О поэтах хороших и разных
Ю. А. Мешков
АЛЕКСАНДР БЛОК
Судьба поэта шире его биографии. Жизнь художника не втиснуть в календарные рамки рождения и смерти. Случайное в мире его творчества исполнено особым смыслом, хотя оно может быть и эпизодично в хронологии его бытия.
Принято считать, что Александр Блок завершил своим творчеством великую эпоху XIX века – эпоху А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова, Ф. Тютчева. Но так же верно, что ему суждено было стать у истоков века XX. И если Пушкин – эпицентр «золотого», то Блок – эпицентр «серебряного века» русской поэзии и всей отечественной художественной культуры.
Как и многие великие поэты, Александр Блок прожил, к сожалению, недолгую жизнь: он умер на сорок первом году. Но половина отведенных ему лет и все его творчество приходятся на XX век. Правда, он захватил краешек его. Но на двадцатилетнем этом краешке – события, завязавшие трагическую историю столетия, всем течением своим развязывавшие узлы начала.
Начало XX века вызвало немало пророчеств о конце света. Ссылались и на сам факт нового столетия, на тень парящего аэроплана, на стихию землетрясений, на появление кометы Галея. Водопадом словопрений пытались разгадать мнимую тайну «неуправляемости» событий. Иные писатели сочиняли красивые истории о злом роке судьбы, а поэты воспевали смерть как избавление от страданий. Другие видели выход в решительном сокрушении «мира насилия», полагая, что в итоге «кто был никем – тот станет всем». На коротком временном отрезке набегали волною события: русско-японская война, революция 1905–1907 годов, жестокая реакция, реформы Столыпина, бойня первой мировой, Февраль и Октябрь 1917 года, братоубийственная гражданская война, невиданный голод, репрессии против собственного народа пришедших к власти тех, «кто был никем». Каждое – узловой момент и веха в трагедии Отечества. И каждый очередной год начавшегося XX века не прояснял, а лишь усложнял ответ для тех, кто в шагах Истории хотел бы слышать шаги толстовского камердинера Матвея: он принесет платье, сапоги, добрые вести и успокоит растерянного и нашкодившего барина: «Ничего, сударь, образуется».
Александр Блок слышал время. Он слышал, как в нем рождались:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне...
На Александра Блока в самом начале XX века глубокое влияние оказал Вл. Соловьев. Он открыл для себя Соловьева-философа через его стихи, поразившие удивительным совпадением в главном – восприятии всего внешнего мира. Блок пришел к Соловьеву в тот период жизненного пути, когда напряженно искал цельного взгляда на мир, понимания не логической его природы, а образной сути. И нашел в нем учителя.
Вл. Соловьев повлиял на историческое сознание Блока. Поэт не случайно назвал философа «носителем и провозвестником будущего» (статья 1920 года «Владимир Соловьев и наши дни»). Блоку близка оказалась соловьевская концепция современности как заключительного звена большого, многовекового исторического периода, преддверия будущего, которому суждено начаться за ним и которое будет (должно быть) основано на принципиально иных, отличных от существовавших до этого началах. В статье 1900 года «По поводу последних событий» Соловьев писал: «... Прежняя история взаправду кончилась, хотя и продолжается в силу косности какая-то игра марионеток на исторической сцене... Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно».
Историческое сознание Блока было неотрывно от его этического сознания. Он верил в движение мира (общества, людей) к совершенству. Это была «идеальная заданность» блоковской лирики, предопределившая ее эволюцию и завершенность творческого пути поэмой «Двенадцать». И в этом – тоже влияние Соловьева.
Вл. Соловьев учил, что каждому должно быть свойственно сознание собственного морального несовершенства. Вместе с тем подлинное этическое сознание опирается на признание объективно существующего совершенства. И линия морального поведения есть приближение к совершенству, преодоление своего несовершенства. Это оказалось очень близко раздумьям Блока. Это не только определило линию его поведения, но и содержание всего творческого пути.
Мир – всеедин, целостен. Вл. Соловьев, а за ним и Блок верили в конечное торжество общечеловеческого и всечеловеческого начала. Оно – в самом мире, его и надо развивать. Но прежде – увидеть самому, внутренним взором, в себе. Надо услышать, уловить гармонию, музыку целостного мира. Что Александру Блоку и удалось.
I
Александр Александрович Блок родился 28 ноября 1880 года в Петербурге, в университетском ректорском доме, который в тот период по праву должности ректора занимал его дед – известный ботаник А. Н. Бекетов. Дочь Бекетова Александра вышла замуж за подававшего надежды молодого ученого-юриста Александра Львовича Блока, уехала было с ним в Харьков. Перед рождением сына она вернулась к родителями, осталась, решительно отказав мужу продолжать совместную жизнь. Александр Львович, конечно же, переживал, но на его ученых занятиях и карьере это не сказалось: он вскоре защитил докторскую диссертацию, стал профессором, деканом юридического факультета Варшавского университета. Как бы ни складывались отношения между отцом и матерью, как бы ни оценивали в семье Бекетовых незадачливого мужа Александры, Александр Блок после окончания гимназии поступает осенью 1898 года именно на юридический факультет Петербургского университета. Потом он оставит его, заново поступит в университет и в 1906 году окончит историко-филологический.
Но в юношеском желании быть юристом – его отношение к отцу.
А. Блок рос и воспитывался в высококультурной среде, с детства впитывал атмосферу интеллектуальности, тонкого художественного вкуса. Но позднее, вспоминая себя на рубеже веков, в первые студенческие годы, он в автобиографии самокритично признает, что шел «от полного незнания неумения сообщаться с миром». Стихи он начал писать рано, серьезно – с 1898 года. И когда решился показать свои стихии старинному знакомому семьи, редактору известного Журнала, тот выпроводил его словами: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что твориться».
А. Блок стал студентом Петербургского университета осенью 1898 года. 20 февраля, когда лишь начался второй семестр, один из митингов студентов Петербургского университета закончился избиением его участников полицией. Это послужило началом волнений во всех университетских городах России. Правительство образовало комиссию для расследования причин волнений. На основе доклада этой комиссии 29 июля 1899 года (не случайно было выбрано время летних каникул) издаются Временные правила «Об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемых из сих заведений за учинение скопом беспорядков». Год проходит спокойно. Летом 1900 года в Одессе происходит общестуденческий съезд, а в конце года – студенческие беспорядки в Киеве. 11 января 1901 года студент Карпович убивает министра народного просвещения Боголепова.
Это и было то самое «бог знает что», творившееся в университете, о чем говорил студенту Блоку редактор журнала «Мир Божий» В. Острогорский. И не без основания. Вот что писал Блок отцу 2 мая 1901 года: «Что касается подробностей учебных волнений, то я знаю о них также большею частью по газетам (самое точное?). Частные же слухи до такой степени путаны, сбивчивы и неправдивы, а настроение мое (в основном) так отвлечено и противно всяким страстям толпы, – что я едва ли могу сообщить Вам что-нибудь незнакомое».
Каждому юному поэту в его 20 лет обидно, когда его Музе так откровенно, пусть и с видимым добродушием, указывают на дверь. А. Блоку, уже принявшему решение уйти с юридического, хотелось прийти в круг студентов-филологов автором опубликованных стихов. Но в словах В. Острогорского была своя правда, и поэт, вспомнив их пятнадцать лет спустя в автобиографии, скажет: «Теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах».
После перехода на историко-филологический факультет Блок углубленно знакомится с современной литературой, вступает в переписку с А. Белым, встречается с В. Брюсовым. В 1903 году в журнале «Новый путь» печатает цикл стихов «Из посвящений», в этом же году в альманахе «Северные цветы» еще один цикл – «Стихи о Прекрасной Даме», давший название и первой книге поэта, вышедшей в конце 1904 года.
Запас жизненных впечатлений, с которыми Александр Блок вступал в поэзию, был ограниченным. Его ранние стихи умозрительны. Но он хотел прорваться к тому дальнему, чему и призван служить Поэт, что он призван образно выразить.
Он любил комфорт и стремился к нему. Любил окружение умных и приятных ему людей. Ему нравилось быть в центре внимания и пользоваться тем, что давалось без особого труда. Он был человеком своей эпохи, своей среды, но и своей особой жизненной судьбы.
Сам поэт разделил свою лирику на три книги и тем подсказал исследователям ту периодизацию своего творчества, которая стала общепринятой. Мы находим немало отличий в настроениях раннего и зрелого Блока, в суждениях автора «Стихов о Прекрасной Даме» и автора «Ямбов», в лирических экзерсисах начала века и суровой патетике «Скифов». Отличия, действительно, есть, и отличия существенные. Три периода его творчества (1898–1904, 1904–1908, 1908–1921), три книги лирики дают последовательную, четко прослеживаемую эволюцию поэта, его путь. Идея пути, по утверждению Д. Максимова, – это и тема многих блоковских стихов, и сквозной сюжет его лирики, и пафос творчества (Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975).
Открывая Собрание сочинений А. А. Блока, мы на первой же странице читаем:
Пусть светит месяц – ночь темна.
Пусть жизнь приносит людям счастье, –
В моей душе любви весна
Не сменит бурного ненастья.
Ночь распростерлась надо мной.
И отвечает мертвым взглядом
На тусклый взор души больной,
Облитой острым, сладким ядом...
Это – январь 1898 года. А вот лето 1900 года:
Увижу я, как будет погибать
Вселенная, моя отчизна.
Я буду одиноко ликовать
Над бытия ужасной тризной.
Пусть одинок, но радостен мой век.
В уничтожение влюбленный,
Да, я, как ни один великий человек,
Свидетель гибели вселенной.
Долгое время из стихов раннего Блока исследователями намеренно выделялись те, что создавали представление о молодом человеке, отстраненном от реальной жизни, замкнутом в камерном кругу индивидуалистических переживаний. В подтверждение тезиса о подчеркнутом блоковском индивидуализме неизменно цитировалось следующее:
Душа молчит.
В холодном небе
Всё те же звезды ей горят.
Кругом о злате иль, о хлебе
Народы шумные кричат...
Она молчит, – и внемлет крикам,
И зрит далекие миры,
И в одиночестве двуликом.
Готовит чудные дары.
Дары своим богам готовит
И, умащенная, в тиши
Неустающим слухом ловит
Далекий зов другой души...
Так – белых птиц над океаном
Неразлученные сердца
Звучат призывом за туманом,
Понятном им лишь до конца.
Тезис о Блоке-индивидуалисте, который в раннем творчестве уходил «безвозвратно в глубь собственной души», должен был обозначить как бы низшую точку, с которой он начнет свое восхождение к вершине – поэме «Двенадцать». Тем как бы подтверждалась мысль, что количество жизненных впечатлений и даст в итоге новое качество. Линия пути прочерчивалась четко, а в осадок, как не преодоленное влияние так называемого декадентства, уходило все, что оставалось за этой линией.
Что касается строк, дающих повод говорить об индивидуалистическом начале в его ранней лирике, то Блок так их объяснял: «... Всякой лирике, и особенно осьмнадцатилетней, свойственны печаль и жалобы, и для них не нужно искать обоснований в действительной жизни».
Приведенные выше ранние стихи Александра Блока не дают основания говорить, что в юности он был так уж глух к тому, что происходило вокруг. В первый период творчества, который не сводим к стихам о Прекрасной Даме, поэт, при всей погруженности в свою готовность-неготовность к встрече с совершенством, образным носителем которого и выступает Прекрасная Дама, слышит: «кругом о злате иль о хлебе народы шумные кричат». Он был занят далеко не только собой.
Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!
Я прощаюсь и с добрым, прощаюсь и с злым,
И надежда и ужас разлуки с земным,
А наутро встречаюсь с землею опять,
Чтобы зло проклинать, о добре тосковать!..
А в третьей строфе этого же стихотворения вдруг обнаруживается, что поэт ведет речь вовсе не только о себе. Свою тоску, свою «измученность» жизнью, свою неустроенность в мире до высшего предела («желанием смерти горя») он осмысляет как общую тоску, как измученность каждого, как неустроенность всех.
Боже, Боже, исполненный власти и сил,
Неужели же всем ты так жить положил,
Чтобы смертный, исполненный утренних грез,
О тебе тоскованье без отдыха нес?..
«Я» Блока здесь уже даже и не условное поэтическое «я», а «я» лирического героя, объективирующего «тоскованье» современников.
Рано возникает в его поэзии и образ поэта, представление о провидческой его миссии.
О, если б мог я силой гениальной
Прозреть века, приблизить их к добру!..
Достаточно этих двух строк, чтобы говорить, как свято представлял себе миссию поэта Блок. Но продолжим:
Блажен поэт, добром проникновенный,
Что миру дал незыблемый завет.
И мощью вечной, мощью дерзновенной.
Увел толпы в пылающий рассвет!
Блоковский образ поэта далек оттого, который насаждался старшими русскими символистами. Достаточно вспомнить, что
В. Брюсов в стихотворении «Юному поэту» (а таковым Блок был в год написания стихотворения) призывал следовать «трем заветам»: «не живи настоящим», «никому не сочувствуй», «не поклоняйся искусству». Но Блок ищет другого:
Сама судьба мне завещала
С благоговением святым
Светить в преддверии Идеала
Туманным факелом моим.
И только вечер – для Благого
Стремлюсь моим земным умом,
И полный страха неземного,
Горю Поэзии огнем.
Выше уже было названо имя Владимира Соловьева.
Блоковеды никогда не обходили темы «А. Блок и В. Соловьев». Довольно часто цитировались строки поэта из его письма Евгению Иванову от 15 июня 1904 года: «Я в этом месяце силился одолеть «Оправдание добра» Вл. Соловьева и не нашел там ничего, кроме некоторых умных формул средней глубины и непостижимой скуки. Хочется все сделать напротив, назло. Есть Вл. Соловьев и его стихи – единственное в своем роде откровение, а есть «Собр. соч. В. С. Соловьева» – скука и проза».
К философским трактатам Соловьева Блок, может быть, и относился иронично. Но воздействие личности философа и особенно его поэзии («единственное в своем роде откровение») в ранний период было велико.
А. Блок пришел к В. Соловьеву в тот период своего жизненного пути, когда напряженно искал цельного взгляда на мир, понимания не его природы, а образа. Его погруженность в себя – не следствие ухода от злобы дня, отстранения от земного, а стремление обрести нравственное начало, внутренний стимул, определить тип поведения. И Соловьев помог ему обрести этическое сознание. Блок нашел это в стихах Соловьева, которые особенно ценил:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами –
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий –
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете –
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
Отсюда, вроде бы, прямой переход в мир Прекрасной Дамы, на время захвативший поэта и, как принято считать, отодвинувший его встречу с той «жизнью страстной», в которой ему после «мистических блужданий», суждено будет так мучительно искать свой путь.
Но Соловьев созвучен с Блоком и другим. Сам поэт скажет об этом в августе 1920 года в лекции памяти философа:
«Вл. Соловьеву судила судьба в течение всей его жизни быть духовным носителем и провозвестником тех событий, которым надлежало развернуться в мире. Рост размеров этих событий ныне (т. е. в 1920 году. – _Ю._М_.) каждый из нас, не лишившихся зрения, может наблюдать почти ежедневно. Вместе с тем каждый из нас чувствует, что конца этих событий еще не видно, что предвидеть его невозможно, что свершилась лишь какая-то часть их – какая, большая или малая, мы не знаем, но должны предполагать скорее, что свершилась часть меньшая, чем предстоит.
Если Вл. Соловьев был носителем и провозвестником будущего – а я думаю, – замечает А. Блок, – что он был таковым, и в этом и заключается смысл той странной роли, которую он играл в русском и отчасти в европейском обществе, – то очевидно, что он был одержим страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия».
Соловьевская концепция современности как заключительного звена большого исторического периода, преддверия будущего, которому суждено будет начаться за ним и которое будет основано на принципиально новых, отличных от существовавших до этого начал, была воспринята Александром Блоком. А в Октябре 1917 года он увидел точку отсчета этого будущего.
II
Лирический герой первой книги лирики Александра Блока – отрок, зажигающий свечи в храме Прекрасной Дамы и молитвенно произносящий заклинания о встрече с совершенством. Однако совсем не случайно в этой лирике прорываются голоса внешнего мира.
В 1903 году Блок расслышит тот «медный голос», что каждодневно зовет людей «согнуть измученные спины», расслышит и смех довольства тех, кто – «этих нищих провели».
В 1904 году он услышит «словеса незнакомых наречий». Он упомянет о «новых людях»:
В тех же муках рождала мать,
Так же нежно кормила у груди...
Он осознает, что им суждено сдвинуть севшую на большую мель баржу жизни. И горестно признает, что в свое новое далеко они («нас») – «верно, не возьмут».
В мае 1918 года в неотправленном письме к Зинаиде Гиппиус Блок напишет: «Нас разделил не только 1917, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни».
Но еще раньше их начинал разделять и Владимир Соловьев, «преодоленный» З. Гиппиус. В декабре 1902 года он в письме к М. С. Соловьеву поделится: З. Гиппиус «однажды выразилась, что Соловьев устарел и «нам» надо уже идти дальше. Чем больше она говорила таких (а также и многих других!) вещей, тем больше я на нее злюсь, и иногда даже уж до такой степени злюсь, что чувствую избыток злобы и начинаю напоминать себе о ее несомненных талантах...»
События 1905 года нашли отражение в лирике Блока. Несущественной перспективы эти стихи, на мой взгляд, не открывали.
И лишь стихотворение «Сытые» стало программным оформлением качественного сдвига в мироощущении поэта.
Стихотворение – один из немногих у Блока «откликов» на реальные события, на злобу дня («внушено октябрьскими забастовками 1905 года в Петербурге»). В рукописи – пометка: «Скверное стихотворение». «Скверное» не потому, что было злободневным откликом. А потому, что было определено одномерным. Поэт не сдержался, выговорил то, что накапливалось («избыток злобы») и – как интеллигентный человек и художник – устыдился этой своей несдержанности.
В ритмической строгости интонации, лексике, наступательной инвективности пафоса заявлена позиция, обозначен тот мир, которому Александр Блок, начиная с «Сытых» и заканчивая поэмой «Двенадцать» («Отвяжись ты, шелудивый, Я штыком пощекочу!»), говорит свое гневное «нет».
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах – желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.
Так – негодует всё, что сыто,
Тоскует сытость важных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев!
В 1906 году им была написана романтическая баллада «Незнакомка». Блоковское «нет», заявленное в «Сытых», художественно реализовано в «Незнакомке» неприятием мира самодовольства, обыденной пошлости.
Рисуя реальный фон, поэт предельно четок. Весенний дух «тлетворный», окрики – «пьяные», очарование дачных мест оказывается «скукой», которую оживляет привычная картина:
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Отметим, в «Сытых», «Незнакомке» и во всем последующем творчестве Александр Блок предельно определенен в отношении к миру, которого не принимает.
Но за экзотической ситуацией «Незнакомки», сделавшей, кстати, имя поэта особенно популярным, мало кто заметил Блоковскую тревогу за поруганную красоту, которой не находится места в мире. Мир этот дисгармоничен, красота в нем бесприютна. И где ей еще объявиться, как не в воспаленном («смирени оглушен») воображении лирического героя.
Осознавая свое бессилие и бросая вызов «страшному миру», лирический герой поэта лишь мечтает о счастье.
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все – равно.
Вон счастие мое – на тройке
В сребристый дым унесено...
Летит на тройке, потонуло
В снегу времен, вдали веков...
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков...
В глухую темень искры мечет,
От искр всю ночь, всю ночь светло...
Бубенчик под дугой лепечет
О том, что счастие прошло...
И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна...
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным-пьяно... пьяным-пьяно...
В предисловии к сборнику «Нечаянная радость» (1907) Александр Блок напишет, что «мир – балаган, позорище»: «На буйных улицах падают мертвые, и чудодейственно-терпкий напиток, красное вино, оглушает, чтобы уши не слышали убийства, ослепляет, чтобы очи не видели смерти».
Реальная действительность текущих лет определяется им как» страшный мир». Тот «страшный мир», которому, согласно эсхатологии Вл. Соловьева, суждена гибель.
Миры летят. Года летят.
Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз...
Но вот что примечательно. Резко и определенно характеризуя этот «страшный мир» приютности в нем красоты, Александр Блок не уходит от него. Наоборот: он предельно открывает ему границы своей лирики. Более того: поднимает «бунт» против современной ему лирики, которая, по его мнению, лишь закрепляет «переживания души, в наше время, по необходимости, уединенной... Между тем, – писал он в предисловии к сборнику «Лирические драмы» (1908), – всякий читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний жизненного пути».
Лирика Александра Блока передает психологическое состояние личности, стремящейся осознать себя в движении времени. Внутренний мир его лирического «я» характеризуется не погружением в себя (самопознание), а осмыслением себя в сложном сцеплении исторических и социальных обстоятельств, в ряду других, своей судьбы как общей судьбы современников.
Цикл стихов «Город», центральный во второй книге Блоковской лирики, густо населен. Лирический герой помещен в конкретную жизненную обстановку. Очертания городских строений, всполохи пожаров и багровость закатов, бледная тусклость месяца, пыль переулков и сумрак чердаков – не просто реалии обстановки, не фон, на котором поэт развивает тему страданий человека, а образ-символ неустроенности жизни.
И свое лирическое творчество Блок оценивает как протест против враждебной человеку действительности.
В третьей книге лирики его лирический герой принужден вращаться в безысходном кругу бессмысленной размеренности, леденящей душу упорядоченности, которая мертвит и иссушает все живое.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Всё будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Александру Блоку не хватает стихии, ветра, который, ворвавшись вихрем, разметал бы, смял, уничтожил этот мир. Вот почему он будет радостно приветствовать:
Черный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем Божьем свете!
А пока – «бессмысленный и тусклый свет».
Блок верил, что будущий читатель простит ему («в грядущем») угрюмство его лирики и откроет главное:
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество.
Но – грядущего «добра и света», грядущей «свободы», разлитых в мире уже сейчас, но пока далеко не всегда явленных открыто. В будущем они будут открыты всем: «Художнику дано видеть далеко».
XX век виделся Александру Блоку таким, что сегодня мы можем только удивляться его пророчеству. Век лишь начался, а поэт в сентябре 1911 года, провидя его протекание, пишет, что он:
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Я цитирую поэму «Возмездие». И продолжу цитату по одному из вариантов, ибо слова поэта многое говорят нам, пережившим конец века:
Что ж, человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали Открылись взору твоему?
Как день твой величав и пышен,
Как светел твой чертог, жених!
Нет, то не рог Роланда слышен,
То звук громовых труб иных!
Так, очевидно, не случайно
В сомненьях закалял ты дух,
Участник дней необычайных!
Открой твой взор, отверзни слух,
И причастись от жизни смысла,
И жизни смысл благослови,
Чтоб в тайные проникнуть числа
И храм воздвигнуть – на крови.
Во имя чего же суждено человеку пройти сквозь все это? Что дано за всем этим увидеть («открой твой взор») и услышать («отверзни слух»)?
Заметим: Блок не проклинает век. Он обозначает, через что предстоит пройти.
Во имя чего?
В статье «Стихия и культура» (декабрь 1908) он говорит, среди прочего, о землетрясении в Калабрии и Мессине. Он приводит мнение ученых, сказавших, что – «югу Италии и впредь угрожают землетрясения; что там еще не отвердела земная кора». И тут же, без перехода, о сокровенном, волнующем его соотечественников: «А уверены ли мы в том, что довольно "отвердела кора" над другой, такой же страшной, не подземной, а земной стихией – стихией народной?»
Сам Блок был уверен, что нет. Он высказывал это еще в 1907 году, когда многие уже надеялись, что «отвердела кора». В стихотворении «Я ухо приложил к земле...» реакция («мрак, где не видать ни зги!») осмысляется им как пауза, как «случайная победа», за которой последует новый взрыв («Ветер, ветер – На всем Божьем свете!») народной стихии.
Во имя? У Блока пока один ответ – во имя уничтожения этого «страшного мира».
На непроглядный ужас жизни
Открой скорее, открой глаза,
Пока великая гроза
Всё не смела в твоей отчизне...
Дай гневу правому прозреть,
Приготовляй к работе руки...
Не можешь – дай тоске и скуке
В тебе копиться и гореть...
Но только – лживой жизни этой
Румяна жирные сотри,
Как боязливый крот, от света
Заройся в землю – там замри,
Всю жизнь жестоко ненавидя.
И презирая этот свет,
Пускай грядущего не видя, –
Дням настоящим молвив: н е т!
Откуда у Блока это бесстрашие перед лицом грядущей народной стихии? Ведь знает он: «над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье».
В конце 1908 года в письме к К. С. Станиславскому Блок напишет, что несмотря на все «уклонения, падения, сомнения, покаяния», путь его «в основном своем устремлении – как стрела, прямой, как стрела – действенный». И в том, к чему устремлял он свой путь, он и черпал надежду. «Недаром, – продолжает Блок, – может быть, только внешне наивно, внешнее бессвязно произношу я имя: Россия».
Еще в преддверии XX века, давая свою поэтическую интерпретацию картине В. Васнецова «Гамаюн», Александр Блок представит свое видение пути России – сквозь иго татар, голод, казни. Уже тогда ему – «... вещей правдою звучат Уста, запекшиеся кровью!».
Но путь России есть и его путь. В облике родины многое для поэта скрыто. Но ее судьба есть и его судьба, ее завтрашний день есть и его завтрашний день:
О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.
Мировая война обострила чувство сопричастности к судьбам России и ее народа. Вот финальные строки «Коршуна»:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. –
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Александр Блок во всем был искренним: в заблуждениях и обретениях, в поведении и суждениях. Возможно, что себя он и упрекал за те или иные поступки и слова. Но стремился не дать повода упрекнуть его в неискренности.
К 1916 году он выговорил все, что мог сказать. Умея писать стихи, он не хочет писательства, а потому и ответил Леониду Андрееву: «Все словесное во мне молчит».
III
1917 год обозначил для Александра Блока тот светлый день, что неизбежно должен был сменить мрак ночи.
В июне 1917 года не на публику, а в письме к жене он скажет: «Нового личного ничего нет, а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия».
Будучи искренним на протяжении всей своей творческой жизни в ненависти и в любви, Блок бесстрашно искренен и в кульминационной точке своего пути – в поэме о революции.
Он думал о России. О том положении, в котором она оказалась.
В мае 1917 года Блок был назначен редактором стенографического отчета Чрезвычайной следственной комиссии. Временное правительство учредило ее для расследования деятельности царских министров и сановников. Блок присутствовал на допросах, сам вел протоколы и редактировал другие, знакомился с документами. К работе относился ответственно и увлеченно. Комиссия так и не завершила своей деятельности, да и не стремилась к этому. Два года спустя поэт собрал документы и впечатления в книгу «Последние дни императорской власти». Она дает достаточное представление о том пределе, к которому подошла царская власть и привела за собой Россию.
Работая в комиссии, он довольно близко видел и общался с теми, кто принял власть в феврале 1917 года. И – разочаровался в них. В дневнике его появляется имя В. И. Ленина. Он с интересом присматривается к позиции большевиков.
Ему очевидно, что революция не остановится на Феврале. 19 октября, когда активно обсуждаются вести о готовящемся выступлении большевиков, в его дневнике появляются две примечательные записи.
Первая: «_Один_только_Ленин_ верит, что захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране».
Это – на слухах, газетных сообщениях, разговорах.
А другая – на знании реальной обстановки и внутреннем убеждении: «Выступление может, однако, состоятся совершенно независимо от большевиков – независимо от всех – стихийно».
Это и помогло Александру Блоку встретить Октябрь 1917 года как должное. Должное, ставшее следствием сущего в историческом развитии народа и России. Тот, кто не понимал сущего, не принимал и происшедшее как должное.
Свою позицию Блок попытался изложить в статье «Интеллигенция и революция», написанной в первые числа января 1917 года.
Статья проникнута верой: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой – по-новому – великой».
В чем должно проявиться прозреваемое Блоком сущее? – «_Переделать_все_. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
Очень важно понять блоковскую мысль о природе этого сущего. Она – не только в течении событий времени (они создали ситуацию), не даже в большевиках (они использовали ситуацию). «Когда _такие_ замыслы, – читаем далее в статье «Интеллигенция и революция», – искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывающие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, – это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но _это_ называется _революцией_».
Концепция обозначается четко: «замыслы, искони таящиеся... в душе народной» – «устроить так, чтобы... наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
И вот эту концепцию он художественно реализует в поэме «Двенадцать».
В Октябре 1917 года Александр Блок увидел осуществление сокровенного, выстраданного. То, что снимало его страстное «нет» и требовало столь же страстного «да!». Это «да!» он сказал поэмой.
Поэму «Двенадцать» Блок написал в короткий срок – в течение трех недель, с 8 по 28 января 1918 года. Впервые она была опубликована 3 марта в эсеровской газете «Знамя труда». Чуть позже – в апреле, в первом номере журнала «Наш путь». В мае издательство «Революционный социализм» напечатало ее вместе со стихотворением «Скифы» отдельной брошюрой, предисловие к которой написал Р. Иванов-Разумник. Осенью, в ноябре, издательство «Алконост» выпустило поэму отдельной книгой большого формата с прекрасными, ставшими классикой иллюстрациями Юрия Анненкова. Всего вышло 300 нумерованных экземпляров, и именно они, а не последующее переиздание, вскоре стали раритетами.
Библиографический указатель А. Тарасенкова «Русские поэты XX века: 1900–1955» (М., 1966) фиксирует более 10 изданий поэмы только в 1918–1920 годах. Фактически их было больше, даже без перепечаток в прессе. «Двенадцать» получили широкую известность в самых разных слоях, читались в концертах, инсценировались.
Но как только дело доходило до интерпретации содержания, мнения разделялись. Владимир Маяковский писал в 1921 году: «Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей». Десятилетия спустя литературовед Л. К. Долгополов подведет итог усилиям блоковедов понять это уникальное произведение: «Мы прекрасно понимаем, что окончательной и бесспорной точки зрения на «Двенадцать» выработано быть не может».
Произведение гениально не только в момент своего появления, оно и в последующей жизни вряд ли может быть сведено к однозначной, абсолютно бесспорной оценке, ибо оно полифункциональное. И кажущиеся недостатками отдельные грани ее не есть ли зеркало эпохи, отражающее неполноту взгляда лишь с позиции данного времени?
Объяснение «Двенадцати» иногда ищут в мнимой неоднозначности позиции поэта, в том, что финал ее якобы художественно неубедителен и Блок сам сомневался в его определенности, выразительности, точности.
Но отметим: поэт не сомневался в _единственности_ того решения, которое пришло к нему сразу.
Да, он сразу нашел, что хотел сказать в финале поэмы. И это было ему особенно дорого. Перед этим отступало признание своего неумения единственно верному решению найти единственно возможную форму выражения. Вот что он писал 12 августа 1918 года Юрию Анненкову в связи с тем, как увидел финал поэмы художник, каким изобразил Христа: «Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как, может быть, хуже всего сумел сказать и в «Двенадцати» (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на все критики)».
Критики пытались объяснить, откуда взялся Иисус Христос в поэме «Двенадцать». Не находя прямого и однозначного ответа, разводили руками: так, мол, поэту увиделось. Но пойдем с другого конца: что хотел сказать Блок этим образом?
«Да» революции можно было сказать в произведении, где героем был бы сам народ, где звучали бы не голоса его, а сам он говорил. Блок как художник понял это и в дневнике зафиксировал: «Революция – это: я – не один, а мы».
Художественное решение «мы» революции в поэме лишено абстрактности и условности. Блоковская революция конкретна, что заявлено уже в первой главе предметными координатами времени:
От здания к зданию
Протянут канат,
На канате – плакат:
«Вся власть Учредительному собранию!»
Старушка убивается-плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут...
Хронологическое время отмечено и деталями: «керенки... в чулке», «элестрический фонарик на оглобельках», «гетры серые» и т. п. Но главная примета времени – герои поэмы, точнее – герои времени.
Как пошли наши ребята
В красной гвардии служить –
В красной гвардии служить –
Буйну голову сложить!
Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житье!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружье!
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
Фабула поэмы мало скажет о содержании ее. И все же.
По улицам революционного Петрограда идет красногвардейский патруль. Тревожно настроение обывателей, сурова ярость разбуженного народного гнева, зорок взгляд призванных поддерживать порядок. И вот на лихаче, не подчиняясь окрику патрульных, проносится отступник – Ванька, а с ним подружка его – Катька. Стремясь задержать их, красногвардейцы стреляют, и какой-то выстрел оказывается роковым: убита Катька. Опечален один из патрульных («Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил...»). Но коллектив сурово одергивает, «стервеца»: «Не такое нынче время, Чтобы нянчиться с тобой! Потяжелей будет бремя Нам, товарищ дорогой».
И, преодолевая порывы разыгрывающейся вьюги, красногвардейцы продолжают обход города.
Блок не стремится к детальной проработке фабулы и к углубленной психологической мотивировке. Принимая красногвардейский патруль как данность (должное), пунктиром очерчивая один событийный эпизод, поэт озабочен тем, чтобы передать сущее революции. Реалистическая событийная основа фабулы – зерно сюжета, осевая линия, которая держит романтическое восприятие общего. Вот за это общее поэт и приглашает читателя заглянуть, чтобы за горизонтом реально-конкретного, зримо-представляемого, за горизонтом настоящего (которое поэт не славит, а принимает как неизбежно должное) увидеть грядущее – путь к осуществлению замыслов, искони таящихся в душе народной.
В хаосе звуков, выстрелах и завываниях вьюги поэт улавливает строгий, как команда, и лаконичный, как призыв, все покрывающий ритм:
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Блок потрясен открывшейся ему перспективой. Все прошлое и все, что связано с прошлым, стало мелким, незначительным. Да, он пожалеет, что в усадьбе сожгли его библиотеку. Но надежды уже прочно связаны с перспективой грядущего: «Вперед, вперед, рабочий народ!»
Двенадцать красногвардейцев, Ванька и Катька, Петруха, буржуй на перекрестке, голодный пес и т. п. – это реалии настоящего, не очень понятного и – будем откровенны – чуждого Блоку дня революции. Но он знает, что они преходящи. За ними – грядущее, новая великая правда, что непременно утвердится. Имени ее поэт еще не знает.
Сквозь фабулу (день сегодняшний), сквозь неотчетливость происходящего («Разыгралась что-то вьюга, Ой, вьюга, ой, вьюга! Не видать совсем друг друга За четыре за шага») он устремлен к той точке «державного шага», в котором новая всемирно-историческая правда, утверждаемая революцией.
... Так идут державным шагом.
Позади – голодный пес.
Впереди – с кровавым флагом
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью над вьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос.
Сохранилось мнение В. Г. Короленко: «Христос говорит о большевистских симпатиях автора».
Так тогда воспринималась поэма. И впоследствии только так: Блок Христовым именем освятил дело большевиков.
А теперь, когда негативными словами характеризуется то, чем обернулись те события спустя десятилетия, то, что принесли они каждому из нас, стране и народу, хорошо еще, если делается вывод о наивности Александра Блока... И поэт, чье восприятие Октября 1917 года было авторитетным свидетельством его исторического для судеб России значения, предстает заблудившимся.
Происходит это каждый раз (как в данном случае – с поэмой «Двенадцать»), когда в художественном произведении мы видим и открываем только то, что нам хочется видеть и открыть.
Аналогия «большевики – Христос» – не блоковская аналогия. Об этом можно судить по его записи в дневнике от 12 июля 1917 года. «Произошло странное недоразумение, – фиксирует он события дня, – я записал для председателя слова Белецкого о большевиках как «первых христианах» и пр., сказанные в крепости 6 июля. Председатель сказал, что, наоборот, Белецкий говорил о меньшевиках; когда я хотел взять бумагу обратно, Муравьев спрятал в карман и сказал: «Зачем же вам переписывать?» – Адельсон согласен со мной, что Белецкий говорил именно о большевиках».
С. П. Белецкий (1873–1918) – бывший директор царского департамента полиции. Блок присутствовал на его допросах в Чрезвычайной следственной комиссии, редактировал протоколы. Свои впечатления от общения с ним он изложил 11 июня 1917 года в письме к матери: «Сам я погружен в тайны департамента полиции; мой Белецкий, над которым я тружусь, сам строчит – потный, сальный, в слезах, с увлечением, говоря, что это одно осталось для его души. В этой грубой скотинке есть детское». Чуть позже, 5 июля пишет в дневнике: «С. П. Белецкий «очищается от грязи». Но можно ли очистится, выливая также и всю чужую грязь и не стараясь оправдать ее? Нет, те, кто из них раскаялся (и раскаялся ли?), должны еще пройти много ступеней очищения, они – в самом низу лестницы, как «дети», только наоборот».
Из этого следует, что слова Белецкого о большевиках как» первых христианах» Блок не мог воспринять иначе, как попытку «очищения от грязи», как попытку представить себя прозревшим, раскаявшимся. А в последнем он сильно сомневался. Потому, думается, и не мог принять аналогию «большевики – Христос». В ней было что-то от оправдания. А Блоку нужно было утверждение.
К образу Христа он вышел в начале января 1918 года, еще до поэмы. В дневнике Блок набрасывает план пьесы, в которой должен был действовать Иисус Христос. При этом открыто переосмысляет библейский сюжет об учителе и учениках.
Апостолы у Блока – люди из народа, каждый в отдельности и вместе они обыденны, далеки от совершенства (и стремления к нему), заняты будничными делами, плутоваты. Вот один: «Дурак Симон с отвисшей губой удит. Разговор про то, как всякую рыбу поймать. (Как окуня, как налима.) »
Вот другой: «Андрей (Первозванный) – слоняется (не сидится на месте) ». И далее: «Около Иисуса оказываются уже несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; бубнят что-то, разговоры недовольных». И ведут они себя, больше беспокоясь о себе на земле, о сегодняшнем, о том, чтобы выжить: «Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули. Правда того, что они улизнули». В итоге предстает жизнь, далекая от апостольской чистоты, благости, жизнь трудового, обиженного народа. Блоку хотелось подчеркнуть это и он дает характеризующую запись: «Загаженность, безотрадность форм, труд».
Но за ними, за этими людьми, живущими обыденной трудовой жизнью, своя правда. Ее-то и аккумулирует Иисус: «Он все получает от народа... «Апостол» брякнет, а Иисус разовьет». Он – «задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет».
Новая правда – в том, что «застрянет».
И вот эта стихия народного бытия и народного недовольства, в которой суждено родиться новой правде, новой жизни, новым идеалам, сопоставилась в поэтическом сознании Александра Блока со стихией его времени, с той стихией, что выплескивается сама по себе как сущее. А потому повторю выше приведенные строки, записанные Блоком в дневнике за несколько дней до Октябрьской революции: «Выступление может, однако, состояться совершено независимо от большевиков – независимо от всех – стихийно».
Сопоставления в плане пьесы закреплены и на уровне деталей. Чего стоит характеристика: «У Иуды – лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого». И вот поистине пророческое сопоставление в том, как действуют и будут действовать «апостолы» новой правды в утверждении ее: «Фома (неверный) – «контролирует». Пришлось уверовать – заставили – и надули (как большевики). Вложил персты – и стал распространителем: а распространять _заставили_ – инквизицию, папство, икающих попов, учредили».
Нет ни в плане пьесы об Иисусе Христе, ни в поэме «Двенадцать», ни в дневниках и письмах Александра Блока ничего, что говорило бы, что он полностью на стороне тех, кому выпало течением стихии стать на острие ее, того должного, во что вылилась стихия, тех форм, которые при рождении обретает идея.
Желая нового, надо принять его в том состоянии, через которое оно проходит. А потому интеллигенция – «может и обязана» работать с большевиками. В развитие этого категоричного утверждения Блок говорит:
«Я политически безграмотен и не берусь судить о тактике соглашения между интеллигенцией и большевиками. Но по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное.
Вне зависимости от личности, у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков...
Правда, большевики не произносят слова «божья», они больше чертыхаются, но ведь из песни слов не выкинешь».
Отсюда и тезис: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».
И в том, что Блок завершает поэму образом, далеким от однозначно точного определения ее, не слабость произведения, а его сильная сторона. Не субъективизм (как принято считать) поэта, а художническая зоркость.
Чтобы утверждение это не показалось опрометчиво смелым, сошлюсь на одно наблюдение Д. С. Лихачева. Размышляя о природе «неточности» искусства, Лихачев в 1973 году писал: «В литературе не столько важна данность произведения, сколько его идеальная заданность. Борьба заданного и данного лежит в основе всякого произведения искусства и знаменует собой акт эстетического, творческого соучастия рецептора. Торжество заданного над данным в рецепторном акте и составляет сущность эстетического восприятия... Заданное всегда прорывается к читателю через некоторое нарочито неполное свое воплощение» (Лихачев Д. С. О филологии. – М., 1989. – С. 66–67).
«Идеальная заданность» блоковской поэмы «Двенадцать» может быть прояснена той исторической параллелью, которую поэт проводил. О ней он сказал в мае 1918 года в письме к З. Гиппиус: «Неужели Вы не знаете, что «России не будет» также, как не стало Рима – не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I века?» Ее он повторил и в лекции 1920 года «Владимир Соловьев и наши дни»: «Все отчетливее сквозят в нашем времени черты... новой эры, наше время напоминает... первые столетия нашей эры».
Но формы, которые приняла реализация замыслов на практике, отвращали Александра Блока. Свой новый сборник стихов он хотел назвать – «Черный день».
... Умирал он тяжело. Ему было тяжело дышать, и не только потому, что болело сердце. Ему было тяжело дышать в атмосфере времени. Очень медленно, с видимыми препонами шли хлопоты о выезде на лечение за границу. Не успел выехать. В письме Корнею Чуковскому 26 мая 1921 года, за два с половиной месяца до смерти, он в отчаянии скажет: «слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».
И это отчаяние завершает судьбу великого поэта...
Ю. А. Мешков
АЛЕКСАНДР БЛОК
Судьба поэта шире его биографии. Жизнь художника не втиснуть в календарные рамки рождения и смерти. Случайное в мире его творчества исполнено особым смыслом, хотя оно может быть и эпизодично в хронологии его бытия.
Принято считать, что Александр Блок завершил своим творчеством великую эпоху XIX века – эпоху А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Некрасова, Ф. Тютчева. Но так же верно, что ему суждено было стать у истоков века XX. И если Пушкин – эпицентр «золотого», то Блок – эпицентр «серебряного века» русской поэзии и всей отечественной художественной культуры.
Как и многие великие поэты, Александр Блок прожил, к сожалению, недолгую жизнь: он умер на сорок первом году. Но половина отведенных ему лет и все его творчество приходятся на XX век. Правда, он захватил краешек его. Но на двадцатилетнем этом краешке – события, завязавшие трагическую историю столетия, всем течением своим развязывавшие узлы начала.
Начало XX века вызвало немало пророчеств о конце света. Ссылались и на сам факт нового столетия, на тень парящего аэроплана, на стихию землетрясений, на появление кометы Галея. Водопадом словопрений пытались разгадать мнимую тайну «неуправляемости» событий. Иные писатели сочиняли красивые истории о злом роке судьбы, а поэты воспевали смерть как избавление от страданий. Другие видели выход в решительном сокрушении «мира насилия», полагая, что в итоге «кто был никем – тот станет всем». На коротком временном отрезке набегали волною события: русско-японская война, революция 1905–1907 годов, жестокая реакция, реформы Столыпина, бойня первой мировой, Февраль и Октябрь 1917 года, братоубийственная гражданская война, невиданный голод, репрессии против собственного народа пришедших к власти тех, «кто был никем». Каждое – узловой момент и веха в трагедии Отечества. И каждый очередной год начавшегося XX века не прояснял, а лишь усложнял ответ для тех, кто в шагах Истории хотел бы слышать шаги толстовского камердинера Матвея: он принесет платье, сапоги, добрые вести и успокоит растерянного и нашкодившего барина: «Ничего, сударь, образуется».
Александр Блок слышал время. Он слышал, как в нем рождались:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне...
На Александра Блока в самом начале XX века глубокое влияние оказал Вл. Соловьев. Он открыл для себя Соловьева-философа через его стихи, поразившие удивительным совпадением в главном – восприятии всего внешнего мира. Блок пришел к Соловьеву в тот период жизненного пути, когда напряженно искал цельного взгляда на мир, понимания не логической его природы, а образной сути. И нашел в нем учителя.
Вл. Соловьев повлиял на историческое сознание Блока. Поэт не случайно назвал философа «носителем и провозвестником будущего» (статья 1920 года «Владимир Соловьев и наши дни»). Блоку близка оказалась соловьевская концепция современности как заключительного звена большого, многовекового исторического периода, преддверия будущего, которому суждено начаться за ним и которое будет (должно быть) основано на принципиально иных, отличных от существовавших до этого началах. В статье 1900 года «По поводу последних событий» Соловьев писал: «... Прежняя история взаправду кончилась, хотя и продолжается в силу косности какая-то игра марионеток на исторической сцене... Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно».
Историческое сознание Блока было неотрывно от его этического сознания. Он верил в движение мира (общества, людей) к совершенству. Это была «идеальная заданность» блоковской лирики, предопределившая ее эволюцию и завершенность творческого пути поэмой «Двенадцать». И в этом – тоже влияние Соловьева.
Вл. Соловьев учил, что каждому должно быть свойственно сознание собственного морального несовершенства. Вместе с тем подлинное этическое сознание опирается на признание объективно существующего совершенства. И линия морального поведения есть приближение к совершенству, преодоление своего несовершенства. Это оказалось очень близко раздумьям Блока. Это не только определило линию его поведения, но и содержание всего творческого пути.
Мир – всеедин, целостен. Вл. Соловьев, а за ним и Блок верили в конечное торжество общечеловеческого и всечеловеческого начала. Оно – в самом мире, его и надо развивать. Но прежде – увидеть самому, внутренним взором, в себе. Надо услышать, уловить гармонию, музыку целостного мира. Что Александру Блоку и удалось.
I
Александр Александрович Блок родился 28 ноября 1880 года в Петербурге, в университетском ректорском доме, который в тот период по праву должности ректора занимал его дед – известный ботаник А. Н. Бекетов. Дочь Бекетова Александра вышла замуж за подававшего надежды молодого ученого-юриста Александра Львовича Блока, уехала было с ним в Харьков. Перед рождением сына она вернулась к родителями, осталась, решительно отказав мужу продолжать совместную жизнь. Александр Львович, конечно же, переживал, но на его ученых занятиях и карьере это не сказалось: он вскоре защитил докторскую диссертацию, стал профессором, деканом юридического факультета Варшавского университета. Как бы ни складывались отношения между отцом и матерью, как бы ни оценивали в семье Бекетовых незадачливого мужа Александры, Александр Блок после окончания гимназии поступает осенью 1898 года именно на юридический факультет Петербургского университета. Потом он оставит его, заново поступит в университет и в 1906 году окончит историко-филологический.
Но в юношеском желании быть юристом – его отношение к отцу.
А. Блок рос и воспитывался в высококультурной среде, с детства впитывал атмосферу интеллектуальности, тонкого художественного вкуса. Но позднее, вспоминая себя на рубеже веков, в первые студенческие годы, он в автобиографии самокритично признает, что шел «от полного незнания неумения сообщаться с миром». Стихи он начал писать рано, серьезно – с 1898 года. И когда решился показать свои стихии старинному знакомому семьи, редактору известного Журнала, тот выпроводил его словами: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что твориться».
А. Блок стал студентом Петербургского университета осенью 1898 года. 20 февраля, когда лишь начался второй семестр, один из митингов студентов Петербургского университета закончился избиением его участников полицией. Это послужило началом волнений во всех университетских городах России. Правительство образовало комиссию для расследования причин волнений. На основе доклада этой комиссии 29 июля 1899 года (не случайно было выбрано время летних каникул) издаются Временные правила «Об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемых из сих заведений за учинение скопом беспорядков». Год проходит спокойно. Летом 1900 года в Одессе происходит общестуденческий съезд, а в конце года – студенческие беспорядки в Киеве. 11 января 1901 года студент Карпович убивает министра народного просвещения Боголепова.
Это и было то самое «бог знает что», творившееся в университете, о чем говорил студенту Блоку редактор журнала «Мир Божий» В. Острогорский. И не без основания. Вот что писал Блок отцу 2 мая 1901 года: «Что касается подробностей учебных волнений, то я знаю о них также большею частью по газетам (самое точное?). Частные же слухи до такой степени путаны, сбивчивы и неправдивы, а настроение мое (в основном) так отвлечено и противно всяким страстям толпы, – что я едва ли могу сообщить Вам что-нибудь незнакомое».
Каждому юному поэту в его 20 лет обидно, когда его Музе так откровенно, пусть и с видимым добродушием, указывают на дверь. А. Блоку, уже принявшему решение уйти с юридического, хотелось прийти в круг студентов-филологов автором опубликованных стихов. Но в словах В. Острогорского была своя правда, и поэт, вспомнив их пятнадцать лет спустя в автобиографии, скажет: «Теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах».
После перехода на историко-филологический факультет Блок углубленно знакомится с современной литературой, вступает в переписку с А. Белым, встречается с В. Брюсовым. В 1903 году в журнале «Новый путь» печатает цикл стихов «Из посвящений», в этом же году в альманахе «Северные цветы» еще один цикл – «Стихи о Прекрасной Даме», давший название и первой книге поэта, вышедшей в конце 1904 года.
Запас жизненных впечатлений, с которыми Александр Блок вступал в поэзию, был ограниченным. Его ранние стихи умозрительны. Но он хотел прорваться к тому дальнему, чему и призван служить Поэт, что он призван образно выразить.
Он любил комфорт и стремился к нему. Любил окружение умных и приятных ему людей. Ему нравилось быть в центре внимания и пользоваться тем, что давалось без особого труда. Он был человеком своей эпохи, своей среды, но и своей особой жизненной судьбы.
Сам поэт разделил свою лирику на три книги и тем подсказал исследователям ту периодизацию своего творчества, которая стала общепринятой. Мы находим немало отличий в настроениях раннего и зрелого Блока, в суждениях автора «Стихов о Прекрасной Даме» и автора «Ямбов», в лирических экзерсисах начала века и суровой патетике «Скифов». Отличия, действительно, есть, и отличия существенные. Три периода его творчества (1898–1904, 1904–1908, 1908–1921), три книги лирики дают последовательную, четко прослеживаемую эволюцию поэта, его путь. Идея пути, по утверждению Д. Максимова, – это и тема многих блоковских стихов, и сквозной сюжет его лирики, и пафос творчества (Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975).
Открывая Собрание сочинений А. А. Блока, мы на первой же странице читаем:
Пусть светит месяц – ночь темна.
Пусть жизнь приносит людям счастье, –
В моей душе любви весна
Не сменит бурного ненастья.
Ночь распростерлась надо мной.
И отвечает мертвым взглядом
На тусклый взор души больной,
Облитой острым, сладким ядом...
Это – январь 1898 года. А вот лето 1900 года:
Увижу я, как будет погибать
Вселенная, моя отчизна.
Я буду одиноко ликовать
Над бытия ужасной тризной.
Пусть одинок, но радостен мой век.
В уничтожение влюбленный,
Да, я, как ни один великий человек,
Свидетель гибели вселенной.
Долгое время из стихов раннего Блока исследователями намеренно выделялись те, что создавали представление о молодом человеке, отстраненном от реальной жизни, замкнутом в камерном кругу индивидуалистических переживаний. В подтверждение тезиса о подчеркнутом блоковском индивидуализме неизменно цитировалось следующее:
Душа молчит.
В холодном небе
Всё те же звезды ей горят.
Кругом о злате иль, о хлебе
Народы шумные кричат...
Она молчит, – и внемлет крикам,
И зрит далекие миры,
И в одиночестве двуликом.
Готовит чудные дары.
Дары своим богам готовит
И, умащенная, в тиши
Неустающим слухом ловит
Далекий зов другой души...
Так – белых птиц над океаном
Неразлученные сердца
Звучат призывом за туманом,
Понятном им лишь до конца.
Тезис о Блоке-индивидуалисте, который в раннем творчестве уходил «безвозвратно в глубь собственной души», должен был обозначить как бы низшую точку, с которой он начнет свое восхождение к вершине – поэме «Двенадцать». Тем как бы подтверждалась мысль, что количество жизненных впечатлений и даст в итоге новое качество. Линия пути прочерчивалась четко, а в осадок, как не преодоленное влияние так называемого декадентства, уходило все, что оставалось за этой линией.
Что касается строк, дающих повод говорить об индивидуалистическом начале в его ранней лирике, то Блок так их объяснял: «... Всякой лирике, и особенно осьмнадцатилетней, свойственны печаль и жалобы, и для них не нужно искать обоснований в действительной жизни».
Приведенные выше ранние стихи Александра Блока не дают основания говорить, что в юности он был так уж глух к тому, что происходило вокруг. В первый период творчества, который не сводим к стихам о Прекрасной Даме, поэт, при всей погруженности в свою готовность-неготовность к встрече с совершенством, образным носителем которого и выступает Прекрасная Дама, слышит: «кругом о злате иль о хлебе народы шумные кричат». Он был занят далеко не только собой.
Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!
Я прощаюсь и с добрым, прощаюсь и с злым,
И надежда и ужас разлуки с земным,
А наутро встречаюсь с землею опять,
Чтобы зло проклинать, о добре тосковать!..
А в третьей строфе этого же стихотворения вдруг обнаруживается, что поэт ведет речь вовсе не только о себе. Свою тоску, свою «измученность» жизнью, свою неустроенность в мире до высшего предела («желанием смерти горя») он осмысляет как общую тоску, как измученность каждого, как неустроенность всех.
Боже, Боже, исполненный власти и сил,
Неужели же всем ты так жить положил,
Чтобы смертный, исполненный утренних грез,
О тебе тоскованье без отдыха нес?..
«Я» Блока здесь уже даже и не условное поэтическое «я», а «я» лирического героя, объективирующего «тоскованье» современников.
Рано возникает в его поэзии и образ поэта, представление о провидческой его миссии.
О, если б мог я силой гениальной
Прозреть века, приблизить их к добру!..
Достаточно этих двух строк, чтобы говорить, как свято представлял себе миссию поэта Блок. Но продолжим:
Блажен поэт, добром проникновенный,
Что миру дал незыблемый завет.
И мощью вечной, мощью дерзновенной.
Увел толпы в пылающий рассвет!
Блоковский образ поэта далек оттого, который насаждался старшими русскими символистами. Достаточно вспомнить, что
В. Брюсов в стихотворении «Юному поэту» (а таковым Блок был в год написания стихотворения) призывал следовать «трем заветам»: «не живи настоящим», «никому не сочувствуй», «не поклоняйся искусству». Но Блок ищет другого:
Сама судьба мне завещала
С благоговением святым
Светить в преддверии Идеала
Туманным факелом моим.
И только вечер – для Благого
Стремлюсь моим земным умом,
И полный страха неземного,
Горю Поэзии огнем.
Выше уже было названо имя Владимира Соловьева.
Блоковеды никогда не обходили темы «А. Блок и В. Соловьев». Довольно часто цитировались строки поэта из его письма Евгению Иванову от 15 июня 1904 года: «Я в этом месяце силился одолеть «Оправдание добра» Вл. Соловьева и не нашел там ничего, кроме некоторых умных формул средней глубины и непостижимой скуки. Хочется все сделать напротив, назло. Есть Вл. Соловьев и его стихи – единственное в своем роде откровение, а есть «Собр. соч. В. С. Соловьева» – скука и проза».
К философским трактатам Соловьева Блок, может быть, и относился иронично. Но воздействие личности философа и особенно его поэзии («единственное в своем роде откровение») в ранний период было велико.
А. Блок пришел к В. Соловьеву в тот период своего жизненного пути, когда напряженно искал цельного взгляда на мир, понимания не его природы, а образа. Его погруженность в себя – не следствие ухода от злобы дня, отстранения от земного, а стремление обрести нравственное начало, внутренний стимул, определить тип поведения. И Соловьев помог ему обрести этическое сознание. Блок нашел это в стихах Соловьева, которые особенно ценил:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами –
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий –
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете –
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
Отсюда, вроде бы, прямой переход в мир Прекрасной Дамы, на время захвативший поэта и, как принято считать, отодвинувший его встречу с той «жизнью страстной», в которой ему после «мистических блужданий», суждено будет так мучительно искать свой путь.
Но Соловьев созвучен с Блоком и другим. Сам поэт скажет об этом в августе 1920 года в лекции памяти философа:
«Вл. Соловьеву судила судьба в течение всей его жизни быть духовным носителем и провозвестником тех событий, которым надлежало развернуться в мире. Рост размеров этих событий ныне (т. е. в 1920 году. – _Ю._М_.) каждый из нас, не лишившихся зрения, может наблюдать почти ежедневно. Вместе с тем каждый из нас чувствует, что конца этих событий еще не видно, что предвидеть его невозможно, что свершилась лишь какая-то часть их – какая, большая или малая, мы не знаем, но должны предполагать скорее, что свершилась часть меньшая, чем предстоит.
Если Вл. Соловьев был носителем и провозвестником будущего – а я думаю, – замечает А. Блок, – что он был таковым, и в этом и заключается смысл той странной роли, которую он играл в русском и отчасти в европейском обществе, – то очевидно, что он был одержим страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия».
Соловьевская концепция современности как заключительного звена большого исторического периода, преддверия будущего, которому суждено будет начаться за ним и которое будет основано на принципиально новых, отличных от существовавших до этого начал, была воспринята Александром Блоком. А в Октябре 1917 года он увидел точку отсчета этого будущего.
II
Лирический герой первой книги лирики Александра Блока – отрок, зажигающий свечи в храме Прекрасной Дамы и молитвенно произносящий заклинания о встрече с совершенством. Однако совсем не случайно в этой лирике прорываются голоса внешнего мира.
В 1903 году Блок расслышит тот «медный голос», что каждодневно зовет людей «согнуть измученные спины», расслышит и смех довольства тех, кто – «этих нищих провели».
В 1904 году он услышит «словеса незнакомых наречий». Он упомянет о «новых людях»:
В тех же муках рождала мать,
Так же нежно кормила у груди...
Он осознает, что им суждено сдвинуть севшую на большую мель баржу жизни. И горестно признает, что в свое новое далеко они («нас») – «верно, не возьмут».
В мае 1918 года в неотправленном письме к Зинаиде Гиппиус Блок напишет: «Нас разделил не только 1917, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни».
Но еще раньше их начинал разделять и Владимир Соловьев, «преодоленный» З. Гиппиус. В декабре 1902 года он в письме к М. С. Соловьеву поделится: З. Гиппиус «однажды выразилась, что Соловьев устарел и «нам» надо уже идти дальше. Чем больше она говорила таких (а также и многих других!) вещей, тем больше я на нее злюсь, и иногда даже уж до такой степени злюсь, что чувствую избыток злобы и начинаю напоминать себе о ее несомненных талантах...»
События 1905 года нашли отражение в лирике Блока. Несущественной перспективы эти стихи, на мой взгляд, не открывали.
И лишь стихотворение «Сытые» стало программным оформлением качественного сдвига в мироощущении поэта.
Стихотворение – один из немногих у Блока «откликов» на реальные события, на злобу дня («внушено октябрьскими забастовками 1905 года в Петербурге»). В рукописи – пометка: «Скверное стихотворение». «Скверное» не потому, что было злободневным откликом. А потому, что было определено одномерным. Поэт не сдержался, выговорил то, что накапливалось («избыток злобы») и – как интеллигентный человек и художник – устыдился этой своей несдержанности.
В ритмической строгости интонации, лексике, наступательной инвективности пафоса заявлена позиция, обозначен тот мир, которому Александр Блок, начиная с «Сытых» и заканчивая поэмой «Двенадцать» («Отвяжись ты, шелудивый, Я штыком пощекочу!»), говорит свое гневное «нет».
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах – желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.
Так – негодует всё, что сыто,
Тоскует сытость важных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев!
В 1906 году им была написана романтическая баллада «Незнакомка». Блоковское «нет», заявленное в «Сытых», художественно реализовано в «Незнакомке» неприятием мира самодовольства, обыденной пошлости.
Рисуя реальный фон, поэт предельно четок. Весенний дух «тлетворный», окрики – «пьяные», очарование дачных мест оказывается «скукой», которую оживляет привычная картина:
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Отметим, в «Сытых», «Незнакомке» и во всем последующем творчестве Александр Блок предельно определенен в отношении к миру, которого не принимает.
Но за экзотической ситуацией «Незнакомки», сделавшей, кстати, имя поэта особенно популярным, мало кто заметил Блоковскую тревогу за поруганную красоту, которой не находится места в мире. Мир этот дисгармоничен, красота в нем бесприютна. И где ей еще объявиться, как не в воспаленном («смирени оглушен») воображении лирического героя.
Осознавая свое бессилие и бросая вызов «страшному миру», лирический герой поэта лишь мечтает о счастье.
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все – равно.
Вон счастие мое – на тройке
В сребристый дым унесено...
Летит на тройке, потонуло
В снегу времен, вдали веков...
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков...
В глухую темень искры мечет,
От искр всю ночь, всю ночь светло...
Бубенчик под дугой лепечет
О том, что счастие прошло...
И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна...
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным-пьяно... пьяным-пьяно...
В предисловии к сборнику «Нечаянная радость» (1907) Александр Блок напишет, что «мир – балаган, позорище»: «На буйных улицах падают мертвые, и чудодейственно-терпкий напиток, красное вино, оглушает, чтобы уши не слышали убийства, ослепляет, чтобы очи не видели смерти».
Реальная действительность текущих лет определяется им как» страшный мир». Тот «страшный мир», которому, согласно эсхатологии Вл. Соловьева, суждена гибель.
Миры летят. Года летят.
Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз...
Но вот что примечательно. Резко и определенно характеризуя этот «страшный мир» приютности в нем красоты, Александр Блок не уходит от него. Наоборот: он предельно открывает ему границы своей лирики. Более того: поднимает «бунт» против современной ему лирики, которая, по его мнению, лишь закрепляет «переживания души, в наше время, по необходимости, уединенной... Между тем, – писал он в предисловии к сборнику «Лирические драмы» (1908), – всякий читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний жизненного пути».
Лирика Александра Блока передает психологическое состояние личности, стремящейся осознать себя в движении времени. Внутренний мир его лирического «я» характеризуется не погружением в себя (самопознание), а осмыслением себя в сложном сцеплении исторических и социальных обстоятельств, в ряду других, своей судьбы как общей судьбы современников.
Цикл стихов «Город», центральный во второй книге Блоковской лирики, густо населен. Лирический герой помещен в конкретную жизненную обстановку. Очертания городских строений, всполохи пожаров и багровость закатов, бледная тусклость месяца, пыль переулков и сумрак чердаков – не просто реалии обстановки, не фон, на котором поэт развивает тему страданий человека, а образ-символ неустроенности жизни.
И свое лирическое творчество Блок оценивает как протест против враждебной человеку действительности.
В третьей книге лирики его лирический герой принужден вращаться в безысходном кругу бессмысленной размеренности, леденящей душу упорядоченности, которая мертвит и иссушает все живое.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Всё будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Александру Блоку не хватает стихии, ветра, который, ворвавшись вихрем, разметал бы, смял, уничтожил этот мир. Вот почему он будет радостно приветствовать:
Черный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем Божьем свете!
А пока – «бессмысленный и тусклый свет».
Блок верил, что будущий читатель простит ему («в грядущем») угрюмство его лирики и откроет главное:
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество.
Но – грядущего «добра и света», грядущей «свободы», разлитых в мире уже сейчас, но пока далеко не всегда явленных открыто. В будущем они будут открыты всем: «Художнику дано видеть далеко».
XX век виделся Александру Блоку таким, что сегодня мы можем только удивляться его пророчеству. Век лишь начался, а поэт в сентябре 1911 года, провидя его протекание, пишет, что он:
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...
Я цитирую поэму «Возмездие». И продолжу цитату по одному из вариантов, ибо слова поэта многое говорят нам, пережившим конец века:
Что ж, человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали Открылись взору твоему?
Как день твой величав и пышен,
Как светел твой чертог, жених!
Нет, то не рог Роланда слышен,
То звук громовых труб иных!
Так, очевидно, не случайно
В сомненьях закалял ты дух,
Участник дней необычайных!
Открой твой взор, отверзни слух,
И причастись от жизни смысла,
И жизни смысл благослови,
Чтоб в тайные проникнуть числа
И храм воздвигнуть – на крови.
Во имя чего же суждено человеку пройти сквозь все это? Что дано за всем этим увидеть («открой твой взор») и услышать («отверзни слух»)?
Заметим: Блок не проклинает век. Он обозначает, через что предстоит пройти.
Во имя чего?
В статье «Стихия и культура» (декабрь 1908) он говорит, среди прочего, о землетрясении в Калабрии и Мессине. Он приводит мнение ученых, сказавших, что – «югу Италии и впредь угрожают землетрясения; что там еще не отвердела земная кора». И тут же, без перехода, о сокровенном, волнующем его соотечественников: «А уверены ли мы в том, что довольно "отвердела кора" над другой, такой же страшной, не подземной, а земной стихией – стихией народной?»
Сам Блок был уверен, что нет. Он высказывал это еще в 1907 году, когда многие уже надеялись, что «отвердела кора». В стихотворении «Я ухо приложил к земле...» реакция («мрак, где не видать ни зги!») осмысляется им как пауза, как «случайная победа», за которой последует новый взрыв («Ветер, ветер – На всем Божьем свете!») народной стихии.
Во имя? У Блока пока один ответ – во имя уничтожения этого «страшного мира».
На непроглядный ужас жизни
Открой скорее, открой глаза,
Пока великая гроза
Всё не смела в твоей отчизне...
Дай гневу правому прозреть,
Приготовляй к работе руки...
Не можешь – дай тоске и скуке
В тебе копиться и гореть...
Но только – лживой жизни этой
Румяна жирные сотри,
Как боязливый крот, от света
Заройся в землю – там замри,
Всю жизнь жестоко ненавидя.
И презирая этот свет,
Пускай грядущего не видя, –
Дням настоящим молвив: н е т!
Откуда у Блока это бесстрашие перед лицом грядущей народной стихии? Ведь знает он: «над нашим смертным ложем Взовьется с криком воронье».
В конце 1908 года в письме к К. С. Станиславскому Блок напишет, что несмотря на все «уклонения, падения, сомнения, покаяния», путь его «в основном своем устремлении – как стрела, прямой, как стрела – действенный». И в том, к чему устремлял он свой путь, он и черпал надежду. «Недаром, – продолжает Блок, – может быть, только внешне наивно, внешнее бессвязно произношу я имя: Россия».
Еще в преддверии XX века, давая свою поэтическую интерпретацию картине В. Васнецова «Гамаюн», Александр Блок представит свое видение пути России – сквозь иго татар, голод, казни. Уже тогда ему – «... вещей правдою звучат Уста, запекшиеся кровью!».
Но путь России есть и его путь. В облике родины многое для поэта скрыто. Но ее судьба есть и его судьба, ее завтрашний день есть и его завтрашний день:
О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.
Мировая война обострила чувство сопричастности к судьбам России и ее народа. Вот финальные строки «Коршуна»:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней. –
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
Александр Блок во всем был искренним: в заблуждениях и обретениях, в поведении и суждениях. Возможно, что себя он и упрекал за те или иные поступки и слова. Но стремился не дать повода упрекнуть его в неискренности.
К 1916 году он выговорил все, что мог сказать. Умея писать стихи, он не хочет писательства, а потому и ответил Леониду Андрееву: «Все словесное во мне молчит».
III
1917 год обозначил для Александра Блока тот светлый день, что неизбежно должен был сменить мрак ночи.
В июне 1917 года не на публику, а в письме к жене он скажет: «Нового личного ничего нет, а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия».
Будучи искренним на протяжении всей своей творческой жизни в ненависти и в любви, Блок бесстрашно искренен и в кульминационной точке своего пути – в поэме о революции.
Он думал о России. О том положении, в котором она оказалась.
В мае 1917 года Блок был назначен редактором стенографического отчета Чрезвычайной следственной комиссии. Временное правительство учредило ее для расследования деятельности царских министров и сановников. Блок присутствовал на допросах, сам вел протоколы и редактировал другие, знакомился с документами. К работе относился ответственно и увлеченно. Комиссия так и не завершила своей деятельности, да и не стремилась к этому. Два года спустя поэт собрал документы и впечатления в книгу «Последние дни императорской власти». Она дает достаточное представление о том пределе, к которому подошла царская власть и привела за собой Россию.
Работая в комиссии, он довольно близко видел и общался с теми, кто принял власть в феврале 1917 года. И – разочаровался в них. В дневнике его появляется имя В. И. Ленина. Он с интересом присматривается к позиции большевиков.
Ему очевидно, что революция не остановится на Феврале. 19 октября, когда активно обсуждаются вести о готовящемся выступлении большевиков, в его дневнике появляются две примечательные записи.
Первая: «_Один_только_Ленин_ верит, что захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране».
Это – на слухах, газетных сообщениях, разговорах.
А другая – на знании реальной обстановки и внутреннем убеждении: «Выступление может, однако, состоятся совершенно независимо от большевиков – независимо от всех – стихийно».
Это и помогло Александру Блоку встретить Октябрь 1917 года как должное. Должное, ставшее следствием сущего в историческом развитии народа и России. Тот, кто не понимал сущего, не принимал и происшедшее как должное.
Свою позицию Блок попытался изложить в статье «Интеллигенция и революция», написанной в первые числа января 1917 года.
Статья проникнута верой: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой – по-новому – великой».
В чем должно проявиться прозреваемое Блоком сущее? – «_Переделать_все_. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
Очень важно понять блоковскую мысль о природе этого сущего. Она – не только в течении событий времени (они создали ситуацию), не даже в большевиках (они использовали ситуацию). «Когда _такие_ замыслы, – читаем далее в статье «Интеллигенция и революция», – искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывающие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, – это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но _это_ называется _революцией_».
Концепция обозначается четко: «замыслы, искони таящиеся... в душе народной» – «устроить так, чтобы... наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
И вот эту концепцию он художественно реализует в поэме «Двенадцать».
В Октябре 1917 года Александр Блок увидел осуществление сокровенного, выстраданного. То, что снимало его страстное «нет» и требовало столь же страстного «да!». Это «да!» он сказал поэмой.
Поэму «Двенадцать» Блок написал в короткий срок – в течение трех недель, с 8 по 28 января 1918 года. Впервые она была опубликована 3 марта в эсеровской газете «Знамя труда». Чуть позже – в апреле, в первом номере журнала «Наш путь». В мае издательство «Революционный социализм» напечатало ее вместе со стихотворением «Скифы» отдельной брошюрой, предисловие к которой написал Р. Иванов-Разумник. Осенью, в ноябре, издательство «Алконост» выпустило поэму отдельной книгой большого формата с прекрасными, ставшими классикой иллюстрациями Юрия Анненкова. Всего вышло 300 нумерованных экземпляров, и именно они, а не последующее переиздание, вскоре стали раритетами.
Библиографический указатель А. Тарасенкова «Русские поэты XX века: 1900–1955» (М., 1966) фиксирует более 10 изданий поэмы только в 1918–1920 годах. Фактически их было больше, даже без перепечаток в прессе. «Двенадцать» получили широкую известность в самых разных слоях, читались в концертах, инсценировались.
Но как только дело доходило до интерпретации содержания, мнения разделялись. Владимир Маяковский писал в 1921 году: «Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей». Десятилетия спустя литературовед Л. К. Долгополов подведет итог усилиям блоковедов понять это уникальное произведение: «Мы прекрасно понимаем, что окончательной и бесспорной точки зрения на «Двенадцать» выработано быть не может».
Произведение гениально не только в момент своего появления, оно и в последующей жизни вряд ли может быть сведено к однозначной, абсолютно бесспорной оценке, ибо оно полифункциональное. И кажущиеся недостатками отдельные грани ее не есть ли зеркало эпохи, отражающее неполноту взгляда лишь с позиции данного времени?
Объяснение «Двенадцати» иногда ищут в мнимой неоднозначности позиции поэта, в том, что финал ее якобы художественно неубедителен и Блок сам сомневался в его определенности, выразительности, точности.
Но отметим: поэт не сомневался в _единственности_ того решения, которое пришло к нему сразу.
Да, он сразу нашел, что хотел сказать в финале поэмы. И это было ему особенно дорого. Перед этим отступало признание своего неумения единственно верному решению найти единственно возможную форму выражения. Вот что он писал 12 августа 1918 года Юрию Анненкову в связи с тем, как увидел финал поэмы художник, каким изобразил Христа: «Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как, может быть, хуже всего сумел сказать и в «Двенадцати» (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на все критики)».
Критики пытались объяснить, откуда взялся Иисус Христос в поэме «Двенадцать». Не находя прямого и однозначного ответа, разводили руками: так, мол, поэту увиделось. Но пойдем с другого конца: что хотел сказать Блок этим образом?
«Да» революции можно было сказать в произведении, где героем был бы сам народ, где звучали бы не голоса его, а сам он говорил. Блок как художник понял это и в дневнике зафиксировал: «Революция – это: я – не один, а мы».
Художественное решение «мы» революции в поэме лишено абстрактности и условности. Блоковская революция конкретна, что заявлено уже в первой главе предметными координатами времени:
От здания к зданию
Протянут канат,
На канате – плакат:
«Вся власть Учредительному собранию!»
Старушка убивается-плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут...
Хронологическое время отмечено и деталями: «керенки... в чулке», «элестрический фонарик на оглобельках», «гетры серые» и т. п. Но главная примета времени – герои поэмы, точнее – герои времени.
Как пошли наши ребята
В красной гвардии служить –
В красной гвардии служить –
Буйну голову сложить!
Эх ты, горе-горькое,
Сладкое житье!
Рваное пальтишко,
Австрийское ружье!
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
Фабула поэмы мало скажет о содержании ее. И все же.
По улицам революционного Петрограда идет красногвардейский патруль. Тревожно настроение обывателей, сурова ярость разбуженного народного гнева, зорок взгляд призванных поддерживать порядок. И вот на лихаче, не подчиняясь окрику патрульных, проносится отступник – Ванька, а с ним подружка его – Катька. Стремясь задержать их, красногвардейцы стреляют, и какой-то выстрел оказывается роковым: убита Катька. Опечален один из патрульных («Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил...»). Но коллектив сурово одергивает, «стервеца»: «Не такое нынче время, Чтобы нянчиться с тобой! Потяжелей будет бремя Нам, товарищ дорогой».
И, преодолевая порывы разыгрывающейся вьюги, красногвардейцы продолжают обход города.
Блок не стремится к детальной проработке фабулы и к углубленной психологической мотивировке. Принимая красногвардейский патруль как данность (должное), пунктиром очерчивая один событийный эпизод, поэт озабочен тем, чтобы передать сущее революции. Реалистическая событийная основа фабулы – зерно сюжета, осевая линия, которая держит романтическое восприятие общего. Вот за это общее поэт и приглашает читателя заглянуть, чтобы за горизонтом реально-конкретного, зримо-представляемого, за горизонтом настоящего (которое поэт не славит, а принимает как неизбежно должное) увидеть грядущее – путь к осуществлению замыслов, искони таящихся в душе народной.
В хаосе звуков, выстрелах и завываниях вьюги поэт улавливает строгий, как команда, и лаконичный, как призыв, все покрывающий ритм:
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Блок потрясен открывшейся ему перспективой. Все прошлое и все, что связано с прошлым, стало мелким, незначительным. Да, он пожалеет, что в усадьбе сожгли его библиотеку. Но надежды уже прочно связаны с перспективой грядущего: «Вперед, вперед, рабочий народ!»
Двенадцать красногвардейцев, Ванька и Катька, Петруха, буржуй на перекрестке, голодный пес и т. п. – это реалии настоящего, не очень понятного и – будем откровенны – чуждого Блоку дня революции. Но он знает, что они преходящи. За ними – грядущее, новая великая правда, что непременно утвердится. Имени ее поэт еще не знает.
Сквозь фабулу (день сегодняшний), сквозь неотчетливость происходящего («Разыгралась что-то вьюга, Ой, вьюга, ой, вьюга! Не видать совсем друг друга За четыре за шага») он устремлен к той точке «державного шага», в котором новая всемирно-историческая правда, утверждаемая революцией.
... Так идут державным шагом.
Позади – голодный пес.
Впереди – с кровавым флагом
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью над вьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос.
Сохранилось мнение В. Г. Короленко: «Христос говорит о большевистских симпатиях автора».
Так тогда воспринималась поэма. И впоследствии только так: Блок Христовым именем освятил дело большевиков.
А теперь, когда негативными словами характеризуется то, чем обернулись те события спустя десятилетия, то, что принесли они каждому из нас, стране и народу, хорошо еще, если делается вывод о наивности Александра Блока... И поэт, чье восприятие Октября 1917 года было авторитетным свидетельством его исторического для судеб России значения, предстает заблудившимся.
Происходит это каждый раз (как в данном случае – с поэмой «Двенадцать»), когда в художественном произведении мы видим и открываем только то, что нам хочется видеть и открыть.
Аналогия «большевики – Христос» – не блоковская аналогия. Об этом можно судить по его записи в дневнике от 12 июля 1917 года. «Произошло странное недоразумение, – фиксирует он события дня, – я записал для председателя слова Белецкого о большевиках как «первых христианах» и пр., сказанные в крепости 6 июля. Председатель сказал, что, наоборот, Белецкий говорил о меньшевиках; когда я хотел взять бумагу обратно, Муравьев спрятал в карман и сказал: «Зачем же вам переписывать?» – Адельсон согласен со мной, что Белецкий говорил именно о большевиках».
С. П. Белецкий (1873–1918) – бывший директор царского департамента полиции. Блок присутствовал на его допросах в Чрезвычайной следственной комиссии, редактировал протоколы. Свои впечатления от общения с ним он изложил 11 июня 1917 года в письме к матери: «Сам я погружен в тайны департамента полиции; мой Белецкий, над которым я тружусь, сам строчит – потный, сальный, в слезах, с увлечением, говоря, что это одно осталось для его души. В этой грубой скотинке есть детское». Чуть позже, 5 июля пишет в дневнике: «С. П. Белецкий «очищается от грязи». Но можно ли очистится, выливая также и всю чужую грязь и не стараясь оправдать ее? Нет, те, кто из них раскаялся (и раскаялся ли?), должны еще пройти много ступеней очищения, они – в самом низу лестницы, как «дети», только наоборот».
Из этого следует, что слова Белецкого о большевиках как» первых христианах» Блок не мог воспринять иначе, как попытку «очищения от грязи», как попытку представить себя прозревшим, раскаявшимся. А в последнем он сильно сомневался. Потому, думается, и не мог принять аналогию «большевики – Христос». В ней было что-то от оправдания. А Блоку нужно было утверждение.
К образу Христа он вышел в начале января 1918 года, еще до поэмы. В дневнике Блок набрасывает план пьесы, в которой должен был действовать Иисус Христос. При этом открыто переосмысляет библейский сюжет об учителе и учениках.
Апостолы у Блока – люди из народа, каждый в отдельности и вместе они обыденны, далеки от совершенства (и стремления к нему), заняты будничными делами, плутоваты. Вот один: «Дурак Симон с отвисшей губой удит. Разговор про то, как всякую рыбу поймать. (Как окуня, как налима.) »
Вот другой: «Андрей (Первозванный) – слоняется (не сидится на месте) ». И далее: «Около Иисуса оказываются уже несколько других (тоже с кем-то поругались и не поладили; бубнят что-то, разговоры недовольных». И ведут они себя, больше беспокоясь о себе на земле, о сегодняшнем, о том, чтобы выжить: «Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули. Правда того, что они улизнули». В итоге предстает жизнь, далекая от апостольской чистоты, благости, жизнь трудового, обиженного народа. Блоку хотелось подчеркнуть это и он дает характеризующую запись: «Загаженность, безотрадность форм, труд».
Но за ними, за этими людьми, живущими обыденной трудовой жизнью, своя правда. Ее-то и аккумулирует Иисус: «Он все получает от народа... «Апостол» брякнет, а Иисус разовьет». Он – «задумчивый и рассеянный, пропускает их разговоры сквозь уши: что надо, то в художнике застрянет».
Новая правда – в том, что «застрянет».
И вот эта стихия народного бытия и народного недовольства, в которой суждено родиться новой правде, новой жизни, новым идеалам, сопоставилась в поэтическом сознании Александра Блока со стихией его времени, с той стихией, что выплескивается сама по себе как сущее. А потому повторю выше приведенные строки, записанные Блоком в дневнике за несколько дней до Октябрьской революции: «Выступление может, однако, состояться совершено независимо от большевиков – независимо от всех – стихийно».
Сопоставления в плане пьесы закреплены и на уровне деталей. Чего стоит характеристика: «У Иуды – лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого». И вот поистине пророческое сопоставление в том, как действуют и будут действовать «апостолы» новой правды в утверждении ее: «Фома (неверный) – «контролирует». Пришлось уверовать – заставили – и надули (как большевики). Вложил персты – и стал распространителем: а распространять _заставили_ – инквизицию, папство, икающих попов, учредили».
Нет ни в плане пьесы об Иисусе Христе, ни в поэме «Двенадцать», ни в дневниках и письмах Александра Блока ничего, что говорило бы, что он полностью на стороне тех, кому выпало течением стихии стать на острие ее, того должного, во что вылилась стихия, тех форм, которые при рождении обретает идея.
Желая нового, надо принять его в том состоянии, через которое оно проходит. А потому интеллигенция – «может и обязана» работать с большевиками. В развитие этого категоричного утверждения Блок говорит:
«Я политически безграмотен и не берусь судить о тактике соглашения между интеллигенцией и большевиками. Но по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное.
Вне зависимости от личности, у интеллигенции звучит та же музыка, что и у большевиков...
Правда, большевики не произносят слова «божья», они больше чертыхаются, но ведь из песни слов не выкинешь».
Отсюда и тезис: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».
И в том, что Блок завершает поэму образом, далеким от однозначно точного определения ее, не слабость произведения, а его сильная сторона. Не субъективизм (как принято считать) поэта, а художническая зоркость.
Чтобы утверждение это не показалось опрометчиво смелым, сошлюсь на одно наблюдение Д. С. Лихачева. Размышляя о природе «неточности» искусства, Лихачев в 1973 году писал: «В литературе не столько важна данность произведения, сколько его идеальная заданность. Борьба заданного и данного лежит в основе всякого произведения искусства и знаменует собой акт эстетического, творческого соучастия рецептора. Торжество заданного над данным в рецепторном акте и составляет сущность эстетического восприятия... Заданное всегда прорывается к читателю через некоторое нарочито неполное свое воплощение» (Лихачев Д. С. О филологии. – М., 1989. – С. 66–67).
«Идеальная заданность» блоковской поэмы «Двенадцать» может быть прояснена той исторической параллелью, которую поэт проводил. О ней он сказал в мае 1918 года в письме к З. Гиппиус: «Неужели Вы не знаете, что «России не будет» также, как не стало Рима – не в V веке после Рождества Христова, а в 1-й год I века?» Ее он повторил и в лекции 1920 года «Владимир Соловьев и наши дни»: «Все отчетливее сквозят в нашем времени черты... новой эры, наше время напоминает... первые столетия нашей эры».
Но формы, которые приняла реализация замыслов на практике, отвращали Александра Блока. Свой новый сборник стихов он хотел назвать – «Черный день».
... Умирал он тяжело. Ему было тяжело дышать, и не только потому, что болело сердце. Ему было тяжело дышать в атмосфере времени. Очень медленно, с видимыми препонами шли хлопоты о выезде на лечение за границу. Не успел выехать. В письме Корнею Чуковскому 26 мая 1921 года, за два с половиной месяца до смерти, он в отчаянии скажет: «слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».
И это отчаяние завершает судьбу великого поэта...