499 Шамсутдинов Избранное Т. 3
Николай Меркамалович Шамсутдинов
Николай Шамсутдинов
ИЗБРАННОЕ
Том 3
ДОСТОИНСТВО — ПОСЛЕДНЕЕ МОЕ ДОСТОЯНИЕ
Николай Шамсутдинов родился на Ямале, именовавшемся до недавних пор материком «белого забвения». Великая северная равнина, простирающаяся на долгие сотни, а то и тысячи верст, вплоть до океана, уже с раннего детства закладывала в нем метрическую размеренность его будущих произведений, с эпической мерностью повествующих о реалиях северной тундры и тайги.
Биографию едва ли не любого поэта, за редчайшим исключением, вполне уместно отождествлять (извините за тривиальность сравнения…) с традиционной травинкой, пробивающейся сквозь непременную коросту людской косности и ограниченности, не уступающей по крепости панцирю вечной мерзлоты, покрывающей северную землю…
И, в данном случае, стихи Николая Шамсутдинова с их фиксацией душевных состояний, переживаемых человеком, с полным основанием уместно уподобить своеобразной лирической кардиограмме, отражающей в своих пиках и западаниях бытийные и психологические перепады человеческого нелегкого в критических ситуациях, бытия.
Характер любого человека, а уж тем более человека, занимающегося творческим трудом, непосредственнейшим образом проецируется на его судьбу.
И вот ей-то, судьбе, и было угодно свести, нет! смешать в своеобычном поэтическом тигле тюркский холерический темперамент Николая Шамсутдинова — с чуткой ко всему живому, первозданностью дышащей субстанцией русского языка, который он в совершенстве постиг, так как служению этому феномену посвятил мастер более сорока лет интенсивной работы в отечественной словесности, до сих пор обогащая ее своими произведениями, неожиданными и зачастую парадоксальными, редкими образами, блистательными метафорами, отточенными эпитетами.
Этот удивительный симбиоз великого языка и сложной, щедрой на горькие потрясения и утраты судьбы дал, как это ни парадоксально, свои позитивные плоды, то бишь стихи и поэмы, вводящие читателя в атмосферу родного поэту уникального северного края, от лица которого Николай Шамсутдинов выступал в своих ранних, первых книгах «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Сургутский характер», «Лицо пространства»…
Да, самое начало творческого пути поэта отмечено такой поистине живодарящей мощью образов, раблезиански живописным изображением и северной природы, и недюжинных характеров северян, что эти родовые черты роднят его с поэзией великого Павла Васильева, которому впоследствии младший поэтический собрат посвятит свой лирический цикл «Клятва на книге».
Н. Шамсутдинов творил свой предметный, абсолютно наглядный мир из реалий северного, трудно поддающегося постижению и воплощению в слове, бытия.
Загорел и скуласт,
В белоснежных, тугих торбасах…
Плотно солнце прижалось к сатиновой красной рубахе.
Спит забытый кисет в волосатых, тяжелых руках,
Шитый ворот коробят лиловые, алые птахи.
Разметался мороз на окне…
Яркий жар очага.
Бесконечна, как эпос, великая зимняя тундра.
Мой старик ладит стол, спозаранку забив рогача,
Открывает застольем — полярное хилое утро…
/«Табунщик Микуль»/
И не расставайся Н. Шамсутдинов со своей, магистральной о ту пору, северной темой, это было бы вполне и объяснимо, и оправдано сложностью и обширностью интенсивно разрабатываемого им материала, к осмыслению которого был он призван всем ходом событий едва ли не с «младых ногтей». Недаром же под его пером возникали такие яркие, колоритные, с любовью и мастерством выписанные натуры «Поджигательницы Зинки», «Гулены», «Табунщика Микуля», «Стармеха Соколова», авторской волей вовлеченных в силовое поле его творчества, в котором, вопреки постулату И. Ильина, герой не является «плоским, одномерным элементом авторской маски…», а становится выразителем авторского мировоззрения, его взгляда на мир и происходящее в нем…
Сибиряк по месту рождения, поэт открывался читателю и как сибиряк по месту приложения своего дарования, гражданского темперамента, профессионального опыта.
А что герой? Моих кровей —
Его тревоги, размышленья.
В нем черт моих — наперечет,
Я вижу: суть его — иная,
Хоть от судьбы моей — отсчет
Ведет судьба его, мужая,
Мою же душу, в свой черед,
В чужие страсти погружая…
/«Герой»/
Каждое стихотворение Н. Шамсутдинова тех пор следовало воспринимать как своеобычный портрет времени в контексте пристальных авторских пристрастий. И как техника портрета требует полноты психологической характеристики, так и стихи его, источники размышлений для читателей, были насыщены той неуловимой атмосферой со-причастности, со-творчества, того духовного со-беседования, при которой художник освобождается от суетной повседневности и обращается к вечному, сам порой о том не ведая.
Сибирь сегодня — больше, чем Сибирь.
Она встает, грядущего прообраз —
Не просто приручаемая ширь…
От полюса, студеная, стекая,
Она несет огни свои, завет
Веков минувших — будущим, крутая
И с молодою дерзостью в родстве…
/«Сибирский характер»/
Будучи в ранних стихах записным экстравертом, Н. Шамсутдинов, судя по стихам 90-х гг. прошлого века и начального десятилетия века нынешнего, вполне естественным образом перетек в полную свою противоположность, предъявив читателям одной из последних книг «Заветная беззаветность» черты натурального интроверта, сосредоточенного, прежде всего, на своем, сугубо внутреннем мире, обращенного на самого себя и подчеркнуто созерцательного — словом, такого непредсказуемого в прежнем певце тайги и тундры, в стихийной, эпической полифонии которых голос автора был своего рода лирическим фоном…
_Человек,_ по утверждению его, — _«место_встречи_времени_и_пространства»,_ передающего свою энергию языку людей, населяющих данный ареал. Вот и мой герой, вспоенный чистым, целебным воздухом северных просторов, при тогдашней, явно адамической, чистоте чувств и отношений, стечением обстоятельств оказался погруженным в урбанизированный, механистический мир, доминантой бытия в котором является вынужденное, доведенное порой до абсурда самоограничение, будь то интимное чувство либо выбор бытийных приоритетов, гражданская позиция или… Впрочем, прервемся, иначе перечисление продлится до бесконечности. В отражаемой — и отрицаемой им по ряду причин — действительности, приобретшей монструозные черты, творимые нами же, утратившими свои обязательства не только перед средой, но и, что самое страшное, — перед собой, все большую актуальность приобретает потребность освободить от балласта душу, заключающую в себе этот противоречивый, непредсказуемый мир.
Душа ищет свободу волеизъявления как форму своего существования и находит ее в _«акустике_ассоциаций»,_ аллюзий, в фабульных хитросплетениях и метафорических откровениях.
Мобилизованная необходимостью выбора между элегией и диатрибой, муза Н. Шамсутдинова насыщает стихи мотивами упадка человеческого духа, который переживает сегодня подлинно паническое состояние, подобное тому, что переживает страдающий клаустрофобией человек, помещенный в наглухо замкнутое пространство.
«_Клаустрофобия_души_» — так назвал один из циклов третьего тома «Избранного» Николай Шамсутдинов. И главный герой этой книги — осваивающий _«одическое_одиночество»,_ разочарованный в бытии и дистанцирующийся от него человек, одержимый _идеей_абсолютной_безыдейности_сущего._ Осмысленная им бессмысленность все того же сущего — вот продукт его рефлексий. Протоначальные гедонистические устремления автора пронзительных любовных стихов (книги «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность») трансформируются, по зрелости, в поздний опыт утрат и разлук, не столько препарирующий их, сколько моделирующий в сознании насыщенный противоречиями образ «_пишущего_эпитафию»_ вырождающемуся в гигантскую ростовщическую контору миру. Миру неизменных (зачастую — низменных) иллюзий и непременного отрезвления — выздоровления! — от них.
Это — прерогатива зрелости, оставляющей в недоумении юность, язвимую идиосинкразией к реальности.
Альтернативная к повседневному убожеству, поэзия Николая Шамсутдинова, поэзия оголенных нервов, не есть отрицание мира, она не переключает энергию аффективных явлений на творческие цели, не является продуктом сублимации, а стремится к максимальному самовыражению автора, далеко не безразличного к переживаемым согражданами перипетиям, насыщенным приметами перманентного упадка.
Герой его, по преимуществу — «клошар», «_открывает_себя_в_святом_отчуждении_от_всего,_чему_он_—_и_причина,_и_автор»,_ так как, «_выгуливаемый_бездельем_и_водкой»,_ которого _«пасут_химеры»,_он_«заперт_в_комплексах»._ Только «_переболев_грядущим,_привыкаешь_к_реальности»,_ что _«находится_в_реестре_у_дьявола»,_ ведь она «_держится_на_кривде,_как_сума_на_гвозде»._
Его воистину выстраданное — _«…добродетели_всё_не_поладят_между_собою,/_а_пороки_—_столкуются…»_ — выводит из личной эмоциональной сферы _«мир,_пожираемый_жадностью»_до такой степени, что _«под_веками_прячешь_взгляд_пепла»,_ ведь опаскудили _«мир,_скоморохами_перешитый/_в_шапито_и,_под_гогот,_попсой_загажен»._
_«Имярек,_ведущий_жизнь_повседневной_маски,/_одержимой_с_рождения_поисками_лица,/_приговорен_к_жизни»,_ где он — _«лишний_на_пиру/_у_зажравшихся_и_сам_на_себя_поставил,/_как_на_всё,_что_имеет»_ в этом _«винегрете_из_железобетонных_чудовищ,_столпов,_убогих_развалин,_примитивных_палаццо,_словно_губка,_вбирающих_свет_и_источающих_тьму…»._
Как ни парадоксально, _«суть_изящной_словесности_—_взращиванье_пустот»_ в соплеменниках? Автор не воплощает данный императив в своей поэтике. Он просто вживляет его в чуткую ткань раскрывающегося навстречу сознанья, оставляя за ним право выбора: либо принятие, либо отрицание.
Он не теряет надежды на благой пример мировой, да и отечественной литературы, ведь _«воображенье_—_самый_лучший_из_гидов»_ по Дантовым кругам современной реальности, да потому хотя бы, что _«мысли_следуют,_не_изменяя_себе,_за_сердцем…»._
Отчетливо сознавая, что _«человек,_взяв_реванш,_убывает_одновременно_со_временем»,_ Николай Шамсутдинов со знанием предмета исследования пишет о женском _«искусстве,_с_каким_на_лицо_кладут_грим,/_обжуливающий_как_время,_так_и_обожателей_взбалмошной…»._
Вот о них-то, _«не_знающих_снисхожденья,/_судя_по_ускользающим_лисьим_глазам»,_ о них, чья _«мягкость_подтачивает_твердость_ригориста,/_размеренно_пальпирующего_вагину…», —_поэт знает достаточно много, чтобы привести читателя к умозаключению:
…у негрешившей постоянством
Жизнь в прошлом… Эпидемия неврозов —
Любовь слепа, одаривая рабством
Рисковых… И, бледнеющий под взором,
На сердце, обращаем в быль, не тает,
Как и не иссякает снег, которым
Она ушла к другому, что не знает
Пресыщенности…
Чтобы избегнуть упрека в тавтологичности, мы обратимся к другим строкам, чтобы увидеть:
С крепкой проседью, но, на прогулке, еще не шлак,
Человек тупика, с мятым Кеннетом под подушкой,
Учится одиночеству, как выживанью, — так
Замыкаются в створках своих, становясь ловушкой
Для себя же… Альянс выливается в мезальянс
С музой, ждущей иных. Приручая воображенье,
Обстоятельства, зная резон, выбирают нас,
А не мы их…
При исчерпывающей достоверности образа, констатация самого факта человеческого увядания окрашена интонациями умудренной сдержанности, примиренности с подступающей старостью. Герой как бы дистиллирует свои ощущения, чувства, мысли в целостную картину, ибо, _«только_что_из_тенет/_Гименея,_потерям_ведет,_сокрушаясь,_счет/_пожилая_память,_затертая,_словно_монета…»._
И — _«не_освистывай_прошлое,_словно_реликт…»_ — призывает Шамсутдинов, ведь
В душе — вполне можно составить, ворча в своей
Перспективе,
гербарий морщинистых гарпий, сей
Список ветрениц в прошлом…
Приоткрывая еще одну грань своей бурной биографии, поэт, _«порой_пасующий_перед_собой…»,_ апеллирует к ассоциативным (предполагаемым) наперсникам своих откровений и ламентаций, которыми он никогда не будет услышан:
…отталкивающий берег,
Сосредоточен пловец… И, терзая финик,
Обременяя карманы вещим отсутствием денег,
Сумерки осеменяет сомнениями сангвиник —
Финик для жизни без ангажемента… Всегда — чужое,
Время сдается внаем, словно угол. Без сожаленья
Жертвующий, в безразличии, будущему собою,
Не оставляет оставленных в прошлом…
«Эстетика — этика будущего…» — прорицал на заре XX века М. Горький. На заре века XXI Н. Шамсутдинов, словно следуя завету классика, служит _эстетике,_ выполняющей для него роль Вергилия в этом непростом мире, становящемся благодаря усилиям мастера _«миром_собственной_выделки»._
И он щедро делится с нами своими открытиями в постижении характера этого мира, равно как и в языке, имя которому — бесконечность.
Подвергаясь нападкам и «правых», и «левых», мастер держится подчеркнуто отчужденно и обособленно, не принадлежа, в частности, ни к одной из многочисленных стилистических «школ», так как едва ли не все течения — и натурализм, и метаметафоризм, и символизм, и модернизм, мордуемый постмодернизмом, — слились в его работе в один мощный поэтический поток, в котором, как в родной стихии, не сосуществуют, нет! а сопрягаются, взаимодействуют, воодушевляя друг друга, и _«сперматозоид_вымысла,_герой…»,_ и _«купальщица,_напористая_за_буйками_—_брассом,/_за_молом,_в_молотьбе_коленей,_ — _кролем…_голодный_взгляд_коленки_ которой, _блеснувший_из_неистощимой_пены,_ — _неистребим…»._ Неистребима и жажда поэта объять гармоний этот расхристанный, погрязший в скверне и пороках, несчастный мир.
Духовное смятение автора поэтому и вызывает к жизни _«стальную_стилистику»_ его филиппик, придающих стихам захватывающее звучание, хотя, как иронически констатирует поэт, ему «_пеняют…_трилобиты_штолен,_ферм,_заводов,_что_смысл_зашторен…»._
Да нет же! Это зашорены глаза «доброхотов», назойливо декларирующих об объективности своих воззрений на творчество Николая Шамсутдинова, а на самом деле пытающихся обречь его забвению.
В наши нечастые с Н. Шамсутдиновым встречи в Германии и России мы подолгу беседовали с ним о ситуации, сложившейся в российской поэзии, о новых веяниях в ней, о новых именах… Безусловно, многое из услышанного от него осталось за рамками этого материала.
Так что же заставило меня взяться за перо? Более сорока лет известный российский поэт фанатично служит античной богине Эрато, покровительнице поэзии. И все эти долгие годы, несмотря на обилие публикаций в журнальной периодике СССР, России и за рубежом, несмотря на массу изданных в столичных и региональных издательствах книг (отсылаю к материалу И. Матвеевой «Соименник сердца» во втором томе настоящего «Избранного»), критика со стабильным постоянством, заслуживающим более достойного применения, подвергает его работу откровенному замалчиванию, создавая из поэта некую «фигуру умолчания». Подобная обструкция совершенно необъяснима с точки зрения здравого смысла, более того, она неуместна в отношении мастера, давно уже перешагнувшего в своем динамичном развитии рамки региональной литературы. Подтверждением этому слова — безвременно ушедшего из жизни Станислава Золотцева о Шамсутдинове как о самобытнейшем российском стихотворце.
Заведомая глухота и слепота противостоящей среды всегда сопутствует тем, чье масштабное дарование не укладывается в прокрустово ложе дурно толкуемого средой прагматизма в отношении искусства.
Мощное и независимое дарование оборачивается для творца, в конечном счете, драмой, ибо серость, отравленная ксенофобией и восполняющая недостаток таланта огромной пробивной силой и нахрапистостью, буквально выдавливает его из активной жизни… Традицией стало — сначала добить, а затем, с помпой и славословиями, канонизировать. Многочисленные примеры подобного у нас на слуху.
Сетуй не сетуй на отсутствие откликов критиков либо читателей, но по себе знаю, как тяжело творить в атмосфере полнейшего психологического вакуума…
Безусловно (и это необходимо признать), обструкция в отношении Николая Шамсутдинова коренится в нежелании признавать моего собеседника в силу его — каким бы анахронизмом это ни являлось! — восточного, тюркского генезиса, последовательно шельмуемого адептами расовой чистоты в отечественной словесности…
Предвидя реакцию протестующих, обращусь к словам Бродского в статье об А. А. Ахматовой, не только уместным, но и необходимым в данном контексте: «…в России имя с татарским звучанием воспринимается не столько с любопытством, сколько с предубеждением…».
И вот ведь парадокс — дело в том, что Н. Шамсутдинов татарином-то, по существу, и не является, так как предки его, носители древней булгарской фамилии Тимировых, две сотни лет назад переехали с берегов Итиля (Волги) в Сибирь.
И тут же — для усиления эффекта моих аргументов — процитирую Инну Кабыш из «Литературной газеты», обращающуюся к своим ученикам: «Талант — это не только и не столько людские аплодисменты, сколько людская зависть. Зависть — неразлучная спутница таланта. Умейте защищать свой талант. Умейте держать удар!».
Что ж, Николай умеет держать удары судьбы…
Метафизическая амбициозность нуворишей отечественного разлива привела к катастрофической инфляции таких, сакральных до недавних пор, понятий, как «добро», «милосердие», «справедливость», «бескорыстие». И мой друг, выброшенный более десятка лет назад происками Судьи из квартиры на улицу и обреченный, таким образом, на бродяжничество, а в руках бездарного эскулапа лишившийся дара речи, выстрадал несомненное право на болевое «_Достоинство_—_мое_последнее_достояние…»._
Более того, он, можно сказать, утилизировал свое негодование и ненависть к негодяям, создав не один обличительный цикл для третьего тома «Избранного», не изменяя, впрочем, и традиционным своим пристрастиям, эманация которых освещает творимый им мир.
А творимый моим героем мир не интерпретируется дефинициями (определениями) пристрастий, ибо в нем, этом отнюдь не демонизируемом мире, «_опустошенном_пустынею_в_женской_душе»,_ тем не менее, царит «_акустика_ассоциаций»,_ вызывающих, например, к жизни «_застиранную_в_сравнениях_осень»,_ в которой «_две_стихии_борются,_врозь_и_в_дрязгах,_за_память»_героя, наблюдающего, _«как,_в_чужую_душу_приотворено,/_бодрей_в_скрипучих_репликах_окно…»._
Шамсутдинов обладает богатой творческой родословной, исполненной мощью и полифоничностью соседствующих в пантеоне мировой поэзии творцов.
И если, _«в_виду_Террачина»,_ рвется к морю студеный «_эрудированный_родник,/_еще_помня_Овидия,_Тацита,_Ювенала…»,_ откроем же ему дорогу туда, где его действительно ждут не «_пожиратели_зрелищ_и_колы…_чьим_редким_отсутствием_облагорожена_морская_гладь»,_ а — хотя бы — те, «_чьи_фантазии_жарко_вынашивает_Сапфо,/_под_парусящими_снами,_хрониками_Хроноса…»._
«Хищный глазомер», особое умение ставить слово к слову проявляются у Шамсутдинова… прежде всего в эпитетах, в определениях, обретающих многозначность, дополнительный смысл в их слиянности с определяемыми словами…» — так писал о нем в 80-х годах прошлого столетия Станислав Золотцев.
Сегодняшний Н. Шамсутдинов не изменил остроте своего взгляда, не отвлекаясь на выбор — «высокого» или «низкого» ранга предмет, избранный им не только для изображения, но и для одушевления бытия этого предмета. А _бытию_глобального_толка_ подобное одушевление вещей необходимо как условие выживаемости в психофизической чересполосице неизменно критических состояний действительности.
Снег бел, простите мне трюизм, как молоко…
Но в этой фразе, chere, так видно далеко,
Где, в роскоши лепнин, тем барственней барокко,
Чем прихотливей снег в кудрявом рококо.
/«Снег в Париже»/
Это — больше, чем чувственная пластическая предметность реалий. В поэзии Шамсутдинова — субстанциальный (сущностный), по Пастернаку, «всесильный Бог деталей» нивелирует декларируемое различие между бытием и бытом, в брутальных зачастую воплощениях…
…до слабости в руках,
С бессмыслицею, беглые, в ладу,
Как браки, второпях, на небесах, —
Разводы совершаются в аду.
Но, с ясным поцелуем в лоб, вдвойне
Софиста в искушение вводя,
Отвесный юмор висельника не
Пример для подражания…
Его поэзия отнюдь не потеряла в своей пронзительности прямого высказывания, но приобрела в ходе своей эволюции такие черты — как подчеркнутая утонченность его лирических характеристик, как многослойная, насыщенная явными и зашифрованными цитатами философов и писателей художественная ткань его произведений, отсылающая читателя к неисчерпаемому кладезю культурных и исторических реалий.
В то время, когда современный литературный процесс решительно исключил книгу из центра своего внимания, поставив на ее место презентацию, принимающую разные формы, такие, например, как синтез поэзии и музыки, увлечение видеозаписями, авторские выступления, эпоха Гуттенберга с ее приоритетом печатного слова, трансформированного в книгу, уступает свои позиции.
Но Шамсутдинов, фигура из плоти и крови, не укрывается за новомодными увлечениями, как, впрочем, и в юности — за текстом, а неизменно отождествляет себя с персонажами своих произведений, в которых он не только предельно автобиографичен, но пронзителен в своих прямых высказываниях.
Сын материка «белого забвения», он по слову, по образу, по стихотворению взращивает свой, многоголосый и полноцветный, материк, ждущий своего Колумба, хотя появление оного весьма проблематично в сегодняшнем театре абсурда.
Н. Шамсутдинов не только открывает нам самих себя, нас в мире и мир в нас, но и приглашает, по словам М. Цветаевой, к соучастию к творчеству.
Собственно говоря, при уже упоминавшемся _«человек_—_место,_где_встречаются_пространство_и_время»,_ встреча эта, а скорее, столкновение двух стихий, вызывает тектонический сдвиг в читательском восприятии его поэзии.
Судьба сподобила его рождением на самом «краешке земли», на отшибе, можно сказать, цивилизации, где настолько могуч и действенен «_приворот_простора»,_ что строки мастера приобрели такую широту поэтического дыхания, укладываясь, чаще всего, лишь в размер многотерпеливого анапеста.
Не спешите закрывать эту книгу. Задержитесь на любой из ее страниц и вы увидите, какой «_у_времени,_не_убывая,_мажорный_жор/_—_хвори,_формы_Фальстафа…»._ Но — _«реальность_приправлена_памятью:_мерная_зыбь,/_золота_и_крупна,_перемигивается_на_солнечном_море…_Полощущий_грот_забирает_на_вздохе_свежак…»._«Измор_четырех_измерений_держит_нас_взаперти?»_
Это — Сибирь. Край, явленный миру во всех его четырех измерениях усилиями своего сына и певца. А в заключение адресуюсь непосредственно к автору замечательного третьего тома «Избранного», к Николаю Шамсутдинову:
«Дорогой друг!
Благодарю тебя за радость знакомства с новыми твоими стихами, часть из которых довелось мне прочитать в периодике. Но, собранные в одну рукопись, они, перечитанные вновь, вызывают такой мощный накат духоподъемности, что появляется нестерпимое желание создать свое, такое же — глубоко содержательное и изощренное по форме.
Ты — не «пасынок неусыпной отечественной словесности», как писал в одной из книг… Тебя читают, любят и чтут.
Недавно зайдя в Интернет, столкнулась я с информацией такого рода: «…стало известно, что ученица 11 класса МОУ ПСОШ № 1 Кристина Гноевая стала лауреатом VI Всероссийского молодежного конкурса «Меня оценят в XXI веке». Конкурс проводится при поддержке Госдумы РФ, Управления делами Президента Российской Федерации, Роскосмоса, Российской академии образования, Росвоенцентра при Правительстве РФ. Наградой за победу стало приглашение ученицы… на защиту научно-исследовательской работы «Проблемы экологии в поэме Н. М. Шамсутдинова «Покорители» и повествовании в рассказах «Царь-рыба» В. П. Астафьева». Для Кристины поездка в детский дом отдыха Управления делами президента РФ в Непецино стала победной. Среди 50 человек, в числе которых были даже студенты 3–4 курсов филфаков, в номинации «Литературоведение» Кристина стала обладателем диплома первой степени».
/Газета «Северный луч», г. Тарко-Сале, ЯНАО/.
_IRMA_YSTUS_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
Николай Шамсутдинов
ИЗБРАННОЕ
Том 3
ДОСТОИНСТВО — ПОСЛЕДНЕЕ МОЕ ДОСТОЯНИЕ
Николай Шамсутдинов родился на Ямале, именовавшемся до недавних пор материком «белого забвения». Великая северная равнина, простирающаяся на долгие сотни, а то и тысячи верст, вплоть до океана, уже с раннего детства закладывала в нем метрическую размеренность его будущих произведений, с эпической мерностью повествующих о реалиях северной тундры и тайги.
Биографию едва ли не любого поэта, за редчайшим исключением, вполне уместно отождествлять (извините за тривиальность сравнения…) с традиционной травинкой, пробивающейся сквозь непременную коросту людской косности и ограниченности, не уступающей по крепости панцирю вечной мерзлоты, покрывающей северную землю…
И, в данном случае, стихи Николая Шамсутдинова с их фиксацией душевных состояний, переживаемых человеком, с полным основанием уместно уподобить своеобразной лирической кардиограмме, отражающей в своих пиках и западаниях бытийные и психологические перепады человеческого нелегкого в критических ситуациях, бытия.
Характер любого человека, а уж тем более человека, занимающегося творческим трудом, непосредственнейшим образом проецируется на его судьбу.
И вот ей-то, судьбе, и было угодно свести, нет! смешать в своеобычном поэтическом тигле тюркский холерический темперамент Николая Шамсутдинова — с чуткой ко всему живому, первозданностью дышащей субстанцией русского языка, который он в совершенстве постиг, так как служению этому феномену посвятил мастер более сорока лет интенсивной работы в отечественной словесности, до сих пор обогащая ее своими произведениями, неожиданными и зачастую парадоксальными, редкими образами, блистательными метафорами, отточенными эпитетами.
Этот удивительный симбиоз великого языка и сложной, щедрой на горькие потрясения и утраты судьбы дал, как это ни парадоксально, свои позитивные плоды, то бишь стихи и поэмы, вводящие читателя в атмосферу родного поэту уникального северного края, от лица которого Николай Шамсутдинов выступал в своих ранних, первых книгах «Выучиться ждать», «Прощание с юностью», «Лунная важенка», «Сургутский характер», «Лицо пространства»…
Да, самое начало творческого пути поэта отмечено такой поистине живодарящей мощью образов, раблезиански живописным изображением и северной природы, и недюжинных характеров северян, что эти родовые черты роднят его с поэзией великого Павла Васильева, которому впоследствии младший поэтический собрат посвятит свой лирический цикл «Клятва на книге».
Н. Шамсутдинов творил свой предметный, абсолютно наглядный мир из реалий северного, трудно поддающегося постижению и воплощению в слове, бытия.
Загорел и скуласт,
В белоснежных, тугих торбасах…
Плотно солнце прижалось к сатиновой красной рубахе.
Спит забытый кисет в волосатых, тяжелых руках,
Шитый ворот коробят лиловые, алые птахи.
Разметался мороз на окне…
Яркий жар очага.
Бесконечна, как эпос, великая зимняя тундра.
Мой старик ладит стол, спозаранку забив рогача,
Открывает застольем — полярное хилое утро…
/«Табунщик Микуль»/
И не расставайся Н. Шамсутдинов со своей, магистральной о ту пору, северной темой, это было бы вполне и объяснимо, и оправдано сложностью и обширностью интенсивно разрабатываемого им материала, к осмыслению которого был он призван всем ходом событий едва ли не с «младых ногтей». Недаром же под его пером возникали такие яркие, колоритные, с любовью и мастерством выписанные натуры «Поджигательницы Зинки», «Гулены», «Табунщика Микуля», «Стармеха Соколова», авторской волей вовлеченных в силовое поле его творчества, в котором, вопреки постулату И. Ильина, герой не является «плоским, одномерным элементом авторской маски…», а становится выразителем авторского мировоззрения, его взгляда на мир и происходящее в нем…
Сибиряк по месту рождения, поэт открывался читателю и как сибиряк по месту приложения своего дарования, гражданского темперамента, профессионального опыта.
А что герой? Моих кровей —
Его тревоги, размышленья.
В нем черт моих — наперечет,
Я вижу: суть его — иная,
Хоть от судьбы моей — отсчет
Ведет судьба его, мужая,
Мою же душу, в свой черед,
В чужие страсти погружая…
/«Герой»/
Каждое стихотворение Н. Шамсутдинова тех пор следовало воспринимать как своеобычный портрет времени в контексте пристальных авторских пристрастий. И как техника портрета требует полноты психологической характеристики, так и стихи его, источники размышлений для читателей, были насыщены той неуловимой атмосферой со-причастности, со-творчества, того духовного со-беседования, при которой художник освобождается от суетной повседневности и обращается к вечному, сам порой о том не ведая.
Сибирь сегодня — больше, чем Сибирь.
Она встает, грядущего прообраз —
Не просто приручаемая ширь…
От полюса, студеная, стекая,
Она несет огни свои, завет
Веков минувших — будущим, крутая
И с молодою дерзостью в родстве…
/«Сибирский характер»/
Будучи в ранних стихах записным экстравертом, Н. Шамсутдинов, судя по стихам 90-х гг. прошлого века и начального десятилетия века нынешнего, вполне естественным образом перетек в полную свою противоположность, предъявив читателям одной из последних книг «Заветная беззаветность» черты натурального интроверта, сосредоточенного, прежде всего, на своем, сугубо внутреннем мире, обращенного на самого себя и подчеркнуто созерцательного — словом, такого непредсказуемого в прежнем певце тайги и тундры, в стихийной, эпической полифонии которых голос автора был своего рода лирическим фоном…
_Человек,_ по утверждению его, — _«место_встречи_времени_и_пространства»,_ передающего свою энергию языку людей, населяющих данный ареал. Вот и мой герой, вспоенный чистым, целебным воздухом северных просторов, при тогдашней, явно адамической, чистоте чувств и отношений, стечением обстоятельств оказался погруженным в урбанизированный, механистический мир, доминантой бытия в котором является вынужденное, доведенное порой до абсурда самоограничение, будь то интимное чувство либо выбор бытийных приоритетов, гражданская позиция или… Впрочем, прервемся, иначе перечисление продлится до бесконечности. В отражаемой — и отрицаемой им по ряду причин — действительности, приобретшей монструозные черты, творимые нами же, утратившими свои обязательства не только перед средой, но и, что самое страшное, — перед собой, все большую актуальность приобретает потребность освободить от балласта душу, заключающую в себе этот противоречивый, непредсказуемый мир.
Душа ищет свободу волеизъявления как форму своего существования и находит ее в _«акустике_ассоциаций»,_ аллюзий, в фабульных хитросплетениях и метафорических откровениях.
Мобилизованная необходимостью выбора между элегией и диатрибой, муза Н. Шамсутдинова насыщает стихи мотивами упадка человеческого духа, который переживает сегодня подлинно паническое состояние, подобное тому, что переживает страдающий клаустрофобией человек, помещенный в наглухо замкнутое пространство.
«_Клаустрофобия_души_» — так назвал один из циклов третьего тома «Избранного» Николай Шамсутдинов. И главный герой этой книги — осваивающий _«одическое_одиночество»,_ разочарованный в бытии и дистанцирующийся от него человек, одержимый _идеей_абсолютной_безыдейности_сущего._ Осмысленная им бессмысленность все того же сущего — вот продукт его рефлексий. Протоначальные гедонистические устремления автора пронзительных любовных стихов (книги «Женщина читает сердцем», «Любовь без утоления», «Пенорожденная», «Заветная беззаветность») трансформируются, по зрелости, в поздний опыт утрат и разлук, не столько препарирующий их, сколько моделирующий в сознании насыщенный противоречиями образ «_пишущего_эпитафию»_ вырождающемуся в гигантскую ростовщическую контору миру. Миру неизменных (зачастую — низменных) иллюзий и непременного отрезвления — выздоровления! — от них.
Это — прерогатива зрелости, оставляющей в недоумении юность, язвимую идиосинкразией к реальности.
Альтернативная к повседневному убожеству, поэзия Николая Шамсутдинова, поэзия оголенных нервов, не есть отрицание мира, она не переключает энергию аффективных явлений на творческие цели, не является продуктом сублимации, а стремится к максимальному самовыражению автора, далеко не безразличного к переживаемым согражданами перипетиям, насыщенным приметами перманентного упадка.
Герой его, по преимуществу — «клошар», «_открывает_себя_в_святом_отчуждении_от_всего,_чему_он_—_и_причина,_и_автор»,_ так как, «_выгуливаемый_бездельем_и_водкой»,_ которого _«пасут_химеры»,_он_«заперт_в_комплексах»._ Только «_переболев_грядущим,_привыкаешь_к_реальности»,_ что _«находится_в_реестре_у_дьявола»,_ ведь она «_держится_на_кривде,_как_сума_на_гвозде»._
Его воистину выстраданное — _«…добродетели_всё_не_поладят_между_собою,/_а_пороки_—_столкуются…»_ — выводит из личной эмоциональной сферы _«мир,_пожираемый_жадностью»_до такой степени, что _«под_веками_прячешь_взгляд_пепла»,_ ведь опаскудили _«мир,_скоморохами_перешитый/_в_шапито_и,_под_гогот,_попсой_загажен»._
_«Имярек,_ведущий_жизнь_повседневной_маски,/_одержимой_с_рождения_поисками_лица,/_приговорен_к_жизни»,_ где он — _«лишний_на_пиру/_у_зажравшихся_и_сам_на_себя_поставил,/_как_на_всё,_что_имеет»_ в этом _«винегрете_из_железобетонных_чудовищ,_столпов,_убогих_развалин,_примитивных_палаццо,_словно_губка,_вбирающих_свет_и_источающих_тьму…»._
Как ни парадоксально, _«суть_изящной_словесности_—_взращиванье_пустот»_ в соплеменниках? Автор не воплощает данный императив в своей поэтике. Он просто вживляет его в чуткую ткань раскрывающегося навстречу сознанья, оставляя за ним право выбора: либо принятие, либо отрицание.
Он не теряет надежды на благой пример мировой, да и отечественной литературы, ведь _«воображенье_—_самый_лучший_из_гидов»_ по Дантовым кругам современной реальности, да потому хотя бы, что _«мысли_следуют,_не_изменяя_себе,_за_сердцем…»._
Отчетливо сознавая, что _«человек,_взяв_реванш,_убывает_одновременно_со_временем»,_ Николай Шамсутдинов со знанием предмета исследования пишет о женском _«искусстве,_с_каким_на_лицо_кладут_грим,/_обжуливающий_как_время,_так_и_обожателей_взбалмошной…»._
Вот о них-то, _«не_знающих_снисхожденья,/_судя_по_ускользающим_лисьим_глазам»,_ о них, чья _«мягкость_подтачивает_твердость_ригориста,/_размеренно_пальпирующего_вагину…», —_поэт знает достаточно много, чтобы привести читателя к умозаключению:
…у негрешившей постоянством
Жизнь в прошлом… Эпидемия неврозов —
Любовь слепа, одаривая рабством
Рисковых… И, бледнеющий под взором,
На сердце, обращаем в быль, не тает,
Как и не иссякает снег, которым
Она ушла к другому, что не знает
Пресыщенности…
Чтобы избегнуть упрека в тавтологичности, мы обратимся к другим строкам, чтобы увидеть:
С крепкой проседью, но, на прогулке, еще не шлак,
Человек тупика, с мятым Кеннетом под подушкой,
Учится одиночеству, как выживанью, — так
Замыкаются в створках своих, становясь ловушкой
Для себя же… Альянс выливается в мезальянс
С музой, ждущей иных. Приручая воображенье,
Обстоятельства, зная резон, выбирают нас,
А не мы их…
При исчерпывающей достоверности образа, констатация самого факта человеческого увядания окрашена интонациями умудренной сдержанности, примиренности с подступающей старостью. Герой как бы дистиллирует свои ощущения, чувства, мысли в целостную картину, ибо, _«только_что_из_тенет/_Гименея,_потерям_ведет,_сокрушаясь,_счет/_пожилая_память,_затертая,_словно_монета…»._
И — _«не_освистывай_прошлое,_словно_реликт…»_ — призывает Шамсутдинов, ведь
В душе — вполне можно составить, ворча в своей
Перспективе,
гербарий морщинистых гарпий, сей
Список ветрениц в прошлом…
Приоткрывая еще одну грань своей бурной биографии, поэт, _«порой_пасующий_перед_собой…»,_ апеллирует к ассоциативным (предполагаемым) наперсникам своих откровений и ламентаций, которыми он никогда не будет услышан:
…отталкивающий берег,
Сосредоточен пловец… И, терзая финик,
Обременяя карманы вещим отсутствием денег,
Сумерки осеменяет сомнениями сангвиник —
Финик для жизни без ангажемента… Всегда — чужое,
Время сдается внаем, словно угол. Без сожаленья
Жертвующий, в безразличии, будущему собою,
Не оставляет оставленных в прошлом…
«Эстетика — этика будущего…» — прорицал на заре XX века М. Горький. На заре века XXI Н. Шамсутдинов, словно следуя завету классика, служит _эстетике,_ выполняющей для него роль Вергилия в этом непростом мире, становящемся благодаря усилиям мастера _«миром_собственной_выделки»._
И он щедро делится с нами своими открытиями в постижении характера этого мира, равно как и в языке, имя которому — бесконечность.
Подвергаясь нападкам и «правых», и «левых», мастер держится подчеркнуто отчужденно и обособленно, не принадлежа, в частности, ни к одной из многочисленных стилистических «школ», так как едва ли не все течения — и натурализм, и метаметафоризм, и символизм, и модернизм, мордуемый постмодернизмом, — слились в его работе в один мощный поэтический поток, в котором, как в родной стихии, не сосуществуют, нет! а сопрягаются, взаимодействуют, воодушевляя друг друга, и _«сперматозоид_вымысла,_герой…»,_ и _«купальщица,_напористая_за_буйками_—_брассом,/_за_молом,_в_молотьбе_коленей,_ — _кролем…_голодный_взгляд_коленки_ которой, _блеснувший_из_неистощимой_пены,_ — _неистребим…»._ Неистребима и жажда поэта объять гармоний этот расхристанный, погрязший в скверне и пороках, несчастный мир.
Духовное смятение автора поэтому и вызывает к жизни _«стальную_стилистику»_ его филиппик, придающих стихам захватывающее звучание, хотя, как иронически констатирует поэт, ему «_пеняют…_трилобиты_штолен,_ферм,_заводов,_что_смысл_зашторен…»._
Да нет же! Это зашорены глаза «доброхотов», назойливо декларирующих об объективности своих воззрений на творчество Николая Шамсутдинова, а на самом деле пытающихся обречь его забвению.
В наши нечастые с Н. Шамсутдиновым встречи в Германии и России мы подолгу беседовали с ним о ситуации, сложившейся в российской поэзии, о новых веяниях в ней, о новых именах… Безусловно, многое из услышанного от него осталось за рамками этого материала.
Так что же заставило меня взяться за перо? Более сорока лет известный российский поэт фанатично служит античной богине Эрато, покровительнице поэзии. И все эти долгие годы, несмотря на обилие публикаций в журнальной периодике СССР, России и за рубежом, несмотря на массу изданных в столичных и региональных издательствах книг (отсылаю к материалу И. Матвеевой «Соименник сердца» во втором томе настоящего «Избранного»), критика со стабильным постоянством, заслуживающим более достойного применения, подвергает его работу откровенному замалчиванию, создавая из поэта некую «фигуру умолчания». Подобная обструкция совершенно необъяснима с точки зрения здравого смысла, более того, она неуместна в отношении мастера, давно уже перешагнувшего в своем динамичном развитии рамки региональной литературы. Подтверждением этому слова — безвременно ушедшего из жизни Станислава Золотцева о Шамсутдинове как о самобытнейшем российском стихотворце.
Заведомая глухота и слепота противостоящей среды всегда сопутствует тем, чье масштабное дарование не укладывается в прокрустово ложе дурно толкуемого средой прагматизма в отношении искусства.
Мощное и независимое дарование оборачивается для творца, в конечном счете, драмой, ибо серость, отравленная ксенофобией и восполняющая недостаток таланта огромной пробивной силой и нахрапистостью, буквально выдавливает его из активной жизни… Традицией стало — сначала добить, а затем, с помпой и славословиями, канонизировать. Многочисленные примеры подобного у нас на слуху.
Сетуй не сетуй на отсутствие откликов критиков либо читателей, но по себе знаю, как тяжело творить в атмосфере полнейшего психологического вакуума…
Безусловно (и это необходимо признать), обструкция в отношении Николая Шамсутдинова коренится в нежелании признавать моего собеседника в силу его — каким бы анахронизмом это ни являлось! — восточного, тюркского генезиса, последовательно шельмуемого адептами расовой чистоты в отечественной словесности…
Предвидя реакцию протестующих, обращусь к словам Бродского в статье об А. А. Ахматовой, не только уместным, но и необходимым в данном контексте: «…в России имя с татарским звучанием воспринимается не столько с любопытством, сколько с предубеждением…».
И вот ведь парадокс — дело в том, что Н. Шамсутдинов татарином-то, по существу, и не является, так как предки его, носители древней булгарской фамилии Тимировых, две сотни лет назад переехали с берегов Итиля (Волги) в Сибирь.
И тут же — для усиления эффекта моих аргументов — процитирую Инну Кабыш из «Литературной газеты», обращающуюся к своим ученикам: «Талант — это не только и не столько людские аплодисменты, сколько людская зависть. Зависть — неразлучная спутница таланта. Умейте защищать свой талант. Умейте держать удар!».
Что ж, Николай умеет держать удары судьбы…
Метафизическая амбициозность нуворишей отечественного разлива привела к катастрофической инфляции таких, сакральных до недавних пор, понятий, как «добро», «милосердие», «справедливость», «бескорыстие». И мой друг, выброшенный более десятка лет назад происками Судьи из квартиры на улицу и обреченный, таким образом, на бродяжничество, а в руках бездарного эскулапа лишившийся дара речи, выстрадал несомненное право на болевое «_Достоинство_—_мое_последнее_достояние…»._
Более того, он, можно сказать, утилизировал свое негодование и ненависть к негодяям, создав не один обличительный цикл для третьего тома «Избранного», не изменяя, впрочем, и традиционным своим пристрастиям, эманация которых освещает творимый им мир.
А творимый моим героем мир не интерпретируется дефинициями (определениями) пристрастий, ибо в нем, этом отнюдь не демонизируемом мире, «_опустошенном_пустынею_в_женской_душе»,_ тем не менее, царит «_акустика_ассоциаций»,_ вызывающих, например, к жизни «_застиранную_в_сравнениях_осень»,_ в которой «_две_стихии_борются,_врозь_и_в_дрязгах,_за_память»_героя, наблюдающего, _«как,_в_чужую_душу_приотворено,/_бодрей_в_скрипучих_репликах_окно…»._
Шамсутдинов обладает богатой творческой родословной, исполненной мощью и полифоничностью соседствующих в пантеоне мировой поэзии творцов.
И если, _«в_виду_Террачина»,_ рвется к морю студеный «_эрудированный_родник,/_еще_помня_Овидия,_Тацита,_Ювенала…»,_ откроем же ему дорогу туда, где его действительно ждут не «_пожиратели_зрелищ_и_колы…_чьим_редким_отсутствием_облагорожена_морская_гладь»,_ а — хотя бы — те, «_чьи_фантазии_жарко_вынашивает_Сапфо,/_под_парусящими_снами,_хрониками_Хроноса…»._
«Хищный глазомер», особое умение ставить слово к слову проявляются у Шамсутдинова… прежде всего в эпитетах, в определениях, обретающих многозначность, дополнительный смысл в их слиянности с определяемыми словами…» — так писал о нем в 80-х годах прошлого столетия Станислав Золотцев.
Сегодняшний Н. Шамсутдинов не изменил остроте своего взгляда, не отвлекаясь на выбор — «высокого» или «низкого» ранга предмет, избранный им не только для изображения, но и для одушевления бытия этого предмета. А _бытию_глобального_толка_ подобное одушевление вещей необходимо как условие выживаемости в психофизической чересполосице неизменно критических состояний действительности.
Снег бел, простите мне трюизм, как молоко…
Но в этой фразе, chere, так видно далеко,
Где, в роскоши лепнин, тем барственней барокко,
Чем прихотливей снег в кудрявом рококо.
/«Снег в Париже»/
Это — больше, чем чувственная пластическая предметность реалий. В поэзии Шамсутдинова — субстанциальный (сущностный), по Пастернаку, «всесильный Бог деталей» нивелирует декларируемое различие между бытием и бытом, в брутальных зачастую воплощениях…
…до слабости в руках,
С бессмыслицею, беглые, в ладу,
Как браки, второпях, на небесах, —
Разводы совершаются в аду.
Но, с ясным поцелуем в лоб, вдвойне
Софиста в искушение вводя,
Отвесный юмор висельника не
Пример для подражания…
Его поэзия отнюдь не потеряла в своей пронзительности прямого высказывания, но приобрела в ходе своей эволюции такие черты — как подчеркнутая утонченность его лирических характеристик, как многослойная, насыщенная явными и зашифрованными цитатами философов и писателей художественная ткань его произведений, отсылающая читателя к неисчерпаемому кладезю культурных и исторических реалий.
В то время, когда современный литературный процесс решительно исключил книгу из центра своего внимания, поставив на ее место презентацию, принимающую разные формы, такие, например, как синтез поэзии и музыки, увлечение видеозаписями, авторские выступления, эпоха Гуттенберга с ее приоритетом печатного слова, трансформированного в книгу, уступает свои позиции.
Но Шамсутдинов, фигура из плоти и крови, не укрывается за новомодными увлечениями, как, впрочем, и в юности — за текстом, а неизменно отождествляет себя с персонажами своих произведений, в которых он не только предельно автобиографичен, но пронзителен в своих прямых высказываниях.
Сын материка «белого забвения», он по слову, по образу, по стихотворению взращивает свой, многоголосый и полноцветный, материк, ждущий своего Колумба, хотя появление оного весьма проблематично в сегодняшнем театре абсурда.
Н. Шамсутдинов не только открывает нам самих себя, нас в мире и мир в нас, но и приглашает, по словам М. Цветаевой, к соучастию к творчеству.
Собственно говоря, при уже упоминавшемся _«человек_—_место,_где_встречаются_пространство_и_время»,_ встреча эта, а скорее, столкновение двух стихий, вызывает тектонический сдвиг в читательском восприятии его поэзии.
Судьба сподобила его рождением на самом «краешке земли», на отшибе, можно сказать, цивилизации, где настолько могуч и действенен «_приворот_простора»,_ что строки мастера приобрели такую широту поэтического дыхания, укладываясь, чаще всего, лишь в размер многотерпеливого анапеста.
Не спешите закрывать эту книгу. Задержитесь на любой из ее страниц и вы увидите, какой «_у_времени,_не_убывая,_мажорный_жор/_—_хвори,_формы_Фальстафа…»._ Но — _«реальность_приправлена_памятью:_мерная_зыбь,/_золота_и_крупна,_перемигивается_на_солнечном_море…_Полощущий_грот_забирает_на_вздохе_свежак…»._«Измор_четырех_измерений_держит_нас_взаперти?»_
Это — Сибирь. Край, явленный миру во всех его четырех измерениях усилиями своего сына и певца. А в заключение адресуюсь непосредственно к автору замечательного третьего тома «Избранного», к Николаю Шамсутдинову:
«Дорогой друг!
Благодарю тебя за радость знакомства с новыми твоими стихами, часть из которых довелось мне прочитать в периодике. Но, собранные в одну рукопись, они, перечитанные вновь, вызывают такой мощный накат духоподъемности, что появляется нестерпимое желание создать свое, такое же — глубоко содержательное и изощренное по форме.
Ты — не «пасынок неусыпной отечественной словесности», как писал в одной из книг… Тебя читают, любят и чтут.
Недавно зайдя в Интернет, столкнулась я с информацией такого рода: «…стало известно, что ученица 11 класса МОУ ПСОШ № 1 Кристина Гноевая стала лауреатом VI Всероссийского молодежного конкурса «Меня оценят в XXI веке». Конкурс проводится при поддержке Госдумы РФ, Управления делами Президента Российской Федерации, Роскосмоса, Российской академии образования, Росвоенцентра при Правительстве РФ. Наградой за победу стало приглашение ученицы… на защиту научно-исследовательской работы «Проблемы экологии в поэме Н. М. Шамсутдинова «Покорители» и повествовании в рассказах «Царь-рыба» В. П. Астафьева». Для Кристины поездка в детский дом отдыха Управления делами президента РФ в Непецино стала победной. Среди 50 человек, в числе которых были даже студенты 3–4 курсов филфаков, в номинации «Литературоведение» Кристина стала обладателем диплома первой степени».
/Газета «Северный луч», г. Тарко-Сале, ЯНАО/.
_IRMA_YSTUS_