494 Шамсутдинов Избранное Т. 1
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
СУДЬБА ТЕБЯ ХРАНИ!
ГЕНЕЗИС
_Сыну_Чингизу_
_Поэма_
Меня сжигает нетерпенье
Пронзительно сказать об этом,
Как, подставляя свои щеки еще невнятному лучу,
Я вороха стихотворений разбрасываю по рассветам
И вырубаю вдохновенье, и в сны бессильные лечу.
И проплывают, как приметы, мимо сознания — предметы,
Мимо сознания — предметы, омыты сонной слепотой.
Но на молочный голос твой, превозмогая нетерпенье,
Я поднимаюсь из распада — на беззащитный голос твой.
Ты утверждаешь дух отца над материнскою любовью…
Когда — сращенье двух начал — еще мерцал ты в общих снах
И судорогой облегал многоголосье нашей крови,
И долгим стоном набухал в моих закушенных губах?
Все наши бдения в ночах замкнул ты в звонкое искусство…
Брели бездомные снега в промозглых дебрях декабря,
Когда, дыхание топя в ладонях, на изломе чувства
Я ощутил — взошло во мне предощущение тебя.
…Мир нарастает, как экспресс, —
сырой, клокочущий, зеленый…
По рукоятку в окоем забит немыслимый рассвет.
Ура рожденью твоему!
Ты излучен родимым лоном
Из первородной нежной мглы —
в слепящий первородный свет.
В сращенье шепота и рук, когда в бреду себя не помнят,
Мерцает женщина моя…
Я так люблю ее, когда
Она склонится над тобой, и ненасытной мощью полнят
Иная тайна и завет молочный мир ее соска!
В тебя врастает синева с ее дождями и озоном,
И солнце выгнулось в крови, как рыба красная… Густой,
Взорвется воздух за окном —
в твой беззащитный плач впрессован
Уверенно и тяжело единокровный голос мой.
2. ЗАПЕВ
Циклопический солнечный полдень
опять распростерт над землею…
емной, жадною жаждой рожденья опять набухает земля.
Поколенья восходят, увлекая распад за собою.
Но гудят, словно кроны, их судьбы — их силовые поля…
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
Пусть же в дебрях ослепшего слуха
Вспыхнет чуткое огниво звука!
Пусть же воспламеняет наш разум
Вера в живодарящую плазму!
Пусть же будет твой каждый эпитет
Из глобального пламени выпит.
Пусть же твой горизонт за спиною
Воспаленной ревет тетивою!
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
Пусть любимая руки протянет к рассвету —
Утомленной, прекрасной моей,
Неодетой.
Пусть срываются звезды, сгорая от зависти
К золотому огню человеческой завязи!
Пусть на солнце мигают не тотальные траки
А пчелиные
плодные, страстные трассы!
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
Здесь, в утробную сырость тяжелой планеты
Перегноем легли нерожденные дети.
Как приемлю я мир — в соловьях и росе —
Горевым,
в термоядерном, черном венце?
Через сердце, сжимая его, прямо к листьям высоким,
Через сердце идут вертикальные соки…
Просыпаюсь в холодной испарине — все безысходней, больней
Волевое движение немо вопящих корней.
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
3
Бурно светает, и мягкие тени бескрылы…
Мощное действо тумана лощины покрыло.
Утренний мир, охрани меня от суесловья!
Муза моя,
или дочка, иль внучка Ярилы,
Снова свежо полыхнула в моем изголовье.
Милая светится тысячеваттною плотью,
Это — лучами от сердца расходятся вены…
Как ты знакома под робостью этой, под платьем
Памяти страсти, нервной и сокровенной!
Бродят, как вина, могучие древние силы…
Это — мои пересохшие губы разжал,
Гулом любви наливая тяжелые жилы,
Млечных твоих куполов полусферический жар.
Это — твой сын, растворенный в распластанном стоне,
Миру обещанный с неимоверною силой,
Пульсом сплетается в переплетенных ладонях
Между Марией и солнечновласым Ярилой.
Скоро родится он… Сын!
Пошатнет своей тяжестью глобус…
В рваном дыханье любимой проклюнется голос,
Громкий, но — слабый…
И — целая бездна сознанья.
Где припадают к истоку Страда и Страданье?..
Вот и опять зашумят говорливые вина.
Это не просто рожденье — Явление сына!
Брови любимой опущены, точно воскрылия.
Щеки сжигает ей — темный пламень Марии.
Все хорошо…
Эти кисти, растущие к выси,
Ждут Дионисия, ждут победительной кисти.
Грудь под сорочкой дрогнула в шепоте:
«Господи…»
Волею Господа,
мало быть просто художником…
Может, охапкою дров под треножником,
Чтобы, презрев все названья и звания,
Взвиться к потомкам жертвенным пламенем?!
Сын мой!
Мир мой — орущий, грудь жадно сосущий,
В вечном порыве начало берущий,
Как ты взлетишь в свой зенит под реактивное пенье!
Я же — на землю паду отработанной, черной ступенью…
И тогда дай мне, сын, — поглядеть на тебя
из океанских глубин,
Из пространств под стопою Батыя,
из тринадцатиглавой Софии,
Из черных натруженных пашен,
из сорокалетних окопов,
Тяжелых бетонных массивов в антеннах и телескопах,
Из ранних костров над Окою, где даль тракторами токует,
И в росной артели у сруба топор спозаранку толкует, —
Дай поглядеть мне, сын!..
4
Жду сопричастности, а не присутствия!
Кожею, венами, мышцами чую — сжимается сердце
Неутолимой, подспудною силой предчувствия…
Жду сопричастности, как милосердия.
Знаю — Господь был художником,
ибо вынашивал замысел нашего мира.
Знаю — высокое творчество
нашу планету и звезды в мирозданье исторгло.
Знаю — что значит быть посвященным в таинство это,
если при этом быть и нагим, и сирым.
Знаю — отсюда мы все, в радости и страданье,
все мы —
в честь Бога.
Знаю — Господь эту юную Землю еще не отверг.
Знаю — страшнее в опустошенном сердце,
чем в обезлюдевшем храме иль в доме без хлеба.
Знаю — в художники и Божеством, и трудом
был посвящен человек.
Знаю — он взялся за дело, меняя структуру материи
и архитектуру неба.
Знаю — бедны мы вне радости, боли, равно,
как и сытая лира.
Знаю — и кровь напитала артерии плазменной силою мира.
Знаю — волною Любви, Человечности
век заливает все отмели в душах…
Знаю — порою косноязыча,
но запевает грядущее в белых, грохочущих дюзах.
5
_В_Тамбейской_ледовой_зоне_обнаружено_
_захоронение_древних_жителей_Гипербореи,_
_прекрасно_сохранившихся_в_условиях_вечной_мерзлоты…_
Из романа
_Умирают,_насытившись_днями_
Народная мудрость
Был бульдозерист отчаянным,
Он вывернул Вечный Камень…
Вздохнула, отдавши холод, открывшаяся дыра.
Из ледяного мрака дохнуло в лицо — веками,
И кожа на скулах воспрянула, как молодая кора.
Тибетскими скулами рдея,
в предчувствии холодея
Дыханием погружаясь в овальную полумглу,
Веснушчатый антрополог склонилась к гиперборею,
И шевельнулись пальцы навстречу ее теплу.
Колеблют земные почвы — истлевшие ожиданья,
Стоит под землей мерцанье, сливаясь в людские лики.
Расшатывают породы,
разламывают сознанье
Из небытия проросшие, древоязыкие руки.
Гипербореи! Вы?
Распад веков — под бульдозером…
Во времени — застоявшемся, и оттого прогорклом,
Прорыв через забвение — тысячелицым озером!
Тысячелетний холод, сжимаясь, стоит под горлом…
Гиперборей!
Нам ступни лижет третичная стужа.
Отодвигаю камень, вглубь наклоняюсь глубже —
В невообразимой полости,
словно бы в микрофоне,
Дыбом вздымая волосы, время твое — сифонит.
Гиперборей!
Вот — руки, в суставах мечены севером.
Верно ль, что «умирают, насытившись днями…»?
Но почему так мощно выгнула смерть
предсердие,
И запеклись столетья — под сорванными ногтями?
Мускульное бессилие длящегося усилия…
Сын мой,
в бреду полуночном мучительными щеками
Сумрачно полыхнувший во глубине России,
Так и пророс сквозь сердце страдающими руками.
Гиперборей!
Так пишет боль — без правок и фальши…
В безъязыких породах — какие культуры под нами?
Выпив твое дыхание,
дай передам его дальше!
Верю, не
«не умирают насытившись днями»!
Верю, смыкает веки
бездушие в человеке.
Верю,
не оскудеют символы нашей Веры.
Верю,
в объятьях Будущего белое зодчество Суздаля.
Верю,
не умирает все, что мы спели, создали.
Верю,
угрюмо зреет будущее в распадах.
Верю,
Космос полощется на сталинградских рокадах.
Верю,
беда чужая, встретившись вдруг с тобою,
Не оставляет сердца, ставши твоей судьбою.
Верую —
клятвой милой,
пращурскою могилой.
Верую —
сердцебиенья лютой, отвесной силой.
Верую —
голубями в нерасторжимой сини.
Неутолимо верую —
млечным дыханьем сына!
6
_В_ямальской_тундре_нашли_пилота_
_с_разбившегося_вертолета._
Из радиограммы
Его подобрали за старой факторией Рэма Домбаева…
Втиснули в кресло,
пристегнули ремнями.
И синяя вена вздохнула под шприцем.
С лица его
Жизнь улыбнулась бескровными, вдрызг голубыми губами.
Но что напрягся так, в спинку затылком уперся?
Плохо?
Одеревеневшие пальцы по подлокотнику мечутся…
Вот так и приходит, и приближается Жизнь
на расстояние вздоха,
Едва наплывает под иллюминатор
Отечество.
Верую —
в Космос любви и людей в непроходимых дебрях мороза.
Верую —
в теплые реки рук, силу дарящих в спасительных дозах.
Верую —
не в разобщенность черт, а в то,
что в лицо они скоро сольются.
Верую,
верую — в вербную Родину,
как в первородное кровное чувство…
7. ПЕРВАЯ ПАМЯТЬ
Ливень…
Стерильный блик ночника
На прикорнувшей щеке вогнут.
Необъяснимая тяжесть в висках…
Бледные дети — в зареванных окнах.
Лбом ли, щекою к фрамуге к прижмусь тяжело —
Только и дрожь
возвращает стекло.
Сбилась простынка, свисает, как крылья подранка…
Мальчик!
Ветрянка…
Так угасает приемное время.
Угас
И в репродукторе отзвук вальса.
Ты поворачиваешься…
У глаз
Тлеющее дыхание матери и восковые пальцы.
Нянечка. Тощий халатик…
Щемящая Тень за тобой…
Мягко выпрастывает кормящая
Из одеял — годовалую боль.
Не отпускает,
не отпускает на шаг, на полшага
Жест этот слабый, выпит страданьем…
(И не выдерживает, рвется бумага
Под воспаленным твоим дыханьем…).
По переходам, по лестницам с ходу — в палату,
Пусть в негодующем гаме —
К полузабытому тельцу прижаться губами!
Сын!
Заслоню рукавом тебя — мокрым печальным крылом,
В горле саднящем превозмогая мучительный ком.
…И если назад обернешься — увидишь прощальную руку,
Простертую слабую руку
над русою головой…
По мокрым, осенним ступеням иду из разлуки в разлуку
По мокрым, осенним ступеням,
один в пустоте мировой.
8
Мы,
мальчик мой, с неуемным размахом бровей, —
Миг
в диалоге булгарских, русских кровей,
В красном, разгневанном клекоте стали…
Но под протяжной, тяжелою лепкою век
Вечным теплом наливает хрусталик
Свет Пиросмани,
напевный суздальский свет.
Спрессованною Вечностью,
спрессованною Вечностью —
Взыскует поколения тоска по человечности
Размолотыми стенами,
проклятиями древними,
Обугленными стонами,
горящими деревнями.
Парадоксально время —
но каждый век по-своему:
Согбенными Афинами,
ликующими Троями.
Но, словно в море вечное,
мы входим в Человечество,
Что омывает Родину,
понятие Отечества…
Жизнь свищет хромосомами,
на резком, нервном фоне,
В мутационном, вечном,
жестоком марафоне…
Познание,
в итоге, чревато Человечностью
Спрессованною Вечностью,
спрессованною Вечностью.
9. ВТОРАЯ ПАМЯТЬ
Смешанной техникой память рисую —
Грузно
таврический сочный закат затекает в рассвет,
И обнимает лодчонку нагую
Истовый, перенасыщенный цвет…
Память твою бороздит, на ветру содрогаясь,
Тяжелодышащий
латаный парус.
Перенасыщена память озоном,
Звездами,
чайкою, чиркнувшею по горизонту.
Море!
Извечная, влажно по мышцам бегущая нежность…
Входишь по бедра, по грудь, по ключицы,
и по ночам,
Фосфоресцируя дальними песнями,
пенная Вечность —
Вспомни! —
светло приливала к соленым губам.
Солнце всходило могучим таврическим яблоком,
День нависал седовласым,
распаренным облаком.
Все осязаемей, ближе, объемней — силой,
которую не обороть —
Перевита уже брызгами, бризами,
светится, светится памяти плоть.
…Ты засыпаешь, объятьем моим обнесен…
Можно ль доверчивее, чем во сне этом, слиться?
Юный восторг твой
опять затекает в песчаный, ракушечный сон,
Чтобы в грядущей волне возродиться…
10
Оголенная сталь уступает тебе,
Оголенное слово,
Маяковского слово,
набатное слово Толстого…
Неизбывны мгновенья, когда назревает в гортани
Гул глагольных небес,
точно горних стихий содроганье…
Туго выгнулась кровь в изогнувшемся теле, как в луке,
Когда ты нависаешь над чистым листом
своей тяжестью всей, —
Та же боль, то же время, пространство во звуке
Неизбывных,
гомеровских вечных кровей.
Разве я — сочетание магния, серы, железа и кальция,
Если выхода просит и стонет во мне
Ощущенье людей,
как святое сближение пальцев
Иль генеалогических темных корней?
Значит, мир этот все-таки что-нибудь значит,
Если даже над гаснущим отсветом чьей-то беды
Наши матери тихо сливаются в плач
От Ориноко до Кулунды.
Мир, мы вынесли, верь, воспитание болью и кровью…
Дай нам, вечная жизнь,
воспитанье твоею любовью,
Воспитанье губами в мгновенья прощальных объятий,
Воспитанье руками в застолье и жаре пожатий!
Дай нам, жизнь, свое счастье такого замеса!
Но в основу клади не взыскующий холод железа,
А мерцание плеса,
сиянье березы,
улыбку Олеси
И дыханье любимой, бегущей навстречу из леса!
Мир с его неизбывными думами, дюнами, дойнами,
Глубока его горькая память,
расклевана войнами…
Но ведь в центростремительной силе вращенья —
законы сращения.
Вопрошающий разум,
назови это время — эпохой сближения!
Позови меня, мир!
Я встаю, подчиняясь подспудному зову…
Позови меня мир.
А сперва
Переполни меня ощущением Стали и Слова,
Сопряженным по древним, глубинным законам родства.
11
Символ Земли грядущей —
пепел тотальных захоронений?
Символ эпохи нашей —
Герника? Хиросима?
Символ Духа —
Барма? Титаны Возрожденья?
Символ любви —
ночные толчки грядущего сына?
Символ души открытой —
рывок бытия над бытом?
Символ начала —
муки, прозрения Хокусая?
Символ пресыщенья —
бессильная Атлантида?
Символ размолвок наших —
тянет, не отпускает…
Символ цивилизации —
урановые соцветья?
Символ Икара —
крылья в распахнутые созвездья?
Прикосновенье Гомера —
гекзаметры через Время.
Прикосновенье Грядущего —
через картины Лема.
Прикосновенье сына —
ознобное посвящение
В таинство созидания
в таинство сотворения.
12. ТРЕТЬЯ ПАМЯТЬ
Во все небо — глаза!
Наполнение гордостью…
Шестилетние щеки в румянце рассвета.
Летящие тени.
Гром.
Нас втиснуло в кресла.
Растет наполнение скоростью
Твоим голосом в мире — орет мое восхищение.
Во все небо — глаза!
Детство смотрит такими глазами —
Это канули мы в силовое небесное поле…
Суперсплав фюзеляжа скорость лижет, как белое пламя,
Даль на даль наползает,
и сердце колотится в горле.
Горизонт уплывает,
но все ближе он, ближе,
и
Позвоночник расправила насущная скорость несущая…
В тебе — ритмы мои,
в тебе — старты мои, а не финиши!
Я тобой —
причащаюсь к грядущему.
_Сургут_—_Пицунда_—_Сургут._
_1984_
Николай Меркамалович Шамсутдинов
НИКОЛАЙ ШАМСУТДИНОВ
ИЗБРАННОЕ. Т. 1
СУДЬБА ТЕБЯ ХРАНИ!
ГЕНЕЗИС
_Сыну_Чингизу_
_Поэма_
Меня сжигает нетерпенье
Пронзительно сказать об этом,
Как, подставляя свои щеки еще невнятному лучу,
Я вороха стихотворений разбрасываю по рассветам
И вырубаю вдохновенье, и в сны бессильные лечу.
И проплывают, как приметы, мимо сознания — предметы,
Мимо сознания — предметы, омыты сонной слепотой.
Но на молочный голос твой, превозмогая нетерпенье,
Я поднимаюсь из распада — на беззащитный голос твой.
Ты утверждаешь дух отца над материнскою любовью…
Когда — сращенье двух начал — еще мерцал ты в общих снах
И судорогой облегал многоголосье нашей крови,
И долгим стоном набухал в моих закушенных губах?
Все наши бдения в ночах замкнул ты в звонкое искусство…
Брели бездомные снега в промозглых дебрях декабря,
Когда, дыхание топя в ладонях, на изломе чувства
Я ощутил — взошло во мне предощущение тебя.
…Мир нарастает, как экспресс, —
сырой, клокочущий, зеленый…
По рукоятку в окоем забит немыслимый рассвет.
Ура рожденью твоему!
Ты излучен родимым лоном
Из первородной нежной мглы —
в слепящий первородный свет.
В сращенье шепота и рук, когда в бреду себя не помнят,
Мерцает женщина моя…
Я так люблю ее, когда
Она склонится над тобой, и ненасытной мощью полнят
Иная тайна и завет молочный мир ее соска!
В тебя врастает синева с ее дождями и озоном,
И солнце выгнулось в крови, как рыба красная… Густой,
Взорвется воздух за окном —
в твой беззащитный плач впрессован
Уверенно и тяжело единокровный голос мой.
2. ЗАПЕВ
Циклопический солнечный полдень
опять распростерт над землею…
емной, жадною жаждой рожденья опять набухает земля.
Поколенья восходят, увлекая распад за собою.
Но гудят, словно кроны, их судьбы — их силовые поля…
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
Пусть же в дебрях ослепшего слуха
Вспыхнет чуткое огниво звука!
Пусть же воспламеняет наш разум
Вера в живодарящую плазму!
Пусть же будет твой каждый эпитет
Из глобального пламени выпит.
Пусть же твой горизонт за спиною
Воспаленной ревет тетивою!
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
Пусть любимая руки протянет к рассвету —
Утомленной, прекрасной моей,
Неодетой.
Пусть срываются звезды, сгорая от зависти
К золотому огню человеческой завязи!
Пусть на солнце мигают не тотальные траки
А пчелиные
плодные, страстные трассы!
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
Здесь, в утробную сырость тяжелой планеты
Перегноем легли нерожденные дети.
Как приемлю я мир — в соловьях и росе —
Горевым,
в термоядерном, черном венце?
Через сердце, сжимая его, прямо к листьям высоким,
Через сердце идут вертикальные соки…
Просыпаюсь в холодной испарине — все безысходней, больней
Волевое движение немо вопящих корней.
Я НЕ ВЕРЮ В БЕССИЛИЕ СЛОВА!
3
Бурно светает, и мягкие тени бескрылы…
Мощное действо тумана лощины покрыло.
Утренний мир, охрани меня от суесловья!
Муза моя,
или дочка, иль внучка Ярилы,
Снова свежо полыхнула в моем изголовье.
Милая светится тысячеваттною плотью,
Это — лучами от сердца расходятся вены…
Как ты знакома под робостью этой, под платьем
Памяти страсти, нервной и сокровенной!
Бродят, как вина, могучие древние силы…
Это — мои пересохшие губы разжал,
Гулом любви наливая тяжелые жилы,
Млечных твоих куполов полусферический жар.
Это — твой сын, растворенный в распластанном стоне,
Миру обещанный с неимоверною силой,
Пульсом сплетается в переплетенных ладонях
Между Марией и солнечновласым Ярилой.
Скоро родится он… Сын!
Пошатнет своей тяжестью глобус…
В рваном дыханье любимой проклюнется голос,
Громкий, но — слабый…
И — целая бездна сознанья.
Где припадают к истоку Страда и Страданье?..
Вот и опять зашумят говорливые вина.
Это не просто рожденье — Явление сына!
Брови любимой опущены, точно воскрылия.
Щеки сжигает ей — темный пламень Марии.
Все хорошо…
Эти кисти, растущие к выси,
Ждут Дионисия, ждут победительной кисти.
Грудь под сорочкой дрогнула в шепоте:
«Господи…»
Волею Господа,
мало быть просто художником…
Может, охапкою дров под треножником,
Чтобы, презрев все названья и звания,
Взвиться к потомкам жертвенным пламенем?!
Сын мой!
Мир мой — орущий, грудь жадно сосущий,
В вечном порыве начало берущий,
Как ты взлетишь в свой зенит под реактивное пенье!
Я же — на землю паду отработанной, черной ступенью…
И тогда дай мне, сын, — поглядеть на тебя
из океанских глубин,
Из пространств под стопою Батыя,
из тринадцатиглавой Софии,
Из черных натруженных пашен,
из сорокалетних окопов,
Тяжелых бетонных массивов в антеннах и телескопах,
Из ранних костров над Окою, где даль тракторами токует,
И в росной артели у сруба топор спозаранку толкует, —
Дай поглядеть мне, сын!..
4
Жду сопричастности, а не присутствия!
Кожею, венами, мышцами чую — сжимается сердце
Неутолимой, подспудною силой предчувствия…
Жду сопричастности, как милосердия.
Знаю — Господь был художником,
ибо вынашивал замысел нашего мира.
Знаю — высокое творчество
нашу планету и звезды в мирозданье исторгло.
Знаю — что значит быть посвященным в таинство это,
если при этом быть и нагим, и сирым.
Знаю — отсюда мы все, в радости и страданье,
все мы —
в честь Бога.
Знаю — Господь эту юную Землю еще не отверг.
Знаю — страшнее в опустошенном сердце,
чем в обезлюдевшем храме иль в доме без хлеба.
Знаю — в художники и Божеством, и трудом
был посвящен человек.
Знаю — он взялся за дело, меняя структуру материи
и архитектуру неба.
Знаю — бедны мы вне радости, боли, равно,
как и сытая лира.
Знаю — и кровь напитала артерии плазменной силою мира.
Знаю — волною Любви, Человечности
век заливает все отмели в душах…
Знаю — порою косноязыча,
но запевает грядущее в белых, грохочущих дюзах.
5
_В_Тамбейской_ледовой_зоне_обнаружено_
_захоронение_древних_жителей_Гипербореи,_
_прекрасно_сохранившихся_в_условиях_вечной_мерзлоты…_
Из романа
_Умирают,_насытившись_днями_
Народная мудрость
Был бульдозерист отчаянным,
Он вывернул Вечный Камень…
Вздохнула, отдавши холод, открывшаяся дыра.
Из ледяного мрака дохнуло в лицо — веками,
И кожа на скулах воспрянула, как молодая кора.
Тибетскими скулами рдея,
в предчувствии холодея
Дыханием погружаясь в овальную полумглу,
Веснушчатый антрополог склонилась к гиперборею,
И шевельнулись пальцы навстречу ее теплу.
Колеблют земные почвы — истлевшие ожиданья,
Стоит под землей мерцанье, сливаясь в людские лики.
Расшатывают породы,
разламывают сознанье
Из небытия проросшие, древоязыкие руки.
Гипербореи! Вы?
Распад веков — под бульдозером…
Во времени — застоявшемся, и оттого прогорклом,
Прорыв через забвение — тысячелицым озером!
Тысячелетний холод, сжимаясь, стоит под горлом…
Гиперборей!
Нам ступни лижет третичная стужа.
Отодвигаю камень, вглубь наклоняюсь глубже —
В невообразимой полости,
словно бы в микрофоне,
Дыбом вздымая волосы, время твое — сифонит.
Гиперборей!
Вот — руки, в суставах мечены севером.
Верно ль, что «умирают, насытившись днями…»?
Но почему так мощно выгнула смерть
предсердие,
И запеклись столетья — под сорванными ногтями?
Мускульное бессилие длящегося усилия…
Сын мой,
в бреду полуночном мучительными щеками
Сумрачно полыхнувший во глубине России,
Так и пророс сквозь сердце страдающими руками.
Гиперборей!
Так пишет боль — без правок и фальши…
В безъязыких породах — какие культуры под нами?
Выпив твое дыхание,
дай передам его дальше!
Верю, не
«не умирают насытившись днями»!
Верю, смыкает веки
бездушие в человеке.
Верю,
не оскудеют символы нашей Веры.
Верю,
в объятьях Будущего белое зодчество Суздаля.
Верю,
не умирает все, что мы спели, создали.
Верю,
угрюмо зреет будущее в распадах.
Верю,
Космос полощется на сталинградских рокадах.
Верю,
беда чужая, встретившись вдруг с тобою,
Не оставляет сердца, ставши твоей судьбою.
Верую —
клятвой милой,
пращурскою могилой.
Верую —
сердцебиенья лютой, отвесной силой.
Верую —
голубями в нерасторжимой сини.
Неутолимо верую —
млечным дыханьем сына!
6
_В_ямальской_тундре_нашли_пилота_
_с_разбившегося_вертолета._
Из радиограммы
Его подобрали за старой факторией Рэма Домбаева…
Втиснули в кресло,
пристегнули ремнями.
И синяя вена вздохнула под шприцем.
С лица его
Жизнь улыбнулась бескровными, вдрызг голубыми губами.
Но что напрягся так, в спинку затылком уперся?
Плохо?
Одеревеневшие пальцы по подлокотнику мечутся…
Вот так и приходит, и приближается Жизнь
на расстояние вздоха,
Едва наплывает под иллюминатор
Отечество.
Верую —
в Космос любви и людей в непроходимых дебрях мороза.
Верую —
в теплые реки рук, силу дарящих в спасительных дозах.
Верую —
не в разобщенность черт, а в то,
что в лицо они скоро сольются.
Верую,
верую — в вербную Родину,
как в первородное кровное чувство…
7. ПЕРВАЯ ПАМЯТЬ
Ливень…
Стерильный блик ночника
На прикорнувшей щеке вогнут.
Необъяснимая тяжесть в висках…
Бледные дети — в зареванных окнах.
Лбом ли, щекою к фрамуге к прижмусь тяжело —
Только и дрожь
возвращает стекло.
Сбилась простынка, свисает, как крылья подранка…
Мальчик!
Ветрянка…
Так угасает приемное время.
Угас
И в репродукторе отзвук вальса.
Ты поворачиваешься…
У глаз
Тлеющее дыхание матери и восковые пальцы.
Нянечка. Тощий халатик…
Щемящая Тень за тобой…
Мягко выпрастывает кормящая
Из одеял — годовалую боль.
Не отпускает,
не отпускает на шаг, на полшага
Жест этот слабый, выпит страданьем…
(И не выдерживает, рвется бумага
Под воспаленным твоим дыханьем…).
По переходам, по лестницам с ходу — в палату,
Пусть в негодующем гаме —
К полузабытому тельцу прижаться губами!
Сын!
Заслоню рукавом тебя — мокрым печальным крылом,
В горле саднящем превозмогая мучительный ком.
…И если назад обернешься — увидишь прощальную руку,
Простертую слабую руку
над русою головой…
По мокрым, осенним ступеням иду из разлуки в разлуку
По мокрым, осенним ступеням,
один в пустоте мировой.
8
Мы,
мальчик мой, с неуемным размахом бровей, —
Миг
в диалоге булгарских, русских кровей,
В красном, разгневанном клекоте стали…
Но под протяжной, тяжелою лепкою век
Вечным теплом наливает хрусталик
Свет Пиросмани,
напевный суздальский свет.
Спрессованною Вечностью,
спрессованною Вечностью —
Взыскует поколения тоска по человечности
Размолотыми стенами,
проклятиями древними,
Обугленными стонами,
горящими деревнями.
Парадоксально время —
но каждый век по-своему:
Согбенными Афинами,
ликующими Троями.
Но, словно в море вечное,
мы входим в Человечество,
Что омывает Родину,
понятие Отечества…
Жизнь свищет хромосомами,
на резком, нервном фоне,
В мутационном, вечном,
жестоком марафоне…
Познание,
в итоге, чревато Человечностью
Спрессованною Вечностью,
спрессованною Вечностью.
9. ВТОРАЯ ПАМЯТЬ
Смешанной техникой память рисую —
Грузно
таврический сочный закат затекает в рассвет,
И обнимает лодчонку нагую
Истовый, перенасыщенный цвет…
Память твою бороздит, на ветру содрогаясь,
Тяжелодышащий
латаный парус.
Перенасыщена память озоном,
Звездами,
чайкою, чиркнувшею по горизонту.
Море!
Извечная, влажно по мышцам бегущая нежность…
Входишь по бедра, по грудь, по ключицы,
и по ночам,
Фосфоресцируя дальними песнями,
пенная Вечность —
Вспомни! —
светло приливала к соленым губам.
Солнце всходило могучим таврическим яблоком,
День нависал седовласым,
распаренным облаком.
Все осязаемей, ближе, объемней — силой,
которую не обороть —
Перевита уже брызгами, бризами,
светится, светится памяти плоть.
…Ты засыпаешь, объятьем моим обнесен…
Можно ль доверчивее, чем во сне этом, слиться?
Юный восторг твой
опять затекает в песчаный, ракушечный сон,
Чтобы в грядущей волне возродиться…
10
Оголенная сталь уступает тебе,
Оголенное слово,
Маяковского слово,
набатное слово Толстого…
Неизбывны мгновенья, когда назревает в гортани
Гул глагольных небес,
точно горних стихий содроганье…
Туго выгнулась кровь в изогнувшемся теле, как в луке,
Когда ты нависаешь над чистым листом
своей тяжестью всей, —
Та же боль, то же время, пространство во звуке
Неизбывных,
гомеровских вечных кровей.
Разве я — сочетание магния, серы, железа и кальция,
Если выхода просит и стонет во мне
Ощущенье людей,
как святое сближение пальцев
Иль генеалогических темных корней?
Значит, мир этот все-таки что-нибудь значит,
Если даже над гаснущим отсветом чьей-то беды
Наши матери тихо сливаются в плач
От Ориноко до Кулунды.
Мир, мы вынесли, верь, воспитание болью и кровью…
Дай нам, вечная жизнь,
воспитанье твоею любовью,
Воспитанье губами в мгновенья прощальных объятий,
Воспитанье руками в застолье и жаре пожатий!
Дай нам, жизнь, свое счастье такого замеса!
Но в основу клади не взыскующий холод железа,
А мерцание плеса,
сиянье березы,
улыбку Олеси
И дыханье любимой, бегущей навстречу из леса!
Мир с его неизбывными думами, дюнами, дойнами,
Глубока его горькая память,
расклевана войнами…
Но ведь в центростремительной силе вращенья —
законы сращения.
Вопрошающий разум,
назови это время — эпохой сближения!
Позови меня, мир!
Я встаю, подчиняясь подспудному зову…
Позови меня мир.
А сперва
Переполни меня ощущением Стали и Слова,
Сопряженным по древним, глубинным законам родства.
11
Символ Земли грядущей —
пепел тотальных захоронений?
Символ эпохи нашей —
Герника? Хиросима?
Символ Духа —
Барма? Титаны Возрожденья?
Символ любви —
ночные толчки грядущего сына?
Символ души открытой —
рывок бытия над бытом?
Символ начала —
муки, прозрения Хокусая?
Символ пресыщенья —
бессильная Атлантида?
Символ размолвок наших —
тянет, не отпускает…
Символ цивилизации —
урановые соцветья?
Символ Икара —
крылья в распахнутые созвездья?
Прикосновенье Гомера —
гекзаметры через Время.
Прикосновенье Грядущего —
через картины Лема.
Прикосновенье сына —
ознобное посвящение
В таинство созидания
в таинство сотворения.
12. ТРЕТЬЯ ПАМЯТЬ
Во все небо — глаза!
Наполнение гордостью…
Шестилетние щеки в румянце рассвета.
Летящие тени.
Гром.
Нас втиснуло в кресла.
Растет наполнение скоростью
Твоим голосом в мире — орет мое восхищение.
Во все небо — глаза!
Детство смотрит такими глазами —
Это канули мы в силовое небесное поле…
Суперсплав фюзеляжа скорость лижет, как белое пламя,
Даль на даль наползает,
и сердце колотится в горле.
Горизонт уплывает,
но все ближе он, ближе,
и
Позвоночник расправила насущная скорость несущая…
В тебе — ритмы мои,
в тебе — старты мои, а не финиши!
Я тобой —
причащаюсь к грядущему.
_Сургут_—_Пицунда_—_Сургут._
_1984_