Артур Чернышов
РАЗНОЛЕТЬЕ
НА ДОРОГАХ ЖИЗНИ
рассказы, новеллы, были
ДЕД
Засмотрелось небо глазами-облаками на нежно-белую кипень садов, да так и застыло от удивления и восторга. И то ли оттого, что по весне в этих краях цвело много вишневых садов, то ли была на то другая причина, а только деревню назвали Вишенки. Вишенки, Вишенки, так и кажется, что ты ступаешь босыми ногами по траве, в руках у тебя небольшая корзинка, доверху наполненная бордовыми ягодами, и даже на пальцах, щеках темно-багряные струйки вишневого сока.
— Э-эй, внучек!
Это дед. На дворе уже пыхтит и негодует увалень самовар. Дед чинно вносит его в дом, ставит на необъятный дубовый стол, и начинается чаепитие. Я любил бывать у деда, любил запах только что вымытых, пахнущих сосной половиц и хрипловатое бормотанье стенных часов. Мой дед, Макар Васильевич, всю свою жизнь, за исключением империалистической и Отечественной войн, прожил в Вишенках и славился как искусный бондарь. Профессия эта, наверное, одна из самых древних на Руси, требовала мастерства и выдумки и была под силу лишь русским богатырям.
Когда бы я ни был в Вишенках, всегда помню деда за работой. Ловким, размеренным движением рук дед раскалывал коричневые упругие кряжи дуба на клепку, небольшие дощечки, которым суждено стать бочкой.
А какие бочки выходили из-под его рук! Стройные, покрытые светло-коричневым загаром, они, казались, походили своей красотой на девушек, молодых и веселых. И поэтому недаром многие жители Вишенок с наступлением осени спешили к деду с одной просьбой: «Сделай кадочку». Дед никому но отказывал, потому что руки его, шершавые и грубые, как кора дуба, привыкли делать людям добро.
В последний год моего приезда дед был плох. Старая болезнь сердца угомонила старика, и теперь дед подолгу просиживал на бревнах у дома, а по ночам не мог заснуть от воспоминаний…
Лето тогда стояло жаркое, душное. Земля истосковалась без дождя, ее потрескавшиеся дороги, как губы жаждущего путника, просили воды, воды… И вдруг гроза… Прошлась она над деревней, заставляя кланяться в поло вершины берез и тополей своей яркой и буйной красе. Она путала и рвала телеграфные провода, билась в окна домов и, уже под конец обессилив, запуталась в ветвях старого дуба, что стоял на краю оврага… Весь вечер и всю ночь шел дождь. А утром свершилось чудо… Земля дышала свободно и ровно, и воздух, казалось, был настоен на аромате трав и цветов, и только для старого дуба эта гроза была последней.
…Так уж, наверное, бывает: когда человек чувствует, что не удержать ему жизнь, которая словно песок, зажатый в руке, все сбегает и сбегает вниз, он начинает вспоминать свою юность… Так и мой дед.
Дуб у околицы был его ровесником. Он провожал его в четырнадцатом году, когда тот был молодым восемнадцатилетним парнем, провожал и в сорок первом, и встречал поседевшего от обиды и горя за погибших на войне двух сыновей… И вот теперь старый дуб умирал.
Я видел, как под вечер через всю деревню дед шел к околице, к своему дубу. А утром меня разбудил стук топора и пронзительный визг пилы. Дед работал. Работал быстро, в каком-то исступлении, точно боясь, что ему могут помешать, оторвать от начатого дела. Маленькие бисеринки пота сбегали по лицу, наползали на глаза… К вечеру он кончил. Усевшись на крыльцо, старик долго молчал, поглаживая шершавой ладонью гладко обструганные стенки бочонка.
1967
Артур Чернышов
РАЗНОЛЕТЬЕ
НА ДОРОГАХ ЖИЗНИ
рассказы, новеллы, были
ДЕД
Засмотрелось небо глазами-облаками на нежно-белую кипень садов, да так и застыло от удивления и восторга. И то ли оттого, что по весне в этих краях цвело много вишневых садов, то ли была на то другая причина, а только деревню назвали Вишенки. Вишенки, Вишенки, так и кажется, что ты ступаешь босыми ногами по траве, в руках у тебя небольшая корзинка, доверху наполненная бордовыми ягодами, и даже на пальцах, щеках темно-багряные струйки вишневого сока.
— Э-эй, внучек!
Это дед. На дворе уже пыхтит и негодует увалень самовар. Дед чинно вносит его в дом, ставит на необъятный дубовый стол, и начинается чаепитие. Я любил бывать у деда, любил запах только что вымытых, пахнущих сосной половиц и хрипловатое бормотанье стенных часов. Мой дед, Макар Васильевич, всю свою жизнь, за исключением империалистической и Отечественной войн, прожил в Вишенках и славился как искусный бондарь. Профессия эта, наверное, одна из самых древних на Руси, требовала мастерства и выдумки и была под силу лишь русским богатырям.
Когда бы я ни был в Вишенках, всегда помню деда за работой. Ловким, размеренным движением рук дед раскалывал коричневые упругие кряжи дуба на клепку, небольшие дощечки, которым суждено стать бочкой.
А какие бочки выходили из-под его рук! Стройные, покрытые светло-коричневым загаром, они, казались, походили своей красотой на девушек, молодых и веселых. И поэтому недаром многие жители Вишенок с наступлением осени спешили к деду с одной просьбой: «Сделай кадочку». Дед никому но отказывал, потому что руки его, шершавые и грубые, как кора дуба, привыкли делать людям добро.
В последний год моего приезда дед был плох. Старая болезнь сердца угомонила старика, и теперь дед подолгу просиживал на бревнах у дома, а по ночам не мог заснуть от воспоминаний…
Лето тогда стояло жаркое, душное. Земля истосковалась без дождя, ее потрескавшиеся дороги, как губы жаждущего путника, просили воды, воды… И вдруг гроза… Прошлась она над деревней, заставляя кланяться в поло вершины берез и тополей своей яркой и буйной красе. Она путала и рвала телеграфные провода, билась в окна домов и, уже под конец обессилив, запуталась в ветвях старого дуба, что стоял на краю оврага… Весь вечер и всю ночь шел дождь. А утром свершилось чудо… Земля дышала свободно и ровно, и воздух, казалось, был настоен на аромате трав и цветов, и только для старого дуба эта гроза была последней.
…Так уж, наверное, бывает: когда человек чувствует, что не удержать ему жизнь, которая словно песок, зажатый в руке, все сбегает и сбегает вниз, он начинает вспоминать свою юность… Так и мой дед.
Дуб у околицы был его ровесником. Он провожал его в четырнадцатом году, когда тот был молодым восемнадцатилетним парнем, провожал и в сорок первом, и встречал поседевшего от обиды и горя за погибших на войне двух сыновей… И вот теперь старый дуб умирал.
Я видел, как под вечер через всю деревню дед шел к околице, к своему дубу. А утром меня разбудил стук топора и пронзительный визг пилы. Дед работал. Работал быстро, в каком-то исступлении, точно боясь, что ему могут помешать, оторвать от начатого дела. Маленькие бисеринки пота сбегали по лицу, наползали на глаза… К вечеру он кончил. Усевшись на крыльцо, старик долго молчал, поглаживая шершавой ладонью гладко обструганные стенки бочонка.
1967