Иван Истомин — основоположник художественной литературы Тюменского Севера и первый профессиональный писатель Тюмени, который работал в национальной (ненецкой) литературе. Парализованный с детства, он писал книги и картины зачастую всего одним пальцем. В книге «Каким он был — певец Ямала? Воспоминания детей Ивана Истомина родные без прикрас рассказывают об отце, его творческом окружении, делятся забавными случаями и поучительными историями.





* * *



Каким он был — певец Ямала?


Воспоминания детей Ивана Истомина





Слова признательности



Выражаем искреннюю признательность Фёдору Егоровичу Коневу за его участие в этом небольшом сборнике воспоминаний о нашем отце. Собственно, его опубликованная ранее в «Ямальском меридиане» статья под названием «Две памятные встречи» оказалась для нас примером того, как можно неформально рассказать о писателе.

Благодарим Владимира Геннадьевича Ушакова за профессиональную оценку творчества Ивана Истомина как художника. В этом сборнике впервые сделано сравнение изобразительных приёмов Ивана Истомина и известных живописцев.

Большое спасибо за предоставленные рисунки Ивана Истомина говорим коллективу библиотеки имени И. Г. Истомина в Мужах под руководством Марины Александровны Рочевой.

Неоценимую помощь в финансировании издания этого сборника оказали Швецова Ольга Владимировна и Харитонов Кирилл Станиславович. Спасибо всем, кто добрым словом помог нам издать эту книжку.

Дети Ивана Истомина: Валентина, Анатолий, Александр





Александр, Валентина и Анатолий Истомины. Тюмень, 2016 г.





Поэт начинается с языка




Теперь уже не могу припомнить, когда впервые услышал об этом человеке, о моём земляке, односельчанине, писателе Иване Григорьевиче Истомине. Скорее всего, в раннем детстве. Тогда он уже не жил в Мужах, но его родственники проживали по соседству с моим другом. В те времена женщины коми фабричных платьев не носили, а сами шили свои широченные сарафаны и кофты с пышными рукавами, поэтому нам с Леонидом было удивительно смотреть на февру, которая одевалась «во всё русское». Мы сидели на крыльце, глупо хихикая, пока она пробиралась к тротуару через соседский двор по шатким дощечкам. Шла неловко, изгибаясь всем телом, чуть не падая, но, когда поднималась на твёрдый тротуар, преображалась и дальше плыла прямо-таки павой. Работала в пекарне, готовила разные сдобы, была видной, довольно крупной женщиной, здоровой полноты и довольно крупной.

Это была родная сестра Ивана Истомина. Она не походила на остальных женщин коми. И первая, должно быть, мысль о писателе возникла у меня о том, что и он ни на кого из мужевских не похож, а какой-то особенный.

Потом убедился, что проще человека и быть не может. Он был наделён той простотой в общении, что дана только мудрым людям.

Моя первая встреча с Иваном Григорьевичем случилась, когда я окончил девятый класс, а это значит, в 1953 году.





Иван Истомин 1950-е г.





С сестрой Фешей — Февронией Григорьевной Рычковой. 1966 г.



Тогда Салехард казался далеким городом: пароход тащился туда чуть ли не сутки. Уж не помню, сколько стоил билет четвёртого класса, то есть палубный, но при нашем скудном семейном достатке и эти расходы показались маме жуткими. Однако она согласилась отпустить меня в первое путешествие в чужедальний город, потому что по-своему понимала, как важно её сыну встретиться с Иваном Истоминым, Она видела, сколько керосина я тратил ночами, сопя над стихами, и решила, видимо, что встреча с писателем пойдёт мне на пользу: человек не в колхозе остался, а добился в жизни лучшей доли, потому что учился хорошо, старательно.

В детстве я был невероятно стеснителен. По этой причине я раз сто прошёл мимо дома Ивана Григорьевича, а ведь приехал только к нему: ничего другого мне в Салехарде на дух не надо было. Вся душа была наполнена нетерпеливым ожиданием встречи.

На десятый или на сто первый раз моего променажа[1] я увидел в калитке одноэтажного домика невысокого полноватого человека, опиравшегося на костыли. Но я этому не удивился, потому что знал, что в детстве он простыл, перенёс тяжёлую болезнь и остался калекой. Его добродушное круглое лицо улыбалось, и улыбка эта явно была адресована мне. Скорее всего, он догадался, что я не просто так прохаживался перед окнами его дома, но не стал смущать меня и сказал, что увидел в окно паренька из Мужей и оттого вышел. Как он мог определить, что я мужевский? И он безошибочно назвал мой род по имени деда. Есть такое у коми слово — «чужем». Это что-то вроде породы. Коневы отличались от Рочевых, Филипповы от Дьячковых…

Этот момент встречи почему-то по сей день помню. А какой случился разговор сразу после, естественно, в подробностях забыл, но суть осталась в закромах памяти. И помогает мне воскресить тот момент слово «эдем».

Уже в доме Иван Григорьевич полистал мою «книгу»: тетрадные листы, сложенные пополам, стянуты были дратвой с твёрдой обложкой какого-то учебника, подрезанного под размер. Мне показалось, что он просто перелистал, и даже стало обидно, как быстро отложил мои перлы на край стола, почему-то озабоченно повторяя одно и то же слово:

— Эдем, эдем, эдем…

Моё самостоятельное, или внешкольное, образование целиком зависело от сельской библиотеки, а она была довольно богато снабжена классической литературой и почти не имела современных поэтов. По этой причине я запоем читал поэзию начала девятнадцатого века с его языковыми особенностями.

Иван Григорьевич, помнится, очень серьёзно обратился ко мне, тая смешинки в глубине глаз:

— Что это такое — «эдем»?

Он говорил чуть напевно, растягивая отдельные слова, на которых хотел сделать акцент. Я был весьма удивлён, что настоящему писателю приходится объяснять значение слов,

— Рай, — говорю.

— Вон как! — удовлетворённо кивнул он, да вдруг поспешно спросил: — А соседка по парте знает про эдем-то?

Да откуда знать Таньке или Тоньке — не помню, кто тогда был моей соседкой по парте, — такое поэтическое слово, как «эдем»!

Дословно не помню, но Иван Григорьевич тогда преподал мне очень хороший урок: писать надо так, чтобы соседка по парте поняла. С языка начинается поэт, с языка, И должен быть твой язык не только понятным, сегодняшним, но и сугубо твоим, только тебе свойственным. Пожалуй, я тогда впервые понял, что язык — это не просто слова, а нечто гораздо большее, что это целый мир, который предстоит освоить. Я по сей день следую совету Истомина и неизменно отношусь к языку с трепетной любовью.

Это сегодня я с благодарностью вспоминаю урок Ивана Григорьевича, а тогда свинцовой тяжестью придавила душу обида. Мне-то казалось, что я пишу безукоризненным штилем, И разве можно сочинять стихи для Таньки или Тоньки? Нет! Только для всего человечества!

И почему-то очень хорошо помню, как эта обида мигом улетучилась. Пришёл гость. Не знаю, кто это был, но они явно состояли в добром знакомстве, обрадовались встрече, и Иван Григорьевич представил меня:

— Молодой поэт.





Село Мужи, центр Шурышкарского района Ямало-Ненецкого АО Тюменской области





Я чуть не задохнулся от гордости, благо успел глотнуть побольше воздуха, отчего надулся, как индюк. Гость уважительно протянул руку, пожал мою доброжелательно и улыбнулся, Скорее всего, это был Лапцуй, ненецкий поэт. Иван Григорьевич сумел так ловко повернуть всё, что я уже почувствовал себя в семье поэтов.

Как это давно было и как дивно! И что за люди жили тогда…

Помнится ещё, что мы втроём отправились на стадион. Иван Григорьевич двигался на костылях, рассказывая что-то забавное. Мы смеялись, и я не замечал, как тяжело ему идти. Мне казалось, что он останавливается, чтобы мы прониклись самыми интересными местами его рассказа, а на самом деле он отдыхал.

Дойдя до стадиона, сели на скамейку и стали наблюдать за бегунами. Меня и тогда, и потом трогало отношение Ивана Григорьевича к здоровым людям. Он восхищался бегунами, азартно болел, был весел, остроумен и добродушен.

А позже в окружной газете появилось моё восьмистишие. Каково же было моё удивление! Иван Григорьевич заменил только одно какое-то слово, и то, знать, в назидание. А так смотрю: мои слова печатными буквами оттиснуты. Впервые! И я твёрдо уверен, что поместил он этот слабенький стишок, накрепко мною теперь забытый, только ради того, чтобы поддержать меня. Житейской мудрости в нём хватало, Я ему по сей день благодарен.





Любовь к родной земле и живущим на ней людям


В его замечательном романе «Живун»[2] страницы об увечном мальчике Илье пронизаны такой высокой художественной силой, что физически ощущаешь немощь удивительного маленького человечка, желающего единственно подняться на ноги и побежать по траве, как другие, Он ищет встань-траву, веруя в чудо, и не находит, потому что нет её в природе — встань-травы. Но мальчик не впадает в отчаяние, не озлобляется на весь мир, не впитывает в душу зависть к здоровым сверстникам, а проникается ещё большей любовью ко всему, что его окружает, И когда отец зимой берёт его с собой, усаживает в сани и пускается в путь, Илька смотрит на мир с таким изумлением, с таким душевным приятием, что здоровым-то и недоступно. Мне думается, что иногда природа винится перед теми, кого обидела физически. Взамен она одаряет их умом, богатым воображением и восприимчивым сердцем, способным любить, Я вырос рядом с такой удивительной женщиной — моей бабушкой, оттого понимал природу доброты и мудрости Ивана Григорьевича, его отзывчивости к людям и такого живого любопытства к человеку как личности. И люди тянулись к нему.

Помнится мне и такой случай… Жил в Мужах примечательный человек — Терентий Васильевич Конев, участник Великой Отечественной войны. Рассказывал он мне о том, как отправлялся на фронт. Увезли новобранцев поначалу в Салехард. Там выпало свободное время, и они толпой человек в десять пошли в гости к земляку, к «нашему писателю».

— Вот сидим на кухне. Болтаем. Мечтаем живыми вернуться с войны. Тешим себя надеждой, что не успеем до фронта добраться, как фашиста побьют, А уж если не справятся без нас, так мы врежем, за нами не заржавеет. А Иван-то всё слушал, слушал, да и говорит: «Погодите», Ушёл в комнатку, недолго и не было его, и тут появляется с исписанной бумажкой в руке. Вот, говорит, песня. Подобрали мы под эти слова чужой мотив и пропели. Здорово получилось, прошибло до слёз. Такие слова о Мужах, о родном крае мы не слышали. А Иван и радуется тому, что нам понравились его слова, и чего-то опасается. Потом уж говорит: мол, никому не сказывайте, что я написал. Оно и понятно: как это без дозволения начальства? Могли по шапке дать, по тем-то временам. Но мы ведь тоже не лыком шиты. Спросят — скажем: слова народные, Встречался я с Иваном Григорьевичем ещё не раз. И остались памятные моменты. Но хочется рассказать об одном поучительном разговоре, который случился уже в ту пору, когда он жил в Тюмени, Я в тот год учился в Москве, на втором курсе института кинематографии. Были хрущёвские времена, начало шестидесятых, — после «лакировки действительности» деятелей искусства призывали повернуться лицом к жизни, и нас, студентов, будущих сценаристов, разослали по разным телестудиям, чтобы мы узнали, как живёт народ. Меня, выходца из гущи того самого народа, эта восьмимесячная практика научила только одному — в своих киноочерках необходимо приукрашивать жизнь, то есть врать, иначе материал не пройдёт в эфир.

Попросился я в Тюмень. В те времена телестудия находилась на верхнем этаже сталинской постройки дома по главной улице. А Иван Григорьевич жил неподалёку. Легко влившись в коллектив студии, состоявший из очень интересных людей, я принялся активно «делать кино» в качестве автора и режиссёра. Даже дослужился до штатной должности кинорежиссёра, И в этом качестве поехал с двумя друзьями — оператором и его помощником — в Тобольск, Затеяли мы снять киноочерк о тамошних косторезах. Когда эту работу показали по телевизору, я пошёл к Ивану Григорьевичу в гости, чтобы послушать похвалу, потому что на летучке картину хвалили и сам я тоже был доволен.

До этого мы в Тюмени уже виделись с ним, но те встречи почему-то улетучились из памяти, а эта не забылась, будто засела, как гвоздь в дубовой доске. Встретил он меня сдержанно, всё чего-то хмурился. Устроились мы на кухне. Я решил, что человеку нездоровится. Не мог же допустить мысль, что он расстроен моей работой.

— Смотрел, смотрел, — сказал он, не глядя в глаза. — Пороть тебя некому.

Блаженно ожидавший восторженной оценки, я аж похолодел. А он поднял глаза на меня, и в них я увидел прямо-таки страдание, И он стал говорить, что косторезы ведут себя на экране очень уж неестественно. Так никто резец не держит, как в моём кино. Мастер не будет сидеть в такой позе, как у меня. Это же неудобно. Густо краснея, я вспоминал о том, как на съёмках заставлял косторезов принимать те позы, которые были наиболее эффектны по моим понятиям, Иван Григорьевич косторезное дело знал до тонкости, и его мои «ракурсы» возмутили до глубины души. Он увидел неправду в жестах героев фильма, позах, лицах, которые не были схвачены в их естественной мимике, И как когда-то давно он учил меня говорить просто и ясно, так теперь просил уважать правду, Я тогда, слушая его упрёки, конечно, думал, что у кино свои законы и в итоге я прав, А что тут такого? Я так увидел косторезов и так показал. Это моё авторское право. Но последующая мысль Ивана Григорьевича запала в память накрепко,

— Ты мало об этих людях узнал, — примерно такие слова сказал он мне, — не полюбил их, не проникся их трудом, И это чувствуется в работе. Так нельзя, нельзя.

Он был прав. Мы приехали в Тобольск, нашли косторезов и за два дня сняли киноочерк, толком даже не запомнив имена мастеров. И это снова был урок: говори о том, что знаешь, а более того — к чему душою потянулся. Душа — всему мерило в нашем деле,

И тут он вдруг посветлел лицом. Этот переход был настолько быстрым, что я не успел остыть от обиды,

— А вот оленей любишь! — негромко воскликнул он, — Это видно.

И уже не сдержался от прямо-таки детского любопытства:

— А как ты сделал — олени идут? А?

Потихоньку приходя в себя после «холодного душа», я стал рассказывать, что мы вырезали круг из фанеры, установили на столе, вбив посредине гвоздь, по краю расставили костяные фигурки оленей и уловчились крутить тот круг. А в кадре вышло — идут олени, движется стадо, следует за ним аргиш[3].

— Хорошо получилось, — не столько похвалил, сколько утвердился в своём мнении Иван Григорьевич. — Вот за это я тебе остальное прощаю. Старайся никогда не врать. Лучше промолчи, когда надо врать.

В жизни я встречал умных людей. Не очень много, но встречал. Были и такие, кто повлиял на мою судьбу. Но Иван Истомин был первым среди тех, кто приметными вехами остался на пройденном жизненном пути. После моей тюменской командировки я уже ни разу не свиделся с Иваном Григорьевичем. Жизненный поток, в который я попал, увёл в какие-то свои круговерти. Изредка переписывались. О смерти Ивана Истомина я узнал от своего друга, теперь уже покойного, Алёши Терентьева, И почувствовал боль.

В книжном шкафу — его книги, среди них двухтомник. Недавно перечитал роман «Живун». Была опаска, что устарела вещь, оказалась в сторонке от нынешней невразумительной и суетной жизни. Ан нет! Читал, как впервые, с увлечением. Иван Григорьевич был мастером — ничего лишнего и предельно полно.

Проза Ивана Истомина со временем будто настоялась и стала ясней, доступней, мудрей. Такое бывает с хорошими писателями.

В его произведениях есть то, что никогда не устаревает, — любовь к родной земле и живущим на ней людям. Это всегда будет вызывать отклик в душе читателя. А писатель жив, пока его читают.





Фёдор Егорович Конев, член Союза кинематографистов РБ, Союза писателей РБ и Объединённого союза писателей Беларуси и России





Бессмертные страницы ямальской истории




Я живу в Салехарде с 1975 года, поэтому хорошо знаком с творчеством Ивана Григорьевича Истомина как прозаика, филолога, писателя и художника. Узнал о нём, когда только начал творческую и педагогическую деятельность в Салехардском культпросветучилище. Ярко помню, как меня пригласили на персональную выставку Ивана Григорьевича и попросили прокомментировать его художественное творчество в области изобразительного искусства.

Идя на выставку, я понимал и знал заранее, что человек обладает писательским даром и не имеет профессионального художественного образования. Как мне нужно было поступить и какую позицию выбрать? Но сомнения рассеялись, когда я увидел работы Ивана Григорьевича. Что в первую очередь меня удивило и тронуло: его подход к карандашной графике практически не отличался от графических подходов профессионалов. Линия тонкая, изящная, тон светлый, искрящий, акцентирует на главном, передаёт все нюансы окружающей действительности, с хорошим знанием национального колорита и атрибутики, предметов окружающей среды. Можно сказать, пленэр[4]. Одним движением — просто и лаконично. Причём это относится не только к типажам людей Севера.

Что касается композиционных живописных работ, я бы сравнил творчество Истомина с мастерами эпохи Возрождения — Брейгелем и Остаде. Передать исторический дух своего народа можно было только через акценты индивидуальной самовыразительности, и это ему удалось. Его работы подкупили прежде всего искренностью и одухотворённостью, своеобразной трактовкой формы, сдержанностью серо-коричневого колорита и индивидуальной манерой исполнения.

Прошло почти полвека с того времени, как были созданы эти произведения, но они таят в себе бессмертные страницы нашей ямальской истории. Пусть и не было Ленина на Ямале[5], но Иван Истомин подчёркивает принадлежность своего народа к революционным событиям. И всё, что он создал, — это олицетворение его таланта и большой любви к малой родине. Я признателен судьбе за знакомство с Иваном Истоминым.





Владимир Геннадьевич Ушаков, заслуженный работник культуры РФ, кандидат педагогических наук, член Союза художников РФ





Вопреки всем невзгодам





Утка «эспрессо», фарш из оленины, дружба врозь


Мамы не было дома: она лежала в больнице с младшим Санечкой. Утро. Папа варит суп из утки. Суп на плите уже почти готов, утка сварилась, осталось только заправить блюдо чем-то, чтобы было гуще. Отец решил это сделать с помощью панировочных сухарей. Пачки «Сухари» и «Ячменный кофе» в похожих упаковках стояли рядом на полке. Папа сыпанул сухари в кипевший суп прямо из пачки. Когда в нос ему ударил запах кофе, он понял, что это не сухари. Надо было спасать хотя бы утку. «Валя! Толя! Помогите!» — папа на костылях не мог сам быстро это сделать. Утку мы с Толей вынули, но супчика этого уж похлебать не пришлось.

Помню ещё, как-то накануне праздника Седьмое ноября шёл забой оленей. Мы, как и другие семьи, купили тушку на зиму. И перед праздником готовили фарш на пельмени. На кухне были заняты дети и отец. Кто-то нарезал мясо на куски, кто-то закладывал их в мясорубку, кто-то крутил рукоятку. Отец поправлял куски на входе в мясорубку и руководил процессом в целом. Открывается дверь, заходит сосед дядя Вася: «С наступающим вас!» Как многие коми-зыряне, он был энергичным балагуром. Они с отцом начинают бурно обсуждать новости. Дядя Вася сразу включается в дело. Мы становимся лишними и с радостью уходим в комнату к своим занятиям. Через какое-то время с кухни доносится крик отца: «Ой! Ой! Ой!» Мы прибегаем на кухню. Папа охает, дядя Вася дико извиняется и разглядывает его руку. Они так весело беседовали, не глядя, что делают, что палец отца попал в мясорубку. Кости не пострадали, но палец ещё долго выглядел ужасно. Нам, детям, урок на будущее: неуёмное веселье за работой плохо кончается. Нужно заметить, что дядя Вася был милиционером и даже ходил с наганом в кобуре. Однажды они с папой поссорились, да так и не помирились до самого нашего отъезда из Салехарда, Кто из них был прав, а кто виноват, судите сами. Зашёл дядя Вася к папе после работы, в форме, достал из кармана четушку[6] водки. Потом слышно: разговаривают громко по-зырянски, что-то возятся, кричать начали, Дядя Вася выскочил из комнаты и убежал, ругаясь, к себе домой. Оказалось, он начал подшучивать над отцом, мол, давай поборемся, а тот говорит: «Давай!» Дядя Вася схватил отца и положил его на пол. Отец же отнёсся к борьбе со всей серьёзностью и стал отбиваться своей единственной здоровой ногой. Попал дяде Васе под глаз. На следующий день тот с заплывшим глазом забежал, видимо объясниться, но вскоре ушёл. Больше никогда не приходил: обиделся.

Валентина Ивановна





Все книги — одним пальцем


Папа, хоть и был инвалидом на костылях и с искалеченными руками, многое делал не хуже здорового человека. Сидя на полу, орудовал ножовкой и молотком. Сделал курятник на кухне. Занимался фотографией, причём у него не было приспособлений, увеличителя. Он печатал фотографии со стеклянных пластинок, подсвечивая зажжённой спичкой.

Отцу много приходилось писать. Ручку или карандаш он удерживал пальцами правой руки и, прижимаясь щекой к пишущему предмету, двигал его подбородком. Должны вроде бы выходить каракули, но он добился каллиграфически красивого, разборчивого почерка. Запомнилась его поза: очень низко склонившись над столом, будто писал носом.

Когда в 1955 году папу приняли в Союз писателей, он приобрёл пишущую машинку, В те времена не каждому разрешалось иметь её. Он мог попадать по нужным клавишам только средним пальцем левой руки. Так папа все свои книжки напечатал одним пальцем. Левая рука сгибалась и разгибалась в локте, а пальцы правой руки могли держать что-нибудь. Ими он брал предмет, а левой рукой поддерживал и передвигал правую руку.

Отец стал инвалидом в возрасте трёх лет. То, что это был полиомиелит, определили в Омске в тридцатых годах. От своих родителей он узнал, что до болезни рано начал ходить, был подвижным, шустрым мальчиком, любил плясать.

Мы с самого рождения видели отца таким и не представляли его другим. Сам он никогда не акцентировал внимание на том, что инвалид, а мы привыкли, что он просит нас подать что-нибудь, принести, отнести и т, д. Это было как-то естественно.

Как сейчас вижу: вот он сидит, работает. Плечи узкие, острые. Руки, как плети, худенькие. Левая рука более развита физически, потому что в раннем возрасте, до девяти лет, когда у него ещё не было костылей, он передвигался ползком — опирался на левую руку и отталкивался правой ногой. Левую ногу на тот момент ещё не ампутировали, но она была безжизненной. Поэтому физически более развились левая рука и правая нога.

Костыли всегда были рядом с ним. Привычным движением он забрасывал их подмышки. Затем, опираясь на правую ногу, поднимался и, придерживая костыли руками, шёл. Передвигаться на костылях ему было трудно, так как из-за слабости рук он опирался не на руки, а под мышки. Длительная ходьба была мучительной. Иногда натирал подмышки до волдырей, до крови.

Но папа был оптимистом. Мы никогда не слышали от него стенаний по поводу инвалидности, Говорил, что с костылями у него три ноги и ему трудно представить, как люди ходят на двух и не падают. Иногда отец приговаривал, цитируя послевоенную частушку: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога: сапогов не надо много и портяночка одна».

В Салехарде папа был редактором газеты «Красный Север» на ненецком языке, занимался общественными делами, но работал на дому, общаясь с редакцией, типографией по телефону и с помощью курьеров. Курьерами зачастую служили и мы, его дети. На всю жизнь запомнились бумажные рулончики, которые мы носили туда-сюда, В типографии печатали «гранки», черновики. Отец их редактировал, сворачивал листки в рулончик — получалась «эстафетная палочка». Мы бегали с этими «эстафетными палочками» от дома до редакции, до типографии и обратно. И всю жизнь, как только у меня в руках оказывается подобный рулончик, я вспоминаю детство, отца, Салехард.





Иван Истомин 1967–1969 г.





Сотрудники газеты «Красный Север»



Иногда для перепечатки относили бумаги машинисткам. Красивые тёти строчили на пишущих машинках, как из пулемёта, только пальчики мелькали. Видя мою весьма скромную одежду, они однажды спросили, как мы живём, как учимся, сколько папа получает. Папа получал тогда, в 1950-х годах, около тысячи рублей в месяц. Они переглянулись, говорят: «Ну это хорошо, прилично». Но эту сумму надо было поделить на шестерых — столько нас было в семье, а зарабатывал только папа. Он был активным, деятельным, инициативным, а это, как известно, наказывается общественными нагрузками, которые нарастают, как снежный ком. Отказаться невозможно. Одной из нагрузок была стенная газета, отнимавшая много драгоценного времени. Она выпускалась по значимым событиям, к каждому празднику, была политическим органом. Замены отцу не было: он был обречён не только собирать материал для газеты, уговаривать людей писать заметки, но и полностью её оформлять красочно, художественно,

И вот перед праздником, когда и так в работе повышенная нагрузка, всё «горит», приносят к нам в дом огромную фанерную доску в рамке. На неё крепится лист ватмана. Отец располагает заметки. Каждую украшает броским заголовком или рисунком. Работает акварельными красками. А краски очень красивые. Яркие, чистые цвета. Отец говорил, что их ему подарил художник Эллер. Я любила наблюдать, как отец макает кисть в краску, пишет разноцветные заголовки. От этих цветов у меня дух захватывало. Я просила его: «Вот этой красочкой нарисуй, или вот этой», Я ему мешала. Доходило до того, что он меня прогонял. Эту работу он в основном делал ночью.

Кроме меня, в семье были ещё любители «улучшить» отцовскую живопись. Однажды папа писал картину «Ленин на Ямале» в мастерской Торговой школы. Зашёл туда наш старший брат Эдик, ему было четыре или пять лет. В центре картины был изображён костёр. Эдик взял кисть, красную краску и превратил небольшой костёр в огромный «пожар». Папе пришлось соскоблить намалёванное и писать заново. Я была маленькой и не помню, какой «гонорар» получил Эдик за соавторство.

Валентина Ивановна





Любовь к природе


Дом наш в Салехарде был маленьким. На улицу выходили два окна, а под ними — огороженный штакетником палисадник. Папа очень любил растения. Он посылал нас искать в лесу цветы и пересаживать в палисадник. Поэтому наш палисадник отличался зеленью: рябина, ольха, верба и густая трава, из которой выглядывали синенькие, красненькие, беленькие цветочки.

Также каждую весну папа заставлял нас высаживать комнатные цветы-однолетки. Очень любил душицу, бальзамин. Рядом с его письменным столом стоял цветок «Ванька-Мокрый». Много семян цветов он привёз из Гагры, куда ездил по путёвке один, без сопровождающих, в 1955 году. Дорога от Салехарда до Кавказа была долгой. Сначала на пароходе до Тюмени за путёвкой, потом на поезде с пересадками. Папа съездил без сопровождающего, на костылях со слабосильными, искалеченными руками. Но ведь съездил! И вернулся благополучно. Привёз всем подарки и сувениры.





Во дворе дома в Салехарде с Бобкой



Рассказывал много интересного. Про встретившихся интересных людей со всей страны, про море и про то, как он приспосабливался к разным условиям. Небольшой чемоданчик он вешал на шею, а сумку на костыль. Когда решил искупаться в море — ему этого очень хотелось, — собрал из подтяжек довольно длинную шлейку и прикрепил один её конец к себе, а другой к чему-то надёжному на краю берега. Так в набегавших волнах он бултыхался от берега в море и обратно. Вернулся домой папа, когда в Салехарде уже был снег и холод. До станции Лабытнанги ехал на поезде, а оттуда до дома на лошади в кошёвке[7]. Через некоторое время, как он оказался дома, почтальон принёс посылку с мандаринами. Отец отправил её в первый же день, как приехал в Гагру. Полон впечатлений, он вскоре по приезде домой поставил мольберт и начал писать небольшую картину: вид на санаторий «Нефтяник» в Гагре, море, пальмы и себя на набережной.

Валентина Ивановна





Чужой


В марте 1949 года мне шёл пятый год. Днём, когда отец был на работе в Торговой школе, а мы с мамой и маленьким братом Толей находились дома, зашёл (двери в те времена днём никто не закрывал на замок) человек в шинели. Он покачивался и смотрел недобрым взглядом. Убедившись, что дома больше никого, кроме нас, нет, он сел на табурет и стал маму о чём-то спрашивать. Мама набросила на меня платок и сказала: «Беги, скажи папе, что к нам пришёл пьяный».

Школа, в которой работал папа, находилась в соседнем здании. Я побежала туда. Было очень скользко, ледяные кочки. Долго не могла открыть тяжёлую дверь. Наконец, меня услышали и открыли, Я сказала: «Папа, к нам пришёл пьяный». Хотя в классе с отцом было ещё человека три, никто с ним вместе не пошёл. Может, это и к лучшему было. Мы с папой по ледяным кочкам дошли до дома. Зайдя в дом, отец спросил мужчину, что ему тут надо, и попросил выйти. Ещё о чём-то поговорили. Мужчина встал, руки в карманах. Перед ним инвалид на костылях. Сказав «Ах вы так!», мужчина схватил нашу собачку Шарика за шкирку, поднял её и, пырнув ножом в грудь, отбросил в сторону и ушёл. Отец своим присутствием духа спас нас от злого человека. Позже выяснилось, что человек этот был из охранников 501-й стройки. Собачку мы вылечили, но она всё же вскоре погибла, попав под машину.

Валентина Ивановна





Когда умер Сталин


Анатолий Иванович: Когда Сталин-то умер> В 1953 году, Я помню, отец подошёл к радио, чёрной «тарелке». Подошёл так, стоит на костылях, плачет. А все плакали. Рыдали по-настоящему,

Валентина Ивановна: Я в это время в школе была. Моя первая учительница Угрюмова Елизавета Афанасьевна зашла в класс, рыдая — лицо всё в слезах, — и сообщила, что умер вождь наш великий — Сталин, В коридоре тоже слышны были возгласы и рыдания, но дети не плакали. Мы не понимали этого горя. Я училась тогда во втором классе, В фойе у портрета Сталина выставили из учащихся караул, который часто менялся. Пионеры стояли, держа руку в салюте. Дошла очередь и до малышей. Мы стояли просто, опустив руки по швам, Я стою, а мальчишки бегают мимо, стараются рассмешить, кривляются, Я: «Хи-хи-хи», Меня сначала предупредили, что смеяться нельзя, а на второй раз вывели из караула, Я тогда не сознавала серьёзности момента.

Александр Иванович: А я помню, что потом было. В 1956 году у меня над кроваткой висел портрет Сталина. Папа пришёл из окружкома партии, очень сердитый. Там читали закрытое письмо о культе личности Сталина, Папа сказал маме: «Снимай портрет, неси на кухню». Они ушли туда, неплотно прикрыв дверь. Папа что-то объяснял маме, она рыдала и говорила: «А мы ему так верили! Сколько людей погибло!» Мама была из раскулаченных и высланных на Север, Папа тоже был из раскулаченных: его отец был арестован в 1937 году и расстрелян. Подчистив справку из сельсовета и вписав «сын рыбака» вместо «сын кулака», папа смог поступить в национальное педучилище в Салехарде и, в конечном итоге, стать писателем. Портрет Сталина сожгли в кухонной печи, оставили только багетную рамку. Эта рамка после пригодилась для небольшой картины про отдых в Гагре.





Откуда папа всё знал?


Как сейчас помню: отец сидит у стены, приходит ханты или ненец, ему посреди комнаты ставят стул. И начинается рассказ про рыбалку да про интересные случаи из жизни. Так папа однажды в Ныде повстречался с рыбаками, которые ему поведали, как ловят рыбу на траулерах[8]. Отец тогда писал пьесу «Цветы в снегах» про рыбаков, и их рассказы ему пригодились.

В Салехарде тоже можно было наблюдать такую картину: отец на стуле за столом, а напротив него на полу, подогнув ноги, сидит в кисах[9] и малице[10] ненец-охотник. Покуривает трубочку и разговаривает по-ненецки. Но папа ничего не записывал, чтобы не смущать говоривших. После уже переносил на бумагу, что считал нужным. Разговаривали в основном на русском, изредка переходя на местный говор.

Иногда тундровики захаживали, чтобы попросить листы чистой писчей бумаги. Они заворачивали в неё капканы, а потом ставили на зверей. Если использовать газету, то песец, например, не подойдёт к капкану, так как его отпугнёт запах типографской краски. Отец всегда давал чистую бумагу, но взамен выспрашивал всё, что интересовало.

Анатолий Иванович





Как отец писал книги


Перед тем как начать, отец раскладывал на письменном столе всё в необходимом порядке. Чистые листы бумаги рядом с машинкой. Письма, газеты, книги для справки — слева. Телефон стоит так, чтобы рука до него дотянулась. Всё должно быть на своём месте — на случай, если дома не будет никого, кто мог бы подать нужную вещь. Бывало, зайдёшь к нему, когда он печатает на машинке, возьмёшь со стола газету, чтобы узнать, в каком кинотеатре что показывают, положишь на стол и идёшь себе по делам, а отец говорит: «Не так положил! Ты же мне письма с адресами закрыл!» Сделаешь как надо и постепенно привыкаешь к порядку, У отца любовь к порядку на столе сохранилась ещё со времён его работы учителем и преподавателем. Перед классом не будешь же искать на столе, где что у тебя лежит.





Писатель Олесь Юренко. 1971 г.





Литературовед Петер Домокош. 1976 г.



Папа много переписывался с литераторами, издательствами и простыми людьми. Официальные письма он печатал в двух экземплярах — один оставлял себе. Письма хранил в папках. Старые письма в конвертах связывались в пачки и содержались в шкафу. В основном они хранились ради обратных адресов на них. Со многими людьми отец переписывался всю жизнь, имея лишь заочное знакомство. Так, например, он общался с Олесем Степановичем Юренко, писателем из Полтавы, Они посылали друг другу книги, фотографии. Как познакомились, не знаю. Долго переписывался отец и с венгерским литературоведом Петером Домокошем, Стихи отец писал строго на кухне и в ночной тишине, заварив себе побольше чая. Пользовался авторучкой и по ходу сочинения зачёркивал непонравившееся. Черновик обычно сплошь пестрел исправлениями, редко где встречались невымаранные слова и строчки. На следующий день отец перепечатывал из этой черноты новый черновик и уже далее правил его и переделывал на пишущей машинке.

Был ещё у папы один интересный метод. Он собственноручно на небольших листках плотной бумаги рисовал персонажей своей новой книги. Иногда вырезал из газеты подходящую фотографию, например оленевода или рыбака. Мог подрисовать усы и бороду, элементы одежды изменить. Рисунки эти были у него перед глазами во время работы. Я думаю, что они экономили ему время для переключения с образа на образ.

Иногда работа у него не шла, и он убирал готовую часть рукописи в средний ящик стола. На несколько дней, А если что-то приходило в голову, ему легко было вернуть рукопись на стол.

У отца было две задумки, которые ему не удалось осуществить, — книга про Ваули Пиеттомина, руководителя восстания бедноты в XIX веке, и повесть «Человек с арканом» о приключениях молодого оленевода в тундре и городе.

Много времени уходило у отца на рецензирование произведений молодых авторов. Это могла быть бесплатная работа, а иногда платили. Обычно отец трудился до обеда (хотя иногда с утра до ночи). Потом неминуемо приходили гости. Они знали, что он всегда дома. Невозможно было соврать, что он куда-то ушёл, например. Практически круглогодично сидел в квартире. Мама как могла пыталась сдержать поток гостей. Они обижались, что их не пускают. Но, с другой стороны, отец очень нуждался во встречах с новыми людьми. Сидя дома, он мог узнавать новости только из газет, радио и телевидения. Но там ведь не вся правда жизни. Вообще писатели — хорошие и интересные рассказчики. Когда собираются несколько писателей — это стоит послушать, как они спорят между собой или рассказывают случаи из жизни, или эпизоды из своих, ещё в работе, произведений!

Александр Иванович





Зарисовки Ивана Истомина





Ни дня без гостя





Московский писатель


К отцу обращались за помощью или советом много людей. В основном это были начинающие писатели. Но однажды, году так в 67-68-м, из Москвы приехал писатель Л. Показал свои книжки и сказал, что ему посоветовали обратиться к отцу знакомые литераторы. Проблема его была в том, что он ехал куда-то на Восток, деньги кончились, вот-вот должен прийти перевод и нужно где-то переждать дня два. Такое у нас случалось и ранее, сильно в новинку не было. Итак, Л. живёт у нас, ест-пьёт, «ходит на почту», перевода нет. Дней десять-пятнадцать уже, однако, живёт.

Были летние каникулы, и в один день я ходил-болтался по городу с друзьями, пришёл домой поздно, в час или полвторого. У отца горит свет. Сидит очень сердитый. Я думал, что из-за меня, а он говорит: «Л, костыли у меня украл». Проверил: самого Л, в квартире нет, костылей тоже. Хотел помочь отцу переместиться на кровать, но он сказал, что будет сидеть и ждать этого негодяя.

Отец остался сидеть за письменным столом, я лёг спать. Часов в шесть утра — стук в дверь. Открываю, На площадке стоит милиционер. За ним Л, босиком, в одних трусах, с костылём в руке. Сзади него ещё один милиционер. «Здесь проживает писатель Истомин?» — спрашивают. Отвечаю: «Да, здесь». Отец, услышав разговор, кричит из комнаты: «Этот гад Л, у меня костыли украл!» Милиционер, показывая на Л, «Так это не писатель Истомин?» Я говорю: «Это московский писатель Л,!» Милиционер говорит: «Он вчера в таком виде скакал на одной ножке с костылём возле ресторана „Заря” и кричал, что он известный писатель Истомин, Мы вот утра дождались и привезли его домой». Л. пытается зайти в квартиру, Я его не пускаю и говорю: «А где ещё один костыль?» Второй милиционер без команды бежит вверх по лестнице и возвращается со вторым костылём. Говорит: «Был у лестницы на чердак». Я взял костыли, пропустил внутрь московского писателя, поблагодарил милиционеров. Они ушли, Л. стал извиняться. Говорил, что хотел попасть в ресторан при гостинице, а его увезли в кутузку. Отец, увидев костыли, в принципе подобрел, но напомнил москвичу в кратких ёмких выражениях, что ему пора бы уже продолжать путь на Восток, Через день тот съехал.

Позже в Тюменском отделении Союза писателей разузнали и сообщили, что он — известный алиментщик, А через несколько лет Л. прислал письмо с просьбой дать ему хорошую характеристику и положительный отзыв об одной из его книжек. Отец ответил отказом. Отказал без грубых слов, но, может быть, читая ответ, московский писатель хоть раз покраснел?

Александр Иванович





В ссылке в Салехарде


Среди тех, кто жил в Салехарде не по своей воле, были талантливые, образованные и просто интересные люди. Отец дружил с художниками Александром Эллером и Вильямом Гонтом, Эллер был заслуженным скульптором Эстонии. В Салехарде он занимался многим, даже руководил смешанным хором, В старой записной книжке отца есть такое: «Зашёл Эллер, проговорили до утра об искусстве», Александра Эллера в 1950 году переслали в Петропавловск (Казахстан), где он потребовался для оформления учреждений культуры. На прощание он подарил отцу набор хороших красок.





Художник Вильям Гонт (Озолин). Салехард, 1954 г.



Вильяма Яновича Гонта мы запомнили лучше, Он был из Омска, В Салехарде Вильям находился потому, что избегал преследований из-за расстрелянных в годы репрессий деда и отца. По той же причине пользовался фамилией своей матери — Гонт. Работал матросом, корреспондентом, художником. В середине 50-х Вильям оформлял в Салехарде спектакль кукольного театра по мотивам ненецких сказок. Советовался с отцом, приносил эскизы. Был высоким, громогласным. Папа предложил сделать куклы похожими на вырезанных из дерева ненецких божков. Спектакль показывали в Красных чумах. Старые ненцы боялись смотреть на двигавшихся и разговаривавших кукол из-за предания, что если божки оживут, то значит — конец света. Когда Вильям уезжал, он подарил папе на память книгу «Песнь о Гайавате». Эта книга долго была у отца настольной. После Вильям Янович стал публиковаться под своей настоящей фамилией Озолин. Его называли вторым Окуджавой.

Ссыльный брат нашей мамы, дядя Коля Сачко, в Салехарде на комбинате работал в одной бригаде с сыном Григория Распутина Дмитрием, Дмитрий и его жена Феврония (Феша) жили официально под фамилией Распутины. Детей у них не было. Наши родители были знакомы с Распутиными. Дмитрий был высоким, светловолосым, Феша — полной, статной. Дмитрию и дяде Коле приходилось вместе впрягаться в сани и возить в бочке воду. Отец говорил, что Распутины куда-то пропали году в 43-м. Никто о них не расспрашивал: тогда это было не принято. В книге Александра Петрушина «Тюмень без секретов» говорится, что они умерли на Ямале от болезней.

Александр Иванович





Кто ещё бывал у отца


Если перечислять всех литераторов, что приходили в гости к отцу, может получиться справочник писателей Тюменской области. Но я лично не могу сказать, что видел абсолютно всех его друзей и товарищей. Например, я знал, что хантыйский писатель Роман Ругин навещал отца, будучи проездом в Тюмени. Но я никогда его, к сожалению, не встречал лицом к лицу. А вот Леонида Васильевича Лапцуя («дядю Лёню») помню ещё по Салехарду. Он был самобытным, очень интересным человеком, с ним могли происходить небольшие казусы, над которыми все добродушно смеялись, включая его самого. Однажды он заварил чай. Ошибся — в стакан вместо сахара положил соль. Стал пить, говорит: «Что такое? Почему у вас чай солёный?» Любил по утрам обтираться снегом во дворе. Мой старший брат Эдик тоже стал так делать, и соседские ребята, увидев через забор, тоже, Леонид Лапцуй родился, как говорят, в рубашке, хотя при рождении у него покрыта была ею лишь голова. Возможно, поэтому ему везло в экстремальных ситуациях. Однажды, когда он учился в Москве, а мой отец был там проездом, дядя Лёня провожал папу на поезд. Прощались они в купе. Прозвучал гудок, и поезд поехал, набирая ход. Дяде Лёне доехать бы до следующей станции, но он, не будучи циркачом, решился выпрыгнуть на ходу. Прыгнул неудачно, и его кинуло на рельс. Он рассказывал, что, увидев, как в замедленном кино, надвигавшееся колесо, изо всех сил бросил себя внутрь путей, Колесо не задело его. Он лежал лицом вниз на шпалах, поезд катился над ним. Папа об этом ничего не знал. Захотелось дяде Лёне взглянуть, как колёса крутятся, приподнял голову — очнулся в больнице. Его ударило какой-то железкой. Врач сказал: «Из попавших под поезд остаётся в живых один из миллиона. Зачем тебе было знать, как колёса крутятся?» Он долго лежал в больнице, но не сообщал об этом, а рассказал, только когда приехал в Салехард, На затылке у дяди Лёни осталась вмятина.





Писатель Роман Ругин





Писатель Леонид Лапцуй



Другой случай произошёл с ним тоже в Москве. В составе группы слушателей каких-то курсов дядя Лёня проводил время на берегу озера. Было холодно. Взяли лодку, в которую набилось больше десяти человек, и выехали на середину озера. На волнах стало качать. Один из компании, встав на ноги, сказал: «Да разве это волны? У нас на Оби вот такие волны!» — и начал раскачивать лодку. Она зачерпнула воду и пошла ко дну. Нужно сказать, что дядя Лёня, как большинство ненцев, традиционно не умел плавать. Как добрался в одежде до берега, он не помнил. Из этой компании два человека, умевших плавать, тогда утонуло.

Ещё один случай произошёл в Тюмени. Леонид Васильевич был в командировке, остановился в гостинице «Заря». Командировка закончилась, рано утром у него был самолёт в Салехард, Заранее было заказано такси, В назначенный срок таксист подъезжает, но клиент не выходит. Таксист идёт в гостиницу, горничные говорят: «Мы стучим, стучим — не открывает, а сам просил разбудить». Таксист, не дождавшись, уехал. Со слов горничных, они ещё стучали, но потом перестали. Дядя Лёня проснулся сам через полчаса или более. Долго искал такси. Наконец, поехал в аэропорт, но не успел: на его глазах самолёт взлетел. Дядя Лёня поменял билет на следующий рейс. Вернулся в город, пришёл к моему отцу. Они посидели, обсудили ситуацию. Внезапно звонок из Салехарда: ходят слухи, что самолёт из Тюмени разбился, а Лёня Лапцуй собирался сегодня лететь, А дядя Лёня вот, рядом с телефоном. Успокоил их. Но самолёт-то, к несчастью, и вправду разбился. А умер Леонид Васильевич от глотка воды. Его жена, Елена Григорьевна Сусой, написала отцу после, что принимал дядя Лёня сердечные лекарства. Запивал таблетку глотком воды. Поперхнулся, в горле спазм, невозможно дышать — сердце остановилось. Все, кто встречался в жизни с Леонидом Лапцуем, к примеру мои друзья, говорят, что такого человека нельзя забыть,

К слову сказать, мой отец тоже родился в рубашке, но у него, наоборот, голова была открыта, а тельце закрыто. К тому же, как ему рассказывали, его окрестили дважды, причём в один день. Дело было так. Мужи, 1917 год. Большой весенний праздник, В церкви толпа: приезжают за сотни километров из деревень и стойбищ. Мама с родственниками окрестили мальчика — моего будущего отца. Дали имя Панкратий, Ребёнка принесли домой, положили в кроватку. Он уснул. Женщины ушли к соседям. В этот момент в избу зашла компания — его отец с друзьями, уже выпившие. Забрали ребёнка и побежали в церковь. Отец-то, видимо, с утра ушёл к друзьям, и крестили в первый раз без него. Мой папа говорил, что, как рассказывали, тогда был какой-то взбалмошный день. Когда его во второй раз погрузили в купель, прорвалась крыша и комок подтаявшего снега упал в купель — и на него, и на священника. Крёстных, видимо, приглашали тут же из окружающих. Второй раз его назвали Иваном. Так это имя и осталось за ним. Я не знаю, насколько правдива эта история, но отец мне говорил, что рассказывали именно так. И предполагали, что его последующая тяжёлая жизнь инвалида — наказание за неправильно совершённый обряд.

Часто заходил к отцу тюменский писатель Иван Михайлович Ермаков. Они много разговаривали, спорили. Мой отец был коммунистом: верил, что там, наверху власти, знают что-то такое, что, в конце концов, приведёт к лучшей жизни, Иван Михайлович это оспаривал. Но они не только спорили — они разговаривали на очень разные темы. Однажды больше всего обсуждали, насколько мне удалось услышать, что современная жизнь убивает природу и портит человека, Я не подслушивал специально, но ведь иногда не хочешь, да услышишь. Когда Иван Михайлович говорил, то возникало ощущение, что это артист на сцене произносит монолог. Много чувства и внутренней энергии было в его речах. Похоже говорил и Юван Николаевич Шесталов, Очень эмоционально. По-русски он общался, выделяя «р-р-р» и звонкие согласные, Я спросил у отца: «Почему Юван так выделяет некоторые звуки?» Он ответил: «Потому что в его родном мансийском языке мало звонких звуков, а говоря по-русски, он пользуется случаем эффектно и звонко произносить слова». Из северных поэтов к отцу часто приезжали Микуль (Иван) Иванович Шульгин и Андрей Семёнович Тарханов. Отец всегда был им рад.

Отдельно нужно сказать о тюменском писателе Константине Яковлевиче Лагунове. Он очень много сделал для моего отца. Продвигал его книги в издательствах, находил ему побочные заработки рецензиями на произведения начинающих писателей, предоставлял материальную помощь, не раз помогал улучшить жилищные условия. Морально поддерживал, публикуя хорошие отзывы об отце в прессе. Константин Яковлевич ещё отличался тем, что никогда не участвовал в спонтанно возникавших попойках, когда писатели собирались у моего отца, и не одобрял их.





Писатель Константин Лагунов





Поэт Иван Лысцов, 1961 г.



Заезжали к отцу поэты и из столицы. Однажды Иван Никанорович Молчанов, написавший «Прокати нас, Петруша, на тракторе», узнал, что герой его знаменитого стихотворения, «огненный тракторист» Пётр Дьяков, жив, и поехал к тому в гости в Голышманово. Сначала заехал к нам. По совету старшего брата Эдика, изъездившего районы в качестве радиорепортёра, взял его высокие резиновые сапоги. Вернувшись в Тюмень, он сочинил экспромтом смешное стихотворение, от которого в памяти осталась только финальная строчка: «И с сапог своих смываю голышмановскую грязь!». Вряд ли он это опубликовал. Эдик с отцом потом ездили в Москву и бывали у Ивана Молчанова. Он, несмотря на возраст (шестой десяток или более), вёл бодрую холостяцкую жизнь. Эдик часто ставил его в пример, когда кто-нибудь говорил: «Пора уж на покой». Иван Никанорович был первым писателем, давшим в 1953 году моему отцу рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР.

В 50-60-х бывал у нас Иван Васильевич Лысцов. Он писал стихи про Русь, про славян. В то время это было редкостью. Отец тогда предложил, чтобы мы всей семьёй обедали за столом в комнате, а не поодиночке на кухне, И вот сидим мы, и Иван Лысцов рассказывает интересные случаи, читает стихи. Всевозможные загадки, головоломки предлагал решать. Помню, сестра Валя сразу решила головоломку, а он сказал, что в Москве один профессор не смог её одолеть и подвинулся умом. Ещё он поведал одну историю, которую я запомнил на всю жизнь: «Бывает, охватывает страх, и не знаешь, как поступить, В такие минуты делай то, что нужно, и не думай ни о чём другом. Когда я был комсомольцем, повёл группу школьников младше себя в поход. Мы шли по лесу, по холмам, Был крутой спуск в овраг. Среди нас всего одна девочка была. Полетела вниз по тропинке и наткнулась на обломанный ствол. Причём так неудачно, что порвала себе брюки и самое нежное место. Кровь течёт, ребята стесняются, ушли в сторону. Я послал паренька порезвее добежать до шоссе и попросить шофёров вызвать скорую, километров семь-восемь там было, а сам взялся зашивать тело девчонки простыми ниткой с иголкой. Был в аптечке спирт — дал ей выпить для обезболивания и зашил, как в тумане, рану. Никогда не думал, что смогу такое сделать. Соорудили мы носилки и, меняясь, по холмам, по лесу спустились вниз, дошли до шоссе, Доставили девочку в больницу. Её вылечили, А если б я застеснялся или побоялся сделать это, она бы истекла кровью». Обычно писатели рассказывали истории с каким-то моральным подтекстом. Пошлых анекдотов не было. Мой отец вообще никогда не матерился.

Юрий Николаевич Афанасьев, северный писатель, земляк, очень часто навещал отца, особенно в самый трудный для него период, после инсульта. Папа умер в 1988 году. Юрий Николаевич с супругой Ниной Васильевной сделали то, что невозможно переоценить, — составили двухтомник произведений отца и, с помощью администрации Ямало-Ненецкого округа, выпустили его к 80-летию папы, в 1997 году, В этом двухтомнике практически всё, что он написал на русском языке.

Часто бывал Иван Никанорович Недобежкин, авиатор-пенсионер. Заядлый рыбак и охотник. Он всегда с порога кричал: «Ваня! Что я тебе сейчас расскажу!» Знал много охотничьих историй. Печатался в журнале «Охотник-рыболов». Но с ним самим произошла такая история. Он всю жизнь мечтал сделать особенную лодку. Много средств и сил вложил в неё. Делал он лодку во дворе дома, где-то на улице Хохрякова, Делал долго. Как-то говорит: «Что-то всё время цыгане во двор заглядывают, спрашивают, когда закончу её и не продам ли.

Осталось немного подкрасить, и повезу на озеро». Ночью лодку охраняла собака. Проснувшись утром, Иван Никанорович обнаружил, что собака на месте, а лодки нет. Подал в розыск — не нашли. Он после этого изменился, загрустил.

Кроме литераторов, заходили музыканты: Геннадий Иосифович Цыбульский, Алексей Иванович Терентьев, Иногда придёшь домой после школы — баян в углу стоит: кто-то из композиторов был, ещё зайдёт. Они сочиняли песни на стихи отца. Хорошие, весёлые песни были у Алексея Терентьева на свои тексты. Жалко, что они не были широко известны. Леонид Фёдорович Беззубов, руководитель популярного оркестра русских народных инструментов (он жил в соседнем подъезде), тоже навещал отца. Приходили родственники или знакомые — любители попеть за столом. Ещё в Салехарде у нас часто собирались родственники отца, безо всякого вина, просто за чаем пели русские и зырянские песни. Вот эти песни за столом — одни из самых моих дорогих воспоминаний о детстве и юности. Отец любил петь и пел хорошо. Пел зырянские песни, а из русских любимая у него была «Ничто в полюшке не колышется». Знал он много песен, так как, пока учился в педучилище, а потом работал преподавателем, пел в хоре.





Музыкант Алексей Терентьев, Иван Истомин, поэт Микуль Шульгин, 1966 г.





Художник Иван Котовщиков



Навещал отца художник Иван Павлович Котовщиков. Он был старше папы на двенадцать лет. Отец интересовался дореволюционной жизнью и благодаря Ивану Павловичу узнавал о ней из первых уст. Мне посчастливилось тогда тоже кое-что про тюменскую старорежимную жизнь узнать. Например, городской сад, где сейчас Цветной бульвар, был не для всех. Туда пускали только состоятельных людей, учителей, докторов и «господ студентов». Люди попроще, рабочие, гуляли в Загородном саду. Иван Павлович говорил: «Тогда как-то веселее жизнь была. А может быть, это потому, что я молодой был?»

Однажды Иван Павлович сделал отцу подарок на день рождения. Он написал картину, где папа сидит зимой в малице на фоне оленей, чумов, летящего вертолёта. Отцу картина очень понравилась. В следующий раз, когда Иван Павлович пришёл в гости, а картина висела на стене, папа сказал: «Из-за твоего подарка у меня теперь рука мёрзнет всё время, ничего поделать не могу». — «Как так?» — «А посмотри-ка: где у малицы левая рукавица?» Как давай они смеяться. Рукавицы у малицы пришиваются прямо к рукаву. Иван Павлович мог этого не знать и нарисовал малицу без одной рукавицы. Хотел переделать картину, да отец сказал, что так даже интересней, загадка есть.

А ещё Иван Павлович очень хорошо играл на семиструнной гитаре. У нас была такая: старший брат Эдик подарил на день рождения сестре Вале, но как-то постепенно она перешла ко мне. Гитара была простой, фабричной, стоила семь рублей всего. Но звук у неё был необычайно певучий. Иван Павлович предлагал мне за эту гитару целых двадцать пять рублей. Я, глупый, думал: «Ого, надо её придержать. Буду гордиться, что у меня такая гитара». Но с ней получилось нехорошо. Попросили у меня дружки гитару на пару дней и не вернули — сказали, что разбили во время драки.





Картина Ивана Котовщикова, подаренная Ивану Истомину на день рождения



В 1969 году у папы случился инсульт. Потом, в 1985-м, ещё один. Во всё время болезни его навещали как раз те, про кого я рассказал выше. А многочисленные случайные как-то исчезли.

Александр Иванович





Всё мотай на ус





Костыль как аргумент воспитателя


Я был маленьким, лет пять. Брат Эдик — на четыре года старше, поэтому он легко втянул меня в авантюру, которая могла плохо кончиться. Зимой на рынок приезжали продавать мясо оленеводы. Оленей надо было где-то оставлять, пока шла торговля. Наш двор был хорошим местом для «парковки»: совсем рядом с рынком и несколько упряжек свободно размещалось. Отец разрешал ставить у себя упряжки, ненцы расплачивались мороженой олениной. В тот день оленеводы, видимо, хорошо поторговали — они у нас во дворе, перед тем как отправиться домой в тундру, довольно долго пили спирт, закусывая мёрзлой олениной. Выезжая на улицу, они хореем (длинной палкой для управления упряжкой) сдуру оборвали провода, что шли к нашему дому. Выехав на улицу, некоторое время оленеводы о чём-то спорили, видно, не могли понять, какая из звёзд на небе — самая Полярная, А Эдик мне говорит: «Толька, давай прокатимся!» — «Давай!» Эдик посадил меня на нарты и сам уселся. Ненцы резко погнали оленей, мы с Эдиком изо всех сил держались за края нарт. Упряжки съехали куда-то на лёд реки, скорость, как мне кажется сейчас, быстрей автомобильной была. Ненцы стали громко распевать свои песни, Эдик кричит мне: «Прыгай!» — а мне бы хоть удержаться на нартах. Эдик меня вытолкнул и сам выпрыгнул. Снег был глубоким. Огни Салехарда виднелись вдалеке. Сколько часов мы шли, я не знаю, но еле-еле добрели до дома. Чуть не замёрзли. А родители думали, что мы уже спим! Мне, по малолетству, не досталось костыля. Эдику же пришлось залезть под кровать и там менять своё местоположение, пока папа, сидя на этой же кровати, наугад пытался поразить его костылём. Но позже и мне пришлось отведать костыля.

Когда я стал старше, соседи почему-то начали часто жаловаться на меня. Захожу я раз домой, а папа говорит: «Ага! Явился! Ну-ка иди сюда!» — и как-то странно берёт костыль в руки. Сам не зная почему, я шмыгнул под кровать. Для меня это было впервой. Папа уже был опытным экзекутором, так что мне досталось прилично костылём, Я уже не помню, что я такого сделал, что соседи на меня наябедничали. Эх, были бы у папы руки здоровые, так он, наверное, надрал бы мне уши, да и всё. Имея семью, в которой росли четверо детей, папе иногда хотелось, наверное, дать нам хорошую взбучку, да не было у него необходимой резвости, чтобы догнать непослушного.





Эдик начал играть на трубе в духовом оркестре с тринадцати лет. Своего инструмента не было, поэтому он взял трубу у кого-то и решил заниматься дома. Залез вверх по лестнице, которая вела на чердак, устроился на верхней ступеньке и стал разучивать бессмертную мелодию Шопена, чтобы потом заработать денег на похоронах. Эта мелодия обычно звучала, когда провожали в последний путь, Салехард в 50-х годах был городом небольшим и деревянным, Когда кто-то умирал, тело несли по улице Республики. Иногда везли на машине. Оркестр играл, люди выходили из своих домов и стояли по обеим сторонам улицы, В тот день, когда Эдик решил поупражняться, отец, как всегда, был дома и писал что-то. Вдруг над головой зазвучал похоронный марш. Отец зачертыхался, вышел во двор, Эдик сидел на верху лестницы и старательно выдувал звуки, причём в одном месте запинался и начинал снова. Мелодия плыла над Салехардом, Люди стали выходить из домов и спрашивать: «Где хоронят-то? Музыку слыхать, а никого не несут». Отец сильно рассердился, кричит Эдику: «Слазь давай, немедленно!» — костылём грозит. А Эдик поиграл ещё сколько-то времени и, спрыгнув, убежал, Потом ещё полжизни играл на трубе,

Анатолий Иванович





Хлебный клей


Со слов папы, когда он сам ещё был младшим школьником, в их село Мужи привезли на барже уголовников. Их отправляли куда-то на Крайний Север, но река встала рано, и пришлось им зимовать здесь, в коми-зырянском селе. Это были ссыльные уголовники, которые сидели ещё с царских времён. Их расселили по домам местных жителей. Так будущий писатель Ваня Истомин получил возможность изучить живой русский язык.

Карты были излюбленным занятием прибывших, Папа говорил, что, когда они, выгрузившись из баржи, шли по берегу, осыпаемые мелким колючим снегом, один человек брёл абсолютно голым, лишь носовой платок прикрывал интимное место. Местные женщины в страхе крестились, а мужики сразу определили, что несчастный проигрался в карты, К слову сказать, среди местных тоже было немало любителей поиграть в карты. Особенно с оленеводами, которые не очень-то сильны были в настольных играх. Ещё в царские времена один из дальних родственников отца в лютый мороз проиграл свою половину деревянного дома, отпилил эту часть и сгинул, проклинаемый роднёй. После Октябрьской революции карты были в дефиците, особенно на Севере. В вековом опыте уголовников имеется много технологий на разные случаи жизни. Благодаря тому что среди подселённых были мастера по изготовлению игральных карт, мой папа научился это делать сам и кое-чему научил потом детей. Я помню, как в Салехарде соседи вспоминали добрым словом моего отца за то, что он делал для них карты, на которых женщины гадали во время Великой Отечественной войны.

Как у него это получалось? Берётся книга (лучше старинная: у неё бумага гладкая) с широкими полями. Эти поля отрезаются по линейке очень острым ножом. Получается набор бумажных полос — чистых, без текста. Теперь из полос нужно сделать похожие на картон карточки, склеив бумажные полосы хлебным клеем.

Клей такой готовится следующим образом: берёте мякиш ржаного хлеба, заливаете водой комнатной температуры так, чтобы она покрывала его, и оставляете на часок. Далее нужен помощник, Носовой платок или подобный ему кусок ткани растягивается за углы. Сверху на ткань кладётся столовая ложка набухшего мякиша и растирается этой же ложкой. Жидкая составляющая проходит через ткань и собирается снизу чистой ложкой или пальцем. Это клей — он белого цвета. Высохнув, не оставляет на бумаге следов.

Умение делать хлебный клей пригодилось в 60-х годах, когда отцу необходимо было посылать свои книги в издательство для переиздания. Делалось это так: два экземпляра вышедшей ранее книги разбирались на отдельные листочки, Каждый листочек наклеивался по центру листа писчей бумаги. Вокруг текста оставались широкие поля для заметок корректора. Сколько страниц было в книге, столько листов для корректора. Получалась как бы рукопись. Белый клей типа ПВА тогда ещё не продавался.

Канцелярский же оставлял жёлтые пятна и коробил бумагу, Я помогал отцу делать хлебный клей и наклеивать книжные страницы на листы. Однажды из издательства позвонила женщина и сказала: «Иван Григорьевич! Нам отовсюду приходят рукописи для переиздания. Ну как вы умудряетесь так чисто и аккуратно, без пятен, наклеивать страницы?» Отец не стал говорить, что это его уголовники научили в 20-х годах. Ещё они научили его склеивать мылом порванные бумажные деньги. Если вам нужно будет, проведите чуть-чуть влажным кусочком мыла по краям разрыва купюры, аккуратно совместите их и протрите ногтем на ровной поверхности,

Александр Иванович





Чудеса рекламы


Летом 1959 года наша семья переезжала из Салехарда в Тюмень: отца перевели работать в Тюменское книжное издательство. Домик родители недорого продали знакомым. Но им почему-то не нужны были наши дрова, которые хранились в сарае. Отличные, наколотые, сухие дрова. Папа решил продать их. Взял четыре хороших листа писчей бумаги, на каждом написал крупно с завитушками: «Нужны дрова?» И ниже, помельче: «ул. Республики, 38». Я спросил: «Папа, а почему это ты так написал?» — «Потому что так делают хорошие художники. Объявление должно бросаться в глаза. Быстро дрова продадим». Он дал мне кнопки приколоть объявления и сказал, где это сделать, в основном на рынке, Я всё выполнил как надо.

Уже через полчаса, наверное, пришли первые люди с вопросом: «Какие вам нужны дрова и сколько?» Говорим: «Нам дрова не нужны, мы же у вас спрашиваем, нужны ли вам они». За вечер ещё несколько человек предлагали свои дрова. На следующий день таких посетителей уже было много. Папа сказал мне пойти и содрать все объявления. Я исполнил. Потом кто-то из моих братьев на половинке листка в клеточку написал просто: «Продаётся недорого столько-то кубометров дров по адресу такому-то». Сразу же прибежали покупатели,

Александр Иванович





Чему мы научились у отца


Папа зря времени не тратил. Писал, рисовал, читал. Никогда просто так не сидел и не лежал. Даже разговоры с гостями у него потом превращались в строки произведений. После переезда в Тюмень у нас появился телевизор, который мы всей семьёй смотрели вечером. Но если у папы была срочная работа — телевизор не включали, Пример того, как нужно трудиться, был перед глазами: второстепенное не должно мешать главному.

Все мы, четверо детей, пока учились в школе, принимали участие в выпуске стенгазеты. Сестра Валя вспоминает, как папа приучал её к ответственности: она в школе вызвалась написать к празднику лозунг на бумаге и надеялась, что папа ей поможет от начала до конца. Он, конечно, показал ей, как размечать текст, как раскрашивать, но остальное она должна была делать сама. У Вали не очень-то хорошо стало получаться, и она начала хныкать и просить папу написать лозунг за неё. Но он ей сказал: «Ты взялась за это дело — делай, старайся. Как бы ты ни написала, это твой труд». Валя до поздней ночи мучилась со своим лозунгом, залитым горькими слёзками, но папа был неумолим.

Отец был наблюдательным. Бывало, смотрим по телевизору фильм. Папа, которому не пришлось ни одного мешка погрузить на телегу, говорит: «Как он мешки складывает, всё ведь развалится!» Или подмечал, что актёр, видно, никогда на лодке не ездил. Многое узнавал из книг и журналов. Ещё в Салехарде выписывал журналы для художников и скульпторов «Творчество» и «Искусство», Там много чему можно было научиться.

А нам было легче: не знаешь — спроси у папы, Я помню, как он меня научил варить суп. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Зять-охотник занёс добытую утку. Её надо было срочно приготовить, чтобы не пропала. Мамы дома не было. Папа говорит: «Давай варить её», Я говорю: «Как? Она же в перьях». — «Застели пол газетами и ощипывай!» Папа сел на табуретку на кухне, посмотрел, как у меня получается, подсказал кое-что и ушёл в комнату печатать на машинке. Потом я ему показывал, что у меня вышло, а он говорил, что дальше делать. Снова отец пришёл на кухню, и под его руководством я опалил утку над газом, обрубил лишние конечности, голову, разрезал буквой «Т» живот, вытащил внутренности. Поставил варить, папа сказал: «На такую кастрюлю нужна одна ложка соли». Мне казалось, что я вожусь с этой уткой целый день. Папа меня подбадривал: «Глаза боятся, руки делают». На удивление, суп получился хорошим. Стой поры я не боялся готовить.





Иван Истомин с детьми в Салехарде



На каждый момент жизни у папы была наготове пословица или поговорка. Он говорил их по-русски, а происхождение их было — от зырянских до китайских. Например: «Гость мало сидит, да много видит». Кое-что он говорил не один раз, видимо, считал очень важным в жизни. Например: «Вот ты видишь человека: он красивый, прилично одет. А ты смотри внутрь него — там он может быть совсем не таким хорошим. Если ты видишь, что человек плохой, не имей с ним никаких дел. Не жди ни минуты, уходи». Так он прямо и говорил.

Ещё папа учил: «Когда просят помочь и ты можешь это сделать, нужно помогать. Так мой отец (Григорий Федулович) говорил». Однажды осенью в 60-х рано утром в дверь постучали, Я открыл. Стоит молодой мужчина, высокий, светловолосый, босой. Брюки, рубашка помяты. Извиняется, просит пить, говорит, что с жажды помирает. Я дал ему воды, он говорит: «Выручите меня, я попал в очень плохую ситуацию. Проснулся возле вашего подъезда, ничего не помню». Я пошёл к отцу, сказал, что человек просит помочь. Папа сказал: «Пусти его, я сейчас приду в комнату». Мужчина присел на диванчик, папа подошёл: «Ну, что с вами произошло?» Тот рассказал, что он водитель из района, приехал за каким-то механизмом, получил его, погрузил на машину и подъехал на улицу Первомайскую, неподалёку от гостиницы «Заря», Пошёл в ресторан гостиницы, чтобы хорошо покушать перед дорогой домой, а потом поспать в кабине пару часиков. Так ему ещё дома посоветовали сделать его коллеги. В ресторане сосед по столику предложил выпить одну рюмашку, мол, быстро выветрится. Проснулся водитель возле нашего подъезда — ни пиджака, ни денег с документами, босиком, Я заварил чаю, чего-то немного покушать собрал. Папа сказал мне найти какую-нибудь обувь для бедолаги, Я отдал ему свои зимние ботинки. Ещё гость попросил отвёртку и пассатижи, чтобы открыть кабину и завести машину. Ну, этого добра у нас было много, и я сказал, что возвращать не надо. Отец, конечно, стал расспрашивать его про жизнь на селе, а мне нужно было идти в школу. Я, откровенно говоря, боялся, как бы чего не произошло, ведь отец — инвалид, вдруг гость на него нападёт. Но папа сказал, что я могу идти в школу и не беспокоиться. Прихожу из школы: отец жив-здоров, ещё дал парню на дорогу сколько-то денег. Помню, через неделю пришёл перевод на пятнадцать рублей со словами благодарности. Отец как-то с первого взгляда определил, что этот парень — не жулик. С такими поступками папы иногда приходится сравнивать свои: а как бы отец поступил?

Александр Иванович





Нарочно не придумаешь





К жизни с юмором


В Салехарде папа любил ходить на берег Полуя, притока Оби. Сидел, смотрел вдаль, отдыхал, думал. Иногда брал с собой самодельный небольшой этюдник порисовать. Берег был высоким, с него открывалась даль — необъятная, зелёно-голубая. До него было рукой подать, но как раз по пути от берега до дома (возле рынка) находилась закусочная, её ещё называли «забегаловкой», Отец иногда, возвращаясь с берега, в неё «забегал». Там столики были на высоких ножках, как грибы. Наливались вино и спирт под разные закуски. На столиках стояли графины с водой. Папа разводил немного спирта в стакане и начинал легонько постукивать ногтем по его стенке. Таким способом можно по звуку определить, хорошо ли смешался спирт с водой. Если звук стал чистым, звонким, значит, готово, можно пить. За этим же столиком стоял мужчина, видимо, мастер по разведению спирта. Он сказал: «Надо не так, а вот как!» — и щёлкнул по отцовскому стакану. Стакан упал набок. Мужик скрылся. Папа рассказывал об этом со смехом. Он умел с юмором отнестись к ситуации, когда вроде не до смеха.





В доме творчества Дубылты, июнь, 1962 г





С дочерью Валентиной



Вспоминал он и такой случай. Сидел он днём у окна в гостинице и брился. Открывал пошире рот, чтобы чище выбривалось. Вдруг что-то щёлкнуло в челюсти, и всё — рот не закрывается. Помочь некому: он в номере один. Пробовал закрыть рот руками — не получается, силы нет. Что делать? Больно. Паника? Не тут-то было! Отец всегда считал, что не бывает безвыходных положений. Изощрился, хотя это было совсем непросто, и изо всех сил стукнул челюстью о подоконник. Пришёл в себя с закрытым ртом.

В Тюмень мы переехали в 1959 году. Жили на улице Республики возле почтамта, К нам часто заезжали с Севера. Папа всегда был рад землякам. Иногда гости ночевали. Было тесно, поэтому им стелили на полу. Однажды поздним зимним вечером заходит старый знакомый из Салехарда, Прилетел по делам. Утром у него встреча с важным начальником в самом обкоме партии. Отец с гостем посидели на кухне за бутылочкой. Все легли спать, приезжему постелили на полу возле письменного стола. Ночью самый младший брат проснулся от булькающих звуков и увидел на фоне окна, подсвеченного со двора электричеством, силуэт приезжего, пившего что-то из бутылки. Ну что, у взрослых свои причуды. Сынишка снова уснул. Гость тоже. Утром шум. Приезжий в панике. Он умывался и в зеркале увидел, что на губах кружок фиолетового цвета и язык тоже фиолетовый. Ничем не получается смыть. А ему ведь идти разговаривать в обком партии! Никто ничего не может понять. Так вот, у отца возле письменного стола стояло полбутылки фиолетовых «химических» чернил. И папа, и все дети пользовались ими: шариковых ручек ещё не было. Гость ночью захотел пить и, наткнувшись рукой на бутылку, решил, что в ней вода или вроде того. Этот случай часто вспоминали. Чернила убрали подальше, Как прошла встреча в обкоме, ночной гость не сообщил!

Валентина Ивановна





Искупался в снегу


Как-то раз зашёл к отцу мансийский поэт Юван Николаевич Шесталов. Он тогда ещё жил в Тюмени, Рады встрече, разговаривают. Папа: «Сижу вот взаперти, смотрю в окошко, как снег падает. Давно уж свежим воздухом не дышал». Юван загорелся идеей: «Всё, давай в лес, такси закажем и поедем!» Заказали такси. Пока папу одели, пока он по лестнице спустился, прошло много времени, но ничего, такси подождало. Я тоже поехал с ними.

Отправились мы в дом отдыха Оловянникова. Снег выпал пушистый, как в сказке. Остановились, где место самое красивое. Помогли отцу выйти, придерживая за бока. Костыли остались в машине. Папа стоит на одной ноге, держась за машину. Я стал костыли вытаскивать, а Юван Николаевич с шофёром договорился, что мы походим немного, а он подождёт.

Совсем рядом с дорогой был холм из снега. Папа подумал, что сугроб прочный, и скакнул на одной ноге, чтобы на него присесть. Рухнул он в этот сугроб, потому что был тот из пушистого снега. Давай мы с Юваном папу вытаскивать. Он всё глубже в снег уходит. Мы сами все в снегу. А папа развеселился, ногой машет, руками снег загребает. Шофёр кричит: «Я вас в машину не пущу!», но потом сам же и помог нам отряхнуться от снега. Весело получилось. Приехали домой, папа стал звонить знакомым и рассказывать, как он съездил «в снегу купаться»,

Анатолий Иванович





По одёжке протягивай ножки


Папа любил свою семью и, куда бы ни ездил, всегда привозил нам хотя бы небольшие гостинцы, подарки. Однажды, когда мне было лет пять, он привёз два пальто — мне и младшему брату Толе, Оба пальто были одинаковыми, красного цвета, «девчачьими». Других просто не было в продаже. Когда мы с Толей выходили гулять, взявшись за ручки, наверное, выглядели смешно, потому что соседские мальчишки и девчонки, встретив нас, смеялись, с издёвкой приставали к брату: «Ты мальчик или девочка? Мальчик или девочка?» Толя, хоть и был маленький, трёх лет, очень обижался и, в конце концов, наотрез отказался надевать это пальто. Но тогда у папы просто выбора не было: послевоенный дефицит.





Истомины на улице Республики, 58 в Тюмени



В середине 50-х мама купила подольскую ручную швейную машинку, ставшую для семьи с четырьмя детьми большим подспорьем. Тут как раз отец приобрёл, наконец-то, хороший костюм. Ему предстояло выступить на ответственном праздничном мероприятии. Необходимо было укоротить левую брючину по колено, поскольку нога у отца ампутирована. На швейной машинке должно было хорошо получиться. Мама всё аккуратно сделала, брюки выглядели — класс. Принесла отцу примерить. Укороченной оказалась правая штанина. Не та штанина, Это после пятнадцати лет совместной жизни! Проблемы по дому забили маме голову. У мамы (и у папы тоже) был сильный шок, поругались, С той поры мама никогда не укорачивала отцу брюки. Подворачивала штанину внутрь каким-то образом,

Валентина Ивановна





Не имей сто рублей


Был у папы хороший друг — пожилой дядя Гриша, Он всегда излучал оптимизм. Когда разбирали церковь в Салехарде, дядя Гриша там работал, кирпичи ломом долбил. Однажды он купил лотерейный билет и отдал отцу, чтобы тот вместе со своими билетами проверил. Отец выписывал много разных газет. И вот папа мне говорит: «Я в газете узнал, что дядя Гриша выиграл сто рублей. Сходи, крикни ему, что он выиграл». Я побежал к церкви, кричу: «Дядя Гриша!» Он выглядывает, я говорю: «Ты выиграл в лотерею». Он как заорёт! Я говорю: «Ты чего?» А это он себе от радости ломом по ноге ударил. Хромал долго потом. Говорил: «Лучше бы я эти сто рублей не выигрывал», А папа тоже: «Эх, надо было просто сказать, чтобы ты зашёл. Был бы сюрприз».

Однажды зимой дядя Гриша принёс половину небольшого мешка «каришей» — маленьких стерлядок. Замороженных, словно ледышки. Как их есть? Дядя Гриша показал: открываешь дверь, вставляешь «кариша» в щель около шарнира, закрываешь дверь. Заледеневшая рыбка лопается на куски. Далее выбираешь кусочки, подсаливаешь, и в рот. Вкуснятина, Так мы всей оравой не меньше четверти мешка съели. Дядя Гриша где-то сделал плотницкую работу, и ему заплатили «каришами». Он не унёс всё домой, а зашёл по пути угостить друга с семьёй.

Помню, у отца в комнате периодически появлялись чучела уток, которые он расписывал, раскрашивал. Эти чучела приманивали других уток во время охоты. Разрисовывались они для дяди Вани Юганпелика, Иван Антонович Юганпелик был ненецким поэтом и папиным другом. Он очень помогал нашей семье утками, хоть и, потеряв на фронте ногу, ходил на протезе. Без его помощи нам было бы очень трудно.





Леонид Лапцуй, Иван Истомин, Иван Юганпелик



Однажды дядя Ваня взял меня с собой на охоту и рыбалку. Идёт в болотных сапогах по лужам — вжик-вжик, ногой рассекает. А я, наверное, тоже в сапогах. Держусь за него, и идём. Не помню, сколько мне лет было, может, шесть. Мы поехали с ним на вёслах, У дяди Вани стояли сети, тянем их — рыбы много. Прямо всё дно в этой рыбе! Потом он стал стрелять уток. И мне говорит: «Толька, смотри!» Я гляжу: а там лебеди, штуки четыре. Красивые, Дядя Ваня в них не стрелял, только в уток. Как пальнёт, а отдача же — я боюсь. Плюс на реке волны барашками были, А дядя Ваня ещё надо мной посмеивается да специально лодку качает. Я держусь за неё, а он мне: «Не бойся! Чего ты боишься?» Потом он нам рыбы и уток дал.

Дядя Ваня был знатным охотником, У него даже дома жили утки в клеточке: попали, видимо, в сетки, А ещё он, будучи подростком, в тундре поймал арканом волка. Этот случай описан в папином рассказе «Ёнко».

Анатолий Иванович





Не без чувства юмора


Приколоться, как сейчас говорят, папа был не прочь. Когда средний брат Толик пришёл из армии, то решил отоспаться за всё время. Спал целыми днями. Встал как-то утром, позавтракал и говорит: «Посплю немного, а вечером у меня свидание в шесть часов. С очень интересной девчонкой познакомился. Не проспать бы». Часа в четыре дня приезжает дядя Коля Попов, двоюродный брат отца с Севера. Спрашивает: «Где Толик? Хочу посмотреть, какой он стал». Папа говорит: «Да, пора его будить, девушка ждать будет в шесть часов». Потом, подумав немного: «Погоди, не буди. Давайте его разыграем». Оторвал листок у календаря. А мы с дядей Колей перевели на день вперёд календари своих наручных часов. Затем я Толика разбудил, говорю: «Вставай, дядя Коля Попов приехал, хочет на тебя посмотреть», Толик заходит в комнату, обнялись с дядей: любили друг друга. Дядя Коля говорит: «Ну ты даёшь! Говорят, ты сутками спишь?» — «Да нет, какими сутками, так, немножко…» Папа: «Ничего себе немножко: больше суток уже спишь. В туалет сходишь и опять ложишься. Мы уж беспокоимся, будим, ты только мычишь чего-то и дальше спишь, да ещё похрапываешь с присвистом». Толик говорит: «Да бросьте вы обманывать. Где календарь?» — «Вот он». Мы с дядей Колей ещё часы свои показали. Туг Толик сел на диван, голову руками обхватил. Мы давай смеяться. Он говорит: «Чего вы смеётесь? Я теперь где девчонку искать буду и что скажу?» Мы посмеялись вдоволь да обрадовали, что ничего он не проспал. Потом, через несколько лет, отец прикололся уже над дядей Колей, А дело было так. Я купил в «Спорттоварах», в отделе для рыбаков, не помню для чего, может сыну-малышу показать, пару пластмассовых мух-мормышек. Они были как настоящие, только не летали, Я пришёл домой, показал отцу, мол, пластмассовые мухи, а как живые. Папа говорит: «Оставь у меня пока». — «Хорошо», Самого прикола я не видел, но потом папа и дядя Коля всё рассказали и изобразили, как было. Дядя Коля заходит в комнату к отцу, тот сидит за столом. Дядя Коля берёт стул и подсаживается с торца. Немного поговорив, отец достаёт из-под газеты муху и отправляет себе в рот, вроде как жуёт. Говорит: «У меня тут такая вкуснятина, я бы тебя угостил, да всего одна осталась» — и достаёт следующую муху. Дядя Коля потом рассказывал: «Если бы Ваня был подвижным, опасным, я бы из комнаты побежал, а так я со стула встал, смотрю на него, а он жуёт муху и смеётся. Бедный Ваня, думаю, ещё одно несчастье на него свалилось — теперь с головой неладно». Позже я тоже подбрасывал этих мух себе и коллегам в чай или пиво. Веселье гарантировано.

А ещё раньше, когда мы всей семьёй ехали на настоящем колёсном пароходе «Максим Горький» из Салехарда до Тобольска (до Тюмени он не шёл из-за мелководья), был такой случай. Пароход пристал где-то, и Эдик, старший брат, очень шустрый, добыл свежую газету. Помню, там было написано, что в Берёзово открыли газ. А ещё в газете была таблица розыгрыша денежно-вещевой лотереи. Только у нас была эта таблица. Проверили билеты, штук десять, — ничего не выиграли. Папа говорит: «Выбросьте их. Хотя нет, выкиньте так, будто кто-то обронил». Эдик взял билеты и положил на пол в туалете. Меня прогнал, чтобы я не болтался около и не раскрыл этим подстроенную шутку. Сам он наблюдал с дальнего конца коридора. Потом зашёл в каюту и сообщил нам, сгоравшим от нетерпения, что туалет посетила дама, билеты забрала, он удостоверился. Дама красиво одетая, с причёской, просидела на палубе весь день, взгляд её был задумчив. На следующей пристани уже весь пароход имел газеты с выигрышной таблицей. Задумчивая дама покинула палубу. Приколы-то были безобидные, однако,

Александр Иванович





О братьях наших меньших


Про то, как мы семьёй ехали из Салехарда в Тобольск, уже было сказано. Добавлю один момент. Когда мы на пароходе пошли обедать в ресторан, увидели на входе чучело небольшого бурого медведя. Мне тогда было восемь лет, я много сказок прочитал про медведей, а не видел ни одного — ни живого, ни мёртвого. Делать на пароходе было нечего, поэтому я изучал чучело. Помню его очень хорошо. Шкура была рыжеватой, старой. Когтей недоставало, Я ему сочувствовал и немного побаивался. Пройдя в ресторан и сев за стол, папа сказал: «Что-то мне этот медведь напоминает». Потом как-то ещё сказал: «Однако этот медведь — старый знакомый». Я эти фразы позже вспомнил, через несколько лет, когда мы с папой летом недолго отдыхали в пансионате на Мысу, на окраине Тюмени, и он там много чего рассказывал.

Папа признал медведя с парохода. Где-то в 20-х годах папин отец Григорий Федулович принёс с охоты маленького медвежонка. Ребятам на забаву. Они его кормили, играли с ним. Медведь подрос. Если вставал на задние лапы, то был с человека небольшого роста. В доме из-за него стало тесно. Особенно когда останавливались проездом остяки (ханты) переночевать. Они садились на пол кружком, перекусывали и пили водку. Водку до конца не допивали, а оставляли на донышке бутылки медведю. Тот брал бутылку в лапы и стоя допивал. Все радовались: цирк дома. Однажды случилась беда. Остяки допили бутылку до конца и подали её медведю пустую. Хотели пошутить. (Папа наблюдал сверху, с печки или с полатей.) Медведь рассердился, бросил бутылку и ударил обидчика лапой по голове. Причём содрал кожу с лица, кровь полилась сплошным потоком. Остяки схватили своего товарища и убежали из избы. Хорошо, что не пожаловались властям.

От зверя надо было избавляться. Убивать жалко, а за детей страшно. Дедушка Григорий федулович решил проблему так: продал медведя капитану проходящего парохода. Там медведь, видимо, не смог избавиться от алкогольной зависимости, и за это из него сделали чучело, А в таком виде его уже могли передавать с корабля на корабль.

Ещё одно неразумное животное вспоминали в нашей семье. Меня тогда на свете ещё не было. Папа преподавал в торговой школе. Работники школы жили рядом, в доме-общежитии. Купили, чтобы вырастить, бычка. Этот бычок однажды зашёл в комнату, где находились Эдик, Валя, Толя — одни, без родителей. Бычок устроил погром, Эдик аж на шкаф забрался. Но самое неожиданное бычок устроил перед праздником Седьмое ноября. Мужчины общежития поставили бочонок браги в сарае, хорошо спрятав. Бычок открыл дверь в сарай, нашёл бочонок, разбил его и изрядно налакался. Пропала выпивка у мужиков. Не смогли они ему этого простить и закончили его жизнь ударом кувалды в лоб. Жалко животных: не знались бы с людьми, жили бы себе на здоровье,

Александр Иванович





«Хитрый зырянин»


Отец говорил про себя: «Я ведь хитрый зырянин», если ему удавалось найти выход из какой-нибудь неудобной ситуации. То есть он употреблял слово «хитрый» не в смысле «обманывающий кого-то ради своей выгоды», а в значении «изобретательный, умеющий выбраться из трудного положения». Помню, принесли нам домой из типографии пару пачек только что отпечатанных книг отца «Последняя кочёвка» на ненецком языке. Весь тираж ждал в типографии отправки на Север. На обложке размашистым рукописным шрифтом было напечатано по-ненецки: «Пудана ямбава». Я прохаживался мимо пачек и читал: «Пудана ямбава». Отец за мной повторял: «Пудана ямдава». Я опять твержу: «Пудана ямбава», Отец мне: «Что ты ерунду говоришь, какая ямбава? Читай правильно». Я книжку из пачки вытащил и показываю ему: «Вот водишь: „ямбава“ написано». Оказалось, художник на обложке неправильно слово написал — смысл названия книги поменялся кардинально. Отец позвонил в типографию, сообщил эту новость. Потом посидел немного, воскликнул: «Но я ведь хитрый зырянин!» Снова позвонил в типографию и сказал, чтобы сделали трафарет или штампик в виде петельки и вручную нашлёпали её слева от буквы «б». Получится рукописная «д». Сделали штампик. Если вы возьмёте книжку «Пудана ямдава» и присмотритесь, то увидите на обложке эту нашлёпку «хитрого зырянина».





Последнее прижизненное фото



Когда я учился классе в четвёртом, по русскому языку дали задание: из всех человеческих качеств выбрать хорошие и расположить их в левом столбике, а плохие написать в правом. Я поставил слово «хитрый» в левый столбик. Учительница спрашивает: «Истомин, ты еврей?» Я говорю: «Нет, коми». «А почему ты хитрость считаешь положительным качеством?» Я не стал говорить, что у меня папа не только коми, но и «хитрый зырянин», — слишком много пришлось бы объяснять.

Позже, помню, из Тюменского отделения Союза писателей позвонили отцу и сказали, что ему нужно обязательно быть на обсуждении повести «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына и выступить с критикой, заклеймить. Отцу очень не хотелось этого делать, особенно потому, что «Один день Ивана Денисовича» до него так и не дошёл: читали по очереди. За день до обсуждения отец позвонил в Союз писателей и сказал, что не надо за ним присылать машину, так как он заболел гриппом. При этом он зажимал пальцами нос, звук был характерный, Я был рядом и наблюдал за этой клоунадой. Пока на другом конце провода обсуждали, как быть с отцом, он мне подмигивал и даже показал язык, Я засмеялся и выбежал из комнаты. Потом я вернулся, и он мне сказал: «Обойдутся без меня — я хитрый зырянин».

Александр Иванович





* * *





notes


Примечания




1




Променаж — то же, что променад: прогулка, гуляние. (Здесь и далее — прим. ред.)





2




Живун — автобиографический роман И. Г. Истомина, воссоздающий историю Тюменского Севера 20 — 30-х годов XX века. Впервые опубликован в 1970 году.





3




Аргиш — олений обоз.





4




Пленэр — живопись, создаваемая на природе, под открытым небом.





5




Речь о картине И. Г. Истомина «Ленин на Ямале», написанной в 1949 году по мотивам ненецкой легенды.





6




Четушка — четверть штофа.





7




Кошёвка — лёгкие сани для выезда.





8




Траулер — морское рыболовное судно, оборудованное тралами.





9




Кисы — традиционная зимняя обувь у коренных народов Крайнего Севера, сшитая из лап оленя, с плотной многослойной подошвой.





10




Малица — верхняя одежда укоренных народов Крайнего Севера, сшитая из оленьих шкур.