О поэтах хороших и разных
Ю. А. Мешков
СТИХИ, СТИХИ, СТИХИ…
В конце XX века ситуация на книжном рынке похожа на ситуацию, которая была на начало столетия. Тогда, в 1908 году, Александр Блок, обозревая многочисленные стихотворные сборники, иронизировал: «Стихи можно отныне мерить фунтами и пудами. Стихи отныне подвозятся к столицам на подводах, наравне со всякой прочей живностью...»
В 90-е годы XX века, в условиях смены одной социально-экономической системы другой, часто слышны были жалобы, что вот, мол, трудно стало издать современную книгу, тем более поэтическую. Да, трудно. И тем не менее они издаются. Издаются всякие, хорошие и разные. Больше, к сожалению, разных.
О некоторых, только о некоторых поэтических сборниках, я и поведу ниже речь. В 1998 году в Екатеринбурге вышел коллективный сборник тюменских поэтов «Очертания основ». В сборнике этом почти три десятка имен. Стало быть, пишут стихи. И книги издают. Мои заметки – это рецензии и отзывы, текущая литературно-критическая работа. Стоит ли писать об иных сборниках? Но за именами и книгой – судьбы. И разнообразие читательских интересов. Ибо сколь слабой, с профессиональной точки зрения, ни будь книга, все же она адресована читателю и находит своего читателя. И ему полезно было бы знать, что он держит в руках.
60 стихотворений составили первую книгу «На краю планеты» надымского поэта Владимира Шумкова (Тюмень, 1996). Уже повторно перечитывая ее, все искал по привычке строку, которая заглавно вводила бы читателя в поэтический мир. Так ни на одной и не остановился. Потому, видимо, что поэтический мир Владимира Шумкова мне так и не открылся в его цельности. И я тому порадовался. Шестидесяти стихотворений оказалось мало, что-то очень существенное осталось, как мне кажется, за книгой.
Нет-нет, я признаю справедливым и точным мнение, что подлинный поэт узнается и в одном стихотворении, а случается и в одной строчке. И сразу же приведу одно такое стихотворение Владимира Шумкова, в котором он – поэт вне сомнения.
Опять у туч гипертония –
Полнеба мечется в жару,
И точно шкафы платяные,
Сквозные рощи на ветру.
И так дремотному обрыву
Сдавило желтые виски,
Что, кажется, он лопнуть
криво
Готов, как череп, на куски.
Река слегла. Ей без одышки
И поплавком не шевельнуть,
Там, под обрывом, где
мальчишки
В песок отбрасывают ртуть,
Где белизна песка все ярче,
Все гуще омута зрачок
И где купальщик мокрый
скачет,
Как лучик солнца, босоног.
У стихотворения этого есть и название – «Предгрозье». Название – в тему, но показалось мне очень уж подсказывающим читателю, о чем стихотворение. Но оно не о чем, а что, оно – настроение минутной подавленности, которой надо переболеть, чтоб снова все просветлело – и в природе, и в жизни, и в судьбе. Просветленность эту и несет мальчишка-купальщик – «как лучик солнца, босоног».
Стихи Владимира Шумкова добротно сделаны. Их «сделанность» обнаруживает профессионализм автора. Поток любительского стихотворства сегодня проливается и отдельными изданиями. Растрепанность любительского стихотворства явственна в технике стиха, в плавающей интонации. В стихах Владимира Шумкова интонация строго управляемая, ритмически выверенная. Он работает на пространстве короткого стихотворения. Из 60 стихотворений – 8 двухстрофные, 21 – трехстрофные (всего 12 строк), 12 – из четырех строф, т. е. более половины той оптимальной длины из 12–16 строк, когда пружина мысли обозначена, но не раскручена до навязчивости. Вот – двенадцатистишие, в котором и трагедия, и боль любви к России, в котором мысль и чувство:
Стань ты, Русь, спиной
к бурьянам,
А ко мне лицом.
Ты завещана мне рано
Спившимся отцом.
Говорил, от водки синий,
Хоть сейчас под нож:
– Заболеешь и ты... Россией,
Когда все поймешь.
И болел болезнью горькой...
Оттого и грусть:
Многоградусной касторкой
Сам теперь лечусь.
Повествовательность несвойственна Владимиру Шумкову, и там, где он пытается повествовать («У мужика-то, никак день рождения...», «Чудный мороз. Над останками Канта...», «На прогулке у памятника освоению», «Ненцы семидесятых» вот, пожалуй, и все), – его стих теряет сгущенность, расслабляется интонационно. В пространстве короткого стихотворения нет места случайным словам, проходным эпитетам. Шумков строго держит интонацию, и слова в стихе словно сбиты, плотно, впритык связаны интонацией. Поэт чувствует ее, управляет ею, подчиняет ее и создает законченную мелодию стихотворения. В пределах строфы интонация может меняться, может меняться от строфы к строфе, но эти изменения ее – переливы целого.
Строгая теория стихосложения учит, что чередование мужских и женских рифм необходимо выдержать на протяжении всего стихотворения. И только умелое управление энергией стихотворения делает оправданным нарушение этого правила. Как вот в этом двенадцатистишии Шумкова, где каждая из трех строф имеет свою рифмовку:
Как на слове, на юродстве
Не лови меня, мой друг.
В нашем братстве, как
в сиротстве,
Ни души родной вокруг.
Кто же не хочет за порог,
Сразу за которым – Бог?
В том-то и беда, что боги
Дали души нам в пороги.
И летит от них щепа! –
Так весомо мы обуты...
Но заноз не сосчитать –
Не в подошвах почему-то.
Владимир Шумков слышит слово. Его метафоры, сравнения, эпитеты свежи, неожиданны. В глазах прохожего он видит вдруг – «по моченой сливе В тяжелых авоськах век». Вот ряд поэтически емких строк:
Как из ведра, напьюсь
из ветра
Осенних запахов земли...
Мелькнет за окном околица
И словно на жизнь подаст...
Городок, обглоданный
дождями...
Рассвет уныл и сер, как
цемент.
Спит твой соломенный Амур.
Который год со стенки целит
И не спешит, смешлив и
мудр...
В работе со словом, в упругой энергии стиха, живой интонации Владимира Шумкова пока можно усмотреть влияние Марины Цветаевой. Она всплыла в памяти уже первой строкой открывающего сборник стихотворения: «Мои стихи придут...» В книге поэт отсылает к ней читателя – «На стихи Марины Цветаевой». Надлом одиночества, память дальней любви, драматическое переживание судьбы России как своей судьбы... Впрочем, только ли от Цветаевой все это? Не стало ли это уже неким общепоэтическим клише?
Вот почему, наверно, я так и не уловил законченности книги Владимира Шумкова «На краю планеты». Впрочем, бывает, что в первой книге молодой поэт так законченно предстает, что в последующих лишь перепевает то, что заявил в первой. По-моему, Шумкову это не грозит. Правда, тревожит меня его уход временами в стихотворную публицистику («Всю ночь тяжелый стлался дым...», «И так нам толкуют, и этак...»). Здесь слово поэта становится прямым, теряет напряжение, оценивает.
Тиражи издаваемых ныне поэтических сборников столь малы, что не всегда доходят до читателя. И потому пусть через цитаты читатель ощутит мелодию и образность стиха Владимира Шумкова хотя бы в стихотворении «Халеи»:
Над озером, над городом,
Над гнездами, где жили,
Напуганные холодом,
Халеи закружили.
Заплакали, заклепали,
Встревожились халеи,
Над пенистыми плесами
Они еще белее.
Задумались прохожие,
Шаги свои замедлили,
На улицах ухоженных
Тревожное заметили.
А были птицы серыми,
А стали птицы белыми,
Как будто светит с Севера
Им снега солнце цельное!
Этим и закончу.
С Лидией Жебутинской меня познакомил Федор Андреевич Селиванов, профессор, доктор философии. В Тюменском институте искусств и культуры он регулярно собирает любителей стихов на вечера, подобные тем ежеквартальным поэтическим встречам, которые я проводил в Доме ученых Тюменского государственного университета. Мы пришли к нему с известным мансийским поэтом Андреем Тархановым. И Федор Андреевич познакомил нас с теми, кто читает свои стихи на его вечерах. Читала – и с успехом – на том вечере свои стихи и Лидия Жебутинская.
Лидия Жебутинская окончила в свое время Тюменский индустриальный институт, работала в научно-исследовательском учреждении, многие годы служила в районной, а потом и в областной администрации. Писала стихи. Писала для себя, друзьям на праздники. В 1996 году в тюменском издательстве «Вектор Бук Лтд» вышел ее первый сборник «Молчание лотоса», собрав в него, как следует из подзаголовка, «стихи разных лет». В 1997 году вышел ее сборник «Алмаза грань», из подзаголовка которого следовало, что он – «новая тетрадь». В 1998 году Лидия Жебутинская издает третий сборник – «Элегия тишины».
Что это? Любительство, которое не стало сил скрывать, и автор решил открыть его миру? Но из авторских аннотаций заключаем, что свое стихотворство она любительством не считает. В ее стихах «выражено философское отношение к миру» («Молчание лотоса»). Они – «результат эстетических впечатлений автора от неординарности жизни» («Алмаза грань»), В них – «главенствующее место занимает тема природы, ее постоянные и неутомимые взаимодействия находят свой отклик в детской душе, философских размышлениях зрелости и тайниках нашего сердца» («Элегия тишины»).
Выписав в ряд названия сборников («Молчание лотоса», «Алмаза грань», «Элегия тишины»), выписав чуть выше ключевые слова из аннотаций к каждому из них, я вспомнил классическую фразу тургеневского Базарова: «Аркадий, не говори красиво». Базаровский прагматизм я не разделяю, а вот его совет Аркадию Кирсанову мне нравится. И как же не вспомнить этот совет, когда читаешь у Лидии Жебутинской:
Не погибнет та культура,
Где бьет эстетики родник,
Среди пустой макулатуры
Знак естества уже возник.
В стихах Лидии Жебутинской нет-нет да и услышишь заявку на мессианское предназначение поэзии, на понимание ответственности за слово ни меньше, как перед вечностью:
За все, что происходит с нами,
Потомки спросят только с нас.
Три сборника за три года, причем – без столь частых у поэтов перепечаток. Завидная продуктивность! И тиражи сборников, по нашим временам, больше: по две тысячи первые два и полторы – третий. Уместно ли тут говорить о любительстве? И корректно ли говорить о роде недуга?
Вчитаемся в стихи Жебутинской.
Один из тюменских энергичных книгоиздателей упрекнул меня как-то, что, охотно представляя всех пишущих стихи и давая им возможность выйти на аудиторию, я способствую умножению армии графоманов.
Сегодня, когда издание книги определяет не ее художественные достоинства, а наличие спонсора, готового взять на себя расходы, реальна опасность, что к читателю выходят не профессионалы, а любители, т. е. графоманы, болеющие сочинительством. Обратите внимание: есть самодеятельные актеры и певцы, композиторы и художники. О самодеятельности в художественной литературе никогда не было принято говорить. И не потому, что ее не было. Она была, есть и будет. Каждый встречал и знает людей, пишущих часто стихи «датские», т. е. к датам, и место им в стенных газетах, на юбилейных вечерах, в кругу близких. Нередко это стихи – взволнованные отклики на событие, и место им – во времени, вызвавшем это событие, среди помнящих это событие. Но случается, что стихи рождаются как душевная потребность оформить свои чувства и мысли мерной строкой в рифму. В редакциях самодеятельное стихотворство быстро различается и, как правило, до печатного станка не доходит.
Оберечь русскую поэзию от наплыва любителей-графоманов – это ли не призвание профессионального литературного критика!
Но думается мне, что наша русская поэзия сама себя оберегает. Оберегает высотой, на которую в народном сознании подняты наши национальные гении. Оберегает тем уважением (заметим, не официальным, а народным), которым были и уверен! – будут окружены поэты. Разное отношение у современного читателя вызывает популярный стихотворец второй половины XX века Евгений Евтушенко, но среди его броских формул всем известен и ценим афоризм: «Поэт в России больше, чем поэт!»
Лидия Жебутинская в стихотворстве – не профессионал. Это легко обнаруживается в ее книге. Можно привести в доказательство и очевидные сбои ритма, и стилистические огрехи несогласования, и банальности. Она пишет, как ей пишется, не всегда оглядываясь на узаконенные традиции техники стиха. Вот, например, стихотворение «Сонет». Поэтическая традиция сразу вызывает память о сонетной жанровой форме из четырнадцати стихов в их строгой строфической последовательности. А в ее «Сонете» лишь двенадцать стихов. Сонет ли написан ею? Но ей интересна не сама классическая твердая форма, не задаваемое формой движение сюжета, как «тезис – развитие – антитезис – синтез» (иначе, завязка – развитие – кульминация – развязка), а традицией формы маркированное содержание – философское размышление. И называя стихотворение «Сонет», она имела в виду заключенное в трех строфах размышление:
Когда века пересекут века,
В водовороте судеб и
явлений
Все также будет женская
рука
Хранить тепло и в новых
поколеньях.
Рассыпав солнце,
женщина не скажет,
Что это лишь начало
из начал,
Сама природа вечной
сказкой ляжет
И женщиной взойдет
на пьедестал.
Экспромт дается женщине
непросто,
Но если появился вдруг
на свет,
Об этом знают сотни
перекрестков
И тысячи неузнанных
планет.
Мне особенно глянулись ее, условно говоря, «недописанные» опусы. Лидия Жебутинская вдруг обрывает текст там, где вот-вот, еще одна строка, и будет сказано нечто главное. Но она оставляет читателю «досказать» заявленное ею.
Возьми мои тревоги и
печали,
А счастье мы разделим
пополам.
Так было предначертано
вначале...
Нет-нет, я не прервал цитирование. Я полностью выписал открывающее ее книгу стихотворение. Перечитайте его еще раз. Фрагмент? Похоже. Но нужна ли здесь еще и четвертая строка?
А вот еще одно из формально «недописанных», но по мысли вполне завершенных стихотворений Лидии Жебутинской:
Все неожиданно
и непросто.
Вдруг повстречаешь
на перекрестке
Что-то знакомое,
но неизвестное...
Фрагментарность как стилевое начало отличает Лидию Жебутинскую. Внешняя несвязанность органична в течении ассоциативной мысли. Сопоставляя, сравнивая, сталкивая между собой явления, Лидия Жебутинская побуждает к размышлению.
Как будоражат, волнуют и
кружат
Знакомые эти звуки.
Музыка тоже умеет тайну
хранить.
Море контрастов.
Сплетенные в пластике
руки
Мне не дают ни признать,
ни забыть.
Это чуть сюрреалистично. Но сюрреалистическая манера письма уже не пугает нас. Простор читательскому воображению открывает сжатость фразы и даже ее кажущийся алогизм. Правда, далеко не все короткие стихотворения Лидии Жебутинской характеризует именно сжатость, ибо нередко они описательны. Когда же она преодолевает описательность, сжимает текст, тогда и открывает связь ассоциаций.
Большая любовь –
Это радость.
Большая звезда –
Тоже радость.
Большая мечта –
Эго явь.
Мир стихов Лидии Жебутинской – это мир ее непосредственных впечатлений. Таковы стихотворения о путешествиях.
Обращения в стихах к близким. Интересен цикл о ее музыкальных впечатлениях. Судьба Тины из романа Г. Николаевой претворилась под ее пером в маленькую поэму.
Да, можно сказать о вторичности мира стихов Лидии Жебутинской. Но можно сказать и о насыщенности этого мира. О большой культуре, подвигающей автора излить свою встречу с ней в стихах.
Океан русской поэзии велик. Его питают полноводные реки. Его питают и реки небольшие. Есть ручейки, которые до океана и не добегают, но хранят свою прелесть. Нет океана и без родников, которые, случается, и ручейком-то не прольются. Но родники и ручейки – это ведь тоже живительная водоносность, без которой реки пересыхают, а океаны мельчают.
Душа Лидии Жебутинской излилась в ее стихотворных книгах. Их выход – уже не молчание. Автору так хочется, чтобы его услышали. И те, кому ее книги попадут в руки, расслышат добрый и милый голос ее души.
Аннотация скупо сообщает, что Юрий Гончан по образованию – юрист и служит в Сургутской таможне. Его книга стихов «Отражение» вышла в Екатеринбурге в 1998 году. В той же аннотации читаем, что автор «свою лирику посвящает» «служивым людям», «природе, человеческим чувствам».
Завершает Юрий Гончан свою книгу шутливым самообращением «Стихотворец». Это – именно самообращение, ироничное подтрунивание не только над неким стихотворцем вообще, а над собой. Приведу эти четырнадцать строк:
Ну что там сборник написать –
Да как три пальца показать.
Подумаешь, стишки накрапать,
Да это может каждый «лапоть»!
Сел, написал – готово семя,
А нужно-то – всего лишь время.
А муки творчества, а труд?
А если вдруг не издадут?
А если критики забьют?
Да. Получились вроде строки.
Но годы вышли, вышли сроки!
Так, значит, сборник написать –
это не лаптем щи хлебать?!
Конечно, «не лаптем щи хлебать».
В книгу «Отражение» Юрий Гончан собрал дружеские и застольные поздравления, стихотворные отклики «на случай» и к праздникам. Они воспроизведены так, как написались. И когда они произносились, сам автор снимал ритмическую угловатость, стилистическую шероховатость, банальность эпитетов и сравнений. В компании любой стихотворец, строками попавший в тон, встречается очень доброжелательно.
Нужен ли стихам Юрия Гончана редактор? Думается мне, что нет. Ибо тут действительно: как написалось – так в компании прочиталось, так же потом и напечаталось.
У подобных авторов одна забота – найти спонсора, того, кто оплатит расходы по изданию сборника...
Что ж, в пестроте разноформатных стихотворных сборников ой как часты и такие. Наравне, как иронизировал Александр Блок, «со всякой прочей живностью».
Татьяна Крюкова (она же Тенева) живет в городе Белоярском. Это на севере Ханты-Мансийского автономного округа Тюменской области. Проникнемся пониманием ее сложной, но не удивительной в конце XX века судьбы. Родом Татьяна Крюкова из Тамбовской области. Потом долго жила в Молдавии. Там в 1971 году окончила Бельцкий педагогический институт, работала в этом же институте. Все складывалось до времени благополучно. Пока не пошла черная полоса: и на работе, и дома. Поехала семьей на заработки на Север, а с 1992 года переселилась окончательно...
Открывая книгу стихов заметкой «О себе», автор пишет: «Обстоятельства стискивают горло, но не сдаюсь...»
В 1998 году Татьяна Крюкова издает сборник стихов. И не просто сборник, а – книгу «Прощенье».
Специалисты знают, что книга стихов, в отличие от просто сборника, имеет особую поэтическую цельность, интонационное единство, стержневую образную мысль и своеобразный лирический сюжет. В иерархии жанров книга стихов следует как бы за лирическим циклом, который удается далеко не всем, а уж книга стихов...
Впрочем, до тонкостей ли понятий, когда хочется выразиться – простите за тавтологию – выразительней.
Заплаканный август стоит за окном,
В слезах, и в дождях, и в печали.
Разлучница осень блеснула цевьем,
И лебеди вдруг закричали.
Их нежный волнующий голос грудной
Встревожил меня и окрестность.
И ревность крадется – убийца ночной,
А вместо ножа – неизвестность.
Красиво? Да, красиво... Кому-то вдруг покажется, что невнятно? Зато красиво, альбомно. Красиво-альбомное впечатление закрепляют и тетрадно вклеенные тридцать фоторепродукций скульптур из дерева, выполненных самой Крюковой.
И в этой книге – изливается душа женщины. В чуть скомканном речитативе выговаривает она главное:
Я больше не ищу твоей любви,
Смирилась наконец-то с невозможным!
Пред зеркалом, печальным визави,
Причесываюсь гребнем осторожным.
И волосы стекают по плечам,
Слегка посеребренные луною.
Нет, я не плачу больше по ночам,
Что жизнь твоя проходит стороною.
Это – первые две строфы стихотворения, открывающего книгу. А вот последние строки стихотворения, книгу завершающего:
Но мы нашли с тобой друг друга –
И это праздник все равно.
Недолгий, грустный, может быть,
Ведь он в преддверии разлуки.
Но ты мои целуешь руки
И помогаешь все забыть.
Я так давно тебя ждала
И счастлива увидеть снова.
В тени подсолнуха златого
Бывает счастлива пчела.
Перечитайте... Все здесь по-альбомному на месте: и правдиво-безыскусное признание («Я так давно тебя ждала И счастлива увидеть снова»), и образно-возвышенная аналогия («В тени подсолнуха златого Бывает счастлива пчела»).
Под стихами этой книги даты с 1963-го по 1997 год, т. е. более тридцати лет собирался этот альбом. Но «выстрелил» только сейчас. Что это – автору ждать усталось? Или спонсор был нетерпелив?
У меня в руках экземпляр, в который рукой внесена авторская правка. А на второй странице обложки – вклейка: обращение к читателю, что «по не зависящим от меня причинам» книга вышла не под той фамилией, как хотелось автору («Я подписывала и буду подписывать свои литературные и художественные произведения псевдонимом Татьяна Тенева»). Тут же и исправления («Некоторые неточности») текста.
Этой книге – да грамотного бы редактора. Интересный мог бы получиться сборничек. Но редактор – это взгляд со стороны, и взгляд взыскательный. Только, может быть, автору эта взыскательность – лишние хлопоты?..
В аннотации к первой книге Ирины Гущиной «Разрыв-трава» (Тюмень, 1996) отмечается, что автор публиковалась прежде в тюменской периодике, ее стихи появлялись на страницах журнала «Литературная учеба». Тут же узнаем, что за плечами учеба на филфаке университета, аспирантура.
Основательная филологическая подготовка чувствуется в книге Ирины Гущиной. Чувствуется в первую очередь тем, что ее стихи сложены с учетом стихотворной практики XX века. Читатель не может не уловить ориентации на стиль и синтаксис Марины Цветаевой. Вот завершающая второе стихотворение в книге Ирины Гущиной строфа:
Не тенью Лотовой жены
Плачу – (мой стыд – мой брат).
Не соляным, а кровяным
Столбом – за свой огляд.
И интонационно, и синтаксически, и пунктуационно это очень похоже на Марину Цветаеву. То же – о стихотворении «Вы: вылощенный, как медь...». И опять приведу лишь одну строфу, во внешнем облике которой трудно не узнать опять же Марину Цветаеву:
Вы: выношенный судьбой
не Вашей, не Вашей – Той.
Вы: вымолвленный мной –
Мой.
Ирина Гущина понимает, что описательность расслабляет стих. Она подчас вообще ограничивается одной строфой: «Я нарисую дом под вишней, Тебя, тропинку, тихий пруд. (Я в этом доме буду лишней. Но без меня там пропадут) ». И таких четырехстрочных зарисовок в ее книге немало. Напряженность чувств привносит в стихи Ирины Гущиной живую и искреннюю интонацию, как вот в этом стихотворении:
Лишь повороты на моем пути:
Везде, где я судьбу подстерегала,
Мне не хватало длинного квартала,
Чтоб до конца неузнанной дойти.
Твои дороги зная наизусть,
Куда ни поверну – везде преграда.
Любимый, ты сильнее, я сдаюсь,
Но ведь тебе и в плен меня не надо.
Но большая часть сборника все же показалась мне лишь демонстрацией умения автора складывать стихи на современном уровне. Случается, умение это надоедает самому автору.
Может быть, поэтому после сборника «Разрыв-трава» стихи Ирины Гущиной мне на глаза не попадались?..
Стихотворная самодеятельность в 90-е годы получила наконец-то выход к читателю. Прежде на ее пути стоял редактор, издательство, даже цензор – и тот мог выговорить редакции свое отношение. Теперь же на пути к книге стоит лишь финансовая преграда.
И книга выходит. Без издательских реквизитов и указаний издательства, без редактора (в так называемой авторской редакции). Но обязательно с портретом. И тиражом «с запасом», чтобы дарить-раздаривать...
Владимир Шугля свою книгу «С тобой моя душа» издал тиражом в 3 тысячи экземпляров. Это типично самодеятельное издание, на нем нет даже года издания. Указано лишь, что отпечатана книга в издательско-полиграфическом предприятии «Тюмень».
В аннотации читаем, что стихи автора – «признание в любви к своей Родине, женщине, русской природе». Тут же и надежда: «его книга найдет своих читателей». А открывает Владимир Шугля книгу стихами, которые и содержанием, и исполнением привлекут к нему действительно «своих читателей»:
Не зная ямбов и хореев, сердцем пишешь.
Не Пушкин я и не Гомер пока.
Пусть слог мой не изыскан и не пышен,
Зато правдив всегда наверняка.
Мысль рвется в небо и орлом клекочет,
За нею вслед спешит мое перо.
Душа, страдая, высказаться хочет
О том, о вечном, что, как мир, старо...
Полистал я книгу. Увидел откровенную самодеятельность:
Прожить б подольше, как сейчас, –
Судьбу я заклинаю.
Чтобы Господь не забывал о нас,
Счастливый, счастья всем желаю!
Там же, в ИПП «Тюмень» напечатана и объемная (216 с.) книга стихов Эдуарда Пахомова. И опять без даты, без указания издательства, без редактора. Правда, есть составитель Н. П. Дементьева, имевшая в свое время отношение к профессиональному книгоиздательству. Но судя по явным стилевым и ритмическим несуразностям, языковым огрехам и ошибкам, ее участие в составлении этой книги – чисто формальное, скорее «договорное».
И опять процитирую те строки, которые первыми попадают в поле читательского внимания и, будем откровенны, читателя требовательного, отличающего неумелое стихотворство от поэзии. Они не располагают читать книгу дальше. Вот первое восьмистишие:
О, дайте мне слова, поэты,
Которыми я мог бы описать
Всю прелесть Родины воспетой
И всю ее земную благодать.
Я с нею испытываю чувство,
Как будто воспарил я в небесах.
О, как мне без нее бывает грустно,
Пока не надышусь в ее лесах.
Пафосная направленность стихов Э. Пахомова очевидна. Искренность его чувств сомнений не вызывает. Стихотворство для него – та форма, которая позволяет ему реализовать себя. Он родился в 1937 году, в 13 лет начал работать учеником слесаря, много лет служил в органах МВД, подполковник милиции, заслуженный работник МВД. Но все это – было, а теперь с ним... Теперь свой объемный сборник «К сердцам людей стремится лира» он сам характеризует так: «Первая книга стихов наминающего поэта». Похоже, начать никогда не поздно...
Прежде о домашнем стихотворстве, в отличие от домашнего музицирования, мы не говорили. Говорили об альбомных стихах и о самих альбомах, говорили тепло и иронично, но чтоб опубликовать их... Теперь они публикуются. И следовательно, можно говорить. Нужно говорить. А вот – как?!
Борис Комаров – член Союза писателей России, прозаик, автор «Записок таксиста» (Екатеринбург, 1998).
И вдруг Комаров вышел к читателю со сборником стихотворений «Я этой жизнью не могу нажиться» (Тюмень, 1998). У издания тоже нет необходимых шифровых сопровождений, нет указания на издательство или издателя. Но книга есть. А есть потому, что есть о чем говорить.
Я этой жизнью не могу нажиться,
Разумно все, с начала до конца,
И дождь, в который крепко спится,
И снег на волосах отца.
И даже пот, что по виску струится,
Не обжигает моего лица.
И мне понравилось: «дождь, в который крепко спится». Понравилось и вот это: «как утомленный жаром молот, Нет-нет да сердце рвется ввысь».
Книга стихов Бориса Комарова – книга откровенного разговора с самим собой. Лев Толстой говорил когда-то, что стихи надо писать тогда, когда прозой об этом уже не скажешь. Прозаик Комаров решил не растворять мир в бытовых деталях и сюжетных подробностях, а сказать как на духу то, что есть. И обнаружилось, что тетива короткой стихотворной строки звенит емким смыслом.
Как хотелось многое суметь,
Получилось меньше половины.
Поэзия есть высшее искусство слова. Искусность мастера решает здесь многое. Этой искусности у Комарова нет. Но есть что сказать. И опыт работы со словом. Потому его сборник «Я этой жизнью не могу нажиться» перелистываешь, выхватываешь строки, повторяешь их. У меня почему-то не было досады на Бориса Комарова, издавшего этот сборник.
Вера Худякова учительствует в Коммунаровской средней школе Исетского района Тюменской области. Учительствует, судя по всему, не первый десяток лет. И уже потому заслуживает, чтобы о ней знали и говорили.
Но я представляю не учителя Веру Викторовну Худякову, а поэтессу Веру Худякову.
Пролистывая книгу Веры Худяковой, искал стихи и строфы, которые выдавали бы автора-учителя. И не нашел. Вера Худякова читателю не подыгрывает. Стихами она открывает себя в мире и мир в себе. Она открывает в повседневном течении жизни радость своего проживания ее. Мир бытия наполняет ее душу чувством единения и родства со всем сущим на земле.
И у дерева есть душа,
Только дерево петь
не может.
И кричать под пилою – тоже.
И у дерева есть душа.
Есть душа у цветов и трав.
Ты, срывая травинку,
помни,
Как ей в это мгновение
больно.
Есть душа у цветов и трав.
И она вся растворена
В небесах и в пыли
дорожной.
Оттого мне легко,
тревожно –
В этом мире я не одна.
Отчего же «тревожно», коль «в этом мире я не одна»?
Вера Худякова тревожится за свое отношение ко всему живому, тревожится, чтоб не иссякло ощущение единственности и неповторимости мира сущего. Потому для нее высшая радость мира открывается первой распустившейся почкой и сырой бороздой, громыханием гроз и птичьим посвистом. Она признается: «Радуюсь жизни с ее ликованьем».
Под музыку неистовых
ветров,
Под звездный дождь и
шорох листопада
Открылась вдруг к земле
моей любовь
Как самая высокая награда.
Мир дарит возможность любить его, и в этом дарении награда мира.
Пейзажная лирика Веры Худяковой одухотворена трепетным и очень личным чувством извечной связи природы и человека. Это заметно уже в открывающем книгу и заглавном для нее стихотворении «Рябины».
Поэтесса любит и славит осень. Весна и лето у нее или как памятные, или как ожидаемые времена. А осень – протекающее здесь и сейчас время. Осень – это та пленительная и таинственная пора, когда печаль отходящего соседствует с радостью, что предназначенное – исполнено. Об этом – в стихотворении «Осенние покои». А особенно в стихотворении «После дождя».
Все повторится.
Лишь бегать по лужам
Мне поздно.
Не оттого ли
Так хочется плакать
навзрыд.
Осенняя пора окрашивает лирику Веры Худяковой в элегические тона. И тем смягчает неожиданно в ряде стихотворений звучащий мотив одиночества. Ее героине в «людском общежитии» менее уютно, чем в природном мире. Мир природы явно противопоставлен ею миру людей как совершенство – несовершенству.
Обожгусь о людские души –
Кровоточит душа моя:
И предательство болью
душит,
И от сплетен раны горят.
Смех с издевкой так жжет,
калечит,
Лесть кидает в озноб и жар.
Лишь трава ароматом
лечит,
Лес целебный вольет нектар.
И глаза цветов, и прохлада,
И река с ее тишиной...
Лучших мне друзей
и не надо,
Оставайтесь вечно со мной.
Этот «пронзительно-грустный мотив» окрашивает и стихотворение «Шарманка». Горькое признание в однообразии жизни: «кручу своей жизни шарманку». Но снимается горечь светлым открытием:
Одна только радость
в груди,
Что есть небеса и зарницы,
И чистая-чистая даль
впереди,
И звонкие-звонкие птицы.
Из этого открытия и заклинание: «Давайте научимся быть друг для друга родней».
И неслучайно наиболее теплыми в книге Веры Худяковой «Рябины» мне показались стихи, обращенные к родным. Перечитайте ее «Память детства» и «Праздник», стихотворение «Отец на гармошке играл...» – и вы словно окунетесь в даль умчавшихся, ностальгически очаровательных лет. Доброта – вот качество, которое поэтесса унаследовала. Которому старается не изменять. Которым, как надеется, и останется в памяти других.
Боюсь раствориться в
буднях,
Покрыться плесенью
сплетен,
Боюсь, что однажды забуду,
Как пахнет июльский ветер,
Как в поле пшеница зреет,
Как песни поет перепелка.
Но стать немного добрее
Я не боюсь нисколько.
Не все в первой книге стихов Веры Худяковой равноценно, но есть в сборнике вещи, способные расположить читателя к поэтессе:
Устрою большую стирку,
Потом большую стряпню,
Потом перемою в бане
Свою большую семью.
А муж большими руками
Средь ночи обнимет меня:
«Хрупкая ты какая!»
Неужто хрупкая я?
Это стихотворение, надеюсь, расположит читателя к Вере Худяковой, поэтессе и педагогу.
Долго к своей первой книге шел сургутский поэт Дмитрий Сергеев. За плечами у него – Донецкий государственный университет, работа в школе учителем-историком, переезд в 1984 году в Сургут. Здесь он занялся журналистикой, с 1988 года начал публиковать стихи. В 1993 году издал книгу фантастической прозы «Ложная дверь». И вот – книга стихов «Куда улетают халеи...» (Тюмень, 1997).
За минувшие годы Дмитрий Сергеев, как можно заключить из его стихов, прикипел к суровому краю. От крытых признаний в любви я не нашел. Но вглядывание поэта в черты края отчетливо.
То светит солнце
в миллион свечей,
То студят ноги ледяные росы –
Здесь все привычно:
ночи-альбиносы
И стаи черных
длительных ночей.
Озябнут сосны в колющий мороз
Или пройдет неягодное лето,
Для многих все же края
лучше нету,
Чем хвойный край
с просветами берез.
Поэт пытается словом передать особенное в природном облике ставших ему близкими мест, что в первую очередь и характеризует их. Сдержанность красок рождает и сдержанное слово. И этому слову веришь.
Весна в Сургуте –
северный каприз,
В ней, как всегда,
весеннего немного,
Ты кофе пьешь,
отчитываешь Бога
И сквозь двойные стекла
смотришь вниз
На серое остеклененье луж,
Вчера еще морщинистых
от ветра.
Здесь, с высоты неполных
восемь метров,
Взглянув, промолвишь «да»
с добавкой «уж».
И пейзаж, и погода в стихах Дмитрия Сергеева узнаваемы. Читатель-земляк согласно улыбнется, прочитав про «июньский снег, на странный сон похожий».
Молодые стихотворцы наивно полагают: коль слово в рифму и в ритм, то оно уже – стих. Дмитрий Сергеев – опытный журналист, прозаик, умеющий мысль оформить в слово. Но коль потянуло его к стихам, значит, понял единственность именно поэтического образа, не перелагаемого прозой, не пересказываемого. Он ищет и нередко находит эту единственность. Вот ряд строф, поэтическая ткань которых именно для образа, в нее облаченного
И будет поезд медленно,
но верно,
Под перебранку увальней-колес
Везти меня, подрагивая нервно,
Среди весенних плачущих берез...
Я избитой тайгою иду,
Всажен в почву обломок железа,
Словно кто-то огромный
зарезал
Эту землю нам всем на беду...
И будет день, и будет ночь,
И будет мысль, и будет слово,
Которому мы внять не прочь,
Но сделать это не готовы.
Умеет Дмитрий Сергеев дать и развернутый образ-содержание, который реализуется в целом стихотворении. Укажу на его запоминающегося «Шарманщика», отмечу и милое стихотворение «Ослик».
Натурфилософская созерцательность Дмитрия Сергеева, особенно явленная в его пейзажных стихах, счастливо соседствует у него с балладно-сюжетной организацией стихотворения. Я имею в виду такие стихотворения, как «Последний патрон», «Бомба», «Я в детстве видел: старый инвалид», «Беговой лошади» и др. В них не рассказ, а мысль, ее движение и организует сюжет. Умение развить мысль и вовремя, не заговаривая ее, поставить точку, многое говорит о поэте: нет у Дмитрия Сергеева тех длинных стихотворений, от которых устаешь.
И еще одно качество стихов Сергеева хочу отметить: он не кричит. Нет, поэт не избегает проблемы дня, но отходит от крикливой злобы дня. Он рассудителен, ироничен, саркастичен. Но нет зла в его стихах. Есть боль. Есть общая беда...
Давайте покричим
о чем-нибудь.
О чем – неважно,
Лишь бы было громко.
О том, насколько темен
был наш путь
Во мраке ночи
с тощею котомкой,
О том, насколько глуп
наш человек,
О том, что ничего
не надо строить,
Что без того нам хватит
на наш век
И это ничего
не будет стоить.
О том, что бюрократы
все вокруг,
О том, что быт и беды
задавили,
Что катаклизмы были все
не вдруг,
А потому, что Бога мы пропили.
И будет кто горластей,
тот умней.
Но ничего не дал бы я за слово,
Что не несет
живительных идей
И что давно ни для кого
не ново.
Философичность стиха Дмитрия Сергеева не может не бросаться в глаза. Она от раздумчивости, а точнее, от приглашения вдуматься подчас в самое заурядное, повседневное, привычное. Вглядеться в течение жизни.
Ю. А. Мешков
СТИХИ, СТИХИ, СТИХИ…
В конце XX века ситуация на книжном рынке похожа на ситуацию, которая была на начало столетия. Тогда, в 1908 году, Александр Блок, обозревая многочисленные стихотворные сборники, иронизировал: «Стихи можно отныне мерить фунтами и пудами. Стихи отныне подвозятся к столицам на подводах, наравне со всякой прочей живностью...»
В 90-е годы XX века, в условиях смены одной социально-экономической системы другой, часто слышны были жалобы, что вот, мол, трудно стало издать современную книгу, тем более поэтическую. Да, трудно. И тем не менее они издаются. Издаются всякие, хорошие и разные. Больше, к сожалению, разных.
О некоторых, только о некоторых поэтических сборниках, я и поведу ниже речь. В 1998 году в Екатеринбурге вышел коллективный сборник тюменских поэтов «Очертания основ». В сборнике этом почти три десятка имен. Стало быть, пишут стихи. И книги издают. Мои заметки – это рецензии и отзывы, текущая литературно-критическая работа. Стоит ли писать об иных сборниках? Но за именами и книгой – судьбы. И разнообразие читательских интересов. Ибо сколь слабой, с профессиональной точки зрения, ни будь книга, все же она адресована читателю и находит своего читателя. И ему полезно было бы знать, что он держит в руках.
60 стихотворений составили первую книгу «На краю планеты» надымского поэта Владимира Шумкова (Тюмень, 1996). Уже повторно перечитывая ее, все искал по привычке строку, которая заглавно вводила бы читателя в поэтический мир. Так ни на одной и не остановился. Потому, видимо, что поэтический мир Владимира Шумкова мне так и не открылся в его цельности. И я тому порадовался. Шестидесяти стихотворений оказалось мало, что-то очень существенное осталось, как мне кажется, за книгой.
Нет-нет, я признаю справедливым и точным мнение, что подлинный поэт узнается и в одном стихотворении, а случается и в одной строчке. И сразу же приведу одно такое стихотворение Владимира Шумкова, в котором он – поэт вне сомнения.
Опять у туч гипертония –
Полнеба мечется в жару,
И точно шкафы платяные,
Сквозные рощи на ветру.
И так дремотному обрыву
Сдавило желтые виски,
Что, кажется, он лопнуть
криво
Готов, как череп, на куски.
Река слегла. Ей без одышки
И поплавком не шевельнуть,
Там, под обрывом, где
мальчишки
В песок отбрасывают ртуть,
Где белизна песка все ярче,
Все гуще омута зрачок
И где купальщик мокрый
скачет,
Как лучик солнца, босоног.
У стихотворения этого есть и название – «Предгрозье». Название – в тему, но показалось мне очень уж подсказывающим читателю, о чем стихотворение. Но оно не о чем, а что, оно – настроение минутной подавленности, которой надо переболеть, чтоб снова все просветлело – и в природе, и в жизни, и в судьбе. Просветленность эту и несет мальчишка-купальщик – «как лучик солнца, босоног».
Стихи Владимира Шумкова добротно сделаны. Их «сделанность» обнаруживает профессионализм автора. Поток любительского стихотворства сегодня проливается и отдельными изданиями. Растрепанность любительского стихотворства явственна в технике стиха, в плавающей интонации. В стихах Владимира Шумкова интонация строго управляемая, ритмически выверенная. Он работает на пространстве короткого стихотворения. Из 60 стихотворений – 8 двухстрофные, 21 – трехстрофные (всего 12 строк), 12 – из четырех строф, т. е. более половины той оптимальной длины из 12–16 строк, когда пружина мысли обозначена, но не раскручена до навязчивости. Вот – двенадцатистишие, в котором и трагедия, и боль любви к России, в котором мысль и чувство:
Стань ты, Русь, спиной
к бурьянам,
А ко мне лицом.
Ты завещана мне рано
Спившимся отцом.
Говорил, от водки синий,
Хоть сейчас под нож:
– Заболеешь и ты... Россией,
Когда все поймешь.
И болел болезнью горькой...
Оттого и грусть:
Многоградусной касторкой
Сам теперь лечусь.
Повествовательность несвойственна Владимиру Шумкову, и там, где он пытается повествовать («У мужика-то, никак день рождения...», «Чудный мороз. Над останками Канта...», «На прогулке у памятника освоению», «Ненцы семидесятых» вот, пожалуй, и все), – его стих теряет сгущенность, расслабляется интонационно. В пространстве короткого стихотворения нет места случайным словам, проходным эпитетам. Шумков строго держит интонацию, и слова в стихе словно сбиты, плотно, впритык связаны интонацией. Поэт чувствует ее, управляет ею, подчиняет ее и создает законченную мелодию стихотворения. В пределах строфы интонация может меняться, может меняться от строфы к строфе, но эти изменения ее – переливы целого.
Строгая теория стихосложения учит, что чередование мужских и женских рифм необходимо выдержать на протяжении всего стихотворения. И только умелое управление энергией стихотворения делает оправданным нарушение этого правила. Как вот в этом двенадцатистишии Шумкова, где каждая из трех строф имеет свою рифмовку:
Как на слове, на юродстве
Не лови меня, мой друг.
В нашем братстве, как
в сиротстве,
Ни души родной вокруг.
Кто же не хочет за порог,
Сразу за которым – Бог?
В том-то и беда, что боги
Дали души нам в пороги.
И летит от них щепа! –
Так весомо мы обуты...
Но заноз не сосчитать –
Не в подошвах почему-то.
Владимир Шумков слышит слово. Его метафоры, сравнения, эпитеты свежи, неожиданны. В глазах прохожего он видит вдруг – «по моченой сливе В тяжелых авоськах век». Вот ряд поэтически емких строк:
Как из ведра, напьюсь
из ветра
Осенних запахов земли...
Мелькнет за окном околица
И словно на жизнь подаст...
Городок, обглоданный
дождями...
Рассвет уныл и сер, как
цемент.
Спит твой соломенный Амур.
Который год со стенки целит
И не спешит, смешлив и
мудр...
В работе со словом, в упругой энергии стиха, живой интонации Владимира Шумкова пока можно усмотреть влияние Марины Цветаевой. Она всплыла в памяти уже первой строкой открывающего сборник стихотворения: «Мои стихи придут...» В книге поэт отсылает к ней читателя – «На стихи Марины Цветаевой». Надлом одиночества, память дальней любви, драматическое переживание судьбы России как своей судьбы... Впрочем, только ли от Цветаевой все это? Не стало ли это уже неким общепоэтическим клише?
Вот почему, наверно, я так и не уловил законченности книги Владимира Шумкова «На краю планеты». Впрочем, бывает, что в первой книге молодой поэт так законченно предстает, что в последующих лишь перепевает то, что заявил в первой. По-моему, Шумкову это не грозит. Правда, тревожит меня его уход временами в стихотворную публицистику («Всю ночь тяжелый стлался дым...», «И так нам толкуют, и этак...»). Здесь слово поэта становится прямым, теряет напряжение, оценивает.
Тиражи издаваемых ныне поэтических сборников столь малы, что не всегда доходят до читателя. И потому пусть через цитаты читатель ощутит мелодию и образность стиха Владимира Шумкова хотя бы в стихотворении «Халеи»:
Над озером, над городом,
Над гнездами, где жили,
Напуганные холодом,
Халеи закружили.
Заплакали, заклепали,
Встревожились халеи,
Над пенистыми плесами
Они еще белее.
Задумались прохожие,
Шаги свои замедлили,
На улицах ухоженных
Тревожное заметили.
А были птицы серыми,
А стали птицы белыми,
Как будто светит с Севера
Им снега солнце цельное!
Этим и закончу.
С Лидией Жебутинской меня познакомил Федор Андреевич Селиванов, профессор, доктор философии. В Тюменском институте искусств и культуры он регулярно собирает любителей стихов на вечера, подобные тем ежеквартальным поэтическим встречам, которые я проводил в Доме ученых Тюменского государственного университета. Мы пришли к нему с известным мансийским поэтом Андреем Тархановым. И Федор Андреевич познакомил нас с теми, кто читает свои стихи на его вечерах. Читала – и с успехом – на том вечере свои стихи и Лидия Жебутинская.
Лидия Жебутинская окончила в свое время Тюменский индустриальный институт, работала в научно-исследовательском учреждении, многие годы служила в районной, а потом и в областной администрации. Писала стихи. Писала для себя, друзьям на праздники. В 1996 году в тюменском издательстве «Вектор Бук Лтд» вышел ее первый сборник «Молчание лотоса», собрав в него, как следует из подзаголовка, «стихи разных лет». В 1997 году вышел ее сборник «Алмаза грань», из подзаголовка которого следовало, что он – «новая тетрадь». В 1998 году Лидия Жебутинская издает третий сборник – «Элегия тишины».
Что это? Любительство, которое не стало сил скрывать, и автор решил открыть его миру? Но из авторских аннотаций заключаем, что свое стихотворство она любительством не считает. В ее стихах «выражено философское отношение к миру» («Молчание лотоса»). Они – «результат эстетических впечатлений автора от неординарности жизни» («Алмаза грань»), В них – «главенствующее место занимает тема природы, ее постоянные и неутомимые взаимодействия находят свой отклик в детской душе, философских размышлениях зрелости и тайниках нашего сердца» («Элегия тишины»).
Выписав в ряд названия сборников («Молчание лотоса», «Алмаза грань», «Элегия тишины»), выписав чуть выше ключевые слова из аннотаций к каждому из них, я вспомнил классическую фразу тургеневского Базарова: «Аркадий, не говори красиво». Базаровский прагматизм я не разделяю, а вот его совет Аркадию Кирсанову мне нравится. И как же не вспомнить этот совет, когда читаешь у Лидии Жебутинской:
Не погибнет та культура,
Где бьет эстетики родник,
Среди пустой макулатуры
Знак естества уже возник.
В стихах Лидии Жебутинской нет-нет да и услышишь заявку на мессианское предназначение поэзии, на понимание ответственности за слово ни меньше, как перед вечностью:
За все, что происходит с нами,
Потомки спросят только с нас.
Три сборника за три года, причем – без столь частых у поэтов перепечаток. Завидная продуктивность! И тиражи сборников, по нашим временам, больше: по две тысячи первые два и полторы – третий. Уместно ли тут говорить о любительстве? И корректно ли говорить о роде недуга?
Вчитаемся в стихи Жебутинской.
Один из тюменских энергичных книгоиздателей упрекнул меня как-то, что, охотно представляя всех пишущих стихи и давая им возможность выйти на аудиторию, я способствую умножению армии графоманов.
Сегодня, когда издание книги определяет не ее художественные достоинства, а наличие спонсора, готового взять на себя расходы, реальна опасность, что к читателю выходят не профессионалы, а любители, т. е. графоманы, болеющие сочинительством. Обратите внимание: есть самодеятельные актеры и певцы, композиторы и художники. О самодеятельности в художественной литературе никогда не было принято говорить. И не потому, что ее не было. Она была, есть и будет. Каждый встречал и знает людей, пишущих часто стихи «датские», т. е. к датам, и место им в стенных газетах, на юбилейных вечерах, в кругу близких. Нередко это стихи – взволнованные отклики на событие, и место им – во времени, вызвавшем это событие, среди помнящих это событие. Но случается, что стихи рождаются как душевная потребность оформить свои чувства и мысли мерной строкой в рифму. В редакциях самодеятельное стихотворство быстро различается и, как правило, до печатного станка не доходит.
Оберечь русскую поэзию от наплыва любителей-графоманов – это ли не призвание профессионального литературного критика!
Но думается мне, что наша русская поэзия сама себя оберегает. Оберегает высотой, на которую в народном сознании подняты наши национальные гении. Оберегает тем уважением (заметим, не официальным, а народным), которым были и уверен! – будут окружены поэты. Разное отношение у современного читателя вызывает популярный стихотворец второй половины XX века Евгений Евтушенко, но среди его броских формул всем известен и ценим афоризм: «Поэт в России больше, чем поэт!»
Лидия Жебутинская в стихотворстве – не профессионал. Это легко обнаруживается в ее книге. Можно привести в доказательство и очевидные сбои ритма, и стилистические огрехи несогласования, и банальности. Она пишет, как ей пишется, не всегда оглядываясь на узаконенные традиции техники стиха. Вот, например, стихотворение «Сонет». Поэтическая традиция сразу вызывает память о сонетной жанровой форме из четырнадцати стихов в их строгой строфической последовательности. А в ее «Сонете» лишь двенадцать стихов. Сонет ли написан ею? Но ей интересна не сама классическая твердая форма, не задаваемое формой движение сюжета, как «тезис – развитие – антитезис – синтез» (иначе, завязка – развитие – кульминация – развязка), а традицией формы маркированное содержание – философское размышление. И называя стихотворение «Сонет», она имела в виду заключенное в трех строфах размышление:
Когда века пересекут века,
В водовороте судеб и
явлений
Все также будет женская
рука
Хранить тепло и в новых
поколеньях.
Рассыпав солнце,
женщина не скажет,
Что это лишь начало
из начал,
Сама природа вечной
сказкой ляжет
И женщиной взойдет
на пьедестал.
Экспромт дается женщине
непросто,
Но если появился вдруг
на свет,
Об этом знают сотни
перекрестков
И тысячи неузнанных
планет.
Мне особенно глянулись ее, условно говоря, «недописанные» опусы. Лидия Жебутинская вдруг обрывает текст там, где вот-вот, еще одна строка, и будет сказано нечто главное. Но она оставляет читателю «досказать» заявленное ею.
Возьми мои тревоги и
печали,
А счастье мы разделим
пополам.
Так было предначертано
вначале...
Нет-нет, я не прервал цитирование. Я полностью выписал открывающее ее книгу стихотворение. Перечитайте его еще раз. Фрагмент? Похоже. Но нужна ли здесь еще и четвертая строка?
А вот еще одно из формально «недописанных», но по мысли вполне завершенных стихотворений Лидии Жебутинской:
Все неожиданно
и непросто.
Вдруг повстречаешь
на перекрестке
Что-то знакомое,
но неизвестное...
Фрагментарность как стилевое начало отличает Лидию Жебутинскую. Внешняя несвязанность органична в течении ассоциативной мысли. Сопоставляя, сравнивая, сталкивая между собой явления, Лидия Жебутинская побуждает к размышлению.
Как будоражат, волнуют и
кружат
Знакомые эти звуки.
Музыка тоже умеет тайну
хранить.
Море контрастов.
Сплетенные в пластике
руки
Мне не дают ни признать,
ни забыть.
Это чуть сюрреалистично. Но сюрреалистическая манера письма уже не пугает нас. Простор читательскому воображению открывает сжатость фразы и даже ее кажущийся алогизм. Правда, далеко не все короткие стихотворения Лидии Жебутинской характеризует именно сжатость, ибо нередко они описательны. Когда же она преодолевает описательность, сжимает текст, тогда и открывает связь ассоциаций.
Большая любовь –
Это радость.
Большая звезда –
Тоже радость.
Большая мечта –
Эго явь.
Мир стихов Лидии Жебутинской – это мир ее непосредственных впечатлений. Таковы стихотворения о путешествиях.
Обращения в стихах к близким. Интересен цикл о ее музыкальных впечатлениях. Судьба Тины из романа Г. Николаевой претворилась под ее пером в маленькую поэму.
Да, можно сказать о вторичности мира стихов Лидии Жебутинской. Но можно сказать и о насыщенности этого мира. О большой культуре, подвигающей автора излить свою встречу с ней в стихах.
Океан русской поэзии велик. Его питают полноводные реки. Его питают и реки небольшие. Есть ручейки, которые до океана и не добегают, но хранят свою прелесть. Нет океана и без родников, которые, случается, и ручейком-то не прольются. Но родники и ручейки – это ведь тоже живительная водоносность, без которой реки пересыхают, а океаны мельчают.
Душа Лидии Жебутинской излилась в ее стихотворных книгах. Их выход – уже не молчание. Автору так хочется, чтобы его услышали. И те, кому ее книги попадут в руки, расслышат добрый и милый голос ее души.
Аннотация скупо сообщает, что Юрий Гончан по образованию – юрист и служит в Сургутской таможне. Его книга стихов «Отражение» вышла в Екатеринбурге в 1998 году. В той же аннотации читаем, что автор «свою лирику посвящает» «служивым людям», «природе, человеческим чувствам».
Завершает Юрий Гончан свою книгу шутливым самообращением «Стихотворец». Это – именно самообращение, ироничное подтрунивание не только над неким стихотворцем вообще, а над собой. Приведу эти четырнадцать строк:
Ну что там сборник написать –
Да как три пальца показать.
Подумаешь, стишки накрапать,
Да это может каждый «лапоть»!
Сел, написал – готово семя,
А нужно-то – всего лишь время.
А муки творчества, а труд?
А если вдруг не издадут?
А если критики забьют?
Да. Получились вроде строки.
Но годы вышли, вышли сроки!
Так, значит, сборник написать –
это не лаптем щи хлебать?!
Конечно, «не лаптем щи хлебать».
В книгу «Отражение» Юрий Гончан собрал дружеские и застольные поздравления, стихотворные отклики «на случай» и к праздникам. Они воспроизведены так, как написались. И когда они произносились, сам автор снимал ритмическую угловатость, стилистическую шероховатость, банальность эпитетов и сравнений. В компании любой стихотворец, строками попавший в тон, встречается очень доброжелательно.
Нужен ли стихам Юрия Гончана редактор? Думается мне, что нет. Ибо тут действительно: как написалось – так в компании прочиталось, так же потом и напечаталось.
У подобных авторов одна забота – найти спонсора, того, кто оплатит расходы по изданию сборника...
Что ж, в пестроте разноформатных стихотворных сборников ой как часты и такие. Наравне, как иронизировал Александр Блок, «со всякой прочей живностью».
Татьяна Крюкова (она же Тенева) живет в городе Белоярском. Это на севере Ханты-Мансийского автономного округа Тюменской области. Проникнемся пониманием ее сложной, но не удивительной в конце XX века судьбы. Родом Татьяна Крюкова из Тамбовской области. Потом долго жила в Молдавии. Там в 1971 году окончила Бельцкий педагогический институт, работала в этом же институте. Все складывалось до времени благополучно. Пока не пошла черная полоса: и на работе, и дома. Поехала семьей на заработки на Север, а с 1992 года переселилась окончательно...
Открывая книгу стихов заметкой «О себе», автор пишет: «Обстоятельства стискивают горло, но не сдаюсь...»
В 1998 году Татьяна Крюкова издает сборник стихов. И не просто сборник, а – книгу «Прощенье».
Специалисты знают, что книга стихов, в отличие от просто сборника, имеет особую поэтическую цельность, интонационное единство, стержневую образную мысль и своеобразный лирический сюжет. В иерархии жанров книга стихов следует как бы за лирическим циклом, который удается далеко не всем, а уж книга стихов...
Впрочем, до тонкостей ли понятий, когда хочется выразиться – простите за тавтологию – выразительней.
Заплаканный август стоит за окном,
В слезах, и в дождях, и в печали.
Разлучница осень блеснула цевьем,
И лебеди вдруг закричали.
Их нежный волнующий голос грудной
Встревожил меня и окрестность.
И ревность крадется – убийца ночной,
А вместо ножа – неизвестность.
Красиво? Да, красиво... Кому-то вдруг покажется, что невнятно? Зато красиво, альбомно. Красиво-альбомное впечатление закрепляют и тетрадно вклеенные тридцать фоторепродукций скульптур из дерева, выполненных самой Крюковой.
И в этой книге – изливается душа женщины. В чуть скомканном речитативе выговаривает она главное:
Я больше не ищу твоей любви,
Смирилась наконец-то с невозможным!
Пред зеркалом, печальным визави,
Причесываюсь гребнем осторожным.
И волосы стекают по плечам,
Слегка посеребренные луною.
Нет, я не плачу больше по ночам,
Что жизнь твоя проходит стороною.
Это – первые две строфы стихотворения, открывающего книгу. А вот последние строки стихотворения, книгу завершающего:
Но мы нашли с тобой друг друга –
И это праздник все равно.
Недолгий, грустный, может быть,
Ведь он в преддверии разлуки.
Но ты мои целуешь руки
И помогаешь все забыть.
Я так давно тебя ждала
И счастлива увидеть снова.
В тени подсолнуха златого
Бывает счастлива пчела.
Перечитайте... Все здесь по-альбомному на месте: и правдиво-безыскусное признание («Я так давно тебя ждала И счастлива увидеть снова»), и образно-возвышенная аналогия («В тени подсолнуха златого Бывает счастлива пчела»).
Под стихами этой книги даты с 1963-го по 1997 год, т. е. более тридцати лет собирался этот альбом. Но «выстрелил» только сейчас. Что это – автору ждать усталось? Или спонсор был нетерпелив?
У меня в руках экземпляр, в который рукой внесена авторская правка. А на второй странице обложки – вклейка: обращение к читателю, что «по не зависящим от меня причинам» книга вышла не под той фамилией, как хотелось автору («Я подписывала и буду подписывать свои литературные и художественные произведения псевдонимом Татьяна Тенева»). Тут же и исправления («Некоторые неточности») текста.
Этой книге – да грамотного бы редактора. Интересный мог бы получиться сборничек. Но редактор – это взгляд со стороны, и взгляд взыскательный. Только, может быть, автору эта взыскательность – лишние хлопоты?..
В аннотации к первой книге Ирины Гущиной «Разрыв-трава» (Тюмень, 1996) отмечается, что автор публиковалась прежде в тюменской периодике, ее стихи появлялись на страницах журнала «Литературная учеба». Тут же узнаем, что за плечами учеба на филфаке университета, аспирантура.
Основательная филологическая подготовка чувствуется в книге Ирины Гущиной. Чувствуется в первую очередь тем, что ее стихи сложены с учетом стихотворной практики XX века. Читатель не может не уловить ориентации на стиль и синтаксис Марины Цветаевой. Вот завершающая второе стихотворение в книге Ирины Гущиной строфа:
Не тенью Лотовой жены
Плачу – (мой стыд – мой брат).
Не соляным, а кровяным
Столбом – за свой огляд.
И интонационно, и синтаксически, и пунктуационно это очень похоже на Марину Цветаеву. То же – о стихотворении «Вы: вылощенный, как медь...». И опять приведу лишь одну строфу, во внешнем облике которой трудно не узнать опять же Марину Цветаеву:
Вы: выношенный судьбой
не Вашей, не Вашей – Той.
Вы: вымолвленный мной –
Мой.
Ирина Гущина понимает, что описательность расслабляет стих. Она подчас вообще ограничивается одной строфой: «Я нарисую дом под вишней, Тебя, тропинку, тихий пруд. (Я в этом доме буду лишней. Но без меня там пропадут) ». И таких четырехстрочных зарисовок в ее книге немало. Напряженность чувств привносит в стихи Ирины Гущиной живую и искреннюю интонацию, как вот в этом стихотворении:
Лишь повороты на моем пути:
Везде, где я судьбу подстерегала,
Мне не хватало длинного квартала,
Чтоб до конца неузнанной дойти.
Твои дороги зная наизусть,
Куда ни поверну – везде преграда.
Любимый, ты сильнее, я сдаюсь,
Но ведь тебе и в плен меня не надо.
Но большая часть сборника все же показалась мне лишь демонстрацией умения автора складывать стихи на современном уровне. Случается, умение это надоедает самому автору.
Может быть, поэтому после сборника «Разрыв-трава» стихи Ирины Гущиной мне на глаза не попадались?..
Стихотворная самодеятельность в 90-е годы получила наконец-то выход к читателю. Прежде на ее пути стоял редактор, издательство, даже цензор – и тот мог выговорить редакции свое отношение. Теперь же на пути к книге стоит лишь финансовая преграда.
И книга выходит. Без издательских реквизитов и указаний издательства, без редактора (в так называемой авторской редакции). Но обязательно с портретом. И тиражом «с запасом», чтобы дарить-раздаривать...
Владимир Шугля свою книгу «С тобой моя душа» издал тиражом в 3 тысячи экземпляров. Это типично самодеятельное издание, на нем нет даже года издания. Указано лишь, что отпечатана книга в издательско-полиграфическом предприятии «Тюмень».
В аннотации читаем, что стихи автора – «признание в любви к своей Родине, женщине, русской природе». Тут же и надежда: «его книга найдет своих читателей». А открывает Владимир Шугля книгу стихами, которые и содержанием, и исполнением привлекут к нему действительно «своих читателей»:
Не зная ямбов и хореев, сердцем пишешь.
Не Пушкин я и не Гомер пока.
Пусть слог мой не изыскан и не пышен,
Зато правдив всегда наверняка.
Мысль рвется в небо и орлом клекочет,
За нею вслед спешит мое перо.
Душа, страдая, высказаться хочет
О том, о вечном, что, как мир, старо...
Полистал я книгу. Увидел откровенную самодеятельность:
Прожить б подольше, как сейчас, –
Судьбу я заклинаю.
Чтобы Господь не забывал о нас,
Счастливый, счастья всем желаю!
Там же, в ИПП «Тюмень» напечатана и объемная (216 с.) книга стихов Эдуарда Пахомова. И опять без даты, без указания издательства, без редактора. Правда, есть составитель Н. П. Дементьева, имевшая в свое время отношение к профессиональному книгоиздательству. Но судя по явным стилевым и ритмическим несуразностям, языковым огрехам и ошибкам, ее участие в составлении этой книги – чисто формальное, скорее «договорное».
И опять процитирую те строки, которые первыми попадают в поле читательского внимания и, будем откровенны, читателя требовательного, отличающего неумелое стихотворство от поэзии. Они не располагают читать книгу дальше. Вот первое восьмистишие:
О, дайте мне слова, поэты,
Которыми я мог бы описать
Всю прелесть Родины воспетой
И всю ее земную благодать.
Я с нею испытываю чувство,
Как будто воспарил я в небесах.
О, как мне без нее бывает грустно,
Пока не надышусь в ее лесах.
Пафосная направленность стихов Э. Пахомова очевидна. Искренность его чувств сомнений не вызывает. Стихотворство для него – та форма, которая позволяет ему реализовать себя. Он родился в 1937 году, в 13 лет начал работать учеником слесаря, много лет служил в органах МВД, подполковник милиции, заслуженный работник МВД. Но все это – было, а теперь с ним... Теперь свой объемный сборник «К сердцам людей стремится лира» он сам характеризует так: «Первая книга стихов наминающего поэта». Похоже, начать никогда не поздно...
Прежде о домашнем стихотворстве, в отличие от домашнего музицирования, мы не говорили. Говорили об альбомных стихах и о самих альбомах, говорили тепло и иронично, но чтоб опубликовать их... Теперь они публикуются. И следовательно, можно говорить. Нужно говорить. А вот – как?!
Борис Комаров – член Союза писателей России, прозаик, автор «Записок таксиста» (Екатеринбург, 1998).
И вдруг Комаров вышел к читателю со сборником стихотворений «Я этой жизнью не могу нажиться» (Тюмень, 1998). У издания тоже нет необходимых шифровых сопровождений, нет указания на издательство или издателя. Но книга есть. А есть потому, что есть о чем говорить.
Я этой жизнью не могу нажиться,
Разумно все, с начала до конца,
И дождь, в который крепко спится,
И снег на волосах отца.
И даже пот, что по виску струится,
Не обжигает моего лица.
И мне понравилось: «дождь, в который крепко спится». Понравилось и вот это: «как утомленный жаром молот, Нет-нет да сердце рвется ввысь».
Книга стихов Бориса Комарова – книга откровенного разговора с самим собой. Лев Толстой говорил когда-то, что стихи надо писать тогда, когда прозой об этом уже не скажешь. Прозаик Комаров решил не растворять мир в бытовых деталях и сюжетных подробностях, а сказать как на духу то, что есть. И обнаружилось, что тетива короткой стихотворной строки звенит емким смыслом.
Как хотелось многое суметь,
Получилось меньше половины.
Поэзия есть высшее искусство слова. Искусность мастера решает здесь многое. Этой искусности у Комарова нет. Но есть что сказать. И опыт работы со словом. Потому его сборник «Я этой жизнью не могу нажиться» перелистываешь, выхватываешь строки, повторяешь их. У меня почему-то не было досады на Бориса Комарова, издавшего этот сборник.
Вера Худякова учительствует в Коммунаровской средней школе Исетского района Тюменской области. Учительствует, судя по всему, не первый десяток лет. И уже потому заслуживает, чтобы о ней знали и говорили.
Но я представляю не учителя Веру Викторовну Худякову, а поэтессу Веру Худякову.
Пролистывая книгу Веры Худяковой, искал стихи и строфы, которые выдавали бы автора-учителя. И не нашел. Вера Худякова читателю не подыгрывает. Стихами она открывает себя в мире и мир в себе. Она открывает в повседневном течении жизни радость своего проживания ее. Мир бытия наполняет ее душу чувством единения и родства со всем сущим на земле.
И у дерева есть душа,
Только дерево петь
не может.
И кричать под пилою – тоже.
И у дерева есть душа.
Есть душа у цветов и трав.
Ты, срывая травинку,
помни,
Как ей в это мгновение
больно.
Есть душа у цветов и трав.
И она вся растворена
В небесах и в пыли
дорожной.
Оттого мне легко,
тревожно –
В этом мире я не одна.
Отчего же «тревожно», коль «в этом мире я не одна»?
Вера Худякова тревожится за свое отношение ко всему живому, тревожится, чтоб не иссякло ощущение единственности и неповторимости мира сущего. Потому для нее высшая радость мира открывается первой распустившейся почкой и сырой бороздой, громыханием гроз и птичьим посвистом. Она признается: «Радуюсь жизни с ее ликованьем».
Под музыку неистовых
ветров,
Под звездный дождь и
шорох листопада
Открылась вдруг к земле
моей любовь
Как самая высокая награда.
Мир дарит возможность любить его, и в этом дарении награда мира.
Пейзажная лирика Веры Худяковой одухотворена трепетным и очень личным чувством извечной связи природы и человека. Это заметно уже в открывающем книгу и заглавном для нее стихотворении «Рябины».
Поэтесса любит и славит осень. Весна и лето у нее или как памятные, или как ожидаемые времена. А осень – протекающее здесь и сейчас время. Осень – это та пленительная и таинственная пора, когда печаль отходящего соседствует с радостью, что предназначенное – исполнено. Об этом – в стихотворении «Осенние покои». А особенно в стихотворении «После дождя».
Все повторится.
Лишь бегать по лужам
Мне поздно.
Не оттого ли
Так хочется плакать
навзрыд.
Осенняя пора окрашивает лирику Веры Худяковой в элегические тона. И тем смягчает неожиданно в ряде стихотворений звучащий мотив одиночества. Ее героине в «людском общежитии» менее уютно, чем в природном мире. Мир природы явно противопоставлен ею миру людей как совершенство – несовершенству.
Обожгусь о людские души –
Кровоточит душа моя:
И предательство болью
душит,
И от сплетен раны горят.
Смех с издевкой так жжет,
калечит,
Лесть кидает в озноб и жар.
Лишь трава ароматом
лечит,
Лес целебный вольет нектар.
И глаза цветов, и прохлада,
И река с ее тишиной...
Лучших мне друзей
и не надо,
Оставайтесь вечно со мной.
Этот «пронзительно-грустный мотив» окрашивает и стихотворение «Шарманка». Горькое признание в однообразии жизни: «кручу своей жизни шарманку». Но снимается горечь светлым открытием:
Одна только радость
в груди,
Что есть небеса и зарницы,
И чистая-чистая даль
впереди,
И звонкие-звонкие птицы.
Из этого открытия и заклинание: «Давайте научимся быть друг для друга родней».
И неслучайно наиболее теплыми в книге Веры Худяковой «Рябины» мне показались стихи, обращенные к родным. Перечитайте ее «Память детства» и «Праздник», стихотворение «Отец на гармошке играл...» – и вы словно окунетесь в даль умчавшихся, ностальгически очаровательных лет. Доброта – вот качество, которое поэтесса унаследовала. Которому старается не изменять. Которым, как надеется, и останется в памяти других.
Боюсь раствориться в
буднях,
Покрыться плесенью
сплетен,
Боюсь, что однажды забуду,
Как пахнет июльский ветер,
Как в поле пшеница зреет,
Как песни поет перепелка.
Но стать немного добрее
Я не боюсь нисколько.
Не все в первой книге стихов Веры Худяковой равноценно, но есть в сборнике вещи, способные расположить читателя к поэтессе:
Устрою большую стирку,
Потом большую стряпню,
Потом перемою в бане
Свою большую семью.
А муж большими руками
Средь ночи обнимет меня:
«Хрупкая ты какая!»
Неужто хрупкая я?
Это стихотворение, надеюсь, расположит читателя к Вере Худяковой, поэтессе и педагогу.
Долго к своей первой книге шел сургутский поэт Дмитрий Сергеев. За плечами у него – Донецкий государственный университет, работа в школе учителем-историком, переезд в 1984 году в Сургут. Здесь он занялся журналистикой, с 1988 года начал публиковать стихи. В 1993 году издал книгу фантастической прозы «Ложная дверь». И вот – книга стихов «Куда улетают халеи...» (Тюмень, 1997).
За минувшие годы Дмитрий Сергеев, как можно заключить из его стихов, прикипел к суровому краю. От крытых признаний в любви я не нашел. Но вглядывание поэта в черты края отчетливо.
То светит солнце
в миллион свечей,
То студят ноги ледяные росы –
Здесь все привычно:
ночи-альбиносы
И стаи черных
длительных ночей.
Озябнут сосны в колющий мороз
Или пройдет неягодное лето,
Для многих все же края
лучше нету,
Чем хвойный край
с просветами берез.
Поэт пытается словом передать особенное в природном облике ставших ему близкими мест, что в первую очередь и характеризует их. Сдержанность красок рождает и сдержанное слово. И этому слову веришь.
Весна в Сургуте –
северный каприз,
В ней, как всегда,
весеннего немного,
Ты кофе пьешь,
отчитываешь Бога
И сквозь двойные стекла
смотришь вниз
На серое остеклененье луж,
Вчера еще морщинистых
от ветра.
Здесь, с высоты неполных
восемь метров,
Взглянув, промолвишь «да»
с добавкой «уж».
И пейзаж, и погода в стихах Дмитрия Сергеева узнаваемы. Читатель-земляк согласно улыбнется, прочитав про «июньский снег, на странный сон похожий».
Молодые стихотворцы наивно полагают: коль слово в рифму и в ритм, то оно уже – стих. Дмитрий Сергеев – опытный журналист, прозаик, умеющий мысль оформить в слово. Но коль потянуло его к стихам, значит, понял единственность именно поэтического образа, не перелагаемого прозой, не пересказываемого. Он ищет и нередко находит эту единственность. Вот ряд строф, поэтическая ткань которых именно для образа, в нее облаченного
И будет поезд медленно,
но верно,
Под перебранку увальней-колес
Везти меня, подрагивая нервно,
Среди весенних плачущих берез...
Я избитой тайгою иду,
Всажен в почву обломок железа,
Словно кто-то огромный
зарезал
Эту землю нам всем на беду...
И будет день, и будет ночь,
И будет мысль, и будет слово,
Которому мы внять не прочь,
Но сделать это не готовы.
Умеет Дмитрий Сергеев дать и развернутый образ-содержание, который реализуется в целом стихотворении. Укажу на его запоминающегося «Шарманщика», отмечу и милое стихотворение «Ослик».
Натурфилософская созерцательность Дмитрия Сергеева, особенно явленная в его пейзажных стихах, счастливо соседствует у него с балладно-сюжетной организацией стихотворения. Я имею в виду такие стихотворения, как «Последний патрон», «Бомба», «Я в детстве видел: старый инвалид», «Беговой лошади» и др. В них не рассказ, а мысль, ее движение и организует сюжет. Умение развить мысль и вовремя, не заговаривая ее, поставить точку, многое говорит о поэте: нет у Дмитрия Сергеева тех длинных стихотворений, от которых устаешь.
И еще одно качество стихов Сергеева хочу отметить: он не кричит. Нет, поэт не избегает проблемы дня, но отходит от крикливой злобы дня. Он рассудителен, ироничен, саркастичен. Но нет зла в его стихах. Есть боль. Есть общая беда...
Давайте покричим
о чем-нибудь.
О чем – неважно,
Лишь бы было громко.
О том, насколько темен
был наш путь
Во мраке ночи
с тощею котомкой,
О том, насколько глуп
наш человек,
О том, что ничего
не надо строить,
Что без того нам хватит
на наш век
И это ничего
не будет стоить.
О том, что бюрократы
все вокруг,
О том, что быт и беды
задавили,
Что катаклизмы были все
не вдруг,
А потому, что Бога мы пропили.
И будет кто горластей,
тот умней.
Но ничего не дал бы я за слово,
Что не несет
живительных идей
И что давно ни для кого
не ново.
Философичность стиха Дмитрия Сергеева не может не бросаться в глаза. Она от раздумчивости, а точнее, от приглашения вдуматься подчас в самое заурядное, повседневное, привычное. Вглядеться в течение жизни.