как молоко.
Так как я организовал для своего котенка диетпитание, то очень скоро он достиг размеров пса.
Я думал, что пес будет таким же моим другом, как и котенок, но пес вырос злым, свирепым и очень ревнивым.
Я понял, что моему псу необходимо женское общество, и однажды привел домой прекрасную даму.
Я поцеловал прекрасную даму и стал поэтизировать ее по всем правилам искусства любви.
Пес сидел в углу, смотрел на нас задумчивыми глазами начинающего исследователя, пытаясь разгадать загадку природы.
Утром, прощаясь с прекрасной дамой и желая ей счастья, я не обратил внимания на то, что рядом не было моего пса.
Но когда пес не появился к обеду, не появился к ужину, я забеспокоился и стал искать его по всей комнате…
Через год, делая ремонт, я отодвинул от стены шкаф и наткнулся на обои, исписанные кровью…
Это было стихотворение о вечной любви к той прекрасной даме, с которой я расстался без лишних эмоций.
А высохший темно-коричневый панцирь мертвого поэта валялся на полу кверху лапками.
1979


КРЕПКИЕ КОРНИ
Смотрела Машенька, как подруги замуж выходят, ждала, крепилась, а потом раздобыла здоровенное полено и вырезала из него мужа.
Получился муж не хуже других — с руками, ногами и всем остальным, что мужу полагается. Прошлась Машенька по магазинам, костюм купила двубортный, белья, одела мужа и посадила за стол напротив себя чай пить.
— Варенья положить кизилового? — спрашивает Машенька и под столом противоположный стул толкает. Муж тут же головой кивает, положи, мол.
— А бараночек свежих? — ласково интересуется Машенька. Муж снова кивает, съем, мол, с удовольствием, спасибо.
Почаевничали, Машенька посуду вымыла, в ночную рубашку оделась и с мужем спать легла. Как у всех людей.
Неделю живут, месяц.
Машенька мужу все про жизнь свою рассказывала. Муж слушал внимательно, с сочувствием, ни разу не перебил. Ни с кем у Машеньки такого понимания не было.
— Что-то ты изменилась, похорошела? — с подозрением косились на Машеньку подруги. — Никак мужа заимела?
Стеснялась Машенька вначале, а потом призналась: живет с хорошим человеком.
В первый же выходной нагрянули гости.
Раскрасневшаяся Машенька встречала их на пороге, вела в комнату.
— Вот, — говорила она, — знакомьтесь. Мой муж Поленов Иван Иванович.
Гости называли себя, и муж ласково кивал каждому.
— Повезло Машке, — перешептывались за столом подруги. — Не пьет он совсем. Ни одной рюмки не опрокинул… — И все-таки он чурбан! — решили они на обратном пути. — Ни с кем даже не потанцевал, только на свою Машеньку смотрел…
А Машенька, как всегда, после работы — сразу домой.
Иван Иванович ждет ее у телевизора. Обнимутся супруги, поцелуются. Накормит Машенька мужа и идет в ванную — стирать (очень Иван Иванович белье смолой пачкал), а муж футбол смотрит.
— Какой счет? — кричит, чтобы сделать мужу приятное, Машенька из ванной.
— Два-ноль! — доносится ответ из комнаты. — Голы на шестой и десятой минутах провел Пеле.
Один только раз подвел Иван Иванович Машеньку. Пришлось ей как-то по обмену опытом выехать в соседнюю область. Сварила Машенька мужу кастрюлю щей и уехала спокойная. Вернулась и чуть не упала. Сидит Иван Иванович на диване, а рядом с ним какая-то чурка. Рассвирепела Машенька, чурку из дома выкинула, а с Иваном Ивановичем такую «беседу» провела, что на всю оставшуюся жизнь запомнит. Старый уже был, опилки сыпались, а все вспоминал, с улыбкой, правда.
А в первый момент было ему не до улыбок — едва совместная жизнь прахом не пошла. В ногах у Машеньки валялся, прощения просил.
Простила Машенька. Да и как не простить. Готовилась она стать матерью, а как растить дитя без отца?
Иван Иванович так волновался, что в роддом его привели под руки. И напрасно! Здоровенький у них малец получился. Корочка, правда, была на теле, но врачи помазали, чем надо, и прошло.
Иван Иванович на работу устроился, в министерство, ездил до пенсии в черной «Волге». Еще были у них с Машенькой дети, и все — как на подбор, молодые дубки.
И немудрено, если в семье крепкие корни.
1981


ЭХО СОБСТВЕННОГО ГОЛОСА
Как сказать об этом? Разве можно вообще что-то сказать? Иногда кажется, что люди произносят слова для того, чтобы как-то заполнить пустоту вокруг себя. «-А-а-а…» — бьется о стену эхо собственного голоса. Наивное: пытается ускользнуть. Разве что, не одумавшись во время, выпрыгнет сгоряча в форточку, а там разлетится на отдельные, ничего не несущие звуки. Наверное, оно так яростно бьется, потому что одного себя ему уже мало. А мне?
А мне все равно. Вот только сквозит почему-то. Да, форточку-то я не закрыл, на мгновение упустив свое эхо из-под контроля. А себя?
Какой-то жуткий покой. Однажды вокруг заметить, что уже не причиняют боли ни мелкие обиды, ни оскорбления, ни даже крупные неприятности. Если бы это была хорошо прижившаяся самозащита!.. А потом привыкаешь спокойно сносить пакости, подлости, предательства. Хотя как говорить, наверное, нельзя: при нашей жизни невозможно быть преданным чему-то или кому-то, важно научиться не изменить себе. А если себя уже не осталось, а внутри поселилась какая-то стервятинка?.. Что может быть глупее, чем пытаться лечить человека, соизмеряя свои и его трудности. Любые, пусть даже очень схожие, ситуации все равно уникальны. А пустота одна на всех. И мы так щедро научились ею делиться, общаясь без каких-либо эмоциональных условий. Привычнее: ты никому ничего хорошего — тебе никто ничего плохого.
Лишь иногда стекающий каплями по волосам дождь напомнит, как еще недавно влажные руки стремились поймать эти невидимые связи с небом, а промокшие ноги безудержно неслись навстречу расступающимся лужам. В глазах, как в калейдоскопе, играли цветистые искры спешащих зонтов. И понимающие улыбки обдавали теплом, будто хотели укутать промокшую фигуру.
А потом дождь превратился в занудливый ливень, мозаика из калейдоскопа рассыпалась и теперь противно скрипит под ногами. Пусть себе скрипит. Нас уже не раздразнить мелкими вспышками в этих стекляшках. Может, кто-нибудь и не поленится, подберет. И опять с громким восторгом будет штурмовать нашу пустоту. Что сказать в ответ? Стекляшки как стекляшки — ничего особенного.
Так бы все и тянулось. Только однажды в комнате вдруг зацвел кактус. Известно, кактусы цветут редко. Он все нарушил. Ненормальный! Ему хорошо: он неприхотливо и ненавязчиво созерцает, как другие все больше закапываются в неразбериху жизни, чего-то все скрипят и спорят. Хорошо бы взять и зацвести, как он, назло всем и уличить окружающих в бесцветности. Так, как он, всем назло, уже не получится. Но думается, увидев зов красоты, никому возвращаться в пустоту уже не захочется.
1990


ДАВАЙТЕ БЕЗ ДУРАКОВ
Несмотря на повсеместное введение талонов на водку, голова у всех стала трещать еще больше. Ведь чем меньше пьешь, тем больше думаешь, а чем больше думаешь, тем больше хочется напиться и все забыть. В общем, живем мы, похоже, в дурдомике со всеми удобствами. Велик этот домик, в одну шестую часть земного шарика. Правда, сейчас дело идет к тому, что мы поделимся на пятнадцать отдельных психушек, в которых каждый будет сходить с ума по-своему.
Дурость как-то незаметно пробралась в наш дом, даже неясно, кого винить. Ну в какой нормальной стране снимают кресты с церквей и ставят их на науку и искусство? Ведь, возможно, это были первые антенны, которые связали нас с космическим разумом.
Наши дети не успевают подрасти, как становятся октябрятами. Интересно, а если бы ограничились только Февральской революцией, их что — февралятами бы назвали?
А наши форумы? Вспомните первую часть съезда РКП, заявление Тюлькина насчет невыговаривающих слово «Россия»? Теперь в РКП будут похоже, принимать не по рекомендации, а лишь тех, кто четко выговаривает скороговорку «Карл у Клары украл кораллы». Может так оно и лучше. Если бы это сделали пораньше, то в эту партию никогда бы не попали ни Карл Маркс, ни Клара Цеткин, ни тем более Владимир Бланк, пардон, В. Ульянов.
Когда в стране было что перестраивать, мы пели: «Весь мир насилья мы разрушим». Слава Богу, весь не удалось, зато у себя уж расстарались, камня на камне не оставили. И… объявили перестройку.
— А какой нормальный человек будет протестовать против частной собственности? Нормальный не будет, а вот наш — запросто. Какой визг подняли: «Мафия все скупит!». Правительство, скупит. Так это же хорошо, пусть скупит, пусть заплатит, сколько же можно ей всем этим на халяву пользоваться?
Нет, дурдом у нас настоящий. Даже в наших сказках всегда в конце побеждает Ванька-дурак. Как это Ивашке удается?
А сейчас новая паника: после принятия закона о выезде, мол, произойдет утечка умов. Произойдет, но и что паниковать-то? Надо же посмотреть, какой ум потечет. Может такой, что уже там дурдом будет, а мы новую эпоху начнем — и уже без дураков.
1991


САГА О ТОПОРЕ И ЛОПАТЕ
Бог придумал деньги, а черт придумал цены. Вместе же они придумали торговлю, в которой пытались ужиться деньги и цены. Однако их мирному существованию мешало изначально заложенное прародителями противоречие. Деньги и цены отчаянно конкурировали друг с другом. Сначала вперед вырвались деньги. Они давили своим количеством, постепенно утрачивая качество. Цены долго плелись в хвосте, но потом все же совершили резкий скачок и оказались на голову выше и денег, и их обладателей. Обладателям это не понравилось, и они довольно крепко покритиковали государство сверху донизу.
Государство то ли обиделось, то ли устало, но взяло и уволилось по собственному желанию с выгодным пособием, влившись таким образом в ряды обладателей.
Собственно, обладателями стали все, ибо уже никто никем не руководил. Цены были ликвидированы вообще. Путем изъятия в произвольном порядке их носителей из мест скопления: магазинов, рынков и складов. Милиция, помня о том, что у крутых мер результат чаще всего всмятку, не вмешивалась и вскоре самораспустилась.
Голодная армия обменяла оружие на бананы и финики, наелась и разошлась. Вслед за разоружением, о котором мечтало несколько поколений политиков, воплотились в жизнь и другие чаяния обладателей: всеобщая приватизация и легализация всего. Правда, отсутствием цензуры воспользоваться не удалось: никто не писал, не издавал, не выходил в эфир. Да и много ли натворишь на пустой желудок?
Горожане в поисках пропитания пошли в деревни. Опустошив амбары, вместе с селянами пошли дальше — в леса по грибы и ягоды. Пришлось делить участки промысла. Весь окружающий мир оказался поделенным на кусочки территории, где добывали себе подножный корм по одному-два человека в изношенных одеждах, напоминающих надбедренные повязки.
Города, лишенные населения, зарастали травой, рушились стены домов, ветер гонял обрывки книг и газет по опустевшим улицам.
…Минуло время. Те из граждан, кто случайно захватил с собой топор, построили в лесу жилище. Те, у кого оказалась под рукой лопата, вскопали и засеяли огород. Однажды тот, у кого была лопата, пришел к тому, у кого был топор, и предложил на время поменяться. Так они оба построили жилища и вскопали огороды. Подумав, они решили жить в одном доме, а второй обменяли на ягоды и мешок грибов. Огороды тоже теперь стали им не нужны — они все получали в обмен за даваемые на время соседям топор и лопату. Поразмыслив, на появившемся досуге, они нагрузились продуктами, сходили в соседний лес и выменяли еще несколько топоров и лопат, которые тоже стали сдавать в аренду. Съев полученное за топоры и лопаты, жители соседнего леса поняли, что их надули, и пошли отбивать отданное. Однако встретили организованный отпор тех, кто сообразил, что вместе защищаться легче.
После нескольких драк стенка на стенку предводители договорились установить границу, а товарами обмениваться не напрямую, а за круглые железки, оставшиеся еще от предков. Чем больше железка, тем больше за нее можно получить кореньев. Чтобы никто из соседей границу не нарушал, были построены дозорные вышки, на которых день и ночь дежурили часовые.
Постаревший вождь уже не мог справляться со всеми делами один. Он собрал круг подчиненных, каждому из которых поручил отвечать за что-то одно: за строительство, за оборону или за круглые железки. Этих людей освободили от вскапывания огорода. За свою работу они получали круглые железки, обменивая их потом на все, что угодно, в специальных избах. Чтобы эти избы не грабили кому не лень, организовали отряд защитников порядка. О том, что считать порядком, а что — беспорядком, разгорелись крупные споры. Одна группа соплеменников считала так, другая — иначе. Победила та группа, которая была многочисленней. А правила порядка зарисовали на скале, чтобы не было дальнейших споров. В соседних лесах порядки были другими. Попав туда с целью обмена, легко было их нарушать. Пришлось договариваться об установлении одинаковых правил. А раз так, то и границу сделали Общей, вокруг нескольких лесов, отгородившись от тех, кто предпочел другие правила.
…Минет еще несколько веков, прежде чем человечество в поте лица своего снова придет к государству, уволенному по собственному желанию, избравшим его народом.
1992


ЗУБНЫЕ ЩЕТКИ
Однажды утром в ванной комнате разгорелся спор.
— Какой ужас, какой ужас! — возмущалась Красная зубная щетка, — мой хозяин чистит зубы два раза в день! Они и так у него здоровые и белые, а я — на что стала похожа…
— Разве это ужас, — перебила подругу Голубая зубная щетка, — вот мой хозяин зубы чистит так редко, что когда я попадаю в рот, то задыхаюсь от дурного запаха.
— Ха! Зато ты выглядишь, как новенькая, — возразила Красная зубная щетка.
— Да лучше быть несколько потрепанной, чем полоскаться в грязи, — не унималась Голубая зубная щетка.
— Ну, нет уж, по-моему, сделай грязную работу, а потом и отдыхай, чем пахать два раза в день.
— Что ты, лучше чистая работа всегда, чем изредка ковыряться в гнилых зубах.
— Да что вы ругаетесь попусту, — вмешалось в спор Мыло, — каждый должен делать свое дело. Вот я мою руки и смыливаюсь очень быстро. Скоро от меня ничего не останется.
Зубные щетки замолчали и каждая подумала: «Как хорошо, что я зубная щетка».
Больше в ванной комнате споров не было…
1992


НОВАЯ ЖИЗНЬ НИТОЧКИ
— Ой! — испуганно вскрикнула Ниточка, когда проворные руки Хозяйки решительно оторвали ее от Мамы-Катушки. Красная Ниточка давно жила в коробке для рукоделия, но никогда не покидала ее.
— Что же теперь будет?
Хозяйка порой брала из коробки то черные, то белые нитки. Изредка серые или коричневые. Но красные, синие и зеленые так и жили без движения в углу коробки, поодаль от Наперстка, так привыкли к спокойному существованию, что и не ждали никаких перемен. Тем временем Хозяйка ловко вдела ее в Игольное Ушко. Ниточка немного успокоилась. От Мамы-Катушки она слышала, что с Иголкой не пропадешь. Иголка, мол, остра и деловита, везде сама себе дорогу прокладывает.
Правда, Клубок не доверял Игле. Он предпочитал иметь дело с дружным сестрами-Спицами. С ними было спокойно. Они не рвали нитку. Без устали, бывало, перекидывают петли, постукивают, переговариваются, вяжут узоры, пока нитки не кончаются. Вот и вещь готова! А у Иголки на уме невесть что! Она такая непостоянная! То шьет, а то и наметывает. Это самое страшное. Наметают, прострочат, а потом выдернут и выбросят.
Такая судьба ужасала Ниточку. Она очень не хотела быть наметанной. Ведь ее жизнь только начиналась.
Но вдруг она почувствовала, что Хозяйка взяла ее за кончик, быстро накрутила на палец и моментально завязала узелок. Ниточка приободрилась: от тетки Шпульки она слыхала, что узелок нужен, когда шьют. Она затрепетала от радости. Иголка вдруг скользнула во что-то темное, мягкое и теплое. Не успела Ниточка опомниться, как Иголка вынырнула из темноты, а Ниточка за ней. А тут их ждала большая Красная Пуговица.
О такой удаче можно было только мечтать!
— Красота! — ликовала Ниточка. — Это вам не какой-нибудь шовчик или штопка на пятке, где тебя никто и не увидит. Я буду дружить с красавицей Блестящей Красной Пуговицей! Мы станем везде бывать вместе. Пойдем в гости, на прогулку, в театр! Я увижу небо, солнце, услышу птичий щебет. Меня ждут удивительные события и необыкновенные приключения…
Красная Ниточка усердно принялась за работу, помогая Иголке крепче пришить Пуговицу и мечтая о новой жизни.
1993


ПРОСТО ЗАКРУЖИЛАСЬ ГОЛОВА
Моль была страстно влюблена в Шубу. Да и как не влюбиться. Шуба слыла красавицей — блестящая, нарядная. Моль мечтала зарыться в ее пушистый мех и поведать ей о своих чувствах.
Однако гордая Шуба и думать не хотела о «какой-то моли», всячески избегая ее. Шуба предпочитала проводить свои дни с Нафталином. Запрячется с ним в уголке шкафа, а то и в пакете, либо в чемодане, и слушает его тихий, вкрадчивый шепот:
«Бесценная моя! Вы просто очаровательны! У меня нет слов».
Он охранял ее покой и напевал: «Дорогая! Несравненная моя! Без вас я пропаду! Да я просто не мыслю жизни без вас. Вы созданы для меня!».
И Шуба с готовностью слушала его. И верила каждому слову!
Моль терялась в догадках: «Что нашла Шуба в этом противном Нафталине?». И все ждала своего часа.
Зимой Шуба стала уходить с Хозяйкой то в гости, то на концерт, то еще куда-нибудь. И возвращалась всегда с чужими запахами. То она пахла свежим морозцем, то пирогами, а то и дорогим табаком… Моль ликовала, а Нафталин мучился от ревности.
И вдруг настал долгожданный миг: Шуба вернулась домой с прогулки вся в снегу, и Хозяйка оставила ее в прихожей. На вешалке. Просыхать. Как хотелось Моли, чтобы Шуба оставалась здесь всегда! Чтобы никто не мешал им! Ведь тогда у них могли появиться дети! Шуба навсегда бы забыла о своем Нафталине. Моль так увлеклась, что потеряла всякую осторожность. Голова у нее закружилась от счастья, она расправила серистые крылышки и полетела навстречу своей мечте. Но тут неожиданно появилась Хозяйка. «Боже! Это еще что за безобразие?», — воскликнула она и одним хлопком положила конец мукам неразделенного чувства.
1993


ЗАМЫКАНИЕ
Жила-была Розетка. Электрическая. Ну, такой жизни не позавидуешь: круглосуточно под напряжением!
Днем, когда все уходили из дому, она оставалась с неутомимым трудягой-Холодильником. Он занимал главную должность в доме, хотя скромно стоял в углу кухни. Зато вечерами у энергичной Розетки буквально не было свободной минуты! Она успевала помочь и Плите, и Миксеру, и Кофемолке, и Утюгу, и, конечно, Телевизору.
Еще больше работы у нее было в выходные: гудела хлопотунья Стиральная Машина, усердно жужжал чистюля Пылесос, ждала своей очереди чудо-Печь с пирогами. Тут уж не обходилось без помощи Тройника. Это был солидный обходительный малый, который мог все поделить на троих. Он так ловко распределял ее энергию, что все были довольны и не мешали друг другу. Розетка была рада угодить всем и никогда не жаловалась на усталость. Ей нравилось быть в центре событий, чувствовать свою незаменимость, трудиться с полной отдачей вольт.
И вдруг в субботу ее будто током ударило. Подумать только! Электрощипцы, завивая Хозяйку, между делом сообщили, что на кухне о Розетке невысокого мнения. Зажигалка заявила, что Розетка слишком много берет на себя, словно тройник какой. Мясорубка сказала, что Розетка непостоянна и высокомерна. А Сахарные Щипцы возмущались, что на уме у нее одни только Вилки, что на Ложки и Ножи она даже смотреть не желает, не говоря уже о Кастрлюлях и прочей утвари. Розетка так и замерла от обиды. «Ну, разумеется, Вилки. По ведь не простые же, а электрические! Они бы еще мне Половник предложили или Веник! Вот несмышленые! Как ни трудись, всегда найдутся завистники. Сахарные Щипцы просто ржавеют от скуки, а туда же!».
От таких мыслей наша Розетка совсем потеряла голову, раскалилась и перегорела.
Вот что могут наделать сплетни! Жизнь в доме затихла. Экран телевизора моментально погас. Плита застыла в холодной печали, грустно затих Холодильник, умолкла и Стиральная Машина. «Кошмар! — воскликнула Хозяйка в полном отчаянии. — Так у меня все продукты испортятся! Чем же я буду семью кормить?». Пришлось срочно звать на помощь Отвертку. Это была особа опытная, она-то умела повернуть дело в нужную сторону. Отвертка быстро нашла выход из положения. Вдвоем с Изолентой они стали приводить в порядок израненную душу Розетки. «Успокойся, Розеточка, — говорила ей закаленная жизнью Отвертка. — На всякий роток не накинешь платок! Не слушай эти кухонные дрязги!».
«К чему так горячиться? — утешала Изолента. — Главное — хорошая изоляция. Тогда никакой накал не страшен. Надо уметь защищаться!».
«Посмотри, милая Розеточка, тебя все так любят и ждут! У тебя столько друзей! Подумай о них. Не замыкайся в себе!», — советовали они.
Оправившись от потрясения и успокоившись, Розетка вновь принялась за работу.
Через минуту зажурчал фрион в Холодильнике; малыши вернулись к экрану Телевизора; на Плите зашипела Сковорода. Хозяйка, напевая, завертела ручку Мясорубки. Как мало бывает нужно, чтобы восстановить мир: сплетникам достаточно заговорить о себе, а склочникам — о деле.
1993


ЖАР-ПТИЦА
Однажды жареная курица снесла яйцо. А из него вылупился жареный цыпленок. Он обожал все желтое, жуков, жареные семечки и жареные факты.
Семечки жарил Жора. Он был не жадный. А жареные факты цыпленок собирал сам. В общежитии, в жилконторе, в гаражах… да мало ли где?
Жора относил их в редакцию, покупал на гонорар семечки и угощал цыпленка.
— Далеко пойдешь, — говорил Жора.
Далеко ходить было очень страшно. Выручал знакомый щенок Бомжик. Он был бесстрашный, как Невзоров. Бомжик охранял жареного цыпленка, всюду был с ним. Вдруг еще документы спросят. Да мало ли что!
Так жизнь и бежала… Неожиданно пожаловался жираф, что кто-то жульничает и жадничает. Цыпленок ужаснулся и побежал к Жоре. Дело было после дождичка в четверг, и Жора заявил, что факты сырые. Бомжик успокоил:
— Дожарим!
Цыпленок не возражал, и они дружно взялись за дело. Чуть не сгорели. По неопытности. С кем не бывает?
Редактор сразу почуял, что пахнет жареным. Он дорожил репутацией журнала, поэтому Жора ушел несолоно хлебавши. Цыпленок лег спать голодным и вспомнил свою маму. Как она любила его, как кудахтала над ним! А интересно, как и почему она стала жареной курицей?
Так цыпленок вырос. Он стал взрослым петушком. Окреп. Подрос. Оперился, научился разбираться в фактах. Его стали уважать. Как Жванецкого. Он обрел свой голос.
Иногда редактор спрашивал журналиста:
— Тебя что, жареный петух клюнул?
И тогда мама-курица гордилась сыном и чувствовала себя Жар-птицей.
1993


БЫЛ БЫ ПОВОД
Пивнуха шумела, бурлила, орала благим матом и пахла вяленой воблой. Мужики, посвятившие рабочий день борьбе за повышение производительности труда, бездумно оттягивались несвежим пивом. Дверь, залапанная сотнями, тысячами мозолистых рук, нервно скрипела, вталкивая в сигаретный смрад очередную партию страждущих. И так до предела, пока концентрация тел под сводами пивного бара не уподобляется плотности содержимого консервных банок…
Говорят, что статистика знает все. Даже количество литров спиртного, потребляемого на душу населения в одной, отдельно взятой стране. Только кому они нужны, эти нагромождения холодных, бессмысленных цифр? И что стоит единичка на калькуляторе по сравнению с нашей бурной непредсказуемой жизнью, в которой водке, как и подвигу, всегда есть место и время.
Пил Пушкин, пил Греч и Булгарин: топили в горькой свою революционную кручину народовольцы, причащался по праздникам Александр I, упивались в стельку сталинские «соколы», не закусывал после первой Никита Сергеевич… Народ, равняясь на лучших своих представителей, пил, пьет и будет пить. Вся наша жизнь похожа на известное застолье, чередуясь истерическими пьянками и тяжелыми похмельями.
…Мы стоим, зажатые со всех сторон. Мы знакомы недавно — всего полчаса. И по всем законам пивного братства ведем бессмысленную, на первый взгляд, беседу. Вернее, говорит он, а я слушаю, и изредка — в тему и не совсем — киваю головой…
«Свою первую рюмку я опрокинул в том прекрасном возрасте, когда вовсю хочется тусоваться и целоваться. Поверь, старик, исключительно с целью апробации своего организма. Да и дружки в один голос утверждали о грандиозности кайфа, якобы следующего после усвоения организмом мутновато-красной жидкости, именуемой вином. Мы пили в загаженном, душном подъезде, упиваясь своей самостоятельностью. Через пару часов, раскорячившись в разных позах по закоулкам двора, мы выплевывали свою самостоятельность вместе с ужином, обедом и завтраком. Выйдя из штопора, бледные, но непобежденные, мы делились друг с другом всякими кайфовыми ощущениями и, договорившись на распитие очередной порции молдавской амброзии, разбредались по домам, выписывая по ночному городу странные, даже неприличные синусоиды».
Он смотрит на часы и виновато улыбается. Дом, жена… И по большому счету все это, видимо, не в кайф. Беспросвет… Пачка «Мальборо» падает в маленькую пивную лужицу на столе: «Куришь?». Должно быть, неплохо зарабатывает. А, может рисовка?..
«А вообще-то в наше время молодежь пила как-то романтичнее, интеллигентнее, что ли, разбавляя «Агдамом» не подвально-сексуальные вакханалии, а дивные летние вечера — с хорошей компанией, гитарой и разными детскими шалостями, нарушающими общественный покой. Теперь пацанва пьет как-то по-другому, случайно — в школьных сортирах, на дискотеках… И вся энергия уходит на какую-нибудь глупую подругу в подвале, на растрепанной софе…
А помнишь первую сессию? Помнишь прилив энтузиазма по поводу последующего несанкционированного празднества? Первая, вторая, третья… После второй налет принадлежности к системе высшего образования быстро испаряется. И вот все потихоньку укладываются лицом в тарелку соседа, размазывая по щекам несчастный частик в томатном соусе. А те немногие, не потерявшие дара речи, произносят длинные, бестолковые спичи в защиту чести и достоинства барона Врангеля и славословят по поводу «альма, туда ее, в матер…». И выгоняли, стучали родителям, писали выговора. И вопросы дебильные: «А по какому это, мол, поводу?». Был бы повод, пили бы каждый день, а так только раз в неделю…
Ну, объясни ты мне, старик, какая польза от всеобщей трезвости? «Пьянство — путь к деградации личности»… Чушь собачья. Я не пью и тем более не пьянствую (слово-то какое, ни в одном языке эквивалента нет). Просто, как говорят англичане, имею свой дринкинг. А про трудное детство, стрессы — это так, для самооправдания…
А может быть, все очень просто? Может быть, прав хороший русский поэт Александр Блок, утверждавший, не от себя, правда, что «ин вино веритас»? А может быть, и не прав…
Но одно я знаю точно: когда надо мной песчаный холмик с крестом, кто-то будет пить горькую, за упокой… Понимаешь, старик, не песни петь, а пить горькую. Особое состояние души, что ли…».
Визгливый голос барменши прорезался сквозь дымную пелену: «Выметайтесь, закрываем». Дверь снова приходит в движение. Мужики выметаются дружной пьяненькой толпой, попеременно падая от усталости и выпитого, теряя по дороге друзей и соратников. Он садится в троллейбус и как-то неуверенно машет мне рукой на прощанье. Я знаю, что больше мы никогда не увидимся.
1993



МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
зарисовки с натуры

САШКИНА ВЕРСТА
В классе Сашка сидел как раз у окна, и в перемены, облокотившись на подоконник, подолгу смотрел на улицу. Там, за окном, кипела иная жизнь. Утопая в грязи по самые двери, проползали бульдозеры. Они вытаскивали то огромные сани, нагруженные плитами, то мощные «МАЗы», то маленькие «газики», попавшие в серое месиво.
Чуть левее Сашка видел отцовский экскаватор. Он методично поднимал свой ковш, из которого сыпалась земля. а под ковшом появлялась большая яма. Подталкивая своего соседа по парте, Сашка часто показывал ему на башенный кран, который только что смонтировали. Получилось так, что кабина его оказалась на уровне окон Сашкиного класса, и когда крановщик разворачивал кран, то подмигивал ребятам, как знакомым.
За окном начал расти дом, потом другой, а там еще и еще. Саша с удовольствием наблюдал, как ловко орудуют каменщики, как красиво ложатся кирпичи, образуя прямые ряды. Так другой раз засмотрится, замечтается, что не слышит учительницу. За это ему попадало.
После окончания школы Сашка целыми днями не показывался дома. А первого июля уже с направлением в руках стоял в прорабской перед бригадиром:
— Меня к вам учеником направили.
Бригадир, смерив паренька взглядом, спросил:
— Сколько же тебе лет, малый? Да ты, пожалуй, и кирпича-то не поднимешь?
— Что вы, дядя, я уже сто раз пробовал, он же легкий, я даже на растворе пробовал его класть, — ответил Сашка.
— Ну как, берешь? — спросил подошедший прораб у бригадира.
— Да ладно уж, возьму, посмотрим, парень вроде ничего.
Бригадир решил закрепить Сашку за лучшим каменщиком. Подходя к нему, бросил: «Вот тебе, Степаныч, пополнение».
В первый день поработать Сашке не пришлось: пока ходил на склад за инструментом и спецовкой — время уже за полдень. Со склада пошел домой. У дверей встретился отец, уходивший работать во вторую смену, Увидев в руках сына инструмент, поинтересовался:
— Да где это ты свою лопатку так надраил, что она блестит, как зеркало? Вот бы мне так свой экскаватор начистить! — пошутил отец и, похлопав Сашку по плечу, добавил. — Иди домой, рабочий класс, мать тебя заждалась.
За обедом сын рассказывал матери, как его приняли в бригаду, кто будет учить, где он будет работать. А потом с гордостью повторил слова отца:
— Вот я и рабочий класс! — и убежал на улицу.
В свой первый рабочий день Сашка держался смело. Когда поднялись наверх, Степаныч взял большой клубок шпагата и стал прилаживать отвес, а Сашке сказал: «Гвоздочек бы мне покрупнее, пошукай у кого-нибудь в ведерке». Сашка молнией сорвался с пятого этажа, «поймал» первого попавшегося плотника, объяснил, что ему надо, и принес горсть гвоздей. Положив гвозди в ведро, стал помогать подсобникам расскладывать кирпич по стенке. Его глаз уловил, что между кирпичами должен быть определенный интервал, и Саша старался держать его точно. А когда каменщики погнали ряды, Степаныч показал, как надо расстилать раствор между наружним и внутренним рядами, показал, как класть средний тычковый ряд-забутовку.
— Вот освоишь эту работу, будем учиться класть внутреннюю версту. Самое главное, чтоб была хорошая перевязка на пятый шов, — говорил мастер. Саша внимательно слушал его и работал. Увлекся так, что не расслышал, как его позвали обедать.
После обеда он, уже подражая остальным мастеровым, кричал: «Растворчику!». Молодая подсобница Маша говорила напарницам:
— Вы смотрите, девчонки, оперился парень!
В два часа бригадир сказал: «Хватит. Твой рабочий день кончился, можешь идти отдыхать».
Домой идти не хотелось, и Сашка, примостившись на поддоне с кирпичами, где сидел с папироской его наставник, робко спросил:
— А что такое «верста»?
Об этой версте Саша думал с самого утра.
— Верста, Саша, — начал рассказывать Степаныч, — это я считаю, большая длинная дорога в жизнь. А «верста» у каменщиков — это ряд кирпичей. Вот я, например, двадцать лет гоню то внутреннюю, то наружную «версту» по стенке, и никогда не вижу ей конца. Если собрать все ряды, сложенные мною за двадцать лет, то получился бы путь на десятки тысяч верст. Есть еще одно понятие о версте. Верстать — это значит подниматься вверх. Вот этот дом мы сверстали за три месяца. Наша бригада построила в городе столько домов, что, если бы их сверстать в один, то получился бы такой дом, которым, наверно, можно подпереть небо.
Сашка долго смотрел вверх, будто бы там действительно видел дом, сложенный им самим.
…Спустя три месяца он успешно сдал экзамен и получил второй разряд. В руках оказалась хватка. Степаныч дивился, как все легко у него получается, и даже признался, что сам он «плавал» в подмастерьях дольше. Сколько ни работал он мастером, а таких смекалистых и ловких еще не встречал.
Сегодня Сашка работает на новой стройке и уже гонит лицевую «версту», и стена растет на глазах, поднимаясь все выше и выше.
1967


ВРЕМЯ ТОПОЛИНЫХ МЕТЕЛЕЙ
Тополя растут везде: на улицах, огородах, в полисадниках. Огромные, могучие ветераны и совсем юные кудрявые деревца, от роду которым нет и пяти лет.
У дома Володьки тоже растет такой великан. И, несмотря на то, что он старше его лет на тридцать, они крепко дружили. И ни разу не ссорились, даже тогда, когда сорвавшись с ветки, летел юный Володя к земле, обдирая в кровь коленки и раздирал на две неравные части почти совсем новые штаны. И еще с тополя начиналось лето. Когда под ногами клубился легкий, невесомый пух, когда с синего-пресинего неба начинали падать ласковые, неторопливые снежинки, значит можно было снимать ботинки, бегать босиком по ярко-зеленой, как нарисованной, свежей траве, купаться по десять раз в день, гонять с мальчишками футбольный мяч на пустыре. Значит, наступило настоящее лето. Самое лучшее время, самое беззаботное, самое счастливое. И начиналось счастье всегда с тополей.
Это было последнее мальчишеское лето после окончания школы. Настало время постигать самую трудную науку — жизнь. И прежде всего нужно было решать, что же делать дальше. Уезжать куда-то из родного города не хотелось. Он, как в детстве, забирался на широкую тополиную развилку, думал, прикидывал и никак не мог окончательно склониться к какому-то одному решению.
Помог случай. Однажды, придя вечером домой, Володя увидел на столе, рядом с кружкой молока, которую оставила ему на ужин мать, сложенную белую бумажку с машинописным текстом. Приглашение из клуба ДОСААФ. На следующий день он уже сидел перед веселым лысоватым дядькой и смущенно мял в руках кепку. Тот зачитал его бумаги, хмыкнул и спросил:
— Слушай, парень, хочешь стать шофером?
Володя не поверил. Разве можно спрашивать согласия у человека, которому предлагают нечто совсем необыкновенное? Он ничего не сказал, только замотал головой.
— Ну и отлично! — дядька совсем развеселился. — Вот тебе направление на курсы! Чтоб лучшим водителем стал, понял?!
Володя опять замотал головой. Слова где-то застряли. Даже «до свидания» не выговорил.
Но самый большой день был, когда он впервые сел за баранку, и истерзанный руками дотошных курсантов «газик» обрадованно взвыл и покатился по желтой дороге. Пожалуй, великолепнее этого дня был только день вручения шоферских прав. Они вышли из клуба шумной ватагой, оживленно галдя и еще не успев пережить случившееся… Вышли уже специалистами, шоферами, людьми, начинающими свою рабочую биографию…
Недолго пришлось ему посидеть за баранкой, разъезжая по пыльным и жарким проселочным дорогам. Наступила осень. И был большой синий автобус, пестрая толпа людей, визгливый голосок гармошки, мать, украдкой утиравшая слезы кончиком белого платка, и они, двадцать стриженных наголо ребят, притихшие перед дальней дорогой в новую неведомую жизнь — армию.
Поначалу Володе снова пришлось учиться и снова на шофера, только теперь уже на водителя-инструктора. Здесь он и понял, что казавшийся знакомым до последнего винтика автомобиль в сущности оказался не таким. Много было еще в нем скрытых возможностей и неразгаданных секретов. С тем же упорством, с каким учился на курсах, постигал теперь искусство шофера высокого класса, старался узнать и запомнить все, что может пригодиться потом в работе, что можно будет передать своим воспитанникам.
А потом, демобилизовавшись, вернулся домой. Отдохнул недельку и пошел в родной ДОСААФ. Приняли его инструктором-преподавателем вождения автомобилей. Он был щедрым учителем. Все, что знал и умел, старался передать мальчишкам, благоговейно, как и он сам когда-то, взирающим на поршни и коленчатые валы. За четыре года работы Володя подготовил свыше ста шоферов. И теперь мчались по шоссейным дорогам машины, увлекаемые парнями, которым Володя однажды разрешил включить зажигание…
— Горько! — кричал кто-то. И Володя, красный от смущения, поднимался в центре стола и осторожно целовал Веру. Их поздравляли, говорили какие-то тосты, и люди за столом были необыкновенно милые и хорошие, и все было чудесно. Вместе с песнями плавал по комнате белый пух, и ветер в открытое окно приносил терпкий тополиный запах, самый счастливый запах на свете.
1967


РЖАНОЙ ВЕТЕР
Ударив кремнем о кремень, чтобы высечь искру, человек выделил себя из темноты природы. Потом он научился не только пасти скот и ковырять мотыгой землю — одна за другой возникали тысячи новых и нужных профессий. Каждая из них, как крупица истины, делала его умней и богаче. Но та, связанная с искусством выращивать хлеб, положив начальный камень цивилизации, навсегда осталась ведущей.
Много всякой всячины ставил на обеденный стол крестьянин. А крепче всего он помнил: не захочется никакой, пусть даже самой сладкой ягоды, ежели хлебная тарелка окажется пустой.
…Во всех моих воспоминаниях детства живет запах свежеиспеченного хлеба. Бревенчатая изба, где мы жили, была пропитана его ароматом. Сколько раз давал я себе слово, что проснусь вместе с бабушкой и посмотрю, как же рождается хлеб, но никогда не удавалось этого сделать. Меня будил запах уже готовых хлебов, лежащих на расшитом полотенце. Стакан молока, теплая краюшка, посыпанная крупной солью, — вот и весь нехитрый деревенский завтрак. А после завтрака — поле, снова хлеб. Сыплются из комбайна в машину тяжелые, пропитанные солнцем, напоенные ароматом земли зерна.
На току до полуночи шумят веялки. Мы сидим на теплом ворохе зерна под высоким звездным небом. Горстями пересыпаем зерна, слушаем, как они шуршат, рассказываем сказки.
Как-то дед закричал на приехавшего к нам городского парня. Тот сел за стол в фуражке, разломил кусок хлеба и начал есть.
— Ты нас не уважаешь, так хоть хлеб уважь. Кто же его в уборе ест. Он же родиться не будет.
Парень перепугался, сдернул фуражку с головы, стал извиняться.
— Ничего, ничего, ешь, — успокоившись, добродушно сказал дед. — Городской, вот порядков наших и не знаешь. Меня отец бил за это!..
Летом за нашим селом разливалось желтое хлебное море. Мы лазили на вышки, стоящие по берегам этого моря, и день-деньской просиживали на них, карауля колхозное богатство от случайно оброненной искры. Там мы поняли, что Хлеб, Земля, Мир — однокоренные слова (да простят нас учебники грамматики). У них один общий корень, который растит и питает человека. Эти слова, как исключение, надо вынести на первую страницу всех толковых словарей, ибо с них начинается азбука человеческой жизни.
Снова видения детства. Запах хлеба, впитавший в себя свежесть росных утр, сухие летние ветры, ароматы проливных дождей, ласковые лучи солнца. Суетливые движения бабушки, вытаскивающей из русской печи деревянной лопатой румяные караваи. Хлеб — еда и украшение стола. В углу стоит большая квашня с новым замесом — это завтрашний хлеб. Весь день и всю ночь простоит он на лавке, пока трудолюбивые дрожжи не наполнят его пузырьками газа, тогда тесто взойдет, перевалится через край, и вот к этому времени встанет бабушка.
А как любит хлеб погреться! Сколько солнца впитал он за лето, но и этого ему мало. Пышет жаром печь. А хлеб только вздыхает и румянеет. Все в хате пропитано запахом хлеба, самым мирным запахом на земле. Это на первый взгляд может показаться, что нет ничего проще, чем испечь хлеб. Он и состоит-то вроде всего из воды, муки, соли да дрожжей. Но это на первый взгляд. Печь хлеб хозяйки учатся годами, бережно берегут секреты «своего» сорта. И никогда машинная выпечка не заменит того, «свойского», исконно русского, самого сытного, самого вкусного из всех хлебов на земле. Также как и современное, со всеми удобствами и комфортабельностью село, не заменит избяной деревни.
Мы все от земли, а ее зов самый сильный. Вот почему, когда ржаные ветры полей долетают до наших городских квартир, мы испытываем смутное беспокойство человека, потерявшего родину. Так, наверное, зимнему полю снятся колосья.
1968


МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
Сегодня у нее день рождения. За столом шумно, играют в фанты, смеются. И только сама именинница грустна. Она понимает, что плохое настроение — просто результат усталости; да еще обиды на домашних, что ничем не помогли в приготовлении к торжеству; на лучшую подружку, что забыла поздравить.
Уже и гости ушли; из спальни слышится сонное сопение, а Люба все сидит перед горой немытой посуды и нещадно ругает себя, что даже с гостями не умеет «по-человечески» вести. Она облокачивается на стол, и вдруг ее обжигает мысль: «23! Почти четверть века прожито! А кто я есть?».
Люба работает на заводе. Еще учится в техникуме, куда до того трижды проваливала экзамены.
Дома она одна составляет всю женскую половину. Мама умерла, а сестренок у Любы нет. Про Любу говорят: «она — человек». Потому что поделится последним до получки рублем, потому что, придя в гости, ей можно запросто признаться, что «зверски хочется есть», и еще… когда на душе тоскливо, можно просто сидеть в ее тихой комнате, и она не будет докучать расспросами.
Любу любят как раз за то, что она сама считает своим недостатком: за полнейшее неумение быть в маске, чем-то казаться. Ее дружбой пользуются как само собой разумеющимся. Отплачивают тем же без лишних сантиментов. Люба тоже считает это нормой. Но все же иногда «отрекается» от всех, чтобы «посплетничать», как она говорит, наедине с собой.

О красоте человеческой
В общежитии, где живет моя Люся, есть один парень — Славка. Чем-то он очень несимпатичен. Нет, я не о внешности, о ней у меня давно сложилось определенное мнение. Я думаю так: если ты красив — это не твоя заслуга, если уродлив — не твоя вина. Следовательно, ты не можешь по этой причине гордиться или чувствовать себя униженным. Но если неполноценность твоя моральная — вот тогда берегиссь. Жизнь справедлива, она за каждый червяк в твоей душе расплаты потребует.
Впрочем, я же о Славке… Умный он парень, начитанный. Мне стыдно было рядом с ним за свое невежество, когда он спросил, что я думаю о сочинениях Платона, о польском импрессионизме. А что я могу думать, если «Диалогов» Платона только несколько страниц осилил, а в импрессионизме вообще не вижу никакого смысла? Короче, убил он меня своей эрудицией. Я уж было подумал, не оттого ли у меня к нему антипатия, что он меня в неловкое положение поставил. Потом, смотрю, его в общежитии все не любят, даже прозвище какое-то обидное дали — «Глот». Парень вроде такой, что придраться не к чему: работает, учится в университете, на саксофоне играет… О себе он так рассказывал: «Папа, — говорит, — у меня журналист, мама — врач. С пяти лет отец меня по разным городам возил, мир показывал. У меня дома кабинет есть свой, а в нем — библиотека. Что приехал сюда — простить себе не могу. Теперь расплачиваюсь за легкомыслие». «Что же тебя держит? — говорю. — Езжай обратно. От нас, дураков, к умному папе». Он усмехнулся так препротивно, ничего не сказал.
А через несколько дней произошло вот что: кто-то в общежитии сильно ударил Славку, ни за что ударил. И что удивительно — за Славку никто не вступился, ни одна душа. Равнодушие? Здесь, я уверен, не было равнодушия. Просто в неуважении к Славке был поставлен восклицательный знак.
Я так думаю. Ты электрик в трамвайном депо. Для чего ты работаешь? Чтобы всегда светло было, чтобы не приходилось на остановках людям простаивать и опаздывать на работу. Значит, ты работаешь для людей. Для чего ты учишься? Чтобы добавить в свое «серое вещество» знаний, чтобы потом эти знания тоже отдать людям. Ты скажешь, что твоя цель как раз в этом — в получении знаний. Да, ты всегда занят, ты можешь поехать за тридевять земель, чтобы достать редкую книгу, пойти невыспавшимся на работу, чтобы успеть посмотреть красоты древнего Ельца. Да, это интересно. Я даже завидую тебе. Но кто получает радость от твоих знаний?
Сколько раз просили тебя в общежитии помочь провести вечер искусства, в общем, чем-нибудь помочь! А что ты сделал? Ничего. Сидел на своем сундуке знаний и хвастался ими. А ты вспомни — откуда ты получил знания? В школе рассказывал учитель, библиотекарь или просто прохожий заинтересовал тебя новой книгой, отец рассказывал тебе то, что тоже когда-то от кого-то слышал. Если бы люди тебе ни о чем не рассказывали, ты бы ничего не знал. Почему же ты находишь удовольствие не в том, чтобы поделиться знаниями, а чтобы унизить других своим мнимым превосходством?
Существует определенная черта в жизни, за которой складывать вину на плохое воспитание смешно. Человек в восемнадцать лет, и даже раньше, уже должен понимать меру своей ответственности, не складывая ее на кого-то. И в том, что кто-то поймет Платона несколькими годами позже, беда не столь большая. Я думаю, важнее очень рано понять другое: любая мудрость начинается там, где есть огромная любовь к себе подобным, а эрудиция, способности — не самоцель, это больше пособники этой любви.

Про счастье
Цель всего человечества? Моя, Сашкина, Люсина… В чем? А чтобы, как говорит Вольтер, честно «возделывать свой сад». Тоже ясно. Итак, есть цель, есть смысл… и ты счастлив?.. А что такое счастье? Психологи говорят, что это состояние удовлетворения всех очагов возбуждения головного мозга. А когда такое наступает? Танюха говорит, что она не знает, что такое горе, она всегда была счастлива. Родилась в семье образованной, никогда материальной нужды не испытыавла, и духовная пища была самая богатая: училась в музыкальной школе, бабушка, в прошлом актриса, учила ее понимать искусство… В семье никаких драм. Все — для Танюшки, единственной дочери.
Она благополучно закончила школу, тут же поступила в музыкальное училище. Потом удачнейшим образом вышла замуж. А муж ее, как говорят, «на руках носит».
В самом деле, разве не под счастливой звездой она родилась?
Но вот странно: мне никогда не приходило в голову, что Танька счастлива; у нее такие холодные глаза и такая меланхолия в каждом движении! Но она же сама сказала…
Много ли я встречал людей, которые говорили, что счастливы?
…Это случилось на пляже. Тонул мальчик. Его удалось вытащить из воронки, но он уже не дышал. Собралось много народа. Пятеро мужчин по очереди делали мальчику искусственное дыхание. Пот катился с них градом. Приехала «скорая», сказали: «Бесполезно»… И тут один из пятерых мужчин снова принялся за мальчика. Никто уже не верил, расходились хмурые люди. А он с каким-то остервенением фанатика, не слушая никого, дрался за единственный вздох начинающего синеть тела. И вдруг… появился слабый, чуть уловимый пульс… Пляж ликовал! А мужчина, волосатый, небольшого роста человек, спасший жизнь мальчугану, вытер полотенцем пот с тела, выдохнул воздух и стал как ни в чем не бывало одеваться. Он был счастлив, был полон высшим счастьем победителя, хотя не сказал об этом ни слова. Разве ж это не так?
Где-то я читал, что в жизни каждого человека есть свой «микромир». Согласен. Надо не проспать на работу, помочь другу отремонтировать мотоцикл, сбегать в магазин. В «микромире» и проблемы свои: удачно жениться (выйти замуж), обеспечить свою повседневную жизнь всяческими удобствами, в общем, быть в житейском смысле не хуже других. Что это? Мещанство? Нет! И когда в этом «микромире», непорядки, никакой самый патетический монолог о том, что надо быть выше жизненных «мелочей», не заставит забыть о них.
Есть еще мир большой. Здесь проблемы социальные, человеческие взаимоотношения.
Вспомним восемнадцатилетних мальчишек, ринувшихся в сорок первом в огненную сечу. Они очень хотели жить, просто пить молоко, возиться с ребятишками. Но еще больше они хотели, чтобы счастье такое было у всех. Им понадобилось большое мужество, необычайная сила, чтобы перешагнуть свой «микромир», выйти на орбиту большого мира. И они стали героями.
А режиссер Владимир Скуйбин? Совсем недавно он умер от страшной болезни. Она длилась годы. Скуйбин знал, что умрет. И еще знал, что если он бросит работу, то проживет гораздо дольше. А он не бросил, снимал фильмы, преодолевая неимоверную боль… Писатель Юрий Герман, уже умирая, говорил, что счастье в том, чтобы в квартире твоей всегда звонил телефон.
Все это так, но при чем же здесь Танюшка? А при том, что я не верю в ее счастье. Не может оно заключаться только в маленьком житейском мирке. Как-то Таня сказала мне: «Когда я вижу грязь, я отворачиваюсь, внушаю себе, что ее вовсе нет. Так лучше жить». Удобно, но честно ли?.. У жизни нет баловней, она непременно проверяет человека на честность, силу характера. Кого раньше, кого позже. Я бы очень хотел, чтобы Таня вышла с этого экзамена такой же уверенной, какой я ее знал и, чтобы она непременно сказала: «Я счастлива». Тогда бы я поверил ей. А то, что есть у нее сейчас, это тоже счастье, только очень маленькое, по сравнению с огромным счастьем от чего-то созданного, написанных книг, сыгранных ролей, которое получает человек от большого мира, большой жизни.

Не измени себе
Встретил как-то Светлану — мы с ней в одном детском доме воспитывались. До чего ж отчаянная девчонка была! Атаманшей ее все звали. Такой авторитет у нее был, что только позавидовать.
Любили Светку за то, что она с самых высоких крыш прыгать не боялась, нос могла расквасить мальчишке, если он кого-нибудь из ее друзей, или младших, обижал. И за то, что с тетей Дусей, нашим завхозом, ругаться умела, когда та грозилась или столбы для белья на волейбольной площадке наставить, или все мячи шилом проколоть. В общем Светка была «атаманшей». Если намечался «культпоход» по яблоки или арбузы в Быхановский питомник, Светка шествовала неизменно впереди. У нее были очень кривые ноги, и по этой примете узнавали ее жалобщики с чужих дворов.
И вот вчера я встретил ее. Нет, только внешне это была она… Пустилась со мной в обязательный длинный ритуал вежливости, будто не замечает, что меня от этого коробит, будто дразнит меня. Грустно мне так стало. Зачем, думаю, похоронила ты в себе себя настоящую? В погоне за дешевой женственностью? Может, решила, что неудобно жить с таким характером?
А сегодня я снова встретил ее в парке, на лыжах каталась. «Не стыдно, — говорит, — тебе по равнинке ездить? Пойдем с гор…». Пошли. Вдруг видим: идёт горой парень здоровенный у мальчишки лыжи отнимает. Светка оглянулась (не видит ли кто), а потом как свиснет! Совсем как в детстве! Мигом спустилась и такое там этому парню устроила…
Нет, думаю, есть еще порох в пороховницах, жива Свсетка-атаманша, любимица детдомовцев!
Для чего же, я думаю, она тогда личину учтивости надела? Хотела казаться лучше, чем есть?
После лыж пошли ко мне, наелись, напились чаю, и стали вспоминать детство. Как добывали «дым без огня» и чуть сарай не сожгли, как однажды Светка под секретом от всех какую-то свою повесть собиралась в журнал отослать.
Потом вспомнились вещи посерьезнее. Димка с «Веселой Горки»… Он старше был ее, и учились мы в одной школе. Они везде уединялись вместе. Только в день, когда Димка паспорт получил, мать сказала ему: «Учиться в вечерней будешь, матери помогать надо. И никаких Светок! Это ж шпана какая-то, а не девчонка!..».
С того времени и началась трагедия. Но однажды мы увидели «Монтекки» и «Капулетти» вместе: оказалось, Димка и Светка исчезли, их уже искали два дня. Скоро беглецы отыскались. А кончилось все очень просто: к Димке приехала какая-то тетка из Иркутска и увезла его с собой. Сначала он писал ей, потом все реже и реже. Затем совсем перестал… Женился.
Светлана подбирала на гитаре какую-то песню, потом заговорила: «Помнишь, мы выбирали с тобой — кем быть? Я певицей хотела быть, а ты — летчиком… Потом геологом, потом… врачом. Через год я — терапевт. Думала в аспирантуру податься, но… Как-то я в районе одном была, там больница ужасная. Я никому еще не говорила, потому что могут за карьеристку посчитать… Хочу я заведовать этой больницей, лучшей в области ее сделать».
— Ты прости меня, что тогда я такая была… Понимаешь, я теперь кандидат в члены партии, но иногда срываюсь, грублю. Иду я тогда по улице и думаю: вежливость буду в себе вырабатывать, тут ты навстречу… все-таки журналист молодежки. Провалился мой эксперимент…
Мы засмеялись. И я подумал, что завидую Светке «белой завистью», как в песне поется, завидую. И еще о том, что, наверное, эрудиция, счастье, подлинная красота и есть тот общий знаменатель человека — оставаться собой.
1969


ГЛУБИННЫЕ РОДНИКИ
Раньше всех поднимается Ольга Владимировна. Нет еще и пяти, а во дворе в эту пору уже светло. Выйдешь на крыльцо, и обдаст тебя утренней свежестью, снимет остатки сна.
В разлитой вокруг тиши до неправдоподобия отчетлив и звонок каждый ближний и дальний звук. Нарастающий из-за Дона гул приближающегося поезда, затушеванный днем разными шумами, сейчас создает обманчивое впечатление, что железная дорога где-то совсем рядом. А до нее, пожалуй, с километр.
Стараясь не греметь посудой, Ольга Владимировна суетится у огня. Не сразу отрываются от подушки головы сыновей. Но окончательно проснуться для ребят, ополоснуть лицо холодной водой, одеться по-рабочему, перекусить, прихватив с собой собранный матерью немудренный «торбазок» — дело нескольких минут. И вот загорелые почти до черна, братья-близнецы шагают к трактору. Двигатель пулеметными очередями выхлопов взрывает тишину. Это самые первые резкие, оглушительные звуки в просыпающемся Бигильдино. Их слышат в каждом доме, зная, что Стебуновы-младшие отправляются в поле. Слышит и Володька Тутыхин, приятель и тоже тракторист. Потому вскоре появляется из калитки крайнего дома.
— Опять в «университет» опоздал, — бормочет он. — Да разве за ними угонишься.
«Университет» — летняя практика ребят. И Стебуновы-младшие, и Тутыхин — учащиеся средней школы — продолжатели семейных традиций. Они уже не первый год помогают своим отцам пахать землю, растить и убирать урожай. Они знают цену каждому дню, особенно в страдную пору. И не только потому, что время не ждет, но и в равной, видимо, мере, потому что сами на три летних месяца становятся полноправными членами совхоза. И хотя площадь, отведенная им для уборки, не так уж велика, свое задание ребята всегда перевыполняют.
— У нас хорошо, — уклоняются от распросов братья и стремятся перевести разговор на более, по их мнению, интересную тему. — Вот в школе уже который год работает производственная ученическая бригада. В ней много И механизаторов, и полеводов.
Рассказывать о своей бригаде им нравится — пожалуйста! А о себе — для чего, собственно, и что? Вот если про отца или старших братьев — Анатолии, Владимире, Александре — другое дело…
Год назад здесь же, в совхозе, я познакомился с семьей Стебуновых. Это была встреча из тех, какие через годы и расстояния вновь приводят нас к знакомым людям, к знакомым местам. Многое тогда я услышал, но, пожалуй, больше всего запомнился рассказ директора средней школы Николая Захаровича Анохина о братьях-выпускниках, как эстафету принявших наказ отца любить землю, украшать ее. Самому старшему — Анатолию — 24 года, Владимиру — 21, Александру — 19, Николаю и Алексею — идет пятнадцатый год.
Тридцать лет трудится на полях родного хозяйства Николай Васильевич Стебунов. Менялись названия колхоза, на смену керосиновым «ХТЗ», «ЧТЗ», «НАТИ» пришли новые, быстроходные, легкоуправляемые тракторы. На глазах росли животноводческие помещения, склады, механические мастерские, менялся облк села, уровень колхозников, — лишь неизменной осталась тяга к земле. По-прежнему жила в нем неукротимая вера в ценность своей профессии, вечно связанной с искусством растить хлеб. Хорошо понимал и внушал своим сыновьям глава семейства, что, выходя на современный уровень по условиям быта (электричество, радио, газ), село возвращает человеку то, чего даже на самой высшей точке культуры не способен дать город: общение и связь с природой.
Слова отца приходили на память двадцатилетнему солдату Анатолию Стебунову. Именно в армии понял он, что значат для него тихие родные края, и клен под окошком, и дикая яблоня за огородом, и даже разбитая дорога к шоссе, и всегда спокойный в этих местах Дон в черемуховой кайме. Словом, все то, что дома видишь и как бы не замечаешь, а издали оно вдруг озаряется совершенно иным светом и непреодолимо манит к себе.
Вот и сейчас работы невпроворот: уборка свеклы, вспашка зяби. Утром тяжело, все тело налито еще вчерашней усталостью. А думается легко, свободно. «Устают, видимо, Николай с Алексеем, но ничего. Они привычные к труду. Все лето возили зерно на ток, работали помощниками комбайнеров».
Не изменил семейной традиции и Владимир. Иной специалист приходит в хозяйство, чтобы попытать счастья. Другой — чтобы отработать после учебы положенный срок. А третий даже и не заявится в село, сразу сбежит в город. Но есть и другие — те, что просто не могут представить себя без деревни, без работы в поле. Так и Владимир. Пять лет назад дали ему захудалый тракторишко. Не везло машине на хозяев. Не везло до тех пор, пока не передали ее Владимиру Стебунову. Начинающий механизатор принял это как должное: в первый год самостоятельной работы смешно было бы рассчитывать на другое. Долго возился он с трактором, и тот, словно в благодарность за то, что его теперь холят, ожил. В ту посевную так было потеряно у Стебунова три дня.
Нынче Володя по полторы-две нормы выполняет на своем «Беларусе».
…Верно говорят в народе: реки, в истоках которых бьют глубинные родники, не пересыхают. И мне понятно, откуда даже у самых младших Стебуновых такая страсть к технике, такая любовь к земле.
1970


ЗЕРНА И ПЛЕВЕЛЫ
Что может быть печальнее и тревожнее окна, одиноко светящегося в ночи? И неважно где: в глухой, полузабытой деревеньке или в огромном, многоподъездном доме города, затаившего на ночь шумное дыхание. Какая беда или радость заставили человека подняться среди ночи? Что не дает ему покоя? Боль, внезапно пронзившая сердце; горькие мысли, избавиться от которых нет сил; или, может быть, разбудил его междугородний звонок, оборвавший последнюю ниточку надежды?
Вот таким же, одиноко светящимся окном живет в душе Николая Игнатьевича сельское прошлое. Это неправда, что покинув однажды деревню, становишься для нее навсегда отрезанным ломтем. Она неотделима от тебя, как имя, как твое «я». И ностальгия о ней светла. И жизнь прочнее от мысли, что тебе есть куда вернуться.
В свое родное Крутогорье он не однажды входил ночью, будучи студентом сельскохозяйственного института. Добравшись поездом до небольшого полустанка, подхватив поклажу, с легким сердцем преодолевал несколько километров, что отделяли его от родного дома. И какое это имело значение, что ноги скользили по осенней грязи, утопали в глубоком снегу или вкушали плоды весенней распутицы. На пустынной лесной дороге к дому он не чувствовал себя одиноким. Ему не было холодно под ледяным ветром. Он шел и представлял, как постучит в темное окно, услышит хрипловатый со сна голос отца и тут же — его радостное восклицание. Как вспыхнут в глухой полуночи теплым светом родные окна…
Последние пять лет, приезжая из Липецка, не встречает его отец на пороге отчего дома. К отцу он ходит на сельское кладбище. Но, слава Богу, не обделен он счастьем обнять свою старенькую маму, братьев и сестру. И многочисленную родню.
…Без малого на добрых четыре километра протянулось Крутогорье. Когда он, заведующий одним из отделов областного управления сельского хозяйства, шел по главной улице, когда видел, что растут чьи-то новые стены; с болью отводя глаза от домов с ослепшими окнами, с провалившимися, словно перебитыми позвоночниками, крышами, помнил: дом, даже самый старенький, живет, пока в нем жилой дух. От пустоты дом умирает, как человек от неизлечимой болезни.
За всю многолетнюю колхозную историю, кроме ферм, амбаров да магазина, в Крутогорье ничего не строилось. По чьей-то злой воле или недомыслию отнесли многолюдное село в разряд неперспективных, поставив на нем крест на многие годы. Вот уж поистине: «Горе горькое по свету шлялося и до нас невзначай забрело». Забрело и надолго поселилось. Но… Как прекрасно, что в жизни существует это «но».
…Память, как вспышка молнии, высветит из дальнего далека сумрачный день поздней военной осени, перепаханное картофельное поле с кое-где белеющими клубнями, женщин с кошами. Откуда-то налетела председательская бричка. Бабы с криком в рассыпную, но не все. Тех, кто не сумел, схватили, затолкали в машину и повезли в райцентр. Была среди тех колхозниц, скованных ужасом предстоящей тюрьмы, и его мама.
«За что же их в тюрьму? — раздавались голоса. — Ведь картошка все равно пропала бы — так, пусть лучше достанется людям. Разве этого не понимает жестокий и злой председатель?».
Но этот человек прекрасно знал и мог выполнить любую крестьянскую работу. Он был «свой» в сельских хатах. Люди относились к нему с почтением. А, может быть, с почтительным страхом… Именно в то осеннее ненастье сорок второго пришла в избу Баженовых горькая правда познания человеческой природы, понятия двудушия и двуручия, веры и надежды, справедливости и бесправия. Но ничего не оставалось пятнадцатилетнему Николаю Баженову, как взвалить на свои плечи хлопоты за судьбу младших братьев и сестренки. Впереди была черная полоса отчуждения, два тяжких года выживания, полуголодного прозябания и без того обозначенного военным лихолетьем… Потом с «фронта трудовой повинности» возвратилась мать, вся осунувшаяся, почерневшая в лице и с побелевшей головой. И решил тогда Николай, что обязательно посвятит свою жизнь людям села, их бедам и нуждам.
Давно нет на свете того председателя, продавшего своих сельчан за десяток картофелин. Верно говорят в народе: «Бог шельму метит». И его поймали с поличным при крупной сделке по продаже скота. И как вредителя пустили в расход. Спустя немного после случившегося и было пересмотрено «Дело» о злоумышленном хищении семенного фонда картофеля двенадцатью бабами Крутогорья…
Игнатьевич сдержал свое слово. Сразу после войны поступил в Воронежский сельскохозяйственный институт на агрономическое отделение, а уже в пятьдесят втором возглавил родное хозяйство «Отрадное».
Он не был ни грубым, ни властным, ни мстительным. С ним легко и надежно работалось. Он никогда не говорил: «У меня в колхозе» и вообще даже о том, что сделано по его предложению, по его задумке. А это очень важно, когда человек не «якает», не приписывает себе все удачи, а относит их на счет помощников. Люди не любят работать для славы одного человека. Они сами хотят получать признание за то, что сумели сделать хорошо. А еще он был доброжелательным. Словом, чистым во всем, потому, как сам хлебнул «горя горького». Его любили, а любовь способна разбудить в людях такие силы, подвинуть их на такие дела, какие и не снились человеку дурному, злому, двоедушному, будь он хоть до зубов вооружен «наукой управления». Наука — это, конечно, великая сила, но в селе важно прежде всего, чтобы людьми руководил человек хороший. Хороший человек — вот первое требование, которому должен отвечать председатель.
Конечно, хороший человек — это не профессия. А что такое профессия без душевных качеств, которые характеризуют его как человека? К хорошему человеку люди идут, как в церковь на исповедь к духовнику…
Однажды слякотной осенью, проезжая по Крутогорью, председательский «газик» вынужден был прижаться к забору и пропустить печальное шествие. Трактор медленно тащил за собой грузовик, в кузове которого стоял гроб с покойником. За ним, скользя, едва не по колено в грязи, брели люди. Боль, стыд и почти физическое ощущение собственной вины за издевательства над селянами (хотя в чем его вина — он только приступил к делу) почувствовал тогда Баженов, глядя на скорбное шествие. И дал слово: чего бы то ни стоило, но сельские улицы заасфальтирует…
Забота о будущем — это прекрасно. А как быть с теми, у кого нет будущего, а есть только горькое прошлое да безрадостное настоящее? И он начал строить… дороги, дома, амбулаторию. Потом о нем заговорили в округе. Потянулся народ из «неперспективных» в Крутогорье и оно возродилось.
Неправда, что покинув однажды деревню (так уж сложилась его судьба!), человек для нее навсегда становится отрезанным ломтем. Вранье! Жизнь всегда прочнее и прекраснее от мысли, что тебе есть куда вернуться.
1976


ТВОЕ ТЕПЛО, ЛЮБИМЫЙ ГОРОД…
Любимым дарят цветы. О любимых говорят песнями. Что может быть прекраснее этого?
Цветы и песни. Их несем мы любимому городу в дни праздников, украшая памятники на земле цветами, а праздничное небо — дивными стаями песен, радостных и светлых… А когда утренний ветер разносит зов заводских труб, мы спешим на работу, чтобы теплом своих ладоней согреть его, наш. город, украсить новыми домами, новыми станками или машинами.
Много ли ото — 200 лет для города? Годы часто сравнивают с крутыми перевалами на горных дорогах. Может быть, это и так. Но я бы сравнил их только с песней.
Липецк, стоящий на стыке рек Воронеж и Матыра, ты, как песня борьбы и побед. Я знаю, что свое исчисление ты начал не два века тому назад. Два века назад Екатерина II возвела тебя в статус уездного. А корни твои, ой как далеко, уходят вглубь истории. Я читал, как в былые времена князь Ирим со своими опричниками заложил первое укрепление-городище, названное потом Малыми Студенками Липскими. Дважды ненавистные враги: татары и монголы пытались стереть тебя с лица земли. Недаром великий русский царь Петр I открыл здесь свои первые «железные заводы», чтобы снабдить русский флот пушками. Твои богатства, мой город, сослужили неоценимую услугу Русскому Отечеству. Твои пушки, отлитые на Липских, Боринских, Кузьминских заводах, крушили врага в период Азовского похода Петра. Твои Т-45, сходившие с конвейера прославленного ныне ЛТЗ, громили фашистские полчища во вторую мировую. Твои броня и стальные бухты, прокатные слябы и чугунные трубы давно прописались во всех странах мира. Твои автоматические линии по обработке металлоизделий, литье для автомобильной промышленности, твои песни и расписные матрешки знают в Европе и Америке, Азии и Африке.
Я вижу, как растет и хорошеет с каждым днем мой город. Его границы далеко вписываются в пологие холмы и каменные овраги, вбирая в себя хвойный аромат леса, подступившего вплотную к городу, тонкий запах лип и тополей. Голубеет Липецкое море, широким полотном пробегают проспекты, площади, бульвары, скверы, парки. Сияют окна многоэтажных домов, и люди, много людей на улицах родного города. А над ними удивительно чистое небо… Вот-вот, кажется, сорвется песня о любимом…
Это чудесно — любимым дарить цветы и говорить о них песнями.
1979


СИБИРСКОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ
Это непросто — определить, что же запомнилось ярче всего: полноводная Обь, а вокруг на многие километры карликовая тайга и болотные хляби. Или сплошные заросли ели, пихты, кедрача и березняка, что разбежались косяками неподалеку от местечка Солкико, в направлении к Федоровскому месторождению нефти. А может каждодневный могучий рев «Интернационалов» и «Катерпиллеров», «Комацу» и «Магирусов» — этих незнакомых поначалу иностранных тягачей, бульдозеров и вездеходов, да половодье отечественных КрАЗов и «Уралов», взрывавших первозданную тишину этого далекого края. А может ожидание тюменских морозов?
Время пролетело незаметно. Миновала первая для нас сибирская зима. Правда, морозцы под сорок и чуть ниже стояли неделю-другую, и в безветрии холод почти не ощущался. Зато лето здесь, как выяснилось, настоящее! Жаркое, щедрое. Загорай, купайся. Чумазые от постоянных песчаных «бурь», мы с нетерпением ждали выходного. Географическая карта, которую мы буквально затерли по приезду сюда, оживала, обретала зримые черты: названия речек, озер и селений из простых звукосочетаний превращались в конкретные понятия со своими особенностями, отличительными признаками.
Отправиться в лес, на берег Тром-Агана, Черной речки, Васюгана или Большой Оби — такая красота кругом, не насытишься ею! Для рыбака — лучших условий не найти. И охотникам есть где проявить себя.
А после отдыха снова наступали рабочие будни. Все также пролетали «Татры» и «Ураганы», плетевозы везли сборные конструкции железобетона к окраине города, туда, где бетонка, вильнув, устремлялась к исколотому чахлыми деревцами горизонту. Сургут… Теперь это короткое слово обозначало и наш адрес, и место работы, и новую строку в биографии каждого из пятидесяти посланцев Липецкого комсомола. Ближе к поселку Юность угадывались немногочисленные буровые вышки, а в противоположной стороне снежными искрами поблескивал старый город, который нуждался в жилье: добротном, современном, как на Большой Земле.
Вспоминается, как радушно встречали нас весной 1979 года сибиряки, сколько добрых слов сказали тогда на деревянном, тонущем в грязи, «перроне» железнодорожного вокзала. Памятны и слова начальника Зонального штаба Всесоюзных комсомольских ударных строек региона Виктора Середнина: «Одинокими вы здесь не будете, скучать не дадим!».
Каких только вопросов не задавали ему наши ребята! От деловых, заставляющих задуматься, до самых наивных — вроде того, не обвалится ли земля, если из-под нее выкачать нефть; правда ли, что комары здесь прокусывают кирзовые сапоги; часто ли ездят на собачьих упряжках, где бродят медведи и т. п. Правда, один мишка долго бродил в окрестностях Сургута. Он попал в объективы фоторепортеров и этот снимок обошел весь мир. На нем мишка был заснят сидящим на сосне рядом со строителями трансляционной станции «Орбита». Он так привык к людям, что долгое время не хотел уходить отсюда. Когда и куда он исчез никто толком не знает, но память о нем жива.
С щеголеватыми туфлями парням пришлось до поры до времени расстаться: обулись в болотники и Кирзачи и стали походить на бывалых «северных волков». Мы обживались, знакомились со спецификой работы. Впрочем, еще в Липецке нам было известно, что будем трудиться в строительных подразделениях совсем еще молодого треста «Сургутспецжилстрой», в задачи которого входит подготовка нулевых циклов будущих многоэтажек. А это значит — на торфяной трясине рыть котлованы, делать песчаную отсыпку, забивать сваи (здесь даже бетонные дороги покоятся на сваях!), срубать их под нужную отметку и готовить фронт для бетонных работ строительно-монтажным управлениям, непосредственно занятым возведением домов. Ведь еще и сегодня значительную часть «жилого фонда» Сургута составляют времянки-балки. А согласно новому генеральному плану застройки, к 2000-му году население столицы Приобского Севера, как принято называть Сургут, достигнет триста тысяч жителей. Вот где проходит сегодня одна из главных линий трудового фронта молодых!
Север способен кого-то завлечь, приманить своей трудной прямотой, а кого-то ошарашить, поразить и даже отпугнуть. В прошлом году один наш боец решил расстаться с Сургутом, а нынешней весной я увидел его среди посланцев Липецкой области в составе нового отряда добровольцев, Сейчас, по истечении трех лет, можно смело сказать, что наши ребята явились хорошим пополнением. Теперь это машинисты сваебойных агрегатов, грузоподъемников, экскаваторов, классные шоферы, руководители участков. Многие возглавляют различные звенья монтажников, бетонщиков, строителей во многих управлениях треста. А для шестерых липчан прошедший год стал знаменательным тем, что они нашли здесь свое счастье. Кроме запаха летних трав и постоянных песчаных «бурь» преподнес нам Север и весеннее бездорожье, и зимнюю стужу, и бесконечные дожди долгой осени. Ничего! Устояли. Как и все когда-то, выдержали экзамен на акклиматизацию. Но главный экзамен, конечно же тот, что именуется простым и коротким словом — признание.
1982


РЕАЛИИ СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ,
ИЛИ ОТКУДА ПОШЛИ ГОПНИКИ
Общество дифференцировалось. Молодежь тоже. Это раньше были пролетарии и капиталисты. Теперь, в перестроечную эпоху и с развитием производительных сил, можно придумать и кое-что поинтереснее. Итак, все молодые люди делятся: на юродивых, которые играют на скрипках, которые хотят свободы и читают Ахматову при свечах. На рвачей, которые делают карьеру или каким-то другим легальным образом добывают хорошие деньги. А также на студентов, маменьких сынков и, наконец, на евреев. Все эти люди не из тех, для кого создавалось государство рабочих и крестьян, а посему, какое право они имеют спокойно разгуливать по улицам. Вот такая философия.
Может быть, это все началось с того полуграмотного матроса, который, будучи работником ВЧК, отправлял людей на расстрел, исходя из постулатов классовой теории, тем самым приближая светлое будущее? Может быть, виной тому «ответственные работники», продававшие на Запад русскую культуру по сниженным ценам в тридцатые и высылавшие из страны тех, которых нельзя было сгноить? Кто знает, не началось ли все с той пятилетней малютки, которая наизусть знала биографию Ленина, как зовут ее собственную бабушку? Гадать — неблагородное занятие. Нас учат исходить из реалий сегодняшнего дня. Что ж, на сегодняшний день мы имеем следующее.
Гопник, он же лампасник, урла. Возраст — от 15 до 22 лет. Знает немного бокс. Спортивная фигура, признаки мыслительной деятельности на лице отсутствуют. Одет: спортивный костюм, норковая шапка, кроссовки. Фирма-производитель костюма либо отсутствие таковой, а также высота норковой шапки указывают на положение во внутренней иерархии. Объединяются в группы по пять-семь человек. Основные занятия: прогулки по улицам, перепродажа краденого, выколачивание «штрафов», работа по найму. Надо отметить, что в связи с возросшим предложением на некоторые виды услуг цены на них начинают падать. Нынче просто «попугать» стоит рублей триста — а убийство — всего лишь три-пять «штук», правда, цена возрастает в зависимости от положения жертвы: человек, занимающий какой-нибудь пост, будет «стоить» больше, но также вполне по-божески. К примеру, всего за «тонну», то бишь — тысячу рублей, выбранного вами человека чемпион по боксу будет колотить до тех пор, пока сам не устанет. Скончается ли этот «спарринг-партнер» в больнице, останется ли калекой или выживет, в данном случае не оговаривается. Оговаривается лишь то, что удары будут наноситься по жизненно важным органам. Все остальное зависит от личного здоровья «пациента».
Заслуживает отдельного разговора и система наложения «штрафов». Вот подходит к вам человек и сообщает, что за такую-то провинность вы облагаетесь штрафом в размере пятьсот рублей. На недоуменный вопрос о причинах столь «радостного» события в вашей жизни вам объяснят, что, вы, например, не всегда уступаете место пожилым в общественном транспорте. А в случае неуплаты в срок обещают, скажем, сломать правую ногу, изнасиловать вашу несовершеннолетнюю дочь, или увеличить штраф вдвое. К чести этих ребят, они неукоснительны, за исключением тех случаев, когда вы сможете найти поддержку в более сильной команде и та в свою очередь наложит штраф на предыдущую команду «за неразборчивость».
Немного о психологии. Один семнадцатилетний человек постоянно носил в кармане выкидной нож и чувствовал себя вполне защищенным. На вопрос о том, что, мол, за ношение этакой «игрушки» в кармане, не говоря уже о ее применении, можно ожидать нечто неприятное, он резонно заметил, что тюрьма от него никуда не уйдет, а годом раньше или позже — какая разница. Спрашивается, кого благодарить? Только в свихнувшемся обществе в общем-то нормальный молодой человек не видит для себя иного будущего, кроме отсидки в местах не столь отдаленных. И — простите за цитату: «За наше счастливое детство — спасибо, родная страна».
Впрочем, наивно пытаться ограничивать какими-то рамками гопников или пытаться их систематизировать. С каждым днем их армия становится все больше и более изощренной в выборе садистских приемов и методов выколачивания денег из наших карманов. Группы их разношерстны, да и успехи на различных поприщах у них разные. Один — выходит на более высокий уголовный уровень. Да, что Один, когда вся страна вооружается! И гопники обзаводятся машинами и «стволами». Другие — так и будут устраивать вечные «разборки» и «гасить» вечерних прохожих.
Все это не просто экскурс в день сегодняшний и радужный завтрашний. Все это — реалии, завоеванные демократами в августе 1991 года, ставшими нашими повседневными спутниками. Это с их приходом вся Мать-Россия увлеклась архитектурной металло-железобетонной орнаментикой. Все: окна и двери, подвалы и погреба почти каждого смертного одеваются в ажур арматурного прута и бронеприспособлений, коих не удавалось в свое время изобрести самым смекалистым умельцам. Нашим детям, озадаченные родители покупают бронежилеты и грозных псов всех пород, чтобы без опаски за бренную жизнь можно было выйти на улицу даже в дневное время.
Такие вот они реалии дня сегодняшнего, пришедшие к нам с «Победой» доморощенных демократов, загнавших всех нас в щели и норы, взвинтивших цены до неслыханных размеров, обещавших «лечь на рельсы», но не дать раздолья гопникам и прочим «опникам», а уж тем более стать на защиту гражданских, просто Человеческих прав каждого россиянина. Поистине: какие времена — такие и порядки!
1992


ВЕСНА И ГАЛАНТНОСТЬ
Наши губы почти отучились улыбаться, наши слова словно груды булыжников — «долой, протест, к ответу», локти сами собой топорщатся, особенно в очередях и в автобусах. Что случилось со всеми нами, кто нас сделал такими? Какой там праздник Весны и милых дам? Что там на выборах, кто прошел, кому на новый круг?
Всеобщее ожесточение, нетерпимость, постоянная готовность к отпору — вот наше сегодняшнее состояние. И если ты видишь подругу студенческих лет, а она — загоревшая, похудевшая, вся в импортном, как фея среди золушек, память подсказывает: это она в Штатах два месяца пробыла. И подсаживаешься, целуешь руку, чтобы хоть этим походить на тех, иноземных мужчин. Слышишь:
— Почему тут все друг на друга кричат! Слушаю, как мама говорит с папой — почти на крике, с надрывом. Знаешь, там все не так.
С грустью ловишь эти «тут» и «там», печально киваешь головой, слушая про жениха из Сан-Франциско — и как он мил и предупредителен. Он делает подарки просто так — потому что утро согрето солнцем, ради улыбки. Конечно же, женщина, все это рассказывающая, осенью уезжает туда насовсем, в страну, где загар, океан ласково плещется у берега.
Так что же, соберемся все — и поедем! Туда, где нет очередей, свирепеющих при виде пустующих прилавков. Но я-то — русский и я хочу, чтобы всем было хорошо здесь, на этой земле, где мы родились. Как заклинание твержу: «Лишь доброта спасет мир! Лишь доброта!».
А в ответ — как пулеметные очереди, сообщения о крови, насилии, выстрелах. Это значит, что снова заплачут матери и жены, покроют головы черным.
Простите нас, женщины. Если сможете. Нас, не умеющих любить. Так долго мы воевали, привыкли убивать по примеру тех гегемонов Великого Октября, во главе с любимым Вождем! Мы привыкли уходить из дома в вонь и грязь окопов, отступать и наступать. Нас отучили любить в «черных воронках», за колючкой лагерей, на партчистках и партчитках. Ведь нам вбивали, что самое главное — это классовая сущность, и мы поторопились в это поверить. Но все же самое главное — это любовь. Любовь к женщине. А мы это почти забыли.
Простите нас, если сможете, за ту зарплату, которую мы приносим в дом. Которую как ни растягивай, а все не растянешь. Поверьте, так было не всегда. До войны мужчины могли позволить жене не работать, но потом «генсеки» и «партсеки», понуждая правительство, стоящее с ними на одной платформе, урезало зарплату наполовину, чтобы женщины пошли работать. И они пошли, родимые, и вкалывают по сей день. Еще как вкалывают!
Если бы вы только знали, как хочется и нам покупать вам цветы, дарить подарки, но этого мы делать не можем. Не на что. Лишь недавно общество обнаружило, что работающим платили лишь 30 процентов от заработанного. Все остальное перемалывалось в прах в жерновах безумной системы, где одним — все, а другим — ничего.
Именно эта система сделала нас социальными импотентами. Нищие, мы никак не могли быть щедрыми. Станем богатыми — не сразу отучимся быть нищими.
Простите нас, если можете, за нашу нерешительность, бесхребетность. Мы так часто слышим от вас — эх, перевелись мужики. Мужиков, если вспомнить, да еще каких, мы старательно ставили к стенке в революцию, потом крошили в окрошку в гражданскую, в баржах топили. И в застенках Лубянки и всяких прочих НКВД — кому стреляли в затылок? Когда раскрестьянивали родину, ее в первую очередь размужичили. И под немецкие скорострельные «МГ» первыми шли лучшие из лучших. Мужики… Лежат они в братских могилах «от Москвы до Бреста нет такого места». Мы в ту войну докатились до такого позора, что рядом с нами воевали вы — женщины. И научились вместе с нами пить, ругаться матом и умирать за Родину.
Так что же, мужикам, делать сейчас, когда на многострадальную нашу землю пришла Весна и магазины распухли от штурмующих покупателей? Да любить, дарить, хвалить, целовать руки, быть галантными. Единственное, что совсем не смогли у нас отнять, так это — ГАЛАНТНОСТЬ И ВЕСНУ.
Сегодня нам всем трудно в эти безвоенные весенние дни и годы «великих рыночных взаимоотношений». Времена засорения нашей родной речи всякими «имиджами», «плюрализмами», «измами» и раболепской завистью Демократов перед всем закордонным, Штатовским! Стыдно и еще раз стыдно! За весенний праздник без галантности, за серость прозябания, за драконовые цены на все, в том числе и наше благополучие. Но мир продолжает держаться все на тех же извечных истинах — Вера, Надежда, Любовь и Бог! Истинный, праведный! Так чудовищно попранный пожелтевшими враз и повсеместно сюсюкающими демократишками, сплотившимися вокруг бывшего свердловского «партсека» Е. Б. Н. На их совести наши невзгоды и беды, отсутствие возможности сделать счастливым и праздничным этот неповторимый день — 8-е Марта.
1993


ТИХИЕ ИГРЫ
(Жизнь в декорациях)
С легкой руки удачливого классика, которому все на свете было — раз плюнуть, мы привыкли учиться — понемногу, чему-нибудь, работать — кое-как, жить — где-нибудь, не обращая особого внимания (косой взгляд, в лучшем случае) на мир вокруг. Мы неважные актеры, потому что упрямы и не желаем замечать кем-то заранее расставленных декораций. Впрочем, они, каменные деятели этой сцены, не будут в обиде.
Не в отместку — просто, потому что так получается, — они пересмеиваются, переругиваются. Играют в свои игры. И, вступая в сговор, исподволь, как верная жена (от которой, кстати, случается бледная немочь) диктуют свои условия. А мы покорны — никуда не денешься: урбанизация.
ЭТО БАНЯ. С глупенькой, почти игрушечной, замазанной белым колоннадой, с осыпавшимся балкончиком. Раньше здесь, конечно, было что-то другое, куда важнее, напыщеннее. Но с тех пор половину (надо полагать, лучшую) почтенного сооружения разнесли на кирпичи. Не пригодившиеся, цвета хорошо промороженных гусиных лапок, растрескавшиеся, с изломанными, как сюжет в плохом детективе краями, кирпичи были свалены в одну кучу: имитация хозяйственности. После они были не то расхищены пронырливой пацанвой, не то сами расползлись, завоевывая пространство. Теперь, чтобы подойти к парадному подъезду, нужно преодолеть обширную полосу препятствий. У входа вывеска: часы работы, тяжелый день понедельник объявлен выходным. Железный замок — как сжатый кулак.
Напротив, следуя странной, не разложимой на причины-поводы-следствия логике режиссера — паспортное отделение: милый желтый домик с хамоватыми решетками на немытых окнах. Свадебное множество машин внизу. А вход, между прочим, как потайной карман — с обратной стороны, и простым глазом практически неразличим…
Тщательно законспирированная под окружающую среду дверь, изукрашенная клочьями несвежей, свалявшейся уже паутины, неожиданно раскрывается прямо в кухню, по-детсадовски пропахшую молочным супом, кофе на щедро разбавленном молоке, тряпкой с хлоркой. ЭТО БОЛЬНИЦА. Здесь возвращают душевный покой тем, кто об этом просит. Тем, кто жаждет равновесия в жизни, путая порой это вымечтанное равновесие с ненужным и все равно недостижимым равенством. Сеансы гипноза проводятся регулярно.
О пережитых душевных бурях напоминает только собственноручно, как когда-то рафинад, колотое стекло на траве. Или просто кто-то неумелый, малоопытный пытался проникнуть после отбоя? Тихое лицо в окне: девушка скармливает кусок торта голубям. Карниз вздрагивает и дребезжит от спешных — склевать, пока не отобрали — ударов клювов. По сумеречной улице ковыляет через дорогу бабка с клюкой. Спотыкается о бордюр, с трудом удерживает равновесие. Долго горбится над урной, будто колдует. Роется в истрепанной хозяйственной сумке, собирает что-то в ладонь, осторожно сдувает мелкий сор. Протягивает руку и решительно вытряхивает сбереженное в горсти хлебное крошево. Сытые, надменные птицы минуют медленных пешеходов (у здешних больных — свободный режим), без особого желания — в сантиметре от готовой пнуть ноги — возносят себя в воздух, нехотя плюхаются на выщербленный асфальт.
Прямо в подслеповатые глазницы отделения неврозов уставились окна, забранные ржавой, застарелой путаницей прочных — не согнешь! — прутьев. Цветная вывеска на фасаде насмешничает: «Центр здоровья Yita». ЭТО НАРКОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСПАНСЕР. Вход, как и положено, со двора самого обычного — с гаражами, мающимися дурью подростками и подозрительными личностями. Но просто так, за здорово живешь, сюда не проникнешь: запертая дверь, звонок в стене. У вяло отцветающей клумбы доругивается пара:
— Ну и пойду, что, мне пойти не к кому?
— Куда ты пойдешь? — ее голос утомлен и безнадежен.
— Пойду!
Уходит она. Спускается по мощеной дорожке. Ее собеседник сплевывает, прячет руки в карманы больничной куртки, возвращается к двери.
У окошка, похожего на тюремное прочностью и откидывающимся ставнем, — двое. По разные стороны. ЭТО АБОРТАРИЙ.
— Ты сейчас надышишь на меня. Как я в палату такая прокуренная вернусь?
В отличие от многого другого, аборты здесь делают, не требуя прописки.
Перед входом, застенчиво привалившись к гнутому столбцу цвета сухого дерева, мокнет красно-оранжевый трактор с притороченной сзади жестяной банкой из-под томатного сока вместо ведра. Интересно, кого это доставили таким экзотическим способом?
Через всю дверь наискосок и явно второпях — послание: «Жанна! Терпи! Табак дело». На совесть выцарапано — с первого раза не заштукатуришь.
Совсем рядом стена к стене, как в очереди, где всем не хватит — ДОМ-ИНТЕРНАТ. Педагоги сегодня получают белье на своих воспитанников. Весело перекрикиваются. Вокруг шныряют бездомные кошки, вороша подгнивающие кучи мелких — разменных — листьев. Здесь, в проходных дворах, иногда гуляет с двумя собаками «нервный» доктор. Собаки вынюхивают теплый казарменно-коммунальный дух. Морщатся. Доктор ненавидит абортарий. Голос у него вдруг — непримиримый, непрощающий:
— А вы видели, какие они? Эти ножки, ручки видели? Они же вот такие! Смотрите! — доктор растопыривает пальцы — так в младших классах учат отмерять дециметр:
— Смотрите!
На крышах красуются башенки, похожие на шлемы тевтонских рыцарей. Говорят, эти дома строили пленные немцы. Балконы за годы обросли стеклянными — опять решетки! — перегородками, стены — плюшем, дворы — качелями, лесенками, разбитыми скамейками. В квадратных скобках однотипных жилищ немудрено заблудиться. Местные обитатели привыкли и ориентируются в окружающей обстановке без всякого труда. Малолетние хулиганы дружно карабкаются на невысокое деревце. Ветки рискованно прогибаются. Победит сильнейший. Вечный зов, сквозь бряцанье ложек и крышек:
— Кому я сказала, иди домой!
Здесь можно круглые сутки не знать, который час. Можно вдоволь — до одури! — наиграться с пляшущими под ногами тенями. Ничего страшного, если потом они обернутся мазутными лужами… Здесь прожить, здесь и умереть. Вкратце — вполглаза, по слухам — ознакомившись с горестями и болестями уходящего века.
1993



НАЕДИНЕ С ПРИРОДОЙ
этюды

ВЕСНА СВЕТА
Трещит морозами норовистый февраль, колется снежными вихрями. Гудят и воют на разные голоса его вьюги да метели. Но вот в один из дней устанавливается удивительно ясная и тихая погода. Сияет солнце с василькового неба, искрятся свежие снега. В полдень с крыши дома расплавленным серебром скатилась капель, за ней вторая, третья… Серебрянные шарики срывались и беззвучно шлепались в снег, образуя глубокие лунки.
К вечеру под карнизом выросла сосулька. Весна сшибла рог зиме, — говорят в народе. Каждый новый день прибавляет тепла и света, вешает все новые и новые сталактиты сосулек. Ожили, повеселели воробьи Упругими шариками скачут они по дорогам, задорно чирикают и устраивают потасовки. На телевизионных антенах греются в лучах солнца галки. А степные голуби разделились на пары, нежно воркуют и «целуются».
В поле и на опушке леса в эту пору можно встретить серенькую, невзрачную птичку. Синь-цвинь… синь-цвинь… — мелодично напевает птаха. Это — овсянка, вестница приближающейся весны.
Настоящий праздник для любителей природы наступает, когда заводит свою весеннюю песню синица. Она так оживленно, так взволнованно звонко насвистывает свою нехитрую песенку, что, глядя на нее, трудно удержаться от улыбки, не поддаться ее веселому настроению. Синица разбудила белку. Дымчато-серый зверек мелькает в вершинах елей, сорит шелуху шишек, озабоченно цокает.
Февраль не любит полутонов и неясностей. Все в нем четко и определенно. Ослепительно искрятся, холодным огнем переливаются покатые бока оврагов. Густой синью залиты глухие балки и овраги. Синью заполнены следы лосей и волков. Каждое дерево, куст и кочка отбрасывает длинную четкую тень. Всюду блеск, сиянье, переливы красок. Весной света назвал эту пору большой знаток и любитель природы Пришвин.
Особенно хороша природа в лучах предзакатного солнца, когда розовые, малиновые, оранжевые краски мягко ложатся на снега, тихо горят и угасают. А из оврагов, из глуши лесов надвигается прозрачная серая темь.
В эти дни удачливой бывает ловля на «мормышку». Трофеями рыбаков в эту пору становятся хищные рыбы — окунь, щука, налим, ерш. Остальные обитатели подводного царства залегли в ямы, чутко спят. Только самым умелым и опытным рыбакам удается взять в феврале леща или язя.
В воскресные дни счастливое племя «мормышников» разъезжается из городов и поселков на рыбные места рек и озер. Поиски рыбацкого счастья заносят их за десятки верст от родного дома. Сколько приключений выпадает на их долю, сколько лишений терпят они порой. Ни над кем, пожалуй, так много не подтрунивают, как над любителями подводного лова. А им все нипочем. Стойкий народ! Мало того, ряды их из года в год стремительно растут.
Февраль — лучшее время для лыжных прогулок. День долог и светел, снега обильны, скольжение отличное. Февральский воздух вкусней и целебней любого нарзана. Обилие светлых и ярких впечатлений, хорошее настроение и бодрость — вот что сулит этот месяц нам всем.
1968


ОЧКАРИК
В первую же ночь крысы съели все наши продукты. Даже уволокли под пол мешочек с солью. Два дня они, наверное, пировали, а потом снова вылезли из нор — бегали по избушке, гремели пустыми банками, сходили с ума от злости. Мы лежали в спальных мешках и посмеивались — наши рюкзаки теперь висели на веревках под самым потолком.
Утром я не нашел своего кожаного ремня. В углу возле норы сиротливо валялась медная пряжка. На следующий день крысы сожрали мою кожаную перчатку, пощадив только дырявую байковую подкладку.
Теперь по ночам мы не спали. Швыряли в темные углы бутылки, стучали ложкой по кастрюле, жгли лучины. Но скоро крысы привыкли и к этому — даже наоборот, их стало в избушке вроде бы больше, словно на шум сбежались их подруги.
Отпуск шел насмарку. Мы ходили зеленые от злости и изобретали самые фантастические способы борьбы с противником. И еще проклинали Витьку, который в прошлом году нянчился с единственной крысой, жившей в домике. Мы ей дали имя Хвастунья, кажется, из-за длинного, как бельевая веревка, хвоста. Должно быть, Хвастунья в молодости побывала в когтях у совы, потому что спина у нее была в шрамах и бегала она как-то боком, словно задние ноги все время хотели обогнать передние. Хвастунья так привыкла к нам, что, когда мы возвращались с рыбалки, встречала нас у порога, как хозяйка. В последние дни нашего отпуска Хвастунья привела в дом мужа — противного и нахального зверя, который первым делом, прогрыз в полу запасную дыру, а потом потихоньку перетаскал в нее весь наш картофель.
И вот мы пожинаем плоды. И уже крутилась у каждого мысль, что надо сматывать отсюда удочки, пока эти хвостатые негодяи не сожрали нас самих.
И тут пришло избавление…
Он появился внезапно. У него был один глаз, а ухо рассечено в недавней яростной схватке. Кот сидел у порога, смотрел на меня и самодовольно щурился, точно знал о наших бедах, и это его страшно забавляло. У кота была прожженная воровская физиономия. В городе такого нахалюгу надо бы сразу, без разговоров сажать в клетку. Но нам он показался красивее павлина — мы приволокли копченого леща, и кот мгновенно проглотил его. Мы приволокли еще одного леща, потом еще…
Утром в углу аккуратной пирамидой лежали семь крыс. Кот невозмутимо спал на солнечном пятне, лишь на секунду веко вздрагивало, и на нас щурился зеленый хитрый глаз. Почему-то мы назвали его Очкариком.
Теперь мы зажили, как короли. Очкарик работал днем и ночью, радуя нас своими ратными подвигами. Крыс он не ел, и почти весь наш улов уходил ему на обеды. Очкарик наедался до такой степени, что сам не мог запрыгнуть на скамейку, где обычно спал.
Однажды на берегу мы поймали бельчонка. Посадили его между окон на мягкий мох. Теперь у нас появился новый любимец. Бельчонок был веселый и шустрый. Мы подолгу возились с ним, и к коту почти совсем охладели. Даже его феноменальные победы над крысами мы перестали замечать. Очкарик демонстративно не замечал бельчонка. Лишь иногда подойдет к стеклу и посмотрит лютым глазом на зверька, словно прикидывая, можно ли съесть его за один присест.
Как-то вытащили бельчонка на лужок. Откуда ни возьмись — Очкарик. Он шел спокойно, но бельчонок испугался, прыгнул в сторону, потом к берегу — и в воду. Пока мы возились с надувной лодкой, зверек был на том берегу.
Витек сгоряча огрел Очкарика прутом по спине. Кот присел, но, кажется, не от страха, а от неожиданности. И не зашипел, не замяукал, просто сидел с минуту неподвижно, словно в шоке. Потом побрел по тропинке к поселку. Мы кричали ему, звали назад, махали копченым лещем, даже пробовали поймать его, но Очкарик поднажал и исчез за деревьями…
А ночью крысы съели нашу копченую рыбу. Потом каким-то образом отгрызли ремешки у моего рюкзака. Стало очевидным нам, что больше житья здесь не будет и утром убрались восвояси.
1968


РУМЯНЕЦ ГОДА
Июнь. Чудная пора перволетья, пора буйного кипения сил и красы природы! Щедро принаряжены пестрыми букетами цветов заливные луга и лесные поляны. Как свежо и сочно светятся умытые обильной июньской росой рубины дикого клевера, красноватые колокольчики гравилата, пунцовые чашечки шиповника, багряные звездочки гвоздики… Утром на солнечной поляне без часов можно определить время. Кислица цветет днем с 9 до 6 часов, мак — с 5 до 3, шиповник — с 4 до 8, белая лилия-кувшинка — с 7 до 5, ноготки — с 9 до 4 часов.
Зеленым светом наполнены леса. Исполинские дубы чуть шелестят узорной листвой, воздели к солнцу свои богатырские руки. Лист уже набрал полную силу, но еще хранит весеннюю свежесть и аромат. О весне напоминают и душистые жемчужины последних ландышей, звонкоголосые песни соловья и варакуши. Все дружнее на смену синим тонам мая приходят червонные цвета лета.
Июнь по-славянски «червень» — красный месяц. Исстари в июне обирали с корней граблика червица — насекомое для производства багряной краски, которая шла для раскраски древних боевых стягов, одежды и обуви русских богатырей. Красный цвет — национальный, искони любимый русским народом цвет.
Полыхают пожаром лесные гари. Это буйно цветет иван-чай, или кипрей. Полезное растение. Из стеблей его можно получить отличное волокно, а листья использовать на салат и чай. В старину русский чай-кипрей купцы вывозили даже за границу.
Июнь — это молодость природы, пора открытий и мужания. Посмотрите, с каким восторгом и изумлением озирают необъятный мир птенцы скворцов, впервые покинувшие узкий лаз скворечника, почувствовавшие силу своих крыльев и опьяняющий воздух свободы. А на лесной поляне преследуют своих «мамаш», широко раскрыв желтые клювы, грачата.
В заводях рек встает на крыло водоплавающая дичь, набирается силы и житейского опыта.
Июньским днем особенно хорошо в старом бору. Цветут сосны и ели. Ветер сыплет сверху желтую ароматную порошу. Рокочет старый бор, наполняет воздух целительным озоном. Кажется, что находишься на берегу моря. Лес наполнен звуками. Приглушенно воркуют горлицы, весело напевают зяблики, радостно выводят «фиу-лиу» иволги. Громко заливаются на разные голоса горихвостки, малиновки, дрозды, славки, чечевички. В синей лазури неба носятся стремительные ласточки и стрижи. На добрый километр протянется линия насекомых, что за лето склюет пара стрижей. По народным приметам птицы стихают с Тихонова дня — 29 июня. Дольше всех поют соловей и кукушка.
Но зато с каждым днем все увереннее вплетается в летний оркестр стрекотанье тысяч кузнечиков.
А как привлекательны июньские лунные ночи. В лесу чуткая тишина и таинственный полумрак. На траве и ветвях гаснут и опять вспыхивают аметистовые россыпи светлячков. Загадочно светится старый трухлявый пень. Ночь рассыпает пригоршни крупной холодной росы, которая при лунном свете матово мерцает и переливается.
Бесшумно распускают белые соцветья, источая нежный аромат, ночные красавицы-фиалки.
На землю опадает, как иней, белый пух тополей и осин. В зарослях чернолесья безумолчно щелкает соловей, где-то заунывно и долго урчит козодой. В лесном озере сонно чмокают мокрыми губами рыбы. А из кустов доносится протяжный скрип коростеля-дергача. «Спать пора, спать пора», — уговаривает кого-то в хлебах перепелка. Все кругом прозрачно и невесомо. А на востоке уже разливается нежный розовый цвет. Тускнеют, так и не успев разгореться, звезды, славят приход зари беспокойные зорянки. Конец июньской «воробьиной» ночи.
1970


СЕЕТ, ВЕЕТ, КРУТИТ…
Наверное, эта народная пословица об осени была сложена нашими земляками — «В осеннее ненастье семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет, а снизу метет». И это после такого лета!.. И в воскресных автобусах уже нет грибных запахов — везут рябину, букеты каких-то жухлых цветов, кленовые листья. Да еще какой-нибудь чудак-грибник протащит пустую корзину.
Липчане уже не смотрят в газету, чтобы узнать — будет завтра дождь или нет. Знают, что должен быть.
Петровские пушки в Нижнем парке не просыхают между дождями, стоят днем и ночью в лаковом блеске. А пруд весь в пузырях — как поверхность Луны на космических фотографиях. Да и Воронеж-река какая-то вспухшая, неспокойная, будто закипающее молоко.
В редакцию заходят садоводы-любители. Кладут на столы сотрудников тяжеленные бомбы-яблоки и требуют дать заметку под заголовком «Невероятно, но факт!».
Сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет… Конечно, это о нашем дожде. Галантерейные отделы магазинов сейчас выполняют торговый план в основном за счет дождевиков, зонтов. А прибавьте к этому резиновую обувь, полиэтиленовые накидки — и город станет почти водонепроницаемым. Давай, дружище, резвись! Но подожди — пристукнет тебя скоро мороз!
Да, мороз, он рядом — уже по утрам похрустывают промерзшие за ночь листья, и лужи по краям в тонкой ледяной оправе. И солнце уже с трудом разгоняет холодные, серые тучи, от которых посерели дома и улицы седого города.
Сеет, веет, крутит…
Во всю гуляет в Липецке дождливая осень!
1973


ЖИЛ-БЫЛ ВОРОН…
Карлушу притащили летом в пионерлагерь ребятишки. Да так и оставили зимовать на чердаке у сторожа.
Когда приезжали на подводную рыбалку, то ночевали в бане. Карлуша будил нас в самую рань: как начнет барабанить по железной трубе! Вообще, вреднее существа я, пожалуй, не видел. Однажды, пока я колол дрова, Карлуша нашел в бане мою ушанку, недавно купленную, и основательно выщипал мех. Шапка стала с широкой, как блин, плешью.
— Так это ему для гнезда, — заступился за Карлушу сторож.
— Ну, дал бы ему свою шапку.
— Так у меня мех-то искусственный, а у тебя…
Ну что ж, будем считать, что мне оказана честь. Я махнул рукой и больше ничего не сказал сторожу. А Карлуша, почувствовав свою безнаказанность, совсем охамел. Вышел кто-нибудь из нас с бутербродом во двор — колбасный кружок уже порхает красной бабочкой в клюве у ворона. Карлуша половину колбасы сожрет на сосне, а половину, как трофей, над нашей дверью на гвоздик насадит — любуйтесь, дескать, на свое ротозейство.
На озере Карлуша осточертел всем рыбакам. Помню, в первое воскресенье после ледостава поймал мой друг здоровенного окуня. Через минуту он просто так, для удовольствия, захотел поглядеть на него — а рыбы нет. Очень интересно получается.
— Тут у меня окунишка был, а? — осторожно, чтоб не обидеть напрасным подозрением, спросил он у соседа.
— Ушел, ушел.
— Куда ушел? — опешил он.
— А на остановку автобуса ушел. Сказал, что домой опаздывает.
Юмор юмором, а окуня-то нет. Теперь вытащил плотичку из лунки, сразу же в ящик, а возле него Карлуша пасется. Сидит за спиной, голову на бок наклонил — как скрипач.
С той поры Карлуша не давал рыбакам покою. Еще только леску из лунки вытягиваешь, еще и сам толком-то не рассмотрел, что за добыча такая попалась, а Карлуша уже из-за ноги клювом целит. Чуть зазеваешься — утащит рыбку прямо с крючка. Маши потом вслед пешней.
Один дядька стал приходить с собакой. Туго пришлось Карлуше. Чуть покажется над озером, собака сразу с ума начинает сходить, сесть ворону на лед не дает. Но как-то разморило пса на солнце, заснул собакевич — голову свою квадратную положил на лапы, только бровями во сне подергивает. Карлуша, наверное, давно бредил такой минутой. Сейчас же подкрался да как клюнет пса в глаз. Боже, что было. Уж не знаю, остался ли цел глаз, но пес на лед больше не приходил. Да и Карлуша сообразил, что хватил лишнего, и на озере уже не показывался. Хозяин собаки иногда с ружьем являлся и все шарил лютыми глазами по небу…
Однажды утром мы услышали какую-то возню на крыше бани. В последнее время у Карлуши появилась новая привычка — греться по утрам возле нашей трубы. Мы топим печку всю ночь — вот он и повадился: усядется, нахохлится, как курица, а вокруг разложит утренние трофеи. Тут и перочинный ножик, который кто-то воткнул в бревно; остатки сливочного масла — его выставили за форточку на ночной мороз; чья-то рукавица, неизвестно каким образом, доставшаяся Карлуше.
…На крыше странная возня вообще стала несносной. И Карлуша вдруг закричал тревожно, словно зовя на помощь.
— Кажется, справедливость торжествует, — злорадно сказал я.
Карлуша лежал на крыше, распластав крылья. Что-то белое и узкое он с трудом удерживал в лапах. И по тому, как кричал ворон, как испуганно дергал клювом, я понял, что птице угрожает смерть. Мне даже показалось, что он взглянул на меня просительно. Но пока я суматошно искал палку, пока переставлял лестницу от дома к бане, Карлуша как-то неуклюже, скатился с крыши и тяжело полетел над землей. На хвосте его висела, вцепившись когтями, узкая белая ласка. И на секунду мне почудилось, что я разглядел ее крохотную кровожадную мордочку.
В полдень мы нашли недалеко в молодом березняке Карлушу. Он уже затвердел от мороза. Снег был перепахан крыльями. Видно, борьба продолжалась и здесь. Ласка тоже была мертва. И хищная пасть зверька так и застыла раскрытой — от боли и ярости.
…С тех пор уже никто не мешал нам рыбачить. Никто не крал из-под носа красноперых окуней и лупоглазых ершей. По утрам никто не стучал нам в трубу, и мы просыпали все на свете.
И самое главное — стало нестерпимо скучно.
— А ты еще, помнишь, шапку свою жалел, — укоризненно заметил мне сторож.
1973


ПОЕДИНОК
Цапли жили недалеко от нашего палаточного домика. По утрам они выходили на отмель и стояли там в задумчивой неподвижности. В такие минуты птицы были похожи на двух бедных родственников, размышляющих о своем житье-бытье.
…Однажды мы проснулись от какого-то непривычного шума — словно кто-то вздумал над нами выколачивать пыль из ковра. Смотрим — в небе яростная схватка: орлан-белохвост дерется с нашими цаплями. Кто на кого напал — трудно сказать, только цаплям досталось, видно, крепко. У орлана к клюву пучки белого пуха налипли — точно бритвенным помазком намылился. Выставит когтистые лапы вперед и идет на таран. Цапли со сбитыми перьями, взъерошенные, неуклюже вокруг крыльями хлопают, клювами пустоту рубят. Но потом, наверное, опомнились, тактику избрали — то одна, то другая вверх поднимались и оттуда шли в атаку на белохвоста. Клюв, как пику, держат. И одолевать уже начали, прижимать стали орлана к земле — там худо бы пришлось разбойнику. Но тут одна цапля вдруг крыло свесила, веером сбоку распустила и, точно сбитый бомбардировщик, пошла по кривой в камыши. Грохнулась за болотцем, только ветки хрустнули.
Два оставшихся бойца решили разойтись. Орлан тяжело опустился за дальним лиманом, а цапля села на отмель рядом с нами. Мы подошли к ней ближе — перья в крови, клюв раскрыт, дрожит вся, будто еще от азарта боя не остыла. На нас смотрит обреченно — делайте, дескать, со мной, что хотите, сил больше нет.
Дня три мы приносили цапле лягушек и мелких рыбешек. В клюв возьмет, но не глотает — ждет, когда мы уйдем с глаз.
В общем, пришла в себя наша цапля. И однажды утром, когда мы притащили лягушек, птицы на отмели не было. Мы прожили еще недели две, но цапля так и не прилетала. Даровые лягушки, мол, хорошо, но вольная жизнь лучше…
1976


СУРОВЫЙ МЕСЯЦ ГОДА
Январские крещенские морозы рвут доски заборов и сараев, натягивают, как струны, провода. В лесу — веселая перестрелка. Гулко лопаются стволы отживших великанов, звонко щелкают и валятся наземь сухие ветки. Стужей веет от прокаленных до звона берез и осин. Морозы и голод прогнали из лесу сорок, галок, ворон и синиц. Целыми днями пропадают они в деревнях да селах. Даже трусливый заяц льнет в эту пору к жилью человека.
Унылыми и пустынными могут показаться в январе русские леса. Но это не так. Приглядитесь и прислушайтесь внимательно. Слышите тихий хрустальный перезвон? Это напевают меланхольные снегири. Розовыми бутонами опустились они на стройный одинокий ясень. Семена ясеня — любимая пища этих красавцев.
Короткие вздохи, писк и возня доносятся из зарослей бурьяна. Там пируют нарядные щеглы, клесты, чижи. Но особенно оживленно на склоне глухого оврага. Сюда слетелись полакомиться зелеными и черными ягодами можжевельника нежно-розовые свиристели, малиновые щуры, тетерева, рябчики, глухари.
Резиновым шариком прыгает по веткам огромной ели, колокольчиком звенит королек — маленькая оливковая птичка. А на опушке стрекочет, озабоченно мечется из конца в конец сварливая сойка.
Лютые морозы затянули последние полыньи на широких реках. Но им не под силу оказалось справиться с лесной реченкой. Зябко становится от вида темной, неукротимой воды. А вот серой оляпке любая стужа нипочем. Подолгу сидит она у края дымящейся полыньи… А потом вдруг решительно бросается в стылую воду. Кажется все, пропала птица. Но проходит немного времени, и она выпархивает из воды, бодро отряхивается, как ни в чем не бывало запевает нехитрую песенку. Конечно, оляпка ныряет в полынью не ради того, чтобы принять холодную ванну. Под водой она находит пищу: водоросли, жучков, мелкую рыбешку.
Туго приходится лесным жителям в январские бураны. Колючими белыми тенями носятся снежные вихри по полям и долинам, насквозь пронизывают голые леса. В глуши оврагов, в еловых чащах ищут защиты от разгулявшейся стихии птицы и звери.
Но как бы ни свирепствовали в январе морозы и метели, в природе совершается перелом зимы к весне. В пустом ельнике высиживают птенцов клесты. К речным перекатам устремились хищные налимы. Здесь на камнях они вымечут икру, дадут жизнь многочисленному потомству.
Короткий неласковый день января не особенно располагает к прогулкам. Но зато как прекрасны бывают тихие январские ночи! Победно сияет в оранжевом ореоле полноликая луна, зыбкий свет льют холодные ясные звезды. Фосфоресцируют покатые бока холмов, металлически блестит санная дорога. Если посмотреть на луну, то увидишь, что воздух наполнен алмазной пылью, он струится и прозрачно светится. Это рождается иней.
Светло и тихо. Бесшумно движутся за луной по нетронутым снегам четкие синие тени. Мерцает, огнем вспыхивает иней в седых кудрях сосен и косах берез. А алмазная пыль все сеется и сеется с пустынного, ясного неба. Чудесные превращения происходят с природой в длинные январские ночи.


СМЕХ НЕ РАДИ СМЕХА
юморески, пародии

НЕ ВСЕ ЕЩЕ ПОТЕРЯНО
— Ну и голова! — восхищался парикмахер, вынимая из моей шевелюры зубья обломанной расчески. — Не согласились бы вы продемонстрировать эту прическу на районном конкурсе?
И я пошел. Пошел по конкурсам. Вопреки всем законам естественной линьки, моя голова с непостижимой скоростью меняла масти в границах неизвестного мне спектра. В течение дня она переживала десятки реконструкций: от незатейливой прически «Электрон» до хитроумной «Иванушка-дурачок». Десятки мастеров прикладывали руку к моей голове. Килограммы парфюмерии осели на ее поверхности. Волны аплодисментов обрушились на мою голову во многих городах.
…И вот я сижу в непривычной тишине.
— Да, — задумчиво произносит человек в белом халате и скребет ногтем мою макушку. — У вас здесь ничего нет…
— А будет? — робко спрашиваю я.
— Нет. Никогда.
— Но профессор, а как же работа? Я привык, чтобы моя голова была в центре внимания.
Врач долго молчит, о чем-то думая,
— Кажется, в этом смысле у вас не все потеряно, — наконец, говорит он. — Мое исследование о неизлечимом облысении как раз нуждается в доходчивой иллюстрации. Вуду вас демонстрировать.
Он снимает очки и улыбается отеческой улыбкой.
— У вас чудесная голова, просто настоящее пособие…
И его теплая ладонь ложится на мое голое темечко.
Теперь моя голова работает на науку.
1969


ЗНАТОК
Фабиан всегда и везде попадал в какие-то странные истории. Он вообще всегда опаздывал. Хоть на полчаса. Стиль жизни у него такой. Сел Фабиан на первую парту, и все бы хорошо, да тетради дома забыл. Ну и начал он зеленым стержнем на этой первой парте — о, ужас! — пальмы рисовать. Зеленые.
Мне, как сейчас помню, так и хотелось ему сказать: «Прекрати, друг, ведь скоро зачет, сколько раз ты его собираешься сдавать? А как же наше путешествие на все лето к тебе в деревню?».
А в это время какой-то еще смельчак стал полушепотом с задней парты Фабиана звать и о чем-то его спрашивать. И вопросы задавал какие-то совершенно идиотские. Не то: «Фабиан, когда ты принесешь мою тетрадку?», не то: «Где ты купил такую шапку?».
А Фабиан ему с первой парты отвечает. Да еще вслух. Да еще что! «Сиди тихо, — говорит, — на перемене я все, что знаю, тебе расскажу…». И так далее, в том же духе. Ответственный все же человек.
Тут у нашего старшего преподавателя терпение и лопнуло:
— Фабиан! Вы меня не слушаете.
— Нет, я слушаю, — он еще оправдывается.
— Вот как! — съехидничал преподаватель и подошел к доске. А на доске таблицы, на которых разные мозги изображены.
— Что это такое? — тычет он пальцем в продолговатый мозг.
— Где-где? Что? Не вижу, — попытался сосредоточиться мой друг и по рассеянности чуть не надел темные очки.
— Ага, не знаете? — обличительно говорит наш преподаватель и хочет уже произнести по этому поводу речь, как вдруг Фабиан говорит спокойно:
— Знаю.
— Знаете? — издевательски удивляется наш препод. — Ну так скажите мне, что же это? — и стучит пальцем по продолговатому мозгу.
Ну, конечно! Он сейчас скажет. Ведь это, в самом деле не так просто!
— Я не уверен, — отвечает мой друг, — но при ближайшем рассмотрении… В общем мне кажется…
— Не томи! — не выдерживает кто-то сзади.
— …Короче говоря… Это ваш палец!
1976


КОДЫ НЕ БУДЕТ!
Жил-был на свете саксофонист. Играл джаз, пил пиво и другие веселые напитки, не отворачивался от красивых ножек и любил перекинуться в картишки. Короче, праведником не был, хотя характер имел добрый и от ближнего своего копейку не скрывал.
И вот пришел его черед отправиться в лучший мир. Похоронили его честь по чести, выпили на поминках, а он тем временем уже стоял перед Страшным Судом. А там народ принципиальный: чуть что — долго не разговаривают, сразу в ад отправляют. Как услышал бедняга перечень своих грехов — даже ойкнуть не успел, в себя пришел уже, когда вниз падал.
Однако приземлился он успешно и видит: местечко не шибко приятное, но тепло и пока никто не мучает. А рядом уже дежурный черт-проводник стоит, ручку подает. (У них в аду тоже все законно — каждый прибывший имеет право выбрать себе место вечного приюта. И волен выбирать, сколько захочет, пока не найдет то, что понравится). Долго наш музыкант по подземельным закоулкам ходил, приглядывался. И все отвергал — кому же охота вечно на сковородке жариться или плавать в кипящей смоле. Ничего не выбрал, даже дежурного черта загонял. И вдруг слышит — из глухого тупичка несутся звуки музыки джаза, и какого джаза! Забегает наш герой туда… Боги мои! Играет в небольшой пещерке диксиленд сплошь из звезд и мировых знаменитостей. Дюк Эллингтон, Каунт Бейси — собственной персоной, Элла Фицджералд, Эррол Гарнер… Короче, ВСЕ. И все кивают саксофонисту так приветственно: «Давай, мол, пристраивайся!». Тот только черту через плечо бросил: «Здесь буду» (черт пожал плечами, записал в книжку конторскую и ушел). Расчехлил инструмент и в духовую группу стал. И пошел — соло за соло, тема за темой. Час, два, пять…
К концу четвертых суток новобранец утер со лба пот, перевел дух и устало произнес: «Ребята, еще два квадрата и на коду!». «Мой дорогой, — сказал Каунт Бейси и улыбнулся во всю свою черную физиономию. — Это ад. Коды не будет!».
1979


ВЕДЬМА
Я влюбился в Марусю. Увы! У меня был соперник! В то время Маруся была без ума от Челентано. Его «Сюзанна» приводила ее в экстаз, и никакими силами я не мог вернуть Марусю с итальянского побережья. Я спел под окном моей любимой серенаду, но лишь зависть окрестных котов была мне наградой.
Бабушка, которую я привык слушаться, посоветовала мне сходить к Ведьме.
Дверь открыла Сама. «Не так черт страшен, как его малюют!» — вспомнилось мне, когда я заглянул в участливые зеленые глаза.
«Неприятности?» — сочувственно спросила Ведьма, переключая что-то в странной электронной штуковине. Мы очутились на палубе яхты в открытом океане. Ведьма налила мне чаю из фарфорового чайника и очень внимательно выслушала мой сокрушенный рассказ. «Не печалься, — сказала она на прощанье, по-матерински пригладив вихры на моей голове, — будет у тебя новый голос».
Когда я вновь запел под балконом Маруси, стену ее дома оплела дикая роза, и самая большая звезда заглянула в ее окно. «Эй, певец! — хихикнули сзади. — А так тебе слабо?». Я оглянулся. Маруся сидела за спиной верзилы, который гнал мотоцикл на одном колесе…
Мы вволю поохотились в дикой прерии на бизонов, когда я, запинаясь, изложил случившееся Ведьме. «Не печалься», — сказала она и, словно сестра, прижала меня к груди…
В тот же день я совершал чудеса каскадерского искусства перед домом Маруси, но все оказалось напрасно: Маруся вышла из дому под руку с каким-то красавчиком.
…На сей раз мы пили зеленый напиток под крышами пагод. Сочувствию Ведьмы, казалось, не было границ. На прощанье она совсем по-дружески поцеловала, и я стал невообразимо красивым.
Реакция Маруси меня поразила. Она с радостью согласилась пойти со мной в кино, ресторан, замуж, куда угодно.
Мы танцевали с Марусей в ресторане, а я, глядя в зеркало на ее полноватую фигуру, почувствовал, что меня что-то мучает…
За советом я пошел, конечно, к Ведьме. Она встретила меня в открытом космосе. И такой одинокой и беззащитной в межзвездном пространстве показалась мне хрупкая ее фигурка, что я понял, что никогда-никогда больше не оставлю ее.
…Уже несколько лет мы живем с Ведьмой. И я был бы, пожалуй, вполне счастлив, если бы по ночам меня не донимали Марусины серенады.
1983


СЕЛЯВИЗМЫ 1985 ГОДА
Раз в жизни, и то…
— Мужик, автобус давно ждешь?.. Это ж надо, никогда вовремя не ходят… О, едет!.. Садитесь, бабушка, садитесь… Да садитесь, я-то уж как-нибудь постою… Садитесь, садитесь, говорят… Сядь, карга, старая, тебе сказано!.. Во народ пошел! Товарищи, смотрите — старухе в морг пора, а она сесть не хочет!.. Сколько?.. Сорок пять?.. Да ты на все семьдесят тянешь… Ну, что, сядешь? А то я тебя сейчас сам посажу!..
— …Товарищ сержант, ну за что она меня посадила? Аж на пятнадцать суток… Что? Сам должен понять?.. Да я уже понял — ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Новости кино
На экраны выходит новый цветной художественный фильм «Любовник моей любовницы», совместное советско-французское творение. Автор сценария Луи Маль, режиссер Клод Шаброль, оператор Кристиан Матра, музыку к картине написал известный композитор Сен-Жак-Рошомбо. В главных ролях — Луи Фюнес, Вельмондо, Франсуаза Эме.
Фильм снят на пленке шосткинского производственного объединения «Свема».

«Половая жизнь»
— Зайти к вам?.. Ну, конечно, вино, тихая музыка…
— Музыку можно, но только по радио, а вина нет. — У него весело блестели глаза и брюки.
— Как, вы хотите даже без вина? — Она плотнее запахнула пальто.
— Я же не знал, что встречу вас… Пойдемте, вы замерзли, а у меня кофе еще есть, бразильский.
— Бразильский возбуждает. Потанцуем, и в кровать потащите, знаю я вас мужиков.
— Не потащу.
— То есть как это не потащите?
— У меня кровать сломалась, а новой не достал.
— Да как же вы живете?!
— Вот так и живу, матрас на полу. Так сказать, половая жизнь.
— Говорю же вам: у всех мужиков одно на уме!.. Ладно, куда идти-то?
1985


КАНЦЕЛЯРИЗМЫ
Осуществив возвращение домой со службы, я проделал определенную работу по сниманию шляпы, плаща, ботинок, переодеванию в пижаму и шлепанцы и усаживанию в кресло. Жена в этот период претворяла в жизнь ряд мероприятий, направленных на чистку картофеля, варку мяса, подметание пола и мойку посуды.
По истечении некоторого времени она стала громко поднимать вопрос о недопустимости моего неучастия в проводимых ею мероприятиях. На это с моей стороны было сделано категорическое заявление о нежелании слушания претензий по данному вопросу ввиду осуществления мною в настоящий момент, после окончания трудового дня, своего законного права на заслуженный отдых. Однако жена не сделала соответствующих выводов из моих слов и не прекратила своих безответственных высказываний, в которых, в частности, отразила такой момент, как отсутствие у меня целого ряда положительных качеств, как-то: совести, порядочности, стыда и проч., причем как в ходе своего выступления, так и по окончании его занималась присвоением мне наименований различных животных, находящихся в личном пользовании рабочих и колхозников.
Не приняв во внимание моей аргументации, особа, состоящая со мной в законном браке, произвела действия, квалифицируемые Уголовным кодексом («Юридическая литература», М., 1987 г.), а именно статьями с 1-й по 101-ю, как намеренное причинение телесных повреждений в местах, обозначенных в анатомическом атласе между передними и особенно задними конечностями. В результате означенных деяний я, как руководящее лицо, больше не могу занимать свое руководящее кресло, а весь рабочий день стою в кабинете перед подчиненными. Прошу начальника РОВД принять адекватные меры воздействия на мою, к сожалению, супругу.
1987


СЯ
СЯ — это аббревиатура выражения (определения) — «сильная ярость». Именно это СЯ — одно из самых опасных состояний. Ибо человек, страдающий СЯ, способен причинить вред не только себе, но и окружающим. Специалисты указывают на широкое распространение данного заболевания, особенно среди городских жителей. Больных СЯ можно часто видеть в транспорте (в часы пик), в очереди за дефицитом (чаще в конце ее), а также на оживленных перекрестках в ожидании зеленого сигнала светофора. Симптомы настолько характерны, что спутать их невозможно. Лицо заболевшего обычно покрыто красными пятнами, на скулах хорошо заметны желваки. Зрачки резко сужены и напоминают булавочную головку. Кисти рук сжаты с такой силой, что если вы попробуете разжать пациенту пальцы, у вас скорее ничего не получится.
Если больной — женщина, к клинической картине добавляется раздувание крыльев носа и вздымающаяся грудь.
Помощь необходимо оказывать очень квалифицированно, дабы избежать ненужных эксцессов и травли. Для начала рекомендуется тихонько погладить больного по спине, произнеся при этом несколько слов «хороший». Вот так: «Хороший, хороший». Обычно это производит благоприятное впечатление на пациента, и он расслабляется. После этого, не теряя ни минуты, следует продолжить. Многие специалисты считают нужным сделать человеку, страдающему СЯ, так называемую «козу». Не навязчиво, чтобы не вызвать усиления симптоматики, а как бы жалея. Вот так: «И-дет ко-за ро-га-тая за ма-лы-ми ре-бя- та-ми» (с обязательными ударениями на словах «за малыми»).
По нашим многолетним наблюдениям, «коза» помогает 99 процентам заболевшим. Оставшийся один процент необходимо срочно госпитализировать.
1989


РЕПОРТАЖ
Вечерело. Около Ямы уверенно стоял Идиотизм. Неподалеку от него прошла Катастрофа, из кошелки которой торчала правда. Вчерашняя. Взгляд все моментально понял и, заглянув в Катастрофину кошелку, увидел, что там ничего больше нет. Тогда Взгляд стал вглядываться в лица. Все лица как раз были повернуты в сторону слова МОЖНО, которое пахло свежей краской и было демонстративно написано поверх слова ТЬ!
Свежий ветер перемен достиг в этот миг двадцати метров в секунду (как и предсказывал вчера Диктор). Все многозначительно переглянулись. Сами же переменяв все время что-то на что-то обменивали, вполголоса матерясь и одновременно прислушиваясь к завтрашнему Прогнозу. Посекретничаю с вами: Диктор и Прогноз — почти что родс-с-с… Только тихо.
Катастрофа подошла к Яме, растолкала Умеющих видеть и, игнорируя всякие дискуссии, упала в нее. Взгляд это видел и все очень хорошо и быстро показал по телевизору. Вот и хорошо, спасибо ему.
Посмотрев в Яму, я понял, что Идиотизм стоял и там. Но самое удивительное во всем этом было то, что Идиотизм, стоящий наверху, делал вид, что не замечает его. А тот в свою очередь назвал верхнего сволочью. Взгляд назвал тут же это одним словом. На весь свет, что называется, растрезвонил. Диктор назвал все это демократией и допустил Мысль, что Взгляд выйдет в Эфир снова.
В Яму тем временем упало еще пять тысяч.
Баю-баю, завтра будет день опять…
1991


БУДУ ЖИТЬ!.
Сосед может сколько угодно обзывать свою жену лентяйкой и лоботряской. Я свою Марию — никогда. Она у меня весь день, как заводная. Не знаю, как на работе, но меня и накормит, и обстирает, и оденет, и постель расстелит, и сама на нее ляжет, и тут же уснет. Будить бесполезно. Хоть из пушки стреляй. Что я только с ней ни делал! Хоть бы что. Только храпит сильнее.
Зато утром — не успеешь проснуться, а завтрак уже готов, туфли «Саламандра» блестят, носки отутюжены, «варенки» вычищены, а на вешалке ждет новая куртка «Меркурий». Не зря по магазинам бегает, каждый день в трех очередях отстаивает.
А я, дурак, ночами не сплю — лью слезу. В конце концов, плюнул и пригласил одну студенточку. Кровь с молоком! Огонь! Правда, вначале стеснялась. Особенно храпа Марии. Но потом, ничего, привыкла. Даже в носу щекотала. Проверяла: проснется или нет. Как я и уверял, не проснулась. Зато встала, когда мы еще крепко спали, и такой завтрак отгрохала, что студенточка чуть пальчики не съела.
— Спасибо, — говорит, — дорогая мамочка, за прекрасное угощение.
Я чуть под стол не свалился, но Мария нежно улыбнулась и ласково ответила:
— Это вам большое спасибо. Я впервые за столько лет выспалась. Так что живите на здоровье. Только одно меня беспокоит: хватит ли денег? Ваня так мало получает.
— Ничего, — успокоила Марию студенточка, ― Ванечка по совместительству дворником устроится, вечером будет на вокзале подрабатывать. Как нибудь сведем концы с концами.
На следующий день с утра я уже подметал улицу, а вечером разгружал вагон на товарном дворе. После всего этого, как о студенточке вспомню — плохо становится. А она последние силы выжимает и давай щипать и за волосы дергать.
— Тряпка ты или мужик?!
Как я тут позавидовал Марии! А она меня по утрам едва стала узнавать.
— Ваня, да на тебе фирма, как мешок на пугале болтается!
Причем тут фирма?! Да меня милиция уже несколько раз забирала. Думали, что пьяный. А я от усталости на четвереньках домой добирался. Да разве кто поверит? Хотя мне все до фени. Мечтаю только об одном: лишь бы хватило сил повеситься. Поэтому и на вокзал не пошел, а приплелся сразу домой. «Варенки» порезал на веревку, зацепил ее за крюк для люстры и с трудом взобрался на стул. Несколько раз сваливался. Все-таки кое-как просунул голову в петлю, но тут прилетела студенточка и спросила, чего это я в трусах, а не на вокзале? Потом она погладила мою коленку и сказала, что не одна, а с однокурсником, что давно хотела нас познакомить и просит относиться к нему, как к сыну. Тут вошел плечистый жизнерадостный молодец. Я заплакал. Мне вдруг захотелось его расцеловать. Я бросился к нему, и стул опрокинулся.
Очнулся от того, что кто-то больно хлопал по щекам.
— Будет жить, — сказал молодец.
— Буду жить, — радостно повторил я и блаженно улыбнулся.
1991


ТОЛЬКО ВСЛУХ НЕ ГОВОРИ
Они встретились. Это мгновение было прекрасно, и оно остановилось.
Он был деловым, собранным, вечно занятым молодым человеком. Да и не считал никогда, что любовь — это когда каждый день мелькаешь у другого перед глазами. Она была занята гораздо меньше, однако, мучаясь по вечерам от одиночества, говорила себе, что видеться часто — вовсе не обязательно, главное не это. Что же главное — Он ей никогда не сообщал.
Но исправно звонил по телефону. Они иногда подолгу разговаривали, обсуждая прошедший день, делились впечатлениями. Он никогда не признавался, как нужен Ему этот ровный, спокойный голос на другом конце провода. Она боялась сказать, что очень ждет его звонка.
Главным Его увлечением в жизни было чтение. Аккуратно заворачивал каждую прочитанную книгу в обложку и относил Ей. Начинались вечера, занятые чтением. А потом — обмен мнениями. Вернее, Она всего лишь формулировала Его собственные мысли, потому что думала точно так же.
Он взялся за изучение английского. А Она никогда не говорила, что взятый в библиотеке учебник по языку с любопытством пролистывает, пытаясь разобраться в сложных грамматических правилах.
Все вокруг говорят, что «в ее-то возрасте» не мешало бы найти свое место в жизни, серьезно заняться чем-нибудь. Но Он ее не торопит. «Мы очень разные, — зачем-то иногда повторяет. — Я знаю, как тебе тяжело со мной… Но помни, что ты свободна и в любой момент можешь бросить меня, уйти…».
Ей некогда уходить: читает, думает, с трудом продирается через дебри английского.
Ему показалось бы странным, если бы Она когда-нибудь призналась, насколько сильно в ней ощущение свободы — внутренней, большой, надежной, настоящей.
Она бы очень удивилась, если б узнала, что Он иногда чувствует страх: страшно отпустить Ее от себя хоть на мгновение.
Может быть, они бы не поняли «искренних излияний» друг друга. Потому что слишком хорошо друг друга понимали.
«…И ты говоришь себе: «Где-то там живет мой цветок…». Но если барашек съест его, это все равно, как если бы все звезды разом погасли…».
1992


КОЕ-ЧТО ИЗ ФИЛОСОФСКОГО ТРАКТАТА
МАКИАВЕЛЛИ
Я заметил: умеющие писать и разговаривать с вдохновением доказывают мне, что мне очень плохо жить.
Я не понимаю этого стремления, я это хорошо знаю без их помощи.
Я заметил, что многие завсегдатаи трибун хотят, чтобы мы рассердились еще на что-то. Мне непонятно их желание — неужели они думают, что мы еще недостаточно сердиты.
Многим корректорам наших мыслей и диспетчерам наших чувств я хотел бы посмотреть в глаза. Я хотел бы понять — неужели подлость вчерашнего дня надо искоренять подлостью дня сегодняшнего?
Вы, называющие себя «политики» и «философы», ответьте — могут ли политики и философы быть еще и людьми?
Вы, пришедшие заменить ненависть любовью, затем заменяете ненависть злобой?
Вы, говорившие мне то, во что я никогда не верил, зачем говорите теперь то, что я сам знаю?
Вы, учившие меня жевать дерьмо, зачем учите теперь не есть вовсе?
Вы, говорящие о себе «последовательные», а также «радикальные», а также говорящие о себе — «принципиальные», понимаете ли вы, что лишь тому одноногому нужна горькая правда, кто полагает себя двуногим? Но нужна ли осознавшему свое убожество ваша горькая правда? Хочет ли горбатый каждый день слышать о своем горбе? Горб от этого не станет легче, так вам скажет любой горбатый.
Любой горбатый скажет вам, что вы существуете для него и его несчастья, но не несчастье убогого существует для вашего ремесла. И он будет прав, любой горбатый.
Вы доказывали неподвижному, что он бежит быстрее всех. Теперь каждый день вы доказываете неподвижному, что он неподвижен. Это истинно, но это ли нужно неподвижному?
Ему нужно искусство улыбаться, чтобы научиться искусству ходить, но не искусство полагать себя неподвижным, он этому давно научился.
Есть такие, кто учит человека не видеть жизнь, и поэтому улыбаться, таких назову я лжецами.
Есть и такие, кто учит человека никогда не улыбаться, потому что он видит жизнь. Их я назову сумеречными идиотами или назову я их еще пожирателями живой человечины.
Но есть такие, кто учит любить и улыбаться, видя истину, глядя в ее некрасивое лицо…
Таких призову я… и назову братьями.
1993


ХОРОШО БЫТЬ ЗЯТЕМ
Я — зять! А стало-быть — главная фигура в семье, ее, так сказать, руководящее ядро.
Тесть — добытчик, с утра до вечера пыхтит как паровоз, на двух работах и трех шабашках, зашибая деньгу на наши семейные нужды. Плюс к этому мною на него возложены: текущий ремонт им подаренной мне к свадьбе 2-комнатной квартиры, ремонт, обслуживание и охрана (по ночам спит в гараже) купленных на его деньги «Жигулей», покупка, установка и ремонт мебели, ковров, люстр, стерео-, теле — и видеоаппаратуры, импортной сантехники и т. д., и т. п. В общем, 24 часа в сутки активничает, шустрит, старается!.. А когда случайно выпадет ему часок, не загруженный выполнением моих указаний, то для бодрости сохранения мускульного тонуса просто бегает вокруг нашего дома и кричит во все горло:
— Да здравствует мой зять — самый лучший зять в мире!
Я хоть скромный, но ему не препятствую. Зачем человеку мешать говорить правду?
Теща неутомимо, как пчелка, трудится в сфере торговли, обеспечивая семью дефицитными продуктами и ширпотребом. Ну и, разумеется, — готовит, моет посуду, стирает и гладит белье, убирает в квартире, шьет, вяжет, вышивает и прочее, прочее… Я уж не раз говаривал:
— Мама, ну вы хоть по ночам не занимались бы домашней работой! Надо ж и отдыхать маленько…
Да где там!.. Я засыпаю — она все хлопочет. Я просыпаюсь — она все трудолюбствует. Молодец… Так и надо!
Жена делает то же самое, что и теща, но еще лучше, быстрее, качественнее, с блеском, фантазией и огоньком! Помимо этого она обаятельна, красива, умна, добродетельница, верна и неподкупна на лесть и внимание других мужиков. Не жена, а картинка. Влюблена в меня без памяти, часами готова рассказывать мне о моих достоинствах! В сексе же горяча и работоспособна, как термоядерный реактор, все на уровне мировых стандартов!
Я сам — наслаждаюсь жизнью… Лежу на диване, читаю свежие газеты, смотрю телевизор, слушаю радио или магнитофон, сам с собой играю в шахматы, а когда надоест — попросту плюю в потолок. Кстати, дело это не простое, требующее большого опыта, умения и сноровки, ибо с одной стороны плевок должен быть полновесным, чтобы долететь до потолка, а с другой — не слишком обильным, иначе на голову будет капать… Далеко не каждый так сумеет…
Время от времени я кричу хлопочущим на кухне домочадцам:
— Ну что, скоро вы там?! А то я уже почти проголодался!
— Скоро-скоро, родной! — торопливо отвечают мне родственные голоса.
Эх, черт, как хорошо! М-да… Иной раз так приятственно помечтать!
…Нет, все-таки когда-нибудь, пусть не завтра, а чуть попозже… когда-нибудь я встану с этого дивана, пойду, куда-нибудь, найду себе какую-нибудь, да и женюсь на ней!..
Уж больно хорошее это дело — быть зятем!
1993


КОМУ ПО ЧЕМ…
Ну как тут не вспомнить острого на язык Козьму Пруткова: «Когда на клетке слона увидишь надпись «буйвол» — не верь глазам своим». Пожалуй, этот весьма современный афоризм достаточно точно передает ту двойственность чувств наших озлобленных житейской чехардой сограждан, коим демпресса взахлеб пытается навязать прелести и преимущества, так называемых «реформ».
Не хлопайте, уважаемые, по пустым карманам, — статистика утверждает, что таковыми они у вас быть не должны. Худо-бедно, а денежные доходы населения возросли, по сравнению с аналогичным периодом прошлого года в 13,8 раз при росте цен в 20,6 раза. Словом, учитесь строить свой бюджет — и все будет о'кей. Хотите возразить: сравните, мол, нынешние цены и зарплату с перестроечными? Говорите, что тогда вы за свой кровный стольник могли, два мешка сахара или полцентнера колбасы, купить, а нынче вашу получку жена в два приема в парикмахерской оставит? Бросьте вы эти ностальгические настроения. Не в деньгах счастье, а в том, что у вас теперь нет проблем, как их потратить. Ну, подскочили за пару лет цены в 500-1000 раз. Так что же, вы хотите милый вашему сердцу «стольник» на сто тысяч поменять? Зато в магазинах глаза разбегаются от изобилия, всяких штучек-дерючек, всякой-всячины! А на какие шиши, простите, мы свой суверенный рынок строить будем? — спрашивает Егор Тимурович. К тому же, это чистейшей воды эгоизм — думать о собственном кошельке, когда национальный доход по сравнению с январем-июлем прошлого года на 38 процентов уменьшился.
Еще вы сетуете на резкую материальную поляризацию общества? Только не уподобляйтесь безответственному юмористу, изрекшему как-то: «Скоро все уравновесится — каждый бедный сам повесится». Бред. Бедных-то (или малоимущих по-нашему) вон сколько, а богатых пока еще пересчитать можно. Да и согласитесь, это наши суверенные проблемы, и гордости у нас достаточно, чтобы не отказаться от сторонней помощи. И мы на нее, вместе с Президентом, очень надеемся. Или на сей счет у вас уже появились сомнения? В таком случае читайте октябрьскую прессу. Там четко сказано, что Билл Клинтон обещал дать России кредит в два с половиной миллиарда долларов. Японский премьер — отсрочить выплату долга РФ Японии в один миллиард долларов на год. Нечто подобное сулили Франция и Италия.
И потом следите за статистикой. Мы с вами даже мяса съели за минувшие полгода на десять процентов больше, чем в девяносто втором году. Что же касается оптимистов, то они, вероятно, найдут объяснение и таким вот печальным показателям: на начало августа в службе занятости состояло на учете пять миллионов безработных; около трех миллионов человек находятся на грани смерти; около пятидесяти миллионов получают минимальные доходы, не позволяющие им даже питаться по необходимым физиологическим нормам. Как сообщают газеты, чтобы подготовить ребенка к школе, семье необходимо потратить до ста тысяч рублей, а долг государства крестьянам достиг одного триллиона шестисот миллиардов рублей. Зато по числу тяжелых преступлений — убийств, изнасилований, грабежей — Россия обогнала США. Ежедневно в республике происходит около сорока тысяч преступлений, в том числе свыше двухсот намеренных убийств. Причем в столице златоглавой людей убивают с применением пыток, а женская преступность сегодня в полтора раза выше, чем в дореволюционной России. Если к этому добавить, что только в Москве свыше двухсот публичных домов, а среди проституток на первом месте — учителя да врачи — и фактически легализованы гомосексуализм и лесбиянство, то можно предполагать, что реализация «демократических реформ» полностью осуществлена.
Разве это было незаметно по недавнему ажиотажу в связи с приездом Майкла Джексона. Его поклонники лишились сна. Тем, кто пожелал побывать на стадионе в Лужниках, и обязательно поближе к своему кумиру, пришлось выложить 156 тысяч деревянными. Вот и думай, фан, откуда такие деньги берутся. Для наших валютных «спецов» это, конечно, не деньги, просто плевое дело. А в общем, событийную динамику ретро-жизни вполне можно передать одной фразой: жизнь бьет ключом!.. Кому по чем.
1993