Ананьев Цвет тундры голубой
Евгений Григорьевич Ананьев
Евгений Ананьев
Цвет тундры — голубой
Были два берега…
«Семь лиственниц» — так переводится с ненецкого на русский название Лабытнанги. Но когда подъезжаешь к поселку, кажется, что их все семьсот, только почему-то с обрубленными сучьями. Подступы к Лабытнангам — бесконечный частокол. Зимой — вешки автомобильной ледовой дороги через Обь, столбы подвесной телефонной времянки, ограждение речных промоин. Летом — стоянки запаней для приема приплавленной с юга древесины, мачты судов, спрятанных изгибами проток, жерди охотничьих скрадков и кострищ. Во все времена года: могучие козловые краны лесобазы, издали похожие на огромных троянских коней с поникшими металлическими мордами; береговая гвардейская шеренга электростолбов с лихими жестяными касками уличных абажуров; торчащие над каждой крышей шесты радиоантенн с ежистыми проволочными пучками на вершинах; наконец, жирафьи шеи подъемных кранов — около холодильника и всевозможных снабженческих баз, на железной дороге и у строящихся объектов.
Признаться, подобная эстетика торчащих палок действует не слишком вдохновляюще. Внешний вид у поселка растрепанный. Словно человек в вечной спешке, и некогда ему ни рассмотреть себя в зеркале, ни причесаться. Тут уж, конечно, не до лиственниц. Хотя они до сих пор стоят на Колхозной улице, можно пройти рядом и не заметить — настолько стиснуты деревья окрестными сооружениями.
Впрочем, моя провожатая, председатель исполкома Лабытнангского поселкового Совета Валентина Тихоновна Воронина, это место, как и любое, найдет с закрытыми глазами. Как-никак десять лет жизни связаны с поселком.
В те годы сюда не посылали по комсомольским путевкам и люди оказывались здесь стихийно, порой даже неожиданно для самих себя. Валентина только вышла замуж и приехала знакомиться с родителями мужа. Встретили хорошо, уговорили погостить подольше, оглядеться. Так и осталась. Работала секретарем поселкового Совета, а потом избрали председателем.
Когда-нибудь нам еще придется писать историю поселка Лабытнанги. Начиналась она весьма неприметно. По данным очень подробной карты В. Семенова-Тянь-Шанского, вышедшей в начале века, на противоположном от Обдорска (нынешний Салехард) берегу Оби нет ни одного поселения. В переписи 1939 года уже есть название: Лабытнанги — двести жителей на берегу левого притока Оби Выл-Посл. Колхоз — не колхоз, скорее большая бригада. Ненцы и коми пасли в окрестной тундре оленей, промышляли песца, ловили — для себя, не на продажу — в холодных горных речках вертких и сильных хариусов, их называют еще полярной форелью. Салехард вроде и близко, а дальше далекого — попробуй переберись на утлых лодчонках через широкую и бурную Обь. Словом, ничто, казалось, не предвещало селеньицу иной, более бурной жизни.
Уже по возвращении из поездки я рылся в бумагах всеведущего статуправления. Долгие годы после переписи даже там о поселке — ни слуху, ни духу. И вдруг запись 1953 года: Лабытнанги, 4200 жителей.
Двадцатикратный роет населения — такого без причины не бывает. Видимо, какое-то событие резко изменило судьбу глухого тундрового поселка. Но какое?
Этим событием стала железная дорога. Сейчас, когда мы за двое с половиной суток без всяких приключений добираемся из Москвы в Салехард, все кажется обыденным. Но в те времена это было на грани чуда. Рельсовый путь пробил отроги Полярного Урала и приобской болотной пустыни. Одни названия станций говорили сами за себя: Чум, Тундровая, Полярный Урал, Медвежья, Красный Камень, Морошка… Конечным пунктом этой тяжелой трассы и стала станция Лабытнанги. Первый поезд появился здесь 5 декабря 1948 года. Мы часто вспоминаем сегодня о «мертвой дороге» Салехард — Надым. Но когда-то была она и «живой». Именно в то время десятки железнодорожных составов с важными грузами шли на северную стройку.
И спотыкались у берегов Оби.
Летом было проще. С далекого Амура, обойдя чуть ли не полмира, прибыл большой дизель-электроходный паром «Надым». Он брал на свою натруженную спину-палубу вагоны и перевозил их через Обь. А зимой?
Попробовали использовать автомашины. Но хотя был мобилизован почти весь транспорт, завал грузов на станции Лабытнанги все время рос.
Тогда главный инженер строительства Чхеидзе предложил рискованную идею: ледовую переправу железнодорожных составов.
Многотонный паровоз на льду — такое даже представить себе не просто. В ноябре 1949 года, едва Обь прочно схватилась морозом, на будущую переправу явились путейцы. Они заранее готовили трассу: расчищали участок от снега, дополнительно заливали водой. Паровозный каток набухал льдом. Когда он достиг рассчитанной мощности, на лед положили семиметровые лежни — подобие шпал. Снова залили водой, и на эту плотную подушку легли скрепленные скобами и болтами рельсы. Вначале они тянулись по пойме Оби и насквозь промерзшим протокам, последние два километра — по голому льду. Путь готов.
Но как поведет себя лед? И хотя расчеты предсказывали благополучный исход, все-таки надо было найти храбреца, решившегося на первый рейс.
На Севере об этом давно рассказывают легенды. Но имя первого машиниста в людской памяти не сохранилось. Наверное, он сам этого не хотел. Впрочем, известно, что вместе с ним тяжесть первого маршрута разделил начальник железнодорожной ветки Сергей Николаевич Пудовкин.
Шли последние дни декабря. Солнце почти не выглядывало из-за горизонта, только на час-два светлело, и в сумеречном свете короткого зимнего дня контуры паровоза казались размытыми. Одолев пойму, машина остановилась на берегу Оби.
Прощальный свисток, жалобный и нетерпеливый. Дверцы будки машиниста с обеих сторон распахнуты настежь — предосторожность не мешает, хотя вряд ли останется время для прыжка, если ухнет такая громадина. Первые четкие такты, словно шумное биение машинного сердца. Паровоз спустился с берега. Не столько слухом, сколько зрением замечаешь, как хрустнул лед. Теперь только вперед!
Неожиданно над рекой снова взвинтился свисток. То ли машинист предупредил случайных ездоков, то ли просто схватился от волнения за проволочную дужку, но свисток поднялся до самой высокой ноты и тянул ее поперек реки.
По мере приближения к берегу свисток, казалось, менял свою тональность. Тревожный, почти прощальный на стрежне упрятанной под лед реки, дальше он звучал все бодрее, обещающе. Паровоз, выплевывая дым, рвался к твердой земле. Машинист, стиснув зубы, держался за рукоятку реверса.
Берег. Неизвестно, встречали ли первый паровоз аплодисментами и речами — возможно, в то время и в тех местах это было не очень принято. Но все-таки берег. Ледовая переправа началась.
Пять зим действовала она — все время, пока дорога Салехард — Надым (предполагающаяся Салехард — Игарка) была «живой». За это время от Лабытнанг до левого берега Оби по пойме и протокам отсыпали семикилометровую дамбу. Поставили на краю разъезд Вырчик. Точно замерили расстояние: до селеньица Корчаги на противоположной стороне реки — 2800 ледовых метров.
Во времена своей журналистской юности мне приходилось быть на этой переправе (но не ездить — перевозки пассажиров по ледяной трассе категорически запрещались). Признаться, даже наблюдать за движением состава было страшновато. Лед заметно прогибался, впереди паровоза всегда виднелась какая-то бугристая припухлость. Ледяные волны — такое мне довелось увидеть однажды в жизни — на обской железнодорожной переправе…
А во всем остальном это было обычное, довольно обжитое хозяйство. Рельсовый путь щедро освещался электричеством (не догадался узнать, уносил ли ледоход весной столбы в океан или их вовремя убирали, как и рельсы). Рядом шла автомобильная дорога. Специальные обходчики ежедневно осматривали железнодорожное полотно, очищали снег, чтобы лучше промерзла переправа, заливали трещины. Чуть в стороне от трассы они бурили лунки, проверяя, не разъедаются ли нижние слои льда теплыми грунтовыми водами или течением.
И все-таки однажды…
7 февраля 1954 года очередной железнодорожный состав — старенький паровоз «Овечка» и несколько товарных вагонов — опустился на обский лед. Рейс был самый обычный, состав шел с небольшой скоростью, привычно вздрагивая на стыках рельсов. Машинист, высунувшись из окошка, уже явственно видел приближающийся берег.
Вдруг светлое небо прожег тревожный сигнал ракеты. Машинист метнулся взглядом к зеркальцу на борту паровоза.
Позади состава темнела вода.
Что случилось в те минуты на реке! Может быть, подводные теплые потоки промыли лед! Или просто сказалась «усталость материала»? Разбираться было некогда — за паровозом крошилось непрочное полотно. Угрожающая бездонность черной воды, готовой в любую секунду поглотить весь состав, холодила сердце.
Решали секунды. Пар — на «максимум!» Скорость — на «максимум»!
Паровоз мчался, словно собрав последние силы. Под ним со стеклянной хрупкостью лопался лед, но машина успевала проскочить опасное место. Когда бежали последние вагоны, рельсы уже провисали в реку, и тяжелые блины колес, казалось, перекатывались по воде. С каждой сотней метров бешеной гонки все больше колесных пар купались в стылой Оби. Вот-вот вода подберется к паровозу. Двадцать метров… Пятнадцать… Десять… Берег!
Уже оказавшись на берегу, машинист долго не мог выбраться из своей будки. Запоздалый страх — в те минуты пугаться было некогда — словно парализовал его. Когда, уняв, наконец, невольную дрожь в руках и ногах, он ступил на землю, перед его глазами открылась уродливая черная щель, рассекшая почти половину реки. Будто неровный пунктир светлели выглядывающие кое-где над водой рельсы с деревянными лежнями-шпалами.
Видимо, этого острого ощущения машинисту хватило сверх головы. На следующий день он уволился и уехал с Севера. Во всяком случае, когда, спохватившись, ему решили объявить благодарность за мужество, в списках личного состава он уже не числился.
В ту же зиму «живая дорога» превратилась в «мертвую». А ледовая переправа прекратила свое существование.
…Северная часть Лабытнангов, по которой мы едем сейчас с Валентиной Тихоновной Ворониной, связана именно с этим периодом в жизни поселка. Так и застыло здесь на годы ощущение временности, неустроенности. Узкие кривые улочки, высокие глухие заборы. На всех зданиях — печать старения. Одряхлели каркасно-засыпные — их сейчас называют «каркаснопродувные» — одноэтажные домишки. Из-под потрескавшейся штукатурки выглядывают тощие ребра дранок, пакля. Кажется, как ушли отсюда старые жители, так с тех пор ничего и не обновлялось.
Да, в безвозвратное прошлое канул трудный и противоречивый период. Но его материальный след остался — железная дорога. Она изменила жизнь не только одинокого поселка, но и всего Ямало-Ненецкого округа.
Раньше основным транспортным средством был пароход, единственной транспортной артерией — Обь. Мне самому приходилось наблюдать, как весь Салехард встречал первое судно: останавливалась работа в учреждениях, прерывались занятия в школах. Железная дорога сорвала преграду исключительности, сезонности. А это в свою очередь изменило саму жизнь северного уголка страны.
Помните, мы говорили, что разорванные Обью Салехард и Лабытнанги прежде почти не общались. Железная дорога помогла такому общению. В течение всего года на станции Лабытнанги высаживались пассажиры, прибывали грузы.
Первая, естественная реакция: здесь стали размещаться и оседать различные снабженческие базы. Именно в этот период был создан крупный холодильник рыбсбыта, вмещающий нынче одновременно 1100 тонн рыбы и миллион банок консервов. Отсюда продукция ямальских рыбаков идет по всей стране и даже за рубеж. Когда я был недавно в Лабытнангах, там готовили партию сиговых консервов для Франции и Польши. К сожалению, не бывает в этих складах ямальской оленины. А ведь она тоже могла бы стать деликатесным продуктом.
Кстати, в последние годы впервые наблюдался и обратный процесс: атлантическая сельдь шла через Лабытнангский холодильник на переработку в Салехардский рыбокомбинат. Впрочем, вряд ли этому стоит радоваться. Видимо, нынешние уловы в бассейне нижней Оби не обеспечивают уже рабочих мощностей комбината.
Но вернемся к истории. В пятидесятые годы интерес к Обскому Северу стал заметно возрастать, особенно среди научных и проектных организаций. Была создана комплексная станция Уральского филиала Академии наук СССР. Московский «Гидропроект» силами большой экспедиции изучал возможность строительства мощной гидростанции в низовьях Оби.
Прибывало много различных экспедиций, партий и отрядов. Как-то так получилось, что большая часть из них оседала около железной дороги, в Лабытнангах.
В их числе была и экспедиция Московского геологического института Академии наук СССР.
…Все устроилось как нельзя лучше. Редакция согласилась на длительный летний отпуск. С завтрашнего дня меня зачисляют геологическим рабочим экспедиции Академии наук. Послезавтра — выход в Полярный Урал. На полное лето 1955 года.
Было все: и тяжелые маршруты к нетающему снегу горных вершин, и нудное «выколачивание фауны», и веселые вечерние костры после похода. Видимо, с того лета и слилась моя жизнь с жизнью разведчиков недр. Но сегодня — речь не о том.
Я вспоминаю свою встречу с руководителем работ, доктором геолого-минералогических наук Николаем Андреевичем Сириным.
Николай Андреевич Сирин… То лето на долгие годы сдружило нас. Увы, недавно его не стало. Но памятниками ученому-геологу поднимаются на Крайнем Севере новые поселки, открываются новые месторождения. Радости первых студенческих маршрутов и сложные замыслы профессорских научных разработок — все это он испытал на Северном и Полярном Урале, которому отдал сорок лет, всю геологическую жизнь… Марганец Полуночного и бокситы Красной Шапочки, богословские и саранпаульские угли — эти открытия в той или иной степени связаны с его именем. А в самые пожилые годы потянуло вдруг на заледенелый краешек Большого Камня — Полярный Урал.
Умер Сирин, а Сирины продолжают разведывать землю. Все трое детей его стали геологами, и уже внуки тянутся к семейным геологическим молоткам. Как нужно верить в нелегкий свой труд, какая убедительность личного примера должна всегда стоять перед глазами младших, чтобы все они без исключения ступали на отцовскую тропу.
…Итак, иду на свидание с Сириным. И безнадежно запутываюсь в странном лабиринте знакомых улочек. Вроде все обошел — никто даже не знает об этой экспедиции…
— А вы сходите на пустырь за вокзалом. Там какие-то чудаки строятся, — посоветовал один из старожилов.
Усталый путь через лог, своеобразную границу Лабытнанг, к новому, только что родившемуся вокзалу с запаренно пыхтящим паровозиком. Уже не дорога, а тропинка. И в конце ее — несколько свежеотстроенных домов: длинноватые, одноэтажные, с тамбурами по обоим торцам.
От одного крылечка отделяется грузный мужчина в обычной «спецуре» геолога-съемщика. Его монгольское лицо окрашено приветливой улыбкой, глаз почти не видно — узкие веселые щелочки.
— Долгонько добирались…
— Никто адреса не знает. Вольно вам было от людей прятаться. Прямо хутор какой-то…
— Ха-ха! Хутор? — Николай Андреевич со вкусом повторил понравившееся ему слово. И немного пришептывая, добавил: — Значит, геологический хутор? Так место же лучше. И вокзал рядом. Вспомни мое слово, здесь поселок будет!..
Это были первые дома южной части Лабытнанг, основного нынешнего жилого района. Вот уж никогда не думал, что Николай Андреевич Сирин, открывший в своей жизни немало рудных месторождений, «откроет» когда-нибудь и будущий город…
Снова возвращаюсь к статистике. 1954 год был как бы первым «пиком» Лабытнанг. Его население достигло 4800 человек (пусть читателя не смущают небольшие цифры: уже тогда это был второй по числу жителей населенный пункт и доселе малолюдного Ямало-Ненецкого округа). Потом некоторый спад. Мы знаем почему — ушла стройка. И новый подъем в 1957 году: 5300 человек. Но он был связан уже с иными причинами.
За поселком Лабытнанги — стоит только перевалить Уральские горы — стоит знаменитая Воркута, заполярная кочегарка страны. Она дает уголь почти всей европейской части Советского Союза.
Но для добычи угля нужен лес: крепеж, рудничная стойка, строительные сортименты. Эшелоны с древесиной, отправляясь в Воркуту, пересекали чуть ли не половину страны. С появлением железной дороги неизбежно родилось иное решение проблемы: почему бы не использовать новую транспортную артерию для доставки в Воркуту сибирского леса!
Его добывали в тюменской и томской тайге. Едва сходил лед, с берегов безвестных речушек ныряли в воду армады добытых за зиму сосен, елей и кедров. Они шли сплошным полем по весеннему половодью, и река тянула их за собой, на свидание с Обью. Порой на каком-нибудь особо витом повороте стволы застревали, цепляясь друг за друга. На них наползали другие, и вскоре всю реку перекрывал очередной затор. Его растаскивали баграми, а если не помогало, закладывали в центре завала взрывчатку. Соломинками взлетали в воздух могучие стволы, тяжело плюхаясь на подвижную спину реки. И вот уже снова идет вниз по течению древесный поток. Молевой сплав — так называется первый, изначальный этап великого кочевья сибирского леса.
А уж Обь самосплава не допустит — вмиг раскидает по бревнышкам. В специальных запанях бревна собираются в пучки, пучки — в плоты. Подхватит речной буксир такой плот и идет с ним тысячу-другую километров. Узкий фарватер с опаской минует, на крутом повороте чуть не акробатикой занимается. Выйдет, наконец, на широкий плес, опять опаска: ветер бы не закрутил. Бывало, буря разметывала неосторожные плоты так, что до Обской губы не соберешь. А там и подавно. На самом севере Ямала есть мыс, куда прибивает бесхозный, потерянный лес, плавник по-здешнему. Мыс так и называется — Дровяной.
Идет-ползет буксир по Оби, словно муравей гусеницу тянет. В среднем течении берега медленно уплывают на восток. Долго виднеются шлагбаумные березовые стволы. Корабельные сосны надменно колышат свои щетинистые кроны. У Ханты-Мансийска Обь делает поворот под прямым углом и дальше идет строго на север. Постепенно редеют леса. Вот уже не обычная, а карликовая березка глядится в мутнобурую обскую воду; и ива опасливо макает в реку узкую свою листву; и совсем уже нет леса, только болота да тальник. Плавающая тайга прибывает на Лабытнангскую лесобазу.
Навигация коротка, а древесиной надо запастись на весь год. Вот и идут плоты один за другим. Осенью горы леса на всех трех биржах, казалось, пытаются соревноваться с самим Полярным Уралом. Но зимой все сокращаются в размерах, словно тают — только не от тепла, а от жестоких ветровых морозов.
Впрочем, морозы здесь ни при чем. Просто каждый день прожорливые лесотаски заглатывают новые партии древесины. Грубое неухоженное бревно, с колкой проледью на шершавой коре и потемневших торцах, превращается в отливающий восковой свежестью тес, в смолистые штабели досок, в ровно подогнанные кругляши различных сортов.
На новом этапе главным для заполярной железнодорожной ветки стал обратный поток — с востока на запад. Лесобаза заметно росла, пополнялась людьми и механизмами. Несколько лет назад она достигла предельной мощности. В ее древесно-металлическом нутре перевариваются сейчас огромные объемы: миллион кубометров сибирской древесины ежегодно. Только для того чтобы вывезти эту продукцию, нужно сто тысяч железнодорожных платформ и полувагонов!
Росла лесобаза — росли и Лабытнанги. В 1963 году здесь жило уже на полторы тысячи больше, чем пять лет назад. Эта цифра стала вторым пиком заполярного поселка.
Разумеется, не одни лесники обосновывались здесь. Расширяли свою перевалочную базу геологи — суда с буровым и геофизическим оборудованием шли отсюда в Тазовское, Новый Порт и Надым. Продолжалась перекочевка снабженческих баз. Укрупнялась и благоустраивалась железнодорожная станция. Все они строили жилые дома и производственные помещения. Постепенно южная часть Лабытнангов, тот самый пустырь, на котором мы встретились с Сириным, стала центром разбросанного на много километров поселка.
…Здесь сейчас и Лабытнангский поселковый Совет. С Валентиной Тихоновной Ворониной мы встретились в самый «конфликтный» период: исполком решительно перекрыл дороги на время весенней распутицы.
Мне довелось быть свидетелем последних отзвуков великой битвы. С раннего утра поссовет тугим кольцом осадили безработные автомобили и вездеходы. Их владельцы разбили свои летучие биваки на ближних и дальних подступах к крыльцу. Так и кажется, что вот-вот лихая команда с разбойным посвистом возьмет утлый домишко на абордаж.
Вместо этого в кабинет председателя сиротливо, бочком втискивается очередной могутный дядька в куртке, промазученной всеми маслами гаражного ассортимента. Опуская голос до самых канючливых ноток, он с возможнейшей убедительностью доказывает, что, если именно его машина не получит пропуска, жизнь в поселке замрет бесповоротно.
Валентина Тихоновна слушает его с отрешенным видом, стараясь придать своему доброму, пухлощекому лицу оттенок непреклонной суровости. Получается нечто вроде гримасы стойкой зубной боли.
— Ездить всем нужно, а дорога никого не касается, — она потянулась было к тощей пачке пропусков, но резко отвела руку. — Подождите два дня. И не уговаривайте и не старайтесь! (Снова зубная боль). Сказано — два дня. Быстрее свой участок ремонтируйте.
Дядька еще не спрятал за дверью источающую машинный аромат ватную спину, а на пороге следующий, другой комплекции, но с теми же просьбами и той же системой доказательств. Впрочем, и результат тот же.
— Понимаете, довели, — председатель еще не отошла от не слишком приятных бесед и приглашает собеседника разделить свою обиду, — организаций много стало, а дело даже хуже пошло. Каждый на дядю ссылается: ему, мол, нужнее. Поверите, у Совета есть деньги на ремонт дорог, но никто за него браться не хочет. Вот и решили: хватит быть добренькими.
Она все-таки выписывает пропуск очередной «водовозке» — людям пить-стирать надо — и продолжает уже спокойнее:
— На исполкоме распределили дороги по предприятиям и до окончания ремонта запретили ездить. Что тут поднялось…
Представляю себе: хозяйственники к такой решительности местных Советов не привыкли. Тут тебе и про план разговор, и про «государственные интересы» — как будто можно объяснить бесхозяйственность государственными интересами. Вышестоящие телефоны с полной загрузкой работали. Но все-таки решение поссовета осталось в силе. И уже результаты заметны.
— Давайте, кстати, посмотрим, как на дорогах, — предлагает Валентина Тихоновна. — Заодно с поселком познакомимся.
И вот мы раскатываем на «газике» по заметно подправленным дорогам, отыскиваем знаменитые семь лиственниц, осматриваем новые районы строительства.
Валентина Тихоновна рассказывает обстоятельно, со знанием дела. Вот спортивный зал лесобазы — первое серьезное спортсооружение во всем Ямало-Ненецком округе. Один за другим открываются новые магазины. По жилью сильно подтянулись. Было бы чем похвастаться, если… Если бы население не росло еще быстрее, чем дома.
Как растут Лабытнанги! Поселок уже подошел к двенадцати тысячам. Для малолюдных северных селений — это весьма заметная цифра. К тому же она несколько приуменьшена, особенно сейчас. Опыт показывает, что среди строителей много полукомандированных. Числятся они в разных местах, но живут в Лабытнангах месяцами, а то и годами. Опять же, ученые — те тоже за головными институтами закреплены. Словом, если всех посчитать — тысяч пятнадцать должно набраться. Почти Салехард. А тому все-таки триста годков с хвостиком.
Наступил ли для Лабытнангов третий «пик»? Ни в коем случае! Он только начинается. Героев первых двух взлетов, железнодорожников и лесопереработчиков, основательно теснит новая фигура в Тюменском Заполярье — газовик.
Собственно, профессии такой нет. В одну эту собирательную фигуру людская молва объединила всех, причастных к открытию величайшей в мире кладовой природного газа: геологов и строителей, снабженцев и проектантов, будущих работников газодобывающих промыслов и создателей трубопроводов. Кажется, даже кинооператоры и радиожурналисты «Юности» идут сейчас по этому разряду.
Если собрать все посвященные газовикам легенды, обретшие хождение на Тюменском Севере, получился бы любопытный сборник полугородского фольклора середины XX века — от лихой «под Канделаки» песенки «Салехард почти что Сочи, на-ни-на, на-ни-на» и не полностью лишенных фактической основы анекдотов про житье-бытье геологов, до фантастико-трагических измышлений о будущих землетрясениях, своего рода модифицированном варианте пресловутого «конца света». Каждый находит здесь пищу для себя: сверхоптимисты немедля строят города, чем-то напоминающие остапбендеровские Нью-Васюки, сверхпессимисты тоже немедля устраивают досрочные поминки по обской рыбе и голубому песцу, даже не подозревающим об этом.
На самом деле все обстоит и проще и сложней. Проще — потому, что никаких катаклизмов не предвидится. Сложнее — потому, что предстоит большая, трудная работа на долгие годы. Тем, кто ее выполняет, придется быть первооткрывателями во многом: от технических условий прокладки газопровода на вечной мерзлоте до проблем расселения людей в суровой тундре. А славным первооткрывателям, как давно известно, синяки и шишки выдаются в первую очередь…
В чем же значение Лабытнангов? Этот поселок становится плацдармом наступления на газовый Север. Он как бы соединяет с Большой землей месторождения, расположенные в труднодоступных, почти безлюдных местах.
Первое, с чего начали здесь работники газовой промышленности, — строительство. Оно стало реальной базой для дальнейшего развития хозяйства. Молодой трест «Ямалгазстрой» сразу принялся за жилье. Не зря, говорят, прораб участка жилищного строительства Петр Петрович Токарев, сверхспешным образом добивая свои объекты к концу года, хвалился:
— Я в четвертом квартале столько домов сдал, сколько в Лабытнангах за все годы понастроено.
Уберем некоторые, мягко говоря, преувеличения — в этих делах строители порой сродни рыбакам. Однако нельзя не признать: вклад заметен. За последние годы строители газовой промышленности увеличили жилой фонд в Лабытнангах почти втрое. Уже одно это говорит: они пришли сюда всерьез, основательно.
…На окраине поселка (впрочем, разве угадаешь — при таких темпах вчерашняя окраина завтра вдруг превращается в центр) растет улица Гагарина. Одна сторона ее уже заселена, ветер крутит над крышами самодельные аэропланчики на штырьках, колышет занавески в открытых окнах, на остатках строительного песка играют малыши.
На другой стороне улицы — двухэтажные срубы. Они еще не отделаны, в зияющих провалах будущих окон видны балки перекрытий, вместо крыльца — шаткие сооружения из дощатых обрезков, в глубине зданий слышен дуэт молотка и топора — это плотники настилают полы.
Чуть поодаль, перпендикулярно срубам, — новая улица. Она пока отмечена теми же торчащими палками. На вечной мерзлоте обычные фундаменты не подходят, их роль исполняет густой частокол свай, глубоко уходящих в землю.
На эту землю страшно смотреть — сплошное месиво из оттаявших болотных кочек, древесных опилок и хлюпающей воды. По ней с помощью троса едва ползет фыркающий копер, похожий на помесь металлической черепахи с колодезным журавлем.
У рычага копра — коренастый паренек в промасленной стеганке и глубоко надвинутой на глаза шапке-ушанке. Скупое движение его руки заставляет массивную «бабу» нырять с верхней стойки прямо на сваю. Два-три удара, и свая ушла в растепленную паровой иглой вечную мерзлоту. Вскоре мерзлота, вернувшись в естественное состояние, мертвыми объятиями схватит нарушителя спокойствия.
Паренек, поколдовав рычагами, подтянулся на тросе к очередному столбу. Он уверенно следует точному, хотя и несложному, циклу: серия ударов, переход, снова серия ударов. В теплой одежде жарко. Он сдвигает ушанку на затылок, и я вижу его четко: смуглое, почти шоколадное лицо, широкие пухлые скулы, узкий разрез глаз.
Пронзительный звук удара металла по рельсе — обеденный перерыв. Шоколадный паренек останавливает копер. Он идет к недостроенным деревянным срубам. Там с ним встречается другой, очень похожий на него. Только, пожалуй, худощавей. Лицо не такое смуглое. Но общего больше: и фигура, и походка, и разрез глаз, и даже чуточку стеснительная улыбка. Ничего удивительного нет, это двоюродные братья — лебедчик дизельного копра Прохор Тайбери и плотник Павел Тайбери.
…Они родились в оленьих стадах Большеземельской тундры. Их отцы вместе каслали по суровой, неприветной земле: летом вели олешков к Ледовитому океану, зимой уводили на юг, в таежные островки лесотундры. Казалось, ничто не изменит вековечный бег времени. И уже малыши, их сыновья, ловко набрасывали на оленьи рога аркан — тынзян, ставили петли на куропаток.
Лабытнанги стояли на пути кочевья стада пастухов Тайбери. Подрастающие малыши, попадая сюда, с интересом наблюдали за иной, непривычной для них жизнью. Деревянные чумы, которые никак не стронешь с места, поначалу пугали своей непонятностью. Потом оказалось, что жить в них ничуть не хуже, и ребята, оставаясь ночевать у дальних родичей, с охотой раскидывали оленьи шкуры на полу. Магазин и шумная пристань, «железный олень» — автомашина — и «говорящие картинки» — кино — эти понятия наполнили их жизнь новым содержанием. А когда семьи решили осесть в поселке, младшее поколение отнеслось к этому с одобрением.
Свое место в жизни — его находят не легко и не просто. Прохор Тайбери, которого я видел у копра, вначале был проводником в той самой экспедиции Сирина, которая уже вспоминалась в нашем рассказе. Павел Тайбери начал работу на железной дороге. А уж потом их пути соединились на стройке.
Профессии строителя не знала ненецкая среда. Просто кочевникам нечего было строить. Но топором владели отменно. Не случайно почти любой ненец может изготовить и без единого гвоздя собрать легкие и быстрые нарты. Поэтому ничего удивительного, что, овладев приемами рубки деревянных домов — тут им сильно помогли бригадиры Иван Иванович Зарицкий, нынешний председатель постройкома, и Александр Рейнгольдович Кейль, — братья Тайбери стали отличными плотниками. А затем Прохор получил специальность, уже связанную с техникой.
По их следам пошли другие члены семьи. Табельщицей на участке промышленного строительства, а затем маляром-штукатуром высокого разряда стала Анна. Уже традиционную семейную профессию плотника приобрел младший из братьев, Тимофей.
Последним на стройку пришел самый старший, Иван. Он трудней всех отрывался от тундры. Братья уже жили оседло, а Иван все еще охотничал в предгорьях Полярного Урала. Наконец решился и он. Кстати, учителем и напарником его стал Павел. Судя по тому, как легко освоился Иван на новом месте, учитель оказался неплохим. Пятеро Тайбери работают сейчас вместе. Прохор занесен на Доску почета треста «Ямалгазстрой». Павел учится на вечерних курсах шоферов. Бывшие кочевники, они стали настоящими рабочими, сегодня строят новую улицу, на которой сами потом будут жить.
Новая улица… На ней же, неподалеку от деревянных домов, поднимается первый в Тюменском Заполярье панельный дом. Длинные, сероватого оттенка арболитовые панели — древесная масса с цементом — доставляют из Ухты. Пока это своего рода эксперимент: как поведет себя новый строительный материал в условиях здешних ветров и морозов. Если панели выдержат испытание, можно будет начать их массовое применение не только в жилом, но и промышленном строительстве.
О настоящем размахе промышленного строительства говорить еще рано, это дело будущего. Но началось оно с причалов — в полном соответствии с главной, перевалочной функцией заполярного поселка.
Нынешние причалы лепятся на протоках Оби. Они довольно быстро мелеют, плохо механизированы, располагают малым фронтом загрузки. Словом, они полукустарны, и пропускная способность их невелика.
Новый причал геологов, наоборот, создается по последнему слову техники. Стоит на Оби стометровая причальная стенка из металлического шпунта. К ней тянутся семь километров железнодорожных портовых путей, а также автомобильные дороги. Кстати, эти пути идут по той самой дамбе, которая вела к знаменитой ледовой переправе. Всю зиму экскаваторы готовили русло для земснарядов.
— Когда нужны эти причалы?
— Они нужны вчера. — Наивность вопроса заставляет моего собеседника начальника стройуправления № 1 Сергея Алексеевича Казакова пожать плечами и иронически перефразировать знаменитую поговорку: Время, которого у нас нет, — это деньги, которые у нас, наверное, скоро будут. Словом, не успев сделать пешкой первый ход, мы уже оказались в цейтноте.
Казаков здесь недавно, но успел полностью проникнуться интересами стройки. Инженер он молодой, а опыта хоть отбавляй. Еще до института работал на стройках Средней Азии и Монголии. Уже зрелым человеком окончил Среднеазиатский политехнический, получил назначение в Липецк. Большая стройка металлургии, жизнь оседлая и, насколько это возможно для строителя, спокойная.
«А волк все в лес смотрит…» Опять потянула бродяжья жизнь, есть у нее такие особые свойства — их объяснить трудно, почувствовать надо. Строители — народ ходовой. Жена из того же племени, сразу согласилась. Ответ пришел скоро, детишек в охапку — и на Крайний Север. Вот и приземлились в Лабытнангах.
Сергей Алексеевич увлечен новым районом. Инженеру-строителю будет где развернуться. Правда, со временем. А сейчас чистая проза — нужно готовить прочную промышленную базу: мастерские, гаражи, кислородную установку. Хорошо, электростанцию пустили, теперь хоть с энергией можно не христорадничать. Однако прорех пока хватает.
Нельзя забывать, ради чего живут сами Лабытнанги — ради северных месторождений газа. Только начинается навигация, в дальнюю факторию Уренгой идут первые баржи: люди и машины, доски и гвозди.
И еще одна первостепенная задача сегодняшнего дня — строительные материалы. Лабытнанги имеют полную возможность снабжать ими весь Тюменский Север.
О маленькой железнодорожной станции Харп, что в трех перегонах от конечного пункта трассы, мы уже как-то упоминали. Харп в переводе с ненецкого значит «северное сияние». Пока поселочек далеко не сияет. Но в будущем он должен оказаться очень заметным.
Богатством Харпа может стать диоритовый камень — необходимый и, пожалуй, самый емкий компонент индустрии стройматериалов. Здесь, в отрогах Полярного Урала, этого камня предостаточно. Песок тоже рядом. Только начинающий жить харпский карьер уже становится солидным поставщиком песчано-гравийной смеси. В прошлом году вошла в строй дробильно-сортировочная фабрика. Щебень ее производства пойдет даже в Сургут — если, разумеется, там к этому времени не найдут месторождений поближе (надо бы!).
Строители уверены — они пришли сюда не на один десяток лет. А если глядеть вперед, то на одном щебне не проживешь. Казаков уверен: будут в Харпе заводы железобетонных изделий и панельного домостроения. Будет весь комплекс современной строительной индустрии.
Когда настоящий строитель приезжает на новое, пустое место, он внутренним зрением видит его таким, каким оно станет в будущем. Это не только инженерная, но и человеческая сущность профессии. Потому-то в самой глубине суровой строительной души, вечно озабоченной нехваткой материалов, людей или ассигнований, прячется наивный мечтатель. И как ни скрывай — он нет-нет да и вынырнет.
…Однажды мы с Казаковым оказались в районе нового строительства. Сергей Алексеевич вел себя в тот день довольно своеобразно. Он шел не к улице Гагарина, а от нее. Позади остались все здания, построенные, недостроенные и только начатые. Мы оказались на большой пустынной территории.
— Здесь будет город Лабытнанги! — почти торжественно произнес Сергей Алексеевич.
Я уже слышал от него, что строители отделили тридцать гектаров неприкосновенной площади в северо-западной части поселка для будущей многоэтажной застройки и ленинградский институт «Гипроспецгаз» проектирует здесь современный город с крупнопанельными домами в пять этажей и полным комплексом благоустройства. Но перед моими глазами открылась неряшливая пустошь с чахлыми березками, склоняющими к земле перетерпевшие лихую зиму слабые вершинки, с бугристыми болотными кочками, между которыми притаились ошметки черного недотаявшего снега, с полеглыми космами обесцвеченной холодами прошлогодней травы.
А Казаков сиял. И я подумал, что он уже видит здесь залитые огнями дома, стройные асфальтовые улицы, яркие цветные пятна комфортабельных автобусов, поток нарядно одетых пешеходов — все, что будет называться когда-нибудь городом Лабытнанги.
Я не мог сразу объяснить чувство, позволяющее через головы годов увидеть внешний облик предстоящего. Да простят мне ревнители точных наук, если я назову это чувство инженерной верой. Думаю, что немало захватывающе смелых проектов были обязаны ей своим рождением.
Мы стояли долго, не обмолвившись ни словом, уйдя каждый в свои думы. Я видел, как трудно возвращается инженер Казаков из путешествия в свой город.
И позавидовал человеку, умеющему видеть будущее.
notes
Примечания
1
Каслали — кочевали (ненец.).
Евгений Григорьевич Ананьев
Евгений Ананьев
Цвет тундры — голубой
Были два берега…
«Семь лиственниц» — так переводится с ненецкого на русский название Лабытнанги. Но когда подъезжаешь к поселку, кажется, что их все семьсот, только почему-то с обрубленными сучьями. Подступы к Лабытнангам — бесконечный частокол. Зимой — вешки автомобильной ледовой дороги через Обь, столбы подвесной телефонной времянки, ограждение речных промоин. Летом — стоянки запаней для приема приплавленной с юга древесины, мачты судов, спрятанных изгибами проток, жерди охотничьих скрадков и кострищ. Во все времена года: могучие козловые краны лесобазы, издали похожие на огромных троянских коней с поникшими металлическими мордами; береговая гвардейская шеренга электростолбов с лихими жестяными касками уличных абажуров; торчащие над каждой крышей шесты радиоантенн с ежистыми проволочными пучками на вершинах; наконец, жирафьи шеи подъемных кранов — около холодильника и всевозможных снабженческих баз, на железной дороге и у строящихся объектов.
Признаться, подобная эстетика торчащих палок действует не слишком вдохновляюще. Внешний вид у поселка растрепанный. Словно человек в вечной спешке, и некогда ему ни рассмотреть себя в зеркале, ни причесаться. Тут уж, конечно, не до лиственниц. Хотя они до сих пор стоят на Колхозной улице, можно пройти рядом и не заметить — настолько стиснуты деревья окрестными сооружениями.
Впрочем, моя провожатая, председатель исполкома Лабытнангского поселкового Совета Валентина Тихоновна Воронина, это место, как и любое, найдет с закрытыми глазами. Как-никак десять лет жизни связаны с поселком.
В те годы сюда не посылали по комсомольским путевкам и люди оказывались здесь стихийно, порой даже неожиданно для самих себя. Валентина только вышла замуж и приехала знакомиться с родителями мужа. Встретили хорошо, уговорили погостить подольше, оглядеться. Так и осталась. Работала секретарем поселкового Совета, а потом избрали председателем.
Когда-нибудь нам еще придется писать историю поселка Лабытнанги. Начиналась она весьма неприметно. По данным очень подробной карты В. Семенова-Тянь-Шанского, вышедшей в начале века, на противоположном от Обдорска (нынешний Салехард) берегу Оби нет ни одного поселения. В переписи 1939 года уже есть название: Лабытнанги — двести жителей на берегу левого притока Оби Выл-Посл. Колхоз — не колхоз, скорее большая бригада. Ненцы и коми пасли в окрестной тундре оленей, промышляли песца, ловили — для себя, не на продажу — в холодных горных речках вертких и сильных хариусов, их называют еще полярной форелью. Салехард вроде и близко, а дальше далекого — попробуй переберись на утлых лодчонках через широкую и бурную Обь. Словом, ничто, казалось, не предвещало селеньицу иной, более бурной жизни.
Уже по возвращении из поездки я рылся в бумагах всеведущего статуправления. Долгие годы после переписи даже там о поселке — ни слуху, ни духу. И вдруг запись 1953 года: Лабытнанги, 4200 жителей.
Двадцатикратный роет населения — такого без причины не бывает. Видимо, какое-то событие резко изменило судьбу глухого тундрового поселка. Но какое?
Этим событием стала железная дорога. Сейчас, когда мы за двое с половиной суток без всяких приключений добираемся из Москвы в Салехард, все кажется обыденным. Но в те времена это было на грани чуда. Рельсовый путь пробил отроги Полярного Урала и приобской болотной пустыни. Одни названия станций говорили сами за себя: Чум, Тундровая, Полярный Урал, Медвежья, Красный Камень, Морошка… Конечным пунктом этой тяжелой трассы и стала станция Лабытнанги. Первый поезд появился здесь 5 декабря 1948 года. Мы часто вспоминаем сегодня о «мертвой дороге» Салехард — Надым. Но когда-то была она и «живой». Именно в то время десятки железнодорожных составов с важными грузами шли на северную стройку.
И спотыкались у берегов Оби.
Летом было проще. С далекого Амура, обойдя чуть ли не полмира, прибыл большой дизель-электроходный паром «Надым». Он брал на свою натруженную спину-палубу вагоны и перевозил их через Обь. А зимой?
Попробовали использовать автомашины. Но хотя был мобилизован почти весь транспорт, завал грузов на станции Лабытнанги все время рос.
Тогда главный инженер строительства Чхеидзе предложил рискованную идею: ледовую переправу железнодорожных составов.
Многотонный паровоз на льду — такое даже представить себе не просто. В ноябре 1949 года, едва Обь прочно схватилась морозом, на будущую переправу явились путейцы. Они заранее готовили трассу: расчищали участок от снега, дополнительно заливали водой. Паровозный каток набухал льдом. Когда он достиг рассчитанной мощности, на лед положили семиметровые лежни — подобие шпал. Снова залили водой, и на эту плотную подушку легли скрепленные скобами и болтами рельсы. Вначале они тянулись по пойме Оби и насквозь промерзшим протокам, последние два километра — по голому льду. Путь готов.
Но как поведет себя лед? И хотя расчеты предсказывали благополучный исход, все-таки надо было найти храбреца, решившегося на первый рейс.
На Севере об этом давно рассказывают легенды. Но имя первого машиниста в людской памяти не сохранилось. Наверное, он сам этого не хотел. Впрочем, известно, что вместе с ним тяжесть первого маршрута разделил начальник железнодорожной ветки Сергей Николаевич Пудовкин.
Шли последние дни декабря. Солнце почти не выглядывало из-за горизонта, только на час-два светлело, и в сумеречном свете короткого зимнего дня контуры паровоза казались размытыми. Одолев пойму, машина остановилась на берегу Оби.
Прощальный свисток, жалобный и нетерпеливый. Дверцы будки машиниста с обеих сторон распахнуты настежь — предосторожность не мешает, хотя вряд ли останется время для прыжка, если ухнет такая громадина. Первые четкие такты, словно шумное биение машинного сердца. Паровоз спустился с берега. Не столько слухом, сколько зрением замечаешь, как хрустнул лед. Теперь только вперед!
Неожиданно над рекой снова взвинтился свисток. То ли машинист предупредил случайных ездоков, то ли просто схватился от волнения за проволочную дужку, но свисток поднялся до самой высокой ноты и тянул ее поперек реки.
По мере приближения к берегу свисток, казалось, менял свою тональность. Тревожный, почти прощальный на стрежне упрятанной под лед реки, дальше он звучал все бодрее, обещающе. Паровоз, выплевывая дым, рвался к твердой земле. Машинист, стиснув зубы, держался за рукоятку реверса.
Берег. Неизвестно, встречали ли первый паровоз аплодисментами и речами — возможно, в то время и в тех местах это было не очень принято. Но все-таки берег. Ледовая переправа началась.
Пять зим действовала она — все время, пока дорога Салехард — Надым (предполагающаяся Салехард — Игарка) была «живой». За это время от Лабытнанг до левого берега Оби по пойме и протокам отсыпали семикилометровую дамбу. Поставили на краю разъезд Вырчик. Точно замерили расстояние: до селеньица Корчаги на противоположной стороне реки — 2800 ледовых метров.
Во времена своей журналистской юности мне приходилось быть на этой переправе (но не ездить — перевозки пассажиров по ледяной трассе категорически запрещались). Признаться, даже наблюдать за движением состава было страшновато. Лед заметно прогибался, впереди паровоза всегда виднелась какая-то бугристая припухлость. Ледяные волны — такое мне довелось увидеть однажды в жизни — на обской железнодорожной переправе…
А во всем остальном это было обычное, довольно обжитое хозяйство. Рельсовый путь щедро освещался электричеством (не догадался узнать, уносил ли ледоход весной столбы в океан или их вовремя убирали, как и рельсы). Рядом шла автомобильная дорога. Специальные обходчики ежедневно осматривали железнодорожное полотно, очищали снег, чтобы лучше промерзла переправа, заливали трещины. Чуть в стороне от трассы они бурили лунки, проверяя, не разъедаются ли нижние слои льда теплыми грунтовыми водами или течением.
И все-таки однажды…
7 февраля 1954 года очередной железнодорожный состав — старенький паровоз «Овечка» и несколько товарных вагонов — опустился на обский лед. Рейс был самый обычный, состав шел с небольшой скоростью, привычно вздрагивая на стыках рельсов. Машинист, высунувшись из окошка, уже явственно видел приближающийся берег.
Вдруг светлое небо прожег тревожный сигнал ракеты. Машинист метнулся взглядом к зеркальцу на борту паровоза.
Позади состава темнела вода.
Что случилось в те минуты на реке! Может быть, подводные теплые потоки промыли лед! Или просто сказалась «усталость материала»? Разбираться было некогда — за паровозом крошилось непрочное полотно. Угрожающая бездонность черной воды, готовой в любую секунду поглотить весь состав, холодила сердце.
Решали секунды. Пар — на «максимум!» Скорость — на «максимум»!
Паровоз мчался, словно собрав последние силы. Под ним со стеклянной хрупкостью лопался лед, но машина успевала проскочить опасное место. Когда бежали последние вагоны, рельсы уже провисали в реку, и тяжелые блины колес, казалось, перекатывались по воде. С каждой сотней метров бешеной гонки все больше колесных пар купались в стылой Оби. Вот-вот вода подберется к паровозу. Двадцать метров… Пятнадцать… Десять… Берег!
Уже оказавшись на берегу, машинист долго не мог выбраться из своей будки. Запоздалый страх — в те минуты пугаться было некогда — словно парализовал его. Когда, уняв, наконец, невольную дрожь в руках и ногах, он ступил на землю, перед его глазами открылась уродливая черная щель, рассекшая почти половину реки. Будто неровный пунктир светлели выглядывающие кое-где над водой рельсы с деревянными лежнями-шпалами.
Видимо, этого острого ощущения машинисту хватило сверх головы. На следующий день он уволился и уехал с Севера. Во всяком случае, когда, спохватившись, ему решили объявить благодарность за мужество, в списках личного состава он уже не числился.
В ту же зиму «живая дорога» превратилась в «мертвую». А ледовая переправа прекратила свое существование.
…Северная часть Лабытнангов, по которой мы едем сейчас с Валентиной Тихоновной Ворониной, связана именно с этим периодом в жизни поселка. Так и застыло здесь на годы ощущение временности, неустроенности. Узкие кривые улочки, высокие глухие заборы. На всех зданиях — печать старения. Одряхлели каркасно-засыпные — их сейчас называют «каркаснопродувные» — одноэтажные домишки. Из-под потрескавшейся штукатурки выглядывают тощие ребра дранок, пакля. Кажется, как ушли отсюда старые жители, так с тех пор ничего и не обновлялось.
Да, в безвозвратное прошлое канул трудный и противоречивый период. Но его материальный след остался — железная дорога. Она изменила жизнь не только одинокого поселка, но и всего Ямало-Ненецкого округа.
Раньше основным транспортным средством был пароход, единственной транспортной артерией — Обь. Мне самому приходилось наблюдать, как весь Салехард встречал первое судно: останавливалась работа в учреждениях, прерывались занятия в школах. Железная дорога сорвала преграду исключительности, сезонности. А это в свою очередь изменило саму жизнь северного уголка страны.
Помните, мы говорили, что разорванные Обью Салехард и Лабытнанги прежде почти не общались. Железная дорога помогла такому общению. В течение всего года на станции Лабытнанги высаживались пассажиры, прибывали грузы.
Первая, естественная реакция: здесь стали размещаться и оседать различные снабженческие базы. Именно в этот период был создан крупный холодильник рыбсбыта, вмещающий нынче одновременно 1100 тонн рыбы и миллион банок консервов. Отсюда продукция ямальских рыбаков идет по всей стране и даже за рубеж. Когда я был недавно в Лабытнангах, там готовили партию сиговых консервов для Франции и Польши. К сожалению, не бывает в этих складах ямальской оленины. А ведь она тоже могла бы стать деликатесным продуктом.
Кстати, в последние годы впервые наблюдался и обратный процесс: атлантическая сельдь шла через Лабытнангский холодильник на переработку в Салехардский рыбокомбинат. Впрочем, вряд ли этому стоит радоваться. Видимо, нынешние уловы в бассейне нижней Оби не обеспечивают уже рабочих мощностей комбината.
Но вернемся к истории. В пятидесятые годы интерес к Обскому Северу стал заметно возрастать, особенно среди научных и проектных организаций. Была создана комплексная станция Уральского филиала Академии наук СССР. Московский «Гидропроект» силами большой экспедиции изучал возможность строительства мощной гидростанции в низовьях Оби.
Прибывало много различных экспедиций, партий и отрядов. Как-то так получилось, что большая часть из них оседала около железной дороги, в Лабытнангах.
В их числе была и экспедиция Московского геологического института Академии наук СССР.
…Все устроилось как нельзя лучше. Редакция согласилась на длительный летний отпуск. С завтрашнего дня меня зачисляют геологическим рабочим экспедиции Академии наук. Послезавтра — выход в Полярный Урал. На полное лето 1955 года.
Было все: и тяжелые маршруты к нетающему снегу горных вершин, и нудное «выколачивание фауны», и веселые вечерние костры после похода. Видимо, с того лета и слилась моя жизнь с жизнью разведчиков недр. Но сегодня — речь не о том.
Я вспоминаю свою встречу с руководителем работ, доктором геолого-минералогических наук Николаем Андреевичем Сириным.
Николай Андреевич Сирин… То лето на долгие годы сдружило нас. Увы, недавно его не стало. Но памятниками ученому-геологу поднимаются на Крайнем Севере новые поселки, открываются новые месторождения. Радости первых студенческих маршрутов и сложные замыслы профессорских научных разработок — все это он испытал на Северном и Полярном Урале, которому отдал сорок лет, всю геологическую жизнь… Марганец Полуночного и бокситы Красной Шапочки, богословские и саранпаульские угли — эти открытия в той или иной степени связаны с его именем. А в самые пожилые годы потянуло вдруг на заледенелый краешек Большого Камня — Полярный Урал.
Умер Сирин, а Сирины продолжают разведывать землю. Все трое детей его стали геологами, и уже внуки тянутся к семейным геологическим молоткам. Как нужно верить в нелегкий свой труд, какая убедительность личного примера должна всегда стоять перед глазами младших, чтобы все они без исключения ступали на отцовскую тропу.
…Итак, иду на свидание с Сириным. И безнадежно запутываюсь в странном лабиринте знакомых улочек. Вроде все обошел — никто даже не знает об этой экспедиции…
— А вы сходите на пустырь за вокзалом. Там какие-то чудаки строятся, — посоветовал один из старожилов.
Усталый путь через лог, своеобразную границу Лабытнанг, к новому, только что родившемуся вокзалу с запаренно пыхтящим паровозиком. Уже не дорога, а тропинка. И в конце ее — несколько свежеотстроенных домов: длинноватые, одноэтажные, с тамбурами по обоим торцам.
От одного крылечка отделяется грузный мужчина в обычной «спецуре» геолога-съемщика. Его монгольское лицо окрашено приветливой улыбкой, глаз почти не видно — узкие веселые щелочки.
— Долгонько добирались…
— Никто адреса не знает. Вольно вам было от людей прятаться. Прямо хутор какой-то…
— Ха-ха! Хутор? — Николай Андреевич со вкусом повторил понравившееся ему слово. И немного пришептывая, добавил: — Значит, геологический хутор? Так место же лучше. И вокзал рядом. Вспомни мое слово, здесь поселок будет!..
Это были первые дома южной части Лабытнанг, основного нынешнего жилого района. Вот уж никогда не думал, что Николай Андреевич Сирин, открывший в своей жизни немало рудных месторождений, «откроет» когда-нибудь и будущий город…
Снова возвращаюсь к статистике. 1954 год был как бы первым «пиком» Лабытнанг. Его население достигло 4800 человек (пусть читателя не смущают небольшие цифры: уже тогда это был второй по числу жителей населенный пункт и доселе малолюдного Ямало-Ненецкого округа). Потом некоторый спад. Мы знаем почему — ушла стройка. И новый подъем в 1957 году: 5300 человек. Но он был связан уже с иными причинами.
За поселком Лабытнанги — стоит только перевалить Уральские горы — стоит знаменитая Воркута, заполярная кочегарка страны. Она дает уголь почти всей европейской части Советского Союза.
Но для добычи угля нужен лес: крепеж, рудничная стойка, строительные сортименты. Эшелоны с древесиной, отправляясь в Воркуту, пересекали чуть ли не половину страны. С появлением железной дороги неизбежно родилось иное решение проблемы: почему бы не использовать новую транспортную артерию для доставки в Воркуту сибирского леса!
Его добывали в тюменской и томской тайге. Едва сходил лед, с берегов безвестных речушек ныряли в воду армады добытых за зиму сосен, елей и кедров. Они шли сплошным полем по весеннему половодью, и река тянула их за собой, на свидание с Обью. Порой на каком-нибудь особо витом повороте стволы застревали, цепляясь друг за друга. На них наползали другие, и вскоре всю реку перекрывал очередной затор. Его растаскивали баграми, а если не помогало, закладывали в центре завала взрывчатку. Соломинками взлетали в воздух могучие стволы, тяжело плюхаясь на подвижную спину реки. И вот уже снова идет вниз по течению древесный поток. Молевой сплав — так называется первый, изначальный этап великого кочевья сибирского леса.
А уж Обь самосплава не допустит — вмиг раскидает по бревнышкам. В специальных запанях бревна собираются в пучки, пучки — в плоты. Подхватит речной буксир такой плот и идет с ним тысячу-другую километров. Узкий фарватер с опаской минует, на крутом повороте чуть не акробатикой занимается. Выйдет, наконец, на широкий плес, опять опаска: ветер бы не закрутил. Бывало, буря разметывала неосторожные плоты так, что до Обской губы не соберешь. А там и подавно. На самом севере Ямала есть мыс, куда прибивает бесхозный, потерянный лес, плавник по-здешнему. Мыс так и называется — Дровяной.
Идет-ползет буксир по Оби, словно муравей гусеницу тянет. В среднем течении берега медленно уплывают на восток. Долго виднеются шлагбаумные березовые стволы. Корабельные сосны надменно колышат свои щетинистые кроны. У Ханты-Мансийска Обь делает поворот под прямым углом и дальше идет строго на север. Постепенно редеют леса. Вот уже не обычная, а карликовая березка глядится в мутнобурую обскую воду; и ива опасливо макает в реку узкую свою листву; и совсем уже нет леса, только болота да тальник. Плавающая тайга прибывает на Лабытнангскую лесобазу.
Навигация коротка, а древесиной надо запастись на весь год. Вот и идут плоты один за другим. Осенью горы леса на всех трех биржах, казалось, пытаются соревноваться с самим Полярным Уралом. Но зимой все сокращаются в размерах, словно тают — только не от тепла, а от жестоких ветровых морозов.
Впрочем, морозы здесь ни при чем. Просто каждый день прожорливые лесотаски заглатывают новые партии древесины. Грубое неухоженное бревно, с колкой проледью на шершавой коре и потемневших торцах, превращается в отливающий восковой свежестью тес, в смолистые штабели досок, в ровно подогнанные кругляши различных сортов.
На новом этапе главным для заполярной железнодорожной ветки стал обратный поток — с востока на запад. Лесобаза заметно росла, пополнялась людьми и механизмами. Несколько лет назад она достигла предельной мощности. В ее древесно-металлическом нутре перевариваются сейчас огромные объемы: миллион кубометров сибирской древесины ежегодно. Только для того чтобы вывезти эту продукцию, нужно сто тысяч железнодорожных платформ и полувагонов!
Росла лесобаза — росли и Лабытнанги. В 1963 году здесь жило уже на полторы тысячи больше, чем пять лет назад. Эта цифра стала вторым пиком заполярного поселка.
Разумеется, не одни лесники обосновывались здесь. Расширяли свою перевалочную базу геологи — суда с буровым и геофизическим оборудованием шли отсюда в Тазовское, Новый Порт и Надым. Продолжалась перекочевка снабженческих баз. Укрупнялась и благоустраивалась железнодорожная станция. Все они строили жилые дома и производственные помещения. Постепенно южная часть Лабытнангов, тот самый пустырь, на котором мы встретились с Сириным, стала центром разбросанного на много километров поселка.
…Здесь сейчас и Лабытнангский поселковый Совет. С Валентиной Тихоновной Ворониной мы встретились в самый «конфликтный» период: исполком решительно перекрыл дороги на время весенней распутицы.
Мне довелось быть свидетелем последних отзвуков великой битвы. С раннего утра поссовет тугим кольцом осадили безработные автомобили и вездеходы. Их владельцы разбили свои летучие биваки на ближних и дальних подступах к крыльцу. Так и кажется, что вот-вот лихая команда с разбойным посвистом возьмет утлый домишко на абордаж.
Вместо этого в кабинет председателя сиротливо, бочком втискивается очередной могутный дядька в куртке, промазученной всеми маслами гаражного ассортимента. Опуская голос до самых канючливых ноток, он с возможнейшей убедительностью доказывает, что, если именно его машина не получит пропуска, жизнь в поселке замрет бесповоротно.
Валентина Тихоновна слушает его с отрешенным видом, стараясь придать своему доброму, пухлощекому лицу оттенок непреклонной суровости. Получается нечто вроде гримасы стойкой зубной боли.
— Ездить всем нужно, а дорога никого не касается, — она потянулась было к тощей пачке пропусков, но резко отвела руку. — Подождите два дня. И не уговаривайте и не старайтесь! (Снова зубная боль). Сказано — два дня. Быстрее свой участок ремонтируйте.
Дядька еще не спрятал за дверью источающую машинный аромат ватную спину, а на пороге следующий, другой комплекции, но с теми же просьбами и той же системой доказательств. Впрочем, и результат тот же.
— Понимаете, довели, — председатель еще не отошла от не слишком приятных бесед и приглашает собеседника разделить свою обиду, — организаций много стало, а дело даже хуже пошло. Каждый на дядю ссылается: ему, мол, нужнее. Поверите, у Совета есть деньги на ремонт дорог, но никто за него браться не хочет. Вот и решили: хватит быть добренькими.
Она все-таки выписывает пропуск очередной «водовозке» — людям пить-стирать надо — и продолжает уже спокойнее:
— На исполкоме распределили дороги по предприятиям и до окончания ремонта запретили ездить. Что тут поднялось…
Представляю себе: хозяйственники к такой решительности местных Советов не привыкли. Тут тебе и про план разговор, и про «государственные интересы» — как будто можно объяснить бесхозяйственность государственными интересами. Вышестоящие телефоны с полной загрузкой работали. Но все-таки решение поссовета осталось в силе. И уже результаты заметны.
— Давайте, кстати, посмотрим, как на дорогах, — предлагает Валентина Тихоновна. — Заодно с поселком познакомимся.
И вот мы раскатываем на «газике» по заметно подправленным дорогам, отыскиваем знаменитые семь лиственниц, осматриваем новые районы строительства.
Валентина Тихоновна рассказывает обстоятельно, со знанием дела. Вот спортивный зал лесобазы — первое серьезное спортсооружение во всем Ямало-Ненецком округе. Один за другим открываются новые магазины. По жилью сильно подтянулись. Было бы чем похвастаться, если… Если бы население не росло еще быстрее, чем дома.
Как растут Лабытнанги! Поселок уже подошел к двенадцати тысячам. Для малолюдных северных селений — это весьма заметная цифра. К тому же она несколько приуменьшена, особенно сейчас. Опыт показывает, что среди строителей много полукомандированных. Числятся они в разных местах, но живут в Лабытнангах месяцами, а то и годами. Опять же, ученые — те тоже за головными институтами закреплены. Словом, если всех посчитать — тысяч пятнадцать должно набраться. Почти Салехард. А тому все-таки триста годков с хвостиком.
Наступил ли для Лабытнангов третий «пик»? Ни в коем случае! Он только начинается. Героев первых двух взлетов, железнодорожников и лесопереработчиков, основательно теснит новая фигура в Тюменском Заполярье — газовик.
Собственно, профессии такой нет. В одну эту собирательную фигуру людская молва объединила всех, причастных к открытию величайшей в мире кладовой природного газа: геологов и строителей, снабженцев и проектантов, будущих работников газодобывающих промыслов и создателей трубопроводов. Кажется, даже кинооператоры и радиожурналисты «Юности» идут сейчас по этому разряду.
Если собрать все посвященные газовикам легенды, обретшие хождение на Тюменском Севере, получился бы любопытный сборник полугородского фольклора середины XX века — от лихой «под Канделаки» песенки «Салехард почти что Сочи, на-ни-на, на-ни-на» и не полностью лишенных фактической основы анекдотов про житье-бытье геологов, до фантастико-трагических измышлений о будущих землетрясениях, своего рода модифицированном варианте пресловутого «конца света». Каждый находит здесь пищу для себя: сверхоптимисты немедля строят города, чем-то напоминающие остапбендеровские Нью-Васюки, сверхпессимисты тоже немедля устраивают досрочные поминки по обской рыбе и голубому песцу, даже не подозревающим об этом.
На самом деле все обстоит и проще и сложней. Проще — потому, что никаких катаклизмов не предвидится. Сложнее — потому, что предстоит большая, трудная работа на долгие годы. Тем, кто ее выполняет, придется быть первооткрывателями во многом: от технических условий прокладки газопровода на вечной мерзлоте до проблем расселения людей в суровой тундре. А славным первооткрывателям, как давно известно, синяки и шишки выдаются в первую очередь…
В чем же значение Лабытнангов? Этот поселок становится плацдармом наступления на газовый Север. Он как бы соединяет с Большой землей месторождения, расположенные в труднодоступных, почти безлюдных местах.
Первое, с чего начали здесь работники газовой промышленности, — строительство. Оно стало реальной базой для дальнейшего развития хозяйства. Молодой трест «Ямалгазстрой» сразу принялся за жилье. Не зря, говорят, прораб участка жилищного строительства Петр Петрович Токарев, сверхспешным образом добивая свои объекты к концу года, хвалился:
— Я в четвертом квартале столько домов сдал, сколько в Лабытнангах за все годы понастроено.
Уберем некоторые, мягко говоря, преувеличения — в этих делах строители порой сродни рыбакам. Однако нельзя не признать: вклад заметен. За последние годы строители газовой промышленности увеличили жилой фонд в Лабытнангах почти втрое. Уже одно это говорит: они пришли сюда всерьез, основательно.
…На окраине поселка (впрочем, разве угадаешь — при таких темпах вчерашняя окраина завтра вдруг превращается в центр) растет улица Гагарина. Одна сторона ее уже заселена, ветер крутит над крышами самодельные аэропланчики на штырьках, колышет занавески в открытых окнах, на остатках строительного песка играют малыши.
На другой стороне улицы — двухэтажные срубы. Они еще не отделаны, в зияющих провалах будущих окон видны балки перекрытий, вместо крыльца — шаткие сооружения из дощатых обрезков, в глубине зданий слышен дуэт молотка и топора — это плотники настилают полы.
Чуть поодаль, перпендикулярно срубам, — новая улица. Она пока отмечена теми же торчащими палками. На вечной мерзлоте обычные фундаменты не подходят, их роль исполняет густой частокол свай, глубоко уходящих в землю.
На эту землю страшно смотреть — сплошное месиво из оттаявших болотных кочек, древесных опилок и хлюпающей воды. По ней с помощью троса едва ползет фыркающий копер, похожий на помесь металлической черепахи с колодезным журавлем.
У рычага копра — коренастый паренек в промасленной стеганке и глубоко надвинутой на глаза шапке-ушанке. Скупое движение его руки заставляет массивную «бабу» нырять с верхней стойки прямо на сваю. Два-три удара, и свая ушла в растепленную паровой иглой вечную мерзлоту. Вскоре мерзлота, вернувшись в естественное состояние, мертвыми объятиями схватит нарушителя спокойствия.
Паренек, поколдовав рычагами, подтянулся на тросе к очередному столбу. Он уверенно следует точному, хотя и несложному, циклу: серия ударов, переход, снова серия ударов. В теплой одежде жарко. Он сдвигает ушанку на затылок, и я вижу его четко: смуглое, почти шоколадное лицо, широкие пухлые скулы, узкий разрез глаз.
Пронзительный звук удара металла по рельсе — обеденный перерыв. Шоколадный паренек останавливает копер. Он идет к недостроенным деревянным срубам. Там с ним встречается другой, очень похожий на него. Только, пожалуй, худощавей. Лицо не такое смуглое. Но общего больше: и фигура, и походка, и разрез глаз, и даже чуточку стеснительная улыбка. Ничего удивительного нет, это двоюродные братья — лебедчик дизельного копра Прохор Тайбери и плотник Павел Тайбери.
…Они родились в оленьих стадах Большеземельской тундры. Их отцы вместе каслали по суровой, неприветной земле: летом вели олешков к Ледовитому океану, зимой уводили на юг, в таежные островки лесотундры. Казалось, ничто не изменит вековечный бег времени. И уже малыши, их сыновья, ловко набрасывали на оленьи рога аркан — тынзян, ставили петли на куропаток.
Лабытнанги стояли на пути кочевья стада пастухов Тайбери. Подрастающие малыши, попадая сюда, с интересом наблюдали за иной, непривычной для них жизнью. Деревянные чумы, которые никак не стронешь с места, поначалу пугали своей непонятностью. Потом оказалось, что жить в них ничуть не хуже, и ребята, оставаясь ночевать у дальних родичей, с охотой раскидывали оленьи шкуры на полу. Магазин и шумная пристань, «железный олень» — автомашина — и «говорящие картинки» — кино — эти понятия наполнили их жизнь новым содержанием. А когда семьи решили осесть в поселке, младшее поколение отнеслось к этому с одобрением.
Свое место в жизни — его находят не легко и не просто. Прохор Тайбери, которого я видел у копра, вначале был проводником в той самой экспедиции Сирина, которая уже вспоминалась в нашем рассказе. Павел Тайбери начал работу на железной дороге. А уж потом их пути соединились на стройке.
Профессии строителя не знала ненецкая среда. Просто кочевникам нечего было строить. Но топором владели отменно. Не случайно почти любой ненец может изготовить и без единого гвоздя собрать легкие и быстрые нарты. Поэтому ничего удивительного, что, овладев приемами рубки деревянных домов — тут им сильно помогли бригадиры Иван Иванович Зарицкий, нынешний председатель постройкома, и Александр Рейнгольдович Кейль, — братья Тайбери стали отличными плотниками. А затем Прохор получил специальность, уже связанную с техникой.
По их следам пошли другие члены семьи. Табельщицей на участке промышленного строительства, а затем маляром-штукатуром высокого разряда стала Анна. Уже традиционную семейную профессию плотника приобрел младший из братьев, Тимофей.
Последним на стройку пришел самый старший, Иван. Он трудней всех отрывался от тундры. Братья уже жили оседло, а Иван все еще охотничал в предгорьях Полярного Урала. Наконец решился и он. Кстати, учителем и напарником его стал Павел. Судя по тому, как легко освоился Иван на новом месте, учитель оказался неплохим. Пятеро Тайбери работают сейчас вместе. Прохор занесен на Доску почета треста «Ямалгазстрой». Павел учится на вечерних курсах шоферов. Бывшие кочевники, они стали настоящими рабочими, сегодня строят новую улицу, на которой сами потом будут жить.
Новая улица… На ней же, неподалеку от деревянных домов, поднимается первый в Тюменском Заполярье панельный дом. Длинные, сероватого оттенка арболитовые панели — древесная масса с цементом — доставляют из Ухты. Пока это своего рода эксперимент: как поведет себя новый строительный материал в условиях здешних ветров и морозов. Если панели выдержат испытание, можно будет начать их массовое применение не только в жилом, но и промышленном строительстве.
О настоящем размахе промышленного строительства говорить еще рано, это дело будущего. Но началось оно с причалов — в полном соответствии с главной, перевалочной функцией заполярного поселка.
Нынешние причалы лепятся на протоках Оби. Они довольно быстро мелеют, плохо механизированы, располагают малым фронтом загрузки. Словом, они полукустарны, и пропускная способность их невелика.
Новый причал геологов, наоборот, создается по последнему слову техники. Стоит на Оби стометровая причальная стенка из металлического шпунта. К ней тянутся семь километров железнодорожных портовых путей, а также автомобильные дороги. Кстати, эти пути идут по той самой дамбе, которая вела к знаменитой ледовой переправе. Всю зиму экскаваторы готовили русло для земснарядов.
— Когда нужны эти причалы?
— Они нужны вчера. — Наивность вопроса заставляет моего собеседника начальника стройуправления № 1 Сергея Алексеевича Казакова пожать плечами и иронически перефразировать знаменитую поговорку: Время, которого у нас нет, — это деньги, которые у нас, наверное, скоро будут. Словом, не успев сделать пешкой первый ход, мы уже оказались в цейтноте.
Казаков здесь недавно, но успел полностью проникнуться интересами стройки. Инженер он молодой, а опыта хоть отбавляй. Еще до института работал на стройках Средней Азии и Монголии. Уже зрелым человеком окончил Среднеазиатский политехнический, получил назначение в Липецк. Большая стройка металлургии, жизнь оседлая и, насколько это возможно для строителя, спокойная.
«А волк все в лес смотрит…» Опять потянула бродяжья жизнь, есть у нее такие особые свойства — их объяснить трудно, почувствовать надо. Строители — народ ходовой. Жена из того же племени, сразу согласилась. Ответ пришел скоро, детишек в охапку — и на Крайний Север. Вот и приземлились в Лабытнангах.
Сергей Алексеевич увлечен новым районом. Инженеру-строителю будет где развернуться. Правда, со временем. А сейчас чистая проза — нужно готовить прочную промышленную базу: мастерские, гаражи, кислородную установку. Хорошо, электростанцию пустили, теперь хоть с энергией можно не христорадничать. Однако прорех пока хватает.
Нельзя забывать, ради чего живут сами Лабытнанги — ради северных месторождений газа. Только начинается навигация, в дальнюю факторию Уренгой идут первые баржи: люди и машины, доски и гвозди.
И еще одна первостепенная задача сегодняшнего дня — строительные материалы. Лабытнанги имеют полную возможность снабжать ими весь Тюменский Север.
О маленькой железнодорожной станции Харп, что в трех перегонах от конечного пункта трассы, мы уже как-то упоминали. Харп в переводе с ненецкого значит «северное сияние». Пока поселочек далеко не сияет. Но в будущем он должен оказаться очень заметным.
Богатством Харпа может стать диоритовый камень — необходимый и, пожалуй, самый емкий компонент индустрии стройматериалов. Здесь, в отрогах Полярного Урала, этого камня предостаточно. Песок тоже рядом. Только начинающий жить харпский карьер уже становится солидным поставщиком песчано-гравийной смеси. В прошлом году вошла в строй дробильно-сортировочная фабрика. Щебень ее производства пойдет даже в Сургут — если, разумеется, там к этому времени не найдут месторождений поближе (надо бы!).
Строители уверены — они пришли сюда не на один десяток лет. А если глядеть вперед, то на одном щебне не проживешь. Казаков уверен: будут в Харпе заводы железобетонных изделий и панельного домостроения. Будет весь комплекс современной строительной индустрии.
Когда настоящий строитель приезжает на новое, пустое место, он внутренним зрением видит его таким, каким оно станет в будущем. Это не только инженерная, но и человеческая сущность профессии. Потому-то в самой глубине суровой строительной души, вечно озабоченной нехваткой материалов, людей или ассигнований, прячется наивный мечтатель. И как ни скрывай — он нет-нет да и вынырнет.
…Однажды мы с Казаковым оказались в районе нового строительства. Сергей Алексеевич вел себя в тот день довольно своеобразно. Он шел не к улице Гагарина, а от нее. Позади остались все здания, построенные, недостроенные и только начатые. Мы оказались на большой пустынной территории.
— Здесь будет город Лабытнанги! — почти торжественно произнес Сергей Алексеевич.
Я уже слышал от него, что строители отделили тридцать гектаров неприкосновенной площади в северо-западной части поселка для будущей многоэтажной застройки и ленинградский институт «Гипроспецгаз» проектирует здесь современный город с крупнопанельными домами в пять этажей и полным комплексом благоустройства. Но перед моими глазами открылась неряшливая пустошь с чахлыми березками, склоняющими к земле перетерпевшие лихую зиму слабые вершинки, с бугристыми болотными кочками, между которыми притаились ошметки черного недотаявшего снега, с полеглыми космами обесцвеченной холодами прошлогодней травы.
А Казаков сиял. И я подумал, что он уже видит здесь залитые огнями дома, стройные асфальтовые улицы, яркие цветные пятна комфортабельных автобусов, поток нарядно одетых пешеходов — все, что будет называться когда-нибудь городом Лабытнанги.
Я не мог сразу объяснить чувство, позволяющее через головы годов увидеть внешний облик предстоящего. Да простят мне ревнители точных наук, если я назову это чувство инженерной верой. Думаю, что немало захватывающе смелых проектов были обязаны ей своим рождением.
Мы стояли долго, не обмолвившись ни словом, уйдя каждый в свои думы. Я видел, как трудно возвращается инженер Казаков из путешествия в свой город.
И позавидовал человеку, умеющему видеть будущее.
notes
Примечания
1
Каслали — кочевали (ненец.).