Владимир Герасимов

Берега далёкие и близкие





Ты прав, солдат





Давненько уже не встречал Григорий Назаров утро ран­нее в отчем краю, не любовался красотой восходов и зака­тов над озером родным и дальними лесами. Раньше он всег­да сожалел, что нет в их местах Соловьёв, что не просыпался он в детстве и юности под их задушевные трели. Сколько себя помнит, просыпался он тогда под скрип калиток и во­рот, под мычание проходящего по улице стада и резкий звук пастушьего кнута, да под песни свежего утреннего ве­тра. Вот это он знал и помнил хорошо. А соловьев довелось вдоволь наслушаться потом, в других местах.

Как перекати-поле подхватил его однажды ветер судь­бы-жизни из края родимого и понёс по стране огромной, необъятной. Сначала армия, потом учёба.

А дальше - севера, которые затянули Григория так, что застрял Назаров в краях студёных на долгие сорок лет.

А сейчас - законная пенсия. И он, после долгих лет раз­луки, вырвавшись надолго домой, снова дышит утренней прохладой и любуется неброской красотой родной при­роды. Наполняет душу и сердце тем простым очарованием, которого был лишён долгие годы.

Вот он идёт не спеша по тропинке узеньким переулочком к родному озеру. Вокруг всё те же заборы, что были десятки лет назад. Только почернели они, покосило их время. Да, всё имеет свойство стариться, дряхлеть. Таков закон жизни.

Сегодня на берегу его ждёт старая отцовская деревян­ная, но ещё добротная лодка. Племянник вчера настойчиво предлагал отвезти Григория на новый котлован, взорван­ный несколько лет назад в болоте у озера Долгова. Такт, по его рассказам, с берега неплохо ловился окунь и приличные карпики, запущенные специально для населения местными предпринимателями прошлой весной. Григорий наотрез отказался, сказав, что в следующий раз посетит это рыбное «эльдорадо» непременно.

Он стремился именно сюда, на это озеро. Ему хотелось уплыть на лодке на свои заветные места, побыть именно здесь наедине с собой, со своим прошлым, с памятью. Уж очень хотелось ему половить карасей. Ведь в своё время, это были не караси, это были карасищи, до ки­лограмма и более. Он хорошо помнит, как лишался с друзьями дефицитных крючков, сколько нервов стои­ло тогда выуживание каждого обитателя этих глубин.

К рыбалке Григорий подготовился основательно. Были и черви и различная привада. На удочках стояла серьёзная германская леска, достаточно было крючков и грузил. И от предвкушения доброй рыбалки, на душе у него было легко и он заспешил к озеру.

Подходя к берегу, сквозь редеющий туман, он увидел, что он здесь не первый. На берегу уже стояла, запряжён­ная в легкую телегу, справная лошадка. Она была привяза­на длинной вожжиной к металлической скобе на мостике, что уходил в озеро. Вдоль мостика виднелся ряд лодок. Ло­шадка мирно уплетала свежескошенную траву, что лежала перед ней и терпеливо ждала своего хозяина. Рядом курился слабенький дымокур из сухих коровьих лепёшек, которых было предостаточно на берегу всегда. Облегчённую удоб­ную телегу Григорий признал сразу, таких телег больше ни у кого нет, она одна. И принадлежала она заядлому рыбак}?', старому солдату, пришедшему с фронта без ноги, на проте­зе, дяде Саше. Александру Петровичу Кулагину, а в народе по-простому Петровичу, или Сане Кулибину. Так уважи­тельно звали все сельчане бывшего солдата за его золотые руки, прямоту и бескорыстность.

И у Григория стало радостно на душе.

- Жив значить старый солдат. Жив, табачная душа. Вот, молодец!

Ведь это дядя Саша, в далёком детстве, приучал его и его друзей к рыбалке на этом озере. Учил, где и как ставить сети, фитили, да и другим тонкостям. И он очень обрадовался, что снова встретит этого замечательного человека.

В рваном тумане показалась деревянная лодка. Видно, что рыбак не спешил. Грёб одним веслом неторопливо, направляя её к берегу. Когда она ткнулась меж­ду двух лодок, Григорий был уже наготове, сразу взял с кормы цепь, стал её натягивать и пропускать че­рез скобу. Рыбак на протезе в лодке не спешил подни­маться, а пристально разглядывал человека на мостике. На дне лодки трепыхалось десятка два приличных кара­сей, при виде которых у Григория заволновалось сердце.

- Здравствуй, дядя Саша! - радостно поздоровался с ры­баком Назаров.

- Здравствуй, Петрович дорогой! - ещё более эмоцио­нально продолжил он.

- Тебе помочь? - спросил Григорий.

- Погодь малость. Дай, отдышусь, - ответил старик и сно­ва стал пристально осматривать неожиданного помощника.

- Здравствуй, мил человек. Вижу, рад встрече.

- Звиняюсь, старый стал, худо вижу. Не признаю. Вид­но, наш по обличью, а не признаю.

- Дак, чьих будешь-то? - спросил Александр Петрович.

- Григорий я, дядя Саша. Григорий Назаров. Ульяны Масловой внук.

- Ты меня ещё рыбачить учил здесь сетями, - торопясь, стал объяснять разволновавшийся Назаров.

- Вона как! Гришка значить? Стало быть Полины завод­ской сын, а Ульки-солдатки внук, - тоже обрадованно про­изнёс старик.

- А тебя, милок тожа не признать. Седой стал. Штаны вон на помочах.

- Так-то что, не держатся? Ну да, поотрастили мамоны-то.

- Оно и понятно. В городах-то при жизни сладкой, да без движениев, оно и растёт как на доброй опаре, брюхо-то.

И старик ненадолго замолчал.

- А с помочами, дед, удобнее, - ответил, как бы оправды­ваясь Григорий.

- А ну-ка, землячок, подмогни старику, - шутя скомандо­вал дед.

Назаров осторожно ступил в качающую лодку, помог подняться Петровичу и выйти на мостки.

- Пойди передом. Давай присядем вон на ту лодчонку перевернутую, - тихо сказал Кулагин. Григорий пошёл по шатким широким доскам, слыша, как сзади тяжело дыша, идёт стуча протезом старый солдат.

- Ну вот, тут и посидим. Посидим-полюбезничаем, как бывалочи, - сказал старик, тяжело опустившись на лодку.

- Ну что, покурим? - тихо спросил Александр Петрович. Али бросил?

- Да нет, всё пытаюсь, - ответил Назаров. Он достал си­гареты и предложил старому рыбаку.

- Не, милок. У меня своё, бронебойное курево, - улы­баясь, сказал Петрович и стал крутить «козью ножку». За­курили. Некоторое время сидели молча. Потом Петрович положил свою жилистую, но уже довольно сухонькую руку на колено соседа и сказал:

- А я вот, Гриша, всё копчу небо. А ведь нонча в ноябрь­ские девяносто стукнет.

- Вот видишь, хоть и безногий, а кручусь ещё. Польза от меня значить обществу пока есть. Рыбкой вот живу. Опять же грибы, ягоды. Да по мелочи — лужу, паяю, метелки, ло­паты делаю.

- Да ты, знашь и пенсия, грех обижаться, дивная. Даже поболе, чем зарплата у наших некоторых. Что скажешь, не обижат государство-то.

- Вот, даже внукам-правнукам помогаю. A-то, как, - с яв­ной гордостью закончил старик. Опять помолчали. Вздох­нув, Кулагин снова продолжил:

- Да, така вот картина. А дружки-то мои, с кем деревья вон там за озером перед войной садили, с кем потом работал-бражничал, все уже поприбрались.

- Кто по Европам где-то лежит, а кто там, на родном по­госте пригрелся.

- Да что говорить. И прочий народец тоже ушел на сви­данку с Отцом нашим.

- Бабка вот твоя, однако, хорошо пожила. Она много старше меня была.

- А вот матушка твоя, Полина, мало погостила на свете этом, рано прибралась.

И дед опять замолчал.

- Hy ладно, что я однако всё о себе, да о мрачном, - на­чал опять Петрович.

- Поведай, как и что у тебя? Каким курсом сейчас идёшь. Каки гавани обживаешь?

Григорий не торопясь, обстоятельно, поведал старику о жизни своей на северах, о работе на буровых, о пенсии.

- Знаю, что герой! Орденами-медалями заслуженно на­граждён. Не посрамил землю родну. Там вишь, пригодился. Это ладно.

- А всё однако, не шибко лежит у меня душа к брату ва­шему. И он опять замолчал, словно собирался с мыслями и духом.

- Ты, Гриня, на меня сильно только не серчай. Я правду тебе скажу, как понимат сердце моё, так и скажу.

А она ведь не мед, не рубль советский, чтобы её всем любить.

- Вот знаю распрекрасно, что без вашего брата нельзя жить стране. Нельзя, всем понятно.

- А вот не особо уважаю летунов-перелётчиков. А как же по-другому то вас звать-величать.?

- Ведь улетели, как только на крыло встали. По строй­кам, по северам. За рублём длинным погнались, будь он не­ладен.

- Романтики им вишь, захотелось! Туманов в краях род­ных не хватило.

- А землю-то матушку пошто бросили?

- Знаю, може и не вы совсем виноваты в том, что сегодня на Поповом бугре, да в Займище на полях наших, ничего кроме бурьяна не растёт, да козы скачут.

- Знаю, начальники местные на разор деревню пустили. Обидно, боль гложет нестерпимо, вот и виню всех, - и ста­рый труженик опять ненадолго замолчал.

- Это я с тобой говорю так по-доброму, - снова тихо на­чал Петрович.

- А потому, что уважаю родовую вашу! И деда тво­его, Анатолия Петровича, что тоже старше меня был.

И дядьку Василия, что не вернулся, и гармониста Михаила, годка моего, что возвернулся израненным.

- В одном эшелоне в сорок третьем добирались мы под Смоленск. Ох и жарко там было. Много кровушки проли­лось. Но дали мы тогда осенью там супостату.

- Только я вот из наших оттуда и вернулся. Мишаня-то в другом месте выкуривал вражину.

- А ребятки-то наши сибирски, там и остались. Вот ге­рои были. Не попятились, не побежали. Ведь пересилили мы тогда фашиста. Вперёд пошли, хорошо пошли, твёрдо!

И дед опять ненадолго замолчал. Стал трясущимися ру­ками скручивать цигарку. Закурив, он ещё какое-то время молчал. Потом снова заговорил:

- Бабку вот твою помню и уважаю. В войну жилы вы­тянула и до последа робила.

- Матушку твою, уважаю и помню, за то, что как с вось­ми лет в войну стала работать и тоже до конца отстояла вах­ту свою.

- Мишку вот ещё нашего уважаю. Михаила Васильевича Костина, что председателем теперь, али глава фермерский, разбери попробуй должности нонешни.

- Не дал ведь мужик пропасть совсем хозяйству доброму и деревне. Не допустил погибели окончательной.

- Скотинку вот сохранил, площадя опять же посевные. Пусть не всё, но сохранил.

- Колгатится ведь народ-то: сеет, пашет... Молоко, мясо опять же производит.

- А живёт земля и хозяйство — смотри и всё живёт.

- Вон, детишки рождаются, школа робит. Смех на дерев­не, вечерами парочки гуляют.

- А песни, Гришаня, каки песни поют. Душевно, забо­ристо, как и раньше.

- Живёт значить деревня, живёт! Во как!

- Да, вот его уважаю, Васильевича. Команду его уважаю, что не разбежалась. Не потянулась караваном в края дальние.

- Впряглись и тянут вместе лямку. Тяжело им, но тянут. Страну, народ кормят своим, натуральным продуктом.

И Петрович зашёлся в кашле. Откашлявшись, стал тихо продолжать дальше:

- А вот возьми, что кругом творится. Ведь у соседей-то, что Мамай прошёл. На полях-то уже добрый подлесок на­дурил, народ грибы собират.

- А по селам-то чисто ураган-смерча попьяне прогулял­ся. Дома глазами пустыми на мир жалостливо смотрят.

- Ни трактора тебе, ни машины не гудят, не бегают как прежде. Смеха детского не слышно.

- Да разве мыслимо тако дело! А народ пьёт, да вымират! А главно-то, милок. Ни души, ни совести у многих не стало. Воруют и частно, и государево, и фермерско... Разве это по­рядок? Когда тако было?

- Вот меня всё внук старший убеждат, что мол на пра­вильны рельсы страна встала. Программы такие — по энтим программам и движемся к светлому будущему.

- Говорит опять же, отсталый я. И ещё слово како-то не наше. А, вот — что я рудимент. А они вскоре жить будут по-новому.

- А тут как посмотреть, милок. Ведь мы тоже не вчерась родились, кое-что кумекам.

- Вот он говорит, программа была специальна. Погодь, вспомню, запамятовал.

- А, при-ва-ти-за-ция. Во как! И не выговоришь на трезву-то голову.

- Точно, обнаковенно, едрёна вощь, прихватизация!

- Это ведь Чубайсы-Гайдары, вампиры народны, под себя и дружков своих специально всё придумали. Программы-то эти шибко хитро-мудры.

- А народ-то считат, что это гольно воровство. А то как?

- Тут ведь хоть как крути. Чисто воровство. Только дюже хитрое, словами замаслено, понимашь. И не спорь со мной, не возражай, милок!

- Дальше смотри. Что раньше начальник какой не воро­вал? Было дело и вокругом. Дак это мелочи были, по срав­нению с таперишним-то.

- Ну, машинёшку каку, квартирку там втихаря получит. Ну, ковришку, али стенку импортну без очереди умыкнёт. И всё!

- И то, брат ты мой, пужались. А ну как народ разузнат! И стыдились поди, совесть кака-то была.

- А ты, Гриша, не лыбся. Наши тогда меру знали. Да и укорот всё одно был.

- Опять же — партия. Пуще отца родного боялись. Это сейчас всё на коммунистов валят. Понадоставали откуда-то дерьма всякого. И льют, кому не лень.

- А тогда как говорили:

- Совесть, и что там ещё, тоже запамятовал?

- А, вот. Совесть и честь, однако. Как у солдата! И не просто писали лозунги всяки. А всё одно сполняли запове­ди свои, словно Христовы! И правильно было!

- А таперь что получается?

- Вот, смотри. Заводы, рудники, промыслы разны, фа­брики опять же, даже леса-угодья добры, всё к рукам при­брали. И говорят, законно!

- Хозяева, говорят мы. Наше это всё таперича.

- А откель хозяева-то эти взялись? Ведь вроде с семнад­цатого года народно всё, общее было. Не стало хозяев-то. Горбом всё это наживали, народ жилы вытянул. А ведь по­строил, поднял отчизну-то. В космос прямо поднял!

- А теперь говорят, всё по закону! Да что это за закон такой народно-то добро по карманам распихали.

- А то ведь и ещё хуже — басурманам продали. Опять же спрашиваю:

- Что это за закон такой, во дворцах-палатах двоём-троём проживать, с бассейнами и прочее. А для ста­рушки, у которой сыновья полегли на войне, хаты при­личной с нужником тёплым сыскать власти не в силах?!

- Я, конечно, Гриня, не тебя виню. Вы что, так, шесте­ренки-винтики. Мелочёвка. Всё на побегушках у богатеев-алигархов теперь. Понимаю — жить надо!

- Но ведь вы допустили их к власти. Вы смолчали, ког­да они отцовы-дедовы завоевания потащили по карманам. Что, не ведали, не понимали, чем всё кончится?

- А ведь смышлёные все, грамотные. Образование бес­платно народ всем дал.

- Куда смотрели? Сами-то чего хотели? Воздуха свобо­ды захотели? Как там сейчас пишут — задыхаться стали от режима.

- От какого режима? От народного-то? А вот я тебя спрошу, а сейчас что?

- Дерьмократия! Вот что сейчас. Всё заболтали! Везде говоруны. Шпарят как по писанному. Что шаманы твои по ящику чешут, заслушаешься.

- Думашь, вот как хорошо, вот как ладно. Ну прямо ком­мунизм пришёл.

- А как в магазин пойдёшь. Жизнь моя копеечка! А дале-то как жить, милок?

- Почему на торгашей этих нету в государстве укороту? Почему цены задирают под самое-самое, как иная бабёнка пьяная юбку свою?

- Тогда опять спрошу, кому коммунизм наступил? Хоть бы к народу прислушались!

- Вот раньше, завсегда секретарь райкома, другие чины районные, а то и обласные приезжали, с народом толкова­ли. Всё обстоятельно говорили, что почём и куда движемся в сей момент. Про линию рассказывали. И мы её видели, линию-то.

- А сейчас кого видим? Только как машины круты в охотугодья туда-сюда шастают. Глаза мозолят, да народ лиш­ний раз зудят.

И дед замолчал, на этот раз его молчание длилось доль­ше и висело тягостной тишиной.

- Ладно, Гришаня, заговорил я тебя. Болтал, что твой оратор. И так наговорил на всю катушку.

- А поверь, болит душа. Знашь, как выговорится хочется. Давно вот ни с кем про это не говорил. Что-то стал держать всё в себе на старости. А с тобой можно. Ты свой. Работяга.

- А в себе, милок, ничего нельзя держать. Сгоришь сра­зу. Обнаковенно сгоришь. Не сдюжит мотор-то!

- Вот возьми, для примеру, бабу. Ведь поорёт, поплачет — смотришь, опять человек. Опять ласковая, улыбается.

- Али вот в церкву зачем ране ходили? Правильно — вы­говориться. Чтоб душе легче стало. Так-то вот. И дед опять вздохнул.

- А ты на критику не обижайся. Знамо, от вас много сей­час не зависит. Шестерёнки вы, лекторат одним словом.

- А вот обидно, поколению нашему до слёз обидно. Не то что-то вершится на местах, не то. Неужели он там не ви­дит, - и старик многозначительно показал пальцем вверх.

- Всё, Гриша, на этом политбеседы и рассуждения за­кончим.

- Подсобирываться, однако, надо. А то домашние по­теряют.

- Я с внучкой старшей теперь живу, как жёнка-то померла.

- Ты, мил человек, подмогни мне. Я пока с лошадёнкой-то управляюсь, ты вон в корзину-то плетёну, что я под гри­бы брал, рыбку-то собери, да на телегу пристрой.

- Себе, паря, откинь пяток, что похруще, на уху-жарёху. Вдруг не подфартит с клёвом-то. И старик надолго замол­чал, стал заниматься лошадью.

Григорий собрал всех карасей в объемную корзину и понёс к телеге. Получился довольно увесистый улов. Себе Назаров взял в полотняную сумку четырёх довольно при­личных карасей, чтобы не обидеть старика. Как-никак ува­жил и видно, это ему приятно.

Дед закончил свою работу, всё осмотрел и остался дово­лен. Тяжело ступая по песку, подошёл к Григорию.

- Ну что, земляк, дорогой ты мой! Прощеваться будем. Спасибо тебе, что терпения набрался, отнесся с уважением к словам старика.

- Ты загляни ко мне в гости-то. Посидим, повспоминам. О твоих расскажу в подробностях, что еще помню.

- Надо вам и деткам вашим знать всё о корнях своих. Может где и сгодятся воспоминания-то мои.

- Заходи, Гриша, заходи. Больше вряд ли свидимся. Пора мне уже к товарищам-сверстникам подаваться. Да и бабка заждалась поди.

- Всё, Гриша, всё. Поехал я, - торопливо заговорил ста­рик. Но Григорию показалось, что старик чего-то ещё ждал, какого-то последнего штриха.

Он подошёл и крепко обнял Кулагина и взволнованно сказал:

- Живи, солдат. Долго живи! И спасибо тебе за всё. За правду твою спасибо. За то, что сделал в жизни, спасибо!

И Назаров увидел, как старик часто заморгал и у него стали увлажняться глаза и появились скупые мужские сле­зинки. Дед махнул рукой и торопливо тронул лошадь вож­жами.

Григорий ещё некоторое время смотрел вслед удаляю­щейся телеги, потом присел на прежнее место и закурил. Он думал о том, что только что услышал из уст старого, прожившего долгую и непростую жизнь человека. Не было, конечно, для Назарова это каким-то откровением, думал об этом и Григорий и с друзьями-товарищами не раз говорили.

А вот сейчас, здесь, у утреннего родного озера, всё это как-то аккумулировалось, ярко высветилось в простых сло­вах и мыслях деда. И Назаров мысленно сейчас согласился со стариком, его рассуждениями и доводами. И Григорий окончательно утвердился в мысли:

- Да. Ты прав, солдат! Что-то ещё не так. Слабые ещё есть звенья, гнилые, в цепи дела нашего общего, важного.

Апрель 2017 г. г. Тюмень.