О поэтах хороших и разных
Ю. А. Мешков
ПОЭТИЧЕСКОЕ ТРИО В СЕМЕЙНОМ ИНТЕРЬЕРЕ
Их хорошо знают в литературных кругах Екатеринбурга. Знают как дружную семью: жена, муж и сын. Знают как поэтов, каждого со своим отличительным почерком. А потому – не надо долго представлять их, достаточно сразу назвать имена: Любовь Ладейщикова, Юрий Конецкий и Арсений Конецкий.
Их поэтическая активность вызывает и добрую зависть, и косые взгляды.
Когда произошел распад некогда единого Союза писателей, они собрали вокруг себя группу близких по духу и создали свое творческое объединение: Екатеринбургский цех поэтов.
Когда издательствам стало невыгодно издавать поэтические книги, они находили спонсоров и выпускали не тощие брошюры, а тома избранного.
Когда былые и частые литературные вечера вдруг стало некому и не для кого, как оказалось, проводить, они продолжали встречаться с читателями и всегда собирали аудиторию.
Предлагаемые заметки – свидетельство, что и критиков увлекает это семейное поэтическое трио, весьма – повторю приметное в поэтической жизни современного Урала.
СВЕТЛОЕ МАТЕРИНСТВО ЛЮБОВИ ЛАДЕЙЩИКОВОЙ
Рецензируя первую книгу Любови Ладейщиковой «Добрый свет» (1977), один из местных критиков нашел в ней всего лишь «повторение пройденного». Тема материнства, материнского счастья и материнской всепоглощающей заботы показалась критику не просто камерной, но явно сужающей мир лирической героини поэтессы. Он мог бы сослаться и на Анну Ахматову, давно, еще в начале века, в отзыве о стихах одной своей современницы писавшей, что стихи женщины могут быть значимы и замечены, если автор их выйдет за круг чисто женских тем.
Но следующей книгой «Материнский час» (1980), явно пренебрегая опасениями критика, Любовь Ладейщикова закрепила за собой поэтическое освоение того пространства человеческого бытия, которое позднее московский критик Иван Панкеев признает ее «материнской Вселенной». А том избранной лирики поэтесса назвала в полном согласии с главной направленностью своего дарования – «Колыбельная тайна» (Екатеринбург, 1994).
Любовь Ладейщикова всегда отзывчива на доброе слово о своей работе. Конечно, радуют слова одобрения. Но и просто слова, свидетельствующие, что работа ее замечена, радуют. В 1974 году в коллективном сборнике «Начало» она напечатала первую серьезную подборку своих стихов. Я тогда в газете «На смену!» написал об этом сборнике пространную статью. Но не нашел слов о Ладейщиковой, как бы не заметил. Спустя некоторое время мы познакомились. Обиды у Ладейщиковой не было. Но было недоумение: как же вообще не заметил, хоть бы обругал.
На встречах с читателями Ладейщикова рассказывает о своей встрече с замечательным русским поэтом Михаилом Лукониным. Он когда-то памятно «выкликнул» ее в аудитории, где встретились молодые поэты России. Встреча эта запечатлена и в ее стихах
... И вот в одном из светлых залов
Поэт – Луконин Михаил –
С улыбкой строгою спросил:
«Ну, кто здесь будет Мать с Урала?!»
Памятны остались и слова, которые он сказал о корневой, сущностной теме поэтессы: «Тысячелетия женщины рожали богатырей, но почему-то ни одна из них до Любови Ладейщиковой не написала об этом глубоко материнскую книгу...»
«Колыбельная тайна» Любови Ладейщиковой – книга глубоко материнская. И не потому только, что в ней мать обращается к детям, взволнованно говорит о тех заботах-радостях, что принесли они в ее жизнь, о том каждодневно-вечном, что знакомо каждой женщине. А потому, что материнство осмыслено и раскрыто поэтессой как духовное, животворящее начало, в колыбельной тайне которого извечная тайна бытия. Путь к постижению ее и есть жизненный путь каждого. И чисто женская, на взгляд скептиков, тема становится всечеловеческой и общезначимой.
Для каждого из нас наш жизненный путь начат в страстный миг зачатья. И от точки рождения проходим мы множество точек, вычерчивая в итоге весьма причудливый, но свой, глубоко индивидуальный рисунок жизни. Но какие бы причуды-кульбиты ни сопровождали нас, согласимся: рисунок нашего жизненного пути не может выйти за пределы пространства, образуемого содружеством людей. Это содружество принимает нас в свое пространство из материнских рук. А потом всю жизнь мать ревниво и радостно выглядывает именно нас («мой-то, мой!») из множества других. Ревниво, ибо мы ей уже как бы и не принадлежим. Радостно, ибо через нас и те, кто вокруг нас, все содружество людей становится ей родней, становится ее семьей, а она в этой семье – Мать.
Материнская любовь по определению не может быть эгоистичной. Оберегая своих, она оберегает всех. Беспокоясь о всех, она беспокоится о своих. Вроде бы банально, как дважды два. Но и – вечно, истинно.
Лирическая героиня Любови Ладейщиковой материнским порывом всегда с теми, кому вдруг стало (или может стать) плохо. И не случайны строки, где она сожалеет, что не может одномоментно защитить всех сразу.
В то утро
На одном краю планеты
Раздался запланированный взрыв,
А на другом краю –
Проснулись дети,
Глаза непонимающе раскрыв.
И женщина
Над хрупким миром пела,
Зовя на помощь ласковые сны,
И полземли
Спасла и обогрела.
Но всей земле хотелось тишины.
Очень часто в стихах Любови Ладейщиковой мы встречаем обращение к вечности, соотнесение мига бытия с вечностью, размышления о вечности. Об этом – уже в стихотворении, давшем название книге ее избранной лирики:
Безрассудна, прекрасна, случайна
И сладка, как замес на крови,
За спиною у вечности – тайна,
Колыбельная тайна любви.
Но не помнит, не ведает вечность
Миг, когда обручально сплели
Сон и солнце, весна и беспечность
Колыбельную тайну Земли.
Или вот первые две строфы стихотворения «Рай»:
Когда созвездья, наливаясь соком,
Тончайший излучают аромат,
Раздвинув ветви полночи высокой,
Вхожу, как в рай, в отяжелевший сад,
Где гроздья звезд, пройдя дорогой Млечной,
Вновь катятся в подол земных страстей,
И хочется, обняв руками вечность,
Впасть в таинство зачатия детей...
Возвращаясь памятью в далекое детство, в первый послевоенный год, в свое рождение, поэтесса говорит о том же: о вечности, открывшейся после военной грозы радостью мира:
Качался ветер озорной,
Склонялась вечность надо мной –
Деньки, как листья, ворошила...
Отцы покончили с войной.
Новорожденной тишиной
И счастьем – головы кружило.
А рядом с вечностью – бескрайность мира, пространство, открытое жизни и открываемое жизнью.
После окончания школы Любовь Ладейщикова поступила на филологический факультет Уральского университета. Но вскоре умирает ее отец, потом и мать. Она вынуждена была перейти на заочное отделение. Много лет работала библиотекарем, одно время – инспектором-пропагандистом ОСВОДа.
Лирика Ладейщиковой вырастала из внутреннего постижения себя, расширения внутреннего мира, вбиравшего в себя через материнство боль и тревоги мира.
Лирика ее субъективна, но субъект ее – Мать, которая по-матерински ощущает все, что происходит вокруг.
Лирическая героиня Любови Ладейщиковой, причастная к колыбельной тайне бытия, принимает как свое предназначение «жизни голос вещий», она себе – «жить спокойно не велит». И это «неспокойство» оттуда же – от осознания себя Матерью. Просто и определенно сказано об этом в поэме «Материнский час»: «Я – мать. И потому за все на свете Огромную ответственность несу».
Отсюда и приметные особенности стиха Ладейщиковой.
В «Колыбельной тайне» нет резкой экспрессии, той взрывной лексики, когда энергия чувства не столько выплескивается, сколько расплескивается. Интонация стихов Ладейщиковой – матерински спокойная, подчеркнуто мерная. Ее сравнения, метафоры, эпитеты – узнаваемы. И этой узнаваемостью привлекают, открывая широкому читателю (а если точнее – читательницам) то, что и ими пережито, ими знаемо, а вдруг – узнано в стихах.
Нет в томе избранной лирики Любови Ладейщиковой «Колыбельная тайна» той «борцовской» начинки, которая заставила бы вздрогнуть от неожиданности. Но есть то словом высказанное сокровенное, которое ненавязчиво пробуждает в читателе ответное чувство признательности. Непритязательно, стремясь быть понятой, адресуясь к своему и только к своему читателю, Ладейщикова слагает песнь материнства.
Я не умею убивать,
В огне оружие ковать –
Знакома я с другим уменьем:
Земную кровь переливать,
Не проливать –
переливать
Из поколенья в поколенье.
«Колыбельная тайна», как книга избранного, в творчестве Любови Ладейщиковой видится мне перевалом, на котором есть возможность и потребность оглянуться на то, что уже сделано. И с этого перевала – путь нового подъема. Смею верить, он действительно будет новым. Уверенно так считать мне дает книга Любови Ладейщиковой «Свеча негасимая» (Екатеринбург, 1993). Она вышла чуть раньше «Колыбельной тайны».
Но не предшествует ей, а идет от итога, намечает новые грани в творчестве поэтессы, обозначает тот новый подъем, который ей предстоит одолеть.
«Свеча негасимая» – книга душевной тревоги. В женщине-поэтессе, каковой Ладейщикову знают и каковой она предстает в «Колыбельной тайне», «Свеча негасимая» открывает страстную натуру бойца.
Книга погружает нас в наше неспокойное время 90-х годов. Можно, пользуясь привычным трафаретным понятием, говорить об открытой гражданственности. Но гражданственности ее творчество не было лишено и прежде, гражданственность органична для ее поэзии. Теперь она обрела иную наполненность. И точнее было бы говорить о болевой ранимости, душевной муке, наполнившей сердце поэтессы. Ладейщикова в «Свече негасимой» заговорила не об извечных тайнах, а о том, что с нами здесь и сейчас.
И сам стих, его интонация и даже лексика в «Свече негасимой» – иные. Вот стихотворение «Приговор». Многосложные и составные слова оставляют строке лишь два полновесных смысловых ударения, но между ними проговаривается (как проживается) постижение общей судьбы, судьба поэта – современника.
Рождением приговорена
К России звездно-легендарной,
Пожизненной, непопулярной
Любовью к Родине больна,
Но, как в кошмарном сне, она
Отправлена на торг базарный...
... Поэта званьем антикварным
Неблагодарно я больна
И у разбитого окна,
Как ветка к стуже календарной,
К эпохе антилегендарной
Судьбою приговорена.
«Свеча негасимая» обозначает тему Родины-России не как географическое, а как нравственное пространство, в которое помещено и в котором только и может существовать трепетное чувство всечеловеческой родственности. Негасимым светом надежды звучит трепетное, интонационно колеблемое, не всегда ровное, но тем и трагичное слово Поэта. Действительно, «антикварно» в наше время бережение людской родственности, но в том и назначение Слова.
«Свеча негасимая» обещает нам, что книга избранной лирики Любови Ладейщиковой «Колыбельная тайна» – итог определенного пути, но отнюдь не итог творчества поэтессы. Она вступила в этап творческой зрелости, и – дай Бог! – мы еще услышим иную Ладейщикову.
МУЖЕСТВО РАБОТЫ ЮРИЯ КОНЕЦКОГО
Меня не смущает, что также называлась когда-то рецензия А. Грамолина на первую книгу стихов Юрия Конецкого «Голуби в цехе» (1971).
Мужество работы – не метафора, а довольно точное определение того состояния литературной деятельности поэта, в котором он пребывает постоянно, от первых публикаций до тома избранного «Скрижали» (Екатеринбург, 1994). Это именно работа, и как в любой работе, в ней важно то, что и отличает профессионала, – ремесло.
Конечно, Юрию Конецкому знакомо и вдохновение, моменты озарения, когда слово приходит вдруг, как бы само собой, и строки ложатся на бумагу без помарок. Но больше знакомо ему то мужское постоянство, которое и делает работу успехом, доводя ее до итога. Потому, наверное, и нет у Юрия Конецкого в его «Скрижалях» поэтических деклараций. Казалось бы, как в избранном – без обобщающего раздумья-вывода. Похоже, поэт сам еще не пришел к выводу о смысле делаемого им.
Но если искать строки, которые можно было бы обратить к поэту, точнее – к его труду, то я бы остановился на стихотворении «Камнерез». Оно по мысли традиционно, выше, в очерке о Владиславе Занадворове я цитировал похожие стихи поэта 30-х годов. Образное решение этой мысли подсказано, видимо, камнерезным искусством, органичным для горнозаводского Урала. Вариации на эту тему будут привлекать каждого, кто результат ищет в терпении и труде, их полагая непременным началом творчества.
Я режу яшму. Я ищу картину,
Алмазным кругом отсекая пласт.
Пока пейзаж на срезе – не горазд.
Но чудный камень в мусор я не кину.
Предчувствую цветную сердцевину,
Ее воображаю, как фантаст,
И пусть удачи миг не так уж част,
Я в ремесле недаром горблю спину.
Где красота? Глядите – вот она!
Мильоны лет бежали времена
Преддверием стремительного мига,
Когда ее коснется мой алмаз,
Чтобы она раскрылась, словно книга,
Навстречу блеску благодарных глаз.
Обратите, читатель, внимание на сквозную мужскую рифму (пласт – горазд – фантаст – част – алмаз – глаз), задающую упорное постоянство в движении к итогу. А может ли итог быть без упорства и постоянства, терпения и труда?!
Юрий Конецкий родился в городе Серове, рабочем северном городе. В 1963 году, еще школьником, он послал свои стихи на конкурс областной молодежной газеты «На смену!». Герман Дробиз, отвечавший в редакции за проведение этого конкурса, сумел оценить стихи серовского школьника, поддержал и одобрил того. После окончания школы, в жажде впечатлений, Юрий Конецкий уезжает из родного края, перепробовал много профессий. Две страсти взяли верх: страсть к сложению стихов и страсть к родному Уралу. Он возвращается домой и начинает профессиональную литературную деятельность. Высшие литературные курсы при Литинституте в Москве помогли ему в его пути. Поддержка Бориса Ручьева и Людмилы Татьяничевой помогла ему поверить в себя.
Юрия Конецкого привлекают характеры деятельные, отмеченные умением и мастерством. К раскрытию таких характеров он идет от их дела. Обратим внимание на название стихотворений: «Мастеровые», «Гидролог», «Шишкари», «Стекольщик», «Шофер», «Старатели», «Печник», «Испытатели парашютов» и др. В обращении Конецкого к характерам людей через их профессию (и их дело) один из критиков нашел всего лишь желание поэта «отметиться» в возможно большем числе профессий и тем закрепить себя за темой труда, подтвердить «рабочую» доминанту своего творчества.
Лирический герой Юрия Конецкого не склонен к рефлексии. Он – весь в деле, и дело – суть его.
Шире представляя разнообразие человеческих дел, поэт стремился отнюдь не к широте темы труда. Да, он начинал как поэт, славивший человека труда и атмосферу работы. Но стремился к постижению нравственной сути современника. А нравственную суть современника видел и раскрывал через его дело, видел в том результате деятельной жизни, которым человек оставляет след и память о себе.
Через приобщение к делу, постижение мужества работы, лирический герой Конецкого входил в мир. И тем родственно сращивался с ним не по праву наследства, а по долгу продолжения творения его.
Рабочий город мне казался вялым
Лишь потому, что, книжный сосунок,
Я сам не плавил тяжкого металла
И шпал не клал на линии дорог...
Трудовая сфера жизни и формировала его. Этим стихи Юрия Конецкого приглянулись в свое время Борису Ручьеву. Груз темы не ощущался тяжестью, сгибавшей поэта, напротив:
Чем больше я груза носил на плечах,
Тем только сильней от него становился.
Борис Ручьев пригласил молодого поэта к себе в Магнитогорск. Он помог ему составить его первую книгу.
Лирическая стихия в сборниках Юрия Конецкого всегда открывалась намеренно заземленной в деталях, отличавшихся конкретностью обстоятельств. Обретение внутренней силы вело поэта к осмыслению современности как звена в непрерывном людском бытии, которое сплавлялось в целое из мозаики будничных дел и привычных ремесел. Отсюда – прозаизация стиха, отсюда – то, что иронично характеризовалось как желание «отметиться».
Каждое стихотворение Юрия Конецкого – фрагмент, грань того целого, что открывалось поэту и не всегда давалось ему в жанре лирики. Подчеркнуто повествовательная интонация, рассказ в стихах, угадываемый как баллада, поэтика описательности, предметное слово – вот что характеризовало его поэтическую лирику и обнаруживало эпическую природу дарования.
Путь поэта всегда есть его путь к самому себе. Путь Юрия Конецкого, мужество его поэтической работы сегодня открывается как выход на пространство эпоса.
В раскольное время второй половины 80-х годов Юрий Конецкий работал над книгой поэм «Уральский временник».
Она полностью опубликована в томе избранного «Скрижали». Впервые фрагменты ее появились в 1990 году – в журнале «Урал».
Наша поэзия на рубеже 80–90-х годов захлестнулась публицистикой и растворилась в ней. Одни поэты начали состязаться с газетными фельетонистами в торопливости словесных формул, распинавших недавнее, не успевшее даже стать прошлым. Другие спешно переводили регистр вдохновения с плюса на минус. Молодые поэты открыли для себя соблазны в поиске слова, неожиданно и самодостаточно ценного лишь непривычной игрой звуков и смыслов.
Юрий Конецкий открыл для себя историю Урала. Не ту ближнюю, что фугасно все еще рвет наше настоящее, а ту дальнюю, которую уже не переписать. Его «Уральский временник» включает шесть поэм, шесть рассказов как шесть глав истории. Разновременные и разнохарактерные события отражены в них – от покорения Сибири Ермаком до революционных волнений начала нашего столетия.
Поэт стремился к тому, чтобы «мглы безликой спала пелена». Но история нужна не только для этого. Она нужна для того, чтобы чувствовать себя не приемышем у времени, а его творцом. Рассказывая о прошлом, поэт всматривается в себя и в свое время.
Не скрою: «Уральский временник» Юрия Конецкого читается нелегко. Поэт пишет неторопливо, обыгрывая архаику слова и быта, наслаждаясь скупой фактурой летописных вставок. «Я занят был сугубо воскрешеньем», – определяет он свою задачу. Синтаксически утяжеленный стих его подчас подчеркнуто изографичен и тем теряет в выразительности.
Но каждая из поэм будет прочитана не без пользы. Ибо в каждой откроется нечто малоизвестное из истории Урала, воскрешенное поэтом. Да и известное будет с его подсказки переосмыслено.
А вот историко-драматическая поэма («сцены» – именует ее автор) «Механикус» представляется мне несомненной удачей Конецкого.
Опыт работы с историческим материалом, который поэт обрел, создавая «Уральский временник», помог ему. Его занимает уже не собственно история и ее воскрешение, а характеры и их художественное воссоздание.
Трагическая судьба талантливого механика-самоучки Ивана Ползунова дана в достаточно выразительных деталях. Последняя – одиннадцатая – сцена рассказывает, как была сломана после смерти механика его машина. Да, в истории техники и в памяти пытливой человеческой мысли Ползунов остался. Юрий Конецкий и не ставит задачи лишний раз убеждать нас в очевидном. А заканчивает он поэму репликой работного мужика, кувалдой вышибающего косяк сарая, где много лет уже ржавела паровая машина Ползунова, так современниками и не востребованная: «Ломать – не строить».
Чтобы «ломать – не строить», не нужно мужество работы.
Книгой избранного «Скрижали» Юрий Конецкий утверждает творение жизни, ее каждодневное будничное строение. Утверждение крайне полезное и необходимое во все времена.
ВЕРА И ПОИСК АРСЕНИЯ КОНЕЦКОГО
Литература – это не только талантливые произведения, но и процесс, задающий художественному слову его место и роль в современности. Процесс немыслим без журналов и сборников, групп и течений, обретений и преодолений, авторитетов и дерзких новаторов.
Писателям старшего поколения приятно было чувствовать государственную заботу о себе, которую они добросовестно отрабатывали. И литературное дело было делом государственным, «нужным» в идеологическом обеспечении системы. Писателям нового поколения, заявившим о себе в 90-е годы, предстоит вернуть русской литературе ее высокое нравственное предназначение, которое только в ней, а не в отношении к ней властей.
Легко и понятно судить и винить время. И источник бед современной поэзии видеть в неких объективно-экономических обстоятельствах. Тогда судьба – не более чем везение: повезет со спонсором – состоится поэт. Такие поэты делаются – тиражами, рекламой, частым изданием. Приятно, когда имя на слуху. Но грустно, когда не выходит из памяти андерсеновская сказка о голом короле.
Арсений Конецкий верит в себя, в свое слово, сказанное им без оглядки на обстоятельства и спонсоров. Это у него не от самоуверенности, а именно от веры, что человек может сделать и делает то, что может. Он не заигрывает с читателем. Он к нему строг. В подтверждение приведу его стихотворение «Главный подсудимый»:
По самой верной и бездушной схеме,
Из года в год, точней – из века в век,
Судьей всегда оказывалось время,
А подсудимым – грешный человек.
Но что-то вдруг в цепочке разомкнулось,
Рассыпалось в сознании людей,
И время – ускользнувшее, вернулось
Как главный подсудимый и злодей.
Но не спеши бросать ему упреки,
Историю размашисто кляня, –
Себя суди, себе давай уроки,
Чтоб не проклясть сегодняшнего дня.
Написано это Арсением Конецким в 1988 году, в год, когда ему исполнилось лишь двадцать лет. А еще ранее, в 1985 году, когда ему и было-то всего семнадцать, он написал:
Когда я слышу бравый крик трубы,
То думаю вполне обыкновенно:
Не повторить бы только нам судьбы
Своих отцов – детей послевоенных,
Детей на обещанья щедрых лет,
Наивно полных близорукой веры
В то, что для них действителен билет
На скорый поезд самой светлой эры.
Но подвели диспетчера, что-то недосмотрели машинисты, упали державшие провода столбы, и главное: «А рельсы проложить в тот рай – забыли...» Вот и верь, что обстоятельства сильнее веры.
Потом была действительная служба в армии.
Тогда, в 1986 году, областное телевидение устроило большой турнир поэтов. Молодые поэты, Арсений Конецкий был среди них, читали по два стихотворения, команды болельщиков тут же выставляли оценки. А мне выпала незавидная роль: после чтения поэтом стихов в полторы-две минуты, пока собирались оценки, высказаться о только что услышанном. Имена были мне неизвестны, стихи – впервые слышал, а в чтении стихи всегда производят более благоприятное впечатление, чем если потом видишь текст. Но в том, что не было предварительного отбора, авторы заранее не представляли на просмотр то, что собирались прочитать, а телевидение дало в эфир программу полностью, без цензурной оглядки, был симптом времени.
С того поэтического турнира мне запомнились Алексей Кузин, Аркадий Застырец и, конечно же, Арсений Конецкий. Очевидно было, что за ними новое поколение поэтов Урала, не рассказывающие в стихотворной форме о том, что видят, а открывающие себя, несущие читателю свое «я» и тем пробуждающие в нем его самого.
Чуть позже, в 1990 году, Арсений Конецкий напишет стихотворение, в котором поведет речь о нравственной позиции личности (своего и вашего, читатель, «я») в обстоятельствах времени:
Есть жертвенность двоякого страданья,
Когда страдают жертва и палач:
Склоняя совесть на алтарь закланья,
Они не ждут от мира: исполать!
Они скопили детские обиды,
Скрепили сердце гневным сургучом,
Их двери к солнцу наглухо закрыты
Бог знает где потерянным ключом.
Счастливый узник вольного сознанья,
Свободной жертвы скованный палач,
Я сам себе назначил наказанье,
Я сам себе раскаянье и плач.
Я привел эти строки по сборнику Арсения Конецкого «Чужое время» (Екатеринбург, 1993). В него вошли его самые ранние стихи и поздние. Сам поэт относится к этому сборнику скептически: «Время сменилось, – говорит поэт, – я изменился, изменился мой взгляд на поэзию».
В сборнике Арсения Конецкого «Тризна» (Екатеринбург, 1993) вера в себя перерастает в веру творения себя, делания себя в соответствии с тем идеалом и назначением, которое суждено человеку. Лирический герой этого сборника – на перепутье, точнее – в состоянии обретения себя истинного.
Сотворенный на гончарном круге
Вращаемой мерно Земли,
Я – комок податливой глины –
Придам себе форму и твердость:
Обожгу себя сам!
Поэт открывает «дар смирения», который забыт людьми. Путь противостояния злу, путь отмщения за зло видится им четко – «вочеловечусь!». Стихом творит он свой мир: «где образ – чист, и мысли зрячи, И плоть не знает прелести греха...» А главное, лирический герой поэта знает, от чего хотел бы уберечься: «Меня страшат духовные пустоты».
Улавливая, что связывает его героя с миром и вечностью, Арсений Конецкий пока не выговорил чего-то главного.
Я чувствую печальное родство
Меж сонмом звезд и участью своею
Влачить в трудах земное естество.
Я чувствую его. Но божество
По имени назвать еще не смею...
Поэт словно справил тризну по себе прежнему. Он уже предчувствует себя нового. Дать уйти прежнему и осознать новое в себе – вот в чем видится мне смысл книги Арсения Конецкого «Тризна». Она – «выводит в будущность мосты». Этой строчкой книга и завершается. Но чуть выше – строфа, раскрывающая его взгляд на поэзию:
Постигая степень первородства,
Я учусь угадывать черты
Вечности – в величии уродства,
Бренности – в безличье красоты.
Обретения себя – процесс активный.
Поэт в поиске. И дай Бог, чтобы демонстрируемая им дерзость дала повод к итоговым суждениям.
Ю. А. Мешков
ПОЭТИЧЕСКОЕ ТРИО В СЕМЕЙНОМ ИНТЕРЬЕРЕ
Их хорошо знают в литературных кругах Екатеринбурга. Знают как дружную семью: жена, муж и сын. Знают как поэтов, каждого со своим отличительным почерком. А потому – не надо долго представлять их, достаточно сразу назвать имена: Любовь Ладейщикова, Юрий Конецкий и Арсений Конецкий.
Их поэтическая активность вызывает и добрую зависть, и косые взгляды.
Когда произошел распад некогда единого Союза писателей, они собрали вокруг себя группу близких по духу и создали свое творческое объединение: Екатеринбургский цех поэтов.
Когда издательствам стало невыгодно издавать поэтические книги, они находили спонсоров и выпускали не тощие брошюры, а тома избранного.
Когда былые и частые литературные вечера вдруг стало некому и не для кого, как оказалось, проводить, они продолжали встречаться с читателями и всегда собирали аудиторию.
Предлагаемые заметки – свидетельство, что и критиков увлекает это семейное поэтическое трио, весьма – повторю приметное в поэтической жизни современного Урала.
СВЕТЛОЕ МАТЕРИНСТВО ЛЮБОВИ ЛАДЕЙЩИКОВОЙ
Рецензируя первую книгу Любови Ладейщиковой «Добрый свет» (1977), один из местных критиков нашел в ней всего лишь «повторение пройденного». Тема материнства, материнского счастья и материнской всепоглощающей заботы показалась критику не просто камерной, но явно сужающей мир лирической героини поэтессы. Он мог бы сослаться и на Анну Ахматову, давно, еще в начале века, в отзыве о стихах одной своей современницы писавшей, что стихи женщины могут быть значимы и замечены, если автор их выйдет за круг чисто женских тем.
Но следующей книгой «Материнский час» (1980), явно пренебрегая опасениями критика, Любовь Ладейщикова закрепила за собой поэтическое освоение того пространства человеческого бытия, которое позднее московский критик Иван Панкеев признает ее «материнской Вселенной». А том избранной лирики поэтесса назвала в полном согласии с главной направленностью своего дарования – «Колыбельная тайна» (Екатеринбург, 1994).
Любовь Ладейщикова всегда отзывчива на доброе слово о своей работе. Конечно, радуют слова одобрения. Но и просто слова, свидетельствующие, что работа ее замечена, радуют. В 1974 году в коллективном сборнике «Начало» она напечатала первую серьезную подборку своих стихов. Я тогда в газете «На смену!» написал об этом сборнике пространную статью. Но не нашел слов о Ладейщиковой, как бы не заметил. Спустя некоторое время мы познакомились. Обиды у Ладейщиковой не было. Но было недоумение: как же вообще не заметил, хоть бы обругал.
На встречах с читателями Ладейщикова рассказывает о своей встрече с замечательным русским поэтом Михаилом Лукониным. Он когда-то памятно «выкликнул» ее в аудитории, где встретились молодые поэты России. Встреча эта запечатлена и в ее стихах
... И вот в одном из светлых залов
Поэт – Луконин Михаил –
С улыбкой строгою спросил:
«Ну, кто здесь будет Мать с Урала?!»
Памятны остались и слова, которые он сказал о корневой, сущностной теме поэтессы: «Тысячелетия женщины рожали богатырей, но почему-то ни одна из них до Любови Ладейщиковой не написала об этом глубоко материнскую книгу...»
«Колыбельная тайна» Любови Ладейщиковой – книга глубоко материнская. И не потому только, что в ней мать обращается к детям, взволнованно говорит о тех заботах-радостях, что принесли они в ее жизнь, о том каждодневно-вечном, что знакомо каждой женщине. А потому, что материнство осмыслено и раскрыто поэтессой как духовное, животворящее начало, в колыбельной тайне которого извечная тайна бытия. Путь к постижению ее и есть жизненный путь каждого. И чисто женская, на взгляд скептиков, тема становится всечеловеческой и общезначимой.
Для каждого из нас наш жизненный путь начат в страстный миг зачатья. И от точки рождения проходим мы множество точек, вычерчивая в итоге весьма причудливый, но свой, глубоко индивидуальный рисунок жизни. Но какие бы причуды-кульбиты ни сопровождали нас, согласимся: рисунок нашего жизненного пути не может выйти за пределы пространства, образуемого содружеством людей. Это содружество принимает нас в свое пространство из материнских рук. А потом всю жизнь мать ревниво и радостно выглядывает именно нас («мой-то, мой!») из множества других. Ревниво, ибо мы ей уже как бы и не принадлежим. Радостно, ибо через нас и те, кто вокруг нас, все содружество людей становится ей родней, становится ее семьей, а она в этой семье – Мать.
Материнская любовь по определению не может быть эгоистичной. Оберегая своих, она оберегает всех. Беспокоясь о всех, она беспокоится о своих. Вроде бы банально, как дважды два. Но и – вечно, истинно.
Лирическая героиня Любови Ладейщиковой материнским порывом всегда с теми, кому вдруг стало (или может стать) плохо. И не случайны строки, где она сожалеет, что не может одномоментно защитить всех сразу.
В то утро
На одном краю планеты
Раздался запланированный взрыв,
А на другом краю –
Проснулись дети,
Глаза непонимающе раскрыв.
И женщина
Над хрупким миром пела,
Зовя на помощь ласковые сны,
И полземли
Спасла и обогрела.
Но всей земле хотелось тишины.
Очень часто в стихах Любови Ладейщиковой мы встречаем обращение к вечности, соотнесение мига бытия с вечностью, размышления о вечности. Об этом – уже в стихотворении, давшем название книге ее избранной лирики:
Безрассудна, прекрасна, случайна
И сладка, как замес на крови,
За спиною у вечности – тайна,
Колыбельная тайна любви.
Но не помнит, не ведает вечность
Миг, когда обручально сплели
Сон и солнце, весна и беспечность
Колыбельную тайну Земли.
Или вот первые две строфы стихотворения «Рай»:
Когда созвездья, наливаясь соком,
Тончайший излучают аромат,
Раздвинув ветви полночи высокой,
Вхожу, как в рай, в отяжелевший сад,
Где гроздья звезд, пройдя дорогой Млечной,
Вновь катятся в подол земных страстей,
И хочется, обняв руками вечность,
Впасть в таинство зачатия детей...
Возвращаясь памятью в далекое детство, в первый послевоенный год, в свое рождение, поэтесса говорит о том же: о вечности, открывшейся после военной грозы радостью мира:
Качался ветер озорной,
Склонялась вечность надо мной –
Деньки, как листья, ворошила...
Отцы покончили с войной.
Новорожденной тишиной
И счастьем – головы кружило.
А рядом с вечностью – бескрайность мира, пространство, открытое жизни и открываемое жизнью.
После окончания школы Любовь Ладейщикова поступила на филологический факультет Уральского университета. Но вскоре умирает ее отец, потом и мать. Она вынуждена была перейти на заочное отделение. Много лет работала библиотекарем, одно время – инспектором-пропагандистом ОСВОДа.
Лирика Ладейщиковой вырастала из внутреннего постижения себя, расширения внутреннего мира, вбиравшего в себя через материнство боль и тревоги мира.
Лирика ее субъективна, но субъект ее – Мать, которая по-матерински ощущает все, что происходит вокруг.
Лирическая героиня Любови Ладейщиковой, причастная к колыбельной тайне бытия, принимает как свое предназначение «жизни голос вещий», она себе – «жить спокойно не велит». И это «неспокойство» оттуда же – от осознания себя Матерью. Просто и определенно сказано об этом в поэме «Материнский час»: «Я – мать. И потому за все на свете Огромную ответственность несу».
Отсюда и приметные особенности стиха Ладейщиковой.
В «Колыбельной тайне» нет резкой экспрессии, той взрывной лексики, когда энергия чувства не столько выплескивается, сколько расплескивается. Интонация стихов Ладейщиковой – матерински спокойная, подчеркнуто мерная. Ее сравнения, метафоры, эпитеты – узнаваемы. И этой узнаваемостью привлекают, открывая широкому читателю (а если точнее – читательницам) то, что и ими пережито, ими знаемо, а вдруг – узнано в стихах.
Нет в томе избранной лирики Любови Ладейщиковой «Колыбельная тайна» той «борцовской» начинки, которая заставила бы вздрогнуть от неожиданности. Но есть то словом высказанное сокровенное, которое ненавязчиво пробуждает в читателе ответное чувство признательности. Непритязательно, стремясь быть понятой, адресуясь к своему и только к своему читателю, Ладейщикова слагает песнь материнства.
Я не умею убивать,
В огне оружие ковать –
Знакома я с другим уменьем:
Земную кровь переливать,
Не проливать –
переливать
Из поколенья в поколенье.
«Колыбельная тайна», как книга избранного, в творчестве Любови Ладейщиковой видится мне перевалом, на котором есть возможность и потребность оглянуться на то, что уже сделано. И с этого перевала – путь нового подъема. Смею верить, он действительно будет новым. Уверенно так считать мне дает книга Любови Ладейщиковой «Свеча негасимая» (Екатеринбург, 1993). Она вышла чуть раньше «Колыбельной тайны».
Но не предшествует ей, а идет от итога, намечает новые грани в творчестве поэтессы, обозначает тот новый подъем, который ей предстоит одолеть.
«Свеча негасимая» – книга душевной тревоги. В женщине-поэтессе, каковой Ладейщикову знают и каковой она предстает в «Колыбельной тайне», «Свеча негасимая» открывает страстную натуру бойца.
Книга погружает нас в наше неспокойное время 90-х годов. Можно, пользуясь привычным трафаретным понятием, говорить об открытой гражданственности. Но гражданственности ее творчество не было лишено и прежде, гражданственность органична для ее поэзии. Теперь она обрела иную наполненность. И точнее было бы говорить о болевой ранимости, душевной муке, наполнившей сердце поэтессы. Ладейщикова в «Свече негасимой» заговорила не об извечных тайнах, а о том, что с нами здесь и сейчас.
И сам стих, его интонация и даже лексика в «Свече негасимой» – иные. Вот стихотворение «Приговор». Многосложные и составные слова оставляют строке лишь два полновесных смысловых ударения, но между ними проговаривается (как проживается) постижение общей судьбы, судьба поэта – современника.
Рождением приговорена
К России звездно-легендарной,
Пожизненной, непопулярной
Любовью к Родине больна,
Но, как в кошмарном сне, она
Отправлена на торг базарный...
... Поэта званьем антикварным
Неблагодарно я больна
И у разбитого окна,
Как ветка к стуже календарной,
К эпохе антилегендарной
Судьбою приговорена.
«Свеча негасимая» обозначает тему Родины-России не как географическое, а как нравственное пространство, в которое помещено и в котором только и может существовать трепетное чувство всечеловеческой родственности. Негасимым светом надежды звучит трепетное, интонационно колеблемое, не всегда ровное, но тем и трагичное слово Поэта. Действительно, «антикварно» в наше время бережение людской родственности, но в том и назначение Слова.
«Свеча негасимая» обещает нам, что книга избранной лирики Любови Ладейщиковой «Колыбельная тайна» – итог определенного пути, но отнюдь не итог творчества поэтессы. Она вступила в этап творческой зрелости, и – дай Бог! – мы еще услышим иную Ладейщикову.
МУЖЕСТВО РАБОТЫ ЮРИЯ КОНЕЦКОГО
Меня не смущает, что также называлась когда-то рецензия А. Грамолина на первую книгу стихов Юрия Конецкого «Голуби в цехе» (1971).
Мужество работы – не метафора, а довольно точное определение того состояния литературной деятельности поэта, в котором он пребывает постоянно, от первых публикаций до тома избранного «Скрижали» (Екатеринбург, 1994). Это именно работа, и как в любой работе, в ней важно то, что и отличает профессионала, – ремесло.
Конечно, Юрию Конецкому знакомо и вдохновение, моменты озарения, когда слово приходит вдруг, как бы само собой, и строки ложатся на бумагу без помарок. Но больше знакомо ему то мужское постоянство, которое и делает работу успехом, доводя ее до итога. Потому, наверное, и нет у Юрия Конецкого в его «Скрижалях» поэтических деклараций. Казалось бы, как в избранном – без обобщающего раздумья-вывода. Похоже, поэт сам еще не пришел к выводу о смысле делаемого им.
Но если искать строки, которые можно было бы обратить к поэту, точнее – к его труду, то я бы остановился на стихотворении «Камнерез». Оно по мысли традиционно, выше, в очерке о Владиславе Занадворове я цитировал похожие стихи поэта 30-х годов. Образное решение этой мысли подсказано, видимо, камнерезным искусством, органичным для горнозаводского Урала. Вариации на эту тему будут привлекать каждого, кто результат ищет в терпении и труде, их полагая непременным началом творчества.
Я режу яшму. Я ищу картину,
Алмазным кругом отсекая пласт.
Пока пейзаж на срезе – не горазд.
Но чудный камень в мусор я не кину.
Предчувствую цветную сердцевину,
Ее воображаю, как фантаст,
И пусть удачи миг не так уж част,
Я в ремесле недаром горблю спину.
Где красота? Глядите – вот она!
Мильоны лет бежали времена
Преддверием стремительного мига,
Когда ее коснется мой алмаз,
Чтобы она раскрылась, словно книга,
Навстречу блеску благодарных глаз.
Обратите, читатель, внимание на сквозную мужскую рифму (пласт – горазд – фантаст – част – алмаз – глаз), задающую упорное постоянство в движении к итогу. А может ли итог быть без упорства и постоянства, терпения и труда?!
Юрий Конецкий родился в городе Серове, рабочем северном городе. В 1963 году, еще школьником, он послал свои стихи на конкурс областной молодежной газеты «На смену!». Герман Дробиз, отвечавший в редакции за проведение этого конкурса, сумел оценить стихи серовского школьника, поддержал и одобрил того. После окончания школы, в жажде впечатлений, Юрий Конецкий уезжает из родного края, перепробовал много профессий. Две страсти взяли верх: страсть к сложению стихов и страсть к родному Уралу. Он возвращается домой и начинает профессиональную литературную деятельность. Высшие литературные курсы при Литинституте в Москве помогли ему в его пути. Поддержка Бориса Ручьева и Людмилы Татьяничевой помогла ему поверить в себя.
Юрия Конецкого привлекают характеры деятельные, отмеченные умением и мастерством. К раскрытию таких характеров он идет от их дела. Обратим внимание на название стихотворений: «Мастеровые», «Гидролог», «Шишкари», «Стекольщик», «Шофер», «Старатели», «Печник», «Испытатели парашютов» и др. В обращении Конецкого к характерам людей через их профессию (и их дело) один из критиков нашел всего лишь желание поэта «отметиться» в возможно большем числе профессий и тем закрепить себя за темой труда, подтвердить «рабочую» доминанту своего творчества.
Лирический герой Юрия Конецкого не склонен к рефлексии. Он – весь в деле, и дело – суть его.
Шире представляя разнообразие человеческих дел, поэт стремился отнюдь не к широте темы труда. Да, он начинал как поэт, славивший человека труда и атмосферу работы. Но стремился к постижению нравственной сути современника. А нравственную суть современника видел и раскрывал через его дело, видел в том результате деятельной жизни, которым человек оставляет след и память о себе.
Через приобщение к делу, постижение мужества работы, лирический герой Конецкого входил в мир. И тем родственно сращивался с ним не по праву наследства, а по долгу продолжения творения его.
Рабочий город мне казался вялым
Лишь потому, что, книжный сосунок,
Я сам не плавил тяжкого металла
И шпал не клал на линии дорог...
Трудовая сфера жизни и формировала его. Этим стихи Юрия Конецкого приглянулись в свое время Борису Ручьеву. Груз темы не ощущался тяжестью, сгибавшей поэта, напротив:
Чем больше я груза носил на плечах,
Тем только сильней от него становился.
Борис Ручьев пригласил молодого поэта к себе в Магнитогорск. Он помог ему составить его первую книгу.
Лирическая стихия в сборниках Юрия Конецкого всегда открывалась намеренно заземленной в деталях, отличавшихся конкретностью обстоятельств. Обретение внутренней силы вело поэта к осмыслению современности как звена в непрерывном людском бытии, которое сплавлялось в целое из мозаики будничных дел и привычных ремесел. Отсюда – прозаизация стиха, отсюда – то, что иронично характеризовалось как желание «отметиться».
Каждое стихотворение Юрия Конецкого – фрагмент, грань того целого, что открывалось поэту и не всегда давалось ему в жанре лирики. Подчеркнуто повествовательная интонация, рассказ в стихах, угадываемый как баллада, поэтика описательности, предметное слово – вот что характеризовало его поэтическую лирику и обнаруживало эпическую природу дарования.
Путь поэта всегда есть его путь к самому себе. Путь Юрия Конецкого, мужество его поэтической работы сегодня открывается как выход на пространство эпоса.
В раскольное время второй половины 80-х годов Юрий Конецкий работал над книгой поэм «Уральский временник».
Она полностью опубликована в томе избранного «Скрижали». Впервые фрагменты ее появились в 1990 году – в журнале «Урал».
Наша поэзия на рубеже 80–90-х годов захлестнулась публицистикой и растворилась в ней. Одни поэты начали состязаться с газетными фельетонистами в торопливости словесных формул, распинавших недавнее, не успевшее даже стать прошлым. Другие спешно переводили регистр вдохновения с плюса на минус. Молодые поэты открыли для себя соблазны в поиске слова, неожиданно и самодостаточно ценного лишь непривычной игрой звуков и смыслов.
Юрий Конецкий открыл для себя историю Урала. Не ту ближнюю, что фугасно все еще рвет наше настоящее, а ту дальнюю, которую уже не переписать. Его «Уральский временник» включает шесть поэм, шесть рассказов как шесть глав истории. Разновременные и разнохарактерные события отражены в них – от покорения Сибири Ермаком до революционных волнений начала нашего столетия.
Поэт стремился к тому, чтобы «мглы безликой спала пелена». Но история нужна не только для этого. Она нужна для того, чтобы чувствовать себя не приемышем у времени, а его творцом. Рассказывая о прошлом, поэт всматривается в себя и в свое время.
Не скрою: «Уральский временник» Юрия Конецкого читается нелегко. Поэт пишет неторопливо, обыгрывая архаику слова и быта, наслаждаясь скупой фактурой летописных вставок. «Я занят был сугубо воскрешеньем», – определяет он свою задачу. Синтаксически утяжеленный стих его подчас подчеркнуто изографичен и тем теряет в выразительности.
Но каждая из поэм будет прочитана не без пользы. Ибо в каждой откроется нечто малоизвестное из истории Урала, воскрешенное поэтом. Да и известное будет с его подсказки переосмыслено.
А вот историко-драматическая поэма («сцены» – именует ее автор) «Механикус» представляется мне несомненной удачей Конецкого.
Опыт работы с историческим материалом, который поэт обрел, создавая «Уральский временник», помог ему. Его занимает уже не собственно история и ее воскрешение, а характеры и их художественное воссоздание.
Трагическая судьба талантливого механика-самоучки Ивана Ползунова дана в достаточно выразительных деталях. Последняя – одиннадцатая – сцена рассказывает, как была сломана после смерти механика его машина. Да, в истории техники и в памяти пытливой человеческой мысли Ползунов остался. Юрий Конецкий и не ставит задачи лишний раз убеждать нас в очевидном. А заканчивает он поэму репликой работного мужика, кувалдой вышибающего косяк сарая, где много лет уже ржавела паровая машина Ползунова, так современниками и не востребованная: «Ломать – не строить».
Чтобы «ломать – не строить», не нужно мужество работы.
Книгой избранного «Скрижали» Юрий Конецкий утверждает творение жизни, ее каждодневное будничное строение. Утверждение крайне полезное и необходимое во все времена.
ВЕРА И ПОИСК АРСЕНИЯ КОНЕЦКОГО
Литература – это не только талантливые произведения, но и процесс, задающий художественному слову его место и роль в современности. Процесс немыслим без журналов и сборников, групп и течений, обретений и преодолений, авторитетов и дерзких новаторов.
Писателям старшего поколения приятно было чувствовать государственную заботу о себе, которую они добросовестно отрабатывали. И литературное дело было делом государственным, «нужным» в идеологическом обеспечении системы. Писателям нового поколения, заявившим о себе в 90-е годы, предстоит вернуть русской литературе ее высокое нравственное предназначение, которое только в ней, а не в отношении к ней властей.
Легко и понятно судить и винить время. И источник бед современной поэзии видеть в неких объективно-экономических обстоятельствах. Тогда судьба – не более чем везение: повезет со спонсором – состоится поэт. Такие поэты делаются – тиражами, рекламой, частым изданием. Приятно, когда имя на слуху. Но грустно, когда не выходит из памяти андерсеновская сказка о голом короле.
Арсений Конецкий верит в себя, в свое слово, сказанное им без оглядки на обстоятельства и спонсоров. Это у него не от самоуверенности, а именно от веры, что человек может сделать и делает то, что может. Он не заигрывает с читателем. Он к нему строг. В подтверждение приведу его стихотворение «Главный подсудимый»:
По самой верной и бездушной схеме,
Из года в год, точней – из века в век,
Судьей всегда оказывалось время,
А подсудимым – грешный человек.
Но что-то вдруг в цепочке разомкнулось,
Рассыпалось в сознании людей,
И время – ускользнувшее, вернулось
Как главный подсудимый и злодей.
Но не спеши бросать ему упреки,
Историю размашисто кляня, –
Себя суди, себе давай уроки,
Чтоб не проклясть сегодняшнего дня.
Написано это Арсением Конецким в 1988 году, в год, когда ему исполнилось лишь двадцать лет. А еще ранее, в 1985 году, когда ему и было-то всего семнадцать, он написал:
Когда я слышу бравый крик трубы,
То думаю вполне обыкновенно:
Не повторить бы только нам судьбы
Своих отцов – детей послевоенных,
Детей на обещанья щедрых лет,
Наивно полных близорукой веры
В то, что для них действителен билет
На скорый поезд самой светлой эры.
Но подвели диспетчера, что-то недосмотрели машинисты, упали державшие провода столбы, и главное: «А рельсы проложить в тот рай – забыли...» Вот и верь, что обстоятельства сильнее веры.
Потом была действительная служба в армии.
Тогда, в 1986 году, областное телевидение устроило большой турнир поэтов. Молодые поэты, Арсений Конецкий был среди них, читали по два стихотворения, команды болельщиков тут же выставляли оценки. А мне выпала незавидная роль: после чтения поэтом стихов в полторы-две минуты, пока собирались оценки, высказаться о только что услышанном. Имена были мне неизвестны, стихи – впервые слышал, а в чтении стихи всегда производят более благоприятное впечатление, чем если потом видишь текст. Но в том, что не было предварительного отбора, авторы заранее не представляли на просмотр то, что собирались прочитать, а телевидение дало в эфир программу полностью, без цензурной оглядки, был симптом времени.
С того поэтического турнира мне запомнились Алексей Кузин, Аркадий Застырец и, конечно же, Арсений Конецкий. Очевидно было, что за ними новое поколение поэтов Урала, не рассказывающие в стихотворной форме о том, что видят, а открывающие себя, несущие читателю свое «я» и тем пробуждающие в нем его самого.
Чуть позже, в 1990 году, Арсений Конецкий напишет стихотворение, в котором поведет речь о нравственной позиции личности (своего и вашего, читатель, «я») в обстоятельствах времени:
Есть жертвенность двоякого страданья,
Когда страдают жертва и палач:
Склоняя совесть на алтарь закланья,
Они не ждут от мира: исполать!
Они скопили детские обиды,
Скрепили сердце гневным сургучом,
Их двери к солнцу наглухо закрыты
Бог знает где потерянным ключом.
Счастливый узник вольного сознанья,
Свободной жертвы скованный палач,
Я сам себе назначил наказанье,
Я сам себе раскаянье и плач.
Я привел эти строки по сборнику Арсения Конецкого «Чужое время» (Екатеринбург, 1993). В него вошли его самые ранние стихи и поздние. Сам поэт относится к этому сборнику скептически: «Время сменилось, – говорит поэт, – я изменился, изменился мой взгляд на поэзию».
В сборнике Арсения Конецкого «Тризна» (Екатеринбург, 1993) вера в себя перерастает в веру творения себя, делания себя в соответствии с тем идеалом и назначением, которое суждено человеку. Лирический герой этого сборника – на перепутье, точнее – в состоянии обретения себя истинного.
Сотворенный на гончарном круге
Вращаемой мерно Земли,
Я – комок податливой глины –
Придам себе форму и твердость:
Обожгу себя сам!
Поэт открывает «дар смирения», который забыт людьми. Путь противостояния злу, путь отмщения за зло видится им четко – «вочеловечусь!». Стихом творит он свой мир: «где образ – чист, и мысли зрячи, И плоть не знает прелести греха...» А главное, лирический герой поэта знает, от чего хотел бы уберечься: «Меня страшат духовные пустоты».
Улавливая, что связывает его героя с миром и вечностью, Арсений Конецкий пока не выговорил чего-то главного.
Я чувствую печальное родство
Меж сонмом звезд и участью своею
Влачить в трудах земное естество.
Я чувствую его. Но божество
По имени назвать еще не смею...
Поэт словно справил тризну по себе прежнему. Он уже предчувствует себя нового. Дать уйти прежнему и осознать новое в себе – вот в чем видится мне смысл книги Арсения Конецкого «Тризна». Она – «выводит в будущность мосты». Этой строчкой книга и завершается. Но чуть выше – строфа, раскрывающая его взгляд на поэзию:
Постигая степень первородства,
Я учусь угадывать черты
Вечности – в величии уродства,
Бренности – в безличье красоты.
Обретения себя – процесс активный.
Поэт в поиске. И дай Бог, чтобы демонстрируемая им дерзость дала повод к итоговым суждениям.