Дрозд Память сердца
Дрозд








Людмила Дрозд

ПАМЯТЬ СЕРДЦА



Книга-воспоминание






МОИ МИМОЛЁТНОСТИ


У Сергея Прокофьева есть чудный цикл

фортепьянных пьес с красивым названием -

«Мимолётности»




Бог не дал мне встречи ни с одним великим или знаменитым человеком, и потому мои воспомина­ния - о запомнившихся мгновениях своей, ничем не выдающейся жизни. Музыка в ней всегда значила так много! С самого детства. Со временем стала за­мечать, что всякий раз, когда слышу знакомую ме­лодию, или она сама вдруг зазвучит во мне, перед внутренним зрением всплывает какое-то конкрет­ное событие. Часто даже не событие - мгновение, картинка. Эти вспышки в памяти, дорогие и види­мые только мне, назвала я «Мои мимолётности».




МАМА

_Ночь_коротка._Спят_облака..._



Шла война, которую потом назвали - Великая Отечественная...

Я лежу с открытыми глазами, хотя все ребята давно уже спят. В группе тихо, тепло, уютно. Ме­лодия новой песни, что струится из тарелки репро­дуктора, наполняет меня чем-то добрым и нежным. Смотрю на освещённый из коридора проём двери и чувствую, будто качаюсь и плыву. Плыву и кача­юсь... Вдруг в этом светлом дверном пространстве появляется мама! Первое ощущение - это сон. Но глаза открыты. Вижу, что мама без пальто, в берете. И берет - сверкает! Да это же тают снежинки! Мер­цающие искорки возвращают в реальность: точно, за окнами сильно метёт. И это действительно мама. Она только что с улицы. Внимательно вглядывается в темноту группы, на лице желание увидеть меня и боязнь - ни в коем случае не разбудить, если уже сплю. Тёплая, нежная волна, на которой я только что качалась, снимает с постели и бросает к маме! Пови­саю на её шее и только потом: «Мама! Что ты здесь делаешь?! Ведь уже ночь!» Мама, прижимая меня к себе, тихо шепчет:

- Милок, мы шьём вам костюмы к новогодней ёлке. Меня попросили привести тебя, чтобы приме­рить их, если ты не спишь. Зайчик мой! Звёздочка моя!

Мама часто так называла меня. Звёздочка - было приятно и понятно. А вот зайчик - тоже приятно, но почему зайчик? Ведь я - девочка.

Тихо-тихо идём по коридору и спускаемся в под­вал. Мы, дети, знали, что там была кухня - всегда вкусно пахнущее, но совершенно запретное для нас место. Комната, в которую вошли, неожиданно ока­залась просторной и светлой. В ней было несколь­ко женщин и много-много разноцветных марлевых платьиц. Я примеряю разные костюмы: снежинки, бусинки, конькобежный. Все смотрят на меня ла­сково. Мама - сияет! Как хорошо!

Много позже узнала, что все эти женщины (бух­галтеры, учителя, библиотекари), после своей рабо­ты шли «в артель 8-е Марта» и в её цехах, под гул швейных машинок, на которых работали портнихи, вручную пришивали к только что сшитым гимнастёркам и телогрейкам металлические пуговицы со звёздочками. Готовую одежду для солдат тут же упа­ковывали и отправляли на фронт. После этой рабо­ты женщины снова спешили, уже к нам, в санатор­ный садик, что находился на улице Осипенко - шить радость для своих детей. Здесь их даже угощали: стакан горячего чая и кусочек хлеба или печенька. И обязательно словесная добавка от завхоза:

-  Съешьте всё здесь, пожалуйста.

-  Они нас жалели, - говорила мама, - и хотели поддержать немного, так как знали: не заставь, ни­кто не съест, возьмут с собой. У всех дома были ещё дети, голодные и холодные». У моей мамы - четверо.

Я снова в группе. Тихо ложусь и закрываю гла­за. Мне тепло и радостно. Радио уже выключено, но прерванная маминым появлением мелодия воз­вращается ко мне. Я снова качаюсь на её волнах. Я уплываю в сон.




ЛИНА

_Раскинулось_море_широко,_

_И_волны_бушуют_вдали..._



Мелодия этой песни - первая, услышанная мною в фортепьянном исполнении. Нет, пианино было знакомо и раньше. Оно звучало, когда мы разучива­ли песни и танцы в детском саду, но музыку я услы­шала в тот памятный день.

Мы только что закончили рисовать. Вошла вос­питательница из другой группы, вместе с нашей они отошли к окну и стали разговаривать. Я собирала ри­сунки, видимо, была дежурной. Вдруг от окна голос:

- Лина, Диночка, проходи!

«Какое красивое имя», - подумала я и подняла глаза - посмотреть, кому оно принадлежит. Входила такая же красивая, как её имя, девушка. Не очень высокая, но стройная, тоненькая. Огромные яркие чёрные глаза, нежный румянец, видно: она только что с мороза. Тёмные волосы заплетены в две косы. Одна из них, перекинутая через плечо, красиво вы­делялась на фоне белой блузки и терялась в складках тёмной юбки. Улыбаясь, красавица прошла мимо меня. «Вот это и есть барышня!», - мелькнуло в го­лове: мама говорила, что в молодости её и подруг называли барышнями.

Собрав все рисунки, я понесла их к воспитатель­скому столу, что стоял у входа в группу, и услышала чистые красивые звуки. Сначала даже не поняла, что это, откуда - так неожиданны они были! Огля­дываюсь - за пианино сидит моя барышня. Её руки плавно летают над клавишами. Коса опустилась ниже сиденья и распушилась на конце. Я знала пес­ню, что играла Лина, но сейчас узнавала и не узна­вала её - вот как Золушку на балу! Звуки вливались в меня глубоко-глубоко и вдруг выплеснулись из глаз обильными слезами. Уронив рисунки, выбежала в открытую дверь и спряталась за неё. Стоя в замкну­том треугольнике, я наполнялась музыкой и ощу­щала невыразимое счастье! Сквозь льющиеся слёзы совершенно чётко видела много синей-синей воды. Она как будто дышала и, поднимаясь, рассыпалась голубыми искрами. Искры достигали меня и прият­но покалывали. В голове жила одна мысль - толь­ко бы это не кончалось! Только бы не кончалось!!! И Лина играла, играла, играла...

Но что интересно, когда я на самом деле увидела море, оно не произвело на меня того впечатления, к которому готовилась. В пути и даже ещё собираясь, жила ожиданием чуда. И вот оно - море - передо мной! Огромное! Синее! Волны! Брызги! Умом вос­торгаюсь, сердце молчит. А увижу речушку в зарос­лях, озерко при луне, камышовое болотце на заре или ручей в лесу - душа играет!

Да, музыку, особенно серьёзную, слушаю чаще всего одна. И на концертах не люблю сидеть с близ­кими - мешают. Видно, это из детства - от Лины.




МОЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ

_...это_-_радость_со_слезами_на_глазах..._



Песня Тухманова и Харитонова «День Победы» появилась через три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны. Она потрясла нас всех своей точной, тонкой передачей и в музыке, и в стихах той атмосферы, того душевного состояния, какое переживали все, встречая Победную Весну.

9-го мая 1945 года я всё ещё была в санаторном детском садике. Запомнилось время между завтра­ком и обедом. Как-то очень светло было в группе. И тихо. Взрослых - никого, хотя обычно нас одних не оставляли. Дверь открыта. Движимая каким-то неясным волнением, я вышла из группы. Вышла и замерла на месте: в конце коридора, на фоне рас­пахнутой двери, стояла мама! Мама не просто сто­яла, она обнималась с Анфисой Петровной, нашей строгой заведующей! При этом обе что-то громко и радостно говорили. Потом, одинаковым движением, вынули из-за рукавов белые кружевные платочки и приложили к глазам. Тотчас с уличной свежестью донёсся до меня приятный, нежный аромат, а жен­щины продолжали стоять, говорить, улыбаться и плакать - одновременно.

Так я узнала про День Победы!

Вместе с этим в памяти всегда всплывает ещё один - день возвращения с войны папы, месяца два спустя, в самом разгаре лета. Было воскресенье. Мы собирались обедать. С каким грустным удовольст­вием вспоминаю я те наши застолья. Кушать сади­лись всегда вместе - мама и пятеро ребят. Большой обеденный стол стоял посередине комнаты. К концу войны она казалась огромной, так как была почти пуста - часть мебели сожжена, для тепла, в малень­кой железной печурке-буржуйке. Накрывать на стол -  моя обязанность. Расставляю тарелки, они разные: сервизные давно обменены на еду. Перед тарелка­ми раскладываю ложки, их иногда не хватает: за­нимают соседи. Вилок, ножей тоже нет, но они и не требуются. На середину стола ставлю соль в краси­вой прозрачной вазочке и продолговатую тарелку. На неё мама положит хлеб - ровно столько тёмных ломтиков, сколько человек сядет обедать. У каждого из нас было своё место. Мама - возле супа, напротив -  старшая сестра Аида, рядом с ней - младший брат Толя, у левого торца - средняя сестра Нина, у право­го - старший брат Дима. Я как самая малая сидела рядом с мамой, справа от неё.

Как-то неразрезанная часть хлебной буханки осталась лежать на столе, хотя обычно убиралась сразу - до следующей еды. Когда тарелки опустели, я загляделась на хлеб и, видно, так выразителен был взгляд, что старший брат не выдержал. Странным, сдавленным, голосам он произнёс:

-  Мама, отрежь Милке хлеба!

Мама, с готовностью и как будто даже с благо­дарностью, быстро отрезала тонюсенький ломтик и протянула его мне. Я тоже с готовностью и великой радостью быстро съела эту чёрную сладость и толь­ко потом ощутила необычайную тишину, увидела мамин печальный, любящий взгляд. Очень памятна мне эта минута!

Но я отвлеклась от нашего светлого дня лета со­рок пятого. Когда все были за столом, кроме старше­го брата (он уже служил в армии), мама напомнила, что надо взять ложку у соседей. Я бросилась бегом и тут же вернулась. Все с удивлением посмотрели на меня. Испуганно и тихо говорю:

-  Мама, там какой-то дяденька, военный!

Все повскакали с мест, бросились в коридор и ста­ли обнимать «дяденьку». Это был папа. Когда он ухо­дил на войну в сорок первом, мне было четыре года, а когда вернулся - шёл девятый. Я не узнала его.

Папа привёз мне два подарка. Первый - бордо­вая фетровая шапочка с фетровым же ремешком и чёрной пуговкой у левого уха. Мама назвала её ка­пор. Носила я этот капор постоянно и в школу, в сен­тябре, пошла в нём. А платье к школе сестра Нина сшила новое - из тёплой полосатой подкладки загра­ничного плаща, что оказался в посылке, выданной нам в военкомате. Вторым подарком был Москов­ский Кремль из плотного красного картона. Он мог раскладываться и тогда превращался в «настоящий» - с зубчатой стеной и башнями, увенчанными крас­ными звёздами с зеленовато-жёлтыми краями, и его можно было ставить на стол. Самое необыкновен­ное было в том, что звёзды в темноте светились! Не в силах дожидаться вечера, мы с ребятами нашего двора по нескольку раз в день забирались в шкаф, большой и совершенно пустой: всё, что в нём было когда-то, износилось или обменялось на картошку. Мы свободно помещались в шкафу втроём, а то и вчетвером. Если же ребят было больше, забирались по очереди. Там, в темноте, затаив дыхание, рас­крывали Кремль, и через короткое время его звёзды загорались! Общий восхищённый вздох сопрово­ждал это возгорание! Затем следовала полная тиши­на. Тем, кто смотрел на звёзды, она никогда не каза­лась долгой. Наоборот, когда оставшиеся вне шкафа ребята начинали нетерпеливо стучать по нему, те, что были внутри, кричали:

- Подождите вы! Ещё рано! - Так не хотелось рас­ставаться с чудом.

И вот сейчас, всякий раз, когда слышу песню «День Победы», я снова и снова «вижу» радостную, плачу­щую маму, входящего в комнату папу с орденом на груди и светящиеся звёзды картонного кремля.




ЗОЙКИНА МОЛИТВА

_Дайте_до_детства_

_счастливый_билет..._



Я родилась и выросла в Тюмени. Детство и юность прошли на улице Свердлова. Одной из первых кни­жек, прочитанных мною самостоятельно, была «Ди­кие лебеди» Андерсена. Ах, как понравилась сказка! Совершенно ясно видела я большой светлый зал ко­ролевского дворца, девочку-принцессу, сидящую за невысоким столом у большой раскрытой красивой книги, а вокруг - одиннадцать братьев, с любовью наблюдающих, как радуется их сестра, разглядывая чудесные картинки, оживающие всякий раз, когда она переворачивала страницу. И я радовалась вместе с ней! А потом горевала, когда злая мачеха за­колдовала принцев, превратив их в диких лебедей, с шумом вылетевших в распахнутое окно зала, а Эли­зу, так звали принцессу, прогнала из дворца. Вместе мы долго плутали по лесам и болотам, и мне жгла руки крапива, из которой, Элиза, по совету доброй волшебницы, плела спасительные рубашки братьям. Я страдала от горьких, тяжких несправедливостей, выпавших на её долю. Зато в конце так радовалась новому обретению братьев и счастья!

Не один день просыпалась и засыпала я с мысля­ми о сказке и всё ждала чего-то необычного. И вдруг - приходит к нам мамина подруга «Тюнечка Миро­нова», наша любимая тётя Тюня. Как всегда, она в нарядной белой блузке, с душистым кружевным платочком за рукавом и крошечными «бирюзовыми» цветочками в ушах. На дворе лето, до нового года далеко, до дня рождения ещё дальше, а она выни­мает из сумки куклу с длинными, волнистыми, «пе­пельными» волосами и протягивает её мне! Не веря глазам, выдыхаю:

-  Это Элиза?!

Чуть помолчав, внимательно глядя на меня, тётя Тюня говорит:

-  Да, это Элиза. А как ты догадалась?

Еле слышно шепчу:

-  Я узнала её».

Во дворе мы с девчонками решили отпраздновать завтра день рождения моей Элизы. У сестры Нины, шившей «на заказ» своим знакомым платья, я вы­молила атласный лоскуток цвета утренних облаков, освещённых восходящим солнцем, и, отделив от него несколько нитей, оплела ими волосы Элизы, потому что именно так, «жемчужными нитями», украшали её к свадьбе с принцем в сказке. Утром, уходя на рабо­ту, Нина подарила мне, «к праздничному столу», две картофельные оладушки. Разрезав каждую на три части, я положила их на тарелочки кукольного сер­виза. Гости не заставили себя ждать. Все уселись на пол вокруг «скатерти с угощением» и стали поздрав­лять Элизу. В этот миг дверь резко распахнулась и в ней появилась громко кричащая соседка тётя Даша. Что она кричала, не помню, но изо рта её вылетали красные, а из глаз - синие искры! Так же внезапно, как появилась, она исчезла. Галя, самая старшая из нас, быстро вскочила и набросила крючок на петлю двери. Ничего не понимая, мы испуганно смотрели друг на друга, а потом стали шёпотом обсуждать, как наказать зловредную Дарью, так мы звали её между собой, за испорченный праздник. Долго не могли придумать! Наконец, Зойка, самая отчаянная и единственная крещёная, говорит:

-  Я придумала! Пойдёмте к Ларке.

Чтобы не встретиться с Дарьей, мы по очереди выбирались во двор через окно. Этому обучил меня брат Толя - «на всякий случай». Я выбиралась пер­вой, показывая каждой следующей, за что держать­ся и куда ставить ногу: мы жили на втором этаже.

Прибегаем к Ларке. Зойка смело идёт прямо в пе­редний угол. Там, над комодом, висят украшенные бумажными цветами иконы - «Боженька» и «Богоро­дица». Зойка опускается перед ними на колени и на­чинает читать молитву, приказав нам всё повторять за ней в точности. Мы подчиняемся беспрекословно.

До сих пор не знаю, настоящая ли это молитва, но поскольку других очень долго не знала совсем, эту иногда, тайно, про себя, читала перед экзаме­нами. Вот она: «Богородица по церкви похаживала, на головке крестик понашивала, спит ли, не спит ли Ангел мой, сохранитель мой, сохрани мою душень­ку, день и ночь, час и полчаса. Аминь». Затем Зойка (и мы за ней) касалась лбом пола и говорила:

-  Пусть у Дарьи зубы заболят.

Повторив это трижды, она встала и гордо про­шла мимо нас, ещё сидящих на полу. У двери оста­новилась, оглянулась и говорит:

-  Ну что расселись-то?! Пошли на улку!

Двор встретил нас криками мальчишек:

-  Где вы там застряли? Всё готово уже!

Посреди поляны лежало полено, а через него - до­ска. На том конце её, который касался травы, акку­ратной кучкой лежали коротенькие палочки. Второй конец доски торчал кверху. Нас ожидала игра «Две­надцать палочек». Встали в круг, и наш постоянный ведущий Вовка начал считалочку:

-  На золотом крыльце сидели царь, царевич, ко­роль, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых людей.

За играми мы позабыли о своих огорчениях. Утром я только поела, слышу, девчонки зовут меня выходить. Выбегаю, они стоят напротив нашего крыльца и смотрят в сторону ворот. На всех лицах - изумление и трепет. К воротам подходит понурая Дарья. Опухшая щека её подвязана тёплым платком!

Мы не злорадствовали. Наоборот, стало жаль тётю Дашу - всё же у неё скоро год, как погиб на фронте муж, отец Юрки. Она всякий раз, как по­лучала за него деньги «по аттестату», на весь двор горестно причитала:

- На кого покинул ты нас, сирот, кормилец наш?!

Шло лето 1945 года.

Больше мы никогда так не молились, а скоро и совсем забыли об этом. Вспомнили недавно, когда Зойка пришла ко мне на юбилей. Похохотали всем столом и взгрустнули «родительской» песней - «Быс­тры, как волны, все дни нашей жизни».




МАСЛЯТА

_Это_наш_родной,_

_Родной_любимый_край!_



Летом 1945 года в двенадцати километрах от Тюмени был открыт пионерский лагерь - «Антипин­ский». В течение семи лет, начиная с самого первого заезда, я отдыхала в нём одну, а то и две смены. С транспортом тогда, говоря по-современному, была жуткая напряжёнка: автобус - редкость, отвозили и привозили нас то на грузовике, то на лошади, в теле­ге, а однажды мы домой возвращались пешком.

В первый раз сбор был объявлен по адресу «Оси­пенко, 1». На красивом, деревянном, «старинном», доме висела огромная, неуклюжая, непонятная вывеска с названием конторы, нас отправлявшей - «Промстрахкасса». Эта вывеска ужасно портила уютный дом! Позже в нём разместили детские ясли, и он сразу повеселел. У конторы было очень людно и шумно. Невдалеке стоял грузовик - «полуторка». Нас тесно усадили на сколоченные поперёк кузова дере­вянные скамейки. На машине, да ещё так далеко и надолго, я ехала впервые.

Большинство ребят были знакомы. Они громко разговаривали и смеялись, а когда выехали за го­род, стали петь - про костры, картошку, птицу чи­бис и ещё про многое другое. Я не знала этих песен, они нравились. А ещё очень нравились красные гал­стуки, хотелось иметь такой же и так же, чётко и красиво, взмахивать руку к голове и говорить при встрече: «Салют!».

Провожая меня, мама разговаривала о чём-то с высокой, стройной, светловолосой женщиной. Как оказалось, это была директор лагеря - Зинаида Дмитриевна. Я её запомнила очень хорошо - за до­броту и улыбчивость. Она иногда подходила ко мне с каким-нибудь вопросом, видимо, по просьбе мамы: я оказалась самой малой в заезде, в школу пошла только осенью.

Место, где располагался лагерь, полюбилось сра­зу и навсегда. Недавно ездила в Антипино. Носталь­гически пыталась отыскать хоть какие-то остатки той прелести. Увы! Унылые многоэтажки обступали меня. А тогда... Километра за два до лагеря начи­налась сосновая роща. Высокая, золотисто-зелёная, полная света и хвойной свежести, она всегда радо­валась нам! Здесь, на большой поляне, в углублении в виде звезды, зажигались наши вечерние костры, знаменовавшие начало и окончание смены или за­вершение игры, которую позже назвали «Зарница».

Сразу за рощей открывался прямоугольный тра­вяной простор. В левой части его стояло деревян­ное здание деревенской школы, в нём размещались наши спальные, столовая и кухня. Посередине - три­буна и высокая мачта, на которую, под звуки горна и барабана, поднимался флаг пионерской дружины. Позади рощи, школы и трибуны шёл крутой берег Туры, заросший красиво цветущими кустами ши­повника, калины и черёмухи. Рискуя свалиться, мы тайком совершали короткие спуски в это кустарни­ковое царство и находили там яркие, душистые, не­вероятно вкусные ягоды земляники!

Справа простор заканчивался большим оврагом. По краям его росли высокие сосны. Спускаясь, они становились всё меньше и в самом низу превраща­лись в пушистую поросль. Дно оврага было мягким и пёстрым - от насыпавшейся пожелтевшей хвои и пробивающейся сквозь неё травы с белыми и розо­выми шариками клевера, по-нашему - кашки. Мно­жество тропинок сбегало ко дну со всех сторон. По самой широкой мы ходили к реке купаться: девочки шли степенно, о чём-нибудь рассуждая, мальчишки бежали вприпрыжку, с гиканьем обгоняя нас, раз­махивая саблями из веток и воображая себя чапа­евцами.

Самым запомнившимся мне событием той сме­ны был необычный сон-час, устроенный, из-за жары, прямо в овраге. Принесли матрацы, уложили их на дно, и - мир перевернулся! Сосны, многократ­но удлинившись, придерживали своими вершинами далёкое-далёкое небо. В обрамлении зелёных, пу­шистых веток оно казалось голубым зеркалом, и я пыталась разглядеть в нём себя. Когда все угомони­лись, стало слышно, как сосны шепчутся с ветром, радуясь нашему вторжению и наблюдая за нами. А мы радовались им и тоже наблюдали. Уже задрё­мывая, вдруг ощутила необычный приятный запах и посмотрела на землю. У самого изголовья стояли малюсенькие, мягкие и нежные сосёнки и ёлочки. Под одной из них увидела крошечные, лоснящиеся светло-коричневые головки. Они скользнули мне в руки, такие упругие и душистые! Впервые видела я это чудо, но как-то сразу поняла - маслята! Мне хотелось закричать, показать всем мою находку, но был сон-час, и я радовалась молча. С тех пор масля­та - мои самые любимые грибы - милая, светлая па­мять о детстве, о пионерском лагере «Антипинский».




«ПИОНЕРСКАЯ» ПЕСНЯ

_А_море_бурное_ревело_и_стонало..._



У Зельды Израилевны, маминой приятельницы, была взрослая дочь - удивительная красавица: вы­сокая, стройная, с огромными чёрными глазами и тёмными вьющимися волосами ниже плеч! Как-то пришла она к нам днём. Я была дома одна: нака­нуне приехала из пионерского лагеря. Шурочка, так звали её и взрослые, и дети, спросила, когда мама приходит с работы, а потом села на стул и стала за­давать мне разные вопросы - как было в лагере, что интересного, какие пели песни? Я отвечала, что в лагере было хорошо, песни пели разные, но самую лучшую я выучила перед отъездом.

-  Так, спой же её мне, - попросила Шурочка.

-  Но она длинная! - говорю я с сомнением.

-  Ничего, - отвечает, - я не тороплюсь, пой! Мне нужно Юлию Дмитриевну дождаться.

-  А петь с выражением? - спросила я.

-  Ну, конечно же с выражением, Милочка! С са­мым настоящим выражением!

Я начала: «Они стояли на корабле, у борта. Он пе­ред ней, с протянутой рукой. На ней был белый шёлк, на нём - бушлат потёртый, он говорил с тревогой и мольбой...». Любви в песне не получилось, оконча­ние было ужасным - «и бросил леди он в бушующий простор! А море бурное ревело и стонало, на скалы с грохотом летел за валом вал! Как будто море жертвы ожидало. Стальной гигант качался и дрожал!».

Я допела. Шурочка поинтересовалась, кто же вы­учил меня такой интересной песне. Отвечаю, что её пели в своей палате девочки из первого отряда, я слышала несколько раз и заучила.

-  А в каком отряде была ты?

-  В третьем, в самом младшем.

Тут пришла мама, и я убежала: девчонки уже не раз кричали - выходить.

Через какое-то время у нас были гости - на па­пин день рождения. Была и Шурочка. Когда все вме­сте спели «Из страны, страны далёкой», «Вечерний звон» и «Быстры, как волны, все дни нашей жизни», а мама спела романсы, Шурочка говорит: «А пусть- ка нам Милочка споёт песню про море бурное». Все удивились: никто не знал такой песни. Я, смущаясь, но с удовольствием запела. Меня хвалили и смеялись - вот так пионерская песня! Шурочка рассказала, как узнала эту песню она.

С тех пор в нашем семейном репертуаре был и мой номер. Кто-нибудь всегда говорил: «Ну, Мила, давай твою - пионерскую». Голос у меня слабоват, не пионерский, скорее, это походило на декламацию. Но, каким украшением был папин аккомпанемент! Его гитара, действительно, мощно, зримо воспроиз­водила и бурное море, и грохот его валов, в котором тонули последние слова песни: «и выбросило труп в прекрасном шёлке на каменный гранит прибреж­ных скал!»




ВСТРЕЧА

_Слети_к_нам,_тихий_вечер..._



Первым пионерским лагерем у нас был «Онохин­ский» - близ одноимённой деревни, на берегу Пыш­мы. Тюменские школьники ездили в него ещё до войны. После Великой Отечественной лагерю при­своили имя Героя Советского Союза, партизанки, Зои Космодемьянской.

Я была в «Зое» в 1952 году. Звёздным часом ка­ждой смены для старшего отряда был поход на Кара­ульную гору. К нему начинали готовиться сразу по­сле заезда. Рассказывалось, что гора названа в честь казачьих караулов войска Ермака. Приводились ка­кие-то подробности их пребывания там. Девчонок же больше волновало другое: слухи, будто в тех местах водится рысь. Она, якобы, прыгает по деревьям и, случается, нападает на людей. Мы втайне побаива­лись возможности такой встречи, хотя и допускали, что это выдумки мальчишек: им хотелось идти без нас. Во время похода величавые сосны, ягодные по­ляны, песенные привалы с чаепитием у костра ото­гнали наши страхи. Вернулись все очень довольные.

На территории лагеря я любила гулять в парке. Там был деревянный горбатый мостик. Маленький, старый, местами поломанный, он буквально при­тягивал меня. На красивых точёных столбиках ле­жали узкие перила, всегда тёплые и шершавые, по­трескавшиеся от дождя, солнца и ветра. Скользя по ним рукой, я доходила до самого высокого места и смотрела вниз, на неглубокую канавку. Её зелёные склоны были усыпаны множеством солнышек-оду­ванчиков, преображавшихся потом в прозрачные шарики, которыми любил играть ветер. Мне нрави­лось наблюдать, как от его порывов шарики взры­вались, а их лёгкие осколочки разлетались в разные стороны.

Когда мама приехала на родительский день, я сразу привела её сюда. Она разволновалась и рас­сказала, что давно знает эти места и что прежде здесь была дача купца Текутьева. Отец мамы лечил Андрея Ивановича и потому со всей семьёй часто подолгу гостил у него. Тогда под мостиком протекал ручей, прозрачный и говорливый. Текутьев очень любил его и не однажды говорил: «Пока журчит мой приятель, я жив буду». Ручей регулярно тщательно чистили, он радовал всех своей вкусной водой и весёлым нравом.

-  Здесь и кружка всегда висела на длинной це­почке, но нам нравилось пить из ладошек, - добави­ла она.

По тропинке молча, медленно идём к берегу. Че­рез какое-то время мама задумчиво говорит:

-  Как любила я кататься по Пышме на лодке! Сколько жёлтых кувшинок и белых лилий привозили всегда. А у самого края берега стояли качели - жут­ко и радостно было взлетать на них над рекой!

Останавливаемся у просторной деревянной бе­седки, похожей на кружевную сказку - так нарядно- узорчиво выточена она! У нас в ней проходят зве­ньевые сборы. Мама радуется беседке, как близкой подружке!

- А прежде, - вспоминает она, - беседка была густо увита душистым горошком и огненной на­стурцией, благоуханная красота её всех изумляла! Вечерами мы собирались здесь у блестящего шум­ного самовара, пили чай со сливками, с пышными, горячими калачами. Частенько певали - «У зори, у зореньки», «Слети к нам, тихий вечер». А иногда чи­тали вслух книги.

Мама смолкает, улыбается, растерянно и груст­но, глаза влажно сияют. Её волнение передаётся мне: по-иному вижу я любимый мостик и беседку, цветочную полянку и сосны.

Так, в старом парке, на берегу реки, неожидан­но встретились две юности - мамина и моя.




ТЁТЯ СОНЯ


(Из впечатлений тюменской девчонки)



_До_встречи,_до_встречи,_

_До_полной_Победы,_

_До_вечера_после_войны..._



Женщины нашего двора считали её чудакова­той, а я - очень любила. Сначала за необыкновенную дочь, а потом...

Дочке тёти Сони шёл восемнадцатый год. Имя её было красивым и тогда редким - Вика, Виктория! В сороковые годы люди, в основном, выглядели серо: в телогрейках, в неярких платьях. Вика всегда была в светлом. Волосы пышные, тёмные с золотистым отливом. Лицо бледное, но с постоянным нежным румянцем. Глаза огромные и яркие - сами карие, а белки, как снег, и чуть с голуба. Чёрные длинные ресницы красиво загнуты. Брови - две тоненькие веточки. Если мы встречались глазами, всегда каза­лось, будто она спрашивает: «Как удивительно хоро­шо сегодня, правда?». Я мысленно отвечала: «Да, да, очень!». Но говорили мы редко и даже не припомню, о чём. Ужасно нравилось просто видеть её. Я знала, когда они с матерью проходили мимо нашего двора, и поджидала у окна, а то и выбегала за ворота - по­здороваться. Смотрела им вслед, пока не исчезали: прямая, твёрдо, гордо ступающая мать и тоненькая, будто летящая, дочка. Запомнились красный узкий поясок Вики и косы, пересекавшие его двумя живы­ми ручейками.

Мы жили на улице Свердлова, там, где сейчас строится музейный комплекс, напротив гостиницы «Прометей». Они - в больнице, где тётя Соня работа­ла, в самом большом и красивом здании ближайшей округи. Адрес так и значился: Больничный переу­лок, 1. Теперь такого переулка нет, а самый высокий дом нашего детства, затерялся, став вдруг самым маленьким среди кирпичных громад современно­сти. Но, слава Богу, сохранён. Как и прежде, белеет: в те давние времена - величаво, сейчас - трогатель­но. В нём дорогая аптека. Адрес новый - Елецкая, 1.

Весной 1946 года Вика умерла - от туберкулёза. Нас впервые пустили в больницу - проститься. Она лежала посреди комнаты, как спящая царевна: по­верх кружевного покрывала текли косы, на груди ле­жали две атласные розы цвета её бывшего румянца.

Осиротев, тётя Соня как будто уменьшилась. Враз поседевшую голову навсегда покрыл чёрный гипюровый шарф. Не в силах оставаться в той ком­нате она стала ночевать у кого-нибудь из знакомых. Мама предложила ей пожить «до лучших времён» в нашем кухонном закутке, что образовался благода­ря перегородке между окном и углом русской печки. Поместились кровать, стол и стул. С занавеской на окне стало даже уютно.

Без Вики жизнь тёти Сони заключалась в рабо­те и... кино. Она ничего себе не готовила. Покупала только хлеб и молоко. Ела мимоходом и ежевечерне ходила в кино. Часто на два сеанса сразу. Об уви­денном никогда ни с кем не говорила. Да и видела ли что там?! Воскресенья проводила на кладбище - непременно одна и в любую погоду.

Кинотеатров в городе было три: «Темп» - там, где он находился до недавнего времени, на углу улиц Республики и Дзержинского, «ВЛКСМ» (имени Все­союзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи) - здесь же, только на втором этаже, и «Победа» - красивое, старинное деревянное, очень просторное здание с большим мезонином. Оно сто­яло в створе улиц Свердлова и Пристанской, у Мас­ловского взвоза.

Изредка, и это было величайшим событием, тётя Соня брала с собой в кино меня. Особенно запомни­лись три фильма - из трофейных. Первым был «Грёзы» - о жизни немецкого композитора Роберта Шумана. Содержание и музыка ошеломили: непередаваемые радость и печаль одновременно переполняли меня! Вторым - «Принц и нищий» - тоже замечательный, но по-другому. Третий - «Весенние дни»! Восторг от того, что увидела и услышала, был беспределен: кра­сота актрисы Джаннет Макдональд, игравшей опер­ную певицу, её голос, романтические, благородные отношения между героями, множество прекрасных мелодий! Я (уже одна) посмотрела фильм трижды и собиралась ещё, но мама, разоблачив «нецелевую» трату денег, что давались на школьные обеды, нало­жила запрет, и очередной сеанс состоялся без меня.

С тётей Соней мы расстались, когда к ней при­ехала родная сестра. Они совсем не были похожи. Хозяйка «до мозга костей», голубоглазая, светлово­лосая, глубоко верующая и тоже одинокая, тётя Ма­руся совершенно изменила жизнь старшей сестры. Вскоре после приезда она очень удивила меня и об­радовала, устроив необычное угощение.

-  Завтра Пасха, - сказала она, - я иду «ко Все­нощной», дождёшься, будем «разговляться». Слова непонятные и загадочные! Повязав голову празд­ничным белым платком, тётя Маруся ушла, а мы остались дома. Я что-то читала _вслух_ тёте Соне, но всё ожидала чего-то необычайного, и оно действи­тельно произошло. Возвратилась тётя Маруся очень поздно, радостная и просветлённая. У нас уже вто­рой раз закипал самовар. На столе из развязанного узелка появились разноцветные яйца и красивый, круглый, высокий, белый, в разноцветных пылин­ках, хлеб! Увидев крайнее моё изумление (в послево­енное время и простой хлеб ещё был для нас лаком­ством!), она сказала:

-  Это кулич. Христос Воскресе! - и трижды по­целовала меня. Никогда в жизни, не было всё это вкуснее, чем в ту, первую в моей жизни, Пасхаль­ную ночь!

Вскоре сёстры купили домик на Заозёрной ули­це. Хозяйский талант тёти Маруси развернулся в полную силу. Тётя Соня во всём ей подчинялась, в кино ходила реже: из Зареки не наездишься - на лодке переправляться надо было. Я иногда навеща­ла их. Принимали очень радушно, угощали картош­кой, капустой, огурчиками, выращенными на своём огороде. Оставляли ночевать и тогда, вечером, все вместе, мы слушали по радио «Театр у микрофона». Какая чудесная передача была! «Старуха Изергиль», «Поддубинские частушки», «Маленький принц» и ещё многое - всё в исполнении великих русских арти­стов, с прекрасным музыкальным сопровождением!

В последний раз вместе мы ходили в кино году в сорок седьмом, в «Победу». Шла светлая, радостная, «наша» картина «В шесть часов вечера после войны». Играли любимые артисты - Марина Ладынина и Ев­гений Самойлов. Помню, вышли на улицу просто счастливые, и денёк выдался под стать - солнечный, весёлый. Тётя Соня заторопилась в свою Зареку. Я проводила её до перевоза. Когда лодка отчалила от берега, помахала рукой, поднялась по крутой, вы­сокой лестнице, что выходила на Ильинскую (ныне -  25-го Октября), помахала ещё раз. Она ответила взмахом платочка - значит, следила, увидела мой прощальный сигнал. Лодка была уже на середине реки, и я пошла домой, с удовольствием вспоминая подробности фильма и мелодии его песен. Особенно -  сразу запомнившееся: «До встречи, до встречи! До нашей Победы! До вечера после войны!».

Дома тётю Соню ждал сюрприз - пятилетний пле­мянник Феликс, привезённый из Казахстана от забо­левшего двоюродного брата. Фелька - так стала звать его заречная ребятня, очень оживил жизнь сестёр. Я продолжала изредка бывать у них. Чувствовалось, что тётя Соня понемногу оттаивает. Феликс прожил с ними до армии, рос здоровым, смышлёным, рабо­тящим, а потом уехал на Север. Тётя Маруся, хоть и была младшей, вскоре умерла, а тётя Соня прожила до глубокой старости, успела поводиться с Фельки­ными детьми. Они и проводили её в последний путь. Об этом я узнала от своей сестры, по приезде из оче­редной командировки. После института и рождения сына лишь раза два-три мельком виделась с ней. Обе искренне радовались встречам. Сейчас так сожалею, что сама-то не догадалась сводить тётю Соню в кино да и проводить «до последней берёзки» не довелось. Лишь на всю жизнь осталась глубокая благодарность и удивление: в какие счастливые мгновения для меня обратилось её горестное пристрастие к кино! Поистине - «Нам не дано предугадать...»




ЛЕВКОИ


(Дачный мотив)

_Чуть_белеют_левкои_в_голубом_хрустале..._



В дачных автобусах жизнь особая. Как-то при­шла в голову мысль о том, что дачники с букетами никогда не ссорятся. Когда едут «туда», бывает раз­ное, а вот «обратно», да с букетами - все улыбчивы, умиротворённы. И - приятное наблюдение: как бы ни был обилен урожай плодов, наибольшую гордость и радость вызывают именно цветы. А если они ещё чем-то необычны, то _уж_ слаще бесед не бывает.

В один из дней бабьего лета, с радостью отси­дев три последних перегона, когда освободили места владельцы более близкого пятисоточного счастья, вышла я на конечной, нашей, остановке. Иду и на­певаю тихонько. Обгоняет дальняя соседка:

-  Чему это вы так радуетесь?

-  Жизни, - говорю, - разве этого мало?!

И правда - _сухо,_ солнечно, воздух душистый, небо ясное, паутинки вьются - восторг да и только!

Дела закончила пораньше и не летела ветром, как обычно, а шла медленно, степенно, оглядывая соседние участки: нет ли чего распрекрасного - по­любоваться или новенького - перенять. Рябина у Гали рдеет, покачивает гроздьями приветливо, буд­то говорит - приходи завтра, жду! Ивановы клёны осыпали резными золотыми червонцами - богатей! За мгновение жаркий букет набрала! Заходящее сол­нце калиновые кисти у Ольгиного крыльца в руби­новые серёжки превратило - наряжайся! Огненные настурции Раисы пышным ковром расстелились - присядь, отдохни!

-  Некогда, мои милые! Спешу! Простите! До за­втра, родные, не серчайте!

Повернулась, смотрю - Ирина у самой калитки два куста зимних астр посадила. И не замечала их раньше, а они стоят, усыпанные звёздами, один - фиолетовыми, другой - белыми. Ну, точно - жених да невеста! На меня - ноль внимания, тянутся к сол­нышку, смотрят на него счастливо.

«Живите долго, славные, любите! До завтра!»

Вдруг - нежные далёкие звуки с небес - жура­вушки! Господи, бывает же столько радостного и враз! Видно, не только вставать рано, но и завер­шать труды вовремя - благодать!

Подхожу к остановке, усаживаюсь на скамью. И место есть, и время - чудеса! Глянула в лесок на раз­вилке - липы обнажились, стоят по щиколотку в зо­лоте. А берёзки медлят: кружит ветерок их листочки осенними бабочками. Успокоятся лёгкие, припадут к земле и платом оренбургским укроют родимую.

Знакомый аромат отвлёк от леса. Женщина спра­шивает последнего, а в руке - ветка в пышных бело­розовых розетках.

-  Боже, это же левкои! - вырывается у меня.

-  Да, - говорит, - махровые. Всё лето не цвели: дожди замучили. Чуть не вырвала как-то с досады! А за неделю тепла поднялись, да расцвели, да заароматили. Соседи спрашивают - что у тебя там разбла­гоухалось под осень?! Остановка оживилась:

-  А ну покажите! Дайте понюхать!

-  Как садить, когда? Семенами или рассадой обя­зательно?

Гордая обладательница душистой радости всё повторяет:

-  Махровые. Вот только расцвели. Рассадой са­дила, в июне.

В автобусе сели рядом. Вдыхаю давно любимый аромат, прикрываю глаза и... уношусь в юность. Я у Ирины, любимой школьной подруги, в доме Авер­киевых, на Свердлова. В окна смотрит крест кру­глой Всехсвятской церкви. Чистая светлая комната с кружевными салфетками, тюлевыми шторами на окнах и слониками на комоде. Патефон с крутящей­ся пластинкой. Нежная мелодия от скрипок. Такой же нежный высокий женский голос грустно выво­дит: «Чуть белеют левкои - в голубом хрустале...»

Меня как-то особенно волнует, что левкои - в _го­лубом_ хрустале.




«ИЗ ПЯТИ ПЯТЬ»

_А_за_лесом,_где_закат_дымится,_

_Расцвела_певунъя-кружевница..._



Из всех искусств женского рукоделия наиболее любимо мною - вязание. На мастеров этого увлече­ния всегда смотрю с обожанием, умиляюсь резво­сти их пальчиков и изобретательности ума. Сама за всю жизнь создала только два «шедевра». Первый - подушечка для иголок - до сих пор забавляет меня на даче. Судьба второго - шапочка «Чалма» - оказа­лась трагичной. Я с воодушевлением трудилась над ней, руководствуясь невероятно удачным, по тем временам, приобретением - журналом «Вязание». По причине вывиха правого голеностопа сидела дома и вдруг обнаружила, что не только понимаю написанное про эту шапочку, но у меня ещё и всё, или почти всё, получается! В отношении отдельных терминов консультировалась со знатоками по теле­фону. Ах, какое восхитительное бело-розовое пере­плетение появилось надо лбом моим, когда надела готовую «Чалму»! Несколько огорчило лишь то, что шапочка оказалась великоватой, но я быстренько сделала аккуратную складочку на затылке и той же пряжей тщательно проштопала её. И надо же, имен­но эта складочка ужасно оскорбила моих консуль­танток! Они потребовали немедленно аннулировать плод моего двухнедельного «непосильного труда» путём его распускания! Когда же я отказалась, тай­но, жульнически, совершили это злодейство, велев мне самой срочно восстановить головной убор - «по- нормальному, для твоей же(!) пользы»! Вот на это у меня, как сказала бы незабвенная тётя Даша, остро­язычная соседка по двору нашего детства, «терпежу не хватило». Я осталась без чалмы!

Так и не иметь бы мне вязаной вещички в своём гардеробе, если б не приехала в гости родственница и не привезла подарок от однокурсницы, с которой мы пять лет проспали, голова к голове, на койках студенческого общежития.

Светлая кофточка, связанная Валей-искусни­цей из редчайшей тогда «объёмной» пряжи, потря­сла моё воображение! Едва дождавшись следующего дня, я нарядилась в неё и предстала перед коллекти­вом. Обновка была замечена сразу и одобрена - без­оговорочно и бурно. Все смотрели с восхищением. Знатоки вязанья подходили, разглядывали вблизи, трогали, гладили и говорили все почти одно и то же:

-  Что это за рисунок?! Вроде, из пяти пять и, вро­де, не он! Странно.

Я радостно улыбалась и думала, про себя:

-  Ну, Валька! Ну, удружила! Вот молодец!

В тот день мне предстояла поездка в спортивный лагерь, у деревни Каменка. Дорога туда, вернее, её разнозелёное и многоцветное сопровождение по обеим сторонам, яркое небо впереди и сквознячок в опущенные стекла, всегда приятно возбуждали. Водно-небесно-лесистый пейзаж территории лагеря - завораживал. В ясную солнечную погоду, что уста­новилась тогда, эти ощущения были особенно остры! Из благоговейного созерцания меня вывело привет­ствие идущей от корпуса медсестры:

-  Здравствуйте, добрый день! Ах, какая на Вас кофточка! Я просияла в ответ и принялась объяс­нять историю появления обновки, а она, видать, тоже искушённая в рукоделии, всё приглядывалась к рисунку и говорила:

-  Вроде бы, из пяти пять, но, вроде, и нет! По­просите Вашу подругу прислать схему рисунка.

Я обещала. Фразы «схема рисунка», «из пяти пять» воодушевляли и будоражили.

Домой влетела с возгласом:

-  Галка, кофта произвела фурор! И, знаешь, ни­кто не мог понять рисунок вязки. Все говорили о ка­ких-то из пяти пять, и все тут же сомневались!

Серьёзная моя Галя, не спеша, подходит, минуту вглядывается в кофту, а потом спокойно произно­сит:

-  Люся, ты надела её наизнанку...

Ещё минута прошла в торопливом, молчаливом переодевании, а завершилась обоюдным хохотом вперемешку с брызгами из глаз!

Но Валентина - а! Ни одного узелка с изнанки! Вот оно - Настоящее Искусство!!!




ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ

_У_меня_под_окном_расцветала_сирень..._

Эту песню я слышала в детстве. Много позже она стала причиной чудесного преображения человека, которого, как мне казалось, я хорошо знала.

Молодым специалистом мне посчастливилось ра­ботать в одном кабинете с настоящим профессио­налом нашего дела. Судьба этой женщины была схо­жа с судьбами миллионов её сверстниц. Всю войну Екатерина Капитоновна прошла с медсанбатом. По­том работала, растила дочь, живя в коммуналке с кухней на семь столов и удобствами во дворе. Квар­тиру - «изолированную с двумя смежными комната­ми», как тогда говорили, получила перед самой пен­сией. Внук Павлушка всем сообщал:

-  Бабе дали каттиру, - и важно добавлял: - Из­мирную.

Уважаемая, хорошо известная в медицинских кругах города Е.Ка., так называли мы её между со­бой, говорила всегда чётко, веско, по делу. В бабьих пересудах никогда не участвовала. Глупую напыщен­ность могла одной фразой, а то и просто взглядом, урезонить. Я почитала Е.Ка. и очень привязалась к ней, хотя иногда перепадало и мне. Бывало, сидим, работаем. Она сосредоточена на своде отчётов - по­щёлкивает костяшками счёт. Тут я пылко обраща­юсь к ней с каким-нибудь вопросом, убеждённая, что и для неё насущным. Е.Ка. лишь глянет из-под очков, я - как прохладный душ приму. Потом, за­кончив неотложное, обязательно спросит:

-  Ну, что там у Вас за нелепости приключились? И в момент всё расставит по своим местам. Легко и просто.

Была у меня привычка: ни с того, ни с сего, за­петь, подчас в совсем неподходящий момент. Одна­жды, в ходе серьёзной работы, вдруг и замурлыкала:

-  У меня под окном расцветала сирень, распус­кались душистые розы.

Взгляд в сторону Е.Ка. - слава Богу, не слышит. Я - ещё тише, ещё душевнее:

-  А на сердце моем пробуждалась любовь, про­буждались весенние грёзы.

Снова взглянула с опаской и смолкла. Через ми­нуту слышу:

-  Что же дальше не поёте?

Как гром среди ясного неба!

- А я больше не знаю, - говорю.

И тут уж совсем невероятное - Е.Ка. запела: «Сколько радости, счастья узнала с тобой В эту встречу для нас роковую,

Но не быть вместе нам, не встречаться весной, Потому что ты любишь другую!»

Дело в том, что в наших празднично-коллектив­ных застольных хорах Е.Ка. не участвовала, а тут - запела! Голос оказался приятный - низковатый та­кой, бархатный. И столько было в нём нежной ду­шевности, что я буквально замерла. А, взглянув на Е.Ка., увидела сквозь круглые стёкла немодных её очков совершенно незнакомые глаза. Всегда счита­ла их тёмными, вернее, даже и не знала, какие они. Сейчас же на меня смотрели сияющие глаза того са­мого чайного цвета, о которых так светло и нежно пропел на весь Союз несравненный Ободзинский.

Улыбнувшись, видимо, моей реакции на её пе­ние, Е.Ка. опустила глаза к своим таблицам.

Я ужасно мучилась желанием сказать что-нибудь необыкновенное, но язык не шевелился! В голове же вертелась вдруг ставшая такой понятной, давно услышанная или прочитанная где-то фраза: «Каж­дый человек - суть Вселенная».




«ВЕЙ ВЕТЕРОК»

В самом начале пятидесятых годов уже прошло­го столетия в Тюменском драмтеатре, на углу улиц Первомайская и Герцена, была поставлена пьеса Яна Райниса «Вей ветерок» - о жизни латвийских крестьян и рыбаков. Мы пошли на неё всем классом. Спектакль очень понравился, но особенно - песня, грустная и нежная. Её пел главный герой - Улдыс. Долго-долго песня звучала во мне и всё больше нра­вилась. Потом ушла, но неожиданно вернулась - че­рез несколько лет.

На городском вечере, посвящённом выпускни­кам школ Тюмени, в большом-большом зале старой ещё филармонии, пригласил меня на танец высокий незнакомый блондин. Мы легко, с удовольствием вальсировали по большому кругу. Когда отзвучала музыка, и он через весь зал провожал меня до ме­ста, я вдруг, не знаю даже почему, тихонечко запела эту песню. Парень от неожиданности остановился и, удивлённо улыбаясь, сказал:

-  Как! Откуда Вы знаете эту мелодию?!

-  «Вей ветерок», - отвечаю, - песня из спектакля. С детства мне нравится.

- Да ведь это же наш гимн! - как-то очень симпа­тично и радостно сказал молодой человек. Мы под­ходили к моим соученицам, сигналившим, что пора уходить. Он поблагодарил, попрощался и отошёл. Пока бежали одеваться, кто-то из девчат спросил:

-  Хорошо танцует?

-  Очень! - отвечаю.

-  Немудрено, - сказала она же, - прибалт! Вер­но, знакома была с ним. Позже я узнала, что мело­дия песни, действительно, была гимном Латвийской ССР.

Ещё раз, через много-много лет, песня снова вер­нулась ко мне, так неожиданно и приятно.

В 2009-м году члены краеведческого клуба «Тю­менская старина» собрались в новом, прекрасном здании театра, чтобы познакомиться с ним и при­помнить былое - наши театральные впечатления школьных, военных и послевоенных, лет. Когда в конце встречи слово дали мне, я рассказала о своих любимых спектаклях: «Аленький цветочек», «Вели­кий инквизитор» и - «Вей ветерок». Песню из по­следнего тихонечко напела:

Вей-вей, ветерок,
С волной споря,
Неси челнок
Прямо в море...

И вдруг из рядов поднимается старейший артист театра Вениамин Панов, он выступал в самом нача­ле встречи, и говорит:

- Это я играл Улдыса в том спектакле и пел эту песню.

Зал - загудел! «По требованию» мы продолжили песню дуэтом.




«Мои мимолетности»








_КУТУЗОВЫ_ЮЛИЯ_ДМИТРИЕВНА,_ГЕННАДИЙ_СЕРГЕЕВИЧ_1924_Г._








_ДЕТИ_КУТУЗОВЫ_(СЛЕВА_НАПРАВО):_НИНА,_ДИМА,_МИЛА,_ТОЛЯ,_АИДА_1940_Г._




«ВЕЙ ВЕТЕРОК»








_ЧЛЕНЫ_КРАЕВЕДЧЕСКОГО_КЛУБА_«ТЮМЕНСКАЯ_СТАРИНА»_В_ДРАМТЕАТРЕ_








_ВСПОМИНАЕМ_ЮНЫЕ_ГОДЫ_И_ПОЕМ_С_АРТИСТОМ_ВЕНИАМИНОМ_ПАНОВЫМ_ФОТО_Н.Л._АНТУФЬЕВОЙ_2009_Г._