Артур Чернышов


РАЗНОЛЕТЬЕ


МУДРОСТЬ ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ
зарисовки с натуры

ЗЕРНА И ПЛЕВЕЛЫ
Что может быть печальнее и тревожнее окна, одиноко светящегося в ночи? И неважно где: в глухой, полузабытой деревеньке или в огромном, многоподъездном доме города, затаившего на ночь шумное дыхание. Какая беда или радость заставили человека подняться среди ночи? Что не дает ему покоя? Боль, внезапно пронзившая сердце; горькие мысли, избавиться от которых нет сил; или, может быть, разбудил его междугородний звонок, оборвавший последнюю ниточку надежды?
Вот таким же, одиноко светящимся окном живет в душе Николая Игнатьевича сельское прошлое. Это неправда, что покинув однажды деревню, становишься для нее навсегда отрезанным ломтем. Она неотделима от тебя, как имя, как твое «я». И ностальгия о ней светла. И жизнь прочнее от мысли, что тебе есть куда вернуться.
В свое родное Крутогорье он не однажды входил ночью, будучи студентом сельскохозяйственного института. Добравшись поездом до небольшого полустанка, подхватив поклажу, с легким сердцем преодолевал несколько километров, что отделяли его от родного дома. И какое это имело значение, что ноги скользили по осенней грязи, утопали в глубоком снегу или вкушали плоды весенней распутицы. На пустынной лесной дороге к дому он не чувствовал себя одиноким. Ему не было холодно под ледяным ветром. Он шел и представлял, как постучит в темное окно, услышит хрипловатый со сна голос отца и тут же — его радостное восклицание. Как вспыхнут в глухой полуночи теплым светом родные окна…
Последние пять лет, приезжая из Липецка, не встречает его отец на пороге отчего дома. К отцу он ходит на сельское кладбище. Но, слава Богу, не обделен он счастьем обнять свою старенькую маму, братьев и сестру. И многочисленную родню.
…Без малого на добрых четыре километра протянулось Крутогорье. Когда он, заведующий одним из отделов областного управления сельского хозяйства, шел по главной улице, когда видел, что растут чьи-то новые стены; с болью отводя глаза от домов с ослепшими окнами, с провалившимися, словно перебитыми позвоночниками, крышами, помнил: дом, даже самый старенький, живет, пока в нем жилой дух. От пустоты дом умирает, как человек от неизлечимой болезни.
За всю многолетнюю колхозную историю, кроме ферм, амбаров да магазина, в Крутогорье ничего не строилось. По чьей-то злой воле или недомыслию отнесли многолюдное село в разряд неперспективных, поставив на нем крест на многие годы. Вот уж поистине: «Горе горькое по свету шлялося и до нас невзначай забрело». Забрело и надолго поселилось. Но… Как прекрасно, что в жизни существует это «но».
…Память, как вспышка молнии, высветит из дальнего далека сумрачный день поздней военной осени, перепаханное картофельное поле с кое-где белеющими клубнями, женщин с кошами. Откуда-то налетела председательская бричка. Бабы с криком в рассыпную, но не все. Тех, кто не сумел, схватили, затолкали в машину и повезли в райцентр. Была среди тех колхозниц, скованных ужасом предстоящей тюрьмы, и его мама.
«За что же их в тюрьму? — раздавались голоса. — Ведь картошка все равно пропала бы — так, пусть лучше достанется людям. Разве этого не понимает жестокий и злой председатель?».
Но этот человек прекрасно знал и мог выполнить любую крестьянскую работу. Он был «свой» в сельских хатах. Люди относились к нему с почтением. А, может быть, с почтительным страхом… Именно в то осеннее ненастье сорок второго пришла в избу Баженовых горькая правда познания человеческой природы, понятия двудушия и двуручия, веры и надежды, справедливости и бесправия. Но ничего не оставалось пятнадцатилетнему Николаю Баженову, как взвалить на свои плечи хлопоты за судьбу младших братьев и сестренки. Впереди была черная полоса отчуждения, два тяжких года выживания, полуголодного прозябания и без того обозначенного военным лихолетьем… Потом с «фронта трудовой повинности» возвратилась мать, вся осунувшаяся, почерневшая в лице и с побелевшей головой. И решил тогда Николай, что обязательно посвятит свою жизнь людям села, их бедам и нуждам.
Давно нет на свете того председателя, продавшего своих сельчан за десяток картофелин. Верно говорят в народе: «Бог шельму метит». И его поймали с поличным при крупной сделке по продаже скота. И как вредителя пустили в расход. Спустя немного после случившегося и было пересмотрено «Дело» о злоумышленном хищении семенного фонда картофеля двенадцатью бабами Крутогорья…
Игнатьевич сдержал свое слово. Сразу после войны поступил в Воронежский сельскохозяйственный институт на агрономическое отделение, а уже в пятьдесят втором возглавил родное хозяйство «Отрадное».
Он не был ни грубым, ни властным, ни мстительным. С ним легко и надежно работалось. Он никогда не говорил: «У меня в колхозе» и вообще даже о том, что сделано по его предложению, по его задумке. А это очень важно, когда человек не «якает», не приписывает себе все удачи, а относит их на счет помощников. Люди не любят работать для славы одного человека. Они сами хотят получать признание за то, что сумели сделать хорошо. А еще он был доброжелательным. Словом, чистым во всем, потому, как сам хлебнул «горя горького». Его любили, а любовь способна разбудить в людях такие силы, подвинуть их на такие дела, какие и не снились человеку дурному, злому, двоедушному, будь он хоть до зубов вооружен «наукой управления». Наука — это, конечно, великая сила, но в селе важно прежде всего, чтобы людьми руководил человек хороший. Хороший человек — вот первое требование, которому должен отвечать председатель.
Конечно, хороший человек — это не профессия. А что такое профессия без душевных качеств, которые характеризуют его как человека? К хорошему человеку люди идут, как в церковь на исповедь к духовнику…
Однажды слякотной осенью, проезжая по Крутогорью, председательский «газик» вынужден был прижаться к забору и пропустить печальное шествие. Трактор медленно тащил за собой грузовик, в кузове которого стоял гроб с покойником. За ним, скользя, едва не по колено в грязи, брели люди. Боль, стыд и почти физическое ощущение собственной вины за издевательства над селянами (хотя в чем его вина — он только приступил к делу) почувствовал тогда Баженов, глядя на скорбное шествие. И дал слово: чего бы то ни стоило, но сельские улицы заасфальтирует…
Забота о будущем — это прекрасно. А как быть с теми, у кого нет будущего, а есть только горькое прошлое да безрадостное настоящее? И он начал строить… дороги, дома, амбулаторию. Потом о нем заговорили в округе. Потянулся народ из «неперспективных» в Крутогорье и оно возродилось.
Неправда, что покинув однажды деревню (так уж сложилась его судьба!), человек для нее навсегда становится отрезанным ломтем. Вранье! Жизнь всегда прочнее и прекраснее от мысли, что тебе есть куда вернуться.
1976