ОДИН ДЕНЬ ВОИНЫ
User






Книга «1941-1945 годы. Один день войны» убедительно демонстрирует образ сибиряка-тюменца, прошедшего через горнило Великой Отечественной войны. Как на фронте, так и в тылу советские люди каждый день ощущали на себе огромное бремя ответственности за свою судьбу, судьбу своих близких, судьбу Родины. В одном дне войны нашли свое отражение нрав­ственные и духовные искания людей поставленных на грань жизни и смерти.

Книга «1941-1945 годы. Один день войны» адресована широкому кругу читателей, а особен­но представителям молодого поколения.

В издании использованы материалы ГУ ТО «Государственный архив социально-политичес­кой истории Тюменской области». Тюменского областного Совета ветеранов (пенсионеров войны и труда), из сборника документов «Тюменцы — фронту» — Тюмень: ОАО «Тюмен­ский дом печати», 2005; фотоматериалы — из частных архивов героев и авторов книги













1941-1945

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ












65-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ ПОСВЯЩАЕТСЯ








Наша война


Идея книги была такова: ветеран вспоминает самый-самый, запавший в память день войны. Понятно, этих дней может быть несколько. Например, когда разведчик Луценко глушил прикладом немецкого обер-лейтенанта, а его дружок Метеля едва удерживал этого кабана. Или когда сестра милосер­дия Авксентьева прятала раненого бойца в болоте от внезапно прорвавших оборону немцев. Или когда два наших пэтээровца в сорок первом году взя­ли свое длинное ружье и били танковую колонну на мосту до тех пор, пока всю ее не расщелкали. Или когда в блокадном Ленинграде люди ели друг друга. Или когда...

Мы, делая эту книгу, были удивлены не то чтобы рассказами о войне, - нас поразила откровенность людей. Они говорили все так, как было.

Вы прочтите, например, воспоминания Валентина Городилова. Незадол­го до смерти он написал о войне. И как написал! Когда он бежит от немца так, что пробегает напролет свои окопы и еще долго-долго несется сломя голову, понимаешь: и я бы летел точно так же. А когда он говорит о своей первой любви... Или про то, как на войне люди мылись в бане!..

Эта книга - про войну, но и не про войну, не про подвиги. Эта книга про людей что были на войне. О чем они думали, о чем говорили...

Вы не поверите. Этим призывникам было семнадцать лет!!! Да, очень многим из героев нашей книжки было всего семнадцать. Естественно, име­лись тогда и добровольцы и все прочие. Но, мы это подчеркиваем: в семнад­цать забирали всех!

Вот так мы выжили, вот так мы выиграли войну.

Говорить об этом стали позже, раньше было не принято. Вот общаемся с одним из авторов книги - Виктором Зайцевым. У него отец воевал. И я чув­ствую, как он закипает! А я тоже могу рассказать! Моего деда, пахаря кол­хозного, забрали в пятьдесят. А до этого - трех его сынов. И всех - убили. Мобилизация была поголовной.

А вы говорите - как далась нам эта война. Далась она нам кровушкой страшной.

Про то - книга.

_Виктор_ЛОГИНОВ,_редактор_



_Нет,_не_все_еще_песни_пропеты,_
_И_написаны_книги_не_все_
_О_Великой_народной_Победе,_
_О_священной_народной_войне._
_Пусть_рождаются_новые_строки_
_О_твоих,_мать-земля,_сыновьях._
_Пусть_склонятся_в_поклоне_
_потомки_
_У_истоков_живого_огня._
_Пусть_в_грядущих_живет_
_поколеньях_
_Этот_подвиг_великий_солдат,_
_Одержавших_победу_
_в_сраженьях,_
_Отстоявших_Москву,_
_Ленинград._
_Пусть,_как_прежде,_проходят_
_Парады,_
_Отгоняя_навеки_беду..._
_Но_уходят,_уходят_ребята_-_
_Как_тогда,_в_сорок_первом_
_году..._

Ольга Чернышева






Документы эпохи


ИЗ ОБРАЩЕНИЯ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА К НАРОДУ ПО ПОВОДУ ВЕРОЛОМНОГО НАПАДЕНИЯ ФАШИСТСКОЙ ГЕРМАНИИ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

22 ИЮНЯ 1941 Г.

Граждане и гражданки Советского Союза!

Сегодня в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советско­му Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в исто­рии цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну про­изведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о не­нападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению до­говора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.

Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал народному комиссару иностранных дел заявление от имени своего правительства о том, что германское правитель­ство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением ча­стей Красной Армии у восточной германской границы.

В ответ на это от имени Советского правительства было заявлено, что до по­следней минуты германское правительство не предъявляло никаких претен­зий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фа­шистская Германия является нападающей стороной... Ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы, и поэтому сделан­ное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитле­ра, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины.

Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочи­ми, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понима­ем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные Армия и Флот и смелые соколы советской авиа­ции с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и на­несут сокрушительный удар агрессору.

Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим за­знавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ отве­тил отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход про­тив нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победонос­ную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу.

Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчи­ны и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к свое­му труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда.

Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, органи­зованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, Флота, Авиации, чтобы обеспе­чить победу над врагом.

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской пар­тии, вокруг нашего Советского правительства...

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

_«Красное_знамя»_(Тюмень)._1941.23_июня._№_146._



РЕЗОЛЮЦИЯ МИТИНГА ТРУДЯЩИХСЯ ТЮМЕНИ, ПОСВЯЩЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОМУ СООБЩЕНИЮ О НАПАДЕНИИ ФАШИСТСКОЙ ГЕРМАНИИ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ[1]

Г. ТЮМЕНЬ, 22 ИЮНЯ 1941

Заслушав секретаря Тюменского горкома ВКП(б) т. Купцова о наглом, бес­примерном в истории выпаде германских фашистов против Советского Союза, мы, рабочие, работницы, инженеры, техники, служащие и все трудящиеся го­рода Тюмени, собравшись на митинг, глубоко возмущены этим неслыханным нападением.

24 года великий советский, освобожденный от ига капитала народ, свято сохраняя политику мира и поддерживая добрососедские отношения со всеми иностранными государствами, строил светлое коммунистическое общество.

За это время в нашей дружной социалистической стране выросло и окреп­ло невиданное в мире морально-политическое единство советского народа.

Но мы знаем, что каждый наш успех озлоблял и озлобляет капиталистических акул, готовых всеми средствами, всеми способами спровоцировать Советский Союз на войну, подорвать его экономическую и оборонную мощь.

За годы существования Советской власти мы знаем об этих провокаци­ях и нападениях на озере Хасан, на реке Халхин-Гол, нападении на колыбель Октябрьской социалистической революции — город Ленина. На все эти на­падения всегда обрушивалась несокрушимая сила Красной Армии, сила всего советского народа. И об эту силу, как о гранитный утес, разбивались волны бушующего в последнем издыхании капитала.

Советский Союз заставил капиталистический мир потесниться и расширил свои границы воссоединением в единую великую советскую социалистическую семью народов Литвы, Латвии, Эстонии, Бессарабии. Далеко отодвинул ты границы от города Ленина, тем самым создана безопасность от непосредственного нападения на него. Мы, трудящиеся города Тюмени, уверены, что » наглая, беспримерная в истории человечества провокация германских фашистов разлетится в прах от великой силы и мощи нашей Красной Армии и всего советской народа. Мы победим!

Приветствуя и одобряя действия нашего правительства, мы, рабочие, работницы, инженеры, техники, служащие, все трудящиеся Тюмени, собравшиеся i на митинг, единодушно заявляем, что мы готовы все, как один, грудью встать i на защиту рубежей нашей великой Родины. Мы призываем всех трудящихся у города Тюмени сохранять полное спокойствие и ответить на удар фашистских t поджигателей войны двойным, тройным увеличением производительности труда, всемерным укреплением трудовой дисциплины, еще теснее сплотиться вокруг Центрального Комитета ВКП(б).

Наши фабрики и заводы располагают всем необходимым для того, чтобы не только выполнить правительственные задания по обеспечению Красной i Армии, но и перевыполнить. И мы уверены, что трудящиеся Тюмени вместе : со всей страной выдержат экзамен в этой решительной схватке с обнаглев­шим фашизмом.

Не теряя ни одной минуты, мы встанем на свои места к станкам, к маши­нам, и, вооруженные историческими решениями XXIII Всесоюзной партийной конференции, заставим наши фабрики и заводы, оснащенные первоклассной техникой, работать на полную производственную и техническую мощность. Используем богатейшие резервы наших предприятий, объявим жесточайшую борьбу за экономию материалов и средств, дадим стране и нашей Красной Ар­мии дополнительную продукцию.

Товарищи трудящиеся Тюмени, все и все на Великую Отечественную войну, на защиту Родины!

Да здравствует наш великий советский народ!

Да здравствует наша могучая Красная Армия!

Да здравствует великая мудрая партия большевиков!

_«Красное_знамя»_(Тюмень)._1941.23_июня._№_146._



ИЗ ИНФОРМАЦИИ ТОБОЛЬСКОГО ОКРУЖКОМА ВКП(Б) ОМСКОМУ ОБКОМУ ВКП(Б) О РАБОТЕ ПО МОБИЛИЗАЦИИ В ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ

Г. ТОБОЛЬСК, 24 ИЮНЯ 1941 Г.

По Тобольскому округу за первые три дня мобилизации проделана следующая работа:

С получением предупреждения о правительственном сообщении по радио в связи с нападением немецких войск на нашу территорию было организовано слушание во всех районах и городе. По неточным данным, обращение прослуша­ли по радио 25 ООО человек.

В тот же день, т. е. 22 июня 1941 года, были организованы митинги, демон­страции, громкие читки, беседы в колхозах, МТС, на предприятиях и в учрежде­ниях, коими было охвачено 48920 человек.

В первый день мобилизации:

а) работа проводилась по мобилизационному плану. Во все районы были ко­мандированы представители окружкома ВКП(б) для оказания практической по­мощи райкомам;

б) в колхозах, МТС, на предприятиях, в учреждениях проведены митинги, со­брания, беседы, громкие читки. Охвачено около 57238 чел. В одном только То­больске на митинге присутствовало более 10 тыс. трудящихся;

в) для обеспечения и своевременного выполнения мобилизационных зада­ний и нарядов было взято в ряде организаций 8 катеров, 1 пароход, 3 мотолодки, 4 паузка и т. д. и посланы в районы;

г) всеми редакциями райгазет, а также и редакцией «Тобольской правды» были выпущены экстренные газеты-листовки с материалами о мобилизации;

д) приведен в надлежащий порядок сборный пункт и обеспечен всем необхо­димым для развертывания партийно-политической работы, работы по форми­рованию команд, укомплектован сборный пункт политически выдержанными, грамотными политработниками, с которыми предварительно проведено ин­структивное совещание.

Оборудован и обеспечен работниками конно-сдаточный пункт.

Во второй и третий день мобилизации проведены во всех партийных и ком­сомольских организациях собрания с вопросом «Задачи партийных и комсо­мольских организаций в период мобилизации и войны», в Тобольске проведены общегородские партийное и комсомольское собрания, на которых присутствова­ло 1678 чел., в т.ч. коммунистов — 703 чел., комсомольцев — 975.

На всех предприятиях, в колхозах и учреждениях на митингах и собрани­ях трудящиеся округа, как и весь наш многомиллионный народ, продемонстри­ровали чувства патриотизма, любовь к своей Родине, показали непоколебимое морально-политическое единство и исключительную сплоченность вокруг на­шей партии. Выступили рабочий Подгайнов с судоверфи, работница системы Многопромсоюза Бугачева, колхозник Уватского района Филатов Д.В., стахано­вец, колхозник колхоза «Светлый путь» Уткин.

На колхозном собрании колхоза «Трудовая семья» Байкаловского района кол­хозник 64-летний старик Булашев Иван Андреевич дополнительно подписался и тут же внес наличными деньгами 120 руб., при этом заявил: «Эти трудовые рубли разобьют голову фашистской гадине. Гитлер задумал напасть на нас, но он забыл, что теперь не 1914 г. и в России не царская власть. Теперь у нас есть кому воевать, есть чем воевать, есть за что воевать».

Колхозники сельхозартели им. Буденного Тобольского района на собрании вынесли решение:

«Честным трудом поможем Красной Армии быстрее разгромить фашистскую банду. Дадим нашей стране и Красной Армии больше хлеба, масла, мяса и др. продуктов, досрочно выполним все обязательства перед государством». Свое ре­шение они не замедлили выполнить. Тут же, как один, уплатили деньги за заем и собранные 9600 руб. перевели в сберкассу.

На второй день выполнили мясопоставки, шерстепоставки и т.д. за весь 1941 г. Пожертвовали бесплатно две лучших лошади колхоза для Красной Армии...

Можно приводить сотни, тысячи подобных фактов, говорящих о небывалом подъеме производственной и политической активности рабочих, колхозников и служащих Тобольского округа.

Только за три дня мобилизации трудящимися округа было внесено наличны­ми деньгами около 200 тыс. руб. В одном только Тобольском районе 16 колхозов полностью рассчитались с государством за весь 1941 г. по мясу, шерсти и т.д.

Подано 207 заявлений в военкоматы для зачисления добровольцами в ряды РККА, из них — 24 женщины...

Многие товарищи, идя в ряды РККА, подают в горком, райкомы и окружком ВКП(б) заявления с просьбой принять их в ряды большевистской партии.

Участник боев с японскими самураями в районе Халхин-Гола т. Козлов идет добровольцем на фронт, в горком ВКП(б) пишет:

«Не щадя жизни буду бороться с фашизмом. Хочу на фронт пойти коммуни­стом».

Нередки случаи, когда приходят в военкомат, в партийные органы с заявлени­ем, чтобы их приняли добровольцами в РККА вместе с женами.

Т. Кандрахин Иван Романович, работник милиции, в заявлении указывает, что он — артиллерист, жена его Анфиса — медицинский работник, они вместе хо­тят «пойти добровольцами в РККА, чтобы защищать социалистическую Родину от фашистских варваров».

Политическо-моральное состояние идущих в РККА по мобилизации хорошее. Без нытья и хныканья, с большим желанием идут в Красную Армию защищать советские границы.

Выражая общее настроение призванных, т. Гутков на призывном пункте в сво­ем выступлении сказал: «Я и мои товарищи идем с охотой в РККА для того чтобы грудью защитить социалистическую Родину. У нас хватит сил и энергии распра­виться с зарвавшимися фашистскими бандитами...».

_Секретарь_Тобольского_окружкома_ВКП(б)_



ОБРАЩЕНИЕ ПЕРСОНАЛЬНОГО ПЕНСИОНЕРА А. Ф. ЛУЗИНА К ВЕТЕРАНАМ ТРУДА С ПРИЗЫВОМ ВЕРНУТЬСЯ К СТАНКАМ И ЗАМЕНИТЬ УШЕДШИХ НА ФРОНТ РАБОЧИХ

Г. ТЮМЕНЬ,  ИЮЛЯ 1941 Г.

Я — участник гражданской войны, красногвардеец-партизан. В настоящее время инвалид III группы, персональный пенсионер.

Сегодня наша социалистическая Родина снова в опасности. Враг вторгся на нашу священную землю. Хвастливый Гитлер хочет отнять нашу землю, нашу свободу, завоеванную в Октябрьские дни. Но не бывать этому! Русский народ, как один, встал на защиту своей Родины, за правое дело, за свою сво­боду.

Наша славная могучая Красная Армия и Военно-Морской Флот нанесут со­крушительный удар обнаглевшим германским фашистам.

Я считаю себя мобилизованным на трудовом фронте и призываю всех ин­валидов города, кто способен работать, занять на производстве места това­рищей, ушедших на фронт. В эти суровые дни Отечественной войны нельзя оставаться в стороне каким-то мирным обывателем.

Мы все должны работать не покладая рук для фронта, для нашей любимой Красной Армии, для победы над фашизмом.

Афанасий Фаддеевич Лузин, рабочий овчинно-шубного завода им. С. М. Ки­рова «Красное знамя» (Тюмень). 1941.10 июля. № 161.

_Наш_край._Хрестоматия_по_истории_Тюменской_области._1917_—1970_гг._

_Свердловск,_1973._С._257_ — _258._



ИЗ ПРОТОКОЛА СОБРАНИЯ ЧЛЕНОВ КОЛХОЗА ИМ. С. М. БУДЕННОГО ОВСЯННИКОВСКОГО СЕЛЬСОВЕТА ТОБОЛЬСКОГО РАЙОНА ОБ ОКАЗАНИИ ПОМОЩИ КРАСНОЙ АРМИИ

С. ОВСЯННИКОВО, 21 СЕНТЯБРЯ 1941 Г

На собрании присутствовало 67 человек, из них мужчин — 28, женщин — 39.

Собрание состоялось под председательством Усолыдева И. г., секретаря Кичерова В. М.

Повестка дня:

Дать стране и Красной Армии все необходимое для быстрейшего разгрома фашистских банд.

Доклад сделал представитель окружкома партии т. Володин. Выступили:

1.Председатель колхоза Усольцев Илья Гаврилович:

«Я даю для Красной Армии, для бойцов овчин 5 штук, фуфайку и пару белья».

2. Кичеров Василий Михайлович: «Я даю для бойцов Красной Армии 2  овчины и теплый свитер».

3. Усольцева Фелисата Яковлевна: «Я даю для бойцов Красной Армии 3  овчины, полотенце и верхнюю рубашку».

4. Усольцева Парасковья Дмитриевна: «Мой муж в РККА, я вношу для бойцов нашей любимой Красной Армии 2 овчины и одну пару белья».

5. Усольцев Федор Митрофанович — две овчины и кальсоны.

6. Иванов Федор Сергеевич — овчину, телятину и кальсоны.

7. Самохвалова Анна Ефимовна — телятину и овчину.

8. Усольцева Евгения Петровна — две овчины и телятину.

9. Усольцева Татьяна Васильевна — телятину и 3 овчины.

10. Усольцева Анастасия Николаевна — 1 пару теплых носков, телятину и овчину.

11. Самохвалов Илья Михайлович — овчину, полотенце и рукавицы.

12. Усольцев Яков Алек. — телятину и 2 овчины. Общее собрание постанов­ляет:

Для укрепления мощи Красной Армии, для быстрейшего разгрома гитлериз­ма мы постановляем отдать:

1. Полученный нами на сельхозвыставке в награду мотоцикл.

2. Мясо трех быков.

3. Молоко 20 центнеров сдадим к 8 октября.

4. Для матрасов холста 50 метров.

5. Полушубков 5 штук новых.

6. Валенок 5 пар новых.

7. Тюфячных наволок 5 штук.

Мы, колхозники, отдавая все необходимое для Красной Армии, тем самым куем победу над фашистскими мерзавцами. Мы все, как один, будем работать, в два-три раза перевыполнять нормы выработки, всемерно будем крепить тыл, помогать фронту в борьбе с немецкой гадиной.

Мы все, как один, внесем свою долю в фонд обороны страны. Теплой одежды и белья такое количество, которое полностью обеспечит нужды Красной Ар­мии.

Мы обращаемся ко всем колхозникам округа также принять самое активное участие в создании фонда теплой одежды для бойцов Красной Армии, которая беспощадно громит фашизм.

Поручить подписать обращение к колхозникам округа созданной в колхозе комиссии по сбору теплых вещей для Красной Армии. Председатель комис­сии: председатель колхоза Усольцев Илья Гаврилович, Усольцева Мария Фе­доровна, Иванова Екатерина Максимовна, Иванова Фекла Степановна, Балин Алесей Васильевич.

_ГАОПОТО._Ф._30._On._1._Д._1614._Л._52_ — _53._Подлинник._Рукопись._



ИНФОРМАЦИЯ ГАЗЕТЫ «КРАСНОЕ ЗНАМЯ» «НАШ ГОРОД И РАЙОН — ФРОНТУ»

23 ФЕВРАЛЯ 1942 Г.

2 980000 рублей составляет взнос в фонд обороны от трудящихся нашего города. 200800 рублей составляет наш фонд на строительство поезда-бани. Этого достаточно для постройки двух поездов-бань. Один из них, построен­ный в январе, уже в пути и приближается к линии фронта.

93 200 писем и 884 почтовых посылок весом в 17680 килограммов отправ­лено в действующую армию через Тюменскую контору связи за время с 1 ян­варя по 20 февраля 1942 года.

За 10 дней февраля по школам Тюмени собрано учащимися и педагогами 1255 вещей для детворы советских районов, освобожденных от фашистских насильников. Среди собранных вещей — верхняя одежда, платья, фуфайки, костюмчики, шапки, платки головные, чулки, посуда, игрушки, художествен­ная литература.

25000 рублей в фонд танковой колонны имени ВЛКСМ дал воскресник 15 февраля только на некоторых предприятиях и в учреждениях нашего города. Заботясь о снабжении Красной Армии хлебом и другими продукта­ми, колхозы и колхозники Тюменского района продают товарные излишки хлеба государству. Колхоз им. Ворошилова Борковского сельсовета продал государству 3000 пудов хлеба и 160 центнеров молока, колхоз им. Ленина — свыше 3000 пудов хлеба и т. д. Всего колхозы нашего района продали свыше 12 тысяч пудов ржи и пшеницы.

Тюменский городской драматический театр в дни войны поставил 14 вы­ездных спектаклей и организовал 141 концерт, из которых 38 — на предпри­ятиях города. XXIV годовщину Красной Армии театр отмечает постановкой спектакля «Партизаны в степях Украины» и подготовкой оборонного агитмонтажа.

К XXIV годовщине Красной Армии колхозы, колхозники и трудящиеся Тю­менского района организовали отправку подарков славным защитникам Ро­дины. За предпраздничные дни послано на фронт 25700 штук пельменей, 76 жареных поросят, 1660 килограммов сдобных булочек и печенья, 120 жа­реных гусей, кур и уток, 665 килограммов мяса и другие продукты.

Фронтовикам послано 177 полушубков, почти 500 пар валенок, 214 мехо­вых жилетов, 1550 шапок-ушанок, 105 ватных костюмов, 1213 пар рукавиц и варежек, собрано 800 кг шерсти, 1560 овчин и тысячи других теплых ве­щей.

_«Красное_знамя»_(Тюмень),_1942.23_февраля._№46._



СТАТЬЯ ДЕПУТАТА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА РСФСР Г. Г. ГУБИНА В ГАЗЕТЕ «СЕРП И МОЛОТ» — «НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВСТРЕЧИ»

8 АПРЕЛЯ 1942 Г.

Наша делегация посетила части Ленинградского фронта, великий город Ле­нина и моряков Балтийского флота. В кубриках боевых кораблей, в цехах ле­нинградских заводов и в землянках фронтовиков — везде нас встречали как самых близких и родных. Мы навсегда запомним непоколебимое мужество ле­нинградских рабочих, изумительный героизм моряков Балтики и защитников полуострова Ханко.

Приезд в воинские части делегатов трудящихся Омской области вызвал особенный боевой подъем. Бойцы Н-ского подразделения в честь нашего при­бытия за один день истребили 42 фашиста и залпом тяжелой батареи разгро­мили один ДЗОТ и минометную батарею.

На Ленинградском фронте родилось замечательное снайперско-истре­бительское движение. Отдельные бойцы и целые подразделения берут на себя социалистические обязательства на большее истребление гитлеровцев. По за­данию, а нередко и по своей инициативе, бойцы подбираются к немецким укреплениям, проникают в фашистский тыл. Тепло одетые, они часами, а ино­гда и сутками лежат в снегу, выжидая живую мишень. Едва появится враже­ский солдат, его подстреливают. В этой своеобразной «охоте на фрицев», как называют ее бойцы, многие истребители имеют большие успехи. 45 немцев уничтожил заместитель политрука Калинин, награжденный орденом Крас­ной Звезды. Его товарищ Ильин подстрелил 58 немцев. Снайпер-орденоносец Елогин имеет на своем счету 54 фашиста, другой истребитель Фуников — 59. Имеются целые подразделения снайперов-истребителей. Так, бойцы части т. Усанова уничтожили 326 гитлеровцев, подразделение т. Костина — 296, а ми­нометный расчет т. Коробкина уничтожил 220 немецко-фашистских оккупан­тов.

Мы были очевидцами боев и жестоких схваток наших воинов с фашистами. Сколько героизма, сколько отваги в боевых делах фронтовиков! Красноар­меец Пшенов Григорий Васильевич под шквальным пулеметным огнем под­полз к укрепленной землянке противника, пытался открыть дверь, но не смог. Немцы крепко закрыли вход в свое логово. Тогда товарищ Пшенов взобрался на дымоход и через него спустил внутрь дзота две противотанковые гранаты. Взрывом были уничтожены фашисты и станковый пулемет.

В части, которой командует т. Донской, есть санинструктор доброволец Клавдия Орлова. Мужественная патриотка безжалостно мстит немцам за ги­бель своего мужа. Она бесстрашно ходит в атаки и вынесла с поля боя 86 ране­ных. Клавдия Орлова награждена орденом Красного Знамени.

Высокую оценку дали члены военного совета Н-ской армии нашим земля­кам, отметив отличную выучку, выносливость и мужество сибиряков.

Бойцы и командиры заверили нас, что враг скоро будет отброшен от города Ленина и уничтожен.

Красные воины хорошо питаются, снабжены всем необходимым.

На митингах и в дружеских беседах, которые мы проводили в землянках, бойцы горячо благодарили нас за подарки и письма. Они просили передать трудящимся Омской области, чтобы рабочие, колхозники и колхозницы боль­ше давали боеприпасов для фронта, сырья для промышленности, продуктов

питания, отлично провели весенний сев. Они просили тыл готовить больше резервов для Красной Армии.

Наш долг — выполнить наказ фронтовиков, приблизить час желанной по­беды.

_«Серп_и_молот»_(Ишим)._1942._8_апреля._№_81._



ИЗ ПРОТОКОЛА № 1 КОНФЕРЕНЦИИ ЖЕНЩИН УПОРОВСКОГО РАЙОНА — «В УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ БУДЕМ РАБОТАТЬ ПО-ВОЕННОМУ»[2]

С. УПОРОВО, 12 АПРЕЛЯ 1942 Г.

В прениях выступили:

Е. Я. Морева — бригадир женского тракторного отряда Буньковской МТС. «Товарищи женщины, перед нами стоят очень большие задачи, особенно в связи с Отечественной войной роль женщины возрастает.

Мы, трактористки Буньковской МТС, берем на себя обязательство работать на весеннем севе так, как требует от нас военная обстановка. Моя бригада, где я работаю бригадиром, берет обязательство: выработать на каждый услов­ный трактор в 1942 г. в переводе на мягкую пахоту 800 га, сэкономить горю­чего не менее 5%.

Мы вызываем на социалистическое соревнование трактористок Суерской МТС».

К. В. Неродовская — бригадир полеводческой бригады колхоза «День кол­лективизации». «Мы собрались на районную конференцию обсудить вопрос подготовки к весенне-посевной кампании. Наши братья, мужья, отцы ушли на фронт, а мы должны здесь хорошо работать. У меня муж был бригадиром полеводческой бригады в колхозе «День коллективизации». Он ушел на фронт, я его заменила. Бригада большая — 25 хозяйств, мужчин в бригаде - 2 челове­ка. Все работы выполняют женщины. Я не бегаю по деревне, не собираю свою бригаду, они сами приходят за получением наряда.

В 1942 году наша бригада будет сеять 307 га, сеять придется в основном по весновспашке, и мы должны будем убрать озимового посева 72 га. Работы много, но мы с работой справимся. Наша бригада, и в целом колхоз, к посевной подготовились хорошо: сельхоз. инвентарь весь отремонтирован, семенами обеспечены полностью и хорошего качества».

О. Т. Данилова (Липиха). «На посевной мы должны работать так, как наши мужья, братья и дети на войне бьют фашистов. У меня один сын убит, второй ранен. Я заменила своих детей, которые ушли на фронт, работаю на ферме. В 1942 году родилось поросят 102 шт., из них пало 3 — недоразвитые. Я со­храню все поголовье, буду работать не покладая рук. Отдаю свою корову для работы в колхозе на посевной. Этим я помогаю громить фашистов.

Я призываю всех женщин работать в тылу самоотверженно».

_ГАОПОТО._Ф._122._On._13._Д._1._Л._59,_60._Завер._копия._



ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ ТОБОЛЬСКОГО ОКРУЖКОМА ВЛКСМ О СБОРЕ ТЕПЛЫХ ВЕЩЕЙ, ПОДАРКОВ ДЛЯ БОЙЦОВ КРАСНОЙ АРМИИ

Г. ТОБОЛЬСК, НЕ РАНЕЕ 31 ОКТЯБРЯ 1942 Г.[3]

...Комсомольцы принимают активное участие в сборе теплых вещей и по­дарков для бойцов РККА. Например в Ярковском районе комсомольцы сдали для бойцов 2385 шт. теплых вещей. Четыре комсомольца Ярковской райисполкомовской организации сдали в октябре 1942 г. 2 пары валенок, 4 пары носков теплых, пару теплых портянок, полотенце.

Силами комсомольцев был проведен сбор подарков для партизан Смолен­ской области. Во всех первичных комсомольских организациях было обсужде­но письмо партизан Смоленщины. Собрание послало партизанам рукавиц — 177 пар, носков шерстяных —132 пары, валенок — 5 пар, фуфаек теплых — 31, брюк теплых — 17, полушубков — 3, аптечек походных — 3, полотенец — 17, портянок — 6 пар, шапок — 7, вещевых мешков — 2, ремней вещевых — 1, мыла — 2 куска, помазков — 3, гребень, бритвы, табак, шерсти - 1,8 кг, шкуры — 1, денег собрано 4403 руб.

В Уватском, Вагайском райкомах и Тобольском горкоме ВЛКСМ все собран­ные вещи сданы в фонд теплых вещей и подарков для бойцов РККА. Комсо­мольцы также активно участвовали в сборе и отправке предпраздничных по­дарков на фронт...

Большую работу проводят комсомольцы по мобилизации средств в фонд обороны страны. Кроме отчисления однодневного заработка, комсомольцы устраивают платные вечера, воскресники, субботники, сдают облигации и др.

Например студенты-мопровцы пединститута провели ряд платных вечеров в фонд обороны. От последнего вечера 31 октября 1942 г. было внесено в фонд обороны 1200 руб.

Кроме фонда обороны комсомольцы собирали средства на строительство авиаэскадрильи «Омский комсомолец», танковой колонны «Боевые подруги», броненосец им. Мопра и т.д...

_Инструктор_Тобольского_окружкома_ВЛКСМ_по_военной_работе_Киселева_ГАОПОТО._Ф._30._On._1._Д._1660._Л._9._Отпуск._



ПИСЬМО МОРЯКА-БАЛТИЙЦА ГЕОРГИЯ ДЕДОВА В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «КРАСНОЕ ЗНАМЯ» — «БОЙЦЫ ГОРДЯТСЯ СОВЕТСКИМИ ПАТРИОТКАМИ»

22 НОЯБРЯ 1942 Г.

Здравствуйте, дорогие земляки!

Далеко на западе я услышал по радио о том, что девушки Тюмени готовят теплые вещи для Красной Армии и Флота. Сердце мое наполнилось гордо­стью. Ведь Тюмень — город, где протекли мои лучшие годы, годы юности. Тю­мень — город, откуда 4 года тому назад я был призван служить на Балтику.

Прослушав такое сообщение, я еще сильнее почувствовал, насколько велика

любовь советского народа к своим сынам, защищающим его независимость. Ощутимей стала близость с вами, мои родные земляки. Я понимаю, что, защи­щая город Ленина, я защищаю улицы родного мне города Тюмени. Защищая ленинградцев, я защищаю вас, наш народ, нашу Родину. Воодушевленный па­триотическим порывом девушек-землячек, я решил написать им через газету «Красное знамя» письмо от имени балтийских моряков. Возможно, некоторые из девушек помнят еще деповского слесаря Георгия Дедова.



_Привет_вам,_девушки-подруги,_
_От_всех_балтийских_моряков,_
_Кому_в_боях_согреют_руки_
_Перчатки_—_плод_ваших_трудов._
_С_народом_связи_нерушимы,_
_Лишь_больше_крепнут_с_каждым_днем,_
_А_вместе_—_мы_непобедимы,_
_Полки_врага_мы_разобьем!_
_Когда_закончим_бой_с_победой,_
_В_далекий_город_свой_родной_-_
_В_Тюмень_я_радостный_приеду,_
_Пройду_над_матушкой-Турой._
_В_саду,_по-дружески,_с_эстрады_
_Я_расскажу_про_наш_поход_
_И_про_защиту_Ленинграда,_
_Про_наш_Балтийский_Красный_Флот._



Георгий Дедов Мой адрес: КБФВМПС № 1106, п/я № 407, литер Б-1.

_«Красное_знамя»_(Тюмень)._1942.22_ноября._№270._



ТЕЛЕГРАММА И. М. ЗУЕВА В ЦК ВКП(Б) О ЛИЧНОМ ВКЛАДЕ НА СТРОИТЕЛЬСТВО ТАНКА «ТОБОЛЯК»

Г. ТОБОЛЬСК, 1 ЯНВАРЯ 1943 Г.

Желая сделать новогодний подарок нашей героической Красной Армии, вношу 20000 рублей своего выигрыша на строительство танка. Прошу на­звать его «Тоболяк» и передать сибирской дивизии. Пусть этот танк будет та­кой же грозой для немцев, как наши славные сибиряки.

Зуев Иван Михайлович, прораб Мелиоводстроя

_«Тобольская_правда»_(Тобольск)._1943.1_января._№_1._



ИЗ ПОСТАНОВЛЕНИЯ БЮРО ТЮМЕНСКОГО ГОРКОМА ВКП(Б) О ХОДЕ ПОДГОТОВКИ К ОТКРЫТИЮ ЛАГЕРЯ ВОЕННОПЛЕННЫХ № 93 НКВД СССР[4]

Г. ТЮМЕНЬ, 19 ЯНВАРЯ 1943 Г.

... 1. Обязать руководителей предприятий — фанерокомбината т. Быкова,

ДОКа «Красный Октябрь» т. Власова, деревообделочного комбината т. Дененман, «Миномлес» т. Смирнова к 20 января 1943 г., а завод «Механик» т. То­порова к 1-му февраля 1943 г.:

а) Полностью закончить оборудование жилых, бытовых и самих зон лаге­рей.

б) Прибывающих военнопленных и работающих вне помещений обеспе­чить теплой одеждой.

2. Обязать председателя многопромсоюза т. Фридмана к 25 января 1943 г. изготовить для лагеря № 93 1000 теплых чулок и 1000 пар рукавиц.

3. Обязать председателей артелей «Киоск» т. Кобылинскую, «Производ­ственник» т. Телешкову изготовить к 25 января 1943 г. для лагеря № 93 по 500 штук шапок каждой.

4. Предложить начальнику автотранспортной конторы т. Ильину на период организации лагерей выделить в распоряжение управления лагерей военно­пленных две ходовые грузовые автомашины.

Секретарь Тюменского горкома ВКП(б] А. Олин

_ГАОПОТО._Ф._7._On._1._Д._1054._Л._216_об._Подлинник._



ИЗ ОТЧЕТНОГО ДОКЛАДА СЕКРЕТАРЯ ТОБОЛЬСКОГО ОКРУЖКОМА ВЛКСМ М. И. БАБИКОВОЙ НА V ОКРУЖНОЙ КОМСОМОЛЬСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ О ФРОНТОВИКАХ-ТОБОЛЯКАХ

Г. ТОБОЛЬСК, 30-31 ЯНВАРЯ 1943 Г.

Красная Армия, и в первых рядах ее сибиряки, героически отстаивала каж­дый метр земли, каждую улицу, каждый дом. Два месяца наша Омская дивизия генерал-майора Гуртьева стояла на направлении главного удара. Бывшая ом­ская школьница гвардии сестра Ариадна Добромыслова пишет омским комсо­мольцам: «Бои шли днем и ночью. Бои были очень тяжелые, и немногие из нас остались в живых, но оборону заводов удержали. Кто побывал в этом городе, тот всего виденного во век не забудет. Жизнь получает особый вид, когда она висит на волоске. 7 ноября мы, оставшиеся в живых, собрались в землянке, вспомнили о погибших товарищах, и как заговорил комиссар, — у всех слезы на глазах. Многие наши девушки отдали жизнь, защищая Родину. Была у меня подруга Нэля Новикова из Тобольска, живая, веселая. В пылу сражения она однажды забралась в тыл к немецким автоматчикам. Из первого боя она вы­несла 75 раненых бойцов. Она погибла одной из первых. Многие наши омские девушки не только ухаживали за ранеными, но и сражались.

Поля Гвоздикова забралась с автоматом на второй этаж, уселась на мягкий диван и из окна целый час не давала немцам поднять головы. Не раз нас за­сыпало, выбрасывало из окон воздушной волной, как галушки из кастрюли разметались в разные стороны. За бои под Сталинградом наша омская диви­зия получила благодарность, а наш полк переименован в гвардейский. Вме­сте со мной в боях были наши омские и тобольские школьницы: Оля Стинуро и Надя Мингалева из 19-й школы, Лена Лушникова из Лобковской школы, Надя Мордвинова, Вера Кудина. Погибли в боях Вера Шевелева, Лиля Таскаева, Соня Скачкова. Мама Гале Конышевой пишет, что ждет ее не дождется, что дни и ночи о ней думает, что она одна у ней дочь, что ей и солнце сейчас не так светит. А Галки уже и в живых нет. Под огнем врага мы в двух домах устроили баню, в один из домов попал снаряд, и весь дом взлетел на воздух — так по­гибла Катюша Сокольская. За все — самая лучшая награда — благодарность бойцов. Все наши омские девушки работали честно и самоотверженно.

В дивизии Гуртьева сражались наши тобольские девушки комсомолки. 9 школьниц, учениц 10 класса, воспитанниц 13-й школы защищали воинскую твердыню — Сталинград. Одна из них — Нина Лысачук принимает участие в работе нашей конференции. Комсомолка пионервожатая Нина Кокорина удостоена великой награды — ордена Красной Звезды.

Сибиряков знают как людей бесстрашных в бою с ненавистным врагом от скалистых берегов севера до предгорьев Кавказа. В своем письме зам. по­литрука Сидоренко с Карельского фронта пишет: «На наше боевое охранение напали гитлеровцы. Немцев была целая рота. Это двести винтовок и автома­тов, двенадцать пулеметов, четыре миномета. Наших было пять человек, три винтовки, два автомата. Но у наших было пять русских, сибирских сердец. В этом было их преимущество перед врагами. Пятерка сибиряков была окру­жена в кольцо, которое как петля на шее обреченного неотвратимо сжималось вокруг них. Враг хотел взять их живьем. Сибиряки били в упор. Вокруг них рос­ли груды трупов гитлеровцев. Трое были убиты. Кончились все патроны. Двое оставшихся — омич Нефедов и тоболяк Кирсанов, поддерживая друг друга, окровавленные, встали на ноги. Неизвестно кто из них затянул песню — род­ную, протяжную и грустную песню про Ермака. А когда гитлеровцы приблизи­лись вплотную и хотели схватить бесстрашных, гулкий взрыв потряс землю: противотанковой гранатой взорвали себя гордые сибиряки, уничтожив одно­временно десятки гитлеровских бандитов».

Тысячи героев-сибиряков родила Великая Отечественная война и про их боевые дела можно писать без конца. Сибиряки — везде. Их могучий бо­гатырский удар немцы узнали под Москвой в декабре 1941 г. Железное упор­ство сибирских полков немцы узнали под Сталинградом, Ленинградом и у нас в Карелии...

Секретарь Тобольского окружкома ВЛКСМ М. И. Бабикова

_ГАОПОТО._Ф._38._On._4._Д._11._Л._10-12._Подлинник_



ИНФОРМАЦИЯ ГАЗЕТЫ «ТЮМЕНСКАЯ ПРАВДА» — «НАРОДНОЕ ЛИКОВАНИЕ»

Г. ТЮМЕНЬ, 10 МАЯ 1945 Г.

Еще задолго до назначенного для митинга часа машинисты, кочегары, сле­сари и котельщики один за другим подходят к зданию паровозного депо. Лица этих неутомимых бойцов тыла сияют восторгом. Ведь в эту великую истори­ческую победу каждый из них положил четыре года своей напряженной рабо­ты!

Со слезами радости на глазах люди поздравляют друг друга с долгождан­ным Днем Победы.

...Но вот раздаются веселые аккорды баяна. Кто-то из рабочих, идя на ми­тинг, захватил с собой любимый инструмент. Молодежь быстро смыкает круг около баяниста, и звонкие голоса разносят по зданию веселую песню. Кто-то вышел на круг, и начались танцы.

8  часов утра. Секретарь партбюро т. Асямов объявляет митинг открытым. Около тысячи человек, присутствующих на митинге, дружными аплодисмен­тами встретили секретаря Железнодорожного райкома ВКП(б] т. Пацко, кото­рый ознакомил собравшихся с документами о безоговорочной капитуляции германской армии и об объявлении 9 мая Днем Победы.

Приветственные слова т. Пацко в честь Красной Армии прерываются взры­вом аплодисментов, громким «ура!».

Возгласы «Да здравствует Победа!», «Слава Красной Армии!» долго еще раз­даются среди многолюдной толпы.

Первым взял слово для выступления машинист т. Епифанов.

— Все эти годы войны мы работали не считаясь со временем и отдыхом. Сейчас, в мирной обстановке, мы не снизим темпов работы, а будем добивать­ся еще большего их повышения для укрепления обороны страны.

На митинге выступило 10 человек. Командиры и стахановцы производства в своих коротких, но волнующих выступлениях высказывали свою неуемную радость по поводу окончательной победы, свое горячее желание ознаме­новать это событие еще большими трудовыми успехами в восстановлении и укреплении народного хозяйства.

Под гром аплодисментов собравшиеся на митинге приняли решение в честь окончательной и полной победы Красной Армии добиться в мае перевыпол­нения нормы среднесуточного пробега на 5 километров и технической ско­рости — на 2 километра в час, выпуска из ремонта одного сверхпланового паровоза и случайного ремонта трех паровозов, обеспечения бесперебойной работы транспорта.

Возбужденные победным ликованием, рабочие большими группами рас­ходились с митинга.

9  мая они весело отпраздновали счастливый День Победы!

_Т._Шарова,_«Тюменская_правда»_(Тюмень)._1945.10_мая._№_93._








Фронтовой дневник





_Троицких_Анатолий_Александрович._


_Родился 10_октября_1924_года_в_д._Крайчиково_Кунгурского_района_Пермской_области._






 

_За_боевые_действия_на_фронтах_Великой_Отечественной_войны_Анатолий_Троицких_награжден_орденами_Отечественной_войны_II_степени,_Красной_Звезды;_медалями_«За_отвагу»,_«За_боевые_заслуги»,_«За_оборону_Кавказа»,_«За_победу_над_Германией»_и_другими._



_21_июня_1941_года,_воскресенье,_выходной_день._Про­винциальный_поселок_Вагай_жил_своей_жизнью._Торговки_в_то_воскресенье_по-прежнему_продавали_на_станции_молоко,_яйца,_овощи_и_другие_сельхоз­продукты._В_полдень_всю_торговлю_прекратили_и_народ_собрался_на_митинг._Нам_сообщили,_что_на­чалась_война._Слушая_сообщение_выступающих,_я_не_представлял_всей_сложности_и_трагичности_обстановки_1941_года._В_мое_сознание_вошло_что-_то_тревожное,_порой_непонятное._

_Трудности_войны_1941_года_также_легли_на_нас,_кто_учился_в_школе._Весь_сентябрь_и_октябрь_мы_не_учились,_нас_целыми_классами_отправляли_на_сельхозработы_в_колхозы,_а_зимой_1941-1942_годов_очищали_снег_с_железнодорожных_путей._

_Кому_исполнилось_16_лет,_стали_обучать_военно­му_ремеслу._Занятия_с_нами_проводил_пришедший_по_ранению_лейтенант._Мы_изучали_материаль­ную_часть_винтовки,_пистолета,_бросали_ручные_гранаты,_учились_штыковому_бою_и_ползать_по_пластунски._

_В_августе_1942_года_по_моему_личному_заявлению_и_всеобщему_комсомольскому_набору_я_был_при­зван_в_армию._Омутинский_райвоенкомат_напра­вил_меня_в_составе_группы_новобранцев_в_Москву._В_конце_сентября_1942_года_дивизион_выехал_на_фронт._

23 СЕНТЯБРЯ 1942 Г.

Утром по тревоге после завтрака разбираем палатки, грузим технику на ав­томашины. Колонной движемся на железнодорожную станцию г. Москвы. Всю нашу батарею поместили в 60-тонный вагон (пульман). Мне досталось место в самом углу на верхней полке вагона. Сказали, что едем на фронт, но куда — не известно.

Дальше дорога идет по степи. Стоит жара. Воду дают по норме. Во время дви­жения объявляются часто воздушные тревоги, состав останавливается, бежим в степь врассыпную. Но немецкие самолеты не обращают на нас внимания, ле­тят дальше.

Вдоль железной дороги видны воронки от взрыва бомб, валяются желез­нодорожные вагоны, покореженные огнем. Подъезжаем к Сталинграду. Город весь в дыму, видно пламя пожаров. Все заволокло дымом. Стоим на каком-то разъезде. К нашему составу прикрепили несколько вагонов с жителями Ста­линграда. Наш эшелон пошел в обратную сторону. Едем той же дорогой, по ко­торой ранее проезжали.

6 ОКТЯБРЯ 1942 Г.

В 10 часов на наш эшелон налетела большая группа немецких пикирующих бомбардировщиков. Началась бомбежка нашего эшелона. После первых раз­рывов бомб и их воя началась паника. На ходу поезда стали выпрыгивать из ва­гонов. Впервые попав под бомбежку, в наших глазах был такой страх, который трудно себе представить. Это разрывы бомб, вой падающих бомб, трескотня пулеметов, криков раненых, тела убитых, кругом кровь от разорванных тел. Это был какой-то ужас: стоны раненых, запах горелого человеческого мяса. В один из вагонов, в котором ехали жители Сталинграда, прямым попаданием упала бомба. От вагона остался один раздутый скелет. Самолеты после первого захода пошли на второй и стали расстреливать бегущих людей из пулеметов. Я с трясущимися руками и слезами на глазах как могу перевязываю раненых. У одного перебита челюсть, у другого рука болтается, как плеть, у третьего перебиты ноги, руки, и сам весь в крови. После бомбежки откуда-то подошли санитарные машины, раненых и контуженных отправили в госпиталь. Мой противогаз и шинель были пробиты осколками разорвавшихся бомб. Когда услышал вой падающих бомб, большого страха не испытывал, в спешном по­рядке надел каску, противогаз, взял подсумок с патронами, винтовку и вы­прыгнул из вагона в тот момент, когда самолеты закончили первый заход. Те, кто выпрыгивал из вагона после первого захода, остались живы.

В нашем эшелоне — несколько вагонов со снарядами. Только по счастливой случайности ни одна немецкая бомба не попала в вагон, в котором были наши снаряды. От эшелона при детонации снарядов не осталось бы ничего, как го­ворят, только пустое место. Стали по степи собирать убитых и хоронить в одну из воронок от разорвавшейся бомбы, без оружейного салюта и речей. Состав пошел дальше. Доехали до Уральска, затем повернули обратно.

От нашего дивизиона осталось не более 25 процентов личного состава. Уби­ло командира дивизиона, погиб почти весь офицерский состав. Всеми делами занимался помпотех, который носил форму летчика. Едем той же дорогой, по которой ехали на фронт. Станционные постройки разбиты, кругом сгорев­шие вагоны. Часто объявляется воздушная тревога, поезд останавливается, и мы все бежим как можно дальше от эшелона. Трудно подавить в себе тот страх, который пришлось пережить. Ближе к Москве воздушные тревоги пре­кратились. На душе стало спокойнее.








_Москва, август_1942_г._



21 ОКТЯБРЯ 1942 Г.

Прибыли в Москву. Расположились в лесу недалеко от города. Пилим лес, строим землянки. Наконец-то нас на­кормили горячим супом и кашей, дали нормальную порцию хлеба. Помылись в бане. Солдатская жизнь постепенно налаживается. Получили пополнение, в основном москвичи, некоторые по­пали из пехоты, в основном из госпита­лей. День и ночь идут занятия. Опять тяжелый изнурительный труд. Идет формирование 1-й гвардейской мино­метной бригады, куда вошли отдель­ные дивизии.

14 ДЕКАБРЯ 1942 Г.

Производим погрузку материальной части и боеприпасов на машины и едем грузиться на железнодорожную стан­цию.

Пока едем в неизвестном направлении. Далеко от Москвы. Морозы доходят до 40 градусов. Состав идет куда-то на Север. Кругом леса, снег да неимоверный мо­роз. В карауле стоять на открытой платформе вагона очень холодно, мороз про­низывает тебя до самых костей. Смена караула происходит только на остановках.



18 ДЕКАБРЯ 1942 Г.

Прибыли на станцию Осташково. Ведем разгрузку и своим ходом едем на ог­невую. Оказывается, прибыли на Северо-Западный фронт, один из самых труд­ных фронтов Великой Отечественной войны. Кругом лес, болота, дорог нет. После каждого разрыва снаряда или авиационной бомбы образуются воронки, заполненные водой. Ведем подготовку к залпу. Машины с материальной ча­стью и снарядами не могут близко подойти к ожившим позициям — не позво­ляют дороги. Вся подготовка к зиме ведется только в долгие холодные зимние ночи. Обогреться негде. В лучшем случае днем можно развести небольшой ко­стер, когда не летают немецкие самолеты. Даем несколько залпов в районе Демьянки. За пять месяцев солдатской службы произошло столько событий для

18-летнего мальчишки, это немало, притом еще на войне. Ох, как порой бывает тяжело без сна и нормальной пищи, да еще северные морозы.

ЯНВАРЬ 1943 Г.

Январь выдался очень холодным. Спать приходится очень мало, на снегу долго не поспишь. Вся подготовка к зиме ведется только ночью. За полтора-три кило­метра приходится на себе таскать снаряды и артустановки по глубокому снегу. Хлеб большей частью давали мерзлым. На огневую пищу приносили в термосах, иногда была тоже чуть теплой. Последний раз мылись в бане в Москве. Появи­лись вши, не очень приятное ощущение, когда они гуляют по твоему тощему телу.

При разрыве снаряда или бомбы твоя одежда покрывается водой, которая тут же замерзает. Несколько капель покрываются коркой льда.

ФЕВРАЛЬ 1943 Г.

Зима, морозы. Наши огневые находятся где-то под Демьянском. Даем часто залпы, большей частью с одного места. На фронт приезжал Жуков. 23 февраля мне выдали погоны.

МАРТ 1943 Г.

Даем несколько залпов в районе населенного пункта Веревкино. Дерев­ни разрушены, торчат только одни трубы. Мирных жителей нет. По нашим огневым все время ведется обстрел артиллерией, бомбит авиация. Впере­мешку с бомбами сбрасывают дырявые бочки, куски железа, включают си­рены. Поднимается страшный вой. При разрыве немецкого снаряда осколок ударил в головную часть мины, где лежал я. Часть мелких осколков попали мне в лицо и голову. Все взялось кровью. Хорошо, что глаза остались целыми. Потребовалось вмешательство санинструктора. До весны еще далеко, а до­роги покрылись водой, машины буксуют, снаряды таскаем на себе. Получили задание, чтобы мы вдвоем насобирали клюквы для командира дивизиона. Собирая ее, незаметно оказались на нейтральной полосе, так как тут не было сплошной обороны. Немцы заметили нас и открыли по нам огонь. Моя ши­нель в нескольких местах была пробита пулями. Отвели на отдых. На фронте затишье. В лесу из деревьев срубили помещение наподобие сарая. Сверху за­крыли ветками сосны. Оборудовали внутри нары, поставили печи-буржуйки. Помылись в армейской бане. Идут разговоры, что наверное поедем на фор­мирование.

27 МАРТА 1943 Г.

Дивизионы своим ходом, на машинах едут в Осташково. Меня и трех человек 28 марта отправили в Москву на контрольно-пропускной пункт в Химки. На­значили старшим. Круглосуточно дежурили на КПП. Встречаем машины бри­гады, днем указание и дальнейший маршрут в Царицыно.

С 30 марта по 21 апреля нахожусь в Химках на КПП. Живем на частных квар­тирах. С продуктами плоховато. Мне часто приходится ездить в Царицыно за продуктами. Несколько раз меня задерживали патрули комендатуры. Ко­нечно, вид у меня был не гвардейский.

Шинель кое-где была пробита осколками снарядов, шапка была нелучшего вида. Не положено на ремне носить финку десантника; то автомат не завернут в чехол, неправильно оформлено командировочное удостоверение. Один раз пришлось принести десять носилок песка для того, чтобы посыпать дорожку в комендатуре. 

Бригаде вручили гвардейское знамя. В Царицыно встретил Савицкого Сер­гея из Вогня, с которым были вместе призваны в армию.

21  АПРЕЛЯ 1943 Г.

Покидаем Химки. Прощаемся с девчатами-регулировщицами, с которыми почти месяц пробыли на КПП.

22  АПРЕЛЯ 1943 Г.

Все имущество батареи грузим на машины и едем грузиться на железнодо­рожную станцию. Едем на фронт, на какой — неизвестно.

С 23 ПО 26 АПРЕЛЯ 1943

Находимся в дороге. Кругом весна. Тепло, о котором мы мечтали, когда на­ходились на Северо-Западном фронте. Эшелон идет по тем местам, по которым проезжали в сентябре 1942 года. Проезжали Саратов, Мичуринск, Сталинград. Везде заметны следы бомбежек. Цветут кругом фруктовые сады, в степи вид­ны целые поляны цветущих красных маков, кругом зеленая трава и ярко све­тит солнце.

27 АПРЕЛЯ 1943 Г.

Рано утром прибыли в Краснодар. Очень быстро разгружаемся. Значит, мы прибыли на Северо-Кавказский фронт. В 11 часов ночи были в станице Абинская. Приводим себя в порядок. Накормили горячей пищей.

28 АПРЕЛЯ 1943 Г.

Рано утром едем на огневые. По дороге показались немецкие самолеты, ма­шины сразу рассредоточились в разные стороны, но они полетели дальше. Вскоре мы услышали взрывы бомб в станице Абинкой. При бомбежке многие из хозслужб погибли. Немцы были хорошо информированы о том, что на фронт прибыла новая артиллерийская часть. Наш дивизион своевременно покинул станицу. Все дивизионы готовятся к залпу, к утру все было готово. Тепло. С со­дроганием вспоминаю зиму 1942-1943 годов Северо-Западного фронта. 

29  АПРЕЛЯ 1943 Г.

Даем залп бригадой. Цели накрыты, результаты хорошие. Бои идут в районе столицы Крымская.

30  АПРЕЛЯ 1943 Г.

Ведем подготовку к новому залпу. Вся подготовка идет только ночью. Хоро­шо, что снаряды подвозят к нашим огневым. Изнурительный и тяжелый сол­датский труд. Очень устали. К утру начинают подкашиваться ноги, засыпаем на ходу. Ночи стоят относительно холодными.

1 МАЯ 1943 Г.

Отрыли неглубокие окопчики, земля очень твердая. Привезли на огневую двойной обед, дали по 100 граммов красного кислого вина.

3  МАЯ 1943 Г.

Днем залп по какой-то высоте, которую никто не может взять.

4  МАЯ 1943 Г.

Освободили столицу Крымская. Дома в станице большей частью разбиты. Жителей не видно.

6 МАЯ 1943 Г.

Приезжаем на новую огневую. Всю ночь готовились к очередному залпу. К утру все было готово. Ведется по огневой сильный орудийно-минометный огонь. Несколько раз на огневые обрушивались бомбовые удары немецкой авиации. Убило командира второй батареи, есть убитые и раненые в других подразделениях, также разбило несколько артустановок. Идут ожесточенные бои западнее станицы Крымской.

14 МАЯ 1943 Г.

Стоим в станице Крымской. Нас все время бомбят немецкие самолеты и ве­дется артогонь. Поймали немецкого корректировщика, оказался русским вла­совцем.

16 МАЯ 1943 Г.

Вынуждены переехать в лес. Если нет артобстрела, то немецкие самолеты нас не забывают. Приводим себя и технику в порядок. За это время нас уже из­рядно потрепали.

23 МАЯ 1943 Г.

Выезжаем на огневую. Готовимся к залпу. Привезли снаряды. Тепло. После физической работы можно поспать на земле под кустом орешника или цвету­щей яблони.

26 МАЯ 1943 Г.

Даем залп. Артподготовка была очень сильной. Стоял сплошной вой летя­щих наших снарядов и мин.

По нашим огневым ведется сильный артогонь. На нашу психику действуют немецкие скрипухи (пятиствольный миномет) после каждого первого разры­ва еще жди пять последующих.

27 МАЯ 1943 Г.

На новой огневой. Немец встретил нас недружелюбно. Весь день бомбят не­мецкие самолеты, по огневой все время ведется обстрел. Не было такой мину­ты, чтобы в воздухе не было слышно воя самолетов и разрыва немецких снаря­дов. А эти страшные минуты с другом электриком Юриным Виктором. Лежим рядом в одном окопе головами в разные стороны. Весь день мы не смогли под­нять головы, не говоря о других естественных надобностях. При такой жаре беспрерывных разрывов снарядов хотелось пить, несмотря на то, что во рту с утра не было крошки хлеба. Только с наступлением ночи канонада прекра­тилась. 

28 МАЯ 1943 Г.

Ночью переезжаем на другую огневую. Местность открытая. Ведется об­стрел. Идут разговоры, что за бригадой ведется наблюдение. Стоит только переехать на новую огневую, как начинается обстрел артиллерией и появля­ется немецкая авиация. До залпа во многих местах пробило электропровод­ку. Приходится вести прозвонку и устранять неисправности. После разрывов снарядов и авиационных бомб стоит жара, пыль, гарь. От сгоревшего тола и поднятой пыли становится дышать очень трудно. Соседние дивизионы по­страдали больше нашего. Нам тоже досталось. Убило замкомбата и команди­ра взвода нашей батареи. Попало несколько снарядов на командный пункт бригады, есть убитые и раненые. Наша батарея все же дала залп. Мне при­шлось много мин пускать на коротко. Мое сознание такое, что трудно опи­сать.

С 29 МАЯ ПО 4 ИЮНЯ 1943 Г.

Приводим в порядок технику. Многие установки покорежены осколками снарядов бомб. Занимаюсь ремонтом электропроводки. Вечером выезжаем на огневую. Сильно заболел, сказывается усталость, мой организм устал. Я на огневой упал, потерял сознание. В таком состоянии меня увезли в санчасть.

5 ИЮНЯ 1943 Г.

Дают залп без меня. Меня заменил мой помощник. Все обошлось хорошо. Переезжаем на новое место расположения.

С 6 ПО 20 ИЮНЯ 1943 Г.

Стоим в саду-гиганте. Кругом нас фруктовые деревья. Красота. Затем пере­ехали в станицу Славинская. Заболел малярией, сказались кубанские пиявки. Из дивизиона заболели десять человек. Всех нас болезнь так измотала, что ста­ли дистрофиками.

27 ИЮНЯ 1943 Г.

Переезжаем на другое место. Стоим в лесу около реки Кубань. Комаров и мо­шек уйма, от них нет никакого спасения.

1 ИЮЛЯ 1943 Г.

Идем рыть окопы. Работали всю ночь. Готовим вторую линию обороны.

 7 ИЮЛЯ 1943 Г.

Идем испытывать свои противогазы в специально построенную газовую ка­меру. Учимся работать с противогазом, когда какая-нибудь его часть выходила из строя. Дышать через коробку никто не смог, выскакиваем из камеры как сумасшедшие. После окуривания болит голова.

11 ИЮЛЯ 1943 Г.

Все время меняем место расположения. Стоим в лесу недалеко от станции Крымская.








_На_подступах_к_Берлину,_апрель_1945_2._



13 ИЮЛЯ 1943 Г.

Едем на огневую. За ночь подготовились к залпу. По огневой ведется об­стрел. Часто приходится проверять электропроводку. Нам, электрикам, немец спать не дает. То в одном, то в другом месте осколками повреждается электро­цепь. Неисправности приходится устранять под разрывы немецких снарядов. За три дня нахождения на огневой только ночью стихали разрывы снарядов.

21 ИЮЛЯ 1943 Г.

Утром даем залп. По огневой ведется сильный артобстрел. Убило лучшего фронтового друга электрика Кузнецова. Для нас он был хорошим наставником, честным, справедливым товарищем. Погиб на родной земле. Остались у него жена и дети, которые после войны смогут побывать на его могиле. Что значит похоронить боевого товарища? Слезы сами по себе стекают по твоему лицу, нет рыданий. К твоему горлу подступил какой-то комок, от которого тебе очень тя­жело дышится. Война продолжается. Вечером выезжаем на новую огневую.

26 ИЮЛЯ 1943 Г.

Подготовились к залпу. С помощником Игорем Жук роем себе окоп. Земля такая твердая, что приходится прибегать к лому да кирке. До утра не смогли вырыть окоп в полный рост. Начинается рассвет. С нетерпением ждем команды «огонь». Наши огневые просматриваются противником. Начинают рваться на огневой не­мецкие снаряды. С каждой минутой усиливаются разрывы снарядов. Осколки не­мецких снарядов попадают в ракетную часть, происходит возгорание. Некоторые снаряды детонируют, получается взрыв. Меня сильно оглушило, из носа хлынула кровь. Перебегаю в другой окоп. Потерял сознание. Очухался только ночью, силь­но замерз. Пошел разыскивать огневую, наткнулся на убитого Голикова из нашей батареи, который был оставлен на огневой для охраны.

Вечером, когда прекратился огонь, нас искали, но не нашли. Чувствую себя очень плохо, не слышу. Сказали, что со временем пройдет. Два дня отдыхаю, привожу в порядок электрооборудование. Досталось нам порядком. Война есть война.

28 ИЮЛЯ 1943 Г.

Опять огневая, те же боевые задачи. О трудностях уже не пишу. Кормят пло­хо. Дают мамалыгу да грубого помола кукурузу. От такой еды еле-еле передви­гаю ноги. Среди нас началась болезнь «куриная слепота». Жара еще более из­матывает. Отощали. К утру к залпу все было готово. 

8 АВГУСТА 1943 Г.

Исполнился год как я на фронте. Событий произошло столько, что все не описать. Столько пришлось пережить страха, видеть смертей, а о трудно­стях фронтовой жизни и говорить не приходится. Столько погибло замеча­тельных товарищей, добрых, отзывчивых наставников. Вместо убитых и ра­неных приходили новые люди, новое поколение, в основном такие же юнцы, как и я.

1 СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Грузим на машины технику и пропитание в путь. Перевалили через Кабар­динский перевал. Двигаемся очень медленно. Наши шоферы привыкли ездить по ровно дороге, а тут горы. В 12 часов ночи прибыли в станицу Кабардинская. Слышу дыхание моря. Хочется посмотреть, что из себя представляет Черное море.

2 СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Живем под открытым небом. Погода пасмурная, небо заволокло тучами, моросит мелкий изнурительный дождь. Ветер пронизывает тебя до костей. Из всей бригады стрелять по немцам под Новороссийском доверили нашему дивизиону.

3 СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Едем на огневую ближе к Новороссийску. Дорога идет по берегу Черного моря. Дороги все время держатся под обстрелом. Оборудуем огневую.

6  СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

К нам приехали артисты из Москвы. Многих ранее видели в кино. Много ис­полнялось любимых песен из разных кинофильмов.

7  СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Везем на огневую снаряды М-13. Складируем возле установок. Готовимся к залпу. Обратно по дороге заехали на виноградную плантацию, запаслись ви­ноградом. После обеда вместо бани повезли купаться в Геленджик. По доро­ге на повороте перевернулась машина. Я отделался легкими ушибами. Но все же покупались.

10 СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Днем залп по Новороссийску осколочными снарядами. Началась новорос­сийская наступающая операция. Поддерживаем 18-ю армию. Ведется обстрел огневой. В нескольких местах пробило проводку. При залпе недалеко от меня разорвался снаряд. Помощника Рогова ранило в ногу. Увезли в санчасть. До­сталось на орехи и мне. Дострел пришлось вести без помощника. Пришлось по­бегать от одной рамной установки к другой. От града камней и осколков меня спасала каска на голове.

После небольших сборов покидали Кабардинскую, прибыли в свое располо­жение. 

16  СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Сообщили радостную весть, что взят Новороссийск. «И мы пахали».

17  СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

По тревоге срочно выезжаем в станицу Молдаванскую. Стоим рядом с план­тацией винограда. Ешь не хочу. Вечером приезжаем в станицу Сливинскую.

25 СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

В Сливинской. Здоровье плохое, высокая температура. Кроме меня еще за­болело несколько человек. Это результат того, что наши огневые были в ку­банских плавнях. На небольшом клочке суши были наши огневые. Снаряды по воде пришлось таскать на себе. Комаров и мошек там целые полчища. От них нигде не спрятаться. Дали залп. Немец не ожидал, что из болота могут стрелять «Катюши».

26 СЕНТЯБРЯ 1943 Г.

Окончательно заболел малярией. Дают хинин и стрихнин. Дошел оконча­тельно, еле передвигаю ногами.

9 ОКТЯБРЯ 1943 Г.

Зачитали приказ, что закончилось освобождение Таманского полуострова, и 22 числа Москва салютовала 20 артзалпами из 224 орудий. Всем войскам была объявлена благодарность. С 10 октября по 16 ноября находимся на хуторе Крас­ный. Стоим на отдыхе. Приводим в порядок технику. Показывают кино. 7-8 ноя­бря был митинг всей бригадой, присутствовал весь командный состав.

17 НОЯБРЯ 1943 Г.

Прибыли в Темрюк. Только два дивизиона из бригады. Сказали, что мы са­мые лучшие дивизионы бригады, нам первым предоставлено право быть на Крымской земле.

18 НОЯБРЯ 1943 Г.

Находимся на косе Чушка. Почему так назвали — не знаю. По ней все время ведется обстрел и бомбежка. Воды пресной нет. В проливе и лимане плавает много уток, которые не обращают внимания на войну. От конечной части косы Чушка до пристани Опасная в Крыму было около пяти километров.

19 НОЯБРЯ 1943 Г.

Вечером причалам пригнали баржи. Грузимся. Ночью подошли катера, тро­сами зацепили наши баржи и тронулись в путь. Поднялся сильный ветер, на­чался шторм. Катера оставили нас посреди пролива, сами ушли. Всю ночь меня болтало. Дождь, ветер, артналеты породили у всех нас неописуемый страх. На­чали удить «козла». Негде спрятаться в землю, не зароешься, так и пришлось до утра находиться на этой баржонке.

20 НОЯБРЯ 1943 Г.

К утру ветер стих, море успокоилось, подошли катера и нас потащили к Крым­скому берегу. У всех нас самочувствие было паршивое, выглядели уставшими, измученными болтанкой. Когда я ступил на твердую землю, мне казалось, что она все еще качается.

Выгрузку произвели быстро и сразу на огневую. Это небольшой плацдарм. Самое ближайшее расстояние до противника — 4-4,5 километра от южной ча­сти косы до пристани Опасная.

С 20 ПО 30 НОЯБРЯ 1943 Г.

В воздухе все время немецкая авиация, идут воздушные бои. От разрыва бомб становится трудно дышать. Завтрак и обед приносят на огневую. С водой плохо, дают только для того, чтобы напиться. Продолжительное время не мы­лись в бане. Частые артобстрелы не позволяют высунуть голову из окопа.

4 ДЕКАБРЯ 1943 Г.

Даем залп. Сошли все мины. Потерь нет.

6 ДЕКАБРЯ 1943 Г.

Роем для себя и командования бригады землянки на склоне горы. Прозвали копай-город. Море все время штормит. Начала работать канатная дорога через пролив.

30 ДЕКАБРЯ 1943 Г.

Идем на разгрузку снарядов. Подошла баржа «Дунай». Все работы ведем только ночью. Причалы все время обстреливаются. Немецкие самолеты в воз­духе, осветительные бомбы на парашютахшестернин видно, как днем. Сильно устали, порой валимся с ног, разгружая громадную баржу. Как тут не запоешь: «Эх, Дунай, мой Дунай...»



До конца жизни останется в памяти война. Страшно и тяжело на войне сол­дату, нужны нечеловеческие усилия, чтобы выдержать такую нагрузку.

1 ЯНВАРЯ 1944 Г.

После завтрака пошли с Юриным на огневую, готовили окоп и копали тран­шею под электропроводку. К обеду вернулись в расположение. Наши повара сварили хороший солдатский борщ с мясом. Дали по 100 граммов «фронто­вых». Нас обрадовало то, что на обед не было рыбы. Ох, как она нам надоела. В обед суп из рыбы, вечером чай с хамсой или килькой.

Получил письмо из Химок. От Тоси. Познакомились с ней на контрольно­пропускном пункте.

23 ЯНВАРЯ 1944 Г.

Бои идут в районе города Керчи. Идет набор добровольцев, которые будут штурмовать Керчь. Добровольцев много, в этом строю оказался и я. Взяли только из батареи одного Карташова, уральца.

После ранения зашел к нам на батарею. Рассказал, как они штурмовали го­род.

Все время разгружаем баржи со снарядами, а обратно грузим пустые ящики.

1 ФЕВРАЛЯ 1944 Г.

Получил несколько писем от Нади Каревой, с ней учились с 1 по 7 класс в Вагайской железнодорожной школе. Содержание писем патриотическое, душев­ное, любящее, что и нужно солдату. Получил письмо и от родителей. Живут материально тяжело, но на трудности не жалуются.

2 ФЕВРАЛЯ 1944 Г.

Солдатское радио сообщило, что вместо Петрова И. Е. прибыл новый коман­дующий Приморской армией Еременко.

23 ФЕВРАЛЯ 1944 Г.

Состоялось торжественное собрание, посвященное Дню Красной Армии. Стоял в почетном карауле у знамени бригады.

На ужин дали по «фронтовой». Ночью начался буран. Проходы в землянки завалило снегом. Утром снег растаял, и вода с гор хлынула на наши землянки. Все вымокло. Дрова дают только на кухню.

МАРТ 1944 Г.

Все перешли к обороне. Бои затихли. Только действует авиация с той и дру­гой стороны. Меня приняли кандидатом в члены партии. Весь март простояли на одном месте. Активных боевых действий нет. Армия накапливает силы для наступления.

11 АПРЕЛЯ 1944 Г.

Войска отдельной приморской армии пошли в наступление, освободили го­род и крепость Керчь.

21-й воинской части было присвоено звание «Керченская». Это почетное звание получила и наша бригада.

2 АВГУСТА 1944 Г.

Идут сильные бои за Вислу. Наши огневые на берегу реки. Ведется сильный обстрел. Ранило командира орудия Почохина из Пермской области. Меня на­значили командиром орудия. До этого был наводчиком.

8 АВГУСТА 1944 Г.

Исполнилось два года, как я в армии. Все это время нахожусь на фронте. Из скромного, послушного мальчика стал настоящим солдатом. Служба в ар­мии, притом фронтовая, научила многому — умению вести себя в боевой об­становке.

Вечером выезжаем оборудовать огневые на берегу Вислы. По ним ведется сильный артобстрел. Несколько снарядов разорвалось на нашей огневой. Есть раненые и убитые. За ночь огневые были подготовлены.

С 9 ПО 12 АВГУСТА 1944 Г.

Даем залпы. Мы, командиры орудий, садясь за приборы управления огнем говорили: «Получай, Фриц, за наших погибших товарищей!»

 1 ДЕКАБРЯ 1944 Г.

Говорят, что будем отмечать годовщину бригады.

 5 ДЕКАБРЯ 1944 Г.

Прошло два года, как была сформирована бригада. В Торжественной обста­новке командир бригады полковник Родичев поздравил нас и вручил награды. Я получил медаль «За боевые заслуги».

31 ДЕКАБРЯ 1944 Г.

Завтра Новый год. Живем в землянках. Тепло. На нарах пихтовые ветки, пах­нет хвоей. Очень хочется домой, встретиться с родными, знакомыми. Увы, идет война.

1 ЯНВАРЯ 1945 Г.

Третий год приходится встречать Новый год на фронте где рвутся снаряды, слышишь вой авиационных бомб, свист пуль. Каждую минуту тебя подстере­гает смерть.

Как далеко мы находимся от на­шей Родины. Находимся на террито­рии Польши. Поляки большей частью встречают нас настороженно, с ис­пугом. В деревнях живут очень бедно.

Если у них что-нибудь спрашиваешь, один ответ: «Пшиско Герман все зибрал. Трохи мнем, только для себя».



Жадные до предела. Попросишь кар­тофеля, не дадут.








_Венгрия,_декабрь_1945_г._



2 ЯНВАРЯ 1945 Г.

Готовимся к маршу. Все укладываем на машины. Долго ли солдату собрать­ся? Взял оружие, вещмешок, подпоя­сался ремнем и вперед.

23 ЯНВАРЯ 1945 Г.

Вступили на территорию Германии.

Долго и упорно шли к логову врага, ко­торый навязал нам эту кровавую и бес­пощадную войну.

24 ЯНВАРЯ 1945 Г.

Форсировали Одер. Движемся вместе с пехотой. Ведутся упорные бои. В воз­духе идут воздушные бои. Немецкие самолеты бомбят нас. По нам все время ведется артогонь. Стоим на огневой около города Попелау. Днем несколько залпов. Нет снарядов. Из батареи заряжено только три артустановки.

1 ФЕВРАЛЯ 1945 Г.

Из трех орудий в боевой готовности осталось только мое. При артобстреле убило командиров двух орудий — Поташцева и Сергеева. Вывело из строя их артустановки. Хорошо, что шоферы остались живы. Я отделался неболь­шой контузией и несерьезными повреждениями материальной части арту­становки. Мне дают команду сменить огневую. Переезжаю в какой-то овраг, где можно укрыть орудие от наблюдения противника. На командный пункт по рации передал, что готов открыть огонь. Противник все время контроли­рует нашу пехоту. Ведется артогонь по нашей огневой. К моему счастью, сна­ряды рвутся большей частью недалеко от орудия. Нервы напряжены до пре­дела. Жду, когда подадут команду «огонь». Поглядываю все время на радиста, который держит рацию на приеме. С нетерпением жду сигнала об открытии огня.

Получена команда открыть огонь. Включаю прибор управления огнем, даю прощальный залп. Результаты отличные. «Хорошо, — сказало командование. — Умеете, ребята, стрелять». Снарядов больше нет. Своих догнал в городе Ровиг. Опять перебрасывают на другой участок фронта.

25 МАРТА 1945 Г.

Стоим в лесу около небольшой речушки. Приводим в порядок орудия. Гра­натами наглушили в речке рыбы. Варят уху.

Шофер моего орудия Алеша Кулиев, азербайджанец, зовет меня пойти с ним глушить рыбу. Мне было не до него. Нужно было привести в поря­док артустановку, хорошенько все проверить, особенно электрическую часть: аккумуляторы, проводку, прибор управления огнем. Когда я освободился, он стоял уже наготове с четырьмя немецкими гранатами. Две оставил у себя, а две дал мне.

Мы с ним шли рядом. Когда стали подходить к речке, вдруг раздался взрыв. От места взрыва я отбежал, бросил свои гранаты в воронку. Подбежал к Але­ше. Он лежал на земле, ему оторвало кисти рук, вся грудь и лицо были поби­ты осколками. Я побежал за санинструктором. Его перевязали. Вскоре Алеша умер. Похоронили со всеми солдатскими почестями.



24 АПРЕЛЯ 1945 Г.

Находимся в районе города Губян. Днем ведутся залпы по противнику, кото­рый еще сильно сопротивляется. Настроение боевое.

1 МАЯ 1945 Г.

Находимся в деревне Зимендорф. Мирных жителей мало. Интенданты устро­или для нас праздничный обед. Вся батарея сидела за одним столом. Выпили за Победу, Советскую Родину, за нашу Армию.

2  МАЯ 1945 Г.

Сообщили, что наши войска взяли Берлин. Ура! Ура!

3  МАЯ 1945 Г.

Перебрасывают на другой участок фронта. Преследуем отступающего про­тивника. Парковый дивизион не успевает подвозить нам снаряды. Приходится ждать, когда подвезут снаряды. Чувствуется, что близится конец войны, но мы продолжаем давать залпы.








_Чехословакия,_май_1945_г._



9 МАЯ 1945 Г.

Объявили, что война закончена. День Победы встретили в городе Гермц. От­метили, как водится, по-русски.

Мы победили! Победили, потому что мы верили в нашу победу. Мы воевали за нашу Родину, за Родину-мать, за нашу землю.

10 МАЯ 1945 Г.

По тревоге выезжаем в Чехословакию. Преследуем отступающих немцев. По­дошли к Праге, от нее повернули к городу Христау. Объявили, что освободили Прагу.

20 ИЮНЯ 1945 Г.

Стоим в городе Вальтице. Хожу в наряд, занимаемся благоустройством. Расположились в каком-то замке. Очень большой, красивый парк с аллеями и разными статуями. Это на границе с Австрией. Места очень красивые, много виноградников и погребов с вином. Немецкое население относится к нам бла­гожелательно.

Была организована экскурсия в Вену. Был в Венском лесу, на могиле Штрау­са, в музее, зоологическом саду. Ранее при бомбежке союзниками убили слона.






Люди эпохи







Чертова крепость 



 «Русский солдат никогда не был немецким» — в эту фразу защитник цитадели Александр Зайцев вкладывал особый смысл. 








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Александр_Ио­нович_Зайцев._Родился_в_igi8_году._Воевать_начал_22_июня_1941_года_в_Брестской_крепости._



Субботний день 21 июня в гарни­зоне ничем не отличался от таких же, что были и раньше. Подъем, зарядка, учения. Привычно уже урчало что-то с той стороны Буга.

Привычно, потому что уже не пер­вый раз передвигалось там что-то механизированное, большое, не скрываясь особо и не маскируясь. Не поддаемся на возможные прово­кации, говорили командиры, у нас с немцами мирный договор. Но они же там концентрируют войска,, гово­рили разведчики. Не верьте, это поля­ки нас провоцируют!

Это мы сейчас такие сведущие и смелые, а попробуй тогда что-либо возразить. Газеты пестрят заголов­ками типа: наш доблестный союзник — Германия, победоносно шествуют по буржуазной Европе. Сегодня это воспринимается как издевка, но вы почитайте любимую «Правду». Она-то как раз и говорила тогда всю боль­шевистскую правду. Всего два года прошло с момента, когда Германия и Советский Союз разорвали и под­мяли Польшу под себя. Не было боль­ше Польши, не было двадцати с лиш­ним тысяч расстрелянных в Катыни и других лагерях польских офицеров.

В тридцать девятом — было, есть фотографии — в Бресте фашисты и наши вместе маршировали, празднуя раз­гром Польши. Немцев можно понять — дранг нах остен! А наших? Месть за то, что в Гражданскую славную конницу Буденного, пошедшую грабить поляков, Пилсудский разбил в пух и прах? Только красные попы сверкали.

Где вы об этом прочитаете в воспоминаниях наших лучших полководцев?

Постоянно повторяют фразу Сталина: месть, это блюдо, которое нужно есть холодным. Он дождался времени для мести.

Ничего этого Александр Зайцев, конечно, не знал. Он знал, что Брест — наша территория, наша страна. А крепость, в которой ему выпало служить, — это передовой пост. Вот только с кем воевать, если немцы — друзья? А недруже­ственной Польши больше нет.

Знал бы тогда Саша Зайцев историю — а кто бы дал ему знать — он бы по­нял, что крепости этой очень много лет, и эпоха Измайлов и прочих крепостей давно ушла. И армии теперь не топают по пыльным и грязным дорогам, а, как научил тех же друзей-немцев гениальный, но безжалостный к российским крестьянам Тухачевский, передвигаются на технике. И для стратегическо­го маневра крепость не имеет никакого значения. Сиди себе и обороняйся. А силы противника уже давно ушли вперед.

Короче, построенная когда-то австрияками, перешедшая потом к России, перешедшая потом к Польше, снова перешедшая к России, то бишь Советско­му Союзу, Брестская крепость встречала субботу 21-го июня 41-го года.

Мало кто из живущих ныне, не воевавших тогда, поймет, что такое в то вре­мя было устроенное бытие. В почти умирающих деревнях, работающих за па­лочки трудодни, все, кто мог, стремились попасть в армию. Там была еда, по­чет, народная слава. Чистое белье. А если сможешь стать офицером...

И вот суббота, 21-е июня. Вечер, баня и концерт после. Что там урчит за Бу­гом?

Так это провокация. Броня крепка и танки наши быстры. Так кто же все-таки враг?

Да все знали, только говорить об этом не могли.

Сегодня уже белорусский город Брест, а по-польски — Бжешчь — почти вплотную подошел к крепости. И Буг, и Мухавец, более мелкая речушка, заросли всякими кувшинками, и очень трудно представить, что тогда, в 41-м, это была граница, отделяющая один мир от другого. Мир Сталина от мира Гитлера.

—  Сашь, ты же играешь на гармошке?

—  Ну да.

Они только что пришли с концерта. Дивизионный ансамбль приезжал. Саша слушал их и мысленно перебирал пальцами по кнопкам. Да я же так могу! Он взял доверенный ему ротным баян и заиграл. Ночь как бы и не хотела на­чинаться. Июнь.

—  Эй, Зайцев, отбой давно! Тишина!

Тишина продолжалась недолго.

Часа в четыре в воскресенье все загрохотало и забилось вокруг. Они в чистых субботних рубахах выскочили на плац. На них один за одним пикировали само­леты и бомбили, крошили стены крепости, размазывали в кровавое мясо Саши­ных товарищей.

—  Это провокация! — еще прокричал кто-то из самых упертых комиссаров. Но было уже ясно — это война.

Стреляли из-за Буга, стреляли у стен крепости. Но самое непонятное — стре­ляли в самой крепости. Уже потом особисты определят, что перед началом вой­ны в крепость были внедрены диверсанты, из русских. Где эти хреновы особи­сты были раньше? Где было их собачье чутье, такое хваткое на политических? Впрочем, о блядях много говорить не хочется. Вдруг появилось много новень­ких, в свежих гимнастерках людей, а особисты на них не обратили внимания. Им просто не дали команды на что-то обратить внимание. И не надо нам сейчас лепить про высокий профессиональный уровень особистов. Обычные проле­тарские недоучки, жадные до карьеры и квартир. Впрочем, надоело.

—  Саша, война!— закричал комроты.— Заводи танкетку!

Танкеткой тогда называли легкий танк БТ. Александр Зайцев откинул люк и втиснулся на сиденье. Он знал, что надо делать — надо везти боеприпасы к основным орудиям крепости. С треском прошив броню навылет, прошел сна­ряд. Откуда же они бьют? Кругом бегали полуодетые бойцы, в них тоже стреляли вроде наши. Он подогнал БТ к арсеналу. У входа лежал рядовой, полчерепа у него было срезано как бритвой. Рядом все взрывалось.

—  Зайцев, помогай!

Грязный комроты с диким лицом человека, которого обманули в самом свя­том, таскал из арсенала ящики со снарядами. Загрузили, сколько могли, проби­лись к западному форту.

Орудия били куда-то за Буг. Оттуда, и это было видно, лупили немецкие танки. Их снаряды крошили толстые стены крепости, но пробить не могли. Главная опас­ность была внутри. И исходила она от этих новеньких, в свежих гимнастерках, ко­торые, казалось, были везде. Они знали все самые секретные уголки крепости.

Ба-бах! — это грохнуло в арсенале.

Как же снаряды? — ужаснулся Александр.

—  Саша, давай к запасному! — крикнул комроты. И они снова возили сна­ряды. Танковые залпы с той стороны почти прекратились, но главные орудия крепости все били по берегу Буга и Мухавца. Цели были давно пристреляны, но были ли они сейчас там, эти цели?

Защитники этой старой крепости, волею судеб снова ставшей русской, ничего не знали о том, что же происходит на самом деле. Никакой связи со штабами разного ранга у них не было. Они не знали, что немцы, ударив по ним в первые часы войны, уже обошли их с флангов и мчались по незаминированным доро­гам, по невзорванным мостам дальше на восток, к Минску и Смоленску," благо усатый вождь предоставил им такую возможность. Он же хотел воевать на чу­жой территории! Но другой, у которого усы были меньше, обхитрил его. И когда русские, то есть солдаты и офицеры всех национальностей тогдашнего Союза, умирали в стенах этой чертовой, никому не нужной, бесполезной в стратегиче­ском отношении крепости, обманутый с более длинными усами беспробудно пил за кремлевскими стенами. Недели две. За это время погиб первый миллион русских солдат.

Александр Зайцев, как и все те, кто еще был жив, держал в руках оружие.

Немцы вошли в крепость, и наши бойцы скрывались в казематах, подвалах. Оставшиеся в живых, вдруг все понявшие комиссары проявили себя с самой лучшей стороны. По ночам они устраивали лихие налеты на вражеские посты, но патронов уже почти не было, а немцы заняли все стратегические точки. Днем пришельцы периодически обрабатывали подвалы огнеметами, бросали грана­ты, а к ночи минировали все ходы и выходы. Наши бились до конца, думая, что спасают страну.

Немцы воевали вяло, потому что их танки были уже под Смоленском. Эта средневековая крепость уже давно была им неинтересна.

Через две недели граната, брошенная в подвал, порвала Александру Зайцеву руку. Очнулся он наверху, куда его, как и других, кто выжил, вытащили немцы. Ему повезло, что его не убили сразу, по злобе. Они тоже гибли в этой чертовой крепости и никак не могли понять, почему русские не сдаются. Зачем воевать, если ты уже никто и ничего не сможешь изменить в ходе войны?

Немецкий солдат никогда не был русским. И в этой фразе гораздо больше смысла, чем кажется на первый взгляд. Раненую руку Зайцев лечил мочой. И мо­лодой организм все же взял верх. Его не убили. Его погнали в Норвегию, в нике­левые рудники. Он выжил. И до конца жизни гордился тем, что в числе первых остановил немца. Хотя бы немногих из них. Хотя бы ненадолго. Но тем самым спас жизни других русских солдат.

Русский солдат никогда не был немецким. Он воевал тогда, когда уже не было никакого смысла воевать. Может быть, поэтому Россия до сих пор есть...

_Виктор_ЗАЙЦЕВ_






Афоня и «Катюша»



КАК СЕРЖАНТ СЕНИН РЕАКТИВНУЮ УСТАНОВКУ СПАСАЛ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Афанасий_Фе­дорович_Сенин._Родился_в_де­ревне_Дмитри­евка_Омутинского_района._До_Великой_Отечествен­ной_войны_трудился_раз­норабочим_в_колхозе_«По­беда»._В_январе_1943_года_был_призван_в_Крас­ную_Армию_Омутинским_райвоенкома­том._



В ЛОГОВЕ

«Мать честная! Я ж в самом фашистском логове», — по­думал Афанасий Сенин, глядя на идущие по направлению к Берлину сплошные потоки танков, орудий и сотен машин с различными грузами. Такого количества людей и техники ему не приходилось видеть за всю войну.

Несмотря на усталость от бессонных ночей и многокило­метровых маршей, девятнадцатилетний наводчик «Катю­ши» находился в приподнятом настроении. Передовые силы 1-го Украинского фронта уверенно шли к столице Германии, не прекращая движения даже ночью. Ожесточенное сопро­тивление фашистов уже не могло спасти их от неминуемого краха. На расстоянии двух километров от танковых частей шли дивизионы «Катюш». Массированным огнем они обе­спечивали свободный проход нашим частям. Следуя приказу, артиллеристы спешили в разные концы линии фронта, где уничтожали окруженные в котлах группировки немцев.

Последний раз вчера несколько раз выдвигались на огне­вые позиции, чтобы накрыть огнем врага. Поработали на сла­ву: от выхлопа пороха в мягкой земле даже образовались со­лидные вмятины. Обошлось без потерь, никто из семи ребят, служивших в расчете, не пострадал. Вот только с полевой кухней незадача вышла. Раздавил ее фашистский танк. Сухие пайки закончились, в суматохе наступления другие не успе­ли подвезти. Пришлось сидеть голодом до утра. Ничего, зато сегодня подфартило. Среди десятков разбитых, брошенных машин наткнулись на высокий немецкий фургон. Там оказалось не что-нибудь, а хлеб и жестяные ве­дра с повидлом. Подкрепились маленько, все ж веселее.

День вроде выдался относительно спокойным. Колонна «Студебеккеров» с «Катю­шами» двигается по ровной асфальтированной дороге. Вполне можно вздремнуть под накрытой брезентом рамой установки. Сколько раз на марше бойцам приходилось так спать, расположившись на матах. Чтобы не свалиться на ходу, пристегивали себя рем­нем к стойке. Порой в своем брезентовом укрытии они путали — день или ночь.

Но сегодня совсем не хочется спать. Устав от разговоров и баек, все замолкают, думая каждый о своем. Сенин вглядывается в лица товарищей. Вместе они побы­вали не в одной переделке, научились понимать друг друга почти без слов. А ведь попал он в расчет их четвертой машины меньше года назад неопытным сержан­том, которого выучили в учебной части под Красноярском на снайпера. Помнит­ся, прибыл с фронта «покупатель», так называли офицеров, которые приезжали за пополнением. Говорит: «Сибиряки есть?». Как же не быть! Сделал Афанасий из строя шаг вперед, за ним еще несколько человек.

В сентябре 44-го прибыли к месту назначения — в 312-й гвардейский красноз­наменный четырежды орденоносный минометный полк. Когда узнал, что будет служить на легендарной «Катюше», гордился страшно. Это же настоящая гроза для немцев. Не зря фрицы всю войну пытались ею завладеть. Командование принима­ло меры безопасности. При малейшей угрозе контакта с немецкими войсками было приказано любой ценой уничтожить установку—расчеты отвечали за это головой. Для этой цели на каждой машине имелось по пять килограммов тола. Бог миловал, взрывать свою «Катюшу» ему не пришлось, а вот закапывать довелось два или три раза. Столько землицы покидать Сенину за всю жизнь не приходилось.



_С_сентября_1944 _по_май_1945 _г._нес_службу_в_312-м_гвардейском_краснозна­менном_че­тырежды_орденоносном_минометном_полку_в_долж­ности_наводчи­ка_«Катюши»._Принимал_участие_в_бое­вых_опера­циях_на_Сандомирском_плацдарме,_на_террито­рии_Германии,_Польши_и_Че­хословакии._Имеет_боевые_награды:_орден_Отечествен­ной_войны_II_степени,_ме­дали_«За_отва­гу»,_«За_взятие_Берлина»,_«За_освобождение_Праги»._



Поначалу Афанасий был вторым номером в расчете. Когда ранило наводчика, ему приказали встать за прицел установки. Работа наводчика самая сложная. Но Афана­сий быстро научился пользоваться угломером, освоил установку прицела, изучил подъемные, поворотные механизмы, как точно вести расчет стрельбы и безоши­бочно, без разброса снарядов накрывать цели. Товарищи уважительно относились к старательному парню, помогали кто словом, кто делом. Даже командир, младший сержант Борисов, требовательный и строгий к другим, никогда не журил молодого наводчика, возможно, еще и потому, что был младше его по званию.

«Поскорее бы дать залп по Берлину!» — вздохнул Афанасий, вынув из кармана гимнастерки письмо из дома. Пробежав глазами много раз читаные строчки, по­чувствовал, как потеплело в душе от нахлынувших воспоминаний о родных местах, о голубоглазой ленинградке Наташе, которую дали ему в подшефные в колхозе. Что было между ними — дружба или влюбленность? Он и сам теперь не знал. Грустно, что письма от зазнобы приходить перестали. Доведется ли свидеться, кто его знает.



АРТНАЛЕТ

Приподняв край брезента, Афанасий посмотрел на дорогу. В воздухе стоял ед­кий запах дыма и гари. Вереница машин, двигавшихся на расстоянии 20-30 метров друг от друга, приближалась к насыпи. Все изменилось в один момент. Едва маши­на, на которой ехал Сенин с товарищами, миновала арку моста, начался артилле­рийский обстрел. Немецкие пушки вели стрельбу откуда-то из-за леса. Попадать под прямой огонь противника дивизиону приходилось не раз. Обычно «Катюши» выстраивались, занимая круговую оборону, и могли вести огонь в любом направ­лении. На этот раз возможности для маневра не было. Спасая собственные жизни, бойцы бросились от машины, пытаясь найти хоть какое-то укрытие. Афанасий не был трусом. Но в первые минуты инстинкт самосохранения заставил его под­даться общей панике. Ища где укрыться, он вдруг заметил в кабине грузовика истекающего кровью пожилого водителя. Старенький ЗиС-5 был закреплен бук­сиром к «Катюше». «Снаряды!» — вспышкой пронеслось в мозгу. Сорок в кузове и шестнадцать в установке, если все это рванет, разнесет и мост, и нас вместе с ним. В то же мгновение он принял решение: нужно развернуться и отогнать машины обратно за мост! Сенин что есть силы, бросился к «Студебеккеру». Растерявший­ся водитель уже выпрыгивал из машины. «Стой, куда? Давай обратно под мост!» — скомандовал сержант. Сам снова бросился к ЗиСу. Раненый осколком шофер уже потерял сознание. Сенин волоком вытащил его из кабины, передал подоспевшим на помощь товарищам и быстро сел за руль. Нет, он не был заправским водителем, но трогаться с места его учили. «Быстрее, только бы успеть!» — стучало в висках.

В любую минуту вражеский снаряд мог угодить в машину. Удача улыбнулась в этот день молодому парню. Чудом бойцам удалось перегнать сцепленные грузо­вики метров за пятьсот от места обстрела. Опасность миновала, как выяснилось потом, ни одна из следовавших в колонне «Катюш» сильно не пострадала. На об­мякших ногах Сенин выбрался из кабины и вытер пыльным рукавом гимнастер­ки липкие капли пота. Он не чувствовал себя героем, просто сделал то, что должен был, как того требовали долг и совесть. Афанасий закрыл глаза и подставил лицо пригревавшему солнцу. Он вдруг отчетливо осознал — пришла весна, и впереди у него целая жизнь.

_Анжелика_ПАЙВИНА_






Любомир и скрипач 



ЭТУ ИСТОРИЮ МНЕ РАССКАЗАЛ ОДИН ИЗ СОЛДАТ ВОЙНЫ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Любомир_Спиридоно­вич_Костоло­мов._Родился_в_1926_году_в_деревне_Ситниково_Омутинского_района_Тюменской_области_в_крестьянской_семье._В_трид­цатых_годах_семья_перееха­ла_в_Армизонский_район._В_1943_году_при­звали_в_армию._



Ночь оборвалась так же внезапно, как и началась. Прогоняя гнетущий сон, Любомир открыл глаза и огля­делся. Рядом с ним спали насквозь продрогшие люди, по-щенячьи свернувшись калачиком, зарывшись в оде­ревенелые шинели или уронив голову на плечо соседа... Холодный окоп не согревал солдатские души. Земля, пра­родительница жизни, не отдавала тепло. Не потому, что она озлобилась на своих детей, которые продолжали вы­ворачивать ее плоть наизнанку. Исковерканная и пока­леченная за четыре года сражений, она сама нуждалась в защите.

Он с наслаждением поднялся и встал на онемевшие ноги, прогнулся в спине, разминая постанывающие мыш­цы, потряс головой.

— Куда? — шевельнулся крайний боец, приоткрыв вос­паленные глаза.

Любомир неопределенно махнул в сторону, шепнул: «Сейчас вернусь», и выбрался на поверхность.

На горизонте набухал рассвет. Было тихо. Лишь слабый шелест падающих с неба колючих снежинок нарушал мол­чание холодного октябрьского утра. Такое же затишье ца­рило и на другой стороне реки, где расположились немцы.

«Дрыхнут, гады!», — с ненавистью подумал Любомир, вглядываясь в противоположный берег.

Каждый раз, когда он видел копошащихся там фашистов, в нем с удвоенной силой закипала глухая ярость, немел рассудок, сжимались кулаки. «Не гнать их нужно с чужой земли, — ворочались в голове тяжелые мысли. — А будь моя воля — собрал бы всех до единого, да спалил в пламени дикарского костра».

На фронт Любомир попал в сорок третьем, когда накатилось совершенно­летие. Его первое боевое крещение прошло под Ригой, где он раз и навсегда преодолел боязнь перед летающей вокруг смертью. Ведь тогда в каждой раз­валине, за кустом или обломком покореженного железа мог затаиться немец­кий снайпер.

Страх был похоронен, но родилась ненависть — пожирающее изнутри тебя чудовище, которое постоянно ворочается и не дает уснуть даже в короткие минуты затишья.

Вокруг по-прежнему царило безмолвие — давящее, обманчивое и вместе с тем спасительное. Под сапогами тоскливо хлюпала ледяная жижа, но он про­должал шагать вперед, обходя останки искореженного железа и прочий утиль войны. Остановился на краю полуразрушенного окопа, глянул вниз и по­холодел: внутри корчился человек — бессильный и поверженный. «Фриц!» — взорвалось в голове, и не сдержался: отпрянул, попятился, кажется, даже вскрикнул...

«Что это со мной? Неужели опять страх? Но как можно бояться умирающе­го врага? Надо ликовать и торжествовать, что еще одна поганая особь сгинет с лица земли. Как он здесь очутился? Почему эта тварь жива? — продолжал размышлять Любомир. — Когда и за­чем этот жалкий червяк переполз на другой берег?»








_После_обучения_в_снайперской_школе_отпра­вили_на_фронт._Воевал_в_Лит­ве,_дошел_до_Берлина._Домой_вернулся_в_1950_году._



Постоял с минуту, качнулся взад-вперед, сплюнул и спрыгнул в окоп. Под ногами противно чавкнуло, брызги взлетели, и несколько гряз­ных ошметков угодили в лицо ране­ного. Тот заворочался, затрепыхал­ся, заскулил. Затем затих и в жутком оцепенении затравленно уставился на пришельца. В глазах плескался па­нический ужас. Костоломов присел на корточки, с любопытством вгля­делся в перекошенное мукой лицо.

«А ведь он мой ровесник», — не­ожиданно удивился он. «Фриц» был рыжеволос и некрасив. Тяжелая, вы­ступающая челюсть решительно не вязалась с вдавленным в лицо длинным носом и узким ртом. Единственное, на чем можно было зацепить взгляд — это васильковые глаза в обрамлении мохнатых оранжевых ресниц. В деревне к нему бы моментально прилепили прозвище «подсолнух». А вот руки были как у музыканта — бледные, с длинными тонкими пальцами. Вернее — одна, потому что правая кисть была раздроблена. Но почему-то именно этой изу­родованной ладонью раненый немец зажимал рану в паху. Между изувечен­ных пальцев сочилась черная кровь. «Ему бы смычком, а не оружием разма­хивать!», — почему-то рассердился Костоломов и неожиданно поймал себя на мысли, что ненависть, которая за два года войны давно стала частью его организма и раскаленными углями выжигала нутро, куда-то предательски улетучивалась.

- Слышь, скрипач, меня Любомир зовут, — зачем-то глухо произнес Костоло­мов и отвел глаза.

Раненый немного оживился:

—  Я, я, — закивал он и, видимо зная несколько русских фраз, щербато вы­говорил: — Я тоже люпить мир, убифать плехо...

«Что он несет? — вяло подумал Костоломов и хмыкнул. — Поговорили».

Опустившись рядом, он расстегнул шинель, полез за пазуху. Немец забес­покоился и снова заерзал. Любомир выругался.

—  Не дрейф, — буркнул он и, прогоняя мысль, что совершает противоесте­ственный на войне поступок, открутил пробку и поднес к почерневшим губам врага фляжку. «Скрипач» скривился, словно собирался захныкать, замотал го­ловой, брезгливо реагируя на запах разбавленного спирта. Потом покорно сде­лал глоток, поперхнулся, по заляпанному веснушками лицу покатились слезы.

«Наверное, мать вспомнил», — подумал Костоломов, и скупое воображе­ние тут же угодливо подсунуло ему образ надменной фрау, где в каждой черточке лица читалась «настоящая порода». Выдуманный благообразный тип довершало роскошное платье и кокетливая изящная шляпка с вуалью, через которую угадывался изящный излом бровей. Чем занята в эти минуты женщина, чей сын с волосами спелой пшеницы, очумелый от ужаса и боли, коченеет в ледяной жиже? Вспоминает, как ее солнечный малыш делал пер­вые в своей жизни шаги? Ради чего она рассказывала ему перед сном сказки, покупала игрушки на день рождения, а по воскресеньям пекла шарлотку? Верила ли в скорую победу завоева­телей, подгоняемых грозным, но ис­теричным рыком вожака?










Любомир хмыкнул. На самом деле он не представлял, как выглядят не­мецкие особы, но был уверен, что те совсем не похожи на типичных де­ревенских женщин, которые с утра до ночи гнут спину, пытаясь вы­карабкаться из постоянной нужды. Сколько себя помнит, в его далекой сибирской деревне бедность всег­да шла рядом с ними по жизни. А с той поры, как началась война, доба­вилась и другая картина — получая дурные вести с фронта, надрывно го­лосит вся деревня.

И Любомир заговорил. Он говорил долго и сбивчиво, хотя знал, что «под­солнух» его не понимает. Но пусть слышит живой голос, и догадается, что его, простого русского парня, не зря назвали таким звучным и добрым име­нем.

Его слова были бы просты и понятны каждому, кто здраво оценивает не­праведность и жестокость вероломной войны. В литературном обрамлении его текстовая тирада прозвучала бы в более глубоком смысле, но русский солдат не обладал даром красноречия, не был силен в эпитетах. Иначе бы он сказал совсем по-другому:

«По доброй ли воле ты, немецкий солдат, вторгся на нашу землю? Ка­кова твоя миссия в этом противоестественном, насильно навязанном предводителем-шизиком преступном сценарии? Зачем ворвались, нагадили, осквернили святыни, нарушили традиции?».

Немец сидел неподвижно. Опустив глаза, он неотрывно смотрел на свою изувеченную руку, изредка морщился от боли и молчал. Он внимательно слу­шал непонятные ему слова и боялся пошевелиться, даже не стряхивая па­дающий сверху снег, позволяя ему быстро таять на чумазых щеках.

Костоломов умолк. Но на войне ни к чему говорить много — надо дей­ствовать. Взглянул с холодком осудительной жалости, поднялся, похлопал по плечу:

—  Эх ты, вояка гитлеровская. Вставай! Отстрелялся. Ты пленник, и я обя­зан отвести тебя в штаб.

Слово «плен» немец отчетливо понял. Во взгляде блеснула мольба. Косто­ломов похолодел.

—  Я не палач и не убийца, — сиплым и спокойным голосом произнес он, — и не стану убивать безоружного.

Помолчал, прибавил с горчинкой:

—  Это только ваши способны добивать пленных и рнаненых соотече­ственников. Пошли!

По лицу немца еще больше разлилась бледность. Он резко дернулся, от­чего железная каска тотчас слетела с головы. Ткнулся было за ней, но начал заваливаться набок.

—  Врешь, волчара, притворяешься, — слегка оторопел Костоломов и, потя­нув его за воротник шинели, сурово повторил:



_Л.С._Костоло­мов_награжден_орденом_Отечествен­ной_войны_I_степени,_ме­далью_«За_от­вагу»,_в_мирное_время_получил_орден_«Трудо­вого_красного_знамени_и_ме­даль_«Трудовое_отличие»._



—  Вставай!

Немец не двигался. Черты лица заострились, а глаза потускнели. Казалось, он перестал сопротивляться смерти и смиренно ждал избавления.

Костоломов выбрался наружу, убедился, что рассветные сумерки плавно перетекали в день, который принес новые звуки. Неподалеку забормотало, заухало, засвистело и, присыпанная снежной пылью бугристая поверхность земли вновь глухо застонала — открылся перекрестный огонь.

Встрепенулся, прошелся ядреным матюжком: «Сижу тут, тары-бары развел с фрицем». Быстро спружинил наверх, крикнул:

—  Иду, мужики!

Про себя ругнулся: «Эх, мать-перемать. А этот червяк пусть пока остается, уже никуда не уползет. Музыкант хренов».

Внезапно долетел слабый щелчок, и он внутренне напрягся, стараясь вну­шить себе, что в полутораметровой промерзшей яме ничего не изменилось — там вжался в землю умирающий немецкий солдат, из которого капля за ка­плей утекают последние минуты жизни.

«Подсолнух» скалился. Он сидел прямо, подперев спиной обветшалую сте­ну окопа, и на уродливом лице змеилась улыбка. В левой руке был зажат не­большой черный предмет, и узкое отверстие было направлено точно в цель. Ультрамариновые глаза сверкали хищным блеском — так смотрят только уве­ренные в собственном превосходстве над целым миром безумцы.

Ледяная волна сменилась горячим потоком. Сердце оборвалось, затем под­прыгнуло и застучало в горле. Но это был не страх — возрождалась ненависть, как и прежде до отказа наполнила каждую клеточку организма.

Успел подумать, что его нелепая смерть не повлияет на исход войны — фа­шисты почти проиграли. Дверь, которая, как верещал Гитлер, ведет в «Вели­кое Будущее Германии», почти захлопнута, осталась лишь маленькая щель, в одну из них и влез этот полуживой ублюдок. Вот только жаль, что за свою короткую жизнь многое не успел: родить детей и построить дом, засеять нивы и не разбить сады, на всю катушку отомстить за погибших друзей, но самое главное — не убил змею, которая корчась в предсмертных судорогах, изловчи­лась выплюнуть яд.

«Не промахнется», — мелькнула мысль. Он не ошибся. Лишь падая, запозда­ло подумал, что притупил бдительность, недооценил врага... В то мгновенье он не знал, что пущенная врагом пуля пройдет навылет. После госпиталя он снова вернется в строй и дойдет до Берлина, где его и застанет весть о долго­жданной Победе. И когда на майском ветру затрепыхаются белые флаги капи­тулирующих фашистов, на глаза навернутся счастливые слезы.

_Ольга_АНДРИЕНКО_






Как летчик в партизанском отряде воевал



МИХАИЛА БАЗОВКИНА СЧИТАЛИ ПОГИБШИМ, НО ОН ЧЕРЕЗ МНОГО ДНЕЙ ВЕРНУЛСЯ В РОДНУЮ ЧАСТЬ. ВОТ КАКУЮ УДИВИТЕЛЬНУЮ ИСТОРИЮ РАССКАЗАЛ ВЕТЕРАН:








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Михаил_Сер­геевич_Базовкин._Родился_26_сен­тября 1918_года._В_1939_году_окончил_летное_отделение_Балашовской_авиаш­колы._В_1942_году_был_направлен_в_распоряже­ние_7-го_легкобомбардиро­вочного_отряда_на_Волховский_фронт._



—10 ноября 1942 был обычным «рабочим» днем. Рабо­чим в нашем летчицком понимании считался день, когда мы вылетали по заданиям командования. Вот уже неде­лю, включая октябрьские праздники, мы перебрасыва­ли в тыл врага партизанский отряд под командованием Сотникова и как раз 10-го планировали все завершить. Мне оставалось доставить в расположение отряда одно­го партизана. Все было нормально, пока дело не дошло до прыжка. При десантировании мой пассажир слишком рано выдернул кольцо; купол парашюта, накрывший хво­стовое оперение, сделал самолет неуправляемым, маши­ну бросило в глубокое пике.

Жив остался потому, что упал на деревья. В бессозна­тельном состоянии, всего переломанного и с многочис­ленными ушибами, меня подобрали партизаны, соору­дили носилки из парашюта и доставили в расположение отряда. Приходил в себя недели три. Партизаны ухажи­вали за мной как за маленьким ребенком. Ноги, слава богу, срослись быстро, благо, организм был молодой. Но лежать-прохлаждаться было некогда. Людей не хва­тало. Как-то раз, я еще не ходил, нас ночью обстрелял карательный фашистский отряд. Мы открыли ответный огонь, я, помню, тоже стрелял по немцам из винтовки - «симоновки» польского производства.

Когда окончательно выздоровел, стал ходить на боевые задания. Подрывали немецкие эшелоны с техникой и людьми, которые следо­вали в направлении окруженного Ленинграда. А потом вдруг пропала связь с Центром, и мы совершили сорокакилометровый марш-бросок прямо по льду озера Ильмень. Шли в общей сложности дней десять, голодные и оборванные. Как умудрялись от преследующих нас немцев отбиваться, ума не приложу. Из- за потепления на льду выступила вода, мои унты сразу же развалились. Так и шли, помогая друг другу.

Когда добрались до берега, услышали по-русски: «Руки вверх! Кто такие?» Оказалось, вышли на одну из наших воинских частей. Нас привезли в посе­лок Крестцы, накормили, дали теплую одежду. Узнал, что в поселке есть не­большой аэродром. На следующий день пошел к командиру истребительного полка с просьбой доставить меня самолетом через Малую Вишеру в располо­жение моей части. Командир оказался хорошим человеком, он не только дал «добро» на мой полет, но и выделил свои валенки, правда, с возвратом. В тот день погода резко изменилась, мороз ударил под минус сорок.

И вот я прилетел. Возвращаю пилоту валенки, надеваю ботинки, а дежур­ный, который меня встречал, ворчит, торопит с документами. «Что ты смотришь на меня?» — спрашивает. Говорю ему: «Не узнаешь Мишку Базовкина?» Он в лице переменился, бросился меня обнимать. На шум подбежали другие офицеры. Стали расспрашивать, а у меня язык во рту без движения.



_После_того,_как_его_само­лет_потерпел_аварию,_более_месяца_нахо­дился_в_пар­тизанском_отряде,_при­нимал_участие_в_боевых_дей­ствиях._С_апреля_1943_soda_до_конца_войны_—_в_17-м_ночном_бомбардировоч­ном_авиаполку_213_дивизии_Первой_воздуш­ной_армии._

_Михаил_Базовкин_совершил_400_боевых_вы­летов._Майор_авиации._Награжден_орденоми_Боевого_Красного_Зна­мени,_Красной_звезды,_От­ечественной_войны_I_степе­ни_(дважды),_«Знак_Поче­та»,_медалью_«За_оборону_Ленинграда»,_«За_взятие_Кенигсберга»,_«За_победу_над_Германией»,_юбилейными_медалями._



Начальник штаба Макаревич «выписал» мне двести граммов водки. Спро­сил: «Не забыл еще, где находится столовая? Там твои как раз обедают!» Толь­ко и сказал ему: «Помню, не заблужусь». И вот я весь в волнении открываю двери и вижу своих товарищей. Они поначалу не узнали меня, худого, оброс­шего. Первой признала официантка Шурочка, потом остальные бросились ко мне. Что творилось, трудно описать и сегодня... Посадили за стол, налили водки, обложили продуктами со всех сторон. Только и смог сказать: «Ребята, мне начштаба выделил двести граммов, выпейте за мое здоровье».

До землянки было метров четыреста. Шли медленно, долго. Моя койка ока­залось свободной, лег на нее и моментально уснул. Видимо, сказались уста­лость и переживания. Пока я спал, ребята собрали и вернули все мои вещи. Ведь они считали, что я погиб. Затем сходили на партизанский продуктовый склад и принесли много всякой снеди. Но ел всего понемногу, осторожно. Так постепенно из худого и бледного стал превращаться в нормального человека.

Командование направило меня в санаторий. Перед выпиской врачи хотели меня списать подчистую, но я наотрез отказался ехать в тыл. На войне погиб­ли два моих брата, и я считал, что дезертировать с фронта не имею морально­го права. В авиации меня все же оставили. И вот я узнал, что генерал Молоков, один из первых Героев Советского Союза, создает ночную бомбардировочную дивизию. Подал рапорт, мне пошли навстречу.

Там и встретил Победу. Было это так. В ночь с 8 на 9 мая 1945 года возвраща­лись с боевого задания: бомбили вражеский морской транспорт. Когда летели, со стороны наших позиций началась такая стрельба в воздух, что, неровен час, могли и не долететь до дома. Приземлившись на запасном аэродроме, получи­ли от командования радиограмму: «Германия капитулировала! Войне конец!» Тогда только и понял: «Отвоевались»!.. В первые мирные дни даже непривыч­но было оттого, что нет никаких полетов, бомбежек.

_Петр_ДИСТАНОВ_






Немцы вырезали отцу на спине красную звезду


АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ ШЕСТЕРНИН — ИЗВЕСТНЫЙ В ТЮМЕНИ ГОЛУБЕВОД, НАСЛЕДСТВЕННЫЙ. ОТЕЦ ЕГО, ИВАН КОНСТАНТИНОВИЧ, ЛИХОЙ ФРОНТОВИК, ТОЖЕ ДЕРЖАЛ ПТИЦУ, ОН И ПЕРЕДАЛ «ДЕЛО» СЫНУ. СУДЬБА ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА БЫЛА НАСТОЛЬКО НЕОРДИНАРНА, ЧТО РАССКАЗ О НЕМ МЫ РЕШИЛИ ОПУБЛИКОВАТЬ В ЭТОЙ КНИГЕ. СЛОВО АНАТОЛИЮ ИВАНОВИЧУ ШЕСТЕРНИНУ.

— Отец прошел четыре войны: гражданскую, финскую, Отечественную, с япошками воевал. В гражданскую у Буденного в конной армии служил. В Ом­ске его белые прихватили. Был дома, вдруг мать в окно увидела: «Ваня, тут трое белых офицеров с проверкой». А у него жеребец стоял под крышей. Отец говорит: «Иди, платок ему на морду накинь. Как заржет — так все». Мать ушла под крышу, а они тут как тут. А у бати было всего три патрона в нагане. Он за­пустил их в дом и всех троих положил. Выскочил под крышку, пушку закинул в огород, через забор прыгнул на лошади и ушел.

А в семидесятом году малину в садике обрабатывали — лопата звякнула. Что такое — клад? А там болванка такая, обросла, ржавчина одна. Понес до­мой, думаю: хоть бы не бомба была. Положил в бане в тазик с горячей водой, уксуса налил...Утром пришел, потряс — образ пистолета. Два дня с ним ковы­рялся, чистил. Он у меня стал разламываться, я его разобрал, барабан снимать стал. Остальное погнило. Я думаю — пусть лежит, об отце память...

В начале Отечественной войны отец попал в плен, в концлагерь Маутхаузен. Вывели их как-то утром зимой, несколько тысяч, в колодках. Зачем — гадали. А это немцы генерала Карбышева казнили. Привезли его откуда-то, поставили к стенке. Спрашивают что-то — он молчит. Подогнали пожарную повозку на ло­шадях, с помпой, и стали Карбышева поливать, пока он не окоченел и не стал как статуя.

А месяца через два, уже по весне, заходит конвой из трех человек, берут отца и еще одного, с Белоруссии, и ведут в лазарет. Положили на лавки, руки сни­зу привязали. Отец думал — бить будут, а они финками — раз, звезды во всю спину нарисовали и сняли кожу полностью. Вывели к проходной: «Рус, иди!» Собаки кидаются, немцы вверх из автоматов стреляют — пугают. Они пошли, думали, все равно сейчас расстреляют. Метров двадцать прошли — солдаты смеются, очереди дают. Пошли дальше. Потом меж собой сказали — давай в разные стороны. Разошлись, стало тихо, и собаки не лают...

Очнулся отец на белорусско-польской границе от козлиного блеяния — это старушка коз пасла. Она его и лечила четыре месяца. Спина была в гное, черви завелись уже. Мыла козьим молоком, а потом обкладывала звезду пленочкой из разбитых куриных яиц, которая кожуру держит. Два месяца помирал, по­том легче стало. Спина, от шеи до пояса, зарубцевалась, как будто обожженная была, шершаво все.

И отец стал командиром партизанского отряда в Белоруссии. Шесть соста­вов под откос пустили. Один раз вовремя уйти не успели — немцы внезапно на четырех машинах приехали. Спрятались на деревьях. Немцы вывели стре­лочника, местную учительницу, каких-то мужа с женой и тремя детьми. При­били гвоздями к деревьям, бензином облили и подожгли живьем. А партизан было всего шесть человек — помочь не могли. «До сих пор сердце болит», — говорил отец...

В сорок третьем под Сталинградом отец был майором. Приходит к нему полковник: «Иван Константинович, там Шестернин Иван Иванович из Омской области прибыл — не родственник ваш?» — «Так это, наверно, мой сын». Так и встретились отец с сыном (это мой старший брат был). Вместе воевали.

До Берлина не дошли сто двадцать километров, их часть перебросили в Че­хословакию. Там на какой-то станции освобождали от немцев вагоны. Подош­ли, открыли товарный вагон, а там три немца с автоматами. Как дали — у отца пуля разрезала живот, но он остался живой, а брата моего убили. Было это пя­того мая. Похоронили Ивана в Праге.

Отец служил до сорок седьмого года, очищал от бандеровцев Западную Украину. А как пришел домой, сразу сделал мне голубятню и купил голубей. Мне было восемь лет. Пел отец очень красиво. Выпустит голубей и запоет песню про Витю Черевичкина: «Голуби вы сизокрылые, навек сиротыми оста­лись». Сам плачет сидит, и я плачу сижу. Он рассказывает. Так и так, сынок. Был в Ростове голубятник Витя Черевичкин. Учился в школе. Немцы заняли город и объявили, чтобы принесли все голубей. А Витя не понес. Они пошли с про­веркой и нашли почтовых голубей. Его прямо возле голубятни и расстреляли. А мы Ростов освобождали. Немного не успели. На могиле Черевичкина с Ива­ном были... Отец наплачется, и я наплачусь вместе с ним. Вот такая штука. Я с тех пор и держу голубей.

_Записал_Виктор_ЛОГИНОВ_






Маша сбила «Раму»


ДЕВУШКА ИЗ ИШИМА В ВОЙНУ БЫЛА СГРЕЛКОМ-РАДИСТОМ НА САМОЛЕТЕ ИЛ-2 И В ОДНОМ ИЗ БОЕВ ПОДОЖГЛА «ФОККЕ-ВУЛЬФ-189», ЗНАМЕНИТЫЙ НЕМЕЦКИЙ САМОЛЕТ-РАЗВЕДЧИК.








_Мария_Михайловна_Никифорова_(Ерохина)_



ОНИ ГОТОВИЛИ К ВЫЛЕТУ ИСТРЕБИТЕЛИ

Грязно. Осенний ветер пронизывает с головы до ног. Но несмотря на это, у 22-летней Маши Ерохиной был отличный повод радоваться — на календаре 7 ноября 1944 года. Этот праздник ишимская девушка отмечает вместе с сослуживцами из 606 штурмового авиационно­го полка недалеко от столицы Латвии Риги.

Советские войска освободили город от фашистов 15 октября. А 7 ноября для солдат и солдаток (в полку было немало девушек) командование решило устроить настоящий праздник. Отмечать красный день кален­даря пришлось прямо в ангаре одного из латышских совхозов. Хотя это никак не сказалось на настроении солдат. Вечером 7 ноября было очень весело: пели по­любившиеся фронтовикам песни, солдаты приглашали девушек танцевать. Для Маши это была отдушина. Еще бы, ведь ей, бывшей школьнице, на фронте приходи­лось работать наравне с мужчинами. Девушки готовили к боевым вылетам истребители: заправляли топливом, чистили и заряжали орудия самолетов, устанавливали бомбы. Кто-то скажет: «Ну и что, снаряжать боеприпасы проще, чем воевать!» — и сильно ошибется. В любую по­году девчонки часами таскали столько груза, что и взрослому мужику под­нять не просто будет. И еще: истребители просто так не бросишь, опасно. Поэтому приходилось постоянно дежурить возле самолетов. А когда мороз, что делать?

—  Даже в холода нам приходилось работать голыми руками! — и сегодня прекрасно помнит военное время Мария Михайловна. Нам, сидящим в те­пле своей благоустроенной квартиры, представить такое сложно: минус сорок градусов (зима 1943-го), ветер, а тебе надо быстро и, самое главное, безошибочно подготовить самолет к боевому вылету. А значит ты — весь обмерзший, по колено в снегу, без отдыха таскаешь тяжести. И так практи­чески постоянно. Изо дня в день. Сначала тяжело, а потом привыкаешь.

—  Мы подвешивали к самолетам «подарки» весом в 100 килограммов, — признается Мария Михайловна Никифорова.

Только представьте: две худеньких девушки, одна стоит на крыле штур­мовика и веревкой подцепляет бомбу весом в центнер, вторая эту самую бомбу поддерживает снизу и вешает на специальный крючок. За сутки на боевое задание выпускали до шести самолетов. А еще часто приходили самолеты, буквально изрешеченные пулями и осколками снарядов. Техни­ческий состав полка быстро латал пробоины, и самолет вновь поднимался в воздух.

И так, в бесконечной работе, жила Маша Никифорова с 1942 года, когда ее, 19-летнюю девушку, вместе с двумя подругами (Ниной Игнатовой и Ольгой Машкиной) отправили на фронт. До этого, летом 1941-го, ишимские девчон­ки сами пришли в военкомат и попросились воевать. Их взяли не сразу, почти что через год. Но Маша не потеряла этого времени. Пошла на курсы медсестер, массажисток. Сдала нормы на значок Ворошиловского стрелка и занималась в кружке РОСАВИАХИМа. Просто поразительно, как у девуш­ки хватало времени на все это.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Мария_Михай­ловна_Никифо­рова_(Ерохи­на)._Родилась_в_1922_году_в_городе_Ишиме_Тюменской_области._На­чала_войну_в_1942_году._Воевала_до_1945_года._Полк,_в_кото­ром_служила_Мария_Михай­ловна,_прини­мал_активное_участие_в_воен­ных_действиях_на_Западном,_Воронеж­ском,_Степ­ном,_Втором_Украинском,_Волховском,_Ленинградском_и_Прибалтий­ском_фронтах._Награждена_орденом_Ве­ликой_Отече­ственной_войны_II_сте­пени,_медаля­ми_«За_боевые_заслуги»,_«За_победу_над_Германией_в_Ве­ликой_Отече­ственной_войне_1941-1945»_и_многими_дру­гими_памятны­ми_знаками._



НА ЛЕТАЮЩЕМ ТАНКЕ

В апреле 1942-го Машу вместе с подругами отправили учиться в авиационно-техническое училище, которое было эвакуировано в Ишим из Ленинграда. В нем девушек учили обслуживанию боевых самолетов. И делать это крайне быстро: буквально за несколько недель Маша Ники­форова прошла всю программу! В мирное время на это ушло бы несколько месяцев. Но тут другое дело. Удивляешься, как у призывников хватало сил — порой в училище занимались по восемнадцать (!) часов в сутки.

И вот июль 1942 года. Дорога в Москву. Что такое война, ишимские девчонки осознали еще в поезде — на подъезде к столице эшелон с ново­бранцами попал под бомбежку. Тогда каким-то чудом удалось избежать жертв. Наконец-то после всего оказались на Курском вокзале. И там услы­шали следующее: «Отправляйтесь в город Козельск своим ходом!». Сказа­ли только название воинской части и где примерно она находится. А даль­ше сам. Вернее, сама. С такими же девчонками, как и она. Пешком. Затем поездом до Калуги. Потом на грузовике до Козельска. Такой долгой была дорога на фронт у ефрейтора Никифоровой.

В части, буквально за считанные дни, пришлось второй раз быстро осва­ивать сложнейшую технику — поступил на вооружение штурмовик ИЛ-2. Парадокс заключался в том, что перед отправкой на фронт в Ишиме де­вушку учили обслуживанию совсем другого самолета — У-2. Эти самолеты даже сравнивать нельзя. ИЛ был вооружен по последнему на тот момент слову техники: нес на борту восемь реактивных снарядов, 600 килограм­мов различных бомб, на нем стояло две пушки и два пулемета. За такое вооружение немцы не случайно прозвали ИЛ-2 летающим танком.

С помощью этих штурмовиков, которые готовила и Мария Никифоро­ва, был освобожден целый ряд советских городов: Курск, Орел, Белго­род, Харьков. Но пока Маша только осваивала новую, устрашающую своим грозным видом технику. И делала это очень успешно: ее первой в полку допустили к самостоятельному обслуживанию самолета. Даже довери­ли штурмовик командира авиазвена Чубинидзе. Но и этого молодой тюменке было мало: как-то она напросилась стать не просто ремонтником, а стрелком-радистом! Смелая девушка обратилась все к тому же Чубинид­зе, чтобы ее взяли в экипаж. Лейтенант доложил об этом командованию полка, которое разрешило взять Ерохину на самолет. А вскоре хрупкая Маша... сама сбила немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189». Эта двухфюзеляжная двухмоторная машина была хорошо известна на фронте своей невероятной живучестью. Свалить ее было почти невозможно. Маша сумела. За это начальство объявило девушке благодарность. Всего лишь.

В 1943-м Мария вместе со своим 606 штурмовым авиационным полком отправилась на север в сторону Ленинграда. Там командование поручило прокладывать путь наземным частям и наносить бомбовые удары с воз­духа. Из-за наступления полк постоянно менял аэродромы, и везде Машу ждал тяжелый труд — надо было готовить штурмовики к очередному бою...








_Фокке-Вулъф-189_ — _немецкий_самолет-разведчик._Экипаж_—_три_человека,_вооружение_—_пять_пулеметов._



ПАРАД ПОБЕДЫ

В июле 1944-го началось крупномасштабное наступление Советских войск в районе Пскова. Количество боевых вылетов возросло, а значит, работы у Маши с подругами снова прибавилось. Несмотря на свое тяжелое положение, фашисты не хотели сдаваться и оказывали упорное сопротивление. В тяже­лых боях погибали товарищи Маши. Но девушка, несмотря на все трудности, выжила и продолжала идти вместе со своим полком. Хотя бывали моменты...

Как-то раз с боевого вылета не вернулся самолет. Его подбили немцы, но летчик сумел посадить свой ИЛ на нейтральной территории. Летчик и стре­лок остались вдвоем в лесу и ждали помощи. Через какое-то время к самолету подобрались полковые ремонтники, среди которых была и Маша. Быстро на­кинули на машину маскировочную сетку. Тихо вынесли к своим тяжелоране­ного стрелка и после этого начали чинить штурмовик. Все висело на волоске - немцы были очень близко и могли появиться в любой момент. Но, что на­зывается, пронесло. Починив самолет, наши сумели добраться до базы.

А потом были очередные бои, в октябре 1944 года взяли Ригу. И у 606 штур­мового авиационного полка настал долгожданный праздник — 7 ноября. Поя­вился повод отдохнуть. Хоть недолго, хоть один вечер. А к зиме 1945-го ситуа­ция уже стала спокойнее — силы гитлеровцев ослабевали с каждым месяцем.

Победу Мария Михайловна встречала в Подмосковье. Дальше, в августе 45-го, была демобилизация и дорога домой. В Ишим Маша Никифорова верну­лась в звании сержанта...

_Михаил_ЗАХВАТКИН_






Диме Гилеву и Вове Путину нравилась одна медсестра


ДМИТРИЙ ГИЛЕВ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ ПРОЛЕЖАЛ В ГОСПИТАЛЕ ВМЕСТЕ С ОТЦОМ БУДУЩЕГО ПРЕЗИДЕНТА РОССИИ.








_Дмитрий_Гилев_после_ранения_в_ленинградском_госпитале_на_Мойке_



ПЕРЕПРАВА НА ПОНТОНАХ

— На фронт я попал, можно сказать, добровольцем. В октябре 1943 года меня, шестнадцатилетнего сельско­го парня, вызвали в районный военкомат и предложили идти в армию. В то время все мы были патриотами и хо­тели воевать с фашистами. Я, несмотря на непризыв­ной возраст, согласился. В отличие от первых военных лет, всех, призванных в 1943 и позже, направляли сразу в учебку. Почти полгода нас учили военному ремеслу. Причем, инструкторы были опытные солдаты и офице­ры, не раз нюхавшие пороху — кто по ранению, кто по другим причинам направленные в тыл. Возможно, поэтому многие мои сверстники выжили на войне.

По окончании учебной школы нас направили на 3-й Прибалтийский фронт. Первое боевое крещение произо­шло весной 1944 года в Эстонии под Тарту. Меня назначили наводчиком минометного взвода 330-го стрел­кового полка. Взвод занял огневую позицию на самом берегу реки, должен был минометным огнем прикры­вать переправу. Шла интенсивная подготовка к битве _I_ за Тарту — сильно укрепленный немецкий гарнизон. В частях пополнили боеприпасы, вели разведку огневых I точек противника, проводили тренировочные занятия. Моральный дух личного состава был высок. Ведь этот бой вел к освобождению Прибалтики!

Ранним утром залп гвардейских минометов возве­стил о начале операции. Огненный ураган от стрельбы сотен батарей бу­шевал два часа. Мои минометчики били наверняка. В 11 часов взвилась в небо ракета. Это был сигнал начала широкомасштабного наступления. На всем участке фронта началось расширение захваченных плацдармов на берегу, развитие наступления вглубь обороны противника. Минометная рота, в том числе мой взвод, успешно переправились по реке на понтон­ных мостах и заняли новые позиции. Но, как оказалось, не все немецкие огневые точки были подавлены. Ожившие и уцелевшие открыли яростный огонь по наступающей пехоте. Стрелковый полк залег. Невозможно было поднять голову. Местность открыта, свистят пули, рвутся мины и снаряды, сверху бомбят. Люди гибли прямо на глазах. Я подумал: «Это конец!» Нас истребили бы всех до единого, если бы не подоспела подмога с другого бе­рега. Двух минометчиков из моего взвода мы потеряли в этом неудачном бою.

Но наступление не остановилось! За трое суток непрерывных боев 330-й стрелковый полк продвинулся на несколько километров.






 

_Дмитрий_Гилев_с_медсестрой_Ниной,_в_кото­рую_был_влюблен_Володя_Путин._



ОТДЕЛАЛСЯ ЛЕГКИМ ИСПУГОМ

Затем нас перебросили на южный участок фронта в северную Латвию. В конце мая 1944 года произошло еще одно событие, которое помню до сих пор. Взводу автоматчиков, где я тогда служил, приказали прочесать мест­ность, проверив, нет ли в прифрон­товой полосе немецких диверсантов. Вышли с восходом солнца. Все напря­жены, смотрим по сторонам. Латыши — народ вообще-то миролюбивый, но попадались «усташи» (латвийские фашисты), от которых запросто можно было схлопотать пулю в спину. Неожи­данно наша группа наткнулась на лес­ной поляне на позицию тяжелых реак­тивных снарядов, в спешке покинутых отступающими немецкими частями и готовых к пуску по нашим войскам. Осмотрев поляну со снарядами и оце­нив обстановку, мы решили отпра­вить нашу находку обратно немцам и этим оказать помощь пехоте. Это были снаряды реактивного действия, весом около тридцати килограммов, имею­щие «голову» и метровый трубчатый хвост. Снаряд запускается без всяких направляющих приспособлений от электрозажигания, то есть к хвостовому взрывателю подведен провод от электробатарейки (карманного фонарика). Достаточно замкнуть электроцепь, как сработает взрыватель и ракета-снаряд взлетит. Дальность полета его от одного до полутора километров. Десять сна­рядов уже находились в готовности к пуску в сторону наших войск. Каждый из них размещался в деревянном реечном ящике, установленном в вырытом под углом в 45 градусов ровике глубиной с полметра. Остальные десять снаря­дов были в штабелях.

Сообщили о находке по радиостанции в штаб. Командир роты капитан Сус­лов (потом выяснилось, что он родственник большого начальника Суслова, впоследствии ставшего секретарем ЦК КПСС по идеологии) приказал восполь­зоваться ситуацией. Это значит — ударить по немцам их же оружием. Среди нас было немало минометчиков, в том числе и я, и мы быстро разобрались, как будем действовать. Надо было спешить. До общей артподготовки остава­лось около часа, а нам предстояла большая работа: каждый ровик перекопать, развернуть снаряд с ящиком в направлении противника, каждый ящик при­вязать проволокой к кольям, чтобы он не улетел вместе со нарядом, подвести проволочки к хвосту.

Увлекшись своей работой, мы не заметили, как время истекло и началась настоящая артподготовка. Справа от нас заработали «Катюши»; их звук и дым, поднявшийся над лесом, окончательно известил о начале прорыва обороны немцев. Противник, не ожидавший артподготовки, в первые минуты затих, но, опомнившись, начал огрызаться, стараясь подавить нашу артиллерию.Чаще и чаще стали падать снаряды возле нас.

Лейтенант Серегин и сержант (фамилии не помню, по имени — Дима, мой тезка) из нашей группы подключили провода к электробатарейке и запустили первый снаряд. Мы попадали на землю, как только с нашей площадки раз­дался оглушительный шум, поднялся столб порохового дыма, и послышался пронзительный скрипучий звук — это полетела в сторону немцев выпущен­ная нами первая ракета-снаряд. Мы услышали раздавшийся из-за леса глухой взрыв — это в районе переднего края немцев разорвался наш тридцатикило­граммовый «гостинец».



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Дмитрий_Федорович_Гилев_—_инва­лид_Великой_Отечествен­ной_войны._Родился_8_ноя­бря_1926_года_в_селе_Тумашево_Заводоуковского_района._На_фронт_ушел_добровольцем_в_16_лет._Уни­чтожил_не­сколько_десят­ков_фашистов._Награжден_медалью_«За_отвагу»,_ор­деном_Отече­ственной_войны_I_степе­ни._Наиболее_интересны_факты_военной_биографии:_воевал_в_роте_под_командова­нием_родствен­ника_будущего_партийного_идеолога_Сус­лова,_а_лечился_в_госпитале_вместе_с_Вла­димиром_Путиным_—_отцом_нынеш­него_премьер-министра._

Не успел рассеяться дым от первого пуска, как полетели второй и третий снаряды. За сплошным шумом, пороховым дымом, который поднимался выше леса, невозможно было вести счет пускаемых снарядов. Наши, находясь в ро­вике, четко работали, успевая подключать батарейку к проводкам очередных ракет. Мы бегали по площадке, несмотря на град осколков от разрывов не­мецких снарядов, то поправляя реактивные снаряды, то подсоединяя провода к ним. Немцы, заметив дым, поднявшийся над лесом, почувствовав силу взры­вов «своих» снарядов на переднем крае и хорошо зная расположение этой ба­тареи, открыли сильный артиллерийский огонь по нашей поляне, снаряды разносили в щепки ящики, разбрасывая по сторонам оставшиеся в штабелях реактивные снаряды.

Во время очередного массированного залпа я успел упасть под дерево, ста­раясь укрыться за стволом. Все было в пороховом дыму, голова кружилась, в ушах стоял звон, от запаха гари и сгоревшего пороха тошнило. Часть сосны, срубленная снарядом, упала прямо на меня. Неподалеку лежал без движения разведчик Сапун, его спину изрешетило осколками, мой полушубок на спине также был в нескольких местах разорван. Но я, как говорится, отделался лег­ким испугом.

Мне почти оторвало руку

Еще месяца четыре удавалось избегать немецких пуль и осколков. А вот в сентябре 1944 года все же не повезло. Дело было уже за Ригой. Мы атаковали немцев. В начале боя было все нормально — трех фашистов положил двумя «дисками». (На вооружении у нас были автоматы ППШ). Но рано я порадовал­ся. Рядом со мной разорвалась мина. Осколок попал в голову, но рана была небольшая. Тут же рядом солдату из нашей роты голову снесло вчистую. Вто­рого ранило в ногу. Я подхватил его и пополз к нашим. Но раздался пронзи­тельный вой и все померкло...

Очнулся уже в госпитале, в Пскове, после операции. Оказывается, мне почти оторвало руку. Врачи сказали: надо в Ленинград везти, а то не выживет. Опять потерял сознание. Пришел окончательно в себя уже в ленинградском госпита­ле на Мойке. Руку удалось спасти только благодаря женщине-хирургу, которая провела экспериментальную операцию. И рука прижилась!

Лечился долго, почти пять месяцев. В госпитале было много друзей. Осо­бенно мы дружили с Володей Путиным, койка которого стояла рядом с моей. Он был старше меня лет на пятнадцать, веселый такой, жизнерадостный. Рассказывал о себе. Воевал он в так называемом истребительном батальоне НКВД. Эти батальоны занимались диверсиями в тылу немецких войск. Расска­зывал о своем ранении. Их группу из 28 человек выбросили под Кингисеппом. Они успели взорвать состав с боеприпасами. Но потом кончились продукты. Вышли на местных жителей, эстонцев, те принесли им еды, а потом сдали их немцам. Шансов выжить почти не было. Немцы обложили со всех сторон. Остатки отряда уходили к линии фронта. По дороге потеряли еще нескольких человек и решили рассеяться. Володя с головой спрятался в болоте и дышал через тростниковую трубочку, пока собаки, с которыми их искали, не проскочили мимо. Так и спасся. Из 28 человек к своим тогда вышли четверо. По доро­ге взяли «языка». Оглушили его. Но немец пришел в себя, достал гранату, запу­стил в них и спокойно пошел дальше. Он, наверное, был уверен, что всех убил. Но Владимир выжил, правда, ему осколками переколотило ноги. Наши его вы­тащили оттуда через несколько часов. В госпитале, как и я, лечился долго.

Я постоянно помогал ему, вечером поправлял и менял перевязки. Дело в том, что Володя был питерский и часто ночью ходил в самоволку домой. Не попро­сишь же персонал сменить повязку, чтобы из госпиталя отлучиться. Кстати, была у нас медсестра Нина. Я с ней даже сфотографировался. Мы, молодые, были все в нее влюблены. Путин, хоть и постарше, тоже влюбился в Ниночку, как мальчишка. Он нас подкармливал домашними пирожками, хотя нас кор­мили отлично.

Меня выписали 1 марта 1945 года. С Володей я так и не попрощался. Утром шла машина на вокзал, и я уехал. А он был, как обычно, в самоволке. Всю жизнь дома и на работе (двадцать пять лет проработал водителем самосвала прак­тически с одной рукой) вспоминал дружка своего Володю Путина. И только недавно прочитал в газете, что в том же госпитале в то же время лечился отец нашего премьер-министра. Навел справки: действительно, это был он — Вла­димир Спиридонович Путин.

_Иван_ТУЛИНСКИЙ_






Разведчик Луценко


ИВАНА ГЕОРГИЕВИЧА Я ЗНАЮ ДАВНО. КРЕМЕНЬ-МУЖИК. ПРАВДОЛЮБЕЦ. НА ВСЕ ИМЕЕТ СВОЮ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ. ИНОГДА РАССКАЗЫВАЕТ О ВОЙНЕ. Я КОЕ-ЧТО ЗАПИСАЛ.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Иван_Георгие­вич_Луценко._Родился_ 7 _дека­бря_1925_года_в_Воронежской_области._Вое­вал_без_одного_месяца_четыре_года_в_пехоте,_в_991_отдель­ной_разведроте._Четыреж­ды_ранен._



В ЗАХВАТЕ

Полезли за языком. День перед этим наблюдаешь, ночь лазишь, перед рассветом. Они заморенные, и наши спать хотят. Если непогода — вообще хорошо. Я был щуплый, но ловкий. А Коля Метелкин — здоровый. Метеля мы его звали. Как зацепит — переломит сразу. Шеи нет, коренастый. Под­ползли — а там пулемет выделялся. У нас отсюда прикрытие и оттуда, чтоб не побежали в случае чего. А я в захвате.

Гранату бросили под пулемет. Рвануло. Прыгнули в траншею. Один хри­пит — все, подсечен. Второй прыгнул через этого. Коля Метелкин его — цоп — за яйца. И на жопу. А он — за нож. Я подбегаю, ка-ак ему дал! Нож выпал, Коля вывернулся. Мы его с траншеи стали тянуть — он не вылазит. Левую руку насилу назад заломили — здоровый такой. Садится — и все. Я ему — пинка под задницу. Потащили. Оказался — обер-лейтенант, боксер — сво­лочь. По одному он бы всех нас передавил...

А в другой раз легкая удача была. Только оборону заняли — надо языка. Вышли мы к дороге. По бокам — канавы. Туман. Смотрим — их шнур связи идет, красный. У нас — черный. Тут же слышим — ла-ла-ла, идут. И шнур — дерг-дерг. Пребежали на другую сторону. А у них, видно, связь порвали, они поутру в тумане ничего не соображают, мандуют в нашу сторону. Мы им — хальт, хенде хох! Два связиста бросили винтовки. Готово!



НА ДНЕПРЕ

Кода подошли, уже были готовы понтоны из хвороста в руку толщиной. Сверху доски. Сорок человек можно было посадить. Дно еще ночью прощупа­ли. Только Днепр форсировали, задание: помочь пехоте взять деревню. Хотя какая, хрен, пехота — ее там нет. В общем, 26 человек разведки и шесть пехо­тинцев подобрали. Не знаю, что делать, командира роты убило. А немец, под­люка, рядом. Мы вдвоем с одним татарчонком пошли, он еще моложе меня. Он — туда, я — отсюда. Пулемет садит и садит, он как бы на мысу — и туда прострел, и сюда прострел: Днепр так изогнулся. Хатка тут на бугру. Над ре­кой у них сторона гористая вся, а наша ровная. Мы, типа, кустарником про­брались до этой хатки. А они — вот. Мы же не знали — сколько их там. Ура! Хальт! На колени! Они руки подняли. Один упал на колени, второй упал. Где, говорю, оружие? Неси сюда. Один сбегал, принес. Где остальные? Документы!.. Я по-немецки хорошо говорил.

Тут наши подбежали. Комвзвода шары вылупил — как я их шмонаю.

А я продолжаю, ору старшему: иди, скажи своим солдатам — оружие на землю! Пошел, привел семь человек.

Татарчонку говорю: забери автоматы. Он забрал автоматы, часы, зажигал­ки, документы.

Наш полковник потом сказал: молодцы! У нас потерь нет, у них — двое.

В общем, девять человек всего взяли в плен. Они и держали деревню.








_Иван_Георгие­вич_имеет_два_ордена_Отечествен­ной_войны I_и_II степеней,_орден_Красной_Звезды._Медаль_«За_от­вагу»_нашла_его_только_в_1954_году._



ГЕРОИ, СОЛДАТЫ

Были люди, умели воевать. Когда в госпитале лежал после Днепра, со мной лежал один рядовой. Нормально лежали. А тут приходит газета. В ней написано, что он — Герой Советского Союза. Оказывается, когда они высади­лись на тот берег, он потом последним из всех остался. Бе­рет пулемет — и то сюда, то туда. С разных мест держал, не давал пройти. И чтобы не поняли, что он один остался. Долго держал, а наши переправлялись. За это ему дали Героя. Был ранен. Так его потом в другую палату переве­ли, питание хорошее дали... Нам тоже на Дуге досталось. «Рама» улетела. И они идут — пятерками. Пять, десять, пятнадцать... девяносто! А я ржи в окопчик надергал [косить бы надо, а тут — война), лежу. В балочке стояли танки, кухня и прочее. Они — на крыло и как дали! Лап­ша на ветках, доски летят, земля в окопе полопалась, а мне ничего. А на следующий день нас — в пекло. Меня ранило, кинулся туда — немцы, сюда — немцы. Слышу: «Занять круговую оборону!» Нас — минометами, артиллерией. Са­молеты бомбят — их и наши. Бедной пехоте деться некуда. Хорошо, если танк подбитый, под него залезешь — это сча­стье. И так — шестеро суток. От дивизии ни черта не оста­лось. И тут слышим: «В бога, в душу мать! Полундра-а!» Это подошла четвертая морская бригада. Разорвали коль­цо. Мы вышли, всех шатает — не спали, не ели шестеро суток. Командующий армией построил нас, говорит: кто не может стоять — садитесь. Поблагодарил. Нас семнадцать человек из села здесь было, после училища. Осталось трое. Это был первый мой бой.



В ГОСПИТАЛЕ

Было сорок дней праздника — это когда в госпитале лежал. Ранило меня. Дня три в санбате был — руку вскрывали. Потом отвезли в Каунас. Литва. Го­спиталь на окраине. Утром смотрю — сестры как на подбор все блондинки. На следующее утро — все шатенки. И все — красавицы. Утром на завтрак — сто граммов. (Нам в разведке вообще-то давали, но я воздерживался, потому что пьяный солдат—дурак). Идем на обед — по стопке! Кормежка — во! Ну, думаю, я тут быстро силов наберусь. Рентген сделали, шину сняли, туда-сюда...

Потом смотрю в окно: люди в какой-то странной форме ходят. «Сестрица, — осторожно спрашиваю, — а что это за форма такая?» Оказалось, это француз­ские летчики эскадрильи «Нормандия-Неман» и еще американцы. Госпиталь для иностранцев! Не знаю, как я туда попал. Но был праздник.



ОРУЖИЕ

На Курской участвовал в боях, левее Прохоровки километрах в восьми. Там первые его машины новые увидел — «Тигы», «Фердинанды». Стволина, навер­но, на сто пятьдесят, вот такой набалдашник — пламягаситель. На прямой на­водке — два и более километра. Как даст — пробивало наши танки насквозь.

Самолет Фоке-Вульф-189 — «Рама». Корректировщица ихняя. Постоянно висела. Или она бронированная или что. Прям под ней снаряды рвутся, а ей ни хрена. Всего один раз видел, как сбили — далеко. Тогда еще спаренных крупнокалиберных пулеметов не было.

С пулемета немецкого стрелял. У-у-у! Как дашь — он часто бьет, как бреет, тах-тах-тах. Выкашивает. И все разрывными. На «Максим» не тот против него. На каждый ствол ведь отведено определенное количество выстрелов, потом он негоден. Так у них запасные стволы были! Перещелкнул — и все. Однажды в разведке «язык» у нас загнулся. Хорошо, что взяли с собой ствол пулемет­ный, а то бы и не доказали, что там были.

Наш автомат — это тьфу! С круглым диском — ППШ. Патронов много, а стреляешь — попасть не можешь. Все вот так разбрызгивает. Или диску него выскакивает. Метров сто пятьдесят до немцев. Бегут гуськом, а попасть ни­как не могу. Ну хоть бы один на очередь наткнулся! После боя проверил его, в стенку пострелял. Пули вверх да вниз, да веером. Может, не все такие были, но я стал бояться его брать. И мало было автоматов. А у них наступательные войска — все с автоматами. Бьет разрывными от живота. Надо — приклад от­кинул. У нас — винтовки. В начале войны и их не было. Власов сдал армию потому, что не хотел гробить людей, у них одна винтовка на десятерых была.



ПРО ЕДУ

Кормили плохо. Четыре дня идем по степи. Жарища! Лошади не выдержива­ли. Привал ночью сделают часа на три и по котелку каши на троих. Сухарики на кучки делим, один отворачивается: «Кому?» Форсировали Днепр — жрать нечего. Капуста росла на нейтралке. Ночью за ней лазили. Ползешь и катишь впереди себя три-четыре кочана. Прикатили и как кролики все съели. Раз на­елся хорошо, когда ранили, на Орловско-Курской дуге. В санбат доплелся едва-едва, шел — за подводу держался с ранеными. Мне укол морфия, я уснул. Утром дают банку американских консервов в квадратных банках и по куску хлеба. Ой, вкусно! Все умял, сестра воды принесла. Хорошо! И раны поджили сразу... Раз стояли на станции в эшелонах, и накрыло бомбежкой. Одна бомба в вагон с продовольствием попала — сухари, селедка... Смотрю — танкисты тянут бу­мажный мешок с рыбой, он порвался. Милиция налетела. А танкисты — народ обстрелянный, звери! Ба-бах! Стрельба между милиционерами и ими началась. Тогда за мародерство расстреливали на месте... В Пруссии — там нормально с едой было. А у себя, на своей территории, — не дай Бог! Голодными по четве­ро суток сидели.



СЕМЬЯ

У нас из семьи всех мужиков взяли на войну. Два старших брата, я — сем­надцати не было, и отец 1896 года рождения. Мать осталась одна с четырьмя маленькими сестренками и братьями. Василий погиб под Ленинградом, там вся их вторая Сибирская дивизия в Колпинских лесах полегла. Коля вернулся инвалидом. Отец воевал недалеко от меня — письма быстро доходили. Потом оказалось: он — в Латвии, я — в Литве, Пруссии. Прихожу после четвертого ра­нения домой. Тут Николай, двоюродный брат Алексей пришли. Отец на смене, на спиртзаводе. Сестренка Мария прибежала к нему: «Папа, пойдем, у нас го­сти». — «Какие еще гости?» — «Пойдем». Смотрю в окно — идет отец. Заходит: «Здравствуйте». Вижу — не узнает. «Ты чо, пап, это же я». Впервые в жизни увидел, как отец заплакал. «Я не думал, — говорит, — что ты живой будешь. В таких войсках не выживают». А я его еще удивляю — начал по-немецки шпа­рить: сейчас, мол, наши войска идут на реку Эльба, там стоит американская армия. Немцы драпают. Отец, видать, снова стал сомневаться — я ли это. Ушел ведь на фронт сопливым мальчишкой, столько времени не виделись... Вот так.

_Записал_Виктор_ЛОГИНОВ_






Альпийская атака



В ГОРАХ АВСТРИИ ФЕДОР ФЕДОРОВ ОСТАВИЛ СВОИХ ЛУЧШИХ ДРУЗЕЙ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Награжден_за_участие_в_разминиро­вании_минных_полей_орденами_Отечественной_войны_2-й_сте­пени,_Славы_3-й_степени,_меда­лями_«За_отва­гу»,_«За_боевые_заслуги»,_«За_взятие_Будапеш­та»,_«За_взятие_Вены»,_«За_по­беду_над_Герма­нией_в_Великой_Отечественной_войне_1941-1945_гг.»._




Лейтенант из Тюменского пехотного училища



ТЯЖЕЛО РАНЕННЫЙ, МИХАИЛ ЗИНГЕР ШЕСТЬ ЧАСОВ ПРОЛЕЖАЛ В СНЕГУ И ЧУДОМ ОСТАЛСЯ ЖИВ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Михаил_Наумо­вич_Зингер._Родился_ 5 _фев­раля_1924_года_в_Белоруссии._Участвовал_в_сражениях_на_фронтах_Великой_От­ечественной_войны_с_октя­бря_1943_года_по_январь_1944-го._



ГДЕ ОТЛИВАЛИ ПУЛИ

Миша Зингер, в 1941 году семнадцатилетний мальчиш­ка, жил вместе с родителями недалеко от западной грани­цы страны, в белорусском городе Полоцк. 22 июня Миша, как и миллионы других людей, узнал о том, что началась война, а уже на следующий день фашисты бомбили его родной город. Практически сразу началась эвакуация на­селения из приграничных областей.

— Хорошо еще, что моя старшая сестра успела уехать в Ленинград к мужу, ей повезло! — вспоминает начало войны Михаил Наумович. Но ему с отцом и матерью уе­хать не удалось, и они пошли из города пешком на восток. Когда отошли примерно километров на тридцать, Миша встретил на дороге одноклассников и попросил родите­лей, чтобы отпустили его с ними. Договорились, что спи­шутся.

В итоге Миша оказался в одном из колхозов Кировской области. Там недолго поработал сортировщиком. А вскоре к нему приехала сестра, та самая, которую в начале войны эвакуировали в Ленинград. Она пообещала помочь брату устроить его на работу в Свердловской области.

И вот уже надо ехать далеко на Восток, на Урал. Туда он и подался в декабре 1941 года. Попал в город Верхняя Салда на металлопро­катный завод. Стал работать подручным фальцовщика. Готовил металл для пуль и снарядов. Рабочий день был по двенадцать часов, а иногда и больше. Приходилось туго, особенно первый месяц, когда семнадцатилетний пацан, вместе со многими другими работниками, оставался после работы на заводе и спал прямо в цехе, на подоконнике — просто жить было негде. А через ме­сяц в срочном порядке построили деревянное общежитие. Но от этого легче не стало.

— Те, кто жили с семьями, получали продовольственные пайки, а остальные питались в столовой. Кормили один раз в день, давали 800 граммов хлеба, — вспоминает Михаил Наумович.

Такое питание для растущего организма, конечно, было недостаточным, и у Миши появились проблемы с желудком, началось истощение организма. Но, несмотря на это, парню очень хотелось на фронт. И вот в феврале 1942-го он спешит в военкомат, ведь ему уже исполнилось 18 лет, то есть настал призывной возраст. А в военкомате говорят: «Иди к директору своего заво­да, если он отпустит, то поедешь воевать». Но директор ни в какую не хотел отпускать своего работника, и в тылу людей очень сильно не хватало. Сопро­тивлялся директор сильно, уговаривал остаться на заводе. И все-таки Мише удалось добиться своего. Руководитель не выдержал и дал добро — подписал заявление. Михаила Зингера отправили в авиационную школу, где он проучился четыре месяца, а потом пере­вели в Тюменское пехотное училище. Здесь он задержался дольше, отучил­ся полгода, но потом его за хорошую успеваемость оставили еще на шесть месяцев — доучиваться на замести­теля командира роты истребителей танков. Время, проведенное в учебке столицы Западной Сибири, Миша за­помнил прекрасно.








_Михаил_Наумо­вич_Зингер_награжден_орденами_Отечественной_Войны,_Крас­ной_Звезды,_«Знак_почета»,_медалями_«За_заслуги_перед_Отечеством I и_II степени»,_«За_победу_над_Германией_в_Великой_Отечествен­ной_войне_1941-1945_гг.»_и_мно­гими_другими_памятными_знаками._



ШКОЛА ЕВГЕНИЯ МАТВЕЕВА

Пехоту к предстоящим боям гото­вили очень серьезно, ведь молодых ребят ждали вовсе не детские испыта­ния. Представьте: зима, мороз около сорока градусов, а курсанты, по пояс голые, на улице занимаются гимна­стикой. И хоть гоняли на таком дубаке недолго, в среднем по пять минут в день, непросто было выдержать мор­жевание воздухом. А еще ребята готовились к тому.что придется воевать с немецкими танками.Для этого в логу рядом с улицей Перекопской _(недалеко_от_того_места,_где_сейчас_находится_матфак_ТюмГУ._ — _Авт.)_ построили деревянный макет танка. По нему курсанты стре­ляли и бросали муляжи гранат. В наши дни, естественно, от деревянного танка не осталось и следа.

—  А ты знаешь, кто такой Евгений Семенович Матвеев? — улыбаясь вдруг спрашивает меня Михаил Наумович и показывает вырезку из газеты. Вижу на странице портрет известного советского актера. Хоть я, увы, не знаток старых фильмов, но это лицо запомнил хорошо — в детстве часто смотрели с отцом советские кинокартины. — Это Народный артист Советского союза, он во многих фильмах играл, например, в «Поднятой целине». Смотрел? А еще он сценарист и режиссер, — пояснил мне ветеран, — а когда-то был у меня командиром в училище.

—  Ничего себе! Правда? — остается только удивленно воскликнуть мне.

—  Да. Матвеев тогда лейтенантом у нас был, а мы курсантами. Общались с ним, прекрасно знали друг друга. Он — тоже молодой, практически нашего возраста, 1922 года рождения. Был очень решительным человеком. Помню, как заставлял нас бегать от улицы Перекопской до пансионата Оловянникова...

Позже Евгений Семенович и сам отправится на фронт. А в начале 40-х годов он готовил курсантов к войне.

Знал ли тогда молодой боец Михаил Зингер, что изнурительные трениров­ки в тюменском пехотном училище ой как помогут ему на фронте!

После окончания пехотного училища младшего лейтенанта Зингера от­правляют воевать на Второй Прибалтийский фронт. По прибытии сразу дают взвод.

«Вот тебе 45 человек, воюй!» — до гениального просто сказало командова­ние. И Михаил стал воевать. Взвод принимал участие в боях под Невелем, Ве­ликими Луками, Торопцом, другими населенными пунктами... Четыре месяца беспрерывных боев. Хотя немцев теснили с каждым днем сильнее и сильнее, нельзя сказать, что наступление шло гладко. Часто фашисты действовали хи­тростью, заманивая наших солдат в ловушки. Например, как-то раз взвод Ми­хаила Зингера должен был освободить одну деревеньку. Зашли в нее без боя, немцев не обнаружили. Но вдруг начался артобстрел — гитлеровцы тихонько отошли в лес и оттуда открыли огонь по советским войскам. Тогда наши поте­ряли шесть человек. Но воевать было тяжело не только из-за сопротивления немцев. В ту зиму, с 1943 на 1944 год, стояла очень холодная погода. Практиче­ски постоянно было около тридцати градусов мороза. А взводу Зингера при­ходилось находиться на открытом воздухе целыми стуками.

—  Вот так и жили. Днем жгли костры, ночью недолго спали. Ляжешь, вздремнешь и опять бежишь. Что только не делали, чтобы согреться! Напри­мер, в кирзовые сапоги клали старые меховые шапки вместо портянок! — рас­сказывает ветеран. — А как же быть в таких условиях? Ночью ты погреться не можешь — яркое пламя костра может привлечь внимание противника. Что остается? Без конца ходить взад-вперед, дожидаться светлого времени суток да надеяться, что все это когда-нибудь закончится.



ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ

23 января 1944 года взвод Михаила Зингера получил приказ начать насту­пление. Надо было освободить от немцев достаточно большой участок, дли­ной примерно в полкилометра. Сразу стало ясно, что простым это сражение не будет — немцы тут же оказали упорное сопротивление. В бою был тяжело ранен ординарец Зингера Виктор Лощев. Пуля попала солдату в легкое. Надо было срочно оказать помощь, но ее все не было — вокруг стрельба, врачей не дождешься. А вскоре ранило и самого Михаила.

—  Получилось так, что я лежал рядом с Витей в поле. До леса, в который нам надо было попасть, оставалось совсем немного, но мы не могли туда подойти, так как немцы отчаянно отбивались. Делать нечего. Начали с Витей говорить, покурили. Так я пролежал на земле около шести часов. Только к вечеру, когда бой стих, меня забрали наши. А Витя не дождался, умер... Могли бы его спасти, если бы помощь пришла пораньше.

Еле живого командира взвода доставили в медсанбат. Оказалось, что у него тяжелое ранение кишечника. Месяц Михаил Наумович пробыл в полковом го­спитале, где врачи давали ему вместо еды физраствор, принимать обычную пищу было опасно для жизни. Потом офицера перевезли в ярославский госпи­таль. Там еще три месяца восстановления. А когда выписали, отправили уже не на фронт, а в Горьковскую область, охранять особо важный военный объект на железной дороге. Именно там Михаил Наумович встретил День Победы.

_Михаил_ЗАХВАТКИН_






Донской заслон


_В_основу_рас­сказа_вошли_воспоминания_о_бое_местно­го_значения,_который_про­изошел_в_авгу­сте_1942_года_в_Большой_излучине_Дона,_неподалеку_от_хутора_Паньшино_Городищенского_района_Сталинград­ской_области._Там_была_одна_из_переправ_на­ших_отступа­ющих_частей._



ОТСТУПЛЕНИЕ

—  Наш батальон шел растянутой колонной в ночную степь. Мы рассчиты­вали затемно добраться до переправы, а потом еще до восхода солнца форси­ровать Дон на его левый берег. Там уже спешно готовили новую линию обо­роны основные части нашей армии.

Начинало светать, когда истомленные ночным переходом мы вошли в какой-то хутор. Его единственная пыльная улица была забита тылами дивизии. Оги­бая повозки, машины и кухни, мы шагали по заросшей травой дороге к хутор­ским левадам. Солдаты искоса посматривали на проступающие в полутьме дома, на затаенно молчащие сады за пряслами плетней. В воздухе чувствова­лось близкое присутствие большой реки. Она тускло светилась впереди нас, прямо по нашему ходу. Но чем ближе мы подходили к ее берегу, тем сильнее охватывало каждого из нас чувство тревоги и неопределенности. Успеет ли вся дивизия переправиться до восхода солнца? Берег кишел и шевелился от сол­дат и повозок. Смутно темнели отплывающие в синюю мглу рассвета, осевшие кормой лодки. Медлительно двигались поперек течения наскоро сколоченные бревенчатые плоты с людьми и техникой. Среди хаоса голосов, мужской пере­бранки, фырканья лошадей и стука топоров выделялся чей-то зычный голос.

—  Куда напираешь, пехота, раненых, раненых пропускай!

Мы остановились возле воды, беспокойно озираясь по сторонам. Короткий привал. Со своим товарищем по бронебойному расчету рядовым Григорием Гладких сняли с онемевших плечей длинноствольное противотанковое ружье, с которым нянчились всю ночь, и с облегчением опустили его на землю.

Потревоженный Дон широко колыхался перед нами, дробил последние мерцающие в воде звезды, розово дымил утренними испарениями. Запроки­нув головы, солдаты жадными глотками пили из своих котелков тепловатую, пахнущую водорослями воду. Отгоняли сон, негромко переговариваясь и бла­женно, всей грудью затягиваясь махорочным дымом. Но когда мы присели на притоптанную сотнями солдатских сапог землю, к нам спешно подскочил вестовой из штаба батальона.

—  Это первая? — мальчишеским голосом спросил он, ощущая на себе наши настороженные взгляды.

—  Да, первая, — повернулся я к вестовому и как-то сразу почувствовал, что этот безусый боец принес нам не очень хорошие новости.

—  Где капитан Макаров, не подскажете?

Я молча кивнул в сторону статного офицера, который стоял спиной к нам. Повесив на плечо снятый с пояса ремень с кобурой пистолета и расстегнув на груди свою летнюю гимнастерку, он невозмутимо ополаскивал лицо и шею речной водой.

—  Товарищ капитан, разрешите обратиться! — подошел к нему вестовой.

Сердито суживая свои глаза, офицер вопрошающе, через плечо взглянул на солдата. Скомканным носовым платком вытер лицо.

—  Слушаю вас, боец.

—  Товарищ капитан, вас срочно зовет к себе комбат.

Капитан рывком затянул на поясе ремень, одернул гимнастерку. Решитель­ным голосом спросил.

—  Где майор?

—  Я провожу вас. Тут недалеко.

Через пять минут вся наша рота уже знала о содержании неожиданного при­каза: нам предписывалось отойти на полверсты назад и скрытно занять обо­рону за дорогой, на одиноком острове, чтобы обезопасить переправу послед­них полков армии от возможного танкового удара в спину дивизии.



БОЙ

Вскоре мы, непроспанные, на пустой желудок, рыли окопы и готовили ог­невые точки на небольшом, заросшем ветлами и кустами черемухи острове, брошенном по прихоти природы в коренном русле реки.

Раздевшись до пояса, мы с яростью всаживали лопаты в переплетенную корнями деревьев и трав землю. А когда малиновое солнце легло на непод­вижную гладь плеса, мы уже успели закопаться в полный профиль. Широкоспинный старшина Курочкин раздал из неприкосновенных запасов роты вя­леную рыбу и сухари.

Через час за дальними холмами послышалось протяжное гудение. Оно при­ближалось, вибрировало, и я, положив последние вялые стебли травы на бру­ствер, с щекочущим чувством опасности в груди выглянул из своего окопа. Безлюдная волнистая донская степь отчужденно и враждебно лежала перед нашими позициями. А из-за пологого ската холма, клубя над дорогой белесые хвосты пыли, с вытянутыми вперед хоботками пушек один за другим вдруг стали выныривать немецкие танки. Я насчитал их шесть. За ними, в облаках пыли, тянулись еще несколько тупоносых бронетранспортеров. Вызывая глу­хую дрожь земли, тяжелая колонна катилась по нашей ночной дороге.

—  Опять танки, — сиплым от волнения голосом произнес стоявший слева от меня боец из недавнего пополнения. В его серых глазах плеснулась нескры­ваемая волна испуга. На щеках проступила меловая бледность, — будет нам сегодня здесь и баня, и смертный карнавал. На этом острове мы как в мыше­ловке.

—  Не паникуй, паря, и раньше времени не помирай. Всех нас ему не пере­бить. Кишка у немца для этого еще тонка, — едко перебил его Григорий, — спо­койно почесывая свою небритую щеку. — Это еще только разведка. Остальные фрицы еще завтракают; и пока они все сюда подтянутся, мы должны этих тут расщелкать и успеть переправиться за Дон. Но наглость у этих ребят, я смо­трю, как у голодных акул. Одной Европы им уже мало, — он порывисто огля­нулся из своего окопа на восток, где зазывно блестела водяная гладь. Там, над сверкающим стеклом реки летали и, трепеща крыльями, с криком зависали над водой крачки. Григорий, как и я, был охотником. Куда он тогда мысленно возвращался? Домой? К жене и трем дочкам? А может, стремительно мчался горячим оленем через клубничные поляны в своих тюменских лесах?

—  Минут через двадцать пройдут берегом, мимо нас. Как на рожон прут, — поставил я зловещую точку в их разговоре. А про себя подумал: ночка была у нас маетной, а денек начинается, кажется, и вовсе не приведи господи. Я снял с головы стальную каску, чтобы не отсвечивала на солнце, повернул пилотку звездочкой на затылок и замер, как в засаде на хищного зверя.

—  Всем занять свои позиции! — вынырнул из своего окопа командир на­шего взвода лейтенант Иванов. — Не высовываться и без моей команды огня не открывать!

Прикрытый зеленой нависью переплетенных ветвей тальника, я устано­вил поудобнее на бруствере своего окопа сошки пэтээра и, поплотнее уперев локоть левой руки в земляную насыпь, повел стволом по возможному сектору обстрела. Я слышал, как справа от меня тяжело перевел дыхание Григорий. Боковым зрением видел, как он нервно сжимает своей крепкой крестьянской рукой ствол стоящего рядом с ним автомата. Пальцы на руке у него вздраги­вали.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Гладких_Григорий_Васильевич,_ря­довой,_Южно-Дубровное_Армизонского_района_Тюмен­ской_области._Погиб_на_под­ступах_к_Ста­линграду_28_ав­густа_1942_г._Похоронен_на_ст._Кочевая_Сталинград­ской_области._



—  Гриша, патрон! — крикнул я с нарочитой громкостью, стараясь тем са­мым хоть немного успокоить его и себя самого в первую очередь.

Григорий, избоченясь и немного подавшись влево, суровым скупым жестом протянул мне нагретый поднимающимся солнцем тяжелый бронебойно­зажигательный патрон. Я двинул затвором и крепко прижал к плечу ставший сразу скользким от пота приклад ПТР. В прицеле мелькало то движение гусе­ниц, то блеск отполированных траков, потом все загородило пятнистое тело передового танка.

—  Не стрелять! Подпускать ближе, — крикнул опять взводный из своего укрытия, а сам уже тоже сутулился и прижимался щекой к прикладу своего противотанкового ружья.

Метрах в ста пятидесяти от нас танки начали сбавлять свой ход, пошли вроссыпь, как волки, преследующие свою добычу. Воздух металлически за­гудел и завибрировал от слитного форсажа множества моторов. Запах вы­хлопных газов проник в легкие. По обомкнувшей наш остров воде качнулась легкая зыбь. Вдруг танки стали поворачивать свои скошенные лбы и ство­лы орудий в сторону хутора, и мы уже не слышали, что же там прокричал нам сквозь рев дизелей наш лейтенант. Его голос стерло железным ревом. А машины уже полностью подставили нам свои квадратные бока. Надо было только расчетливо ударить по их наружным бензобакам. Первый выстрел хлестко рассек воздух со стороны командирского окопа. Выстрелил и я. Про­мах! Щелкнув по боковой броне, заряд со звоном срикошетил куда-то в про­странство. Я протянул руку к Григорию, не глядя на него, за вторым патро­ном, и в то же время, не спуская глаз с пятнистого туловища остановившегося танка, потом крепко прижался грудью к брустверу, сделал выдох и плавно на­жал на гашетку. Оглушающе громко ударили танковые пушки, и тут же синей искрой брызнуло у левого бензобака передовой машины. Желтой змейкой наружу и вверх хищно пополз огонь. Танк стал обволакиваться жирным ма­зутным дымком. Опьяненный таким удачным началом, я радостно крикнул.

—  Гриша, — ты видел как я ему вмазал? Горит!

—  Вижу, Вася! Молодец! Смотри, вон справа еще один бочину подставил!

—  Патрон!

—  Пожалуйста!

—  Последний?

—  Последняя у попа жена. Есть еще два. Целься получше!— азартно крик­нул он мне сквозь звуки боя.

Выбравшись из башенных люков, наискосок к берегу реки побежали не­сколько танкистов, размахивая руками, и что-то крича на своем языке. С ли­хорадочной поспешностью они пытались на ходу расстегнуть свои горящие комбинезоны. Воздух задробила автоматная очередь. Все. Патроны к проти­вотанковым ружьям у нас кончились. Но были еще противотанковые гранаты. И запасные диски к автоматам. Но танки и бронетранспортеры, недовольно и глухо подрабатывая моторами, вдруг стали разворачиваться, маневриро­вать и вскоре уползли в ближайшую балку.

—  Гриша, как называется такая приятная нашему глазу картина? Три танка горят.

—  В наших краях это называется «Мы их обули». Пусть пока подымят, а мы с тобой покурим.

—  В горле у меня все пересохло от землекопных и всяческих других работ. Искупнуться бы теперь. Гимнастерка к спине липнет. Где там твоя фляжка с фронтовой настойкой?



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Екименко_Ва­силий,_сибиряк,_рядовой,_ранен_двумя_разрыв­ными_пулями_у_Конного_полу­станка_Ста­линградской_обл._



—  Еще успеем. А взводный-то наш какой молодец — два танка поджег.

Но все только начиналось. Пока мы курили, выпуская дым через ноздри, пока глотнули немного из алюминиевой фляжки тепловатого разбавленно­го спирта, командир немецкой бронетанковой группы вызвал по рации свою авиацию.



БОМБЕЖКА

Выстроившись в линию, «юнкерсы» подошли к нам с запада. Они хорошо знали свое дело. Включили сирены. Начали пикировать. Ударили по острову пулеметными трассами. Засыпали наши окопы бомбами... Все перемешалось.

Ни одна зенитка, ни один истребитель не прикрывали переправу! Остров содрогнулся и встал на дыбы. Жаркая ударная волна накрыла меня, прижала к стенке окопа, опалила лицо, волосы, срезала бруствер и далеко отбросила мое ружье, корежа его и ломая дерево приклада. Болезненно сжалось сердце. Но, оглушенный взрывами, придавленный к земле защитной силой инстин­кта, полузасыпанный землей, я открывал рот и продолжал судорожно глотать удушливый дым сгоревшей взрывчатки, не видя ни обескровленных лиц то­варищей, ни их разъятых предсмертным ужасом глаз. Все обваливалось и гро­хотало. В следующее мгновение я почувствовал удар по всему телу. Мне каза­лось, что я только на одну секунду потерял сознание. Очнулся в своем окопе. В ушах звенело, но сквозь этот мучительный звон я продолжал слышать звуки живого мира. Значит, еще жив. Где-то в далекой бесконечности затихал тяж­кий прерывистый гул улетающих самолетов. Стонали раненые, и кто-то близ­ко знакомым голосом настойчиво и громко кричал. Я приоткрыл глаза. Стал промаргиваться. В колеблющемся свете дня, весь серый от пыли, с губами, по­темневшим от тротиловой гари, склонившись надо мной с сумрачным и злым лицом стоял командир роты Макаров. Он морщился от боли, но продолжал кричать.

—  Поднимаемся, ребята! — с помощью зубов и здоровой руки он рвал инди­видуальный пакет, чтоб перевязать себе перебитую осколком, окровавленную левую руку.

—  Вася, ты живой? Дивизия закончила переправу. Приказываю: всем пере­правляться на левый берег, — кричал он. — Екименко, выходи же, наконец, из своего окопа, помоги мне затянуть бинт. Ты что, плохо слышишь? Ты кон­тужен. У тебя кровь у виска...

—  А где санинструктор?

—  Надя? Надя убита. Прямое попадание бомбы. Одну санитарную сумку только от нее и нашел.



ПЕРЕПРАВА

Ни лодок, ни других плавсредств у нас на острове не было. А те, что освобо­дились на переправе, некому было подать. Оставшиеся в живых солдаты были в шоковом состоянии. Мы потерянно ходили среди ползущего от кустов черно­го дыма, помогали подняться раненым, перепрыгивали через затянутые сине­ватым дымом зияющие ямы воронок.

Придя немного в себя, стали вязать поясными ремнями охапки хвороста, та­щить к берегу высушенные до звона коряги, осколки стволов ветел. Перебира­лись на другой берег вплавь. Ширина реки у того хутора метров 250-300. Перевязочные бинты набухали. Речная вода окрашивалась кровью наших наспех забинтованных ран.

Правый берег Дона с горящим хутором и пышными столбами нефтяного дыма над пылающими танками лег позади нас. А там, на развороченном воронками, пропитанном нашей кровью острове, осталась лежать большая половина роты. Горячее мутное солнце бросало на наши головы в отвес свои лучи. Встречные волны касалась щек, томили глаза своим полуденным блеском. Наконец я уста­ло выбрел на замытую волнами отмель. Невольные злые слезы встали в глазах, когда я оглянулся на своих товарищей. Откашливаясь и сплевывая воду, они выходили на глинистый берег. Такие же полуоглушенные и контуженные не­давней бомбежкой, это были последние солдаты из нашего заслона. Некоторые из них успели поседеть за те два часа боя, хотя и было большинству из нас там по девятнадцать лет. Выбрел из воды и Гладких Гриша.

—  Умаялся я, — глухо и немного заикаясь заговорил Григорий. Потом, отло­жив в сторону автомат, он вылил из сапог воду и стал их по очереди натягивать на ноги. — Вот и искупнулись.

Прокаленный зноем воздух трескуче звенел от кузнечиков, а на душе было муторно, саднило сердце. Впереди нас, в горячей неподвижности дня, в теку­чем степном мареве едва угадывались новые огневые дивизии. Там суетливо копошилась наша пехота. Никто не стрелял нам в спину: ни танки, ни пулеметы, ни снайперы. Наверное, немецкие офицеры тогда, скаля в улыбке свои молодые зубы, с тупым самодовольством смотрели в цейсовскую оптику вслед разбродно шагающим по выжженному полю трем десяткам русских солдат, уверенные, что своим видом и самочувствием они не добавят мужества однополчанам. А может, им было просто не до нас. В небе назойливо гудел двухфезюляжный фоккер — «рама» — и сыпал впереди нас листовки. Григорий наклонился и поднял одну из них на закрутку. Стал читать.

—  Ну и что там новенького сообщает нам Геббельс? — спросил я.

—  Пишет, что скоро мы будем буль-буль Волга, и чтобы спастись, надо не слу­шать жидов политруков, а идти к ним, немцам, сдаваться в плен. А пароль преж­ний: поднять руки и кричать: «Сталин капут! Штык в землю!».

Водная преграда на несколько дней задержала передовые части армии Паулюса. Но вскоре немцы захватили на левом берегу Дона многокилометровый плацдарм. Противник был нетерпелив и энергичен. На плацдарме накапливался серьезный танковый кулак для удара в сторону Сталинграда. Но подошли наши «Катюши». В течение пяти минут с пятикилометрового расстояния они залпа­ми били по той танковой группировке своими «веселыми» ракетами. А когда дым немного рассеялся, мы с удовлетворением по очереди смотрели в бинокли, как плавится и горит у станицы их панцердивизия. Но это было только начало возмездия. До нашей победы под Сталинградом оставалось еще почти двести дней и ночей.

Награды? Нет. Домой я вернулся после госпиталей без медалей и орденов. Тогда, в августе 42-го, там было не до наградных. Мы отступали. А в тот памят­ный бой, на реке, мы уходили, как водится, со смертными медальонами. Да и те не все хотели брать с собой. Плохой приметой считалось. Сейчас часто вспоми­наю то утро. Нашу дивизию, прижатую к большой излучине Дона. Остров, где мы приняли неравный бой. Лица погибших солдат. Мы не чувствовали себя ге­роями. Хоть и говорят, что на миру и смерть красна, но все мы были молодыми, и никто из нас тогда еще не успел устать от жизни.

_Записал_Юрий_БАРАНОВ_со_слов_Василия_Екименко_






Похоронная команда



ПОД ПРОХОРОВКОЙ РУССКАЯ ЖЕНЩИНА МАРИЯ СПАСЛА ЖИЗНЬ РАНЕНОМУ НЕМЕЦКОМУ СОЛДАТУ.

Он не мог присниться Марии уже потому, что она не помнила черт его лица. Лица не было. Вместо него чернело кровавое пятно. Но снился именно он. Под обгоревшим френчем угадывалось худое, почти мальчишеское тело. Немец был настолько тщедушным, что Мария, не учащая дыхания, смогла поднять с земли и перевалить через борт санитарной повозки бесчувствен­ное его тело...

Хозвзвод, в котором служила Мария фронтовым пекарем, за день до тан­кового сражения под Прохоровкой, в ту пору никому не ведомой, привычно рыл яму под походную печь. Тыловики, в основном мобилизованные во­енными комиссариатами девчата, выпекали хлеб для наступающей армии. Печей таких сооружалось без счета. Хлеб не успевал остыть, а фронт про­двигался все дальше и дальше на Запад. Надо было поспевать за войсками, громившими врага.

Девчата делали свое привычное дело и, конечно же, не знали, не ведали о том, что за много верст от их походной пекарни вот-вот разгорится пла­мя сражения, которому суждено будет стать победно-переломным в войне с фашистами...

И зашаталась, заходила ходуном земля под ногами. Нарастающий гул стал осязаем нутром. Казалось, что там, за горизонтом, ад исходит из-под земли или земля проваливается в глубины ада.

Прошло немного времени, и к палаткам полевого госпиталя, разверну­того рядышком с пекарней, стали подъезжать санитарные машины, потом вслед за ними заскрипели колесами конные подводы.

К подобным картинам войны Мария привыкла. Но в те дни и ночи го­спиталь стал отгораживаться от внешнего мира стеной из солдатских тел. Убиенных, умерших от ран складывали в штабель высотой в человеческий рост. Так их было много.

Когда адский гул стих, и черные тучи, впитавшие гарь и дым сражения, за­висли над госпиталем и пекарней, пришел черед девчатам пополнить ряды похоронных команд, не поспевающих хоронить мертвых. Все тыловые части, за исключением медицинских, стянуты были к месту былого сражения. Ар­мия могильщиков обступила со всех сторон поле под Прохоровкой.

И предстало взору Марии поле великой битвы. Горизонт вырисовывался нечетко. Линия его рвалась на части. Горы искореженного железа заслоняли утреннее солнце. Наверное, с высоты птичьего полета походил этот участок истерзанной земли на развороченный муравейник. Где-то вдали в просве­тах между нагромождением танков и самоходных орудий копошились люди. Они, подобно муравьям, перетаскивали куски железа, похожие на былинки и стебельки.

Жара, замешанная на трупном запахе, превратила воздух в нечто осязае­мое и липкое. Человеческие останки в виде рваных кусков мяса на глазах раздувались до таких невероятных размеров, что уцелевшая ткань солдат­ской одежды лопалась на этих жутких человеческих ошметках.

Мертвые походили на снопы в бескрайнем поле. 

Могильщики не поспевали за потоком машин, которые шли и шли на Запад. И тогда солдаты, которым суждено было завтра вступить в бой и погибнуть, спрыгивали с грузовиков и расчищали путь, вытаскивая из-под колес то, что осталось от людей после сражения.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Мария_Егоровна_Лаврова._Родилась_в_Воронеж­ской_области_в_1922_году._Осиротела_в_младенче­стве._До_вось­милетнего_возраста_воспитыва­лась_теткой-монахиней,_после_ее_смер­ти_работала_в_няньках._На_войну_попа­ла_по_призыву._Выпекала_хлеб_для_солдат_вплоть_до_де­мобилизации._Прошагала_вслед_за_насту­пающей_армией_пол-Европы,_пол-земли._Ма­рия_Егоровна_ — _ветеран_войны_и_труда._



Старшина, командовавший бабьей похоронной командой, спекшимся от зноя и спирта ртом, приказывал:

—  Одежу и обувку с цельных мертвяков сымать и складировать раздельно.

Девчата сбрасывали уцелевшие тела в ров навалом. Страх и ужас в их глазах постепенно сменились бесчувственным равнодушием обезумевших людей. Носилки подносились к очередному снопу из человеческих тел, и начиналась тяжкая, душу изматывающая работа. Уложить останки целиком на носилки удавалось редко. При любом мало-мальском усилии отрывались головы, руки и ноги, словно человек вылеплен был из теста.

Мария, воспитанная теткой-монахиней, истово молилась. И молитва эта по­ходила на стон. Ей казалось, что и на том свете представать перед Богом бед­ным солдатикам придется не целиком, а окровавленными обрубками.

Мария задыхалась. Ей чудилось, что жуткий запах, исходящий от сотен и ты­сяч истерзанных тел, патокой стекает под одежду, и она наглухо под самое гор­ло застегивала тугой ворот солдатской гимнастерки. То же самое творилось и с подругами Марии. Они словно бы омертвели, застыли, потухли.

Тишина стояла жуткая. Оглохли, онемели и сгинули птицы. Даже сытые зе­леные мухи ленились ползать по разлагающимся останкам.

Однажды в мертвой этой тишине раздался стон, похожий на шорох, на едва уловимое, невнятное бормотание. Мария обернулась. В нескольких шагах от развороченного танка, словно бы обнявшись, лежали два тела. Сверху обго­рал до костей танкист. Комбинезон его еще дымился со спины, истлевая в прах. Мария потянула танкиста за ноги, и тело его распалось, словно сложено было из двух половинок. По куцему голенищу и кованому на лошадиный манер са­погу того, кто лежал снизу, Мария поняла, что под сгоревшим заживо танки­стом был немец. В смертной ли схватке слились воедино два этих тела или взрывной волной бросило их в объятия друг друга, определить было трудно. Но один из них выжил.

Мария приблизила свое лицо к серому пятну, которое пузырилось живой кровью. Немец дышал открытым окровавленным ртом.

—  Смертию смерть поправ, — запричитала Мария и судорожным движени­ем руки стала ощупывать недвижимое тело. Немец был ранен в грудь. Пуля или осколок пробили ее насквозь. На спине зияла рваная рана величиной с ла­донь. Он истекал кровью, но жизнь в нем еще теплилась. Нательного белья под гимнастеркой Марии не было. Но портянки даже в жару оберегали ноги от мозолей. Мария сбросила один сапог, за ним другой. Легкая летняя портян­ка легко рвалась на бинты. Мария начала перебинтовывать влажными от пота лоскутами впалую грудь окаянного врага до тех пор, пока кровь не перестала просачиваться через портяночные бинты.

—  Он жив, жив! — Радостно закричала, запричитала сквозь слезы Мария, воспринимая живую человеческую душу в сонме мертвецов как чудо, как ра­дость, как маленькую победу над смертью безраздельно господствующей во­круг.

Старшина, подошедший на крик, первым делом стал стаскивать с немца са­поги. Ступни, обутые в носки, поочередно гулко ударились о землю. Штаны и френч, местами обгоревшие дотла, были перепачканы кровью. Она успела почернеть и перемешаться с землей. Старшина, брезгливо морщась, искренне и вслух пожалел об этом. Трофейные шмотки в деревнях он обменивал на са­могон.

—  Надо бы его в госпиталь, — умоляюще просила Мария старшину, — хоть и враг, а все же живой человек.

—  Придушить его надо или заживо в яму сбросить, — прохрипел старшина.

—  Так живой же, — простонала Мария.

Старшина сплюнул к ногам немца.

—  Поступай, как знаешь. Но в госпиталь волоки его сама. Да не сейчас, а бли­же к ночи.

Мария подложила под голову раненого немца уцелевший шлем танкиста. Ее фляжка чуть ли не по горлышко наполнена была водой. Хоть и было не­стерпимо жарко, воду не пили. Казалось, что не вода проливается внутрь, а те­плая густая человеческая кровь. Воду жадно пили ближе к ночи, возвращаясь с поля под Прохоровкой.

Мария приподняла голову фашиста и, не страшась запачкать кровью гор­лышко фляжки, плеснула в запекшийся от крови рот теплую, но все же жи­вительную влагу. Немец встрепенулся. Острый кадык отмерил глоток, за ним второй, третий. Брови его выгорели до корней. Волосы грязным чубом спада­ли на висок. По грязному окровавленному лицу нельзя было определить его возраст. Был он худ и узок в кости. Из-под разорванных штанин выглядывали острые грязные коленки. Не воевать бы такому, подумала Мария, а милосты­ню просить.

Немец перестал стонать. Мария прислонила ухо к его лицу. Фриц дышал, хоть и неровно, но жизнеутверждающе.

К ночи потянулись санитарные обозы. Бой грохотал где-то вдали и, судя по редким, нечастым багрово-огненным всполохам, был не особенно жарким. Мария дождалась, когда с ней поравнялась конная повозка, и окликнула воз­ницу, дремлющего на пустой подводе:

—  Мил человек, останови Бога ради коня. Нашла вот среди мертвых ране­ного красноармейца, — во спасение немца солгала Мария, — без памяти он, стонет только, ты до санбата его подвези, может и выживет. Первую помощь я ему оказала.

Возница оказался мужичком не строптивым, да и раненый «красноармеец» был худее щепки.

Подвода тронулась. Мария долго глядела ей вслед, хотя мгла разом погло­тила и телегу, и согбенную фигуру возницы на ней. Слышался только скрип тележных колес да гулкий стук сердца в девичьей груди.

_Олег_ДРЕБЕЗГОВ_






Жить будем, славяне!



Брат того самого Алёши






_Юрии_Маркович_Луковскии_



ЖИТЬ БУДЕМ, СЛАВЯНЕ!

«Как точно сказано», — размыш­лял про себя парень. Ему хоть и было на тот момент неполных двадцать четыре, а казалось, такая большая жизнь за плечами. Вернее, все раз­делилось на до и после. «После», как такового, еще не было — был некий порог, когда уже дозволялось чуточку отдохнуть, расслабиться, вспомнить, «что это было». И первый День По­беды, самый яркий и долгожданный, превратился для Юрия в весьма чув­ствительное осмысление пройденно­го. Столько крови и смертей вмещало в себя это донельзя спрессованное время. А дать волю эмоциям все было некстати. Война! А теперь...

Теперь было можно. Каким-то калейдоскопом, будто рваными всполохами из документальной ки­ноленты, таранили сознание кар­тинки из детства. В памяти всплы­вали маленький кирпичный домик отца-железнодорожника на станции Заводоуковская, пристанционный скверик, где он еще пацаном бегал на ледяную горку; вспоминались леспромхозовские трудяги-лошадки и уроки природы в лесной школе в красивом бору за околицей.

Затем был танковый полк в районе Прибалтики, куда сибирский паренек был призван в армию в марте 41-го. Там он с отличием окончил довоенные курсы молодого красноармейца и получил навыки башенного стрелка. 21 июня  перед отбоем бойцам было сказано, что завтра, в воскресенье, все личным со­ставом «выдвигаемся на озеро — будем купаться и отдыхать». Купаться и от­дыхать, как оказалось, можно будет четыре года спустя, здесь, в этой горной и безмятежной балканской стране, где как-то в одночасье наступил мир, схлы­нуло напряжение лихолетья, и ты будто заново родился. В третий раз!

А новорожденным повторно он ощутил себя в апреле 42-го, под Старой Руссой. Во время авиационного налета на батарею его контузило, и он пролежал без сознания тринадцать дней. Оказалось, что боец попутно подцепил сыпной тиф в немецких землянках, покидая которые фашисты специально оставляли русских военнопленных, зараженных ими этим вирусом. Вспомнил, что тогда тифозных-то даже не лечили, а свозили куда подальше умирать, что очнулся он среди безжизненных тел в каком-то прифронтовом бараке на полу и по­полз абсолютно голый (как и полагается покойнику) по снегу, обдирая в кровь коленки. Подобрали бедолагу медики госпиталя и поместили в выздоравли­вающую команду, после чего в апреле и вернулся в свой полк. Как заново ро­дившийся.








_Артиллерист_Луковский_у_пуш­ки_(на_оборотной_стороне_фото­графии_есть_над­пись:_«Славному_краснознаменцу_старшему_сер­жанту_Луковскому_Юрию_Марковичу_от_командова­ния._Желаю_даль­нейших_боевых_отличий_и_пра­вительственных_наград._Коман­дир_дивизии_пол­ковник_Даниленко,_начальник_политотдела_гвардии_полков­ник_Лоскутов._Болгария,_май_1945_года»)_



Здесь, в болгарском городке Градец, смерть казалась Юре Луковскому уже такой далекой, почти нереальной, будто ее не существует вовсе. Хотя нет-нет и вспоминал, как впервые ощутил ее дыхание 23 июня 1941 года под Кауна­сом, на второй день войны. В одном из боев его танк подбили, и он загорел­ся. Кое-как выбрались, одежда на танкистах уже вся была в огне. Слава богу, неподалеку оказалась воронка, заполненная водой, и им удалось быстро по­тушить пламя и спастись. Но она, «костлявая, с косой», была рядом и потом, когда шли тяжелые изнурительные бои на других участках фронта — вплоть до самого начала августа 1942 года. Когда отходили, закреплялись, снова от­ходили. В общем, когда отступали. Наконец, на Валдае немцев остановили, соз­дали более-менее надежную оборону. Передышка. И его в команде танкистов-артиллеристов отправили в переформированный артполк, распределили по орудиям. И только потом она, казалось, отступила, когда в первых числах августа нанесли фашистам сокрушительный удар во фланг — когда им и была заработана медаль «За боевые заслуги». И вот тысячи, миллионы таких наград за ратные подвиги сложились в одну большую — под названием «Мир».



КОГДА СМОЛКАЮТ ПУШКИ

Так рассуждал про себя «братушка» Луковский. Между тем, поднимая пыль столбом, чуть поодаль лихо выплясывали «хоро» наши парни и их девчата.








_Юрий_Луковский_(крайний_слева)_и_его_сослуживцы-артиллеристы_



А еще в тот майский день 45-го он узнал, что у них в полку есть такой бога­тырь Алеша — Алексей Скурлатов, связист-разведчик, родом с Алтая. Парень могучего сложения — косая сажень в плечах. Радость по случаю Победы била через край, и Юра Луковский с удовольствием наблюдал, как Леха посадил себе на эти самые плечи двух болгар и давай выплясывать на радость изумленной публике. Все сошлось в этом дне — и прошлое, и будущее. Только вспоми­нать все-таки было проще. А даром предвидения прошедший всю войну си­биряк Луковский не обладал. И естественно, не мог знать, что через какое-то время его однополчанин Алеша прогремит на весь мир. Потому что именно он станет прообразом того самого пловдивского памятника русскому солда­ту, именно о нем будет сложена песня, где есть знаменитая строчка: «Стоит над горою Алеша — Болгарии русский солдат». Скульптуру советского воина-освободителя вылепили по фотокарточкам — он, веселый «руснак» Алексей Скурлатов, так и остался у болгар на любительских снимках, они не забыли его. Почтовый служащий, у которого он в те победные дни был на постое, на­чертал мелом у подножия монумента имя «Алеша».

О быстротечности времени в молодые годы как-то особо не задумывают­ся. Но в тот день именно эта мысль, пожалуй, впервые посетила нашего бой­ца. Он с удивлением обнаружил для себя, что всего каких-то два года назад, в июне 43-го, его дивизия в составе Степного фронта била фашистов под Кур­ском, Харьковом и на Днепре... А ему казалось, целая вечность прошла. Слад­ким комочком притаилось где-то в глубине души воспоминание об одной прекрасной женщине с Украины. Вспомнил, как на несколько дней смолкли орудия, наступило затишье, и им, солдатам, впервые за два лихих года раз­решили хорошенько выспаться, отдохнуть в освобожденных ими же селени­ях, среди цветущего и благоухающего лета, в украинских хатах (а не в окопах и землянках). И впервые посетившее его чувство дома вспомнил.








_Книжка_об_Алёше_с_дарственной_надписью_А._Скубралтова_Ю._Луковскому_



Это был шахтерский поселок Калачевский. Старшего сержанта Луковского вместе с орудием определили на постой к местной жительнице Калуги­ной — она жила в своем доме вместе с дочкой лет пятнадцати. Муж ее тоже был на фронте и, по ее словам, к тому моменту числился в погибших. Хозяйка рассказывала солдату о своем житье-бытье в оккупации, о том, как страшно ей было за свою девочку Женю — постоянно прятала ее подальше от глаз фашистов. Говорила, что были случаи — и насиловали, и убивали, и увозили в свою Неметчину. За разговором женщина как бы между делом что-то очень вкусное готовила, постоянно добавляла в кастрюльку то одно, то другое. В об­щем, отведал он в тот день самого настоящего украинского борща, с добавочкой, ну и как полагается — с пампушкой и с чесночком. На прощанье обменя­лись фотографиями — на память. Надеялись после войны увидеться. И в его сердце снова ожила та встреча. Встретятся ли, увидятся ли? Жизнь распоряди­лась по-своему: не встретились, не увиделись...



НА ОДНОМ ЯЗЫКЕ

Несмотря на свой почтенный возраст (Луковскому — 89), наш герой и се­годня не сидит на месте — он как минимум один раз в год наезжает в столицу, где и по сей день находится Совет ветеранов и знамя его 188-й Краснознамен­ной (Нижнеднепровской) дивизии. Встречается с однополчанами, прошедши­ми вместе все дороги войны. И им есть о чем поговорить. 

Например, о том, как в 44-м году эта самая дивизия освобождала Украину, Молдавию, Болгарию. Как после успешного завершения Ясско-Кишиневской операции, уже на территории Румынии, в часть поступило сообщение, что болгары не будут оказывать сопротивления русским войскам. А раз так, по­шли к Дунаю в походных колоннах, а на том берегу их действительно ждали с радостью, встречали как своих, с цветами в руках. У всех на устах было слово «братушки», а родственные языки позволяли им хорошо понимать друг друга. Взаимопонимание доходило до того, что некоторые русские служивые успели жениться на местных девушках, кто-то даже венчался в церкви.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Юрий_Марко­вич_Луковский,_председатель_Совета_ветера­нов_Централь­ного_округа_Тюмени,_про­шел_Великую_Отечествен­ную_с_первого_до_последнего_дня,_служил_в_танковых_частях_и_в_ар­тиллерии._На­гражден_двумя_орденами_Крас­ной_звезды,_орденом_От­ечественной_войны_I_степе­ни,_медалями_Жукова,_«За_отвагу»,_«За_боевые_заслу­ги»,_«За_победу_над_Германией»_и_уже_в_мирное_время_—_меда­лью_«За_освое­ние_недр_Запад­ной_Сибири»._Участвовал_в_юбилейном_Параде_Победы_9 _мая_2005_года_на_Красной_площади_в_Мо­скве._



Алешу Скурлатова, «русского солдата Болгарии», разыскали много позже на его родине — в селе Налобиха Косихинского района, под Барнаулом. А в Тюмень он приезжал тринадцать лет назад, в 97-м году — на встречу с одно­полчанами. Года два назад болгары звали его на торжества по случаю 50-летия создания памятника, но он поехать не смог в силу возраста — здоровье уже не то. Вместо отца в Пловдив поехала дочь — ее тепло встречали жители того самого города и сам президент Болгарии. Скурлатову, кстати, в прошлом году исполнилось 87 лет. Тем летом он отправил в Тюмень свое фото, сопро­водив припиской на обороте: «На память дорогому другу-однополчанину Ю.М. Луковскому от Скурлатова А.И.». Луковский лишь грустно констатировал: «К сожалению, с Алексеем Ивановичем видимся теперь уже редко».

До недавнего времени Юрий Маркович еще переписывался и со своими знакомыми — представителями старшего поколения болгар, которые хоро­шо помнят те события конца войны. Их точка зрения о роли России во Второй мировой осталась прежней, неизменной. Они, как и их русский адресат, только сожалеют о том, что в последние годы отношения между нашими странами охладились. Болгария даже вступила в НАТО.

— Слава богу, памятник Алеше в Пловдиве не снесли, хотя в одно время со­бирались это сделать под надуманным предлогом, — резюмировал мой по­чтенный собеседник.

_Тодор_ВОИНСКИЙ_






Сменил балалайку на «Студебекер»


ОДНАЖДЫ ПЕТРУ УШАКОВУ ПРИШЛОСЬ РУЛИТЬ ГРУЗОВИКОМ ЛЕЖА НА ПОЛУ КАБИНЫ. КОГДА ПРОРЫВАЛИСЬ ЧЕРЕЗ НЕМЕЦКИЙ ЗАСЛОН.








_Петр_Кондратьевич_Ушаков_



Он взял в руки балалайку и... Ну какой русский не будет улыбаться и петь частушки под струнный этот аккомпане­мент? Улыбаемся.

Петр Кондратьевич, закончив игру, говорит:

—  Дружу я с балалайкой уже... В общем, помню, что ку­пили мне ее в 1937 году. Вот и считай, сколько мы вместе!

Сосчитала, спрашиваю:

—  А ведь расставались вы с ней на много лет, так?

—  Точно. Не брал в руки этот инструмент почти семь лет. Это военные и послевоенные годы.

Зато когда вернулся домой — отыгрался.

И мы говорим о тех годах, давних, но настолько памят­ных...

Петр Кондратьевич Ушаков — человек в районе из­вестный. Фронтовик, один из самых опытных агрономов хлебного Приисетья. Да просто добрый, искренний и весе­лый человек, оптимист. Не умеет он без улыбки смотреть на жизнь.

Родился и вырос в селе Бобылево, там и работать начал. Шла война, на полях главная рабочая сила была — под­ростки. Потому уже в 15 лет он знал, как сеять хлеб, уби­рать, закончил курсы трактористов, пахал, боронил...

В 1943 году, когда ему исполнилось 17 лет, призвали в армию, на фронт.

Но сначала была учеба, солдаты осваивали пулеметное дело, минометное. И сибиряка Ушакова чуть было не отчислили из-за проблем со здоровьем: ото­щал парнишка, похудел.

—  Было такое, но вылечили, подкормили. И потом нас, самых грамотных, тех, у кого семь классов закончено, отправили учиться на шоферов. Освоил я эту науку. Так что водительские права у меня с военных лет! — говорит Петр Кондратьевич.

А вот как вскоре после учебы новоиспеченный шофер получил боевое кре­щение, помнит до сих пор.

—  Направили нас на фронт, на Второй Белорусский. Служил в 153-й стрел­ковой дивизии, 1035 артиллерийского полка. Стояли под Могилевом. Лето, река Проня. Немцы рядом. Ведем артподготовку, земля дрожит. Я — замковый, второй номер 120-миллиметровой гаубицы. Каждый снаряд — 22 килорамма! Нас у орудия — шесть бойцов. За день угорел я! А ночью в путь. Погрузились в машину, и вперед колонной. Наш «Студебеккер» — первый. Улеглись в ку­зове на снаряды, едем. И задремал я минут, наверное, на десяток. Вдруг шум, и бах — снаряд немецкий рядом разорвался. Глянули мы вперед — а пули, как пчелы в свете фар! Немцы! На вражеский заслон наткнулись. Пули — трас­сирующие! Машины остановились, солдаты стали выскакивать. Наш шофер по тормозам, мы выпрыгнули, помню, что я в кювет скатился. Командир кри­чит шоферу: 

—  Заводи машину, прорвемся.

А шофера нет, он, как потом выяснилось, испугался и убежал далековато. Что делать? Снаряды рвутся, пули свистят! Надо прорываться, мы же первые, останемся тут — смерть. Страшно! Вспомнил я о том, что есть же у меня права, я же шофер. Из кювета бегу к машине, быстро в кабину, завел «Студебеккер». А навыка-то нет, пытаюсь развернуть машину. Тут командир подбежал:

—  Давай, сынок, скорей вперед!

Меня за рост малый, за молодость сынком звали.

Я руль вывернул и рванул. А пули — дождем идут. Лег я на сиденье и рулю не глядя. Думаю: даже если пуля сквозь кабину пройдет, не заденет. Сколько так ехал, нет, летел, не помню. Слышу: тише стало, вырулил на дорогу. На­встречу — командир полка. Выскочил из машины, матерится.

—  Стой, куда? Орудия к бою.

Установили мы пушку, расчет развернул станину. Тут остальные подоспели. И бой начался. Нам был приказ: ликвидировать немецкий пулемет, который не давал нашим вступить в бой, да и погибнуть они могли. Мы выполнили за­дачу: уничтожили немецкую стрелялку. И не одну!

А когда огонь утих, командир подошел ко мне, поблагодарил. И был приказ передать мне машину. Вот так стал я на фронте шофером. «Студебеккер» — первый мой транспорт. И первый день водительский запомнил на всю жизнь.

За этот бой был награжден медалью «За отвагу». Но награду получил толь­ко через 11 лет.

—  Почему?

—  Потому что вскоре был ранен, лечился в госпитале. Выздоровел и снова на передовую. Возил боеприпасы, служил в 44-й отдельной противотанковой истребительной бригаде.

Сколько же дорог изъезжено...

Второй наградой молодого солдата была медаль «За боевые заслуги». Потом он участвовал в боях за Кенигсберг. Встреча на Эльбе — тоже не забывается.

И еще один памятный день войны.

— Надо было укрепиться на боевой позиции. Машины буксовали в сен­тябрьской грязи. И под огнем врага пришлось мне их вытаскивать. Мой «Сту­дебеккер», конечно, шустрее ЗИСа. А тут что-то случилось, остановилась моя машина, сломалась. Взял раздвижной ключ. Снаряд рядом рванул, другой! Я — под машину, парни из расчета за мной. А грохот стоит, мина рядом упала, и двух парней сразу насмерть. А я жив остался, чудом уцелел! Только шинель осколком разрезало. Как жалко было ребят! Эта боль и сейчас вот тут в сердце! Бегут к машине наши, видят, убитые лежат. Кто-то крикнул: «Ушаков погиб!». А я бегал с докладом к командиру. Возвращаюсь, ребята, как увидели меня, обнимать, качать начали. Один сказал: «Мы смерть твою похоронили. Долго будешь жить!» Вот так было. Разве это забудется? Нет, не забудется.

А когда грустновато, то старый солдат берет в руки гармонь или любимую балалайку и ... Улыбается верный слушатель — жена Зинаида Кузьмовна. Вме­сте они уже 60 лет.

_Наталья_ТЕРЕНТЬЕВА_






Полный кавалер солдатского ордена


РЯДОВОЙ ШИКОВ ЗАСЛУЖИЛ ТРИ МЕДАЛИ «ЗА ОТВАГУ». ФРОНТОВИКИ ПРИРАВНИВАЛИ ЭТО К ЗВАНИЮ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.






 

_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Сергей_Михайлович_Шиков._Родил­ся_16_октября_1914_года_в_селе_Огнево_Казан­ского_района._С_малолетства_крестьянство­вал._



СОЛДАТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Солдат сомнения и страха не знает доколе командуют им мудрые военачальники. Все остальное — пустяки и заморока иного плана. Забот, правда, у бойца завсегда выше головы, если эта голова что-нибудь варит и пулей враже­ской насквозь не прострелена. Задачи у солдата разные, а цель одна, независимо от того, наступает ли боец, дер­жит ли оборону.

Наступать всегда проще, потому как первый шаг на­встречу смерти делает командир. Вслед за ним поднима­ешься и ты. Вся печаль-кручинушка прочь уходит. Голова светлеет, дум в ней никаких, кроме одной — добежать, до­бить врага или обратить его в бегство.

Оборона, особенно многодневная, тяготит заботами жи­тейского характера. Надо окопаться, обустроиться. Солда­том в обороне помыкают как колхозной лошадью. Покоя не дают ни днем ни ночью. Редко когда удается угнездить­ся, по-детски скорчившись на дне окопа. Но упрятать нос в суровый воротник шинели не дают командиры, а пуще них — фрицы, поднимающиеся в атаку. Тогда ствол автомата до стерни вы­жигает бруствер окопа.

Сергей Михайлович старческой рукой проводит по широкому лбу, прикры­вает ладонью глаза и долго молчит.

—  Не знаю почему, но память словно бы опускает плотный занавес, за ко­торым я не могу разглядеть лица своих однополчан. Вспоминаются, точно это было вчера, детали, фрагменты солдатского быта. Припоминаются даже цве­та и запахи войны. А вот лица ребят, с которыми прошагал тысячи кровавых верст, проступают в памяти словно сквозь дым.



НА ВОЙНУ НЕ БРАЛИ ИЗ-ЗА БОЛЕЗНИ

—  На фронт я попал не сразу, — продолжает свой рассказ старый солдат, — не брали по состоянию здоровья. Болезнь меня скрутила так, что с воинского учета меня списали подчистую. Даже к нестроевой службе я оказался негод­ным. Получил на руки белый билет, пришел домой и слово вымолвить от доса­ды на самого себя не могу, слезы из глаз покатились горошинами. Семнадцати­летние пацаны уходили на фронт, а я, тридцатилетний мужик, принужден был отсиживаться в глубоком тылу. И такую я злость на немощь свою затаил, что хворь моя до смерти меня же и напугалась. Но отступать торопливо не стала. Изгонял я из тела проклятую болезнь как только мог. И в 1943 году зачислен был в полковую школу. А потом привели меня фронтовые дороги под слав­ный героический город Псков. И вот ведь какое странное, нелепое это явление — война. В мирной жизни мимолетный сквознячок оборачивался простудой.

Шаг шагнул — чих, другой шаг шагнул — кашель. А на войне я и в снегу за­мерзал и сутками по загривок в стылой воде отбивал атаки, и хоть бы хны. От­ряхнулся, отогрелся, подсушился и снова в бой. Ни один суставчик не заноет, и сопля безудержно из ноздри не потечет.



_Закончил_Огневскую_на­чальную_школу._Работал_на_ле­созаготовках,_трактори­стом_в_колхозе._В_1938_году_успешно_за­кончил_рабфак._Учился_в_Ом­ском_медицин­ском_инсти­туте,_но_по_болезни_вынуж­ден_был_оста­вить_учебу._Вернулся_на_ро­дину._Работал_инструктором_по_подготов­ке_призывной_молодежи._В_1943_году_ушел_на_фронт._Командовал_отделением_стрелкового_взвода._Первый_бой_принял_под_Псковом._Награжден_медалью_«За_отвагу»._Осво­бождал_прибал­тийские_респу­блики,_Польшу._Войну_закончил_в_Германии._



Старик браво повел плечом и улыбнулся открыто и просто.

—  Если бы не война, — произнес он, — сгинул бы я в зрелом возрасте от бо­лезни. Хворь-то меня отпустила, уверовав в то, что из пекла этого мне живым не выбраться. А я домой вернулся целехоньким и эвон до каких лет дожил.

В прошлом году в кругу детей, внуков и правнуков отпраздновал Сергей Ми­хайлович свое 95-летие.

—  Каждый бой для меня памятен. А памятен потому, что рядовой пехотный Ваня версты на войне считает сапогом. Летчик пролетел, танкист проехал, ар­тиллерист отстрелялся, а пехота каждую пядь земли животом утюжила.

Первая моя медаль «За отвагу» хранит память о боях под Псковом. Нашему пехотному подразделению поставлена была задача прорвать оборону против­ника и развить атаку до состояния прорыва линии фронта. Настроение у бой­цов было приподнятым. В июле 1944 года мы чувствовали себя победителя­ми. До государственной границы рукой было подать. Но враг сопротивлялся и дрался отчаянно.

Генералы наши склоняли головы над картами, а мы, воспользовавшись затишьем, писали письма домой да сушили портянки под жгучими лучами июльского солнышка. Наше дело было крайнее, потому что линия фронта про­легала в аккурат по нашим окопам.

Артподготовка заставила нас вжаться в землю. Траву пригибало к земле, уши закладывало от сплошного мощного гула. При всей ненависти к врагу мы в эти минуты сочувствовали немцам.

Не помню, час ли, два ли буйствовал адский этот огонь, но когда наступила тишина, послышалась команда ротного командира. Бойцы поднялись во весь рост, и показалось мне в эти минуты, что ноги мои не касаются земли. И я бе­жал, боясь, что от крика у меня разорвется грудь.

Солдат, поднявшийся в атаку, не принадлежит себе. Порыв холодит рассу­док, нет страха смерти, потому что рядом с тобой ей навстречу устремляются десятки, сотни людей. И ты твердишь себе одно и то же: «Вперед, ты не один, ты не один». Пуля, осколок снаряда сбивают солдата с ног, но боль приходит потом, когда затухающий взгляд успевает разглядеть сутулую спину товари­ща, которого атака несет вперед на огненных своих крыльях.

Немец дрогнул и попятился назад. Мы вышибли его из обустроенных и об­житых окопов, но не стали закрепляться в них. Ротный, сорвав голос, хри­пел. И только по движению его губ бойцы понимали, что атака не закончена. По ору и стрельбе, доносившимся слева и справа, стало ясно, что в атаку под­нялись соседние батальоны. Добежать удалось до подножья взгорка, с высоты которого по линии нашего наступления ударили немецкие пулеметы. Дальше других взбежал на взгорок опьяненный атакой ротный наш командир. Он не упал, сраженный пулей, а головой уткнулся в горячий суглинок. Атака захлеб­нулась.

Немцы открывали огонь на всякий шум, но вступать в открытый бой не ре­шались. И стали мы дожидаться ночи.



ВЫНЫРНУЛ — И ВПЕРЕД!

А к ночи небо заволокло тучами. Казалось, что они опустились на землю. Вскоре заморосил дождь, обволакивая окрест густой туманной пылью.  



_Сергей_Михайлович_ — _единственный_в_Приишимъе_кавалер_трех_медалей_«За_отвагу»,_что_приравнивалось_в_солдатской_среде_к_Звезде_Героя_Совет­ского_Союза._



К полуночи лужи в сплошную рябь превращал проливной дождь. Мы вернулись в немецкие окопы, просторные, с блиндажами для рядового состава и офице­ров. В таких обустроенных норах можно было зимы зимовать.

Немцы, словно бы опомнившись, предприняли попытку вернуть укреплен­ную линию. Квакали немецкие мины, но многорядные накаты блиндажей сдерживали этот натиск.

С криками и под команды, похожие на собачий лай, немцы шли на нас в пол­ный рост. Стрелять из окопчика, обложенного струганными жердочками, было сподручно, но после третьей отбитой атаки стали мы считать раны и своих погибших товарищей. Положение усугублялось еще и тем, что подкрепления обескровленным нашим частям обеспечено не было.

А дождь все шел и шел. Лил он сутки, вторые, третьи. Когда вода в окопах доходить стала до плеч, стали мы на чем свет стоит ругать немцев за их дотош­ность, практичность и тягу к комфорту. Немецкие окопы вырыты и обустрое­ны были так, что вода в них накапливалась как в железобетонном бассейне. Русский окопчик ветрами продувался, сточные воды в нем просачивались в землю до донной сухости. В немецких же окопах при стихийном природном бедствии не умеющему плавать солдату грозила смерть через утопление. Вот и мы от проливных дождей стали в немецких окопах тонуть. А фриц, будь он не ладен, и в дождь не давал нам покоя. Поднимаясь в атаку, он по склону безымянной высотки не сходил, а как на лыжах скатывался. Нам тоже' поплав­ками торчать в окопной воде не хотелось. Оставшиеся в живых командиры поднимали солдат в атаку. Выныривали мы из воды как подраненные селезни, выползали из окопа и шли фрицам навстречу. Порой мы и про оружие забыва­ли. Сталкивались лбами, в кровь разбивали носы и губы, хватались за грудки и, повалившись в грязь, пытались задушить друг друга. Но кадыки выскаль­зывали из пальцев, как мыло выскальзывает из намыленных рук. Обессилев, дерущееся воинство расползалось по своим сторонам. Но случались и огневые стычки. Тогда дождевая вода окрашивалась в кровавый цвет.

Высоту мы эту все-таки взяли; правда, в отделении, которым я командовал, из десяти человек в живых осталось только трое.

В последний, решающий бой шли мы горсткой. Выбывших из строя бойцов заменили обозники, рукопашному бою не обученные. По штатному военному расписанию это были люди безобидных профессий: повара, возницы, истоп­ники полевых бань и прачечных.

За этот бой награжден я был первой своей медалью «За отвагу». А потом была вторая медаль «За отвагу», за ней третья.

Собеседник мой тяжело вздохнул. Память о войне вновь болью отозвалась в его сердце.

— В жизни пережить можно всякое, — говорит мне на прощание Сергей Ми­хайлович, — но страшнее пули и снаряда беспамятство или надругательство над памятью о войне. Вот и в Прибалтике, в Украине, которые освобождали мы от фашизма, чтят не освободителей, а вчерашнего врага. Наши памятники разрушают и переносят. Одну из медалей «За отвагу» я получил в Прибалтике. И кажется мне, старику сегодня, что кто-то незримый пытается сорвать с моей груди эту боевую награду.

Надо помнить о том, что все мы, воевавшие и не ведающие о войне, живы, доколе нас помнят.

_Олег_ДРЕБЕЗГОВ_






Свинья на мосту



ВЛАДИМИР АНТОНОВИЧ НИКОЛАЕНКО НИСКОЛЬКО НЕ СОМНЕВАЕТСЯ: МЫ УМЕЛИ ВОЕВАТЬ И В СОРОК ПЕРВОМ!








_Владимир_Антонович_Николаенко_



Ростов на Дону. Этот, некогда один из самых красивых южных городов.

Ныне был порушен снарядами и бом­бами, уцелевшие стены домов были изрыты пулями, словно лицо оспи­нами. Улицы были забиты машина­ми, тягачами, пытающимися вытя­нуть из города на неведомые пока позиции побитые осколками пушки, повозками, которые тщетно пыта­лись протереться между техникой. В повозках было воинское барахло, беженцы из пригородов, раненые. Раненых было очень много. Те, кто еще мог, и кого не взяли в повозки, выползли из бесполезных уже, бес­помощных, полувывезенных госпи­талей, и стояли, карабкались по кру­тым улицам. «Братишки, возьмите нас!» — они протягивали слабые руки к сидящим в грузовиках бойцам. Бойцы молча отводили глаза. Был приказ — никого не брать. Машины шли на войну.

Володя загляделся на раненых: зрелище беспомощных, обреченных людей резало сердце. Их лица были белыми, как мел, а тусклые глаза уже подернул холодок смерти. Скоро большинство из них умрет безвестными в суматохе тех дней осени 41-го, и память о многих из них, бывших воинах, защитниках Родины, тихо угаснет в неведении — то ли убит где-то, то ли пропал без ве­сти, что, в общем, одно и то же.

— Пионер, ты что застыл? Давай, снаряды таскай!

Реактивная установка «Катюша» уже после стала так называться, а в са­мом начале войны она называлась РАИС — реактивная артиллерийская имени Сталина. Одну такую смонтировали на их ЗИС-6, но после повреж­дения немецким снарядом сняли, машину переделали в просто грузовую, и вот теперь она стала «летучкой», машиной для переброски необходимых и срочных грузов. Сейчас они спешно грузили снаряды: отступающая армия пыталась организовать в неглубоком тылу опорные огневые точки, чтобы уже там сдерживать натиск врага. О том, что враг придет и туда, говорить было нельзя — могут тут же обвинить в паникерстве. Но приказ обустраи­вать новые позиции был, и они молча грузили снаряды, продирались по го­роду сквозь пробки, мат и нервозность. Каждая ходка плечом километров в сто преодолевалась с трудом, паршивая горючка давала о себе знать, и их зисок вяло пылил по степи. Добрались, разгрузились и — обратно.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Владимир_Ан­тонович_Нико­лаенко_родился_в_1926_году_в_Красноярске._А_воевать_на­чал_в_1941_году_в_возрасте_15_лет,_видимо_поэтому_то­варищи_по_ору­жию_прозвали_его_Пионер._С_этим_именем_он_и_прошагал_войну,_попал_в_плен,_бежал,_снова_воевал_и_закончил_Ве­ликую_Отече­ственную_под_Прагой._Потом_была_японская_кампания,_бросок_через_пустыню_Гоби._После_войны_обосновал­ся_в_Тюмени,_работал_води­телем._Кавалер_многих_воин­ских_наград._



Возить они начали на рассвете, и вот сейчас, во второй половине дня, за­канчивалась третья ходка. Было жарко, и хотелось пить, но вода кончилась, и теперь только на точке они смогут разжиться водичкой. А еще до смерти хотелось есть, но сухари тоже давно кончились, а юный организм требовал еды. Война, горе, кровь, выматывающая душу дорога, но есть-то хочется!

Володя заставил себя не думать об этом. Какой толк травить душу. Поэто­му терпи и молчи. Ты солдат и, слава Богу, еще живой. Вот и радуйся! Протер воспаленные глаза. Мимо проплывала рыжая степь, где-то далеко, сквозь жа­лобный вой мотора, угадывались тяжелые низкие звуковые удары. Бомбят — понял Володя.

—  Свинья! — неожиданно над самым ухом прохрипел чей-то голос и по­вторил: — свинья!

Володя удивился. Интересно, кого это он так обложили? Но сидящий ря­дом на ящиках из-под снарядов пожилой боец показывал рукой куда-то вдаль. — Смотрите — свинья!

И Володя увидел — не очень далеко, под уцелевшим пока мостом, лежала свинья. Кой черт ее занес сюда, может, какая испуганная хозяйка из ближай­шей станицы пыталась ее перегнать в безопасное место, а может, сама хрюш­ка дала деру? Только лежала она сейчас безучастная, срезанная шальной оче­редью или случайным осколком.

—  Братцы, жратва лежит! — Их старший, Ваня Лесовой, сам сидевший за рулем, свернул к счастливой находке. Красноармейцы спрыгнули с маши­ны, вместе с ними и примкнувший к ним по дороге расчет ПТР — противо­танкового ружья, два совсем молодых парня, по виду чуть старше Володи, в совершенно грязных и оборванных гимнастерках. Они подобрали их с пол­часа назад (бойцы шли в сторону города, абсолютно не зная, где их часть). Почему они шли в город? Надеялись найти своих, рассеянных по степи в про­шлом бою. Как все отставшие, они были растеряны и подавлены. Но сейчас подвернулось хоть какое-то дело, и они с видимой охотой занялись свиньей.

Но длилось это недолго.

Чуткое ухо Володи, привыкшее уже к звукам войны, уловило далекий еще, непрерывный низкий гул. Нагнувшийся над добычей, лежащей уже в кузове, Ваня Лесовой поднял голову.

—  Танки! — крикнул один из пэтээрщиков. — Мужики, мы пошли к дороге, пришла наша пора, ну, а вы уж — как получится!

Они взвалили каждый на правое плечо одно тяжелое ружье, подобрали ко­робку с патронами. Володя увидел: их лица были не встревоженными, не ис­пуганными, нет. Они светились какой-то гордой радостью. Они снова были при деле. Они снова воюют, выполняют свой солдатский долг. Их совесть чи­ста.

Володя видел, как красноармейцы пошли-побежали к дороге. Они двига­лись вразнобой, не в ногу, но, видимо, это была давно отработанная техника, потому что ружье на их плечах не прыгало и не сбивало их с ходу, а лежало как миленькое.

Ваня Лесовой яростно крутил ручку. Зисок заводиться не хотел. Видимо, сдох на этой горючке. Низкий гул приближался.

—  Делать нечего, придется его бросить здесь, — сказал Лесовой. — Иначе нас всех передавят вместе с ним. Надо успеть перейти мост.

Общими усилиями бойцы дотолкали машину до края неглубокого овраж­ка, у которого они остановились. Еще немного и их верный друг нырнул но­сом вглубь, ломая по дороге чахлые кусты, унося с собой их неожиданную на­ходку, их несостоявшуюся радость. Они вышли на дорогу. Володя оглянулся в сторону приближающегося гула и увидел: в облаке пыли проявились пере­довые танки.

Грязные и оттого еще более страшные, они дьявольски неумолимо шли впе­ред, уверенные хищники, появившиеся неизвестно откуда и идущие неизвест­но куда.

—  Пионер, ты чего застрял, двигай давай!

Они, как могли, побежали по дороге в сторону катастрофически далекого моста.

Дорога перед мостом была забита техникой. Тягачи медленно тянули са­молеты со сложенными крыльями: видимо, самолетная горючка кончилась, и беспомощных птичек эвакуировали как могли. Колонна медленно втягива­лась на мост и скрывалась в стоящей на берегу станице. Володя заметил: два крупных орудия уже переправили, и там, на берегу, происходило какое-то дви­жение.

Танки шли молча. Они не стреляли. Почему они не стреляют? — подумал Во­лодя. — Почему? Потом он понял: немцы продляют удовольствие. Зачем стре­лять, если знаешь, что эти русские и так от них никуда не денутся? У них нет ни снарядов, ни патронов. Они деморализованы.

Володя с товарищами был уже в конце моста, когда передовые танки на­ткнулись на несколько брошенных посреди дороги, оставшихся без горючки тягачей с прикорнувшими рядом самолетиками. Самый первый танк закру­тился на месте, сталкивая с пути, превращая в крошево неожиданную прегра­ду. Володя едва услышал слабый хлопок, еще один. Беснующийся танк оста­новился, и Володя увидел, что его корма задымила, потом появились язычки пламени, обернутые в жирную черную пелену.

—  Наши пэтээрщики, попали-таки, молодцы! Во, свинью гадам подложили! — радостно прокричал Лесовой.

Все, кто мог двигаться, уже перешли мост. А танки, завершив дорожный раз­гром, все так же, не стреляя, медленно вступили на его первые метры.

Ба-бах! Тугая волна воздуха и звука ударила по ушам. Середина моста, за­медленно, как в кино, поднялась в воздух, распалась там на куски, а потом, словно нехотя, так же замедленно, сотнями обломков плюхнулась в воду.

Мост исчез.

А наши последние машины тем временем вползли в станицу, и их уже не было видно. И тогда очнулся передний танк, остановившийся в начале мо­ста. Выстрел... и где-то за первыми домами станицы вырос куст разрыва. Еще выстрел. Стали бить другие танки, наугад, не видя конкретной цели.

И тут раздался выстрел с нашей стороны. Передовой танк задымил. Еще вы­стрел. И еще один танк зашелся язычками пламени. Это два наших орудия, так презрительно незамечаемые немцами, открыли огонь по танкам, прямой на­водкой — через ствол. Четыре выстрела всего прозвучало, а дальше, видимо, снаряды кончились. Но четыре танка горели погаными кострами на том бере­гу. А затем на месте орудий взметнулась земля, и все было кончено. Немецкие танки все били по тому, что осталось от дерзкой неожиданной батареи.

Володя и его товарищи медленно брели вместе с другими разрозненными бойцами посреди колонны. Куда? Да кто же знал это?! На степь опускались су­мерки.

А свинью все же было жалко.

_Виктор_ЗАЙЦЕВ_






Фронтовая свадьба









_Тамара_Михайловна_Авксентьева_








Дюймовочка Тамара


Их соединила война: медсестру Тамару и военного врача, подполковника Авксентьева. Она — круглолицая, с очаровательными кудряшками, худенькая и маленькая, как Дюймовочка, проворная и веселая — такие девчонки нравятся мужчинам. Николай — богатырского телосложе­ния, высокий и по характеру добрый — трепещи женское сердечко!

— Тома, и рука у тебя легкая, и хорошенькая ты какая! — первый в своей жизни комплимент от мужчины услы­шала юная медсестра.

Ну, что тут долго рассказывать. Свадьбу сыграли на фронте: выпили по чарке. «Горько!» — закричала под­руга Тамары медсестра Надя. Поцеловались молодые. Только присели за стол, как в госпиталь притащили едва живого бойца, и новобрачные кинулись к операционному столу. Вот такая свадьба вышла. Всю войну они прошли вместе: Николай оперировал, медсестра Тамара помогала. Счет спасенных жизней бойцов не вели.

Мне хотелось расспросить Тамару Михайловну о фрон­товой жизни, о ее муже Николае Андреевиче Авксентье­ве, ставшим после войны известным в Тюмени врачом. Но в тот летний день не решилась завести разговор. Тамара Михайловна из Нижневартовска приезжала в Тюмень на встречу к своим родственникам. Ее дочь Светлана Заболоцкая сказала:

—  Слишком много мама пережила, вспоминать о войне тяжело. Девятого мая ей море цветов надарят. Телефон трезвонит. А она в праздник плачет...

Долгожданной гостье из Нижневартовска родные были несказанно рады: чуть ли не десять лет не виделись — объятия, сбивчивые речи...

—  Тома, ты все такая же веселая, легкий у тебя характер!

—  А чего грустить по мелочам?



КАК НЕМЦЫ БРАЛИ ЯЗЫКА

Другая встреча меня потрясла. Тамара Михайловна уже тяжело болела, война-таки сказалась на ее здоровье. Но она держалась мужественно. Один день на фронте, который невозможно забыть, не раз отголосками являлся ей кошмаром во сне. Она помолчала и начала рассказ:

— Было это так. Наш полевой госпиталь расположился примерно в киломе­тре от линии фронта. Как сейчас вижу: палатка, стол, на нем раненый. Николай ведет операцию, я — рядом. Все идет успешно. Я отошла на шаг взять бин­ты. Николай ко мне стоял спиной. В тот миг я даже не поняла, что случилось. Вдруг чьи-то сильные руки зажали мне рот, кто-то меня схватил и куда-то по­тащил. Я и крикнуть не успела. Мне — кляп в рот, мешок на голову. Дают мне пинка и кричат: «Шнель!». А у меня ноги ватные. Сердце как тисками сдавило. «Вот и смерть моя», — думаю.

Но судьба сжалилась надо мной. Как мне потом рассказывали, мой Коля сразу хватился меня, поднял тревогу. И наши бросились меня искать. Догнали фрица, окружили, а он мной прикрывается и, видно, вы­стрелил бы в меня, но Петров (такую фамилию лейтенан­та забыть невозможно) опередил. Немец захрипел, рухнул на меня...








_Николай_Андреевич_Авксентьев_



Пришли в палатку. Коля быстро достал спирт, разбавил водой, заставил выпить. «Ну-ну, жива — и ладно».

А я подумала: чуть-чуть судьбу Нади не разделила...

Немцы приходили за «языком». Второй раз. Накануне у нас исчезла Надя. Мы с ней вместе в училище учились. Потом нашли мою подруженьку... Ужасная смерть: фаши­сты отрезали ей язык, выкололи глаза, зверски искалечи­ли.

У Наденьки и жениха-то не было. Никогда не забуду, как после нашей свадьбы с Колей она сказала: «Вот закончится война, я себе такого парня отхвачу! Свадьбу будем играть всей деревней и по-настоящему. Ты, Тома, платье подве­нечное наденешь и еще раз с Николаем свадьбу сыграете. Эх, повеселимся! У меня, знаешь, какая маманя! А батяня на гармошке играет». Наде и восемнадцати не исполни­лось. Симпатичная была, а шустрая какая, мы ее Надя-молния звали. Многих раненых она с поля боя вытащила...

Я смотрю на фронтовичку, бывшую медсестру Тамару. В молодости ее шутя воробышком звали, не отличалась она богатырской силой.

—  Тамара Михайловна, наверное, раненых тяжело было выносить?

—  Еще как. Помню своего первого раненого. Здоровый парень, просто ува­лень. У него ноги перебиты. Он стонет: «Сестричка, спаси ты меня. Спаси, род­ная...». Я ему перевязку наспех сделала. Ловко ухватила парня, а сил тащить не хватает. Да еще пулемет давай поливать. Прижалась к земле. Стихло на ми­нутку. Парень руками скребет, пытается мне помочь, а я не могу его с места сдвинуть. Упала рядом, плачу: «Миленький, не могу». Он опять: «Сестричка, спаси меня». Я молю: «Господи, ну, где окопчик, чтобы от огня укрыться?». Осколки свистят... Тащила его что есть мочи. На наше счастье санитары подо­спели.

—  На передовой столько раз могла пуля шальная зацепить. Страшно было?

—  Человек ко всему приспосабливается. Идет обстрел, а мы по свисту снаря­дов определяем, куда они летят, бежим в противоположную сторону. Спастись и жить охота было... В мирное время запросто бы грыжу заработала, надорва­лась бы. Но молодой была, на войне нюни не распускали. Мне не раз говорили: «Счастливая ты, заговоренная, ни одного ранения, а всю войну прошла»... На­верно, счастливая. Был случай, когда мы запросто бы в плен к немцам угодили. Разместились, помню, в единственном уцелевшем доме, все остальные в селе были сожжены. Стол был там хороший, дубовый, с мощными ножками. Я по­чему запомнила? У нас дома такой же стоял. В общем, все идет как обычно: Николай оперирует, я — рядом. Бой идет, грохочет рядом. Операцию закончи­ли. И стало как-то неожиданно тихо. Коля говорит: «Вроде затихло». И вдруг — немецкая речь! Наши отступили... Мы раненого — на носилки, бегом к за­пасному выходу. Стояла поздняя осень, на улице темно, хоть глаз коли, вот нам и удалось скрыться. Чтобы спастись, прятались на болотах. В ледяной болот­ной жиже простояли несколько суток. До костей промерзли. Слышим, наши наступают...

В окружение не раз попадали. Тут какое правило: и самим надо живыми остаться, и знамя полка, допустим, спасти. Знамя — это святое. Не спасешь его — полк расформируют. Одному солдатику под шинель намотали знамя. Па­триотичных слов некогда было говорить. Разделились на два отделения, до­говорились соединиться в условном месте. Солдатика того со знаменем немец подстрелил, он рухнул, как подкошенный. Сняли с него знамя, другому бойцу передали. Наше отделение вышло из окружения, а в другом — все погибли...



НАГРАДА ИЗ РУК РОКОССОВСКОГО

Тамара Михайловна Авксентьева родилась в Тюмени в 1921 году. Была са­мой старшей из семи детей. Семья — без кормильца. В 37-м году репресси­ровали отца, и ярмо врага народа душило, не давало нормально жить. Мать долгое время из-за родства с «политически вредным» не могла устроиться на работу. Наконец взяли! Посудомойкой в детский дом. Это было большим везеньем. Мама Зина собирала из тарелок остатки еды и кормила своих де­тей. А что делать? Платили мало. Одеть такую ораву не было возможности, так хоть накормить...

Тамаре удалось устроиться на Тюменский фанерокомбинат. Неизнеженная, работящая девушка сразу приглянулась трудовому коллективу. И все как-то стало ладиться в ее судьбе. Тамару по направлению комбината направили в Ленинград учиться на мастера. В 1940 получила профессию. Родной комби­нат и дальше стал продвигать «отличницу, комсомолку, спортсменку». Расхо­жие слова из кинофильма пишу без всякой иронии. Так в те годы составляли характеристики. В 1941 году Тамаре поручили возглавить в тюменской школе №6 пионерскую дружину. И — война...

Она, не раздумывая, подала заявление в военкомат с просьбой отправить ее в действующую армию. «Хочу защищать свою любимую Родину», — напи­сала в заявлении. Досады на то, что отца несправедливо признали врагом на­рода, в душе не было. Патриотизм тогда определял поступки людей.

В Свердловске, где расположилось эвакуированное Киевское военно­медицинское училище, за полгода по ускоренной программе прошла курсы медсестер. Потом был второй Белорусский фронт.

Медсестра Тамара отличалась крепким характером и находчивостью. Ее организаторские способности пригодились на передовой. Вскоре ей по­ручили командовать взводом санитаров-носилыциков. Своими глазами Та­мара видела кровопролитные бои, переносила все тяготы солдатской жиз­ни, но в письмах домой о том — ни слова. В заветных треугольниках писала: «Здравствуйте, мои родные! Я жива, здорова, чувствую себя хорошо. Наша армия наступает! Солдаты держатся бодро, мы разобьем фашистов! Обо мне не беспокойтесь».

Когда приходила весточка с фронта, не только в ее семье, на всей улице Водопьянова (позже — Любы Шевцовой), где жила Тамара, был праздник. В одном из писем она сообщила, что познакомилась с военным врачом Нико­лаем Авксентьевым. «Коля меня любит, он вам понравится», — сделала приписочку. В ответном письме из дома Тамара узнала, что ее братишка Павлуша, как только минуло ему шестнадцать, убежал на войну за подвигом. Направили Павлика на Ленинградский фронт. Пережил он всю блокаду. Был сапером. По­сле победного 45-го служил в Прибалтике.

—  А где же Тамара? Что-то задержалась весточка, — переживали родные. Почтальон утешал:

—  Она же у вас медик — лечит, война-то окончилась. Не переживайте.










В 1946 году радость пришла в дом. Открылась дверь, раздался звонкий родной голос: «Вот и я!». На гимна­стерке у Тамары — медали «За отва­гу», «За взятие Кенигсберга», другие награды. Орден «Красной Звезды» вручил Маршал Советского Союза Константин Рокоссовский — за то, что вынесла она с поля боя офицера.

А Тамара Михайловна говорит:

— Не делала я различий, кого пре­жде спасать — рядового или капита­на. Вытащила едва живого раненого, он большим чином оказался, награду мне и дали.

Комиссовали Тамару Михайловну в 1946 году — она ждала ребенка. Ро­дилась Светланка, но родную Тюмень пришлось покинуть. Уехала с дочкой к мужу. Николая Андреевича, военного врача, направили в Армавир. Там появился на свет Сергей. Затем Авксентьевы перебралась на Сахалин. Семья кочевала по городам и весям огромной страны, прежде чем вернуться в Тюмень.

_Елена_ДУБОВСКАЯ_






Немцы расстреляли в нашем селе каждого десятого



АЛЕКСАНДРУ ПЕТРОВИЧУ КОНДРАТЕНКО В 1943 ГОДУ БЫЛО ВСЕГО ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ.



ОНИ ВЕЛИ СЕБЯ, КАК СВИНЬИ

— Я жил в селе Ивот Шосткинского района Сумской области.

Запомнился мне один летний день, когда немцы приехали в наше село, как я потом понял, отдохнуть после боев под Москвой. Их тогда сильно потрепали.

Занимали они дома, которые получше, и не спрашивали согласия жителей.

Мой отец до войны в колхозе работал механиком, и у нас был во дворе длин­ный такой верстак. Отец часто что-то приносил с работы, чтобы починить ве­чером или в выходные. Много приходилось чинить. Так вот, немцы этот вер­стак развернули вдоль стола и стали на него собирать на стол — еды было много всякой, водка, шнапс. Я тогда был на огороде, но когда увидел это, ре­шил дождаться, пока они поедят и разойдутся, чтобы доесть что останется. Голодно тогда было. У нас вдоль забора росла смородина, так я в ту смородину залег и стал ждать. Честно сказать, все проклял уже, устал очень, все тело за­текло, а уже понимаю, что пошевелиться нельзя — немцы во все подряд стре­ляли, что не нравилось.

А они еще, пока выпивали, заспорили что-то про Сталина и Гитлера. Ви­димо, это были те самые части, которые из сильных боев вернулись. Я по-немецки плохо понимал, мы тогда до войны всего один год немецкий язык успели поучить, но вроде как в целом сообразил: спорили о том, кто победит в войне — Сталин или Гитлер. Так сильно спорили, даже в воздух начали стре­лять!

Еще запомнил, как они себя погано вели вообще. Русских они называли «руссиш швайн» — свинья, значит. А сами, где ели — там и гадили, прямо тут же, у стола, нужду справляли.

Потом, когда застолье закончилось, мать мне велела все это песком засы­пать, много тогда я ведер песка перетаскал, и все равно еще два месяца там воняло страшно!

Еды, кстати, после них мало осталось, разве что водка, шнапс... А нам это было без надобности. Когда наши части отступали, в Шостке остался бро­шенным завод большой, там целые цистерны были спирта, эфира, керосина. И наши, у кого с транспортом проблем не было, ездили на тот завод и запаса­лись и спиртом, и эфиром, и керосином. Большие емкости привозили. Потом, когда голод был во время войны, меняли это на еду.

Помню, тогда еще немцы по деревне разошлись, а я пошел на реку. Через речку Лопатину дома были, и видно было, как один немец тащит в избу де­вушку молодую, лет семнадцати. Мать этой девушки откуда-то выскочила и с вилами на немца кинулась. Прибежал еще один немец, и они мать тоже в избу затащили. А вскоре немцы из той избы выбегали и штаны на ходу застегивали.

Вечером я слышал, как бабы у колодца рассказывали, что в том доме было насилие. Я про себя решил, что немцы, видимо, этих женщин ремнями били — это и есть насилие.

А самым страшным днем войны для нас стало 10 марта 1943 года. За не­сколько дней до этого к нам в село вошли наши войска. Это был лыжный батальон сибиряков, пулеметная рота и взвод расчетов противотанковых ружей старшего лейтенанта Зуева, а еще — батарея 45-миллиметровых пушек. Они совместно с партизанами выбили немцев и полицаев из нашего села.



САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

Все были тогда радостные, понимали, что скоро кончится война, радова­лись, что наши солдаты уже хорошо вооружены, у них хорошая одежда, обмун­дирование. А ведь в начале войны они отступали по нашим местам с винтов­ками, в выгоревших гимнастерках, с совершенно другим выражением лица.

Но наша радость была недолгой. Уже через пять дней немцы перешли в контрнаступление, и это было страшно. Накануне с утра над селом нача­ли кружить немецкие самолеты-разведчики, которые мы называли «рамы». Началась бомбежка. Мама с моим братиком Мишей, которому было шесть лет, были в избе. Я им крикнул, чтобы прятались, а сам побежал к реке. За­брался под поваленный ствол вербы. На вербу упал зажигательный снаряд, меня придавило, дерево горело, но я не мог выбраться. Разом вспомнил мо­литву «Отче наш» и повторял ее, пока не потерял сознание. Очнулся оттого, что меня звала мама. Она нашла меня по следам в огороде. Я испугался: она была без платка, с растрепанными волосами, и у нее были странные глаза: испуганные, растерянные, и в то же время она была рада, что нашла меня, и нашла живым.

А в это время в хате страшно плакал Миша — он потерял маму и очень ис­пугался.

Мать потащила меня к дому, потому что сам я идти не мог. Мне налили эфи­ра, разбавленного водой, — считалось, что это придаст сил. Через некоторое время мать увела меня и брата к родственникам на другую окраину села.

А немцы тем временем стали подтягивать к селу свои войска: танки, мото­ризованные части.

И вот в то самое страшное утро, 10 марта, был жестокий бой. Мы проснулись в хате нашего дедушки от громкого голоса часового, который доложил коман­диру, что со стороны луга у речки Ивотки замечены немцы в маскхалатах. Ко­мандир велел нам, мирным жителям, бежать и прятаться. И мы побежали че­рез поляну к соседям, у которых был погреб. Но попали в самую перестрелку — немцы били по нашим, наши отстреливались, разрывались снаряды, неко­торые дома горели. В этом аду мы потеряли дедушку из виду. Я оставил бра­тика на поляне и побежал к солдатам, которые отступали к речке Лопатине. Я кричал:

—  Дяденьки солдатики! Скажите, куда нам бежать?

Они тоже были в растерянности, и один ответил:

—  Подождите, мы скоро вернемся!

Тогда мы с братом побежали к совершенно чужому дому, потому что нам по­казалось, что там меньше всего стрельбы и взрывов. Спрятались в хате под кроватью, но в сенях разорвался снаряд, и мы выскочили через окно и побежа­ли к кустам. А там уже были немцы. Они увидели нас, закричали:

—  Киндер партизанен!

И начали по нам стрелять...

Я упал и потерял сознание. Очнулся оттого, что надо мной хрустел снег. От­крыл глаза — рядом стояли двое немцев. Один хотел стрелять, но второй что-то сказал, и они побежали в сторону сильной стрельбы.

Я снова потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что рука у меня проби­та, и из нее тоненькой струйкой сочится кровь. Достал носовой платок, хотел перевязать руку, но не смог. Обнаружил еще две раны на ноге: одну на стопе, одну у самого паха.

И стал искать глазами братика. Он лежал в пяти метрах от меня. Хотел по­дойти к нему, но не смог, ноги не слушались. Он не шевелился, и я к нему под­катился. Миша лежал на спине, шапка была окровавлена, и во рту при дыха­нии клокотала кровавая пена. Все вокруг было красным от крови.

А в доме, из которого мы выскочили, не оглядываясь на нас, уже хозяйнича­ли немцы. Они открыли большой сундук, вытаскивали оттуда какие-то тряп­ки и набивали ими свои ранцы. Было так дико — вокруг еще шел бой, а они уже мародерствовали.

К вечеру нас с братом нашел дед Микита. Он сказал, что братик мой ранен в голову смертельно. Нас перевязали, и дедушка ушел со слезами на глазах. Потом я узнал, что дедушку вместе с моим двоюродным братиком Витей, ко­торому было 14 лет, немцы расстреляли и сожгли.

Братик мой умер на следующий день, и мама закопала его в снег.

А меня перевезли тайком, чтобы немцы не узнали, на саночках в пригород Шостки, к родственникам. Там в городе была больница, часть ее отдали нем­цам, а другая половина осталась для мирного населения. Немцам сказали, что меня ранило миной, такие случаи бывали среди гражданских, и это не было подозрительным.

Как мне потом говорили, врачи определили у меня столбняк. При нем вы­живают крайне редко, кажется один человек на тысячу. Меня, по словам вра­чей, спасло то, что я очень долго пролежал на снегу, и это ослабило развитие инфекции. Еще организм был сильно обескровлен, и украинским врачам уда­лось достать для меня качественную сыворотку, которую вводили мне в по­звоночник.

Так я выжил.



ЧТО НАТВОРИЛИ КАРАТЕЛИ

Когда вышел из больницы, то узнал, что тем же страшным днем, 10 марта, немцы устроили в селе карательную операцию похлеще Хатыни. Они выгнали на улицу всех мужчин, стариков и подростков, заставили разуться, отсчиты­вали каждого десятого и расстреливали. Там погибло много моих друзей и их родственников. Всего — 392 человека.

182 дома сожгли. Жителей загоняли в эти дома и поджигали. В этих домах были и те, кого уже расстреляли, и живые. Некоторые брали с собой детей, надеясь, что с детьми убивать не будут. Но немцы убивали всех, даже грудных детей. Пленных солдат из числа того десанта, что освободил наше село, тогда было расстреляно 143 человека.

На улицах села осталось одиннадцать братских могли.

_Елена_МАЙСЮК_








Красное солнце Японии



СОЛДАТ ГЕННАДИЙ АБРАМОВ УЧАСТВОВАЛ В ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ БОЯХ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ.








_Абрамов_Генна­дий_Васильевич._Награжден_орденами_Отечествен­ной_войны_II_степени,_«Знак_поче­та»,_медалями_«За_победу_над_Германией_в_Ве­ликой_Отече­ственной_войне__»,__«За_победу_над_Японией»,_«За_освобождение_Кореи»_и_други­ми_юбилейны­ми_и_памятны­ми_медалями._



НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК!

—  Интересно, почему солнце такое огромное?! — спро­сил сослуживцев девятнадцатилетний Гена Абрамов. Был августовский вечер 1945 года, и солдат из далекого тюмен­ского села Викулово наблюдал за тем, как гигантский крас­ный шар висел над дальневосточным озером Ханка.

Тайну необыкновенного солнца молодой офицер разга­дает гораздо позже, а пока он вместе с другими погранич­никами из 69 погранотряда защищает от японцев совет­скую границу...

К самому Китаю война занесла тюменца, можно сказать, обходными путями. Сначала, в 1943 году, Гену взяли в Челя­бинское танковое училище. За два месяца в бешеной спеш­ке обучали тому, чему обычно учат танкистов несколько лет: вождению бронемашины и стрельбе. Доходило до ку­рьезов: специально старались брать больше трактористов, все-таки они хоть как-то с техникой знакомы. Но из учили­ща Абрамова вскоре переведут в пехоту — какому-то гене­ралу не понравится, как поведет себя на учениях танк, где будет находиться Гена. В итоге парень стал первым номе­ром в расчете станкового пулемета 113 запасного стрелко­вого полка.

—  В полку, что был под Челябинском, нас учили пять месяцев. Так досталось, что будь здоров! Все время были голодные, холодные. Баланду постоянно там ели. Бог ты мой! Уставали как черти, но все выдержали. А 1 мая 1944 года всему полку выдали новую форму с погонами и посадили в эшелоны. Объявили: «Едем на Первый Белорусский фронт!». Но раньше, на одной из станций нас всех вы­садили. Сказали, что сейчас придут пограничники и на кого покажут, тому надо выйти из строя. Забрали чуть ли не весь полк. Еще раз нас построили и объявля­ют: «Все вы поедете на Дальний Восток!» — через много лет вспомнит Геннадий Васильевич.

В итоге он восемнадцатилетним парнем более полумесяца добирался до гра­ницы с Китаем. Долго ехал на поезде, затем шел вместе с остальными солдатами пешком и наконец оказался в деревне Комиссарово. Там пробыл месяц в учебке и после попал на пограничную заставу «Турий рог».

—  Приехали на заставу как барашки, — смеясь, вспоминает ветеран, — взве­сили меня — 48 килограммов. Зато потом быстро начал набирать вес.

Армейская жизнь, по воспоминаниям Геннадия Васильевича, шла на границе нормально.

—  Вот все говорят, что дедовщина в армии, но я никогда не замечал, чтобы она была у нас на заставе. Старослужащие относились к новичкам почти как к сыновьям, — признается ветеран.

«Деды» как будто знали, что впереди новобранцев ждут боевые действия, и берегли их. А война с Квантунской армией продолжалась и продолжалась, несмотря на то, что уже отпраздновали День Победы. Гена прекрасно помнит, как вечером 9 мая 1945 года палил в воздух из автомата, как все на заставе радовались, как кричали: «Победа!». Радость тогда была необыкновенная! Еще бы, война закончилась! Но закончилась-то она там, на Западе, где фаши­стов приперли к самому Берлину. А на Дальнем Востоке бои продолжались. Японцы, погранзастава которых была совсем рядом с нашей, на другом берегу реки Тур, регулярно обстреливали красноармейцев, иногда похищали зазевав­шихся на посту солдат. Но ответить им по полной программе наши не могли — не было «отмашки» из штаба, нельзя атаковать противника без приказа. Сколько раз советским солдатам приходилось стиснуть зубы, когда японцы снова и снова обстреливали нашу пограничную заставу из пулеметов и мино­метов!



СТАЛИН ДАЛ ПРИКАЗ

Но вот все тем же августом, восьмого числа, пришел приказ Сталина начать боевые действия. Именно пограничники должны были первыми перейти госграницу и атаковать противника. Командование поставило долгожданную бое­вую задачу: уничтожить заставу японцев и полицейские посты.

И началось! Штурмовая группа из 60 пограничников, куда вошел и Геннадий Абрамов, в ночь на 9 августа 1945 года взяла вражескую заставу и взорвала тун­нели, которые соединяли ее с полицейскими постами. После Советская армия развернула широкомасштабное наступление вглубь занятой японцами китай­ской территории, а пограничники получили новое задание: продвигаться к го­роду Муданьцзян. По пути группа остановилась в небольшом городке Пиньяньджень. Там пограничники остались на ночлег в здании местной жандармерии. Но спокойно провести ночь не получилось — ближе к утру в городе появились японские солдаты.

Через много лет Геннадий Абрамов не случайно вспоминает этот эпизод с улыбкой на лице — именно он первым заметил японцев, которые прибли­жались к жандармерии. Благодаря молодому тюменскому пограничнику наши солдаты вовремя проснулись и вступили в бой. Но самому Гене в ту ночь не по­везло: его серьезно ранило осколками гранаты. Рядового Абрамова решили вез­ти назад в госпиталь, но и здесь была незадача: на обратной дороге появился отряд смертников (особые японские солдаты, которые никогда не сдавались в плен, предпочитая этому харакири). В итоге штурмовая группа решила оста­ваться в городе. Лейтенант Юрченко постоянно перебинтовывал Абрамова и следил, чтобы ему не стало хуже.

Рано утром 16 августа в штаб советских пограничников прибежали китайцы.

—  Отряд смертников спускается с сопок и идет на вас, — сообщили они. Ниче­го удивительного в этом не было — китайцы считали японских солдат захват­чиками и часто помогали нашим во время войны.

—  Что же делать? — стал судорожно размышлять командир отряда майор Шевелев. — В городе начинать бой слишком опасно, будут большие потери, да и может погибнуть много мирных людей. Давайте за город выйдем, там есть речушка небольшая. Около нее и будем ждать японцев.

Ждать пришлось недолго. Только наши разместились, как вдали показались фигуры трех солдат, идущих с белым флагом. Это были переговорщики. Коман­дир отправил к ним троих пограничников: лейтенанта Смирнова, пулеметчика Владыкина и переводчика (один старшина из группы был по национальности кореец и хорошо знал японский язык).

Подходя к японцам, Смирнов крикнул:

—  Ну что, сдаваться пришли?

—  Мы не сдаемся. Мы пришли ультиматум вам предъявить. Вас всего 60 че­ловек. Сдавайтесь! Иначе будет мясорубка! — ответил на ломаном русском один из японцев.

—  Никогда русские офицеры не сдавались, пограничники — тем более! — бы­стро отрезал Смирнов. Тут один самурай выстрелил в лейтенанта. Пуля сорвала с головы Смирнова фуражку. Ваня Владыкин успел вскинуть пулемет и сразу по­ложил всех троих японских переговорщиков.

Смертники пошли в атаку.

—  Мы с трудом прикрывали ребят, пока они возвращались, — живо вспомина­ет тот день Геннадий Васильевич Абрамов. Тогда ему, девятнадцатилетнему па­цану, предстояло отбить еще не одну атаку смертников. Пограничники отстре­ливались что было сил, а обезумевшие японцы все бежали и бежали вперед... После четвертой по счету атаки патроны у наших практически закончились. Двоих солдат срочно отправили в Пиньяньджень за боеприпасами, которые, вместе с часовым и радистом, оставались в здании жандармерии. А японцы тем временем все сильнее обстреливали пограничников. В ход пошли минометы. Погиб близкий друг Гены, тот самый Ваня Владыкин, который в решающий мо­мент не побоялся защитить своих товарищей. Его пулемет снарядом разорвало в щепки. Положение группы становилось критическим, но тут вовремя подо­спел... танк Т-34! Бронемашину случайно встретили в городе те двое солдат, ко­торых отправили за патронами. Танкисты вовремя пришли на помощь погра­ничникам. И не только довезли патроны (два тяжелых ящика солдаты тащили с собой на передовую), но и помогли отразить вражеские атаки. Танк открыл огонь, и японцы вынуждены были отступить.

Стрельба завершилась только в восемь часов вечера 20 августа. В безумном и изматывающем бою штурмовой группе удалось уничтожить 130 японских солдат-смертников. Самураи убили только двоих наших. Позже бойцов похоро­нят на дальневосточной заставе, где они и служили. Гена Абрамов вместе со сво­им отрядом дойдет до крупного китайского города Харбин. О том, что японцы боролись уже из последних сил, говорит тот факт, что во многих китайских го­родах оставались брошенными целые склады с оружием, одеждой, продоволь­ствием.



КАПИТУЛЯЦИЯ

В это же время Советские войска заняли южную часть Сахалина, Куриль­ские острова, Маньчжурию и часть Кореи. До конца августа удалось разбить основные силы противника. Акт о капитуляции Японии был подписан 2 сентя­бря 1945 года на борту линкора «Миссури» в Токийском заливе. Но отдельные столкновения продолжались вплоть до 10 сентября, ставшего днем полной ка­питуляции и пленения миллионной Квантунской армии.

...Но все это еще впереди. А пока недавно окончивший танковое училище де­вятнадцатилетний Генка удивленно смотрит на вечернее августовское солнце. Кто знает, почему оно такое большое? И он, и его товарищи никогда подобного не видели. Никто с погранзаставы так и не смог объяснить, что же случилось. Большущий красный шар навис над горизонтом, как будто намекая рядовому, что впереди еще много испытаний: потеря товарищей, новые бои, война... Толь­ко через несколько лет Геннадий Абрамов узнает, почему солнце в тот вечер, 6 августа 1945 года, было необыкновенно большим — как раз тогда американ­цы сбросили на Хиросиму и Нагасаки атомные бомбы. Что-то случилось в атмос­фере, и солнце как будто раздулось. Таким был закат. Закат войны.

_Михаил_ЗАХВАТКИН_






На сопках Маньчжурии



ВАЛЬС НА ПУЛЕМЕТЕ СЫГРАЛ ЯПОНЦАМ СОЛДАТ ИОСИФ БОРОВИНСКИЙ.

Было парню семнадцать лет, когда его в сорок четвертом взяли на войну. Попал в Маньчжурию — это северо-восточная часть Китая. Там тогда японцы хозяйничали, с ними и пришлось воевать.

—  Лежим в окопе. Команда — не высовываться. А мы же пацаны еще, ин­тересно ведь, что это за япошки такие, мы их не видели никогда. — Иосиф Калинин усаживается на широкую табареточку, которую называет беседой, закидывает ногу на ногу и настраивается на рассказческий лад. — Ну, один наш высунется, японцы его — раз! — и щелкнут. Второй высунется — и его щелкнут. Прямо на глазах нескольких постреляли...

Почему-то эти потери — не в бою, а, что называется, на ровном месте, вре­зались в память.

—  А говорят, японцы воевать не умеют, — я слегка провоцирую Боровинского на дальнейшее повествование

—  Они-то умеют, — заводится Калинин. — Это наши не умеют. Нас тогда так зажали! Шли колонной. А они дали по передней машине, потом по задней. И нас в середке давай понужать! Мы, необстрелянные, орем «мама» и бежим в болото. Ладно, старики — опытные солдаты — нас начали хватать и в во­ронки засовывать. Все равно много наших тогда в болоте побили и потопили. Под Харбином это было.

—  А орден за что дали?

—  Я был сапером. А тут бой на сопках. Разведка пришла, говорят — дорога заминирована. Мы пошли разминировать. А нас пулеметом прикрывали. Тут пулеметчика убило. Я недалеко был, лег за пулемет и давай косить. Хорошо так покосил. Ну, и разминировали. «Красную звезду» получил.

Устроил, в общем, сибиряк япошкам вальс «На сопках Маньчжурии».

—  А водочку на фронте каждый день давали?

—  Ни разу не давали. Ни грамма не пил. Не видел даже за семь лет — я еще и после войны служил. Пошел в армию в сорок четвертом, а вернулся в пять­десят первом.

—  Зато кормили, наверно, хорошо?

—  Когда в запасном полку на учебе были — есть вообще нечего было. Кор­мили кочанами мерзлой капусты. Мы по помойкам шарили. А шинели с фрон­товиков привозили — то рукава по колено, путаешься в них, то все в крови... Досталось. В Муданзяне был (Иосиф Калинин произносит — Мудазьян). Захва­тывали город такой. Контузило меня. В санчасть не пошел. С тех пор плохо слышу.

В семье Боровинских не только Иосиф хлебнул фронта. Отец, Калина Селиверстович, вернулся с войны без ноги, два брата тоже были списаны по ране­нию...

С женой своей, Татьяной Семеновной, Иосиф Калинин познакомился уже по­сле войны. Вместе живут 55 лет. В Червишево приехали из Исетска, поставили дом, троих детей вырастили. А когда одна из дочерей умерла раньше срока, воспитали и выучили двоих оставшихся от нее внучек. А вообще внуков шесть и двое уже правнуков.

—  Как жили эти пятьдесят пять лет? Без ссор?

—  Как это без ссор? — удивляется Боровинский. — Да такого не бывает.

—  А кто кому уступает?

—  Дедка — мне, — включается в разговор Татьяна Семеновна. — Он недо­слышит, что ему говорю, вот и кричу, ругаюсь. Ну а так-то — ни на день не рас­ходились, все вместе. Он сорок лет проработал на машинах. Руки-то, вишь, как руль крутил, так они и остались. — Пальцы у мужа в самом деле заметно ско­собочились от постоянного «ласкания» баранки.

Поработать на своем веку старикам пришлось, конечно, вволю — по солн­цу, от зари до заката — часов тогда не было. Татьяна Семеновна многие годы была и дояркой, и телятницей.

—  Мы никакой молодости и не видели, — вспоминает Боровинский. — Один в деревне купил велисапед, дак мы гурьбой за ем бегали.

—  Сейчас только житье зачало хороше быть, — дополняет Боровинская. — Власть деньги дает, на праздники нас зовут. Робим только в своем доме, для души, в огороде копаемся. Шибко нам глянется. И в магазинах все есть. Только белый свет и увидели. Церкву вот восстановили...

Такой вот получается вальс под названием «На сопках Маньчжурии». Когда-то он был сильно популярен.

_Виктор_ЛОГИНОВ_






Медсестра Зоя









_Зоя_Казарина_



ПОВЕСТКА НА ФРОНТ

—  Как сейчас перед глазами день начала войны, — вспоминает Зоя Ивановна Казарина. — Я окончила се­милетку. 22 июня был выходной. Выпускники школы приехали отдохнуть в Гилевскую рощу. Мы гуляли, ве­селились. Военный на лошади нас окликнул: «Война, ребята. Можете продолжать свое веселье, но вечером на площади митинг, надо быть...» Какое тут веселье, по­брели домой...

Так жизнь разделилась на две части: мирную и воен­ную. Одноклассники один за другим уходили на фронт. Зоя поступила на шестимесячные фельдшерско-акушерские курсы.

—  От военкомата нас стали обучать на снайперов, — продолжает рассказ Казарина. — Сначала я боялась стрелять. Давали винтовку с оптическим прицелом и ав­томат. Ходили на стрельбища в Гилевскую рощу. Ста­вили мишени. Неподалеку деревни, люди на сенокосе. Сколько раз их предупреждали покинуть это место, бесполезно. Как начнем стрелять, тогда убегают. Раз я чуть в человека не попала. Натерпелась страху... Зре­ние у меня отличное, стреляла хорошо. Еще испытывали нас на выносливость. Пешком без воды, без еды проходили несколько километров. Нормально испытания переносили. Молодыми же были!

После окончания курсов выдали воинский билет. Поставили на учет, в во­енкомате сказали: «Снайпер-медсестра, ждите повестки на фронт».

Время идет, а повестки все нет. Зоя устроилась работать на почту №2, что находилась на углу улиц Орджоникидзе-Комсомольская. Участок у меня оказался большим, — говорит Зоя Ивановна. — Орджоникидзе, Сакко, Ванцетти, Доудельная, Советская, Свердлова... Почти весь старый город. Ули­цы неблагоустроенные, грязные, лишь кое-где тротуары. Горожане ходили пешком, мало машин было.

Каждый день надевала огромную сумку, набитую газетами, журналами, письмами. Да еще в руки — связки бандеролей. Зимой морозище, едва не­сешь поклажу. В заборах сделаны щелочки для почтовых ящиков, газету бросишь, смотришь на письмо, на нем стоит штемпель воинской части, чувствуешь — нехорошее это письмо, беда в дом пришла. Думаю, сегодня не буду его в ящик опускать, в другой раз принесу. Боялась похоронки лю­дям отдавать. В третью больницу на Доудельной приходило много бандеро­лей, всякие инструкции посылали. А на Свердлова, 28 находилась контора «Заготскот». Иду туда уставшая, но знаю, что там меня обязательно покор­мят. Тарелку супа нальют, кусочек хлеба дадут. И я дальше свою сумку тащу.

Голодно было. Помню очередь за хлебом. На Ворошилова (сейчас это улица Циолковского) возле завода АТЭ располагался магазинчик. Очередь от него тянулась до Профсоюзной. Люди стояли, и у каждого на руке напи­сан номерок. Нередко карточки воровали, или, не дай бог, сам потеряешь. Огородом кормились. На месте, где сейчас на Центральной площади стоит памятник Ленину, в войну был наш огород. Картошку сажали. Не помню, чтобы ее кто-то воровал...



КИНО В ПАЛАТЕ

Мое первое потрясение: день, когда я увидела раненых. На вокзал приш­ли эшелоны с фронта. Мы, медсестры, встречаем. Открыли вагон, оттуда обдало таким запахом, что я невольно отшатнулась. Помогала раненым подняться. Кто на ногах держится — тех, поддерживая, вела к машине. Не­ходячих клали на носилки.

Перевязки не делали несколько дней, кровь прокисла, в ранах черви, на теле вши. Ужасно. Если брезговать, то как человеку помочь? Санобра­ботку делали, мыли раненых. Запущенные раны так мучили, терзали больных, что у них сил не оставалось терпеть, как тело гниет. После сано­бработки они сразу засыпали.

В начале войны не то что медикаментов — мыла не хватало. Но как-то справлялись, добывали его. Госпиталь №2475, в котором я работала, на­ходился в школе №21. Там был киномеханик Шешуков. В одной из палат он поставил киноустановку. Оборудовал комнату, и раненые приходили смотреть кино, лежачих привозили на кроватях. Потом Петр Иванович установил экран на потолке, и кино демонстрировалось в палатах. Шешу­ков приделал к своей киноустановке рупор типа колокола, и во всех по­мещениях, где лежали раненые, зазвучало радио. Все с замиранием сердца слушали голос Левитана: «Говорит Москва...». Конечно, радость от изве­стий, что войска победоносно наступают на Германию, была огромной. Это помогало людям скорее излечиться. Зимой на саночках Петр Иванович перевозил киноустановку в госпиталь №1500, чтобы и там порадовать лю­дей (ныне в том здании — архитектурно-строительный университет). Ки­номеханик участвовал и в художественной самодеятельности, исполнял роль конферансье.

Мы, медсестры, дежурили в палатах, ставили уколы, раздавали лекарства, а если врач предписал, то делали массаж. Помню, сделала массаж одному больному, на следующий день у меня не было дежурства, а мой пациент ни­кого к себе не подпускает, меня ждет. Говорит: «Пусть придет та медсестра, у нее руки хорошие, сильные». Может, понравилась я тому парню, не знаю. Нам строго-настрого запретили заводить романы.

Другому раненому делала перевязку, у него бинты сильно присохли к ране, мне жаль делать ему больно, думаю, потихонечку как-нибудь оторву эти не­счастные бинты. Старшая медсестра сделала замечание: «Так нельзя рабо­тать! Надо быстро отрывать!». Солдатик-то и виду не подал, что ему больно.

На всю жизнь меня потряс один случай. Молодой лейтенант прибыл в Тю­мень, может, в командировку, не знаю точно. Он был здоров, война его не по­калечила. Выпил парень лишнего, ведь всякое бывает, нервы сдали... Его нашли на улице, привезли в госпиталь. Мороз стоял лютый. Ноги лейтенант отморозил, пришлось их ампутировать. Он кричал: «Снимите, снимите мне валенки!» А когда хмель вышел, парень плакал...



ПОБЛИЖЕ К ФРОНТУ

Выгнали наши фашистов из Белоруссии. И в 1944 году госпиталь №2475 пе­редислоцировали в Клинцы Брянской области. Я так и не дождалась повест­ки из военкомата. «Уезжаю!» — решила. Даже с почты не уволилась, не взяла трудовую книжку.

Ехали в Клинцы в телячьих вагонах, т.е. без окон, спали на сене. Ночью стояла на дежурстве с винтовкой. Мало ли что может случиться: все спят. Из Тюмени мы везли машину-полуторку, одну лошадку, матрасы, кровати — все необходимое для госпиталя.

Эшелон остановился за три-четыре километра от города. Смотрим, зда­ния все разбиты... Дали команду разгружаться. И вот мы все оборудование для госпиталя перетаскали на своих плечах. Лошадка наша потом от плохой кормежки, нагрузки сдохла... А нам надо все выдержать. Под госпиталь вы­делили разбитую немцами двухэтажную школу. Мы за две недели здание полностью отремонтировали, хлам вытащили, окна вставили, покрасили, побелили. Работали без отдыха, торопились, ведь с фронта со дня на день должны привезти раненых.

Сами поселились в домике недалеко от госпиталя. Пошли как-то на рабо­ту, нас окликнули две женщины. «Осторожней, девчонки, будьте!» — пред­упредили. Мы: «Что такое?». «Предателей много. Ночами у нас страшно». И правда: однажды мне с Верой, она тоже в госпитале работала, понадоби­лось куда-то идти, нас чуть не убили. Едва вырвались от парней. Еще нам местные рассказали, что во время оккупации немцы выкопали яму, согнали евреев и расстреляли их. Сбросили тела в яму, кого и живым закопали. Зем­ля потом долго еще колыхалась, слышались стоны...

Ну вот здание мы подготовили. Пришел эшелон раненых с фронта. Двое суток без сна вели прием: раны промывали, делали перевязки. Мало у кого легкие ранения, в основном — тяжелейшие. Посмотришь, человек весь в гип­се, бинтах, одни глаза только остались...

У каждого больного надо посидеть, успокоить, дух поднять, чтобы бы­стрее выздоравливал. Кому нужно, письмо домой под диктовку пишешь: «Жив, здоров, в данный момент нахожусь в госпитале. Скоро выздоровлю и направлюсь на фронт бить ненавистных фашистов». Запрещалось сооб­щать, что ранение тяжелое. Насмотрюсь на них, покалеченных войной, вый­ду в коридорчик — поплачу. Но жалость свою нельзя показывать!

Вот как-то я стою в коридорчике, медсестра Соня разносит по палатам обед. В глиняных чашках как обычно — каша. Кормили неважно: перловка, пшенка на воде, картошка... Мясо-то где взять. Слышу шум. Один раненый швырнул в Соню чашку. То ли ему каша так надоела, то ли на Соню осерчал (он с ней пытался подружиться), не знаю. Этот парень выдавал себя за глу­хонемого. Поступил в госпиталь с контузией. Вскоре выяснилось, что при­кидывался больным. Его тут же куда-то забрали.

Медикаментов не хватало. Мы бинты постираем, развесим их, просушим, а после утюгом гладим, делаем дезинфекцию.

Старшей медсестрой была Мария Леонтьевна Феоктистова. Она строго следила, чтобы мы выполняли все поручения врачей: делали больным пере­вязки, процедуры, массаж, и, конечно, чтобы в палатах была идеальная чи­стота. Замполит в госпитале проводил политинформации, газеты раненым бойцам читал. А жена его Софья работала на раздаче. Когда она уходила до­мой, мне ключи от склада оставляла, доверяла. Видит, что я застенчивая, скромная, чужого не возьму. Другие девчонки побойчее меня были. Но вот песни не стеснялась петь. Когда появится свободная минуточка, Вера за­водит песню, и я подхватываю. Придем в палату к бойцам, они просят: «Се­стрички, давайте «Синий платочек», «Брянский лес», еще старинную какую спойте». Смотрим — улыбаются.



9 МАЯ 1945 ГОДА

9 Мая 45-го отлично помню. Я как раз дежурила в госпитале. Слышу, кричат: «Победа!!!». Раненые побежали на улицу, обнимаются, радуются. В палатах ле­жачие больные тоже кричат: «Ура!!!». Такая приятная суматоха поднялась. Са­люта у нас не было. Сто грамм по случаю Победы и праздничного обеда не да­вали. Но зато вскоре после великого события замполит вручил медсестрам медали «За Победу над Германией». Ой, как я радовалась! Какие мы были счастливые, так гордились наградой!

Раненого одного на всю жизнь запомнила. Володя Ярощук — совсем маль­чишка, наверное, приписал себе несколько годков, чтоб на фронт попасть. Бо­лел он тяжело, но потом пошел на поправку. После ужина, как обычно, мы соби­рались в коридоре, раненые какой-нибудь случай интересный рассказывают, анекдот. Смеемся. Володя подошел ко мне, говорит: «Зоя, спасибо, тебе за за­боту! Благодарность выражаю от рядового Ярощука», — улыбается, немецкую открыточку протягивает. Я читаю: «В далекой Тюменской стороне вспоминай обо мне. На долгую память Зое от Володи». А дата-то какая! 22 июня, 1945 год.

У меня сразу всплыло в памяти, как мы классом пошли в Гилевскую рощу, как узнали о начале войны...

Понимаете, сложно выделить какой-то один день из военного лихолетья. Время многое стерло из памяти, но вот эти эпизоды, что я рассказала, их за­быть не могу. Кажется, был один долгий, нескончаемый день, когда война от­нимала жизни, испытывала нас на прочность.

Я открытку сохранила. Так и вышло: она напоминает мне о войне...

Как найти жениха?

_Елена_ДУБОВСКАЯ_






Почему я не погиб под Ржевом



РАССКАЗ ВЕТЕРАНА ВОЙНЫ, ОРДЕНОНОСЦА ГЕОРГИЯ ВАЛЕНТИНОВИЧА НЕЧАЕВА.








_Георгий_Нечаев_с_фронтовым_товарищем_



ПЕРВЫЙ НОМЕР В ПУЛЕМЕТНОМ РАСЧЕТЕ

— В армию меня взяли в сорок втором. Три меся­ца проучились — и под Великие Луки. Попал в пехоту — царицу полей. В эстонский корпус. И тут же чудом не погиб.

У нас были маленькие пушки-сорокапятки, на ло­шадиной тяге. А коней кормить надо. Однажды спра­шивают: «Кто умеет косить?» А я на Дальнем Востоке научился, вот и вызвался. И отправили меня сено за­готавливать.

А когда с сеном вернулся — выяснилось, что всех, кто прибыл на пополнение, без меня отправили подо Ржев, и там они все до единого полегли, никто не вер­нулся. Знаете, что там подо Ржевом-то было? Вот и я там мог лечь. Из всего нашего пополнения в эстон­ском корпусе я остался один. И так и был до конца войны с эстонцами.

В августе 1944 года наша эстонская дивизия уча­ствовала в большой военной операции. Наша рота отвечала за небольшой, но очень серьезный участок. Рота была полностью укомплектованная, 120 человек

Там озеро Псковское, которое то самое Чудское, про него во всех учебниках пишут.

Подняли роту в четыре часа утра, погрузились мы на большой катер. Темно — август, но погода хорошая.

А самое главное — немец не ждал нас там, откуда мы приплыли!

Задача была: удержать небольшой мостик на ре­чушке под селом Авинорме, кажется так оно по-эстонски называлось.

Дорога на Таллин была открыта, речушка небольшая, метров десять всего, но оба берега обрывистые, и если немцы тот мостик взорвут, то наши танки не смогут пройти.

Я был первым номером в расчете станкового пулемета. Мы хорошо замаски­ровались. И как немцы подошли, человек сто, — тут я и давай их косить.

Фашисты в ответ посадили пулеметчика на деревенскую колокольню. Он — по нам, мы — по ним. Но я место отличное выбрал, много их положил.

Меня за тот бой сам командир дивизии, полковник Транкман, похвалил.

Удержали мы тогда мостик до прихода наших танков, не дали немцам его уничтожить.

Если бы не мы, то они бы мост взорвали, и не было бы прорыва на Нарву. Потому что там кроме этой дороги и мостика некуда было идти, там со всех сторон болото.

Танки подошли и двинулись сразу на Таллин.

А мы на броню залезли. Как живые мишени. Тут немцы хорошо нас постре­ляли. Человек двадцать пять от роты осталось.










_Георгий_Валентинович_Нечаев_



АТАКА НА ПОНТОНАХ

- Помню еще, как брали остров Эзель. Это уже октябрь был, холодно, осень.

Тогда у нас командиром роты был Комаров, а генерал-лейтенант Перн был командиром корпуса. Вот как взвод­ного звали, забыл, к сожалению. Помню, что эстонец.

Погрузились в Вирцу, это порт в Эстонии, на понтоны. И — в атаку. Страшно было.

Немец давай нас бомбить. На земле был бы ранен — отполз бы куда-то, спрятался. А здесь плывешь и дума­ешь: куда тут спрячешься, если вода кругом?! А он кида­ет и кидает. Добре, что не попал.

Доплыли, но оказалось, что это другой какой-то, ма­ленький остров, а Эзель — это тот, который за ним, большой.

Маленький взяли сходу. От него к Эзелю вела дамба, но немцы ее взорвали. Правда, не сильно — брешь та­кая образовалась. Сначала хотели форсировать это рас­стояние на маленьких машинках-амфибиях, которые нам тогда из Америки присылали, в них человек шесть-восемь входило. А потом проще сделали: прямо под ог­нем противника подвезли на студебеккерах камень. И каждый солдат брал валун, тащил его к промоине и кидал в воду. И так мы ту яму засыпали, а потом танки прямо по этому месту прошли.      

На том острове Эзель взяли мы город Курысара. И наши пошли дальше, а мы остались, гарнизонную _службу_ несли, там склады разные были — с во­енной амуницией, боеприпасами. С продовольствием особенно хороший склад был — мед, конфеты. Эстонцы приходили, гроши давали, просили продать им чего-нибудь покушать. А мы не стеснялись, продавали, теперь-то уж чего скрывать.

Был друг у меня Волгин Борис, сам русский, но с Эстонии, долго мы с ним после войны переписывались, так он мне сразу сказал: «Учи эстонский язык!»

Он сам русский был, но вырос в Эстонии, знал, что эстонцы не очень хоро­шо к русским относятся. Будешь просить стакан воды по-русски — сделают вид, что не понимают. Надо говорить по эстонски. Я выучил язык.



ПРИКАЗ КОМАНДИРА

— Уже после войны помню один день.

Я бедовый был, везде пролезу, выживу, своего добьюсь.

Нас оставили на несколько месяцев в Выборге, служил я в отдельной роте связи особого укрепрайона под командованием старшего лейтенанта Сева­стьянова. Помню, задумали мы раз свое продовольственное положение попра­вить вместе с нашим командиром: поехали рыбу глушить, чтобы потом про­дать ее в Выборге.

А мы с тем командиром были почти родня. У нас как вышло: когда шел на фронт, у них только-только сын родился, он того сына еще не видел... И вот он говорит: «Давай, съезди на мою родину, привези семью!» И я поехал, еще форма одежды была зимняя. А на Украине тепло, апрель месяц... По жаре ки­лометров пятнадцать шел. Захожу в адресный стол: есть такие-то, где прожи­вают? Есть, мальчику пятый год.










Искал-искал — нету улицы Кали­нина, один дом остался!

На другой день мне говорят: «Уеха­ли они до брата, за триста киломе­тров!»

Дали телеграмму. Ждем-ждем, це­лую неделю, думаю — поеду сам. Приехал на станцию, услышал между женщинами разговор: мол, только что одна ехала, так волновалась, ей теле­грамму дали, чтобы немедленно еха­ла, боялась, что разминемся. И мы разминулись!

А тогда ездили товарняками, пасса­жирских мало было.

Обратно поехал, нашел их, говорю: «Командир велел вам все продавать и до него ехать!» Коза у нее была — продали, пропуск сделали.

Да и на обратной дороге приключе­ний натерпелись.

У меня друг было Жора, телегра­фист. Он раньше демобилизовался по ранению (тогда у кого было три ра­нения — сразу демобилизовывали). Он в Москве жил, приглашал на парад зайти. Заехали, думали — на парад сходим, а малой расплакался: «Хочу до папки!»

Идем мы по Москве 1 мая, встречает нас военный наряд: «Почему в зимней форме?!»

Объяснил, пришлось идти на базар, за пять рублей пилотку покупать...

Приехали в Выборг, я командиру заранее дал знать, что мы едем. Он на ло­шадях приехал с ездовым, ходит по перрону, волнуется. А мальчик папу узнал, видать, по фотографии, бежит к нему! Получается, тому мальчику сейчас уже лет семьдесят? Жив ли он вообще? Мне тогда двадцать пять было...

В общем, мы с того случая с товарищем командиром почти родные стали.



КАК РЫБУ ГЛУШИЛИ

— Ну, привез я ему семью, а дальше-то что? Она к нему приехала, ей паек офицерский выписали, а что тот паек? Если там двести граммов масла дадут на всех... А еще ребенок растет, ему кушать надо.

Вот мы и решили рыбу глушить.

Помню, дело в мае 1946-го года было. Нашли мы с товарищем Севастья­новым минированное поле и очень обрадовались. Я ведь кем только не был за войну — минометчиком, автоматчиком, шофером, пулеметчиком — много военных специальностей освоил!

А в Финском заливе много рыбы было. Налимы хорошие, щуки, окуни мор­ские огромные, кета...

В минах мы дырки просверлили, приспособили бикфордовы шнуры. Вые­хали в море на большой шлюпке, заплыли подальше, потому что укрепрайон же! А там островишек много, вот мы и стали искать место, чтобы за островом немного спрятаться.










Шнур подожгли, кинули подальше и давай грести во весь дух — мина все-таки! Метров на сто отгрести успели. Тут как рванет! И рыба всплы­ла — белым-бело от рыбы!

Насобирали полную шлюпку.

Вернулись на берег, и звонит нам начальник укрепрайона: что, мол, за взрывы такие? А мы откуда знаем, от нас до тех взрывов было километров семь или восемь.

И наелись рыбы, и на продажу набрали.

В тот же день мы с Леной, женой командира, поехали в город Выборг про­давать эту рыбу. Командир мне увольнительную выписал. Так и ехали: у меня увольнительная и два чемодана, а у Лены — два ведра рыбы.

Я сижу на лавочке в парке, она рыбу продала и ко мне — отдает ведра, берет чемоданы.

А тут мы купили и масла, и водки, и сахара, трудно с ним было — а у них же ребенок!

И мне на дорогу гроши остались.

Так-то мой призыв уже месяц как демобилизовали, я просто тут хотел чуть-чуть командиру помочь, только что ведь его семью привез. А как обратно ехал — он мне дал на дорогу продовольственные талоны: на конфеты, на сахар, на муку, на водку, на тушенку...

Целую простынь этих талонов оторвал. Говорит: «Дома пригодится!» Толь­ко у нас в городке не было продпункта, и я ездил в Киев.

Наберешь полмешка сахара, мешок муки — так сразу много.

Долго командира вспоминал добрым словом.

_Елена_МАЙСЮК_






К бабушке в деревню


ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА САРАНУ БЫЛА КРОХОТНОЙ ДЕВОЧКОЙ, КОГДА ИХ СЕМЬЯ ВМЕСТЕ С ДРУГИМИ БЕЖЕНЦАМИ ПОКИНУЛА ВОРОНЕЖ, НО НЕКОТОРЫЕ СОБЫТИЯ ПОМНИТ ОЧЕНЬ ЧЕТКО.



ПЕШКОМ С ТРЕМЯ ДЕТЬМИ НА РУКАХ

— Мне врезался в память один день в августе 1942 года, когда в нашем род­ном Воронеже была объявлена эвакуация.

Централизованно вывозили тогда только фабрики-заводы. Организованно покидали город воинские части. А мы, гражданское население, выбирались, кто как может.

Нас тогда у мамы было трое, я — средняя, мне было четыре годика. Был еще братик Витя семи лет и сестренка Нина, ей и полугода не исполнилось. Сестренка родилась в феврале 1942 года. Мама рассказывала, что она была бе­ременна, когда началась война, и нашего папу, Петра Федоровича Касьянова, забрали на фронт. Мама думала даже аборт сделать, но ей приснился сон: отец ей выговаривал, что это нехорошо, мол, двоих кормишь — и с третьим не про­падешь, и вообще нельзя этого делать!

Сестренка так папу и не увидела — он погиб, защищая наш город в 1943 году, похоронен в братской могиле. Мы узнали об этом после войны...

Так вот, мы выбирались в деревню к нашим бабушке и дедушке. Жили они в селе Каверье Землянского района Воронежской области. 43 километра при­шлось идти пешком. Сестренку мама привязала платком на грудь, нас с братом вела за руки, а на спине у нее была котомка с какими-то вещичками и едой, ко­торую взяли из города. Шли по территории, где еще немцев не было, заходили в деревни, просили пить, нам давали.

С нами, помню, еще мамин брат шел, так он все сестренку считал обузой, все говорил матери: «Брось ее в канаву!» А мама отвечала: «С ума сошел! Как я ребенка брошу? У меня потом ее плач до самой смерти в ушах стоять бу­дет».

Помню, подошли к той деревне, смотрю я с пригорка: а она вся такая зеле­ная, красивая, в садах просто утопает. И тут, откуда ни возьмись, прямо туча немецких самолетов! Пролетели над деревней и начали строчить и бомбы ки­дать. А нам, чтобы дойти до деревни, надо было открытое место пересечь, лог такой... И вот мама увидела самолеты и кричит нам: «Ложись!» И так мы все вместе и упали в какую-то ямку. Нас землей от взрыва присыпало, и это нас спасло.

Лежим и молчим, даже сестренка, хотя мама прямо на нее грудью упала, придавила.

Потом слышим: тишина, улетели немцы. Поднимаемся, и мама плакать на­чала. Говорит: «Вы молчали, я думала, вы уже неживые». А мы смотрим на нее большими испуганными глазами, но даже Ниночка не плачет.



ДЕДУ ОТОРВАЛО РУКУ, И ОН УМЕР

Пошли в деревню, и как вышли из лога — увидели, как по дороге идут не­мецкие танки, мотоциклы. И деревьев в селе меньше стало — взрывами их по­калечило.

Вот так мы с немцами одновременно в то село и вошли, только с разных сторон. Зашли — а дедушка у нас раненый, ему осколок руку почти оторвал, в окно прилетел. Рука на одном сухожилии держится. Сейчас-то я понимаю, что надо было кому-то решиться отрезать уже ту руку, да перевязать, а тогда-то врачей не было, сами мы решиться не могли... Мазали чем-то, но у деда заражение крови началось.

Немцы как вошли, стали занимать хаты, которые получше.

Нашу тоже заняли, нас в сарай выгнали. Один немец глянул на руку деда через несколько дней и сказал бабушке: «Матка, все, капут!» Так и вышло — вскоре мы дедушку похоронили.

Как мать с нами это пережила все? Не знаю. Я у нее часто спрашива­ла после войны: как с тремя детьми, одна, мужа нет... Кругом немцы. Она вздыхала и отвечала: не знаю, наверное, молодая была. Ей тогда всего 31 год был.

После того, как немцы заняли деревню, нам пришлось в лесу жить, впро­голодь.

Еще помню день, когда нас отправляли в немецкие лагеря, в Германию. Грузили на железнодорожной станции на специальном сборном пункте в ва­гоны. Молодежь — отдельно, детей с матерями — отдельно. Отовсюду людей свозили. В нашей Воронежской области был большой транспортный узел, по­ездов через ту станцию шло много.

Видимо, наши про это знали и прилетели бомбить составы. Скорее всего, летчики думали, что в тех товарных вагонах скот в Германию угоняют, вот и не хотели, чтобы немцам скот достался.

В общем, на границе с Курской областью услышали мы рев самолетов. Прилетели наши и стали бомбить поезд. Первым делом разбомбили паровоз, первый и последний вагон. А мы в серединке были. Паровоз остановился, немцы — врассыпную.

А самолеты бомбят и бомбят. И кто-то из пленных догадался выскочить и начать открывать вагоны. И люди стали выпрыгивать и тоже бежать. Наши летчики увидели, что здесь не скот, а люди — перестали бомбить. Мы с ма­мой тоже выскочили и побежали по полю. Помню, я еще не могла выскочить — было высоко и страшно, брат спрыгнул, мама с сестренкой тоже, а я стояла и плакала. И тут кто-то из толпы оглянулся и крикнул: «Чей мальчик в ваго­не?» Мама обернулась, и увидела, что я не могу слезть. Меня сняли из вагона, как оказалось, самой последней.

Куда бежать — не знали, поэтому бежали туда, куда все. Очень радовались, что по нам не стреляют и не гонят обратно.

Попали в какую-то деревню в Курской области. Там тоже немцы были. Староста нас определил к каким-то старикам, в совсем ветхую хату. Там нем­цев не было, но крыша была совсем дырявая — звезды видно. Мы там до 43-го года жили. Хозяйка дома, конечно, не радовалась, что мы к ней попали, но куда деваться было? У нее весь скот забрали, были только куры. Она кури­цам картошку заварит, только выйдет из избы — а мы с братом сразу же ту картошку растаскиваем и едим.



ОТ ГОРОДА НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ

А Воронеж наш освободили после Курской дуги, и вот мы в 1943-м году пошли с мамой обратно, в наш родной город. Мне уже шесть лет было. Помню, идем по дороге, тепло, уже думаем, как домой вернемся. И попали в какое-то село, где всех уничтожили.

А я бегать тогда любила. Убегу вперед мамы метров на сто, сяду, отдохну. Дождусь, пока она подойдет — и снова убегаю.

А мама уже не спорила, она сестренку несла. Братик с ними рядом шел.

И вот бегу я по тому селу забегаю за угол — а там стоят брошенные пуш­ки, такие огромные, как мне тогда показалось, черные, и прямо на меня на­целенные. Страшно так! Я аж присела. Смотрю — а передо мной гора трупов, и сверху лежит мертвый ребеночек, совсем крошечный, новорожденный, мо­жет, сантиметров 50-60 всего в длину. Я заплакала — и обратно к маме. Взя­лась за ее юбку и до самого Воронежа не отпускала.

А когда дошли, так не то не то что наш дом, улицу найти не могли! Там весь город был в руинах, почти ничего не сохранилось — так его бомбили, так по нему стреляли.

Мама нашла какой-то почти целый частный дом на окраине и нас там оста­вила.

А сама потом несколько дней ходила, искала нашу улицу и наш дом. Нас, кстати, из того дома потом хозяйка выгнала.

А мы свой дом потом тоже нашли! Там под ним овощехранилище сохрани­лось с такими маленькими узкими окошками, и мы там десять лет прожили потом. Всей семьей. Только без папы. Ждали, что он придет, но пришла похо­ронка.

Мама меня надоумила написать письма Сталину и Жукову, и нам тогда дали однокомнатную хорошую квартиру. Такое было счастье после того подвала с мышами, крысами и постоянной водой, текущей с потолка.

А к отцу на могилу мама несколько раз ездила после войны. Он погиб совсем недалеко от города.

_Елена_МАЙСЮК_






Четыре сотни военных дней



МЕДСЕСТРА АЛЕКСАНДРА ЗАЙЦЕВА ОПЕРИРОВАЛА БОЙЦОВ В ПОЛЕВЫХ МЕДСАНБАТАХ.








_Медсестра_Александра_Зайцева_в_первые_послевоенные_годы_



МЫ — СОЛДАТЫ

—  На фронт я ушла добровольно. Хотя можно было остаться в тыловых госпиталях или во втором эшелоне — это близкий тыл. Медсестер везде не хватало. Но я хо­тела быть на передовой. Там, считала, медики нужнее всего. Военный комиссар удовлетворил нашу просьбу.

Меня направили медсестрой на Северо-Кавказский фронт в хирургический взвод медицинско-санитарного батальона 34 гвардейской армии. Я помню номер поле­вой почты — 16455-Г. По существу, это военно-полевой госпиталь, но шли мы за фронтом, вернее — почти по­стоянно размещались на самом фронте, чуть ли не на пе­редовой. Нас даже тыловиками не называли. Передовая рядом. Но именовались батальоном, то есть медсанба­том.

Перед нами стояла задача: не только спасать раненых, но и при случае вести бой с фашистами. Было оружие, прошли соответствующую подготовку, так что обязаны были бить немцев. И мы их били. А перед этим изучали винтовки, другое оружие, учились стрелять.

Какой-то один день войны выделить трудно. Ярче всего вспоминаю первый обстрел. В начале декабря батальон по тревоге погрузился в эшелон. Наша диви­зия направлялась в «бой под Кременчугом», как потом военные историки окрестили это сражение. Дело в том, что 6 декабря 2-й Украинский фронт начал наступление на немцев, чтобы прорвать оборону на берегу Днепра. Кременчуг был сильным укрепрайоном в этом направлении, фашисты всю осень отражали атаки советских войск. Давно уже был форсирован Днепр в нескольких местах, взят Киев, Минск, а здесь никак не удавалось отбросить немцев за реку. Они оказали жесточайшее сопротивление и даже несколько раз переходили в контрнаступление.

Выгрузились на станции Готовка. Хмурое, холодное утро. Всю ночь шел дождь, грязь непролазная. Тащимся в село Готовка. Приказ: развернуть го­спиталь в нескольких домах на окраине, у самой линии фронта. Под операци­онную отвели избу покрепче, готовим инструмент, волнуемся, ведь это наш первый бой. Слышится канонада, гул артиллерии нарастает, над станцией кружатся «юнкерсы», доносятся разрывы бомб. Подъезжают автомобили, ве­зут раненых.

К нам несут бойца с тяжелым ранением, лицо бледное, крепко сжаты губы. Склоняюсь над раненым, и такое чувство жалости и горя меня охватывает, что не выдержала, заплакала. Входит хирург, едва взглянул на солдатика, все понял: «Срочная операция». И понеслось:

—  Камфару!

—  Морфий!

—  Пульс?

Я все делаю механически. Глаза, как говорится, на мокром месте. А тут еще начался обстрел. Невероятным усилием воли взяла себя в руки. И вспомнила слова командира нашей медицинской роты капитан Горбунова, сказанные на первом построении, когда только прибыли в прифронтовую полосу:



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Александра_Ефимовна_Зайцева._Родилась_7 _апреля_1925_года_в_де­ревне_Большой_Яр_Исетского_района_Тюмен­ской_области._В_августе_1943_года_окон­чила_Киев­ское_военно­медицинское_училище_(оно_было_эва­куировано_в_Свердловск)._На_фронт_ушла_в_звании_младшего_лей­тенанта._



— Запомните, раненому нужна ваша помощь, а не слезы. Вы — солдаты. Ваш враг — смерть, у которой вы должны отбить воинов для нашей армии. Вам не менее трудно, чем солдатам. Пуля и снаряд не видят, в кого попадают. А вы при этом должны думать не о себе, а о раненом, прежде всего о нем. И еще — вы должны уберечь раненого не только от смерти, но и от немцев, если они заявятся сюда, вступить с ними в бой и победить.

Немцы в тот день не появились, но обстреляли нас здорово. Зацепило одно­го из врачей, ранило санитарку. Я все время операции страшно боялась, но как заведенный механизм выполняла команды хирурга. И вытащили мы с ним солдатика из лап костлявой — прооперировали успешно. Это было мое первое крещение. До сих пор стоит перед глазами лицо молодого бойца.



ПОЖАР В БЛИНДАЖЕ

Затем были боевые будни. Больше четырех сотен военных дней. Медсанбат по мере продвижения наших войск часто менял место дислокации. Снимал­ся с одного места, развертывался в другом. Вот опять получаем приказ: но­чью выступаем. Выдали нам по 120 граммов сухарей, а мне, как офицеру, еще и сала. Я раздала бойцам и командирам индивидуальные пакеты первой по­мощи, мазь от обмораживания, и направляющие колонны спустились на лед. Мороз был крепкий. Наше счастье: ночь выдалась темная. Над Днепром сто­ял туман. На протяжении всей дороги на определенной дистанции стояли девушки-регулировщицы в белых маскхалатах, с флажками в руках и указыва­ли нам дорогу. Не успели мы выйти на берег, как услышали команду «Воздух». При свете ракет мы четко увидели на самолетах черную свастику. Самолеты прочесали всю нашу колонну трассирующими пулями. Пули свистели, свет их был красный, синий, зеленый. Это походило на праздничный фейерверк, но несло в себе смерть. Услышав первые стоны, я позабыла о страхе и опас­ности, бросилась на помощь раненым. Не успела всех перевязать, как началась бомбежка. Все кинулись врассыпную. Но нам, медикам, отдыхать было неког­да. Надо было обойти все артдивизионы, проверить, нет ли обмороженных, больных, дежурить около раненых. В походах мы не успевали даже развернуть госпиталь — работали прямо на марше. Потом, прибыв в Черкассы, разверну­ли дивизионный госпиталь по всем правилам.

Еще помню случай. Было это уже в Западной Украине. Во время артобстрела загорелся блиндаж, в котором лежали раненые. В тот раз мы походный госпи­таль разместили прямо в блиндаже. Когда немцы стреляли, около госпиталя разорвался артиллерийский снаряд. В нашем блиндаже лампа была такая: сжимали гильзу от снаряда, наливали бензин, вставляли лоскут старой ши­нели — вроде как фитиль, и зажигали. И вот во время этого обстрела лампа упала. Загорелись мешки с бинтами. Со мной была моя подруга, младший врач, армянка. Звали ее Зария. Я такая смелая была, говорю: «Зария, побежали че­рез огонь!» Блиндаж был немецкий, значит, нужно было вылезать не в двери, а открыть люк. Когда я побежала через огонь, у меня обгорели ноги. Девушка вцепилась в меня, говорит: «Давай умрем вместе!» Я говорю: «Нет, я побегу!» Пока я бежала, огонь меня так и обхватывал. Один пожилой санитар схватил меня за руки и помог выбраться из блиндажа. Потом долго лечила ожоги, при этом не переставая работать.



ПРЯМОЕ ПОПАДАНИЕ

Еще один день. Часто вспоминаю конец войны. Мимо нашего полка по шос­се шла сдаваться в плен колонна фашистов. Тысячи немцев были с кожаными ранцами, все хорошо обмундированные, пели немецкие песни. За ними — здо­ровенные лошади везли на тачанках снаряды. Их генерал ехал на отдельной машине. Из этих немцев были даже врачи, которые пытались со мной разго­варивать. Один мой «коллега», военный врач, видя, что у меня лейтенантские погоны и змея с чашей, подходит и говорит: «Господин офицер, я вам дарю часы!» А у меня часов сроду не было. Отвечаю: «Нет, мне не надо». Он не отста­ет: «Возьмите часы». Говорю: «Нет, я не возьму эти часы». Он уже кладет мне часы на руку, как вдруг подбегает не из нашей части солдат, хватает их и убе­гает. Я была так рада, что не взяла от немца эти часы. Когда мы освобождали украинские, польские города, я видела, как наши солдаты вытаскивали детей из колодцев, у которых была взята кровь для немецких солдат. Я все эти ужа­сы, конечно, пережила...

В наше время не в почете любовь к Родине. А тогда мы все были жуткими па­триотами. С этим чувством мы и шли всю войну, сражались и побеждали. Чтоб успокоить раненого, сделать ему укол, перевязать и сказать доброе слово, надо было любить весь свой советский народ. Я говорила солдатам только ла­сковые слова, иногда пела на гитаре. Старалась всячески унять их боль. Нужно было сто граммов налить, я наливала кружку — чтобы солдатик меньше сто­нал, как-то забылся. Мне попадало за это от начальника санитарной службы.

У медиков работа была колоссальная. Помню, один солдат, 1926 года рож­дения, попал под бомбежку и лишился дара речи. Наш командир медсанбата взял его к себе, чтобы он помогал как санитар: положить раненого, перевя­зать. Он такой хороший парень был, всего семнадцать-восемнадцать лет! Я его подкармливала. Он целый месяц молчал и вдруг — заговорил. Я испугалась: «Тебя же отправят на передовую... Ты помолчи, чтобы командир не слышал». Он мне отвечает: «Я не могу, я солдат. Я давал присягу». Подходит к военврачу:

—  Товарищ гвардии майор, я уже начал разговаривать.

—  Ну, я не имею права тебя задерживать в медсанчасти, — отвечает офицер.

И ушел солдат на фронт. Больше я его не видела. А мне так хотелось иметь хорошего помощника, он такой хороший парень был. Ведь без санитара мед­сестре трудно.

Хватало на войне и разных нелепостей. Помню такой случай. Я шла на на­блюдательный пункт командира полка вместе с солдатом, который нес за пле­чами термос с едой для солдат. Передвигались по траншее почти ползком, потому что немецкий снайпер всех «снимал». Но добрались. Солдат мой остал­ся возле входа в блиндаж, там человек двенадцать было, а я ушла дальше — на НП. Вдруг немецкие танки открыли огонь. Прямое попадание в блиндаж болванкой. Крики, стоны. Я кубарем скатилась с НП. Солдата, который был со мной, убило, просто разнесло на куски, еще десять человек были ранены. Мне пришлось их перевязывать. И ранения были не от снаряда, а от разлетев­шихся в клочья бревен блиндажа. Так обидно...

_Иван_ТУЛИНСКИЙ_






Малый кусочек сорок пятого года


_ГЕННАДИЙ_ГЕОРГИЕВИЧ_ПИКОВ_ПОПАЛ_НА_ТРЕТИЙ_БЕЛОРУССКИЙ_ФРОНТ_ВЕСНОЙ_СОРОК_ТРЕТЬЕГО_МОЛОДЕНЬ­КИМ_СЕРЖАНТОМ_ПОСЛЕ_ТРЕХ_МЕСЯЦЕВ_УЧЕБЫ_В_ПОЛКОВОЙ_ШКОЛЕ_ГОРОДА_КАНСКА._СНАЧАЛА_БЫЛ_СВЯЗИСТОМ,_ПОТОМ_РАДИСТОМ_БАТАЛЬОНА,_НО_ПОСЛЕ_ДВУХ_РАНЕНИЙ_ТАСКАТЬ_РБ-24_УЖЕ_НЕ_МОГ_И_БЫЛ_НАЗНАЧЕН_КО­МАНДИРОМ_ОТДЕЛЕНИЯ_СВЯЗИ_ПРИ_БАТАЛЬОНЕ._В_СОСТАВЕ_84_ГВАРДЕЙСКОЙ_ДИВИЗИИ_ИМЕНИ_СУВОРОВА_11_АР­МИИ_ПЕРВЫЙ_РАЗ_ПОШЕЛ_В_БОЙ_ПОДО_РЖЕВОМ._ПОТОМ_БЫЛИ_ВИТЕБСК,_ВЕЛИКИЕ_ЛУКИ,_БОБРУЙСК,_ПОЛЬСКИЙ_ВИЛЬНЮС,_ШАУЛЯЙ_НА_ГРАНИЦЕ_С_ВОСТОЧНОЙ_ПРУССИЕЙ,_ИНСТЕНБУРГ_И_ШТУРМ_КЕНИГСБЕРГА._ПОСЛЕДНИМ_ЭТАПОМ_ВОЙНЫ_ДЛЯ_ЛЕГЕНДАРНОЙ_АРМИИ_И_ЕЕ_СОЛДАТ_СТАЛО_УНИЧТОЖЕНИЕ_ЭЛИТНОЙ_ФАШИСТСКОЙ_ГРУП­ПИРОВКИ_НА_ЗЕМЛАНДСКОМ_ПОЛУОСТРОВЕ_(ПОРТ_ПИЛЛАУ)_И_КОСЕ_ФРИШЕ-НЕРУНГ._ОБ_ЭТОМ_ — _ЕГО_РАССКАЗ._

— После взятия Кенигсберга мы в резерве стояли в каком-то городишке под Берлином. Обмыли это все, конечно, отдохнули. Поступил приказ: надо форси­ровать залив и брать порт Пиллау, там в немецкой бухте сосредоточились их силы — около тридцати тысяч.

Назначили на 26 апреля. Стояли в лесу, спали накануне как обычно: кто на сосну навалился, кто елочку сломил и под бок подмял. Мы все с одним ка­зачонком вместе держались, вот с этим сержантом Курманолиевым, с алтай­ского края он был. Мы плащ-палатку расстелили да на ней и спали. На рассве­те все и началось. «Катюши» били, авиации много — артподготовку мощную устроили. Но понятно, мы сначала позавтракали — кормили хорошо. Это под Витебском по двенадцать километров по болоту за мешком сухарей солдат шел. А к тому времени мы голода уже не знали — трофеев-то много было, ими и питались. В общем, не голодно, да и не холодно. Только сырость страшная. Иней ночью выпадал, к утру растаял. Туман, как всегда, стоял.

В траншеях сидели, пока наши их с воздуха били; кто курил, кто матерился, шутил. Мы с Курманолиевым рядом, другие казахи тут же, особо не разгова­ривали да и не слышно ни черта — наши такой грохот устроили. Посидели так, подождали, а там и амфибии подошли, погрузились на них дружно — и на фрицев. Много нас было — кто на амфибиях, кто на катерах, даже на плотах плыли. На них же пушки-сорокопятки и 37-миллиметровые короткостволь­ные гаубицы тащили. Сначала плыли без проблем, считай, волны хоть и силь­ные, а все ж не помеха. А вот как ближе стали подруливать, тут немец и начал по нам лупить. Он ведь тоже не дурак, там ширина-то была не один десяток километров, что ж он без дела стрелять будет. Подпустили поближе — и давай поливать. У меня при себе бинокль трофейный был, так глянешь в него — ле­сок на их берегу видно, а что в леске — не поймешь. А уж откуда стреляют — и вовсе не видать, хорошо они там обустроились.

Нам повезло, считай у самого берега нашу амфибию перевернуло, хоть и по горло в воде идти пришлось, а все лучше, чем ко дну. Вылезли все мокрые и к ним наверх. Там, с северной стороны, берег крутой был, метров семь в высоту. Лезем мы мокрые, а они сверху из пулеметов строчат. Где за камень, где за ко­рень уцепишься и «Ура!» орешь. Со стороны, может, и смешно — вроде и не ку­чей, чтоб не расстреляли, а все одно как мураши облепили эту кручу. Оружие уж у кого какое было — у меня автомат ППШ с круглыми дисками и наган. Толь­ко не пригодились они в этот раз. Пока до верху добрались и на вымощенную булыжником дорогу у строений вышли, их уже колоннами пленными вели.

А все равно за эту операцию от нашего батальона человек четыреста может осталось, а может нет... Много дней у войны было, все не упомнишь, это так, кусочек малый сорок пятого года.

_Ирина_САРВИНА_






От Сталинграда до Рейхстага



ТЯЖЕЛАЯ ВОЕННАЯ РАБОТА БЫЛА У СТАРШЕГО СЕРЖАНТА МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ НИНЫ ВОЛОГОДСКОЙ — ВЫНОСИТЬ РАНЕНЫХ ИЗ-ПОД ОГНЯ.










— В одну из июльских ночей 1942 года нас, будущих санинструкторов, под­няли по тревоге. Маршем вышли на железнодорожный вокзал, погрузились в эшелон. Поняли: едем на войну.

Добрались до станции Кумалга, что в Саратовской области. Потом своим хо­дом днем и ночью несколько суток шли в сторону Сталинграда. Жара, пить хочется, с ног от усталости валимся, но идти надо. А вот и Волга! Нужно пе­реправляться на другой берег, а я, на беду, плавать не умею. Думала, утону. На мое счастье солдаты нашли дырявую лодку, посадили в нее меня и дали консервную банку, чтобы воду вычерпывала.

Переправились, и тут же поступил очередной приказ двигаться до желез­нодорожной станции Котлубань. С каждым пройденным шагом гул боя ста­новился все ближе и ближе. Навстречу начали попадаться беженцы, раненые и даже убитые. Вдруг командиры скомандовали: «Окопаться!» Земля в здеш­них местах оказалось мягкой, управилась быстро. Взглянула на небо: какие-то черные точки приближаются. Кто-то крикнул: «Самолеты!» Неподалеку разо­рвалась бомба, затем еще и еще... Стало страшно, упала в окоп.

Не знаю, сколько времени прошло. Прибегает командир, дергает за пле­чо и показывает в сторону немецких позиций: «Давай, ползи, там раненые!» А кругом грохот стоит, пули свистят. И я, превозмогая страх, поползла. Вижу, лежит дядечка, грузный такой. Шепчет: «Сестренка, помоги!» Еле положила его на плащ-палатку, перевязала. Своя винтовка на спине, да еще его... Плачу, но из последних сил тащу этого раненого в наше расположение. Вынесла, слава богу, живым. А там другого, третьего...

_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Нина_Алексеев­на_Вологодская._Родилась_15_но­ября_1923_года_в_Тюмени._По_окончании_фельдшерско-акушерской_школы_в_во­семнадцать_лет_добро­вольцем_ушла_на_фронт._Прошла_боевой_путь_от_Ста­линграда_до_Берлина._Гвардии_стар­ший_сержант_медицинской_службы._



Бои в здешних местах шли жестокие, кровопролитные. Погибла Тоня Шулепова, ранило взводного Аносова. Меня, слава богу, пуля обошла. А в кон­це сентября нас вывели из-под Котлубани и направили непосредственно в Сталинград. Наш 339-й полк занял оборону поначалу у Скульптурного сада, потом немец нас выпер оттуда, и мы оказались в районе завода «Баррика­ды». Заводские цеха по нескольку раз переходили из рук в руки, а когда би­лись за жилые дома, бывало так, что на одном этаже занимаем позицию мы, на другом — немцы.

Сколько погибло людей! Утром взвод занимает оборону, а к вечеру нас вме­сте с командиром остается в живых трое-четверо. Да и как было воевать, ког­да одна винтовка на двоих?! Ночью приведут пополнение — все повторяется снова. Ужин, бывало, есть некому... Стемнеет, заберемся в какой-нибудь дом. Командир говорит мне: «Постреляй из окон для острастки, пусть думают, что нас здесь много». Иду, стреляю...

Зимой немец нас к самому берегу прижал. Но мы знали, что за Волгой для нас земли нет. Фрицы обнаглели, сверху кричали нам: «Рус, буль-буль!» Спас­ла нас от верной гибели прибывшая на подмогу кадровая армия генерала Родимцева.

Когда нашу дивизию выводили в тыл на переформирование, мне довелось побывать в районе, где был оборудован блиндаж Хрущева. Зашли, посмотре­ли. Рельсы, земля, бревна, опять рельсы, земля, бревна... В общей сложности двенадцать слоев! Мы с девчонками переглянулись: «В таких условиях чего не воевать-то?»

Галю Титову в последнее время часто вспоминаю. Гибель этой девушки до сих пор стоит перед глазами. В Котлубань мы попали вместе, хотя она ро­дом не из Тюмени, а из Новой Заимки, учительствовала там. Помню, гово­рит мне: «Нинка, я боюсь, что меня могут убить». Но потом привыкла. И вот в одном из боев слышим: «Сестренки!» Значит, кого-то ранило. Крикнула Гале: «Я ползу первой, а ты за мной». Немцы стреляют, пули свистят, не дают приподняться. Через какое-то время окликаю ее, а она молчит. Подползла к ней, разорвала рубашку, вижу — две ранки в районе сердца. Там, в привок­зальном сквере, мы ее после боя и похоронили.

У Гали был друг, военный летчик. Они переписывались, после войны мечта­ли пожениться. Вечерами она любила петь песню, я ее сегодня почти не пом­ню, только строчку: «Петлицы боевые, петлицы фронтовые...». Паренек тот, как я позже узнала, тоже погиб. Тяжело вспоминать об этом...

Сколько ребят и девчат не дожило до Победы... Таких людей, готовых от­дать свою жизнь за Родину, было среди нас абсолютное большинство. Но не вся правда о войне еще сказана. В Котлубани был случай, когда на сторону немцев перешла целая рота. Побросали винтовки штыками в землю — и все. Наши позиции были белыми от листовок, обещавших германский «рай». Вме­сте со всеми к немцам ушли и несколько медсестер, некоторых из них я знала по Омску. Что с ними сталось, не знаю до сих пор.

После Сталинграда в боевые действия дивизия вновь включилась в июле 1943 года во время проведения военной операции на Курской дуге. В боях под Орлом 3 августа мы потеряли своего боевого командира Леонтия Николаеви­ча Гуртьева. Рассказывают, что произошло это после того, как в расположение комдива приехал командующий армией Горбатов. Генерал этот шел чуть ли не в открытую, немцы по красному околышку его фуражки, видимо, определили, что приехал важный чин и быстро устроили артналет. Леонтий Николаевич только и успел, что подтолкнуть в свой окоп командарма и прикрыть его сво­им телом... Когда после взятия Орла Гуртьева хоронили, многие не скрывали слез. Позднее ему посмертно присвоили высокое звание Героя Советского Со­юза, а после войны на могиле поставили памятник.



_Награждена_орденом_От­ечественной_войны_I_сте­пени,_медалью_«За_отвагу»,_«За_оборону_Сталинграда»,_«За_взятие_Берлина»,_ме­далью_Жукова,_юбилейными_медалями._Удо­стоена_звания_«Отличник_здравоохране­ния»._



После этой операции наша дивизия получила наименование 120-й гвардей­ской и была включена в состав Второго Белорусского фронта. В Белоруссии нам очень помогали партизаны. Они знали, где располагались немецкие части, сколько их было. Мирное население относилось к армии хорошо. Наварят нам бульбы, наедимся, и идем дальше воевать.

Как правило, самые ожесточенные бои шли против власовских частей, кото­рые стояли до последнего. Они прекрасно понимали: от своих пощады не до­ждутся никогда. К тому же их сдерживали стоявшие позади немцы, так что пути к отступлению были перекрыты. Бывало и так, что мы стояли на одной линии со штрафниками. Как-то с девчонками пошли посмотреть, что это за штрафники такие. Пришли в их расположение, а они нам танцы устроили. Ребята как ребята, только вот бедовые какие-то. Казалось, им было все равно — искупить вину или погибнуть. Немцы их очень боялись...

Чем ближе подходили к Германии, тем больше немцев сдавалось в плен. После освобождения Варшавы дивизию перебросили на территорию Восточ­ной Пруссии. Немцы на нашем участке фронта особо не сопротивлялись. Ког­да шли по автобанам, все следили за указателями. Вот до Берлина остается 100 километров, вот 90,50,20...

И наступил долгожданный день, когда гитлеровцы капитулировали. Наше подразделение находилось как раз неподалеку от рейхстага. Не знаю, что на нас такое нашло, но мы побежали искать бункер Гитлера. Хотя бы на труп его обгорелый одним глазком посмотреть. Разумеется, ничего не нашли. Воз­вращаемся, а немцы бегут за нами, кричат: «Гитлер капут!» Подумала: «Ну, ко­нечно, теперь капут!»

_Петр_ДИСТАНОВ_






«Ахмет Галимов, 3 мая 1945 года»



ТАКУЮ НАДПИСЬ НАЦАРАПАЛ ОТВЕРТКОЙ НА СТЕНЕ РЕЙХСТАГА ТЮМЕНСКИЙ СОЛДАТ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Ахмет_Галимович_Галимов._Родился_21_июня_1926_года._В_Красную_Ар­мию_был_при­зван_в_ноябре_1943_года._



КАК В МЕНЯ СНАЙПЕР СТРЕЛЯЛ

— Границу Германии дивизион, в котором я служил, пере­сек 25 марта 1945 года. Первым населенным пунктом на на­шем пути стал небольшой городок Розенберг. Вошли в него без единого выстрела. Сразу же бросилось в глаза: ворота и двери домов открыты настежь, по усадьбам свободно гу­ляют скот и птица, территория ухожена, чистота и порядок кругом, дорожки забетонированные... Никакой войны, сло­вом. Правда, людей вокруг — ни души. Видимо, испугались и попрятались.

К вечеру поступила команда занимать дома для ночлега. Мы зашли в один дом, а там на каждой стене — по огромному зеркалу. Кто-то из ребят от души приложился прикладом — аж осколки разлетелись в разные стороны. Это сегодня мне кажется, что можно было бы обойтись без этого, а в тот мо­мент... У многих из нас перед глазами стояли разрушенные немцами советские города и села, и, глядя на эту сытость и довольствие, мы таким образом срывали злость за причи­ненное Родине зло.

В общем, устроились, переночевали. Проснулся наутро, решил прогуляться по усадьбе. Заглянул в сарай и увидел — краски, кисточки... Не знаю, что мне в голову взбрело, но вдруг решил написать на заборе лозунг «Смерть немецким оккупантам!» Сказано — сделано. Только собрался поставить в восклицательном знаке жирную точку — как у меня рядом с правым ухом что-то просвистело. Я инстинктивно присел, только потом до меня дошло, что в меня стреляют. Стало немного не по себе.

На выстрел выбежали однополчане, показываю им на дырку в заборе. Был у нас такой старшина Гринь, украинец, возрастом постарше и поопытнее. Посмотрел на меня, на дырку в заборе, огляделся вокруг. А там неподалеку стояла небольшая церковь, что-то типа костела. Только и сказал: «Снайпер — там!» Берет двух чело­век — и туда. Вернулись минут через пятнадцать, да не одни, а с каким-то пере­пуганным пацаном лет пятнадцати. Оказалось, его там приковали, приказав сра­жаться до последнего. Кроме снайперской винтовки оставили еще и фауст-патрон. Так что я бога должен благодарить, что он им не воспользовался.

Стоит этот пацан, в глазах испуг и слезы одновременно. А я как сидел, так и сижу. Гринь задумался ненадолго: «Что делать-то с твоим парнем? Может, рас­стрелять его? Решай!» Такой ответственный момент наступил для меня. Глянул на него, жалко стало, говорю: «Он же сопляк еще. Дайте ему хорошего пинка под зад, пусть бежит к мамке домой». Так ребята и сделали. Случай этот долго забыть не мог. Если бы паренек взял чуть левее, сидел бы я сейчас перед вами?



КАК В «ЧАПАЕВЕ»

Еще один памятный случай произошел аккурат через неделю. В районе го­рода Котбус наши войска окружили крупную немецкую группировку войск. Был дан приказ по ее уничтожению, в том числе силами нашего артдивизио­на. Расположились мы неподалеку от шоссе. Пока устанавливали орудия, то-се, завечерело. А вот и отбой скомандовали. И надо же так случиться, что именно в эту ночь мне выпало идти в караул. Обычно функции караульных выполня­ли водители, повара или легкораненые, а из расчетов людей брать разрешали только в порядке исключения.



_Воевал_в_со­ставе_Первого_Украинского_фронта_в_17-й_Киевско-Житомирской_орденов_Ле­нина_и_Суво­рова_Крас­нознаменной_артдивизии._Гвардии_стар­ший_сержант._Освобождал_от_немецко-фашистских_захватчиков_Украину,_Поль­шу,_участво­вал_в_штурме_и_взятии_Бер­лина,_в_осво­бождении_Праги._Войну_закончил_16_мая_1945_года_в_Ав­стрии._



Я попал часовым вторым номером — с часу ночи до трех утра. Дали мне ракетницу на случай чего. Ну, и автомат под боком. Коротаю время, хожу туда-сюда... Где-то в третьем часу слышу: музыка заиграла. Какой-то незнакомый марш. Подумал: «Не померещилось ли?» А музыка все громче! Мгновенно за­лез на сосну, глянул в ту сторону, откуда музыка доносилась, — и чуть не упал от удивления.

Картина, скажу я вам, достойна описания. По полю идут немецкие танки, за ними самый настоящий духовой оркестр, далее — пехота, рукава засучены, автоматы на шее... И тут вспомнил кинокартину «Чапаев», там беляки на наши позиции тоже устроили психическую атаку. Ну, думаю, дела...

Нас учили подавать сигнал ракетницей не вертикально в воздух, а горизон­тально, чтобы траектория ее полета не была видна противнику. Я и пальнул в сторону наших позиций. Через несколько минут прибегает командир диви­зиона Лацман: «Что случилось?» — «Немцы идут на нас психической атакой!» А все уже были на ногах. Командир дал приказ развернуть орудия и скомандо­вал: «Прямой наводкой по фашистским танкам — огонь!» Когда до колонны оставалось метров 300, наши орудия дали залп. Передние машины врага за­пылали, примолк оркестр. Но ненадолго. Все повторилось сначала, но и вто­рая атака немцев застопорилась. Не знали они: «психической» атакой русских не сломить!

После этого наступило затишье. Длилось оно несколько часов. Когда ста­ло светать, мы вдруг услышали шум мотора. Видим, наша «тридцатьчетвер­ка» лихо так подъезжает, останавливается. Из нее вышел танкист и говорит нашему командиру: «Прибыл в ваше распоряжение сопровождать пленных». А пленных-то пока нет. И только когда уже стало светло, со стороны леса вдруг показались белые флаги. Одна колонна, затем другая, третья... Позднее уда­лось узнать, что только на нашем участке в плен в общей сложности сдалось 35 тысяч немецких солдат и офицеров. За эту войсковую операцию я был на­гражден самым главным солдатским орденом — Славы.

А вот в Берлин мне удалось попасть только в начале мая. Наше командо­вание решило поощрить отличившихся артиллеристов поездкой в столицу поверженной Германии. Ехали долго, «студебеккер» еле пробил себе дорогу сквозь толпы людей. Наконец добрались до Рейхстага, который со всех сторон был облеплен воинами-победителями. Каждый из моих соотечественников норовил оставить на его стенах автограф. У меня под рукой оказалась отверт­ка, которой я и нацарапал незамысловатую надпись: «Ахмет Галимов, 3 мая 1945 года».

_Петр_ДИСТАНОВ_






Солдаты из Ишима









_Первую_бое­вую_награду_Н.П._Фенчен­ко_получил_в_1943_году._Тогда,_в_июле,_их_рота_за_один_день_отбила_несколько_атак_противника,_подожгла_два_танка_(один_из_них_уничто­жил_Николай_Петрович)._



ПОД БОМБЕЖКОЙ

Война могла пройти мимо Михаила Николаевича Ни­кифорова. У него была бронь, так как работал на одном из военных номерных заводов Урала. А на вопрос, поче­му все-таки ушел добровольцем на фронт, ответил: «У меня отец погиб в сорок первом».

Когда началась война, ему было 16 лет, и он с нетер­пением ждал призыва на службу ребят 1925 года рож­дения. К тому времени многие сверстники Михаила по­теряли своих отцов, и им было за кого мстить фашистам. Мы разговаривали с Михаилом Николаевичем вполголо­са, я боялась спугнуть его воспоминания. А он, расска­зывая о войне, смотрел куда-то вдаль, будто бы вновь видел все происходящее десятки лет назад:

— Признаюсь, в самом начале был страх, когда еще не мог распознать, где свои, где враги, то ли подмога спешит, то ли немцы нападают. Разобрался во всем по­сле первого боя. А потом и по звуку, и по гулу, и по виду безошибочно распознавал, кто есть кто на этой войне. Сколько жить буду, столько не забуду один из тех дней. Второй Белорусский фронт, в состав которого входил первый гвардейский Краснознаменный танковый кор­пус, двигался на запад. Наша часть была переброшена в город Жлобин. Там уже шел бой. Мы только устано­вили орудие, как немцы побежали. Тут вражеский самолет засек нашу ар­тиллерию и сбросил несколько бомб прямо по цели. Развернулся — и снова на нас. Мы в этот момент с ленинградским другом таскали бревна для укре­пления окопов. Не успели добежать — разорвалась бомба. Смотрим — яма огромная, хоть дом ставь. Жутко стало, но стоять некогда. Вшестером тол­каем артустановку и вдруг слышим девчоночьи голоса. Думали, мерещится: откуда здесь, на войне, среди разрывов бомб и грохота орудий взялись дев­чонки? Но голоса все отчетливей: «Люська, Верка, давайте сюда!» А потом визг радости: «Сбили, сбили!» Оказалось, совсем рядом с нами по немецким самолетам стреляли юные зенитчицы. У них еще продолжался бой, а нас перебросили в Первомайский район. Ух, и сильные шли там бои!

Гвардии рядовой Никифоров был тяжело ранен на фронте в живот и грудь. Никто не верил, что он выживет. Выжил всем врагам назло. Его военные до­роги завершились в мае 1945 года. Награжден орденом Отечественной войны I степени, медалью «За победу над Германией», медалью маршала Жукова. Но не нашла солдата еще одна награда, запись о которой сделана в красноар­мейской книжке Михаила Николаевича — медаль «За отвагу». Кто знает, мо­жет быть, награда найдет героя через 65 лет после Великой Победы.



РУКОПАШНЫЙ БОЙ

Николай Петрович Фенченко разведчиком стал не сразу. Боевое крещение он принял в 1943 году, когда после окончания Астраханского пехотного учили­ща в звании старшины прибыл в 41-й Гвардейскую стрелковую дивизию. Пер­вый бой длился два часа, из одиннадцати человек в отделении осталось только четверо. Первое ранение, тяжелое осколочное, он получил 3 сентября 1943 года и до конца декабря проле­чился в госпитале. Медкомиссия при­знала Фенченко не годным к военной службе с переосвидетельствованием через полгода. Вернулся в Ишим, здесь ему ВТЭК установила третью группу инвалидности. Но не мог солдат спо­койно сидеть дома, когда однополча­не оставались на фронтах и вели оже­сточенные бои. Пошел в военкомат — и снова на передовую. С пополнени­ем прибыл Николай Петрович в 305-ю стрелковую дивизию, 1000-й стрел­ковый полк, в разведвзвод на долж­ность заместителя командира взвода.








_Боевые_това­рищи_Николая_Петровича_Фенченко_

_Гвардии_рядо­вой_Никифоров_награжден_орденом_Отечествен­ной_войны_I_степени,_медалью_«За_победу_над_Гер­манией»,_меда­лью_маршала_Жукова._Но_не_нашла_солда­та_еще_одна_награда,_за­пись_о_которой_сделана_в_крас­ноармейской_книжке_Михаи­ла_Николаевича_—_медаль_«За_отвагу»._



И вспоминает фронтовик один день войны, одно задание, которое необхо­димо было выполнить любой ценой.

— Дело было на Дугленском перевале. Возникла необходимость взять не­мецкого офицера, желательно штабиста. Ходили за ним разведчики четырех полков и два взвода из состава роты, в которой служил я. Корпусная разведка потеряла двадцать человек. Наш взвод пока не трогали, мы уносили раненых с нейтралки. Но пришел черед — вызвали нас к командиру дивизии. Смотрим, там начальник штаба, начальник разведки. Понимаем — дело серьезное. Дали задание. И что вы думаете? Десять ночей наблюдали за линией фронта, пре­жде чем пройти через нее. Изучали ситуацию, выбирали момент. Выбрали. Перешли в тыл врага. Было нас двадцать разведчиков. Действовали осторож­но. Засекли в лесу двух немцев. Командир приказал брать обоих. Взяли. И не ошиблись, оказались майор и солдат. Не теряя времени, пока нас не заметили, стали возвращаться. Казалось, ситуация работала на нас — все шло по плану. И вдруг... Наткнулись на фашистских разведчиков. Они как раз вели наблюде­ние за нашей передовой. Завязался бой. Бились, кто чем мог. Понимали, усту­пать нельзя. Знали — задание почти выполнено, и надо доставить «языка» в дивизию. Рукопашная схватка — штука скоропалительная, даже не успева­ешь ощутить страха. Бились, как черти, но если бы не пришли на помощь пе­хотинцы, был бы нам каюк. «Языка» мы доставили, задание выполнили. Этот день не сотрется из памяти.

Первую боевую награду Н.П. Фенченко получил в 1943 году. Тогда, в июле, их рота за один день отбила несколько атак противника, подожгла два танка (один из них уничтожил Николай Петрович). Медаль «За отвагу» вручал ему командир 126-го стрелкового полка. Вместе с наградой выдали 250 рублей, которые боец перечислил в Фонд Обороны. В том же, 1943-м, за выполнение особого задания разведчик Фенченко был награжден орденом Красной Звез­ды. А в 1944-м — медалью «За боевые заслуги» и знаком «Отличный развед­чик». В 1945 году солдат вынес с нейтральной полосы тяжело раненого заме­стителя командира дивизии, за что был награжден орденом Отечественной войны II степени.

_Светлана_НЕЧАЕВА_






Как Суворов шел на Вену



ПАРНЮ ИЗ СЕЛА ВИКУЛОВО ОРДЕН СЛАВЫ ВРУЧИЛ САМ КОМАНДУЮЩИЙ ФРОНТОМ.










_Иван_Суворов_



ТОЛЬКО Б ДОБЕЖАТЬ ДО ПУЛЕМЕТА!

Уже вечерело, когда из штаба 331-го гвардейского полка 38-й гвардей­ской дивизии воздушно-десантных войск прибыл посыльный. Майор Ев­сеев, командир третьего батальона, нехотя поднялся с топчана — в зем­лянке было тепло и по-домашнему уютно. Отпустив бойца, поправил по­вязку на раненой руке, разорвал па­кет. Приказ был лаконичен: «Силами роты произвести зачистку местности на глубину до 20 километров в сторо­ну Вены».

Содержание не вызвало удивления: после недельного стремительного на­ступления фашистская группировка (до пяти стрелковых дивизий) была частично уничтожена, взята в плен, а частично — рассеяна по лесам. Именно последнее обстоятельство и представляло определенную опас­ность: объединившись, немцы могли натворить немало бед в тылу наших войск.

«Лучше Коновалова с его ребятами этого никто не сделает», — подумал майор о командире третьей роты.

И уже утром десантники, развер­нувшись в две шеренги, на расстоя­нии видимости, неспешно углублялись      в      долину, поросшую молодым сосняком. 

Еще      вчера здесь был жаркий бой. Развороченные блиндажи, многочислен­ные воронки от снарядов и авиабомб, сгоревшие танки, искореженные ору­дия, даже попадавшиеся кое-где трупы немцев, которые не успела вынести похоронная команда, — все напоминало о нем. Взятая в клещи австрийская столица 13 апреля 1945 года была окончательно освобождена советскими войсками 2-го и 3-го Украинских фронтов. Но недобитые остатки армий «Е» и «Ф», оборонявших Вену, еще рыскали по окрестностям, стремясь пробиться к своим, державшим оборону в районе Корнейбурга и Флоридсдорфа.

Первые десять километров разведчики преодолели относительно спокой­но, не считая небольшой стычки на правом фланге — четверо эсэсовцев пря­тались в подбитом бронетранспортере. Да еще взяли в плен шестерых австри­яков.

—  Привал! — пронеслась по цепи команда. — Пулеметчикам выдвинуться в головные дозоры.

—  Эх, и здесь нам не фартит, — вздохнул командир станкового пулеметного расчета младший сержант Иван Суворов. — Пошли, Сашка, — махнул он ру­кой второму номеру, уже привалившемуся к стволу ели, — позицию выбирать надо.

Продвинулись еще километра на полтора; приглянулась воронка с двумя обгоревшими пнями на краю, в ней и угнездились.

Сержант огляделся. Впереди справа растянулось поле все с той же страшной картиной недавнего сражения. Было тихо и безлюдно, лишь где-то на западе грохотала канонада.

А вот левый фланг обеспокоил сибиряка: низкая болотистая низина, сплошь заросшая камышом и ракитником, могла надежно укрыть кого угодно и что угодно.

—  Ты здесь смотри в оба, — приказал он помощнику, а я туда пойду, гляну, —  указал на берег, закидывая за плечо автомат.

Вышло, что не зря ныло сердце у бывалого солдата. Не успел Иван спустить­ся с пригорка, как из кустов прострекотала очередь. К счастью, пули просви­стели выше головы.

Суворов упал за первую попавшуюся кочку. «Влип, — пронеслось в голове, —  как кур во щи», — и зло матернулся. Вскинул ППШ и длинно полоснул в от­вет. Оттуда тоже ответили, уже из нескольких стволов, но не прицельно, в раз­бежку.

И здесь с высотки ударил «станкач». «Сашка, молодец!» Заходили ходуном кусты, полетели клочьями побитые пулями камыши, послышались гортанные крики, стоны.

—  Так вам, сволочи! — кричал в азарте боя Иван, вставляя в автомат новый диск. — Не хотели в плен — получай!

Внезапно пулемет смолк. Этим незамедлительно воспользовался против­ник, перенеся весь огонь на Суворова.

«Не выдержать мне здесь, пропаду. Надо к пулемету, — решил сержант, — а там посмотрим — кто кого, да и наши на подмогу подойдут».

Бросив одну за другой две гранаты в сторону врага, Иван устремился к спа­сительной воронке. Пули цокали о камни у самых ног, жужжали шмелями справа и слева, а он летел словно на крыльях.

«Спаси, Пресвятая Богородица, — шептал одними губами, — не дай сгинуть понапрасну, меня маменька с тятей с войны дожидаются». Суворов не верил в бога, но сейчас был готов поклониться хоть кому, только бы добежать, толь­ко бы успеть упасть на дно снарядной воронки.

И добежал. Добежал целым и невредимым, будто и вправду его охраняли небеса от вражьего сглаза. Только пилотка, сбитая пулей, осталась валяться где-то в пожухлой прошлогодней траве.

Свалился в песок, отдышавшись, дернул за сапог напарника. Сашка лежал на спине с открытыми глазами, запорошенными пылью. Суворов заскрипел зубами — гнев и ярость переполняли солдатское сердце. Он уже, казалось, не думал ни о чем — ни о том, что ему всего двадцать лет от роду, ни о том, что где-то в далекой сибирской деревеньке Смирновой живут надеждой на воз­вращение сына его родители — Анастасия Дмитриевна и Константин Дани­лович, ни о том, что будет с ним сегодня, завтра... Будто в бреду он посылал очередь за очередью в набегавших фашистов. Те падали, кто убитым, кто ране­ным, но остальные лезли на косогор с каким-то неистовым упорством.

Пулемет замолчал — кончились патроны. Иван ли­хорадочно сменил коробку и снова припал к прицелу. Он скорее почувствовал, чем увидел, что картина боя изменилась: уцелевшие немцы удирали обратно в камы­ши. Но добежать до укрытия никому из них не удалось — к Ивану на помощь подоспели однополчане.








_За_мужество_и_героизм,_проявленные_младшим_сержантом_Суворовым_И.К._в_боях_за_осво­бождение_сто­лицы_Австрии_Вены,_он_был_награжден_орденом_Славы_III степени,_который_лично_получил_из_рук_командующего_3~м_Украин­ским_фронтом_Ф.И._Толбухина._



Суворов еще долго не мог прийти в себя — дрожали руки и ослабли ноги, шумело в голове, словно там рои­лись пчелы. Кто-то протянул ему фляжку, он сделал не­сколько глотков, не почувствовав вкуса водки.

Подошел ротный.

— Молодец, сержант, — похлопал по плечу. — Суворов, он, паря, везде и во все времена Суворов. Знаешь, сколько ты их здесь наковырял? Чуть не взвод, — указал кивком головы на побитых немцев, которых бойцы вытаскивали на берег, — а там и обер-лейтенант, и майор раненый. Поведешь его в штаб, сдашь и отдыхай на базе. Ты свое дело сделал, а у нас новый приказ: сходу захватить населенный пункт, расположенный на высоте 460 на подступах к Братиславе.

— Не могу я, товарищ капитан. Как же так: вы вперед, а я назад? А то, что немного не в себе после боя, так это в кругу друзей быстрее пройдет. Да и Сашку похоронить по-человечески надо. Хороший и надежный был парень.

—  Будь по-твоему, Суворов. Признаться, другого ответа я от тебя и не ожи­дал. Подбирай себе в расчет вместо Измайлова второй номер, любого бери, кого сочтешь нужным, — распорядился ротный.

И опять в путь. Свершив восьмикилометровый марш-бросок, десантники почти без боя овладели местечком. Охранявшая его рота австрийских войск почти полностью сдалась. При допросе один из пленных показал, что из горо­да им на подмогу должен был подойти немецкий батальон с бронетехникой, но по каким-то причинам запаздывает, а связи с ним нет.

Сообщение насторожило Коновалова — высота-то стратегического на­значения, и не похоже на фрицев, чтобы они вот так, запросто, подарили ее. Он отдал приказ усилить наблюдение за дорогами и посты на окраине селе­ния.



ИДЕАЛЬНАЯ ПОЗИЦИЯ

Суворов со своим новым напарником, тоже Иваном, и тоже сибиряком из-под Красноярска, позицию для себя выбрали идеальную: две печных трубы на чердаке, сверху — прочная балка, а по сторонам — дубовые отсеки, в ко­торых прежние хозяева хранили, видимо, овощи и разный скарб. Ну, что тебе в дзоте. И обзор прекрасный: впереди — мост через широкий пруд, окрест — поляна.

День клонился к вечеру. От еды Суворов отказался, только выпил две круж­ки горячего чая, спать тоже не хотелось.

—  Ты подремли пока есть время, а я покараулю, — кинул тезке свою шинель.

Но спокойствие длилось недолго. Суворов сначала услышал, а потом увидел

показавшихся из-за дальнего поворота лесной дороги мотоциклистов; следом выползли два танка, за ними — вереница грузовиков с солдатами.

Иван опустил бинокль, тронул помощника:

—  Вставай, самовар с пирогами несут. Что за денек се­годня мне выпал, надоели эти фрицы. Ну-ну, давайте по­ближе, сейчас я вам сыграю венский вальс.








_С_внуком_



А немцы приближались, и, судя по численности, их на самом деле было не меньше батальона — не обманул пленный ефрейтор. Подчиняясь приказу, Суворов про­пустил через мост мотоциклистов и танки (их встретят другие), а потом почти в упор расстрелял одну, другую, третью машины с автоматчиками, закупорив переправу, затем перенес огонь на следующие грузовики. Фашисты словно очумели: прыгали в воду, прятались за горевшие машины, разбегались по полю, но везде их настигали пули —  по флангам работали еще два наших «станкача».

Почти одновременно прозвучали два мощных взрыва,

сотрясая рядом стоящие строения.

—  Наши «Тигров» рванули,— заулыбался второй номер, —  теперь за тыл можно не волноваться.

Первая волна атаки фашистов была успешно отбита. Но враг не собирался сдаваться. Перегруппировавшись за лесом, они снова ринулись на прорыв короткими пере­бежками, укрываясь в складках местности. На этот раз их поддерживали минометы.

—  Иван Константинович, а давай мост рванем, — пред­ложил напарник. — Вдруг они прорвутся?

—  Ты что, белены объелся! — прикрикнул Суворов. — А как же наши танки в наступление пойдут? Держать нужно во что бы то не стало.

Мины шлепались в воду, вздымали землю в огородах, распахивали дорогу и улицы селения. Одна разорвалась рядом с домом, где находился расчет Суво­рова, вторая снесла часть крыши, накрыв обломками пулеметчиков. Но Иван не замечал ничего, как это часто случалось с ним во время боя — только враг и мушка прицела, а когда кончились патроны, он взял в руки автомат.

И фашисты, вернее то, что осталось от их батальона, дрогнули: и под свин­цовым перекрестным огнем пулеметов, и под натиском десантников, пере­шедших в рукопашную. — Славный был денек, — впервые за все время улыб­нулся Суворов, — и славно мы поработали. Ваня, у тебя водка есть? — спросил вдруг. — Что-то в горле пересохло...

За мужество и героизм, проявленными младшим сержантом Суворовым И.К. в боях за освобождение столицы Австрии Вены, он был награжден орденом Славы III степени, который лично получил из рук командующего 3-им Украин­ским фронтом Ф.И.Толбухина.

_Аркадий_БЕРЕЗИН_






Бой у тихой речки



КАК ИВАН РУМЯНЦЕВ С НАПАРНИКОМ ТРИДЦАТЬ НЕМЦЕВ В ПЛЕН ВЗЯЛИ.








_Выпьем   за_победу!_ 



 Семнадцатая дивизия, вступив в Латвию, не встретила сильного сопротивления немцев. Бои носили местный, но стремительный характер и были остры, внезапны, как жалящие осы. Воинские подразделения несли немалые потери.



Их роту быстро укомплектовали из остатков трех рот и солдат. Дальше ее по­вел незнакомый командир, звания которого Румянцев под плащ-палаткой так и не сумел увидеть. Цепь вышла к какой-то тихой речушке с одиноким хуто­ром на том берегу. Обычный хутор, с домом и сараями из красного кирпича, со столбами и проволокой, ограждающей двор. Равнинная тишина с запахом увядающей травы словно придавлена мелким октябрьским мороком и легкой сыростью. В застойном, незаметном течении речки нет буйности и опасности, как, например, в горном потоке, сбивающем с ног. Идиллия мирного времени — и только!

Но едва первых трое солдат вошли в холодную воду, по речке искря зарекошетили пулеметные пули. Следом, вызывая мурашки на спине, про­визжала мина и с треском разметала травяной дерн и незримые каленые осколки. Место открытое, каждый бугорок немцами заранее изучен и при­стрелян. И убитые, и раненые, и живые — все в землю уткнулись, не отли­чишь.

Ивану Ивановичу Румянцеву сейчас далеко за восемьдесят годков, учи­тельствовал на селе, своих детей вырастил, сам учился, а тот бой — губительный, безысходный, он считает главным событием не только войны, но и всей своей жизни.

—  Да ведь не иди я по левому флангу — больше ничего бы и не было. Они бы всю роту на бережку лежать оставили, — говорит Румянцев.

Иван упал в мелкую речку, быстро пришел в себя, крикнул ближайшему солдату «За мной!» и пополз по пересохшей канавке ручейка, питающего речку весною. Ясно было, что надо уползать от центра, по которому нем­цы сосредоточили основной огонь. Прилипая ко дну отсыревшего руслица, укрываясь за бугорками, по режущей осоке, стараясь не звякнуть автома­тами, не шелохнуть травинки, с замирающими сердцами они проползли на животах метров двести. Мины все взвизгивали, но теперь подальше и в стороне.

Впереди показался старый деревянный мосток через речку — без на­стила, с гнилыми перилами. Хозяева ли хутора его на дрова разобрали, сам обветшал или война способствовала — разбираться некогда. В родной Александровке озера рядом не было, и купаться в летнюю жару, кроме как в деревенской кадке на огороде возле колодца, было негде, и пловец из Ру­мянцева получился вовсе неважнецкий. Но мостик этот, скрытый за неболь­шим, уже по-осеннему порыжевшим холмиком, помог. По его остаткам, где на коленях, где подтягиваясь на руках, Румянцев с напарником перебрались на тот берег и теперь сами пошли на выстрелы бухающих минометов, напо­минающие частый лай озверевшего пса.

—  Доканчивают роту,— сказал Румянцев незнакомому напарнику и осто­рожно выглянул из-за холма. Метрах в тридцати немецкие солдаты привычно кидали мины в раскалившиеся стволы минометов. Кинут, отклонятся от тру­бы, и слышится оглушающее:

—  Бум!

Три минометных расчета с закрытой позиции, из-за стены кирпичного са­рая, методично вели огонь. Пулеметный расчет из двух человек увлеченно бил очередями из-за бетонного столба в палисаднике.

Пулеметчиков Иван с напарником уничтожил первыми же выстрелами из своих ППШ.

—  Хенде хох!— закричал Румянцев единственную, знакомую по-немецки фразу.

Немцы оторопело смотрели на вскочивших русских солдат. Рукава их ките­лей поползли к локтевым сгибам, обнажая запястья, но третий расчет коле­бался, не торопился поднимать руки. Румянцев дал очередь, стараясь послать пули пониже над головами минометчиков, еще разгоряченных недавней стрельбой по попавшей в засаду роте. С автоматом шутки плохи, по шестьде­сят патронов в диске — окрошку можно наделать.

И тут Румянцеву помог... офицер с двумя крестами на груди, видно, что боевой, сумевший правильно и быстро оценить критичность обстановки. Он как-то авторитетно, уверенно отступил от основной массы, что-то гаркнул с грубостью, поразившей Румянцева. Наши офицеры с солдатами обращались дружелюбнее. Третий расчет моментально вскинул руки кверху, замер как вкопанный. Румянцев жестом приказал построиться.

Офицер выстроил подчиненных в две колонны.

—  Обыщи их, — сказал Иван напарнику.

Тот выкинул из карманов пленных на сырую землю несколько гранат. Было ли у минометчиков стрелковое оружие? Может, и было в сарае, при артилле­рийской стрельбе карабины, автоматы только мешали бы. Румянцеву было не до этого: немцы, а их он насчитал чуть больше тридцати, о чем-то недо­вольно заговорили, запереглядывались. Видно, только сейчас поняли, что рус­ских всего двое.

—  Бросятся разом с близкого расстояния, и автоматы помочь не успеют. Или разбегутся, — лихорадочно соображал Румянцев. Немецкий офицер боль­ше не помогал, отрешенно смотрел куда-то в сторону, может, вспоминал свою фрау под дулами автоматов этих дерзких наглецов.

И тут раздался свист. Так задорно, проказливо могут свистеть только рус­ские. Без стрельбы рота быстро вышла на берег и бежала к хутору в мокрых шинелях. С трепыхающихся суконных пол разлетались капельки влаги.

—  Молодец! — Румянцева с напарником захлопали по плечам, обнимали как спасителей.

Иван тут же подсчитал, что от 82 человек, вышедших к этой злополучной речушке, осталось только 38.

—  Иван Иванович, а как же награда? За такой поступок высокий орден дол­жен быть? — задаю вопрос старому солдату.

—  Не меньше «Славы» должен был быть. Столько пленных взяли, людей спасли... Да ведь кому представлять-то к награде было? Командир погиб, мы вперед сразу пошли. Немцев подошедшим разведчикам передали, а они — ребята не промах, и на свой счет могли записать. Война, — Иван Иванович хромая прошелся по комнате. Это его потом, уже в конце войны, в ноги ранило, и теперь дают о себе знать не только годы, но и осколки.

—  Многое на фронте пережито: ремень поясной осколком перебивало, а тело — не царапнуло. В танковых десантах был, награды имею. А вот боль­ше всего почему-то мнится, как по латвийской земле пехотная рота выходит к тихой речушке...

_Валерий_СТРАХОВ_






На легендарной тридцатьчетверке



НИКОЛАЙ ЧУПРУНОВ СМЯЛ СВОИМ ТАНКОМ ОРУДИЙНЫЙ РАСЧЕТ НЕМЦЕВ.








_Николай  Чупрунов_



_В_УПОРОВСКОМ_РАЙОННОМ_ДОМЕ_ВЕ­ТЕРАНОВ_ЖИВЕТ_СЕМЕРО_УЧАСТНИКОВ_ВЕЛИКОЙ_ОТЕЧЕСТВЕННОЙ_ВОЙНЫ._ЭТО_ОДНИ_ИЗ_САМЫХ_УВАЖАЕМЫХ_ЛЮДЕЙ_НА­ШЕГО_СЕЛА._ИРАИДА_ЗАХАРОВНА_ФИЛАТО­ВА_ — _ФРОНТОВАЯ_СВЯЗИСТКА,_НАГРАЖ­ДЕНА_МЕДАЛЬЮ_«ЗА_ОТВАГУ»:_ГЕННАДИЙ_ГЕОРГИЕВИЧ_ПИКОВ_—УЧАСТНИК_ПАРАДА_ПОБЕДЫ_В_МОСКВЕ,_НАГРАЖДЕННЫЙ_МЕ­ДАЛЯМИ_«ЗА_ОТВАГУ»_И_«ВЗЯТИЕ_КЕНИГ­СБЕРГА»._ИГНАТИЙ_ТИМОФЕЕВИЧ_РЕНЕВ,_НАГРАЖДЕННЫЙ_МЕДАЛЯМИ_«ЗА_БОЕВЫЕ_ЗАСЛУГИ»,_«ЗА_ВЗЯТИЕ_БУДАПЕШТА»._НИ­КОЛАЙ_НИКИФОРОВИЧ_ЧУПРУНОВ_ — _ТАН­КИСТ,_НАГРАЖДЕННЫЙ_ОРДЕНОМ_КРАСНОЙ_ЗВЕЗДЫ._ЛЕОНИД_МАКСИМОВИЧ_МОГУТОВ,_НАГРАЖДЕННЫЙ_МЕДАЛЬЮ_«ЗА_ОТВАГУ»._ИВАН_ЕФРЕМОВИЧ_ЖУРАВЛЕВ,_УЧАСТНИК_КУРСКОЙ_БИТВЫ,_НАГРАЖДЕННЫЙ_ДВУМЯ_МЕДАЛЯМИ_«ЗА_ОТВАГУ»._СЕРГЕЙ_ИВАНО­ВИЧ_РАЗОВ,_СРАЖАВШИЙСЯ_С_ЯПОНСКИМИ_САМУРАЯМИ_НА_ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫХ_РУБЕ­ЖАХ_НАШЕЙ_РОДИНЫ._

_Сегодня_об_одном_ярком_эпизоде_своей_военной_биографии_вспомина­ет_бывший_механик-водитель_танка_Т-34_Николай_Никифорович_ЧУПРУНОВ:_



— Меня призвали в армию в ноябре 1943 года. Восемнадцать лет исполнилось в учебном полку, где из нас, необстрелянных, безусых солдат готовили  пулеметчиков. В 44-м нас перебросили под Казань, где мы осваивали искус­ство стрельбы из противотанковых ружей. В Нарофоминске был зачислен в расчет самоходных зениток.     

Но боевое крещение получил в Польше в том же 1944 году в составе 57-й танковой бригады. К тому времени я уже был механиком-водителем тридцать­четверки. Наш экипаж участвовал в ликвидации окруженной вражеской груп­пировки. Приказ мы выполнили.

Дальше была Германия. Каждый день был незабываемым, хотя войну вспо­минать не всегда хочется. Видел смерть боевых друзей — это тяжело. Горели города и села. Хоть и чужие были страны, но людское горе везде одинаково. Мы шли на запад не завоевывать земли, а гнали фашистов со своей родной сто­ронушки.

Врезался в память один бой на не­мецкой территории. Наш танковый полк участвовал в операции по взя­тию стратегически важного враже­ского укрепления, который мешал успешному наступлению основных сил нашей армии. После артподготов­ки первыми на штурм были введены авиация и танки. Фашисты ожесточен­но сопротивлялись, ведя прицельный огонь по передовым машинам.








_Николай_Никифорович_Чупрунов_



В смотровую щель я видел уже две подбитых и горящих тридцатьчетвер­ки. Наш танк, как и другие машины, летел вперед на максимальной ско­рости, а это более сорока километров в час по пересеченной местности.

Вдруг в наушниках голос команди­ра:

—  Коля, на 90 градусов вправо! — Он всегда называл нас просто по име­ни, точно так же, как и мы — друг дру­га. Выполняю приказ, поворачиваю вправо.

—  Полный вперед! — вновь коман­дует лейтенант Чебаненко.

И мы сходу ныряем в балку. По овра­гу стальная машина несется, не чув­ствуя ни ям, ни ухабин. В низине нас не видно ни противнику, ни своим.

—  Девяносто градусов влево! — приказывает командир. Разворачи­ваю танк.

—  Полный вперед! — звучит в нау­шниках. И машина тут же выскакива­ет из балки.

—  Что видишь? — спрашивает командир.

—  Вижу кусты!

Танк несется вперед, сминая мелкий кустарник и подпрыгивая на неровно­стях. Нам жарко. Пот заливает глаза. Духота, раскаленный металл и азарт боя давно сделали наши гимнастерки мокрыми и солеными.

И тут я заметил прикрытое кустарником, ведущее прицельную стрельбу по нашим танкам вражеское орудие. Фашисты бьют с фланга наверняка. Вот почему горели тридцатьчетверки!

—  Вижу пушку!

—  Действуй! — приказывает Чебаненко.

Я понял, что времени выцеливать вражеский расчет у экипажа просто нет: до орудия менее сотни метров. На полной скорости идем на орудие. Немцы даже не успели убежать. Они нас просто не видели. Танк сильно подбросило, послышался лязг железа. А в следующий миг мы уже ощутили под собой мягкую землю. Разворачиваемся и видим искореженное орудие и пятерых раз­давленных фрицев. Двое пытаются бежать. Командир открыл люк и из писто­лета прикончил драпающих артиллеристов.

В эти секунды я еще не мог осмыслить случившееся, все произошло быстро, словно на ученьях. Только минуты через две, как теперь говорят, от избытка адреналина немножко дрожали руки и расслабли колени. Но сосредотачивать внимание на этой мелочи было некогда, командир дал приказ продолжать атаку.

В этот день наш полк блестяще справился с задачей, фашисты были выби­ты из укрепленного района, и дорога для дальнейшего наступления нашим войскам была открыта.

Прошло уже столько лет, но не могу забыть навсегда врезавшуюся в память картинку: на зеленой траве тела немецких солдат, таких же юных, как мы, искореженную пушку и отчаянно цветущие белые ромашки, заглядывающие из лета в осень...

Опыт давить танком врага у нас уже был. Тремя днями раньше наш экипаж совершал разведку. Выскочили из-за леска и на возвышенном шоссе увиде­ли колонну немецких автомобилей, штук десять. Немцы стояли и осматрива­лись. Решение у командира созрело мгновенно. Двумя выстрелами из пушки мы подожгли передний и задний автомобили, застопорив колонну. Наводчик Коля Семенов знал свое дело. На полной скорости выскочили на шоссе и про­таранили всю немецкую технику. Несколько вражеских солдат уложили из пу­лемета, а те, кому посчастливилось уцелеть, разбежались кто куда. Здесь от­личился стрелок-радист Коля Бойко.



Воевали мы не за медали. У каждого из нас было одно желание: бить фаши­стов до полной победы.

А за раздавленное немецкое орудие командира тридцатьчетверки лейте­нанта Чебаненко наградили орденом боевого Красного Знамени, меня — ор­деном Красной Звезды, стрелка-радиста Николая Бойко, наводчика орудия Николая Семенова и заряжающего Николая Артемьева — медалями «За отва­гу». В экипаже, как видите, было четыре Николая, а вот имя командира запа­мятовал, к нему мы всегда обращались по фамилии. Возможно, в представлен­ном наградном листе также был учтен и факт уничтожения нашим экипажем вражеской колонны автомобилей.

Мы уже готовились к штурму Берлина, но в Чехословакии еще действова­ла сильная фашистская группировка. Чехи подняли антифашистский мятеж, и наш полк перебросили освобождать Прагу. Здесь мы и праздновали Победу. Дали нам трехдневный отдых.

_Александр_АНТИПИН_






_За_пять_минут_до_конца_войны_



_Натерпелась_медсестра_Галя_Ветрова_страху_в_мае_сорок_пятого_в_прибалтийских_лесах._






 

_Галина_Прокопьевна_закончила_войну_в_звании_лейтенанта_медицинской_службы._Имеет_медаль_«За_боевые_заслуги»,_Орден_Красной_Звезды,_орден_Отечественной_войны_II_степени._



За годы военной службы на долю Галины Прокопьевны Ветровой выпало немало совсем не женских испытаний. На своих плечах она вынесла с поля боя сотни раненых, спасла немало человеческих жизней. Даже после тяжелой контузии осталась в строю рядом с товарищами, с кото­рыми не раз рисковала собой. Об одном таком случае она до сей поры не может вспоминать без слез.

Случилось это в Прибалтике солнечным майским днем 1945 года. В бою под Ригой батальон, в котором несла службу молоденький фельдшер с русыми, по-мальчишески стрижеными волосами, был окружен фашистами. Един­ственный оставшийся проход был пристрелян немецкими минометами. В небе то и дело кружили вражеские самоле­ты, не давая батальону выйти на дорогу. Оказавшись отре­занным от дивизии, он заблудился в густом лесу. Вот как об этом вспоминает сама Галина Прокопьевна:

— Мы почти не спали. Как обычно, двигались ночью, де­лали только короткие привалы для отдыха. Нас, девушек, в роте было две, и мы старались держаться поближе к бой­цам. Так было безопаснее. Места-то незнакомые, да и при­балты относились к нам недружелюбно. Притом в любую минуту можно было столкнуться с немцами, которые рыскали по лесу небольшими группами. Приходилось соблюдать большую осторожность, двигаться скрытно, не выходя на открытую местность. Хутора старались обходить стороной, оттуда и из автомата могли пальнуть. В редких случаях все же приходилось обращаться к населению, чтобы разжиться кар­тошкой или набрать во фляжки колодезной воды. Большая часть хуторов пу­стовала. Хозяева, особенно позажиточнее, оставляли жилье и укрывались где-то в лесу. Заходим в один домишко, а там ни души, только на столе два ведра с яйцами. Ребята обрадовались, животы-то у всех давно подвело. Но комбат запретил брать, велел сначала проверить, не припрятана ли мина. На наше счастье, все оказалось в порядке, «трофей» был употреблен по назначению.

Не знаю, сколько километров мы прошагали, пока вышли на грунтовую до­рогу. Где-то неподалеку то и дело слышались взрывы и пулеметные очереди, в небе мы видели вражеские самолеты, но продолжали движение. Мне не по­везло — сбившаяся портянка так натерла ногу, что та в сапоге горела огнем. Пока хромала, останавливалась, чтобы переобуться, приотстала от своих. Ду­маю, проеду хотя бы немного на санитарной подводе. Глянула, а ее не видно. Прошла за поворот и ахнула. У дороги лежат убитые лошади, брички опроки­нуты и никого из бойцов. Стою, как вкопанная, не знаю, то ли кричать, то ли плакать. Вдруг вижу — по дороге бегут старшина и санитарка Лида. «Чего стоишь?! — кричат. — Видишь, самолеты летят!» Вместе бросились что есть сил к оказавшемуся рядом полю. Пали в неубранную с прошлого года пшени­цу, закрыв голову руками. Страху натерпелась досыта. Два или три самолета, сколько их было, не знаю даже, стали низко кружить над нами и обстреливать из пулеметов. С каждым новым заходом сердце замирало от ужаса. Зажмурива­ла глаза и думала: «Только не в лицо!» Очень не хотелось помирать в двадцать с небольшим лет, да еще в конце войны. Но дело молодое. Когда рев моторов и свист пуль ненадолго стихал, тихонько поднимала голову, чтобы посмотреть, что творится вокруг. Верите, самолеты летели так низко, что можно было раз­глядеть силуэты летчиков. Слышу, старшина зовет: «Девчонки, вы живы?» — «Живы еще», — отвечаем.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Галина_Проко­пьевна_Ветрова_(Шабалдина)._Родилась_и_выросла_в_Омутинском_районе._По_окон­чании_девя­ти_классов_работала_секретарем-машинисткой_в_райфинотделе,_а_затем_в_военкомате._В_августе_1942_года_ее_на­правили_в_Ом­ское_военно­медицинское_училище_им._Щорса._Через_год_младший_лейтенант_медицинской_службы_Галина_Шабалдина_от­была_к_новому_месту_службы_в_417-ю_дивизию_на_должность_военфельдшера._



Когда закончился обстрел, оставшиеся в живых бойцы стали выходить из леса. Командир, не помню по имени, мы тогда по званиям обращались, капитан, кажется, приказал собирать раненых. Двое солдат убиты. Много было и тех, кто не успел добежать до леса и был настигнут вражеской пулей. Мы с Лидой стали в первую очередь перевязывать особо тяжелых. Один боец получил ранение в живот, умер сразу. Другому перевязываю окровавленную голову, слезы ручьями бегут по щекам, но говорю: «Потерпи, миленький, все хорошо, будешь жить!» Особо утешать было некогда, перевязала и дальше к другим раненым. Кого волоком, кого на шинелях — вынесли всех в ложбин­ку у дороги. Что делать дальше? Немцы могут вернуться, и тогда все поляжем. Бойцы подняли из кюветов перевернутые подводы, но у нас не было ни одной лошади. Глядим, пылит какая-то грузовая машина. Несмотря на наши просьбы остановиться, шофер даже не притормозил, промчался мимо. Второй появив­шейся машине бойцы загородили дорогу и, наведя автоматы, потребовали погрузить раненых. «Куда я их?!», — попытался возразить водитель. «Дове­зешь до ближайшего медсанбата», — приказал командир. Осталось добыть лошадей для обоза. Командир послал двух бойцов в разведку на ближайший хутор. На небольшом подворье они встретили какого-то старичка, который по-доброму отнесся к появлению советских солдат. Местный житель расска­зал, что все богатеи в округе попрятали лошадей в сене. «Увидите стожок, зна­чит, и лошадь там», — уверял старик. Не обманул латыш. Бойцы проверили все скирды, нашли несколько лошадей, которых хватило для санитарной повозки, кухни с продуктами, пушки и подводы с оставшимися снарядами. Мы снова двинулись в путь, не зная, что нас ждет впереди. На одном из привалов ком­бат связался по рации со штабом, потом собрал личный состав и объявил: «То­варищи бойцы! Война закончилась!» Несмотря на усталость, радости нашей не было предела.

_Анжелика_ПАЙВИНА_






Сибирский «Варяг»: подвиг в Карском море


СОБЫТИЕ, РАССКАЗ О КОТОРОМ ПОСЛЕДУЕТ НИЖЕ, ПРОИЗОШЛО ПУСТЬ И В ГРОЗНЫЕ ВОЕННЫЕ ГОДЫ, НО В МЕСТАХ, ВЕСЬМА ОТДАЛЕННЫХ ОТ ФРОНТОВ ВЕЛ ИКОН ОТЕЧЕСТВЕННОЙ. 25 АВГУСТА 1942 ГОДА ЭКИПАЖ ЛЕДОВОГО ПАРОХОДА «АЛЕКСАНДР СИБИРЯКОВ» В ВОДАХ КАРСКОГО МОРЯ ПРИНЯЛ НЕРАВНЫЙ БОЙ С ФАШИСТСКИМ КРЕЙСЕРОМ «АДМИРАЛ ШЕЕР». ПОДВИГ, СОВЕРШЕННЫЙ СИБИРЯКОВЦАМИ, НАВСЕГДА ВОШЕЛ В ИСТОРИЮ РОССИЙСКОГО ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА И ОСВОЕНИЯ ТЮМЕНСКОЙ АРКТИКИ.








_Анатолий_Качарава_



Написал «весьма отдаленных от фронтов» и задумался: прав ли я? Да, летом 42-го враг рвался к Волге и Северному Кавказу. Да, именно на этих стратегических направлениях и были сосредоточены главные удары фашистских войск. Но ведь и в северных морях, омывающих просторы нашей страны, в то время тоже было неспокойно. И вот почему.

В конце июня из Исландии вышел «PQ-17», семнадца­тый конвой (ставший впоследствии легендарным благо­даря повести Валентина Пикуля), который насчитывал тридцать четыре морских транспорта с грузами различ­ного назначения, предназначенными для Советского Союза. Германия направила навстречу «семнадцатому» десятки мощных военных кораблей, в том числе линкор «Тирпиц». Узнав об этом, англичане, охранявшие конвой, дали приказ своим крейсерам и миноносцам оттянуться в расположение эскадры, оставив гражданский транспорт на произвол судьбы. В этой непростой ситуации на выруч­ку пришли советские полярные летчики и моряки. За три недели в обстановке ожесточенных боев общими усилия­ми они сумели спасти несколько сотен человек, но... Фак­тически конвой был уничтожен.

Малодушие и нерешительность, проявленные англича­нами, окрылили врага, дали ему возможность почувствовать себя настоящим хозяином Арктики. И когда немцам стало известно о выходе через Берингов пролив на трассу Севморпути большой группы советских транспортов, они приняли решение отправить в район его прохождения тяжелый крейсер (или «карманный линкор», как его еще называли) «Адмирал Шеер» и несколько подводных лодок. Отправить отнюдь не на прогулку. К тому моменту в недрах немецкого генштаба была разработана грандиозная военно-морская опера­ция «Вундерланд» («Страна чудес») для перехвата и уничтожения этого кон­воя.

16 августа «Адмирал Шеер», выйдя из норвежского порта Нарвик, напра­вился в сторону Баренцева моря. Вскоре он обогнул северную конечность Но­вой Земли и оказался в другом море — Карском...

С началом войны ледовый пароход «Сибиряков» вошел в состав ледоколь­ного отряда Беломорской военной флотилии. На судне были установлены два 76-мллиметровых, два 45-миллиметровых орудия и зенитные пулеметы. Экипаж парохода пополнили артиллеристы, а его капитан, Анатолий Качарава, получил воинское звание «старший лейтенант». Ледокол занимался достав­кой военных грузов, войск и продовольствия по Белому морю, хотя морякам приходилось выполнять задания, связанные с походами по территории Севморпути, вплоть до Северной Земли.

Так было и на этот раз. Возвратившись в Диксон с острова Уединения, ка­питан получил срочный приказ доставить на Северную Землю оборудование и людей для последующего обустройства на острове полярной станции. Загру­зившись, утром 24 августа 1942 года судно вышло в море.

—  Счастливого пути! — кричали с берега провожающие.

—  К черту! — по старой морской традиции отвечали с «Сибирякова».

Никто из тех, кто был на пароходе, еще не знал, что всего через сутки всем

им предстоит страшное испытание...

О том, что произошло с «семнадцатым», сибиряковцам было хорошо из­вестно. Поэтому когда утром 25 августа Качарава услышал крик находящегося на наблюдательном мостике сигнальщика Алексеева: «Слева впереди по кур­су на горизонте вижу дым!», капитан приказал запросить, что это за судно, его название и под каким флагом плавает. То, что оно является военным, Ана­толию Алексеевичу стало ясно, едва он взглянул на него в бинокль. В голове мелькнуло: «Крейсер? Или линкор?» С такими большими судами «Сибирякову» сталкиваться в северных водах еще не приходилось. В 13 часов 17 минут на Диксон с парохода ушла телеграмма: «Вижу крейсер неизвестной нацио­нальности, идет без флага».

Наконец с той стороны передали название корабля — «Тускалуза», подняли американский флаг. И буквально тут же запросили семафором ледовую обста­новку в проливе Вилькицкого. В то, что это американцы, капитану верилось с трудом. «Откуда им быть здесь в эту пору?» Ответ с Диксона подтвердил тре­вожные предположения: «Корабль считать противником. Действовать соглас­но боевой инструкции». Качарава подумал: «До Белухи (одного из ближайших островов. — П.Д.) дойти не успеем. Значит, примем бой!» Команда единодушно поддержала своего капитана, люди были готовы идти на смерть.

Хотя силы были заведомо неравны. Судите сами: ледовому пароходу, име­ющему на своем борту четыре средних артиллерийских пушки, противосто­ял бронированный и вооруженный до зубов (шесть 280-мм, восемь 150-мм, шесть 105-мм орудий, восемь торпедных аппаратов и два боевых самолета!) монстр! Добавьте к этому двойное превосходство в скорости (26 и 13 узлов), тройное в водоизмещении (1000 и 3000 т), не говоря о том, что экипаж «Шеера» насчитывал более 900 человек (наших, к слову, было в девять раз меньше).

Поняв, что обман не вышел, на крейсере подняли красно-белое полотнище со свастикой. На полном ходу он стал быстро приближаться к советскому суд­ну. К тому времени на «Сибирякове» уже была объявлена боевая тревога, ко­манда заняла места согласно боевому распорядку. Немцы, сделав предупреди­тельный выстрел, передали сигнал спустить флаг и сдаться. И тогда командир парохода приказал открыть огонь.

«Сибиряков» пошел навстречу врагу. Неужели таран?! Фашисты, ошелом­ленные дерзостью русских, открыли по кораблю огонь практически из всех орудий. Вражескими снарядами была сбита мачта, прекратилась радиосвязь. Очередные залпы уничтожили кормовую батарею. Возник пожар. А тут еще пробоины в борту... Советские моряки боролись с огнем. Сбило флаг, который вызвался вновь поднять на остатки мачты один из матросов. Едва успев сде­лать это, он был сражен наповал осколком разорвавшегося снаряда.








_25_августа_1942_года_экипаж_ледо­вого_парохода_«Александр_Сибиряков»_в_водах_Карско­го_моря_принял_неравный_бой_с_фашистским_крейсером_«Ад­мирал_Шеер»._



Когда стало ясно, что продержать­ся на плаву не удастся, капитан при­казал спустить шлюпки и открыть кингстоны, чтобы потопить ледокол. На борту израненного судна оста­лись два неразлучных друга — главный механик Николай Бочурко, один из старожилов «Сибирякова», и помполит Зелик Элимелах. Обнявшись,  они ушли на дно вместе со своим кораблем. Тяжелораненого, находящегося без сознания Анатолия Качараву моряки спустили в шлюпку.

В 14 часов 5 минут на Диксоне при­няли последнюю радиограмму с гиб­нущего сибирского «Варяга»: «Горим, прощайте...».

Некоторое время фашисты продол­жали расстреливать барахтающихся в воде защитников «Сибирякова». Чу­дом удалось спастись без малого трем десяткам обессиленных и израненных советских моряков. Далеко, конечно же, они уплыть не смогли. Немцы послали в сторону единственной шлюпки катер с вооруженными матросами. Во время ее захвата, не желая сдаваться в плен, геройски погиб кочегар Николай Мат­веев.

Двое суток спустя после боя с «Сибиряковым» вражеский крейсер вплотную подошел к порту Диксон. Одна за другой его атаки успешно отражались ог­нем береговой батареи, сторожевым кораблем «Дежнев» и транспортом «Ре­волюционер». Опасаясь кораблей и авиации Северного флота, «Шеер» отсту­пил, в конце концов оставил Карское море и возвратился на базу в Нарвик...

Конечным пунктом «путешествия» пленных советских моряков с «Сибиря­кова» стал концентрационный лагерь Марине-Дулак близ польского города Гдыня. Бесконечные допросы, избиения вперемежку с непосильной работой... Но мысли об освобождении не покидали их и здесь. Наладили связь с польски­ми подпольщиками, готовили побег. А затем...

Судьба разбросала сибиряковцев по разным лагерям. Бежать удалось лишь нескольким. Остальных весной 1945 года освободили наступающие части Со­ветской армии.

Адмирал Головко, во время войны командующий Северным флотом, впо­следствии напишет: «Нельзя сравнивать бой «Шеера» и «Сибирякова» с пое­динком между Голиафом и Давидом. Нельзя даже говорить всерьез о бое или поединке. Более уместно сравнить действия сибиряковцев с подвигом Алек­сандра Матросова. Только это был коллективный подвиг, и тем он особенно дорог».

_Петр_ДИСТАНОВ_








Медицинский брат



АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ ГРИГОРЬЕВ ВСЮ ВОЙНУ ВЫНОСИЛ РАНЕНЫХ С ПОЛЯ БОЯ, ПЕРЕВЯЗЫВАЛ, ОПЕРИРОВАЛ... А САМ ОСТАЛСЯ ЦЕЛ И НЕВРЕДИМ. СЧИТАЕТ — РОДИЛСЯ ПОД СЧАСТЛИВОЙ ЗВЕЗДОЙ.








_Александр_Григорьев._1945_год_



ИЗ ЭТОГО ПАРНЯ БУДЕТ ТОЛК!

Маленькую комнату заливало щедрое июньское солнце. Четверо молодых людей готовились к выпускным экзаме­нам в фельдшерско-акушерской школе. За два года учебы они сдружились, хотя родом все были из разных мест.

—  Ребята, мне на днях письмо пришло из дома, — вдруг сказал балагур и весельчак Николай. — Пишут, что над се­лом прошумел ливень с градом и громом, все побило, даже у некоторых домов крыши посрывало.

—  Это плохо, — пробурчал всегда серьезный и немного­словный Гриша.

—  Ты это на что намекаешь? — спросил Николай.

—  На ураган. Вы разве не слышали, что фашисты к на­шим границам войска подтягивают.

—  Неужели война будет?

Ребята задумались. Александр, не принимавший уча­стия в разговоре, не придал большого значения этим сло­вам. Его голову занимали совсем другие мысли. Два года в фельдшерско-акушерской школе, где он учился с боль­шим желанием, позади. И вот он, молодой дипломирован­ный фельдшер, вернется в родной Аромашевский район и начнет лечить земляков. Так хотел отец Яков Иванович. Он был самым грамотным человеком во всей деревне, за­кончил церковно-приходскую школу и заведовал ликбе­зом. Горе в семью пришло внезапно: в 36-летнем возрасте умерла его любимая жена Матрена. Оставшись один с двумя детьми, одному из которых не исполнилось и десяти лет, Яков Иванович сказал старшему:

—  Сынок, ты учишься в школе хорошо. Выучись на доктора и лечи людей, чтобы они не умирали молодыми, как ваша мамка.

До исполнения мечты оставалось меньше месяца, но...Диплом об окончании фельдшерского отделения Александр Григорьев получал, когда фашистские самолеты на западе _уже_ бомбили наши города. И пришлось не достигшему восемнадцатилетия парню сменить белый халат на солдатскую гимнастерку. Их, шестнадцать выпускников Тюменской фельдшерско-акушерской школы, не отпустив даже на пару дней домой, отправили в расположение Свердлов­ского военного комиссариата. Со щемящей болью в сердце покидал он Тю­мень. Разве мог молодой фельдшер подумать, что вернется на свою малую ро­дину лишь через четырнадцать лет?

Стоял апрель. В тяжеловатом весеннем воздухе нельзя было уловить пения жаворонков, а набирающая силу природа как-то не вписывалась в изможден­ные, сиротливо стоящие города и села. Эшелоны двигались по направлению к Сталинграду. Фельдшер санитарной роты 213 отдельного батальона связи Александр Григорьев, наблюдая из окна вагона за всем этим, вспоминал милую сердцу деревеньку Валгино, от­чий дом и младшего братишку Зиновея. Как он там? Отец к тому времени женился, не обижает ли его чужая тетенька? Мысли солдата прервало оживление в вагоне: оказывается, первый состав попал под бомбежку вражеских самолетов. Путь вперед от­резан. Их эшелон направили в сторону Ржева. До небольшой станции Погорелово пришлось добираться пешком.








_Александр_Яковлевич_Григорьев_(справа)_с_другом._1948_год._Край_Темплин,_земля_Бранденбург._Во_время_службы_в_советской_военной_администрации_в_Германии._



В санитарной роте фельдшер Григо­рьев был самым молодым. Мужики по­старше подшучивали над ним, но на его защиту всегда вставал главврач Виктор Иванович Берло. Он ценил в молодом сибиряке скромность, чувство состра­дания и ежеминутное желание прийти на помощь ближнему.

Когда они еще ехали в поезде, один из солдатиков на станции решил сбе­гать за водой, но не рассчитал и попал под встречный состав. Ему перереза­ло обе ноги. Молоденький лейтенант Григорьев, еще не нюхающий пороха, не имеющий практических навыков, первым бросился на помощь. Опыт­ный врач Берло видел, как Александр быстро и профессионально оказал по­мощь бедолаге.

—  Из этого парня будет толк, — сказал он тогда своим коллегам.

Боевое крещение фельдшер Григо­рьев принял позднее — в конце авгу­ста 1942 года в Калужской области. Бои здесь шли страшные, кровопро­литные.

—  Фашисты по нашей пехоте били прицельным огнем, преобладала ави­ация. Мы даже шутили: «Самолеты пешком ходят», — вспоминает ветеран Ве­ликой Отечественной. — От нашей дивизии не осталось и трети, но оборону мы все-таки прорвали.

Позже были другие бои и еще более жестокие артналеты. Много солдат гиб­ло, еще больше оставались искалеченными, израненными, умирали от боль­шой потери крови. Медработники сутками были на ногах. С поля боя, рискуя собственной жизнью, выносили раненых и тут же, в уцелевших бараках или разбитых на скорую руку палатках оперировали их. Случалось, снаряды по­падали в пункты медицинского расположения.

1943 год. Смоленская область. Сплошные бои. Медсанчасть разместили в четырех уцелевших от бомбежки домах на краю деревни. На подводах (а за санитарной ротой было закреплено десять лошадей) то и дело подвозили раненых. Такое их количество фельдше­ру Григорьеву видеть еще не прихо­дилось — они лежали всюду: в сенях, комнатах и даже на полу и печах. Сто­ны, запах крови, человеческого пота — от всего этого кружилась голова.








_Александр_Яков­левич_Григорьев_(крайний_слева_в_верхнем_ряду)_с_друзьями_во_время_службы_в_Германии._1949_год_



—  Сынок, — позвал фельдшера Григорьева пожилой солдат. От боли он терял сознание, еле говорил. — Я чувствую, не выжить мне. Поставь какой-нибудь укол, чтобы я не мучил­ся.

Сердце Саши сжалось. У фронтови­ка, вдвое старше его, перебиты обе ноги, осколком задета грудь, большая кровопотеря.

Взяв себя в руки, фельдшер сде­лал больному новокаиновую блокаду и начал накладывать шины. На по­мощь подоспела молоденькая сани­тарка — кубанская девчонка. Она уже второй год служила с Сашей в одной медроте и всегда оказывалась рядом в нужный момент. Позднее эта хруп­кая, смелая и лихая казачка, когда их рота наткнется на дзот, поднимет солдат в бой, чем и решит его исход.

Да, прав был поэт, когда написал: «Стоят обелиски на каждой военной версте. Еще бы поставить один — медицинской сестре...».

А бой не утихал. Из десяти осталась одна лошадь и одна подвода. Раненых несут на руках, тащат на плащ-палатках. Григорьев несколько раз выбегал из помещения, чтобы перевязать больных прямо на поле боя. В такие минуты он не боялся погибнуть, а боялся не успеть оказать кому-то медицинскую по­мощь.

Вернувшись после очередной вылазки, он услышал тихий шепот: «Мама, мамочка». Молоденький, безусый солдатик в дальнем углу, лежа на полу, кор­чился от боли.

—  Потерпи, милый. — Саша склонился над ним и увидел огромные голу­бые глаза, наполненные слезами. — Ты сильный, смелый, потерпи. Вот попра­вишься и к маме поедешь.

Пока парня готовили к операции, он скончался.

Когда бой немного стих, главврача Берло вызвали на КП, оттуда он вернулся не в настроении.

—  Григорьев, принеси-ка мне немного спирта, да сходи в соседний лесок, там дикий лук, я видел, растет. Нарви на закуску.

Спиртное в медчасти было всегда. Его давали больным, чтобы облегчить их страдания, или вместо наркоза, иногда использовали в целях стерилиза­ции. Александр плеснул в кружку чистого спирта, подал главврачу и побежал за луком. Прячась в воронках, ползком добрался до леса. К счастью, луковая полянка уцелела, и Александр быстро нарвал большую охапку жгучего пера, побежал обратно. Начальник санитарной службы Берло все так же сидел на крылечке. Подбежав к нему, Александр не сразу понял, что он мертв: пуля попала ему прямо в голову. Молодой лейтенант сел рядом и тихо заплакал.

—  Образ этого человека ношу в своем сердце всю свою жизнь. Это был высокопрофессиональный врач, добрейшей души человек, мой Учитель, — со слезами на глазах говорит мой собеседник.



ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

В августе этого года Александру Яковлевичу Григорьеву исполнится 87 лет. Естественно, пошаливает здоровье, но память отчетливо сохранила события тех далеких военных лет. Он рассказывает мне о своей жизни, будто пере­листывает страницы, и воспоминания возвращают его то в Витебск, то в Балышевку, то в Зубцов, то в Латвию. Да, именно здесь, на границе с Восточной Пруссией, 7 мая 1945 года советские бойцы, среди которых был старший лей­тенант Александр Григорьев, принимали капитуляцию немецких войск.

Четыре года прошагал дорогами войны фельдшер Григорьев. Бывал в раз­ных переделках, но, к счастью, ни разу не был даже ранен. Видать, родился под счастливой звездой. В доказательство этому он припомнил еще один случай...

Поступил приказ о срочной передислокации. Под покровом ночи солдаты помогли медикам установить на большой поляне посреди леса две палатки под медсанчасть. В них сразу же разместили раненых и, не дожидаясь рассве­та, медработники приступили к своим обязанностям. Наступило утро. Первые лучи солнца обласкали землю. Тишина.

—  Я перевязывал больного, рядом врач с медсестрой оперировали тяже­лораненого. Вдруг раздались взрывы, и не где-то далеко, а совсем рядом. Это скоростной истребитель-бомбардировщик сыпанул кассетными бомбами. Одна из них разорвалась прямо за моей спиной. Все, кто был рядом, погибли, на мне же только халат с гимнастеркой порвало, — вспоминает старый солдат. — Почти все тогда были либо мертвы, либо ранены. Из одиннадцати медра­ботников я один остался целый и невредимый. Вот и пришлось мне в одиноч­ку оказывать первую медицинскую помощь пострадавшим и эвакуировать их в безопасное место. За это и был представлен к ордену Красной Звезды.

Дороги фронтовику и другие награды: орден «Отечественной войны II сте­пени», медаль «За боевые заслуги», «За освобождение Белоруссии». К ним до­бавились «За освоение целины», юбилейные.

—  Я ведь на фронте танки не подбивал, а медицинскую помощь оказывал. За что меня сильно награждать-то? — скромничает Александр Яковлевич. А кто считал, скольким солдатам спас жизнь молодой военный фельдшер из сибирской глубинки?

После Великой Победы Григорьев два года служил в 16-й отдельной Ви­тебской Краснознаменной стрелковой дивизии. Здесь он встретился со своей первой и единственной на всю жизнь любовью. Дочь военного офицера Лида работала в отделе СМЕРШа секретарем. Многие заглядывались на эту краси­вую миниатюрную девушку, но свое сердце она отдала стройному и всегда под­тянутому сибиряку Саше. Вскоре у них родились первая дочь Светлана. Жить бы да радоваться, однако в 1947 году военнообязанный Григорьев получил направление в г. Брандербург фельдшером комендатуры советской военной администрации в Германии. Основной ниточкой, что связывала Александра с семьей, которая в это время жила в Ташкенте, были письма — теплые, неж­ные, полные любви и заботы о своих ближних.

_Наталья_ТАЙЛАКОВА_








Хозяйство Дмитриева



УЧЕНЫЙ-АГРОНОМ И ЕГО ПОДЧИНЕННЫЕ ОБЕСПЕЧИВАЛИ ФРОНТОВИКОВ ВИТАМИННОИ ЗЕЛЕНЬЮ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Владимир_Дми­триевич_ДМИ­ТРИЕВ_родился_в_1909_году_в_с._Волог_Новгород­ской_волости._В_1934_году_получил_специ­альность_агро­нома,окончив_Киевский_сель­скохозяйствен­ный_инсти­тут_



СЫН ОФИЦЕРА ЦАРСКОЙ АРМИИ

Для уватцев Владимир Дмитриевич Дмитриев — ученый-агроном, который, трудясь на сортоучастке дерев­ни Лебаут, с 1952 года и на протяжении двадцати лет воз­главлял научную селекционную работу на Уватской земле.

Знают его и как творческого человека — поэта и ху­дожника, чьи гражданские и поэтические размышления о смысле жизни, о ее непреходящих ценностях, о времени и месте человека на земле легли в сборники стихов «Путя­ми жизни» и «Мой костер».

Но есть еще и другая, так сказать, непарадная сторона этой удивительной личности, о которой знают те, кому довелось общаться с этим необыкновенным человеком в обычной жизни. Именно эта сторона приоткрылась пе­ред нами в день памятной для меня встречи накануне его столетнего юбилея.

— Я — сын офицера царской армии. Фото отца — един­ственная реликвия дореволюционного времени, которую бережно храню, — поделился не по-столетнему молодой старец. — Я так долго живу, что успел стать свидетелем многих исторических событий. Поэтому такие тяжелые времена, как революции, коллективизация, репрессии, войны или исторические личности — Керенский, Ленин, Сталин — для меня не просто факты и фигуры прошлого, знакомые по учеб­никам. Сто лет, век — это много даже для развития государства, что уж там говорить о жизни обычного человека.

Несмотря на возраст, память Владимира Дмитриевича прочно хранит вос­поминания о былом...

Бывший младший научный сотрудник отдела агротехники селекционного центра Московского института зернового хозяйства с тяжелым сердцем про­вожал воинские составы, идущие на восток.

Как он ни уговаривал сотрудников военкомата с первых дней войны от­править его на фронт, каждый раз слышал в ответ, что на специалистов рас­пространяется бронь. И вот вместо передовой его двинули в тыл, в Абатский район Омской области на должность главного агронома Максимовской МТС. На месте сразу включился в работу и продолжал настойчиво осаждать район­ный комиссариат.

Известие о мобилизации 18 сентября 1941 года воспринял как восторже­ствовавшую справедливость. Попал в 368-ю стрелковую дивизию, направ­ляющуюся на Карельский фронт, командиром артиллерийского расчета. Пыт­ливый ум ученого не дремал и в столь непривычной для человека мирной профессии обстановке. Об этом позволяет судить благодарность командова­ния, записанная в книжке красноармейца, — за изобретение специального приспособления для самоходного передвижения снарядов, с помощью кото­рого удалось захватить укрепленный вражеский дзот.



_В_довоенные_годы_работал_в_Московском_институте_зернового_хозяйства,_в_первые_ме­сяцы_войны_—_главным_агрономом_в_Абатском_районе_Ом­ской_области._18_сентября_1941_года_был_мобилизован_на_фронт._Вое­вал_на_Карель­ском_фронте_в_368-й_стрел­ковой_дивизии,_прошедшей_с_боями_от_Ле­нинграда_до_Норвегии._



Но война — это не только поединок армейской выучки, техники и силы духа. Война многолика.

—  Положение советской армии на севере страны усугублялось болезнями, связанными с отсутствием полноценного питания и климатическими услови­ями, — вспоминает Владимир Дмитриевич. — До конца 1943 года жили в зем­лянках. Из-за нехватки продуктов и витаминов многие наши солдаты болели цингой. Приходилось кипятить хвою и пить ее горький настой. Чтобы оздоро­вить личный состав и спасти людей, командование приняло решение создать в прифронтовой полосе подсобное подразделение. Мне, как агроному, поручи­ли его возглавить.

Кругом шла война, гибли люди, а мы вместе с отобранными для работы в хозяйстве бойцами занимались обработкой земли и готовились к посевной. Сельскохозяйственной техники у нас не было, поэтому основным орудием ста­ли лопаты, добытые рачительным старшиной...



НАШЕ ОРУЖИЕ — ЛУК И КАРТОШКА

Копать заброшенную с начала войны землю было непросто. Больших усилий стоило вогнать штык в грунт, бедный черноземом. Вскоре на ладонях солдат, чьи руки руках отвыкли за годы войны от крестьянской работы, появились мо­золи.

—  Землю под огород возделывать — это вам не окопы рыть. Тут все нужно делать с любовью, тщательно разбивая каждый комок, чтобы стала землица мягкой, как пух, воздухом дышала, — бинтуя лопнувшую мозоль поучал неуго­монный старшина Федор Красников молодого парнишку, бойца Сердученко, добавившего себе в метриках лет, чтобы попасть на фронт. По счастливому со­впадению командир роты оказался отцом его одноклассника. Он-то, как гово­рится, от греха подальше определил Сердученко в это необычное подразделе­ние

—  Попадет грязь в ранку, беды потом не оберешься. Ну, какой тогда с тебя работник, а нам вон еще сколько нужно огорода вскопать, — махнув головой в сторону точно катками утрамбованной земли, в течение двух лет не видев­шей плуга, — продолжал по-отцовски наставлять солдата старшина, потом­ственный крестьянин.

Сердученко морщился от боли и, вытирая рукавом потный лоб, с тоской при­слушивался к отголоскам канонады идущего за лесом боя. Больше, чем мозо­ли, его мучило другое, что он не преминул высказать вездесущему старшине, от внимания которого ничто не ускальзывало:

—  Вот кончится война, вернемся домой, а меня спросят: «Где ты воевал? Сколько фашистов убил?» — а что я людям скажу: дескать, землю рыл под гряд­ки да лук и картошку садил?!

—  А ты думаешь, скольких солдат мы сможем от голода спасти, вырастив на­зло врагу урожай! А сколько пользы может принести фронту лук — первейшее средство от авитаминоза и цинги! Только сытый и здоровый солдат может во­евать в полную силу. Ну, сам посуди, много ли у нас свежих овощей, и с какими трудностями они доставляются из глубокого тыла в боевые подразделения, — продолжал, теряя привычную невозмутимость, вещать Красников.

—  И вообще, рядовой, прекратить разговор! — сердито приказал старшина, закончив перевязку. Сердито, потому что сам не раз обращался к Дмитриеву, чтобы командир хозяйства отпустил его назад, в родную боевую роту.

Неизвестно, как долго еще длился бы этот разговор, который внезапно был прерван гулом вражеского самолета.

—  Воздух! — крикнул кто-то, и солдаты из хозяйства Дмитриева бросились на землю.



_Владимир_Дмитриевич_Дмитриев_награжден_орденом_Отечествен­ной_войны_II_степени,_медалями_«За_отвагу»,_«За_боевые_заслуги»,_«За_Победу_над_Германией»,_«За_освобожде­ние_Советского_Заполярья»._



Снизившись над с таким трудом возделанным участком земли, вражеский самолет, точно издеваясь, начал методично обрабатывать его бомбами. Фонта­ны земли взмывали вверх и падали обратно. Не прошло и нескольких минут, как от аккуратно сделанных грядок не осталось и следа. Повсюду дымились во­ронки.

Со слезами на глазах потомственный казак и хлебопашец Федор Красников, плечи которого печально поникли, смотрел на оскверненную землю.

Дмитриев, который сам не раз просил вернуть его в боевое подразделение, чтобы бить врага, до воздушного налета предпочел не вмешиваться в диа­лог между старшиной и рядовым. Теперь же, отряхивая землю с гимнастерки, не глядя ни на кого из подчиненных, чтобы приободрить солдат, уверенно ска­зал:

—  Раз бомбят, значит, то, что мы делаем, фашистам не по нутру. Вот вам и ре­шение спора.

Найдя кинутые впопыхах лопаты, бойцы подразделения молча и с остерве­нением вновь принялись за работу, вкладывая в нее всю свою злость. Теперь же к перекопке земли добавилась еще и засыпка воронок от взрывов.

Ближе к вечеру смолкли звуки отдаленного боя. На западе, сразу за землями хозяйства, в багряном зареве заката темнел лес. Усталое, как ратники на возде­лываемом поле, солнце тяжело опускалось за горизонт.

—  Однако завтра будет ветреный день. Слышь, милок, дай-ка я тебе подсо­блю, — забирая лопату из саднящих от усталости рук Сердученко, сказал подо­шедший к молоденькому бойцу пехотинец. — Подержи оружие. Пока немчура отдыхает, я хоть вспомню, как пахнет она, родимая, по весне, — продолжил он, втыкая штык лопаты в землю. — У нас на Волге земли плодородные, палку вот­кни, и та зацветет.

Пехотинец привычным движением, точно играя, копал твердую землю и с ностальгией продолжал долго и обстоятельно рассказывать о родных местах, о довоенной жизни в колхозе, поля которого раскинулись на много километров вокруг.

А Сердученко, чуть не выронив от усталости винтовку, показавшуюся ему необыкновенно тяжелой, медленно опустился на землю, не замечая колючей прошлогодней травы. Натруженные руки под намокшим от пота бинтом горе­ли огнем. Только теперь он осознал, насколько выбился из сил, и медленным движением вытер пот со лба. Легкий ветерок, овевая влажную гимнастерку, приятно холодил тело.

Оглянувшись вокруг, рядовой Сердученко увидел, что на земле хозяйства Дмитриева стало многолюдно от красноармейцев, пришедших в перерыве между боями на помощь их взводу.

В душе повзрослевшего за этот день рядового Сердученко неожиданно вспыхнуло озарение: бойцы не считают, что их подразделению, на которое были возложены большие надежды по помощи в обеспечении Аармии, легче, чем им на передовой. А с пониманием этого пришла и гордость за порученное дело.



ВОЕННЫЕ СЕЛЕКЦИОНЕРЫ

В землянку к Дмитриеву, занимающемуся при свете лампы разбором полу­ченных из штаба семян, вбежал взволнованный старшина.

—  Товарищ командир! Владимир Дмитриевич, смотрите, кого я вам привел!

Из-за плеча старшины показались су­хонький старик, опирающийся на палку, и молодая девушка.








_Влаоимир  Дмитриев с_супругой_Тасечкой



—  Мы с дедушкой принесли немно­го семян, — чуть смущенно сказала она, теребя концы наброшенного на плечи платка.

Старик, сверкнув на внучку глазами, недовольно крякнул и, осторожно выта­щив из-за пазухи, протянул Дмитриеву небольшой тряпичный сверток, который тот принял как величайшую драгоцен­ность.

—  Правда, семян у нас не так уж мно­го, но есть лук, свекла и калега. Узнав, что вы для армии будете овощи растить, по дворам, у кого что было, собирали. Думаем, что вам на огороде сгодится, — с достоинством поведал старик. — Жалко, что вот семенной картошкой поделиться не можем: подъели картошку за зиму.

     —  А у меня есть горсточка семечек подсолнуха, — встряла в разговор осмелевшая девушка, видя искреннюю радость Дмитриева и старшины от нежданного подарка.

Искренне поблагодарив гостей и угостив их все тем же настоем хвои вместо чая, командир приказал старшине проводить местных жителей. Вернувшись, Красников видел, как Дмитриев с нежностью ученого колдует над подаренны­ми семенами.

— Веришь, старшина, смотрю на них и вижу перед собой ухоженные делянки Московского селекционного центра... А еще представляю, как поднимут над из­рытой сегодня снарядами землей свои золотые головки подсолнухи, нальются со­ком овощи. Победим мы цингу и авитаминоз также, как победим врага. Не может такой народ, как наш, быть побежден. Вот кончится война, — продолжал он убеж­денно, — и каждый солдат вернется домой. Хотя нам еще предстоит сражаться с последствиями военной разрухи, мы будем не просто трудиться, а созидать. Может быть, кто-то из бойцов нашего хозяйства после войны тоже станет агро­номом. А я точно знаю, чем бы хотел заниматься: если жив останусь, обязатель­но буду работать над выведением новых районированных сортов для северных регионов, где получить высокий урожай непросто. Чтобы прокормить население такой огромной страны, надо много хлеба. А высокоурожайных сортов райониро­ванных зерновых, как я понял это работая главным агрономом в Абатском райо­не, пока недостает. Для ученых здесь огромное поле деятельности.

Этот один из многих дней войны очень дорог ученому, агроному и солдату Владимиру Дмитриевичу Дмитриеву...

Взошедшее поутру солнце застало его на огороде вверенного хозяйства.

Наступивший день еще был далек от победной весны 1945-го. Настанет вре­мя, и подразделение Дмитриева вольется в действующую армию. Но до этого предстояло еще многое сделать: вырастить на прифронтовой полосе урожай и убрать то немногое, что удалось получить в обстановке боев. Все, что доста­лось с таким трудом. Каждая картофелина, каждый пучок лука были дороги. Каждый солдат подразделения Дмитриева, выполняя порученное ему задание, вел свою битву с противником, вместе с боевыми частями ковал Победу.

_Нина_ПЕЛЕХ_






Разведчика чуть не похоронили в братской могиле



ВАСИЛИЙ КОШЕЛЕВ ПОСЛЕ БОЯ ОЧНУЛСЯ В ЯМЕ, НАБИТОЙ МЕРТВЫМИ ТЕЛАМИ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Василий_Григорьевич_Кошелев._Родился_12_фев­раля_1923_года_в_деревне_Шайтанка_Уват­ского_района._Окончив_Ново­сельскую_не­полную_школу,_работал_рыба­ком._



МЕЛОДИЯ ГУБНОЙ ГАРМОШКИ

—  Прибыли мы на станцию Петров Вал, что в 400 км от Сталинграда, в сентябре 1942 года, — вспоминает Ва­силий Григорьевич Кошелев. — Шли в Сталинград пеш­ком только ночью, чтобы не привлекать внимания воз­душной разведки противника. На передовую прибыли рано поутру, а назавтра уже получили боевое крещение. Мы наступали на город с севера, и было хорошо видно, как он дымился в руинах после массовых бомбежек.

В нашем взводе полковой разведки за годы войны по­добрались бывалые люди, на которых мы, выпускники школы младших командиров при Тюменском военно­пехотном училище, смотрели с восхищением. В школу младших командиров, а потом и на фронт, я попал вместе с земляками Тимофеем Водянниковым и Константином Кошкаровым. Тимофей был родом из деревни Остров Ива­новского сельского совета, а Константин — из деревни Новое село Уватского района.

Разведчики всегда чем-то неуловимым выделялись среди других солдат — своей серьезностью и умением правильно оценивать ситуацию во время рейдов во вра­жеские тылы и показной бесшабашностью что ли. То ли потому, что каждый раз, отправляясь в расположение врага, никто не мог гарантировать, что вер­нутся живыми и здоровыми. То ли потому, что каждый из разведчиков сам по себе был человек необыкновенный, настоящий специалист своего дела.

Люди во взводе собрались разного возраста и разных национальностей. Са­мым старшим среди нас оказался ленинградец по фамилии Лотко — мужчина крупный и неторопливый в движениях, но отличавшийся необыкновенной силой. Некоторые были еще совсем молодыми, зелеными пацанами, но у каж­дого имелся собственный довоенный жизненный опыт.

20 октября по приказу командования взвод полковой разведки принимал участие в наступлении севернее Сталинграда. Батальон, которому был при­дан взвод, с тяжелыми боями, теряя боевых друзей, продвинулся на 20 кило­метров. Те, кто был на войне, тот знает, что в такие минуты каждый боец живет на пределе возможностей, потому что постоянное напряжение сил изматывает.

Взвод полковой разведки основался в еще недавно принадлежавшем нем­цам окопе.

Ирек, уроженец Казани, о красоте которой любил рассказывать однополча­нам, пытался извлечь какую-то незамысловатую мелодию из трофейной губ­ной гармошки, прихваченной во время ночной вылазки в тыл врага.

—  Тьфу ты, — плюнул с досады седовласый старшина Лотко, — хватит тебе уже пиликать. Тоже мне, нашел инструмент. На нем какой-нибудь Ганс играл, который наших людей расстреливал, а ты... 

—  Гармошка-то тут причем, — любуясь инструментом, ответил Ирек, — ее ведь мастер делал. Откуда он мог знать, что она фашисту достанется. — И, вновь прижав гармошку к губам, принялся наигрывать. Постепенно звуки мелодии выровнялись и зазвучали печально, волнуя души солдат какой-то щемящей тоской.



_После_моби­лизации_в_ноя­бре_1941_года_был_направ­лен_в_Первое_Тюменское_пехотное_учи­лище,_затем_—_на_фронт._С_сентября_1942_года_уча­ствовал_в_боях_за_оборону_Сталинграда._Получив_ране­ния,_находился_в_Ульяновском_эвакогоспи­тале,_затем_воевал_в_соста­ве_8-й_гвардей­ской_армии._



Уватцы, не сговариваясь, старались держаться поближе друг к другу. Скру­тив одну на троих самокрутку, по очереди курили.

—  Знатный табачок, забористый, — после очередной затяжки передавая самокрутку Кошелеву, сказал Водянников, — и тихо добавил: — И чего стар­шина к казанцу привязался? У него недавно старший брат погиб, может, ему эта гармошка помогает горе переносить?

—  У старшины к фрицам особый счет: его семья в блокаде, — ответил Ко­шелев. — Лотко не знает, живы ли родные.

И тут друзья вспомнили, как перед началом контрнаступления старшина надел чистую нательную рубаху. Укладывая снятое с себя белье в вещмешок, вытащил выданную накануне боя банку тушенки. Подержав ее в руке, тяже­ло вздохнул:

—  Моим бы сейчас... Ленинград жив, но он голодает. Хлеб и тот выдают строго по карточкам. Придумали холодец из столярного клея варить, да толь­ко где его взять.

Понимая тревогу старшины, каждый тогда невольно подумал о близких. Как они там?

—  Хорошо, что если даже не уродятся хлеба, то наши у реки голодать не бу­дут, — поделился тихо с друзьями Тимофей Водяннников. — Рыба выручит, да и лес подсобит.

Друзья согласно закивали головами, поддерживая мнение Тимофея.



ВЫРУЧАЙ, ТРЕХЛИНЕЕЧКА!

Раздался резкий вой снаряда, и взрыв накрыл окоп, занятый бойцами взвода. Резко взвизгнув, замолкла гармошка. А следом начался такой ураган артиллерийского огня, что невозможно было поднять голову. Вцепившись в трехлинейку, каждый боец стремился вжаться в землю.

Словно со стороны, как в страшном кино, старший сержант Кошелев уви­дел, что вдруг выпало оружие из рук старшины, завалившегося набок. На его груди быстро разрасталось ярко-красное пятно. Рядом стонал другой сол­дат, которому разворотило осколком плечо. Крикнув: «Санитара!», Кошелев, успевший заметить, что его земляки рядом и живы, вцепился в винтовку и, сосредоточенно прицелившись, стал вести огонь по цепи наступающих фа­шистов, атаку которых поддерживали танки. Черные громады, беспрестанно ведущие огонь, стремительно приближались. Казалось, что ничто не сможет их остановить.

Справа раздались залпы вступившей в бой нашей артиллерии.

—  Подбросьте гадам огня, чтоб им на нашей земле было жарче, чем в аду, — прокричал Тимофей.

Видя, что скорость вражеских танков, старающихся увернуться от снаря­дов, снизилась, бойцы, на которых не могла не произвести тяжелого впечат­ления смерть их товарищей, несколько приободрились.

Кто-то из солдат взвода выскочил из окопа и, припадая под завесой дыма к многострадальной выжженной Сталинградской земле, изловчившись, мед­ленно пополз навстречу танку. А затем, привстав, резко бросил гранату и тут же упал сраженный пулей, не успев увидеть, что погиб не понапрасну.








_Далее_боевая_дорога_солда­та_в_составе_232_стрелко­вой_дивизии_прошла_че­рез_Украину_и_Литву_и_за­вершилась_ранением_и_кон­тузией_в_сра­жении_за_город_Шауляй._После_излечения_в_го­спитале_был_комиссован_как_инвалид_войны._



Огонь и черные клубы дыма окутали вслед за первым вражеским танком и второй, в который угодил артиллерийский снаряд. Немецкие танкисты, вы­бравшиеся из горящей машины, попали под прицельный огонь и остались ле­жать на земле, которую они очень хотели заполучить. Автоматчики дрогнули и стали под шквальным огнем красноармейцев поспешно отступать.

Пахло гарью и дымом. Вся земля была изрыта снарядами, выворотивши­ми корни деревьев. Не умолкая, грохотали орудия. Прозвучала команда: «В атаку!», и разведчики, оставив раненых и убитых на поле боя, с каким-то остервенением бросились вперед.

На пути взвода на открытой местности в воронке «окопался» третий из под­битых фашистских танков, высадивших десант. Не имея возможности пере­двигаться из-за повреждения ходовой части, он, крутясь на месте, продолжал вести яростный огонь из крупнокалиберного пулемета. За его броней укры­лись несколько немецких пехотинцев. Их огонь косил наших солдат, которым негде было укрыться, не давал поднять голову от земли.

Фашисты были вооружены автоматами, а у наших — винтовки, да еще у не­которых остались неиспользованные гранаты, из тех трех, что выдали перед боем. Не до геройства было; только умирать, как забившийся в землю крот, не хотелось.








_Кошелев_на­гражден_ор­деном_Отече­ственной_войны_I_степе­ни,_медалями_«За_оборону_Сталинграда»,_«За_боевые_заслуги»,_«За_победу_над_Гер­манией»._



Солдаты скатились в еще дымящуюся воронку. Рыжеу­сый сибиряк сержант Никулин, которого зацепила пуля, перевязал рану, кроя на чем свет стоит немцев:

—  Хорошо, что в левую руку ранили, сволочи. Кость вроде не задели.

Затянув бинт, он вновь схватился за оружие.

—  Ну, трехлинеечка, не подведи, — проговорил он и, вскинув привычным движением винтовку, как это делал не раз на охоте, тщательно прицелился и выстрелил. Ав­томат одного из противников смолк.

Воспользовавшись тем, что сибиряк продолжил свою охоту за укрывшимися автоматчиками, старший сержант Кошелев и еще двое бойцов, поняв друг друга без слов, медленно по-пластунски двинулись в сторону огневой точки.

Как медленно приближается цель! Как опасно свистят пули! Ногу Кошелева точно огнем обожгло.

—  Попали, чертовы фрицы, — проскользнула мысль, но солдат, стиснув зубы от боли, продолжал ползти впе­ред, обагряя землю кровью.

Словно подхваченные одной неведомой силой, взмет­нулись в броске над землей одновременно три гранаты. Яркая вспышка взры­ва... и немецкий танк умолк. Огневая точка была подавлена. С выскочившими из горящего танка немцами пришлось отважным бойцам схватиться в руко­пашном бою.

В десяти метрах от танка контуженный старший сержант Кошелев, которо­го ранили в другую ногу, потерял сознание от боли и большой потери крови. Над ним склонился санитар:

—  Прости, браток, перевязать тебя нечем. Столько наших ранено и полегло! Я перетянул тебе ногу, кровь остановил. Потерпи немножко, на обратном пути я заберу тебя. Надо посмотреть, может, еще кто-то остался жив.



ПАХЛО КРОВЬЮ И СМЕРТЬЮ

—  Очнулся я поутру от холода в яме. Пахло кровью и смертью, — вспомина­ет Василий Григорьевич. — Пригляделся, а вокруг трупы. Такая оторопь взяла, что меня заживо похоронили, а выбраться из-под груды тел нет сил. Думал, неужели все, каюк пришел Василию Кошелеву?! Оказалось, что лежал я в во­ронке, ставшей братской могилой. Сюда стаскивали убитых в бою однополчан. По счастью, мои стоны услышали солдаты, доставившие убитых для захоронения.

— Ты, боец, в рубашке родился, — сказал один из них, когда, сдвинув трупы, меня еле живого вытащили из братской могилы. — Знать, кто-то за тебя силь­но молится. На вот, хлебни, — и протянул мне солдатскую измятую фляжку. Зубы от холода выстукивали дробь. Глотнув спирта, я начал медленно согре­ваться и только тогда поверил, что остался жив. Ни шинели, ни документов у меня не было. Наверное, забрали те, кто бросил в братскую могилу. Перевя­зав и прикрыв шинелью, меня отправили в медсанбат...

А с друзьями-однополчанами Василий встретился только после войны.

_Нина_ПЕЛЕХ_






В боях нас ласкала поэзия



В РАЗВЕДКУ ПАВЛИК МИКИТИЧ ХОДИЛ С ТОМИКОМ ПУШКИНА НА ГРУДИ.



КАК ДОБЫТЬ ВИНТОВКУ

Совсем недавно Павлу Васильевичу Микитичу вручили юбилейную медаль «65 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Приятно. Ведь на­градами юных партизан в военное время жаловали нечасто. Поэтому как напоми­нание об опаленном войной, голодном, вмерзшем в белорусские болота детстве остались вовсе не они, а скрученные контузией пальцы, вросшие в тело осколки, рано пришедшая болезнь глаз, инвалидность. Сейчас, на девятом десятке, стал похож Павел Васильевич на большое старое дерево: скрипит, качается, но еще не валится на землю, крепко стоит под любой непогодой, молясь Богу и покры­ваясь в положенный срок зелеными листочками сочиненных им стихотворений:



_В_Полесских_прогнивших_трясинах,_
_На_Брестских_песчаных_полях_
_Святые_держали_на_спинах,_
_Сам_Ангел_носил_на_плечах._



Это о том, как выжил он, маленький партизанский разведчик, в свои неболь­шие годы смотревший смерти в лицо чаще, чем убеленные сединой старцы.

Павел Васильевич Микитич вырос среди лесов на маленьком хуторке в Запад­ной Белоруссии. С раннего детства знал каждую тропку, каждый кустик в родном Полесье. И когда на оккупированной фашистами территории начали создаваться партизанские отряды, его знания очень пригодились бойцам белорусского сопро­тивления.

Но все-таки поначалу смышленый паренек, которому в сорок первом едва ис­полнилось четырнадцать лет, нужен был им как поставщик оружия. Сейчас уже можно не скрывать того, что замалчивалось десятилетиями: советские войска в первые дни войны не просто отступали, красноармейцы, особенно раненые, из­бавлялись впопыхах от тяжелого оружия. Совсем бросить в лесу целую, готовую к бою винтовку совести, конечно, хватало не у всех, поэтому боевое оружие раз­биралось на части, которыми потом была усеяна вся округа. А местные ребята из вечного мальчишеского азарта разыскивали и собирали его.

Микитич не идеализирует своих соратников, не пытается создать у слушателя героические образы, наподобие тех, что показывают в кино. По словам Павла Ва­сильевича, партизанское движение в Полесье сначала возникло стихийно. Враг на­ступал так стремительно, что скоро советские солдаты и офицеры оказались в глу­боком немецком тылу и принимали решение до выяснения обстановки укрыться на хуторах. У многих белорусок сыновья в то время служили в Красной Армии, тревога за судьбу собственных детей, сочувствие к молодым ребятам заставили их взять окруженцев к себе, выдавая за сыновей. Но вскоре оккупационные вла­сти стали составлять списки молодежи для отправки на работу в Германию. Обман начал выясняться, пошли первые расстрелы. Эта весть облетела хуторки быстрее ветра, и красноармейцы, а за ними и местные парни и девушки, потянулись в леса.

Но как воевать без оружия? Вот тогда и вспомнили о Паше. Пастушком он про­ходил по лесным полянам, отыскивал патроны, винтовки. Его находки расхваты­вались взрослыми как горячие пирожки. Мог бы отказаться от рискованного дела?

Скорее всего, это даже не приходило Микитичу в голову. Пар­тизанила ведь вся семья, весь хутор, в хате долгое время раз­мещался штаб полесских лесных бойцов.










— У нас каждый белорус был тогда партизаном. Из села, может, один-два с гитлеровцами соглашались сотрудничать, да и то часто по заданию из леса, — вспоминает Павел Ва­сильевич. — Предателей все вокруг презирали. Я к немцам лучше отношусь, чем к ним. А ведь мало того, что постоянно ходили под смертью, приходилось самим страшно голодать на хуторе, но кормить мужиков, ведущих лесную войну.

Партизаны нуждались во всем, в любой мелочи. Чтобы помочь им, Павлик со старшей сестренкой Зосей шли вме­сте с деревенскими женщинами убирать мусор за очередной партией немецких солдат на фашистскую перевалочную базу, которая находилась неподалеку. Под острым взглядом автоматчиков им все-таки удавалось относить в сторонку патроны, неисправное оружие, лекарства, канцелярские принадлежности и другие необходимые в отряде бытовые мелочи. А потом все это передавалось партизанам. Спра­шиваю, не боялись ли девчата находиться рядом с гитле­ровцами? Микитич говорит: не очень, немецкие солдаты — большие чистюли, а девчонки ходили грязные, с колтунами на голове, вот их обычно и не трогали, брезговали.

И вообще война, по словам Павла Васильевича, это совсем не то, что показывают в фильмах: лихо поскакали, шашками над головой посвистали, постреляли, повзрывали, всех вра­гов перебили и с песнями в вышитых рубашках опять едут куда-то герои-партизаны. Куда поскакали?! Из чего стре­ляли?! Как узнали о передвижении врага?! Чтобы взрослым провести хоть одну удачную боевую операцию, Паше приходилось сутками лежать в промерзшей гря­зи, бродить по опушкам с корзинкой грибов и наблюдать за гитлеровцами, при­мечать, запоминать, с риском для жизни передавать эти сведения партизанам. И никаких блокнотиков с ручками. Помечал проходившие машины и количество автоматчиков травкой, хвоинками, прилипшими к грибам.

Пареньку всегда приходилось находиться в страшном напряжении. Однажды, чтоб добыть для отряда всего лишь одну винтовку, сделал на глазах у гитлеров­цев семнадцать подходов к ней. Немцы-аккуратисты при каждом удобном случае старались если не вымыться хорошенько, так хотя бы ополоснуться у колодца. А у крестьян обычно рядом колодец и огород, за изгородью растут высокий горох, кусты картофеля, который в Белоруссии выдается на славу. На это и был расчет. Фашисты выставили у изгороди оружие аккуратным штабелем и моются. Но ведь винтовку просто так не возьмешь и через огород на плече не унесешь. И Павлик вызвался прислуживать гитлеровцам — поливать из ковшика водой. Даже спустя много лет свое вынужденное «холопство» вызывает у Микитича гнев и стыд.

— Не пиши про это, даже не записывай, — кричит он мне. — Я, партизан, как холуй ему прислуживал!

А что было делать? Вроде и так около винтовок пройдет, и эдак, а все мимо рук, нельзя и тронуть. Но за огородами уже ждут свои. Как можно их подвести?

И опять Павлик волчком крутится между немецкими солдатами. Наконец, пока один смывал с глаз мыло, мальчик как будто случайно толкнул штабель, да так, что одна винтовка улетела за изгородь. Сразу пропажу не заметили. А Паша ушел в огород и, прекрасно понимая, что его хорошо видно, незаметно поддел специ­ально приготовленным крючком на веревочке ремень лежащей на земле винтов­ки. Как рыбу поволок он свою добычу, направляясь между рядков к лесу. Спраши­ваю: страшно было? «Милая, да мы все понимали, что погибнем. Не знали только, в какой именно момент», — отвечает Павел Васильевич.



КАК ВЗОРВАТЬ ЭШЕЛОН

Пожалуй, самое захватывающее из рассказов Микитича — это то, как партиза­ны взрывали эшелоны.

—  Немцы очень хитры и смекалисты, — вспоминает Павел Васильевич. — Их на мякине не проведешь.

Когда началась «рельсовая война», они быстро приняли все необходимые меры по охране железнодорожных путей. На триста-пятьсот метров в каждую сторону от полотна срубали не только каждый кустик — каждую кочку, а потом минирова­ли это пространство. На определенном расстоянии оборудовали дзоты, выставля­ли караулы. В этих условиях Павлу надо было находить проходы к полотну по мин­ным полям.

—  Мины были противопехотные, легкие. Бывало, даже зайцы на них подрыва­лись. Так я найду палку метра в четыре, потом сооружу к ней двухметровую пере­кладину. Положу ее перед собой и ползу к рельсам, весь живот был в царапинах. Где чисто, там вешками проход обозначаю. А если на мину напорюсь палкой, то оскол­ки мне на руки летят, ну и контузия тоже была, — рассказывает Павел Васильевич.

Искать проходы приходилось днем, а безлунной ночью, желательно в дождь, в кромешной тьме, вел Павлик за собой по этому проходу группу подрывников. И ни разу не ошибся. «Не взял грех на душу, — крестится Микитич, — никого на мину не посадил».

А однажды мальчику показал проход между мин сам немецкий офицер. По глу­пости, утверждает Павел Васильевич. Я бы сказала, по доброте душевной, но бо­юсь, что моему несгибаемому партизану это не понравится. Маленький грязный оборвыш специально натер ногу едким лютиком до язвочек и обратился к немцам за медицинской помощью. Офицер его осмотрел, дал мазь, а потом показал, как пройти, чтоб не подорваться на минах. А ночью Павел провел по указанному про­ходу своих боевых товарищей, и фашистский эшелон был взорван. Война...

Но, оказывается, подойти к полотну и заложить взрывчатку — это еще далеко не все. Во-первых, желательно найти низкое, топкое место, чтоб вражеская ремонт­ная техника потом к разрушенным путям долго подойти не смогла. Во-вторых, надо точно знать, под каким вагоном рвануть. Если просто под полотно взрывчатку по­ложить, то даже паровоз не взорвешь — гитлеровцы почти сразу начали впереди него платформы с песком толкать. Чтоб добиться нужного результата, надо было взрывать под вагоном со снарядами или цистерной с горючим. Но ведь на вагоне же не написано, что в нем. И вот опять партизаны обращаются к Павлику. Узнав, что на станции стоит нужный эшелон, он бежал туда и под внимательным взглядом охраны подходил к путейцу дяде Грише, показывая фашистам жестами, что при­шел покормить родственника. Тот тихонько называл только три цифры: четыре, семнадцать и около пяти. Павлик уже знал, что они обозначают. Нужно готовить­ся взрывать четвертый или семнадцатый вагон. А дядя Гриша сможет задержать эшелон на станции не больше, чем на пять часов. Рискуя жизнью, он вывернет какой-нибудь болт, повредит деталь и пошлет на соседнюю станцию за ремонтни­ками или новой деталью. А в это время Павел будет нестись к лесу, предупреждая своих, вести подрывников по заранее отмеченным проходам к железной дороге, с замиранием сердца следить, как они закладывают взрывчатку и тянут шнур, отбиваясь от гнуса, лежат и ждут, когда подойдет эшелон. Сколько оружия, солдат, горючего не­досчитались фаши­сты благодаря этому героическому маль­чишке! Сколько жиз­ней советских солдат на далеких фронтах спас, сам того не ве­дая, юный партизан!








_В_отряде_партизан_



Микитич утверж­дает, что спасли его тогда молитвы ма­тери и Пушкин. Да-да, не удивляйтесь, именно Пушкин. Когда-то, еще до во­йны, когда западная часть Белоруссии некоторое время относилась к Польше и детям запрещали учить русский язык и читать русские книги, к Микитичам в дом часто приходил старый солдат дед Филипп. Он и взялся учить маленького Пашу русской грамоте. А потом подарил уникальный сборник стихотворений Александра Сергеевича Пушкина: рукописный, в кожаном переплете. Так началось знакомство мальчика с прекрас­ной поэзией. Этот сборник был постоянным спутником юного партизана в его многочасовых сидениях в засаде, наблюдениях за передвижением гитлеровцев. Как вспоминает Павел Васильевич, мама пришила к его рубашке внутренний кар­ман, и он носил Пушкина на задания. Однажды осколок мины пришелся пареньку прямо в грудь, но, прошив книжку, остановился у самой корочки. «Эх, не сохранил, а ведь какая реликвия бы была», — вздыхает Микитич. Какое странное сплете­ние опасности, смертей, юности, веры и поэзии. Спустя годы он напишет об этом в одном из собственных стихотворений так:

_Составы_валит_мы_с_грохотом,_
_Со_смертью_дралася_игра._
_Салюты_давались_здесь_с_хохотом,_
_С_молитвой_неслося_«ура!»_

_Победою_в_мыслях_мы_грезили,_
_Считая_часы,_не_года._
_В_боях_нас_ласкала_поэзия,_
_Как_в_пене_волной_берега._



_Елена_КОШКАРОВА_






«Не забудем дым махорки у костра...»


ПЕСНЮ С ТАКИМИ СЛОВАМИ САВЕЛИЙ МУХАМЕЕВ ПЕЛ С ТОВАРИЩА­МИ ПО ОРУЖИЮ У КОСТРА НА ДНЕПРЕ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Савелий_Михайлович_Мухамеев._Родился_в_1925_году_под_Тюме­нью._Награды_-_медали_«За_боевые_за­слуги»,_«За_от­вагу»._



В доме у Мухамеевых светло и уютно. Мы ведем неторопли­вый разговор. О чем? О давних годах военных.

Савелий Михайлович рассказывает:

—  Родители мои в двадцатых годах жили в деревеньке Юрты, которая стояла когда-то рядом с селом. Там я и родил­ся в 1925 году. Окончив начальную школу, бегал на уроки в соседнюю деревню Кукушки, где была семилетка. Уж очень учиться хотелось. В 1941 году закончил шесть классов. Вой­на... Что делать? Не до учебы теперь, работать надо. Председа­тель колхоза сказал: «Ты парень грамотный, будешь учиться у нашего бухгалтера цифровой премудрости!» Учился. Комсо­мольскими делами занимался. Вскоре наставника забрали на фронт, и меня, мальчишку, назначили бухгалтером колхоза. Надо — значит надо! Некому работать-то... Освоил я эту нау­ку, исправно вел колхозный учет.

Освоил науку. А в январе 1943 года молодого бухгалтера призвали в армию. Учился в школе младших командиров близ Перми, в пехотном училище. Потом — на фронт!

—  Воевал я на Втором Украинском командиром мино­метного расчета, — вспоминает ветеран. — Подошли мы к Днепру. Был приказ: переправиться на тот берег. Недалеко виднелось селение... Мы знали: немцы на том берегу укрепи­лись основательно. Рота автоматчиков разведала пути. Нам предстояло переправиться, закрепиться и ждать подхода своих. Рано утром, часа, наверное, в три, мы на плотах, где было уложено все необходимое, поплыли. А тут обстрел! Фонтаны воды, грохот!

—  Страшно было?

—  Конечно! Но плыть надо. И тут снаряд разорвался около нас. Плот подняло на дыбы. Вода хлещет, мы вцепились в бревна. А к ним прикреплены минометы, ящи­ки с боезапасом. Грохот, шум, вода, захлебываюсь... Думаю: все, отжил. Отчаяние та­кое, что словами даже сейчас не передать. Если честно, то и слезы из глаз. Да только водой они смывались. А вокруг снаряды, пули...

Плот удержался на воде, мы, помогая друг другу, забрались на бревна. Надо бы грести к берегу, а ни весел, ни досок нет — смыло их. Прыгаем в воду и плывем, тол­каем плот с минометами к берегу. Снаряды разрываются рядом, захлебываемся во­дой, но толкаем плот.

Доплыли, только стали выгружать, мина рядом разорвалась, и одного из ребят — насмерть. Мы к нему, а рядом еще снаряд... Надо уходить к указанному месту. Бежим. Песок, пыль, мины рвутся, жара, ноги буксуют в песке. А в руках у нас груз — килограм­мов по сорок у каждого. Только боезапас, патроны весили 16-18 килограммов. Да еще минометы. Добежали до кустов. Из девяти нас семеро осталось. А тут недалеко от леса —десятки убитых: наши, немцы. Прыгнули в немецкую траншею, а они, отступая, весь боезапас оставили тут же. Мы уже знали, что их мины подходят к нашим минометам.

Корректировщик, убежав вперед, сообщил, что видит противника. Дал данные, и мы открыли огонь. Немецкими минами били фашистов! Выбили! А нас из девяти осталось четверо...

Саперы всю ночь наводили понтонный мост. Первым на наш берег приехал ком­бриг, потом бронетранспортер с разведчиками, пехота, танки...

Тишина на берегу. Мы, четверо уцелевших, сели у костра и... Ты знаешь, когда разглядели друг друга, то не узнали. Мы другими стали! Через круг ада прошли, смерть рядом была. Выжили! Обнялись. Вот этот день — самый памятный. Ведь чудом выжил. И что-то такое в сознании произошло... Повзрослел, наверное.

Мы тогда у костра песню запели о том, каким сладким бывает дым махорки и костра!..

А ведь эти ребята были совсем мальчишками —18 — 20 лет. Савелию Мухамееву за форсирование Днепра вручен орден Красной Звезды. Савелий Михайлович рас­сказывает неторопливо, заново вглядываясь мысленно в те дни. Было такое: бои, бои, бои. Только утихли — дожди. Три дня без сна. Команда: построиться! И солда­ты двинулись в путь. Двинулись к городу, откуда предстояло выбить немцев.

—  Спали на ходу. Не веришь? Точно. Я помню, что шагал в забытьи, то кому-то на пятки наступлю, то мне кто-то в спину врежется. А потом приказ. Пошли в атаку, открыли минометный огонь. Освободили город без потерь. Трофей достался — не­мецкий эшелон, а там танки, горючее, раненые немцы.

—  И что с ними, с немцами?

—  В госпиталь отправили раненых. А один вагон открыли, оттуда выстрел, и наш лейтенант упал. Ну уж тут мы патронов не стали жалеть!

В одном из боев в декабре Мухамеев был ранен. Чудом его, замерзающего, наш­ли санитары и на «Студебеккере» доставили в полевой госпиталь. А потом, после госпиталя, как инвалида второй группы отправили домой, списали. Из Тюмени до Шорохово пошел пешком. В марте уже таял снег, хотя и морозец имелся, но дома мама, потому бежал бегом. В Червишево у знакомых чаю попил, отогрелся в Амосовских избушках — ив путь.

—  Подошел к дому, вижу — окна светятся, лампа горит, мама у печи. Я бегом на крыльцо. Захожу: здравствуйте, говорю. Мама в ответ здоровается, из-за печи не выходит. Я жду, слезы на глазах. Потом выглянула и только вскрикнула: «Сыночек!» Чугун с картошкой уронила из рук, — вспоминает Савелий Михайлович. Недолго был солдат на отдыхе. Вызвали в военкомат на беседу. Военком спросил:

—  А если снова на фронт?

Комсомолец Мухамеев сказал:

—  Если Родина прикажет!

Через несколько дней — повестка. День Победы встретил в Праге. Домой вернул­ся в августе сорок пятого.

На прощанье Савелий Михайлович спел нам вот эту песню из давних военных лет, которую пели когда-то у костра в перерыве между боями:



— _Не_забудем_годы_боевые!_
_И_привалы_у_Днепра._
_Завивался_в_кольца_голубые_
_Дым_махорки_у_костра._
_Мы_родную_землю_защищаем,_
_Каждый_маленький_клочок!_
_Эх,_недаром_курим_на_привале_
_Боевой_наш_табачок!_



_Наталья_ТЕРЕНТЬЕВА_






Мальчик, ты мне жизнь спас



ТАК СКАЗАЛ МАТРОСУ БОРИСУ МИШАТИНУ НАЧАЛЬНИК ШТАБА БРИГАДЫ. ДЕЛО БЫЛО В КОРЕЕ.








_Борис_с_родителями._Тюмень,_1937_г._

_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Борис_Алексан­дрович_Мишатин._Родился_16_января_1927_года_на_ст._Слюдянка_Иркутской_об­ласти_в_семье_военнослужа­щего._В_1937_г._вместе_с_роди­телями_пере­ехал_в_Тюмень._В_мае_1943_года_добровольцем_ушел_служить_в_Военно-Морской_флот._



В мае 1943 года с небольшим рюкзачком, в который за­ботливая мама положила пару горбушек хлеба и кусок жмыха, я уходил с перрона тюменского железнодорожного вокзала во взрослую жизнь.

До Владивостока, главной базы Тихоокеанского флота, добирались дней десять. Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск — с каждым новым городом ребят в эшелоне ста­новилось все больше и больше.

В пути произошел страшный случай. Когда подъезжали к Иркутску, нас обогнал эшелон заключенных. Простояли часа четыре, а когда тронулись в путь, то вскоре увидели, что весь их эшелон лежит под откосом — трупы в штабе­лях. Скорее всего, эта была диверсия, и метили в нас. Время-то военное.

По прибытии на место был определен в школу оружия в отделение торпедистов. В 1944 году я вошел в состав спецкоманды, которая в Николаевске-на-Амуре получала у американцев катера, и затем мы через Татарский пролив перегоняли их во Владивосток. А в основном дежурили на маневренной базе в заливе Посьета, неподалеку от деревни Зарубино. Там я и встретил Победу.

Был день как день. Вдруг радист Коля Шмелев выскакивает на палубу: «Германия капитулировала!» И мы, запрыгнув в турели, стали палить в небо из пулеметов... На других катерах происходило то же самое. Вся деревня на берег высыпала. Это была наша общая радость. «Ура! Победа!» — кричали мы, обнимая друг друга. А затем на обеде командир выдал нам по сто граммов спирта.

Победа победой, но мы-то понимали, что радоваться рано. Японец, он ря­дом. Притаился, поджал хвост, ждет удобного момента, чтобы показать зубы. Вот и наши мирные дни были непохожи на все остальные. Тревога следовала за тревогой, участились стрельбы. Команды катеров стали укреплять вчераш­ними североморцами, черноморцами, балтийцами. Теми, кто уже прошел обкат­ку на войне.

И вот наступил памятный день 8 августа 1945 года. Наша команда проводила техническую обработку катеров, готовила их нижнюю часть к покраске, про­веряла торпедные аппараты. Получили приказ об объявлении войны Японии. Вместо пяти суток, которые отводятся на восстановление боевой кондиции ка­тера, управились за 24 часа. 9 августа были уже на плаву и вышли на первую боевую операцию, во время которой захватили в плен небольшое японское суд­но и под конвоем привели его в бригаду.

В ту же ночь погрузили десант, 53 человека, — для переброски в корейский город Юки. Подошли к нему тихо, глубокой ночью, без опознавательных знаков. Высадили десант. Солдаты сразу же ушли вглубь города, японцев будто бы не было. Как мы потом узнали, перед нашим выходом здесь основательно «пора­ботала» авиация.

Тут наш морячок Тухватуллин говорит: «Надо бы Военно-Морской флаг водрузить. Добровольцы есть?» Вызвался я и Ким Атнашев из Новосибирска. Мы быстро добрались до берега. Ким подал мне флаг, и я полез по трапу на стрелу портального крана, где и укрепил его.








_Участник_вой­ны_с_Японией,_был_торпеди­стом_в_составе_1-й_Краснозна­менной_брига­ды_торпедных_катеров_Тихоокеан­ского_флота._Награжден_орденами_«Знак_почета»_и_«Отече­ственной_войны»_II_степени,_медалями._



Вернулись во Владивосток 12 августа и опять в ночь сно­ва вышли в море пятью катерами. Нам поставили задачу встретить японский конвой и уничтожить его. Настигли его под утро, мои торпеды потопили одно из судов. Следующая операция выпала катеру не то 15-го, не то 16-го августа. Опять десант, на сей раз в Сейсин. Японцы там яростно со­противлялись, бои шли тяжелые. Нашему звену, двум кате­рам, достались девчонки-санинструкторы. Среди них была и моя землячка Мария Цуканова, которой впоследствии по­смертно присвоили звание Героя Советского Союза.

Через день в тылу японцев мы высадили диверсионную группу. Двенадцать человек, все корейцы, одеты в граждан­ское белье. А 19-го началась операция по освобождению еще одного корейского города — Гензана. Там для меня война и закончилась. Поэтому этот день мне больше всего запомнился.

Погрузили на борт ударную разведывательную группу десантников под командованием старшего лейтенанта Героя Советского Союза Леонова. Высадили ребят, пришвартовались к пирсу. Вышли на берег. Вскоре вместе с двумя офицерами — начальником штаба бригады Пантелеевым и по­литработником Черногривовым — мне пришлось пройти в одно из зданий порта. Вдруг над нами прозвучала пулеметная очередь. Я толкнул Пантелеева, он упал. Пулеметчика быстро «убрали». Пантелеев встал и говорит мне: «Маль­чик, ты мне жизнь спас».

На окраине города находился японский отряд, смертники. Замуровались в скале, и ни в какую. Мне дали задание обесточить радиостанцию. Когда я за­скочил туда, двоих япошек прикончил из автомата и попытался десантным ножом перерезать провода. Раздался сильный взрыв, меня контузило, потерял сознание. Очнулся в госпитале. На катер вернулся уже после того, как японцы капитулировали.

Мне не один раз довелось побывать в Берлине. Когда приходил в Трептов-парк, на все деньги покупал цветы и возлагал к памятнику погибшим воинам. Меня спрашивали: «Зачем столько много цветов?» Отвечал: «Здесь покоится прах моего отца». Полковник Мишатин погиб незадолго до Победы как раз под Берлином.

_Петр_ДИСТАНОВ_






Никопольский плацдарм



НИКОЛАЙ ПЕРЕМИБЕДА И СЕГОДНЯ ТОЧНО НЕ СКАЖЕТ, ЗАЧЕМ ПОЛОЖИЛ НА ТОЙ ВЫСОТКЕ СВОЮ РОТУ.












_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_За_личное_мужество_и_проявленный_героизм_в_боях_за_Никольский_плацдарм_младший_лейтенант_Н.М._Пере­мибеда_в_ноя­бре_1944_года_награжден_орденом_Крас­ной_Звезды_(№1071056)._



ПРИКАЗ НЕ ОБСУЖДАЮТ

8 февраля 1944 года победой Советских войск над немецко-фашистскими захватчиками завершилось гран­диозное сражение за Днепр, в ходе которого была полно­стью освобождена левобережная Украина с многочислен­ными станицами, хуторами и городами. В том числе был освобожден небольшой, но важный в стратегическом от­ношении город Никополь.

Но до этого радостного события гвардии младшему лейтенанту Николаю Михайловичу Перемибеде предсто­яло шагать еще долгих 49 дней войны, из которых любой мог стать последним...

Морозило так, что Николаю временами казалось, будто он не на Украине, а в далекой любимой Сибири. Дополня­ла картину стужи разъяренная метель, гонявшая окрест тучи колючего снега.

Перемибеда выбрался из своего временного укрытия, устроенного из куска брезента в виде шалаша, распустил шапку-ушанку и двинулся вдоль извилистого окопа; здесь разместились бойцы его перового взвода. Одни сиде­ли на корточках, укрывшись с головой плащ-накидками от жгучего ветра, другие сбивались в кучу, чтобы было теплее. Пожилой якут Тан (да какой он пожилой: только сорок пять стукнуло, но ко всем, кто был его старше, двад­цатидвухлетний Николай относился почтительно), держа в зубах неизменную трубку, рассказывал что-то смешное — громкий солдатский хохот сам за себя говорил.

—  Вспоминаешь, как белке в глаз стрелял? — спросил я и сделал отмашку рукой, поднявшимся было подчиненным.

—  Нет, командира, моя говорил, как первый раз ходил соседка ночевать.

—  Ну и как?

—  Вай-вай, шибка карашо. — И опять взрыв хохота.

Улыбаясь, Николай пошел дальше. На левом фланге окопа нашел командира первого отделения сержанта Скворцова, своего заместителя, деловито наби­вавшего патронами автоматные диски при свете свечи, укрытой парусиной. Этот богатырского телосложения человек с Заполярного Урала, казалось, ни­когда не изнывал ни от жары, ни от холода, мог сутками обходиться без пищи и воды, спать — где придется: на снегу или под проливным дождем. Вот и сей­час он сидел на охапке соломы в распахнутом полушубке, в свернутой набе­крень шапке, и голыми руками вставлял «маслята» в створ диска. Николай даже поежился, представив себя на его месте, хотя и сам относился к морозам равнодушно.

—  Не пойму, командир: зачем войско в такую рань из бараков на мороз вы­гнали? Маемся здесь уже два часа, да до выхода еще час с четвертью, — вопро­сительно глянул Скворцов на Перемибеду.








 _В_послевоенное_время_(с_женой_и_сыном)_



—  Начальству виднее, — ответил уклончиво. Приказ был ясен: в 12.00 в со­ставе роты выдвинуться в квадрат сосредоточения четвертого батальона пя­той гвардейской дивизии и взять боем небольшую высотку, одну из многих на Никопольском плацдарме. Но почему их из теплых казарм бросили в ско­ванные морозом и вьюгой окопы за три с лишним часа до выхода на исходные позиции, Перемибеде тоже было невдомек. Прав сержант, здесь кто-то что-то поднапутал. Вслух же спросил:

—  Все в норме?

—  Нормальней не бывает: оружие исправно, почищено, проверял у каждо­го лично, патроны, гранаты — в избытке, харчи имеются, только вот, — отде­ленный замялся, — ты бы, Никола, связался с ротным, чтобы бойцам по чарке фронтовых поднесли — замерзнут совсем, а стопка не повредит, душу согреет.

—  Похлопочу, — пообещал Перемибеда.

Команда о передислокации в район Большой Белозерки поступила несколь­ко запоздав — в 00.30. Николай уже начал волноваться: «Не отменили ли при­каз?», но в это время в темное небо взмыли три зеленые ракеты — сигнал к маршу. Спешно, но не суетясь, рота выстроилась в колонну повзводно. Без лишних напутствий и наставлений капитан Екименко махнул рукой: «Впе­ред!». Задача подразделению была обозначена заранее, теперь дело встало за немногим — выполнить ее.

Что-то тревожно было на душе у младшего лейтенанта Николая Перемибеды. Почему-то не было в нем той привычной нервной дрожи, которую, вопреки всей своей воле, он испытывал перед каждым боем, той ненавистной ярости к врагу, которая одновременно и помогала ему и хранила от бед три долгих года войны. Впрочем, нечто подобное он испытывал в начале июля 1942 года, когда в составе 229-й стрелковой дивизии, сформированной в городе Ишиме исключительно из сибиряков, он в числе первых принял на себя удар фашист­ской стальной махины, беспрепятственно катившейся на Сталинград... Тогда, после нескольких кровопролитных боев, из кольца окружения на восточный берег Дона удалось пробиться только 750 голодным, оборванным и изранен­ным солдатам из 10 тысяч человек штатного расписания дивизии. Одному — из каждых тринадцати.



_ИЗ_СВОД­КИ_СОВИНФОРМЮРО:_

_20_декабря_1943_года_на_Нико­польском,_Ореховском,_Пологивском,_Марганецком_плацдармах_наши_войска_вели_ожесто­ченные_от­влекающие_бои_с_превосходя­щими_силами_противника,_сдерживая_их_натиск,_что_позволи­ло_основному_ядру_наших_армий_успеш­но_атаковать_и_разгромить_фашистские_группировки_в_районах_Ка­ховского_водо­хранилища,_городов_Донецк,_Докучаев,_Елъниково,_Снеж­ное,_освободить_их,_и_с_взятием_городов_Жда­нов_и_Бердянск,_выйти_к_Азов­скому_морю..._



С ВИНТОВКОЙ НА ДОТ

Николай потряс головой, отгоняя мрачные мысли, на ходу зачерпнул при­горшню снега, вытер лицо. Но думы по-прежнему крутили свою карусель. «Почему так спешно? Почему без артподготовки, без прикрытия с воздуха? Ведь сегодня не 41-й, и одного дивизиона «Катюш» хватило бы, чтобы сров­нять с землей все, что находится на этой чертовой горке. А судя по данным разведки, на ней есть что сравнивать — только живой силы до двух батальо­нов, правда, изрядно потрепанных, но ведь не зря говорят, что за двух небитых одного битого дают. Хоть немец стал совсем не тот, что в начале войны — трус­ливый да пугливый, однако ж встречались и такие, которых голыми руками не возьмешь.

Его раздумья прервал подскакавший на лошади вестовой из штаба бата­льона — приказано спешиться и до рассвета занять исходные позиции. От­махавшие без перекуров почти десять километров люди (курили на ходу], с надеждой ждавшие хоть кратковременного привала, нехотя растягивались в цепь.

Светало. Николай оглядывал в бинокль окрестности, и сердце его еще боль­ше сжималось от предчувствия какой-то беды. Ни деревца тебе, ни кусточ­ка, никакого буерака или канавы, балки до самого верха возвышенности, где по всей линии немецких окопов сквозь снежную пелену угадывались доты; на участке атаки роты он насчитал их три. Пологая равнина, что бумажный лист на столе. У соседей справа — вторая рота — аналогичный пейзаж. Как атаковать? Не ночь ведь — день светлый.

Не один Николай думал свою горькую думу — головы бывалых солдат были заняты тем же. Один, другой, третий подходил к лейтенанту со своими мнениями и предложениями, и, в конечном итоге, сошлись на одном: до об­щей атаки выслать вперед снайперов и «ползунов» с гранатами для уничто­жения пулеметов. Взрывы и послужат началом штурма.

Перемибеда доложил эти соображения ротному. Тот, поразмыслив, согла­сился и приказал командирам двух других взводов подобрать людей для вы­лазки, а также по телефону передал о своих намерениях командованию штаба батальона.

На противоположном конце провода молчали долго, минут пять, по всей вероятности переваривая полученную информацию, и только потом дали «добро» и назначили точное время для проведения удара — 9.00.

Бойцы, экипированные в белые маскировочные халаты, накрытые снеж­ными клубами вьюги, словно растворились в ней. Потянулись тревожные ми­нуты ожидания, которые, казалось, растянулись на целые часы, становились невыносимыми. Тщетно, до рези в глазах, вглядывался Перемибеда в даль. Напрасно, лишь дикая пляска бурана. И тут раздались взрывы — один за дру­гим с небольшими интервалами. Один, второй... Взводный сбился со счета. Вторя им, застучали пулеметы.

— Взвод, за мной! — во всю силу легких заорал лейтенант и первым устре­мился в атаку.

Он бежал, нет — летел, будто на крыльях, не оглядываясь, зная, что за ним неотступно следуют все его боевые товарищи. Громогласное «Ура!» подхва­тывала буря, удесятеряла его и бросала во вражеский стан.

Начало атаки можно было назвать успешным — ошарашенные внезапно­стью немцы вели беспорядочную, бесприцельную стрельбу, но, по мере при­ближения цепи штурмующих, свою ошибку исправили: шквал пулеметного и автоматного огня заставил наступающих залечь.

Пули гудели роем пчел, но Николай поднял голову и огляделся: кто-то из солдат лежал неподвижно, кто-то старался осторожно замаскироваться в неглубоком снегу. Окапываться не представлялось возможным: мерзлая земля звенела под лопаткой, как железо на наковальне.

А враг пристрелялся: все больше убитых и раненых появлялось в цепи. Приказ ротного об отходе на исходную позицию Перемибеда мысленно одо­брил: «Нужно перегруппироваться и повторить утреннюю вылазку».

И вновь ушли вперед разведчики, и снова, ценой своих жизней, временно подавили доты. И опять — яростная атака, но после нескольких перебежек, под сильнейшим вражеским ружейно-пулеметным свинцовым дождем за­хлебнулась и она. Оставшиеся в живых отползли назад.

В этой попытке выбить немцев с занимаемых позиций был ранен Екйменко, и на Перемибеду возложили командование ротой.

«Осталось всего шестьдесят человек, — грустно анализировал Николай до­несения отделенных. — Еще одна такая атака, и от роты не будет».

Но приказ есть приказ: выбить фрицев любой ценой. Еще трижды Пере­мибеда поднимал людей в атаку, и еще трижды отступали на рубеж. И нако­нец, когда во второй половине дня невесть откуда в небе над противником появилась восьмерка наших штурмовиков Ил-2 и нанесла сокрушительный бомбово-пулеметный удар по фашистам, высота была взята. Первая рота чет­вертого батальона, в которой осталось семнадцать человек, выполнила свой долг. Но об этом Перемибеда узнал несколько позже, находясь в санчасти: в по­следней атаке он был тяжело ранен.

_Аркадий_БЕРЕЗИН_






Про первый бой и первую любовь



ИЗ ЭКИПАЖА ТАНКА В ЖИВЫХ ОСТАЛСЯ ОДИН САША РАФАЛЬСКИЙ.








_Бравый_танкист_Александр_Рафальский_



МЕЧТАЛ СТАТЬ РЕЧНИКОМ

Она пела нехитрую песню, песню, которую можно услышать в компа­нии близких друзей и родных, но в ее исполнении она звучала как гимн — гимн первой встречи, первой любви.

_Была_Весна_—_мы_встретились_с_тобою._
_Ты_молод_был,_а_я_еще_дитя._
_Ты_молод_был,_а_я_красой_сияла_
_И_верила,_что_вечно_будешь_мой_



Он слушал ее и улыбался...

Этой весной вместе со всей страной ветеран войны Александр Николаевич Рафальский отметит шестидесятипя­тилетие Победы. Только у солдата Ве­ликой Отечественной будет еще один праздник — шестидесятилетие со дня свадьбы с той единственной, которая всегда была рядом, когда отгремели победные салюты, когда люди стали постепенно отвыкать от «похоронок», черными воронами влетающих в их се­мьи, когда возвращались домой ране­ные, но живые сыновья, братья, мужья, женихи — со своей Аннушкой.

Но этого дня могло бы и не быть вовсе, если бы молодой танкист, необ­стрелянный и совсем еще желторотый Сашка Рафальский, не проявил в сво­ем первом бою настоящую сибирскую смекалку и выдержку.

Войну Александр Николаевич Ра­фальский закончил бравым сержантом — грудь в орденах и медалях, галифе, чуб не по уставу... Только вот начина­лась война для Саши Рафальского, призванного на службу в 1943 году, сосем не с бравурного марша.

Он — коренной тоболяк, как все ребята, учился в школе, потом в ремеслен­ном училище получал профессию речника... Но война все мирные планы мо­лоденького паренька на жизнь повернула совсем в другую сторону — туда, где рвутся снаряды, где горят родные города и деревни, где Красная Армия бьется не на жизнь, а на смерть с фашистами, и где нужен он — Саша Рафальский, ведь он мужчина и защитник Отечества.

Сашу направляют в Курган, там он в ускоренном темпе учится на механика-водителя танка. После завершения уче­бы молодой танкист получает свою первую машину и на платформе едет на Запад — громить фашистов. Не один, ко­нечно, едет, а со многими своими товарищами-танкистами, которые еще и пороха не нюхали. Страшная это была доро­га. Дорога в руинах и пепелищах. Голая обугленная земля, утыканная печными трубами сгоревших домов... На корот­ких остановках к поезду подбегали маленькие дети и про­сили у солдат топлива. Дети жили в земле, в ямах, жгли солярку для обогрева и света. И солдаты, вопреки всем строгим инструкциям, нарушение которых грозило воен­ным трибуналом, сливали по чуть-чуть из танков соляру и отдавали детям.








_Делегация_тюменских_ветеранов_в_Германии_



А состав тем временем шел туда, где молодых танкистов ждало их первое боевое крещение, а для многих и послед­нее...



ФАУСТ-ПАТРОН В БОК

Это было под небольшим немецким городком Лаубань. Ничего понять было невозможно. Грохот орудий, огонь, дым. На одной из улиц танк Саши Рафальского попал под перекрестный огонь. Но сначала ребята сами подбили ору­дие, стоявшее у входа в туннель, а потом их долбануло «фаустом» в бок. Коман­дира, вылезшего из танка, сразу же «сняли» автоматчики, потом погиб заряжаю­щий... Все погибли. Один Саша живой...

Сидит танкист в подбитой машине, под ногами течет масло, дышать нечем, но сидит до последнего, терпит, выжидает... Наконец решился покинуть танк. Выскочил — ив кювет, в руках наган. Вдруг в отблесках огня увидел человека: кто — не разобрать. Минуты ползли очень долго. Все-таки это был немец. Саша выстрелил в него, тот упал. Все, как в тумане. Забрал молодой танкист у фашиста автомат, рожки с патронами и пошел к своим, на звук танков, но быстро сбился с пути, вернулся к своей горящей машине и увидел, что немца того нет... Испугал­ся тогда очень, но страх только усилил движение мысли. Решил уходить задами домов (огородов там не было). Выбрался...

Простая, казалось бы, военная ситуация, но столько в ней напряжения, скры­тых эмоций, воли, желания жить! За это и наградить бы парня, но награды были потом — за Берлин, за Прагу, за Победу...

Александр получил новый танк и опять пошел воевать. Служил на 1-м Украин­ском фронте в 7-м гвардейском танковом корпусе. Командиры были стойкие, на­стоящие гвардейцы, герои войны — Драгунский, Рыбалко, Федоров! Рафальский участвовал во взятии Берлина, был в этой громаде, которая шла на Рейхстаг. Под Берлином его ранили. Тогда же молодой танкист и второй танк потерял, только, слава Богу, живы все остались. Саша ненадолго покинул строй. Осколки из него вынули — и вперед. Врачи говорили, что в рубашке парень родился — в милли­метре от сердца остановилось смертельное железо. Один осколочек до сих пор в солдате сидит, шевелится иногда, не дает забывать войну, штурм Берлина...

А Берлин был сильно разрушен. Одни руины. От Рейхстага тоже ничего не осталось.

_Елена_СЛИНКИНА_






Главное во время атаки — не останавливаться



ПРИКАЗ, ГОЛОД И СТРАХ ТОЛКАЛИ СОЛДАТА АЛЕКСЕЯ УСОВА ВПЕРЕД, НАВСТРЕЧУ ПУЛЯМ И СНАРЯДАМ.








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Алексей_Кузьмич_Усов._Родился_в_селе_Ильинка_Казан­ского_района._В_19_лет_по­шел_на_фронт._С_войны_вер­нулся_1_июля_1946_года._



— Я, два разведчика и старшина - идем за «языком». Страшно, но приказ надо выполнять. Блиндажи про­тивника недалеко от немецкой де­ревушки, которая всего-то в одну улицу. Рядом кладбище, а за ним — лес. Стемнело. Мы доползли до тран­шеи немцев и заняли их места. Где-то далеко слышится редкая стрельба, из труб блиндажей идет прозрачный дымок, но тихо. Замечаем, что какой-то вояка без движений лежит на зем­ле. Наверно, немец, надо проверить. У немца бывает запас еды: колбаса в полиэтиленовой упаковке наподо­бие той, что продают сейчас в магази­нах, сыр и сухие сливки. А что у нас? Горсть сухарей... Когда нам выдавали хлеб, мы не оставляли его, а съедали сразу. Вдруг убьют, и хлеб останется не съеденный.

Подползаю к мертвому солдату, шарю по карманам его шинели в по­исках документов. Но убитый оказы­вается русским. Кто он был, я так и не узнал. При нем нашел лишь письмо, адресованное домой. Видимо, бедола­га не успел его отправить. Позже это сделал я.

Проверяем блиндаж, немцев там уже нет. Значит, та далекая пере­стрелка была при отходе. Получается, мы опоздали.

Ночью я не могу заснуть. Через пять часов бой. Новый день будет еще од­ним испытанием для нас. Без конца думаю о том, останусь ли завтра жив, или для меня этот бой будет последним. Бывало, что после сражения из всей роты в 80 человек в живых остались только 17. Так было в Белоруссии. Не могу не ду­мать об этом. Я тогда каким-то чудом уцелел. Мы все надеялись лишь на это.

Утром видел, как фашистские самолеты сбили три советских истребителя. На нашу территорию упал только один из них, остальные — к немцам...

В первых числах апреля солнце в полдень уже пригревало, но весны мы не чувствовали. Казалось, даже птицы не поют. Каждый день война, погибшие товарищи, голод... Ничто ни радовало. Это не закончится никогда!

Немцы пытались подойти к Балтийскому морю. Мы держали оборону. Ми­нутное затишье. И вот началось...



_Награжден_орденом_Отечественной_войны,_медаля­ми_«За_отва­гу»,_«За_боевые_заслуги»,_«За_освобождение_Белоруссии»,_«За_взятие_Кенигсберга»,_«За_Победу_над_Германией._



Свистят бомбы, рвутся снаряды, трещат пулеметы — кругом обстрел. Чтобы отогнать от себя чувство страха и не думать о смерти, мы с ором бежим на вра­га. Приказ командира — не останавливаться! Сейчас бы те сто граммов, кото­рые нам наливали в морозы. Может, смелости было бы больше. Ведь мы знаем, что рвемся навстречу смерти. Первыми бегут солдаты, следом за ними санита­ры. Бежим, спотыкаясь о трупы сослуживцев. Но выполняем команду — «Впе­ред!» На поле боя было столько убитых, сколько глыб остается после того, ког­да на водопой пройдет табун лошадей. Но отступать нельзя!

Как сейчас перед глазами картина: навстречу танки и цепь немецких солдат. Мы в траншее, патроны закончились. Пришлось отступать. Мы кинулись к сво­им пушкарям, а когда добыли патроны, снова заняли свою позицию в траншее, то есть отогнали противника.

В одно мгновение у меня темнеет в глазах, я не слышу всего происходящего вокруг. Чувствую острую боль в ноге и понимаю: меня контузило. Мина взор­валась рядом, и пять ее осколков впились мне глубоко в ногу. Падаю и какое-то время просто лежу на сырой земле. Когда ко мне вернулось сознание, нужно было что-то предпринимать, оставаться здесь было нельзя. У меня с собой две боевые гранаты. Мелькнула мысль о том, что если мне не удастся вернуться к своим, то лучше подорвать себя, чем оказаться в плену у немцев. Свой авто­мат я отдал молодому сослуживцу, который, по-видимому, шел в бой невоору­женный. Так иногда случалось. Командир говорил, что оружие добудете в бою. Через минут пятнадцать я снова видел этого бойца. Вражеская пуля снесла ему ухо. Солдаты были живой мишенью. Счастливы те, кому удалось выжить в этой мясорубке. Отсидеться было нельзя, ведь мы подчинялись приказам ко­мандования. И, наверное, тем, кто выжил, просто повезло.

В скором времени меня переправили в военный полевой госпиталь. Я уже не чувствовал боли. Помню, как начали оперировать. Казалось, что от разре­зов на ноге у меня хрустит кожа. А когда проснулся, то понял — отвоевался.

О Победе узнал в госпитале еще до девятого мая. Радовался ей и плакал — от счастья. Не верилось, что мы все-таки победили, хотя и понесли большие потери. Жаль, что не все дожили до этого счастливого дня.

_Олеся_РУФ_






_Как_щепка_горит_броня_ 



_Два_ялуторовских_парня_бок_о_бок_воевали_на_танках_Т-34._Но_домой_вернулся_один_из_них._






 

_Танкист_В.П._Якуничев_ 

_Все_считали_его_погибшим,_потому_что_танк_Якуничева_в_том_нерав­ном_и_жесто­ком_бою_был_подбит_и_сго­рел._Но_Вален­тин_Павлович_чудом_выжил,_а_спустя_двад­цать_с_лишним_лет_получил_за_свой_послед­ний_бой_еще_одну_заслужен­ную_награду_ — _орден_Красной_Звезды._



Все считали его погибшим, потому что танк Якуничева в том неравном и жестоком бою был подбит и сгорел. Но Валентин Павлович чудом выжил, а спустя двадцать с лишним лет получил за свой последний бой еще одну заслуженную награду — орден Красной Звезды...

Едва заметно прихрамывая, Якуничев довольно бодро шагает по комнате и достает из шкафа альбом с фотографиями.

—  Вот здесь мне семнадцать лет, — показывает на сни­мок, где он запечатлен в танковом шлеме. — Это 25-й учебный танковый полк. А потом был 2-й Украинский фронт, 23 гвардейский танковый корпус, 39 гвардейская Краснознаменная бригада. Воевал в Румынии, Венгрии; при взятии Будапешта тяжело ранен...

Навсегда запомнился первый бой, где два ялуторов­ских паренька, закадычные школьные друзья, Саша Бо­родулин и Валя Якуничев, были командирами орудий. Их экипажи дерзко вырвались к небольшой румынской речушке и сразу оказались под шквальным огнем про­тивника. Танк с бортовым номером 15 неожиданно по­пал в оползень и запрокинулся набок, а «тринадцатый» продолжил атаку, на полной скорости пересек овраг и вклинился в располо­жение вражеских частей, раздавил два противотанковых орудия.

—  Фактически они оказались в окружении, — говорит Якуничев. — Саша отстреливался из пулемета, бил фашистов из пушки. Но вражеский снаряд уго­дил в запасной бензобак, и бронированная машина вспыхнула, как факел.

Он замолкает, переводит дыхание:

—  Помните, в старом кинофильме «Последний дюйм» звучит песня, где есть такие строчки: «Трещит земля, как пустой орех. Как щепка горит броня...» Так вот, не приведи Бог нынешним пацанам увидеть, как погибают танкисты. В одном из сражений наш танковый корпус за девять дней потерял почти 100 бронемашин, 90 процентов танкистов погибли, оставшиеся 10 были тяже­ло ранены. В том числе я. Немецкий снаряд пробил левый борт нашего Т-34, троим из экипажа оторвало ноги. Товарищи с трудом вытащили нас из танка, но в госпиталь мы попали с большим опозданием, и один из наших умер от по­тери крови. Мне удивительно повезло: врачи ампутировали изувеченную ногу без особых проблем, умельцы изладили протез, и стал я привыкать к новой жизни. Конченым инвалидом себя никогда не считал... У меня ведь и старший брат на фронте был отважным минометчиком, — вновь говорит Якуничев. — И я до последнего времени всегда навещал брата погибшего Саши Бородулина. Ему, кстати, довелось побывать на его могиле в Венгрии, и Павел даже привез оттуда горсть земли — сейчас она хранится в школьной комнате Боевой Сла­вы. А всего при освобождении Венгрии сложили головы 170 тысяч советских солдат!

_Григорий_ЗАПРУДИН_






Парень из Тюмени



ВОЙНА РАЗЛУЧИЛА ВЛЮБЛЕННЫХ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ЗНАКОМСТВА.








_Наталъя_Хридина_в_1942_году._Позднее_один_ссыльный_художник,_влюбленный_в_Наталью_Петровну,_написал_красивый_портрет,_используя_этот_снимок_в_качестве_натуры._



Наташа сидела на крыльце общежития Тамбовского педагогического училища и смотрела в небо. Ее стройная фигура в белом платье отчетливо выделялась на фоне се­рой стены. Проходивший мимо солдат приметил симпа­тичную девушку, подошел к ней, присел рядом.

—  Что это вы тут делаете вечером одна? — спросил мо­лодой человек.

—  Слежу, чтобы бомба не попала в здание, — пошутила Наташа.

Он улыбнулся, поправил фуражку, ремень на поясе, сно­ва улыбнулся широкой улыбкой.

—  Значит, точно не попадет, раз такой охранник тут си­дит, — заключил он, желая поддержать разговор. — А ты, я вижу, не здешняя?

—  Я из Сампурского района, село Текино знаете?

—  Нет, эти места мне не знакомы, я родом из Тюмени.

Вообще, Наташа не очень-то жаловала местных пар­ней, и они боялись с ней разговаривать, тем более спо­рить, не раз убедившись, что на ее острый язычок луч­ше не попадаться. В этом юном создании жила строгая, чистая, непреклонная сила, которая заставляла краснеть и смущаться самых смелых ребят. Имя ей — целомудрен­ность. И сейчас Наташа хотела сказать что-нибудь едкое, однако ум, ранее такой подвижный и скорый, отказывался слушаться, а серд­це отчего-то билось чуть быстрее, чем обычно. Незнакомец был красивым: высокий, статный, с загорелым лицом, черными жгучими глазами. Но осо­бенно ей запомнилась его открытая, доверчивая улыбка.

—  Я родом из Тюмени, — повторил парень. — Откомандирован на фронт для полного истребления врага.

—  Вот вы шутите, — грустно проговорила Наташа, — а там люди гибнут.

—  И я готов, — серьезно заключил солдат. — Главное, чтобы вы жили и ду­мали о нас.

Девушка встала, поднялся и незнакомец.

—  Мне нужно идти, а то скоро общежитие закроют, и тогда придется ноче­вать под звездами.

Они попрощались, и Наташа скрылась за массивными дверями.

«Вот бы еще раз с ним увидеться», — думала она ночью, вспоминая черные глаза. А за окном комнаты, где жили пять девчат, тихо шумели тополя и пели кузнечики, как будто и не догадываясь о войне.

На следующий день после окончания занятий девушка пошла на по­чту, чтобы отправить письмо матери. Анна Ивановна Хридина жила в селе Текино. Можно сказать, что она жила от письма до письма. Эта женщина необыкновенной душевной силы и редкостной строгости воспитывала де­тей в традициях староверов. «Не кладите руки на стол, — говорила она Наташе и брату Сене, — ибо это тело Христово. На стол может опираться лишь пахарь, и то одной рукой». Тяжелые времена переживала их се­мья, впрочем, как и весь советский народ. Гражданская война, на кото­рой погиб отец Петр Кузьмич, голод, неустройство быта, еще одна война, более страшная и кровавая.








_Наталья_Хридина_вместе_с_преподавателя­ми_и_студента­ми_Тамбовского_педагогического_института_

_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Наталья_Петровна_Бизина_(Хридина)._Родилась_ 7 _сен­тября_1921_года_в_селе_Текино_Сампурского_района_Тамбов­ской_области._В_годы_Великой_Отечественной_войны_училась_в_Тамбовском_педагогиче­ском_училище,_а_в_1947_году_окончила_Тамбовский_педагогический_институт,_литературный_факультет._



Девушка вспомнила, как однаж­ды ей пришлось несколько дней голодать. В доме не было ни крош­ки. Мать молилась, а потом уходила в спальную комнату и плакала тай­ком от дочери. На третий день измо­ра, когда в животе начались тупые боли, а в голове появились страш­ные мысли, Наталья вышла на ули­цу, не зная, куда и зачем она пойдет. Возле избы рос клевер. В это утро роса упала на него, и он заблестел под солнцем. Хридина посмотрела под ноги, упала на землю и в исступлении принялась срывать цветочные го­ловки. Она съела весь клевер, что был на полянке, и зарыдала, отдавшись скорби, накопленной за годы обездоленного детства. Удивительно, но на следующий день в дом пришла знакомая женщина и напоила детей моло­ком.

Как-то мать послала Наталью купить мыло. Когда она вошла в магазин, заговорило радио. Люди окружили черную тарелку приемника. Диктор со­общил, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Недоумение на лицах сменилось страхом. Это был первый день войны...

Наташа отправила письмо и пошла назад в общежитие. Путь лежал че­рез железнодорожный вокзал. Здесь было шумно и многолюдно. Женщи­ны плакали, провожая мужей на фронт, мужчины утешали их и ласкали детишек. Девушке стало неуютно и как-то особенно одиноко в этой толпе, и она ускорила шаг. Неожиданно сзади послышался крик: «Стой! Да пого­ди же!» Она резко обернулась и увидела того самого незнакомца, который вчера беседовал с ней возле общежития.

—  Вот мы снова встретились, — радостно крикнул он, сверкнув уголь­ными глазами. — Значит, это судьба. Просто так дважды люди не встре­чаются. Откуда ты?

—  Я ходила на почту отправить письмо маме.

Наташа с трудом сдерживала слезы, понимая каким-то особым чувством, что им не быть вместе, что встреча у отбывающего поезда — это все, что у них есть, и это все, что останется на дне сердца до последней минуты.

Удивительно, как война сближает людей. При других обстоятельствах, в другой жизни им потребовались бы месяцы, а, быть может, годы, что­бы понять, почувствовать друг друга и стать родными. Теперь же, чтобы взлететь до небес и снова упасть в пропасть, достаточно одного дня.

—  Послушай, — тихо сказал солдат, — здесь у каждого есть своя де­вушка. А я один, и ты одна. Я хочу попросить тебя о чем-то... Скажи, что дождешься меня.

—  Если бы это было так просто, — не соглашалась Наташа, и в этом не­согласии чувствовалась горечь.

—  Не думай о будущем, просто скажи, что дождешься.

—  Я дождусь, — поклялась девушка, и губы _ее_ упрямо сжались, — я тебя обязательно дождусь, голубчик...Ты держись там, грудь под пули не подставляй, пожалуйста.








_Наталья_Бизина_в_Нижнетавдинской_средней_школе._Редкий_момент,_когда_она_смеется._



—  Теперь мне будет легче воевать, только ты думай обо мне, когда я буду в бою.

Он говорил, и в его словах не было даже намека на шут­ку, а у Наташи перед глазами плыли радужные огни. Каза­лось, что они одни на этом перроне, в целом мире. Зыбкое впечатление уединения разрушила полная женщина, ко­торая, как ледоход, врезалась во влюбленных и оттолкну­ла их друг от друга.

—  Смотрите, смотрите: бомба идет, — язвительно заме­тили стоявшие на перроне ребята.

—  Вот я вам сейчас по мордам надаю, — гневно крикну­ла пышка насмешникам и пошла дальше.

—  А ведь я даже имени твоего не знаю, — снова обра­тился к Наташе парень.

—  Меня Наташей зовут.

—  Разрешите представиться: Алексей.

Солдат еще что-то хотел добавить, но неожиданно по­слышался вой сирен. Все смешалось: люди побежали врас­сыпную, заплакал кем-то обиженный ребенок, одним словом, началась паника.

—  Это бомбежка, — тревожно сказал Алексей и увлек Наташу за собой.

В небе показались три немецких бомбардировщика. Зловещие вестники смерти летели над Тамбовом, стремительно снижая высоту. Где-то совсем близко ухнул первый взрыв. Ударная волна обдала жаром Наташу и Алексея. Девушка видела перед собой лишь перекошенные ужасом лица людей, пы­тавшихся спастись от смерти. Неожиданно перед ними взорвался еще один снаряд. На месте взрыва образовалась воронка, осколки разлетелись в раз­ные стороны, изранив многих. Когда Алексей и Наталья поднялись с асфальта, то увидели страшную картину. На площади лежала женщина, та самая, что со­всем недавно прошла мимо них. Сейчас она была неподвижна, и под ней рас­плывалось большое красное пятно. Прогремел еще один взрыв, и наступило затишье. Бомбардировщики полетели на Катовск, где располагался пороховой завод. Вскоре они сотрут его с лица земли вместе с бараками рабочих. Время шло, но Наташа не могла оторвать взгляда от погибшей женщины, которую погрузили на носилки и понесли куда-то.

—  Наташа, не смотри, не надо.

Друг обнял ее за плечи и повел к поезду, который медленно двинулся впе­ред. Они на миг снова встретились взглядами, после чего парень запрыгнул в вагон.

—  Алешенька, найди Семена Хридина, это мой брат! — крикнула Наташа вдогонку.

—  Я позабочусь о нем! — послышалось в ответ. Машинист подал сигнал, и голоса утонули в звучном, протяжном гудке паровоза.

_Сергей_ГУБАРЕВ_








Начштаба в бой пошел на самоходке



В РЕШАЮЩИЙ МОМЕНТ ИВАН ЯРОСЛАВЦЕВ НЕ РАСТЕРЯЛСЯ И ЗАМЕНИЛ ПОГИБШЕГО КОМАНДИРА ОРУДИЯ.

_Иван_Федоро­вич_Ярославцев_награжден_орденами_Крас­ного_Знамени,_Отечествен­ной_войны_I_и_II_степени,_Красной_Звез­ды._



В марте 1943 года молодой восемнадцатилетний лейтенант Иван Ярославцев в составе выпуска Черкасского пехотного училища г. Свердловска был направлен в распоряжение штаба Юго-Западного фронта. Здесь молодые ребята, не имея собственного жизненного опыта, попали в самую мясорубку сражений на Харь­ковском направлении, стали действующими лицами величайшей военной драмы. Иван получил назначение в 74 гвардейскую стрелковую дивизию им. Н. Щорса, в 240 гвардейский Таращинский стрелковый полк. В составе полка в качестве ко­мандира взвода автоматчиков, а затем командира стрелковой роты прошел с боя­ми от Северского Донца до Днепра.

Тяжелые бои на реке Северский Донец стали переломным моментом в сознании молодых бойцов. Вместе со всеми мужал Иван. Однажды в горячке боя один влетел во вражеский окоп и наткнулся на трех ошалевших немцев с пулеметом. Восполь­зовавшись растерянностью пулеметчиков, разрядил в них весь автоматный диск... В этих боях он получил первое боевое крещение ранением — осколком задело го­лову. Рану командир взвода роты посчитал незначительной и после перевязки вер­нулся на передовую.

Лето 1944 года. Ясско-Кишиневская операция. Штаб Третьего стрелкового ба­тальона 25 гвардейской стрелковой дивизии 73 гвардейского стрелкового полка, начальником которого стал возмужавший за год Иван Ярославцев, направлялся вглубь Румынии.

Стоял ясный жаркий день. Ничто не предвещало беды. Но вдруг в небе послы­шался звук самолетов. Это были наши «Илы». Приблизившись, они стали обстрели­вать и бомбить лес недалеко от дороги. Кое-что перепадало и нашей дивизии. Сре­ди бойцов пошло волнение: «Не ошиблись ли наши?» Чтобы летчики не приняли своих за противника, пустили несколько сигнальных ракет, но бомбежка и обстрел продолжились. Стало ясно, что неприятель значит где-то рядом.

В самом деле, из леса стремительно показались немецкие части, как выяснилось потом, вырвавшиеся из окружения под Кишиневом. Цель немцев была ясна: ошело­мить внезапностью наши войска, не развернутые в боевой порядок, протаранить и попытаться выйти на соединение к своим.

Впереди шли бронемашины, за ними — пехота.

Иван Ярославцев, оценив ситуацию, отдал команду по колонне развернуться в боевой порядок и выдвинуться на высоту с населенным пунктом в полукиломе­тре от дороги. Батальон сосредоточился на восточной окраине села. Подразделе­ния начали окапываться.

Медлить было некогда. События развивались быстро. Немцы от опушки леса двинулись на батальон лавиной, поддерживаемые артиллерией и бронемашина­ми. Казалось, ничто не сможет остановить их. На смену скошенным пулеметным огнем одних цепей появлялись новые, бой разгорался с большей силой. Особенно жарким был бой на участке пулеметного взвода, которым командовал лейтенант Овсянников. Взвод прикрывал дорогу, ведущую в населенный пункт. Принятые незадолго до этого на вооружение станковые пулеметы конструкции Горюнова, имевшие воздушное охлаждение, не выдержали нагрузки. Патрон, попадая в на­гретый патронник, взрывался, в результате чего ребята получали сильные ожоги.

Таким образом, два расчета было выве­дено из строя своим же оружием.








_Иван_Ярославцев_(в_первом_ряду_справа)_— _начальник_штаба_стрелкового_батальона,_Петр_Полежаев_—  _командир_батальона,_Николай_Андреев_—  _заместитель_командира_батальона._Румыния,_август_1944_г._



Когда противник приблизился на близкое расстояние, Иван Ярослав­цев передал командиру приданной самоходки приказ выдвинуться из-за укрытия на прямую наводку и открыть огонь. Но в ответ услышал:

—  Командир и наводчик орудия уби­ты.

—  Кто остался в живых?

—  Водитель самоходки и заряжаю­щий.

Недолго раздумывая, Иван вскочил в самоходку, подал команду «Вперед!» и стал почти в упор расстреливать нем­цев. Все металось перед глазами: вспыш­ки огня, лавиной несущиеся на него немцы. Кровь била в голову одной мыс­лью — не пропустить врага. В спешке боя заряжающий досылал в казенник орудия снаряды без разбора, в том чис­ле и бронебойные. Эти снаряды вспары­вали землю и с воем уходили в рикошет, что наводило на немцев ужас не мень­ше, чем разрыв гранаты. Немцы понесли большие потери убитыми, много было взято в плен. 

Пленных укрыли в подвалах близле­жащих домов, у которых была установ­лена охрана. Предстояло провести на­пряженную ночь. Слишком много было раненых, боеприпасы на исходе.

Но события разворачивалась в нашу пользу. Ночью в распоряжение батальона прибыл командир 73 гвардейского стрелкового полка подполковник А. Я. Обухов, который помог восстановить оборону батальона. Этого человека всегда отличали удивительная выдержка, спокойствие и собранность. Так было и сейчас. Разобрав­шись в боевой обстановке, командир полка приказал провести некоторую пере­группировку подразделений, помог организовать подвоз боеприпасов.

Утром следующего дня прибыл из медсанбата командир батальона П.Я.Полежаев. По его приказу бойцы еще раз прочесали прилегающую к населенному пункту местность, включая лес и неубранные кукурузные поля. Улов был хороший! Даже повару походной батальонной кухни удалось взять в плен генерала и двух немец­ких полковников, укрывшихся в кукурузе. Тем днем батальон пленил еще 700 не­мецких солдат.

День Победы Иван встретил на госпитальной койке в эвакогоспитале в Орехово-Зуево, под Москвой. Из госпиталя был выписан с назначением инвалидности в июле 1945 года в звании капитана. Через год, когда инвалидность была снята, его снова призвали на службу в органы Госбезопасности, где он прослужил более 20 лет и в звании полковника вышел в отставку.

_Елена_СЕРЕБРЕННИКОВА_






Как из кольца выходили



ТРАНСПОРТЕР ОТ ВЗРЫВА ЛЕГ НА БОК И ЗАГОРЕЛСЯ. ИГНАТ РЕНЕВ ПОТЕРЯЛ СОЗНАНИЕ...








_Ренев_Игнат_Тимофеевич_в_Чехословакии,_28_мая_1945_года_



В ноябре 43-го Игнат Тимофеевич Ренев пошел в армию, а в декабре ему исполнилось 17 лет. В областном центре в сосновой роще тогда располагалась учебная часть, отку­да его в числе других бойцов отправили в Нарофоминск, а уж оттуда прямиком на фронт. Прямиком — не значит быстро. Железнодорожные пути уже пострадали от бом­бежек, и составы с пополнением и техникой то и дело сто­яли. Добирались месяц, а продуктов дали всего-то на де­сять дней. Благо, август — месяц щедрый, а на Украине урожай не убран — доехали на «подножном корме», соби­рали на полях помидоры, кукурузу, виноград. Так начина­лись для рядового танкиста Игната дороги войны.

Служил он в 23 (позднее Будапештском) краснозна­менном танковом корпусе генерал-полковника Плиева. В октябре 44-го на границе Румынии и Венгрии наши сол­даты заняли город Дебрецен и двинулись дальше. Прорва­ли оборону противника, вышли в тыл врага, но сил оказа­лось маловато, немцы ожесточенно сражались и замкнули наши части в кольцо. В окружении провели семь дней... Об этом и вспоминает наш герой:

— Как 20 октября окопались, так и сидели, не вылази­ли. Продукты не выдавали, по ночам за кукурузой на поля пробирались. Прорываться к своим стали утром 27-го. Погода стояла сухая, добрая. Когда выступили, солнце уже взошло. У нас был американский бро­нетранспортер М-13, четыре пулемета на нем. В экипаже я — наводчиком, механик-водитель Саша Козлов, два заряжающих — Никитин и Мальков, и радист (ни имени, ни фамилии не помню, их готовили отдельно и прико­мандировали незадолго до этого). С нами же был комвзвода младший лей­тенант Петр Мамонтов. Шли мы, три транспортера, чуть правее от основной группировки. За день четыре раза принимались нас бомбить. Летят самолеты, мы по ним стреляем, поэтому бомбы они сбрасывали не целясь, куда попало. Так и продвигались. Как-то незаметно и ночь подкралась. Мамонтов с маши­ны слез и шел впереди с белым платком, показывал, куда ехать. Но и немцы не дремали: пустят световую ракету и поливают огнем. Мы впереди шли, не до оглядок было, когда и где два следующих транспортера потерялись, не знаю. А тут после второй ракеты и нас понужнуло, да так, что я, видимо, сознание потерял. Очнулся внутри один, вылез, никого наших нет. Боевую нашу маши­ну в кювет на правый бок завалило, чем уж они так шарахнули, черт их знает. Обстреливали и справа и слева, и автоматы слыхать, и пулеметы. Ну, я гляжу, что вдалеке колонна движется, значит, наши. И я, значит, за ними. Как ракета полетит, осветит, так я падаю, полежу с родным карабином в обнимку и даль­ше. Я его еще в Молдавии на станции себе подобрал. Там среди рельсов оружия разного много валялось: ППШ — малосильный, всего-то метров триста дает, а укороченная винтовка все же на три километра бьет. Так и добрался со все­ми до селения, где наши стояли. Так что как раз к утру, считай, что дома был.








_Расчет_Ренева_на_огневой_позиции_в_1958_году_в_Германии_








_Боевые_товарищи_Игната_Ренева,_г.Угерский_Брод,_Чехославакия,_1945_г._слева_— _командир_взвода,_младший_лейтенант_Петр_Мамонтов._Справа_—_сержант_Михаил_Федорович_Дворский_



Отправили меня к нашему командиру Емельяненко Андрею докладывать­ся, что прибыл. Нашел его на огневой позиции, встал навытяжку. Он во­просами сыплет: что случилось, где транспортер, почему один пришел, что да как. Стою, рассказываю, и как понужнуло нас, и как один очнулся, и что никого из своих рядом не на­шел. Он-то в орудийном окопе возле 37-миллиметроввой зенитной пушки стоял, а я наверху. А тут самолеты по­летели, обстрел начали, мне и попало. Неудобно же при командире на брюхо падать, вот мне каким-то осколком в левую бровь прям возле самой пере­носицы дало. Кровью глаза залило, командир какого-то солдата вскри­чал. Тот тут же на месте замотал меня на скору руку, что ни глаз, ни рожи не видно, да в санчасть повел. Дош­ли до нее, а у медсестер и без меня работы хватает, иди, говорят, ищи своих медиков. А куда пойдешь, когда не видишь ничего. Ну, перевязали по­удобнее и отправили все-таки в мед­санбат. Солдат вывел меня на дорогу, а там меня попутная машина подо­брала. Вот на этом американском «Студебеккере» километров двад­цать еще трясся. Высадили в каком-то пункте, там стрелки-указатели, при­шел в санчасть. А уж оттуда нас, ране­ных, человек тридцать в какой-то дом в лесу поодаль от боевых действий привезли. Изба большая, солома на­стелена — располагайтесь. А нам что, расположились, многие ведь как и я, по двое суток не спавши, как не отдо­хнуть... Такой вот длинный денек тогда выдался, считай день — за два. Мало ли их потом еще было. 12 ноября меня выписали, вернулся я в свою часть, встретился с командиром взвода своим Петром Мамонтовым, что тогда впе­реди шел. Рассказал он мне, что как местность ту освободили через две эти недели, он туда съездил. Транспортер наш так на правом боку в канаве и ле­жал обгоревший весь. А из экипажа ни живыми, ни мертвыми мы так никого больше и не видали. Да и некогда было рассиживать да раздумывать. Не один ведь день у войны — потом еще много чего было, только один Будапешт когда брали — полтора месяца уличные бои вели. Только 15 июня уже в Чехослова­кии наш корпус в отставку вышел.

_Ирина_КУРГУЗОВА_






Красный платок на палке знамя Победы



В ВОЙНУ ФРИДА ЯКОВЛЕВА ПАХАЛА НА КОРОВАХ И ПИСАЛА НА ФРОНТ ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА.








_Фрида_Степановна_Яковлева_



Глядя на Фриду Степановну Яковлеву, никак не ска­жешь, что она — участница трудового фронта, что юность ее опалена всполохами Отечественной войны. Задорная женщина с густой копной огненно-рыжих волос и блеском в глазах. В свои восемьдесят пять (сама она говорит, что в паспорте напутали: на один год сделали моложе. — Авт.) вовсю пишет стихи. Недавно передала их в школу № 59, что на Войновке, ученики которой старательно перепеча­тали и сброшюровали все в замечательную книжку. Есть в ней и строки о войне, пусть не совсем гладкие, но иду­щие от самого сердца:

_В_тылу_ломались_мои_кости_
_И_кровь_текла,_как_ручеек._
_Но_веемы_были_—_комсомольцы._
_Трудились_так,_что_на_часок_
_Не_покладали_свои_руки._



И строки о ломке костей — это вовсе не поэтическая ги­пербола, а случай из военной жизни Фриды Степановны.

Родилась она на Алтае в селе с красивым названием Красные Орлы. Училась в соседнем городке, неподалеку от которого находился аэродром. Девчонка с характером мальчишки любила наблюдать за самолетами и с детства мечтала стать летчицей. В школе, кстати, очень хорошо изучала немецкий язык. Может быть, мечта ее и смогла бы вполне осуществиться, но свои кор­рективы в жизнь всех советских людей, в том числе и Фриды, внесла Великая Отечественная война.

С подружками пошли в военкомат с намерениями выучиться на медсестер и следом за своими отцами и братьями отправиться на фронт. Но вместо этого их убедили, что и в тылу нужны молодые крепкие руки, и стали обучать дев­чонок на краткосрочных курсах умению работать на тракторах и комбайнах. Но какие трактора и комбайны были в ту пору на Алтайской земле? Пахали и боронили на буренках, а убирали хлеб при помощи серпов. По десять соток в летнюю пору надо было каждый день прополоть каждому человеку. Бедных этих буренок, вспоминает Фрида Степановна, еще ведь умудрялись как-то до­ить по нескольку раз в день. Молоко перерабатывали, а хозяевам животин об­ратно возвращали лишь остатки от производства сливок — обрат. И то под запись. Кормили бригаду затирухой, которую варили из остатков зерна — азатков.

— Я, видимо, такая бойкая была, что меня пихали и в огонь, и в воду, — с какой-то гордостью рассказывает женщина, — после полевых работ меня определили на ферму, а затем и вовсе — в сельсовет налоговым агентом. Своеобразным курьером стала, а заодно в Орловском сельсовете еще и лавку открыли, меня также обязали и этой лавкой заниматься. Кое-какие незначи­тельные продукты ездила на лошадях получать, да с населения картошку со­бирала. Вела разный учет, фактуру и прочее.

Однажды молодой девушке довелось с местной учительницей отправить­ся в неблизкий путь на телеге. Но голодная лошадь вдруг разглядела где-то клок сена и, откуда только и прыть взялась, рванула вперед и растрясла бед­ных женщин по кочкам. Слетели они с телеги и не знают, что делать. И назад возвращаться неблизкий свет, и вперед без лошади тоже никак: учительница была хроменькой — не одолеть ей таких расстояний. Благо, лошадь, добрав­шись до сена, спокойно остановилась, вовсе не собиралаясь убегать без огляд­ки от женщин.

В эту самую пору с Фридой Степановной и приключился тот памятный слу­чай. И тоже в какой-то степени благодаря лошадям. Было это уже в конце вой­ны. Яковлева направлялась в одну из деревень, к которой надо было спустить­ся сначала с горы, а затем перебраться через речку. За горной рекой ее уже ждали. Лошади ни с того ни с сего так раскочегарились, что тележное колесо развалилось, и Фрида со всего маху впечаталась в гористую поверхность скло­на. Лопаточная кость треснула. Последнее, что помнит девушка, — свои косы, что свисали с руки офицера, который ее осторожно поднял. От боли Фрида по­теряла сознание.

Больниц в округе не было, лечились люди большей частью сами по себе. Не­удачная наездница прикладывала к плечу лишь примочки из конопли, да чуть позже местная знахарка делала ей массаж. Вот и вся лечеба.

Однако работы никто не отменял, и Фрида продолжала собирать с населе­ния налоги. Зачастую приходилось и на своих двоих отправляться в неблизкий путь. И ведь ходила с немалыми деньгами по лесам и горам, одна, без всякой охраны. Мало того, что могли в любой миг повстречаться какие-либо разбой­ники, хватало в тех местах и зверья всякого. В военную пору сильно волки ша­лили в округе, будто понимали, что мужики все на фронте, и некому защищать ни женщин, ни домашних животных:

— Мне как однажды сообщили, что волки у Маринушки корову задрали, так каждый пенек потом, каждый столбик волком мерещился. Как косач ходила и постоянно оглядывалась.

Отдельную историю Фрида Степановна рассказала о несбывшейся военной любви. Тогда мода была: через полевую почту раздавались молодым солдатам адреса девушек. Пришло Фриде с фронта письмо от командира легендарной «Катюши» Григория Бородина. Вскоре его убило, и почтовую эстафету подхва­тил боевой друг. Он писал Фриде, что до войны успел выучиться на финанси­ста, что после войны обязательно приедет за девушкой, и они будут вместе работать и жить долго и счастливо. Но вскоре и от него перестали приходить весточки. Многие, очень многие, как известно, не вернулись с войны. Навечно остался на полях сражений и отец Фриды Степановны.

Зато как Победу встречали! Когда о ней нам сообщили, казалось, земля сей­час из-под ног уплывет. Ничего под рукой не оказалось, а мне в свое время под­руга платок красный подарила. Срочно отыскали какой-то черенок, нацепили на него этот платок — вот и получилось знамя. Все и плачут вокруг, и поют. Вот так мы ее и встретили в первый год, нашу Победу.

_Сергей_ХАНИН_






В окопах Сталинграда



ПОЛОВИНА РОТЫ, В КОТОРОЙ СЛУЖИЛ ВАСИЛИЙ МАЛКОВ, ПОЛЕГЛА ЗА ОДИН ДЕНЬ



ПТЕНЕЦ В ЗВАНИИ ЛЕЙТЕНАНТА

—  Во время войны, — говорит фронтовик, — мы не считали дни. И не срав­нивали одну тяжесть пережитого с другой. Мы просто выполняли свой долг — защищали Родину от посягательств врага. И потому считали километры своей земли. Сначала той, что захвачена врагом, затем — освобожденной нами.

Уже потом Василий Прокопьевич подсчитает, что на передовой он провел 805 дней (без учета тех, что «посвятил» госпиталю). Выделяя из них один — «обижаешь» другой. Ведь все дни на войне слились в один кромешный бой.

Решающей судьбу страны и многих государств и народов Европы была бой­ня под Сталинградом. Наступление фашистов на этот город началось 17 июля 1942-го. В армии противника — командующего шестой армией генерал- полковника Паулюса, которому было приказано взять Сталинград — насчи­тывалось около 270 тысяч человек, почти три тысячи орудий и минометов, около 500 танков, 1200 боевых самолетов. Для противостояния той грома­де, а точнее для полного ее уничтожения, нашим командованием 12 июля 1942-го был создан Сталинградский фронт. В распоряжении его командую­щего — маршала Советского Союза С.Тимошенко было 160 тысяч человек, 2 200 орудий и минометов, около 400 танков и 200 бомбардировщиков даль­него действия. Противник превосходил советские войска «в людях» в 1,7 раза, в артиллерии и танках — в 1, 3 раза, в самолетах — более, чем в два раза... Пятый том «Истории второй мировой войны 1939-1945 годов» напоминает обстановку в стране того времени: «У нас стало намного меньше территории, стало быть, меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли бо­лее 70 млн населения, более 800 млн пудов хлеба в год и более 10 млн метал­ла в год».

Что за этой громадой цифр один человек? Даже опытный боец-орел — пес­чинка в военной буре...

—  А я, — говорит Василий Прокопьевич, — был в ту пору всего лишь жел­торотым 18-летним птенцом, с двумя «кубарями» в петлицах. Что я знал о войне? Помнил лишь слова командира взвода Новосибирского пехотного училища старшего лейтенанта Пугача: «Бой — это самые сильные испытания физических и моральных сил бойца, так будьте к этому готовы. Враг неумо­лим, он не даст вам передышки, и, чтобы его победить, надо быть сильнее, выносливее и тактически грамотнее своего противника». Вот с таким настав­лением и прибыл я в мае 1942-го для прохождения военной службы в 99-ю Краснознаменную дивизию. И был назначен командиром первой роты перво­го Краснознаменного стрелкового полка. А первая рота на сто процентов со­стояла из бывалых красноармейцев, хорошо владеющих оружием и приемами боя. На марше она шла в авангарде, потому что командование было увере­но, что при встрече с врагом бойцы не дрогнут — сумеют удержать рубежи до прихода главных сил дивизии. А я — сумею?

Боевое крещение командира роты Малкова состоялось в конце июня 1942-го во время перехода из города Балашова к Сталинграду. Его воспоминания о том дне — в рукописи, которую Василий Прокопьевич мечтает «оформить в книгу для потомков». Чтобы знали, какою ценой завоеван каж­дый мирный день на земле. Послушаем фронтовика!








_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Василий_Про­копьевич_Мел­кое_родился_17_апреля_1924_года._На_фронтах_Великой_Отече­ственной_вой­ны_участвовал_был_с_сентября_1941-го_по_май_1945-го._



— В районе деревни Ерзовка, на участке абсолютно ни­кем не занятом, прозвучала команда: «Занять оборону!» Рота была развернута в цепь. Каждый боец без каких-либо указаний и советов занял оборону. Вдали, справа от ко­лонны, виден дым пожарищ, оттуда доносятся глухие раз­рывы. Там идет бой. Соображаю: значит, скоро его волны захлестнут и нас.

Так и есть... На горизонте появилась первая авангард­ная группа немцев. Пыльное облако не позволило со­считать количество вражеских танков, машин. Мы от­крываем огонь из винтовок, но едва ли причиняем им какой-то значимый ущерб. Однако они... уходят, скры­ваются в знойной степи. И почти тут же в небе появляет­ся «рама» — вражеский самолет-разведчик. Сосед кричит мне: «Жди беды!» И правда: со стороны восхода солнца нагрянули бомбардировщики. Штук пятьдесят. Они шли тройками, на большой высоте. И все сбрасывали пачки бомб на наши боевые порядки. Казалось: именно на твою голову! Огромное пространство земли дрожит и стонет. А ты вжимаешь свое тело в окопчик. И не знаешь, что лучше: мгновенная смерть или все же жизнь в этом кро­мешном аду...

Бомбы разрывались где-то справа, слева, впереди, сзади... Во время корот­кой передышки он понимал: смерть обошла стороной. Но радоваться этому факту (ноги, руки, голова — на месте) не было сил. Он просто сидел и тупо смотрел на разорванную землю. У нее бы сил попросить, а она сама стонет.



«НАД НАМИ «МЕССЕРЫ» КРУЖИЛИСЬ»

— После получасовой передышки, — продолжает свой рассказ ветеран, — начался поистине ураганный артиллерийский обстрел. Теперь уже конкрет­ный — переднего края обороны. Появились первые раненые и первые потери. А пехота противника выстроилась в три цепи. И эти цепи упорно шли вперед — не спеша приближались к переднему краю. Когда до нашего расположения оставалось метров 150, немцы перешли на бег. Наша оборона встретила их ог­нем. С каждым шагом цепи заметно редели. И вот они уже смешались в одну сплошную массу и... побежали за бугор. Атака пехоты сменилась бомбежкой. На смену пикирующим бомбардировщикам прилетели «Мессершмитты». На бреющем полете они обстреляли наш передний край. И вновь начался ура­ганный артиллерийский налет. Мины и снаряды рвались беспрерывно и ло­жились густо в расположении роты. Солдат, который был рядом со мной, пере­стал костерить фашистскую душу и мать. Он замолчал, потому что его убило снарядом, разорвавшимся справа от меня. Комья земли больно прошлись по моей спине и голове. Я ждал ночи. Из рассказов старослужащих знал: с на­ступлением темноты немцы прекращают атаки. И тогда можно и передохнуть, и соорудить себе капитальные окопы...

Но диск солнца не спешил за горизонт. Ад боя продолжался до самой тем­ноты.

Когда наступила заветная тишина, Василий Малков впервые за целый день поднялся во весь рост. Но ноги не хотели его слушаться. Его качало из стороны в сторону. И создалось впечатление, будто уши затянуты какой-то пленкой, которая искажала звуки. Вот бойцы говорят что-то совсем близко, но кажется, что голоса их раздаются откуда-то из-под земелья. Все тело ныло, стонала пра­вая ключица и плечо («при стрельбе из винтовки происходит отдача, одна — терпимо, другая — ощущаешь, десяток — нестерпимая боль»). Казалось, что горло буквально забито горючей, ядовитой смесью. И все же это было ерун­дой на фоне искалеченных, разорванных на куски тел бойцов. Из ста человек его роты в живых осталось чуть больше половины. Из этой половины многие были ранены.



_Награжден_орденами_Суво­рова_третьей_степени,_Крас­ной_Звезды,_Отечествен­ной_войны_пер­вой_степени,_медалями_«За_оборону_Ста­линграда»,_«За_освобождение_Варшавы»,_«За_взятие_Берли­на»,_«За_победу_над_Германи­ей»..._



Убитых нужно было похоронить. И нужно было отойти на новые рубежи, окопаться, чтобы занять жесткую оборону в битве следующего дня. Сила воли боролась со смертельной усталостью и сдалась ей только под утро. Часа на полтора-два. В полудреме-полусне назойливо повторялись обрывки пере­житого за день.

А с приходом следующего дня все повторилось сначала... И немецкие ата­ки, и бесконечные бомбежки, убитые и раненные. Ценою своих жизней, ценою своей крови они отвоевывали у врага каждую пядь родной земли. Они двига­ли ее: «От себя, от себя, от себя...».

Потом, кроме Сталинграда, в боевую биографию Василия Прокопьевича Малкова фактически кровью будут вписаны битвы за Запорожье, Варшаву... И последние часы войны в фашистском логове — Берлине.

—  Пройден последний метр. Вот она — Победа! Василий Прокопьевич, вы почувствовали, что она пришла?

—  Говорят, на других участках фронта были пляски, ликование, бросание шапок, бесшабашная стрельба. Так говорят, а сам я этого не видел. Солдаты моего батальона провожали взглядами группы бредущих по улицам солдат «непобедимого» фюрера. Среди них были и старики, загнанные фашистами под страхом смерти в окопы, и совсем еще дети, плачущие от страха. И солда­ты моего батальона откинули автоматы за спины. Наверное, в том и состоит величие солдата-победителя, что он не злорадствует, не стреляет в спину сла­бого. И та, и другая стороны смертельно устали от войны. Но огромное отли­чие между нами было в том, что мы-то делали правое дело — защищали свою Родину, свою землю. И вот она, наша Победа! «Бери шинель, пошли домой!»

_Наталья_ТЕРЕБ_






Как немецкая гармошка на нашу сторону перешла



ПРИРОЖДЕННЫЙ МУЗЫКАНТ НИФАНТИЙ ОСТРОВСКИЙ ОБУЧИЛ ИНОСТРАНКУ РУССКИМ ПЕСНЯМ.



ГЛАВНОЕ ДЕЛО — ВЖАРИТЬ!

До, ре, ми... Настоящему музыканту достаточно коснуться пальцами трех кнопочек, чтобы почувствовать голос инструмента. Пронзительным он ока­зался у трофейной гармони «Hohnet». Может, потому, что настроена она была на немецкие походные марши? А у наших бойцов душа требовала другой му­зыки. И потому первым делом Нифантий Островский заставил немецкий ин­струмент прислушаться к песне про «Катюшу». Иностранка не сопротивля­лась: вывела «про того, которого любила». Любила и ждала другая — русская девушка. А потом иностранка «выучила» «Степь, да степь кругом» — ту самую, что по просьбе земляков из села Красново Исетского района Нифантий сыграл на своей «хромке», уходя в сентябре 1941-го добровольцем на фронт. Испол­нил и отставил инструмент в сторону. Мол, извини, подруга дорогая, но теперь — не до тебя.

Нифантий Иванович не помнит точное число августа 1944-го, когда попала к нему в руки эта гармошка.

—  Нам, рядовым, там, на войне, — говорит, — не до точных дат было. Это теперь, когда все знают про 9 Мая 1945-го, говорят, что считали дни до Побе­ды. А мы тогда не знали, когда она придет, эта Победа. Сутки слились для нас в сплошной огонь. И дни своих рождений мы отмечали не согласно метрикам, а по факту: остался в живых — вот тебе и день рождения.

Дни своей «верной гибели» он тоже не помнит. Но, в общем, может сказать, что мысленно попрощаться с жизнью ему доводилось неоднократно. В пер­вый раз это случилось под Москвой. Здесь сибирский лыжный полк, в составе которого он служил, принял боевое крещение. Здесь он разглядел войну и по­нял, что на самом деле она намного страшнее, чем казалась в селе Красново. И такое зло его взяло: «Тятька с мамкой огромные деньги — 390 рублей — от­дали за мою «хромку», а я здесь возьму да погибну?! И впервые в жизни комсо­молец Островский шепотом (чтоб никто не слышал) попросил: «Господи, если ты есть, то оставь меня в живых. И сделай так, чтобы мы победили».

—  Видишь? — с удовольствием демонстрирует себя ветеран, — ведь уце­лел! И немцам мы тогда так вжарили!

Словечко «вжарили» пришло к Нифантию из наставления его «учителя му­зыки» — слепого музыканта Григория Сафронова. Тот бывало, усадит его, две­надцатилетнего мальчонку, на колени, взгромоздит впереди него гармошку, и нашепчет: «Песни девчата и без тебя споют, а ты сумей пляску вжарить. Вот тогда уж точно: все крали — твои!»

В семнадцать с половиной лет, когда Нифантий уходил на фронт, у него была единственная краля — гармошка.

Тогда, под Москвой, он решил, что будет регулярно «черкать писульки до­мой», чтобы родные и гармошка знали: день прошел, а он живой!

Второй раз связист Островский прощался с жизнью летом 1943-го, под Про­хоровкой. Да, тогда он был уже связистом, и освоить эту военную специаль­ность ему поспособствовал абсолютный музыкальный слух.

Мне посчастливилось летом 2008-го побывать вместе с Нифантием Ивано­вичем на Орловско-Курской дуге, пусть не совсем там, но рядом с местом того знаменитого танкового сражения.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Нифантий_Иванович_Островский._Родился_8_дека­бря_1923_года._На_Великую_Отечествен­ную_войну_ушел_добровольцем_в_сентябре_1941-го._Демобилизо­вался_в_апреле_1947~го._На­гражден_орде­нами_Красной_звезды,_Славы_III_степени,_Отечествен­ной_войны_I_степени,_мно­гочисленными_медалями,_сре­ди_которых_—_«За_отвагу!»._Имеет_13_бла­годарностей_от_Верховного_главнокоман­дующего._



—  Армада — 1200 танков и самоходных орудий с обеих сторон — встре­тилась на поле. И каждая из этих сторон хотела уничтожить-раздавить друг друга своей силой и мощью. А сверху — самолеты, а с боков — артиллерия. Страшно, когда дом горит или дерево, а тут... Представляешь: танки горели, как свечки. Грохот, треск, скрежет металла! А я связист... Мне тишина жела­тельна. Мне нашим гаубицам команды нужно передавать. А как их передашь, если связь нарушена?



МУЗЫКАЛЬНЫЙ СВЯЗИСТ

Связь неоднократно обрывалась и в августе 1944-го, под Львовом, когда он впервые проверил звук трофейной гармошки. Противник отчаянно оборо­нял этот город. Но ударили наши «Катюши». И опять: гром, треск, скрежет...

—  Но я уже приноровился работать под огнем, — говорит Нифантий Ива­нович. — Я даже в отличие от других поберечься мог в этом пекле. Вот ты, к примеру, можешь отличить один звук — «тюх, тюх, тюх» от другого — «ть- юх, ть-юх, ть-юх»?»

—  Первые «тюх» звучат, как быстрые «восьмушки», а «ть-юх» — долгие «по­ловинки».

—  Правильно! — Одобрил мои знания, полученные в музыкалке, Нифантий Иванович. — А я, дорогуша, эту грамоту, во время предыдущих сражений осво­ил и закрепил. Если звучат твои «половинки», значит, снаряды падают где-то далеко. Значит, на восстановление связи я могу бежать смело. А если в ход пошли твои «восьмушки», значит, нужно найти какую-нибудь канаву-ячейку, чтобы успеть спрятать голову. Приноровился я и определять по звуку место порыва связи: далеко он или близко? Значит, так: продуваю провод... Если в наушниках звук чистый, значит, порыв где-то рядом. Ну, а если продувание слабое, значит, голову некогда прятать: надо бежать и искать место порыва.

Такая своеобразная музыкальная теория два раза подводила его на прак­тике. Первый раз в августе 1942-го, под Воронежем. Памятки-осколки того ранения Нифантий Иванович до сих пор носит в правой ноге. Второй раз — в 1943-м, во время прорыва в Урыв-Голданском направлении. Здесь пуля-дура повредила руку. Тогда он подумал: «Все: отыгрался, очень дорогая моя гармошечка-говорушечка!»

Но бойцы его родного одна тысяча тридцать второго артиллерийского пол­ка знали, какое из лекарств лучше всего исцелит рядового связиста, гармони­ста от Бога Островского. Притащили ему «трофейную пианину» — полуаккордеончик: «Извиняй, Нифантий, гармошек не было, но басы-то у этой пианины, как у гармошки». На басах тоже можно вжарить!

Чтобы не отстать от своих ребят, Нифантий в госпитале тогда не стал ле­жать. «Отпросился опять на войну». Объяснил, что со своими проводами он и с одной рукой может разобраться. Главное для него — что? Слух! А он неповреж­денный.

Тот полуаккордеончик, понятное дело, вначале немного покочевряжился, но все же поддался исетскому парню.

А с трофейной гармошкой у Островского разговор был вообще коротким: что душа его пожелала, то она и запела, как милая.

—  Если честно, — признается Нифантий Иванович, — у меня в тот день во­обще до нее никакого интереса не было. Не до музыки... Набегался так, что руки-ноги дрожали. Нарушения связи в том бою за Львов были бесконечными. Замучился носиться в поисках обрыва провода, соединяющего артиллеристов с центром командования Львовской операцией. Но мы — ребята-молодцы! Хо­рошо тогда фрицам дали жару-пару. И взяли в плен около 17 тысяч пленных. Среди них был даже генерал. Помню, комбат Колесников предложил ему ци­гарку. Тот, нути-фрути, отказался. Непривычны, видно, они к нашенским само­круткам. Им сигареты да автомобили подавай. Ничего! Наш комбат того гене­рала на бричке куда надо на допрос доставил.

В кузове одной из машин, брошенных в спешке немцами, бойцы Красной Армии и обнаружили гармошку. У них не возникло вопросов насчет того, кому ее передать.

—  После боя мне ее и притащили, — вспоминает ветеран. — Честь по че­сти, в чехольчике. Попросили: «Испробуй, Нифантий, какой у нее голос?». А я, веришь ли, своего голоса от усталости лишился. Но ребята просят... Они ж тоже не у тещи на блинах побывали. Рванул из последней силы меха — от­чебучил плясовую. А потом заставил эту иностранку выводить слова люби­мых песен.

Нифантий Иванович не боится ошибиться с перечислением песен, по­павших в его репертуар. В этот список тогда обязательно входила песня «Комсомольцы-добровольцы». Красноармейцы считали, что она — про них. Потому как были уверены, что никто кроме них не сумеет защитить Родину. Потом требовали про огонек, который не погаснет на девичьем окне, пока она ждет своего бойца, про синий платочек, «что был на плечах дорогих».

—  Обступили ребята меня кружком, — продолжает свой рассказ Нифантий Иванович, — я-то знаю: нету мочи стоять. Уставшие, прокопченные, голод­ные, мокрые. А поют. Держатся! Будто моей музыке честь отдают. Разве мог я отступить перед этой силой духа? Я же — вашенский, ребята! Сейчас вжарю! И заулыбались бойцы. Это гармошка всем нам тогда силы вернула. Выходит, перешла служить на нашу сторону.



ПОСЛЕДНИЕ «ТИГРЫ»

В «сударынях-барынях» заставил Нифантий походить трофейную гармонь в победный день. Правда, еще накануне, 8 мая 1945-го, он сам совсем не был настроен на мажор.

—  Мы прибыли, — рассказывает, — на чехословацкую станцию Норд. Вы­грузились и вынуждены были срочно искать хоть какие-нибудь укрытия. Так как наши бойцы со своего наблюдательного пункта заметили продвижение немецких «Тигров». Их дула были направлены в сторону железной дороги. К встрече с таким количеством танков артиллеристы не были готовы. А по­гибать — обидно!

В этом месте ветеран считает нужным сделать важное уточнение:

—  Погибать не хотелось никогда. И не только потому, что без тебя Родину некому защитить. Просто хотелось жить. Даже в этом аду! Погибнуть в послед­ние дни войны — совсем обидно!

Но пока война продолжалась.

—  Я и еще несколько бойцов нашли какую-то канаву с цементной трубой — укрылись. Наступила ночь. Довольно прохладная. Ну, такая... Когда кишка кишке от голода спать не дает. И вдруг: «Нате вам сто граммов по случаю на­шей долгожданной Победы!»

Бойцы поверили в это сообщение только на рассвете 9 мая, когда увидели, что ночью «Тигры» тихо-мирно ушли. А на обочине дороги, по которой двигалась немецкая техника, рядами лежали автоматы. Все: Гитлер действительно капут!

Вот тут-то и «Барыня» пошла. Да с такими кренделями-кренделяшками!

После Победы в первую очередь по домам отпускали «стариков», а уж по­том, в третьем потоке... Очередь третьего потока подошла в 1947-м. Два после­военных года сержант связи Островский нес службу в Германии и в Туркестан­ском военном округе. Конечно, ему очень хотелось к себе — в село. К родным, к своей любимой — «хромке».

Представьте, иностранная гармошка научилась его понимать — завздыха­ла. Потому-то Нифантий и не оставил ее там. На чужбине? Конечно, на чуж­бине! Ведь она покорилась ему. И он доверял ей очень много своих личных мыслей. А еще...

—  Заметил я, — говорит Нифантий Иванович, — что бывший хозяин ее со­держал аккуратно — в чехольчике. Берег, понимаешь? И я ее не обижал. Ни разу! Наоборот, на пионерские слеты к школьникам возил, на торжествен­ные вечера. «Давай, — попрошу, — рассказывай, как у нас дела-то на войне об­стояли». И она рассказывает: «О друзьях-товарищах, об огнях-пожарищах...».

В год 60-летия Победы Нифантий Иванович с почетом передал трофейную гармошку в Исетский районный музей. Пусть еще послужит. Любимые фрон­товые песни исполняет теперь исключительно на своей гармошке. А даже если и нет под рукой инструмента, может и под тра-ля-ля отчебучить, и та­кое вжарить! Убедилась в этом во время юбилейных торжеств на Орловско-Курской дуге.

...А ноты, те что «до, ре, ми...» Нифантий Иванович Островский так и не раз­умеет.

—  На кой ляд они мне? — Удивляется. — Я слушаю свою душу и играю ее на­строение.

_Наталья_ТЕРЕБ_






Не опоздать бы на войну



КОМСОМОЛЕЦ АЛЕКСАНДР САЛЬНИКОВ БОЯЛСЯ, ЧТО НЕМЦЕВ РАЗОБЬЮТ БЕЗ НЕГО



22 ИЮНЯ, РОВНО В 4 ЧАСА

В свои, как говорит сам Александр Егорович Сальников, «полных 87 лет», он сохранил ясную память, свой взгляд на происходящие события и не расте­рял чувство юмора:

—  Гитлер как будто ждал, когда мне исполнится 18 лет, чтобы начать войну. Ну, вот и дождался... А у меня из всех азов военной подготовки к тому времени досконально было освоено лишь чувство патриотизма.

Как показала война — великое чувство, которое сыграло значительную роль в Победе над врагом. Нынешнему подрастающему поколению приходится объ­яснять, что патриотизм — это любовь к Родине. И проявляется это чувство не только во времена, тяжелые для Отчизны.

—  Хотя, — рассуждает с высоты своих прожитых лет Александр Егорович, — легко-то никогда не было. Жизнь — это постоянное преодоление каких-то трудностей. Но за эти трудности люди раньше не винили Родину. Считалось: чем больше сложных задач решишь, тем сильнее Отчизна.

Задачу государственной важности решали комсомольцы тамбовской обла­сти весной 1941-го: обком ВЛКСМ объявил возведение завода синтетического каучука (СК-5) всенародной стройкой. В числе откликнувшихся на этот призыв был и крестьянский сын Саша Сальников. Так в апреле он впервые оказался в своем областном центре. Городская работа не показалась ему непривычной: знай копай землю да тяжести переноси. Все как в деревне, только размах со­зидаемого — ого-го! Есть где развернуться! И есть, где осуществить призыв: «Каждый комсомолец постепенно может стать инженером». И он начал стре­миться в инженеры — вкалывал до седьмого пота.

—  Правда, — признается, — и отдых для нас организовывали, что называ­ется, по полной программе. В субботу 21 июня нам объявили: «Ребята, завтра вы пойдете в цирк!» И выдали билеты. Что такое цирк? Я не знал. Но мечтал там побывать. Мечта обещала осуществиться 22 июня 1941-го в 15 часов по мо­сковскому времени. Я с нетерпением ждал этот день, и он стал самым памят­ным в моей жизни. Точнее сказать, он переиначил все мои мечты и жизнь пере­вернул. Да разве только у меня одного?!

В то памятное воскресное утро по деревенской привычке Саша проснулся рано. Решил, что с утречка навестит тамбовских родственников по маминой линии. Сбегал познакомился с ними и поспешил в цирк: а ну как опоздает? По дороге решил себя побаловать — впервые в жизни попробовать мороже­ное. Купил приятно леденящий руку брикет, и только собрался отведать его со­держимое, как заговорила черная радиотарелка, установленная перед входом в железнодорожный вокзал. Выступал Вячеслав Михайлович Молотов. Саша узнал его по голосу. И сразу понял, о чем речь. Молотов сообщал, что 22 июня ровно в 4 часа фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину.



БИТЬ ВРАГА НА ЕГО ТЕРРИТОРИИ

—  Известие ошеломило: оказывается, на нашей родной земле уже несколь­ко часов идет бойня, проливается кровь, а мы ничего не знаем: гуляем себе, едим мороженое, в цирк собираемся... Народ забурлил, стал сбиваться в группы. На устах у всех был один и тот же вопрос: «Долго ли продлится война?» Не припомню, чтобы хоть кто-нибудь из тех, кто собрался под этой тарелкой, сомневался в исходе войны, в имени победителя. Люди того поколения свято верили: «Если враг нападет, мы его будем бить на его территории». Я тоже в это свято верил, — утверждает Александр Егорович. — И, — признается, — огор­чился. Но не потому, что война началась. А потому, что за время представления в цирке она ... возьмет да и кончится. Не успею повоевать! Такой вот «содом» в душе творился! Не пойти на представление — нельзя: я — комсомолец, дол­жен быть дисциплинированным. И деньги на билеты потрачены, а в то время молодежь умела дорожить каждой копеечкой, заработанной, действительно, непосильным трудом. Да и просто в цирк хотелось: ведь пацан совсем еще...



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Александр_Егорович_Сальников_—_полковник_запаса._Родил­ся_15_февраля_1923_года_в_селе_Никольское_Глазковского_района_Тамбов­ской_области._На_Великой_Отечествен­ной_войне_—_с_13_июля_1941-го._Награжден_орденами_Крас­ной_звезды,_От­ечественной_войны_II_степе­ни,_медалями_«За_оборону_Ленинграда»,_«За_боевые_за­слуги»._



Сейчас в это трудно поверить: ну, какой цирк, если война началась? Но со­мневаться в ее исходе, значит, сеять панику. В общем, цирковое представление началось вовремя и проходило при полном аншлаге.

—  Шут его знает, что происходило тогда на арене, — честно признается Александр Егорович. — Я как окаменел. Сидел и боялся: не успею сразиться с врагом. Понятное дело, что на его же территории. И у многих других зрите­лей после циркового представления первым вопросом был: «Война еще про­должается?» И шли в обком комсомола, военкомат. Ох, если б мы знали тогда, какой «цирк» нас ждет впереди?!

Рабочий распорядок предстоящего понедельника был нарушен 22 июня: строительство завода было приостановлено. Верилось, что ненадолго. Всем комсомольцам-строителям, пожелавшим идти добровольцами на фронт, пред­лагали грузиться по машинам. Грузовики доставили их на железнодорожный вокзал. Под ту же самую радиотарелку, из которой теперь звучало подтверж­дение мыслей каждого добровольца: «Победа будет за нами! Враг будет раз­бит!». И каждый верил, что победа будет одержана. Благодаря именно — ему.

Вчерашние строители завода сокращали время на пути к вокзалу по узко­колейке, что пролегала по заливному лугу. Изумрудно-зеленая трава... То же безоблачное небо... Тот же ласкающий ветерок... И хор птиц такой же слажен­ный... Но эта красота и благодать не радовали, как прежде. Тревога разлилась в душе: что ждет впереди? Доведется ли сюда вернуться?



ЗА НАМИ — МОСКВА!

На вокзале девчата устроили драку. Они сражались за то, чтобы в вагоны пропускали справедливо — по очереди: парень — девушка, парень — девуш­ка. Официально никто из них в красноармейских рядах не числился. Они про­сто ехали в пункт «N» создавать оборонительные рубежи. На всякий случай.

13 июля этот эшелон попал под бомбежку в городе Великие Луки. Что такое Великие Луки? Это — точка, соединяющая участки в победоносном плане на­цистской армии: Берлин — Великие Луки — Ржев — Москва. В столице нашей Родины немцы планировали «на скорую ногу» отпраздновать свою победу.

Можно ли было отдать врагу на поругание сердце Родины?

—  Там, на станции Великие Луки, — говорит Сальников, — был ад: горе­ли, как спички вагоны, стонали изуроченные люди, метались в поисках хоть какого-нибудь укрытия от бомбежки чудом уцелевшие... Этот страшный ад и есть лицо войны. На всю жизнь она стала для меня врагом №1. Сражаться с этим врагом я мог только голыми руками. Или лопатой. Другого оружия там­бовским комсомольцам, объединенным в пятый полевой участок строитель­ства, не выдавали. Мы копали противотанковый ров, создавали доты и дзоты, благодаря которым красноармейцы сдерживали наступление врага. Понятно, что на какое-то время. На какое? Неизвестно. Но за это «время икс» мы долж­ны были подготовить про запас через три-четыре километра новый противо­танковый ров. Вот вам и ответ на вопрос: «Как отступали в начале войны наши бойцы?» Они не драпали, как немцы в ее конце, они своей кровью основатель­но поливали каждые три-четыре километра родной земли. Стояли за этот от­резок насмерть.

Всего каких-то три с половиной месяца назад дисциплинированный ком­сомолец Сальников, сидел в цирке. И все боялся опоздать — не успеть добить врага на его территории. На календаре — 14 октября 1941-го. В этот день немцы взяли Ржев. Еще накануне молодым полевикам строителям военное начальство приказало: «Ребята, все... Вы нам больше ненужны. Мы остаемся и будем здесь до последнего. А вы идите к Москве. Иначе попадете в плен. Ком­сомольские билеты советуем уничтожить».

«Мы остаемся здесь до последнего». Эти слова Александр Егорович за дол­гие годы своей жизни так и «не научился» произносить без слез. Потому что знает, что «до последнего» значит — до последнего. Патрона, вздоха...

—  Вокруг Москвы, — повторяет пережитое Сальников, — мы копали, что было сил.

Когда эти силы совсем истекали, он разматывал тряпицу, привязанную к ноге. В ней хранился его комсомольский билет и справка об окончании пер­вой четверти 9 класса в Глазковской средней школе.

Билет члена коммунистического Союза молодежи образца 1938-го застав­лял его вспомнить слова комсомольской клятвы. Выходит, придавал сил. А справка... После первой четверти 1940-1941 учебного года в школах была введена оплата за обучение в 8-9-10 классах. 150 рублей. У отца таких денег не было. Но батя мечтал, чтобы его сын продолжил учебу. Заработать нужную сумму Саша и хотел на строительстве в Тамбове.

Справка пригодилась в апреле 1942-го, «когда наши уже по-настоящему научились бить немцев». Вот тогда его, Александра Сальникова, бригадира комсомольско-молодежной бригады вызвали в Димитровский райвоенкомат. И сказали: «Хватит в гражданских штанах Родину защищать». И направили на станцию Шарья, куда временно было эвакуировано знаменитое ленинград­ское училище военных сообщений имени М.Фрунзе. После девяти месяцев обучения отличник лейтенант Сальников прибыл на Ленинградский фронт, в 28-й отдельный восстановительный железнодорожный батальон.

Что значили для бойцов Красной Армии железные дороги, по которым до­ставлялись танки, боеприпасы, а к осажденному городу на Неве — «просто хлеб», нетрудно догадаться даже нам, не нюхавшим пороха. И мы наверняка сможем ответить на вопрос: почему именно на стальных магистралях страны во время Великой Отечественной так часто совершались диверсии?

Командиру первого взвода третьей роты 28-го отдельного восстановитель­ного железнодорожного батальона достались не стальные магистрали. А их обломки.

—  Представляете, — говорит Александр Егорович, — сталь крючилась под натиском врага. А наши освободители не только сумели не согнуться, высто­ять, но и победить.

Последние обломки стали Сальников соединял в прямые рельсы-магистрали в Прибалтике. Там и встретил Победу. До сих пор волнуется — не может сми­риться с тем, как расправились в Таллине с памятником советскому солдату.

—  Несправедливо! — истинно по-русски возмущается он. — Я ведь сам был свидетелем того, как эстонцы просили нашей помощи. Их защитили! Им дали свободу. А они позволили разрушить символ этого освобождения. Это — свя-то-тат-ство, господа, потерявшие память и честь!

Война не закончилась для него в мае 1945-го. В составе 28-го батальона Александр Сальников продолжил службу на Забайкальском фронте. В 1951-м был направлен на учебу в Военно-политическую академию имени Ленина. В итоге прослужил 36 лет.

А ведь мечтал стать «простым инженером»...

_Наталья_ТЕРЕБ_






Плен, побег, плен...



ВСЯ ВОЙНА ДЛЯ СОЛДАТА ПРОКОФИЯ СЕМИНА СЛИЛАСЬ В ОДИН ДЛИННЫЙ ДЕНЬ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ.








 _Прокофий  Яковлевич_Семин_



Прокофий Яковлевич Семин уже давно перешагнул за девятый деся­ток, но старается держаться бодряч­ком. Он сух и сутуловат, наверное, оттого, что горбатиться в жизни при­ходилось немало. Оно и понятно. Отец погиб в первую мировую, и чтобы как-то семье прожить, пришлось две­надцатилетнему пацану Прокофию шлепать из Тамбовской губернии на заработки в Москву. Из столицы Семина и забрали на войну.

Сначала был Калинин. Новобран­цев словно овец согнали в кучу, на­били в вагоны и повезли на Запад. Как-то ночью они высадились на без­ымянном разъезде и пешком отправи­лись в сторону фронта. Продирались сквозь лесные чащи лишь ночами, днем вынуждены были затаиваться, поскольку где-то рядом сновала фа­шистская разведка, а в небе рыскали немецкие самолеты.

Однажды, увидев, как над березами кружит самолет противника, молодой новобранец не вытерпел, выбежал на опушку и пальнул по нему из вин­товки. Конечно, железной птице ни­какого урона не нанес, но зато потом началось такое, что и в страшном сне не привидится. Самолет стал изрыгать      из      себя снаряды. Деревья, люди, земля — все смешалось в кучу. В лесу началась паника: лошади ржали и рвались умчаться куда-нибудь, люди пы­тались спрятаться за кочки, деревья. В сапогах Прокофия захлюпала кровь. Убитых так и пришлось оставить в лесу. Новобранца за это чуть не казнили, однако обошлось.

Брели и брели без продыху несколько суток. Никто не знал, куда идут, и что их ждет впереди. Если выдавалась какая минута отдыха, валились и тут же за­сыпали.

— У многих даже оружия не было. А немец на танках прет. Дадут тебе не­сколько бутылей с зажигательной смесью, вот и бросай имя по танкам. Блу­дили по брянским лесам разрозненно. Старший офицерский состав куда-то вперед умчался, мы отстали. К другим частям не подступиться, считают нас дезертирами. Потом и вовсе попали в окружение, — вспоминает ветеран.

Тогда они приняли решение выбираться по два-три человека. Семин остал­ся с командиром отделения Николаем Смирновым. Спрашиваю, чем хоть пи­тались?

—  Сначала салом, набили прежде им полные сумки из противогазов. Хлеба не было. На полях находили картошку, свеклу — так сырыми и грызли.

Дошли до Орла, где хозяйничали полицаи. Они-то и сдали солдат фашистам. Те долго не рассуждали: «Партизаны! Расстрелять!» Но, к счастью, не расстре­ляли, а запихали в лагерь для военнопленных, где Семина скосил брюшной тиф. Около двух недель он метался в жару. Тифозников обычно сразу в расход пускали, но этот, видимо, в рубашке родился.

Затем их, едва живых бедолаг, стали переправлять из Орла в Бобруйск. Был сильный дождь, немцы нахлобучили на головы капюшоны, и Семин с товари­щем, воспользовавшись их оплошностью, сбежал. И снова леса, снова не зна­ешь, в какую сторону выбираться.

У одной деревушки наткнулись на патруль. Немцы поиздевались над на­шими бойцами вдоволь: сначала заставили мотоцикл по грязи таскать, а по­том к оврагу привели. На этот раз, кажется, уж точно должны были расстаться с жизнью. Терять было нечего, скакнули в овраг что было духу и по сырой гли­не словно на лыжах мигом скатились на дно. Даже не слышали от волнения выстрелов, что гремели им вслед. И — новые круги по лесам и болотам.

Здесь Прокофий Яковлевич надолго умолкает. Тяжело вздыхает. Мы пропу­скаем по рюмочке, и старик снова будто окунается в те лихие военные годы.

—  Тогда уж по Украине шли. Танки на нас перли. Помню — кресты на них огромные, ненавистные, и наши солдатики, видимо, тоже пленные, верхом на броне сидят. Немец был хитер и коварен: если по танкам стрелять начнем, своих же и постреляем.

Тогда наш боец в картошке густой спрятался и попытался из винтовки смо­тровую щель в железной махине нащупать. Но куда там: танк прет и прет. За­тем приостановился, направил ствол в сторону, откуда доносились жалкие винтовочные выстрелы, да как жахнет по картошке! Чудом и на этот раз не за­цепило солдата Семина.

Задаю ветерану, пожалуй, последний и главный вопрос:

—  А Победу где встретили?

—  А все там же, в плену, — горестно улыбнулся Семин. — Три раза я из него сбегал и все неудачно.

В последний раз его переправили в пересыльный лагерь в город Штудгард, а из него уже в Норвегию. Здесь русские пленные пробивали тоннели в горах, строили дорогу. Того, кто не справлялся с тяжелым физическим трудом, порой прямо здесь же и забивали до смерти. Мертвых, словно дрова, грузили в маши­ны и увозили в неизвестном направлении. Освобождали пленных англичане. Немцы практически не сопротивлялись, просто сели на машины и уехали.

Ну, а потом были проверки в особом отделе: не является ли товарищ Семин врагом Родины? Но, к счастью, все обошлось. Хотя клеймо изменника осо­бый отдел с бывшего пленного и снял, но предателем его, случалось, обзы­вали злые языки нередко. После проверки Прокофия Яковлевича направили в Тюмень, где он и проработал до пенсии столяром в железнодорожном депо. Но это уже совсем другая история, из мирной жизни, хотя и в ней ветерану не­редко приходилось биться за справедливость. И, пожалуй, зачастую с немень­шей энергией, чем в жаркую военную пору.

_Сергей_ХАНИН_






Боец музыкального взвода



СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ ПРОШЕЛ МИМО СТАЛИНА И ЖУКОВА С ОРКЕСТРОМ.



ПРИБЫТЬ В МОСКВУ НА ПАРАД!

—  Я давно отвоевался, девонька, — такими словами встретил меня на пороге своей квартиры тюменец Сергей Александрович Соловьев. — В то, что Великой Отечественной пришел полный капут, окончательно поверил 24 июня 1945-го. Когда шагал по Красной площади с оркестром. Голос моей трубы-тенора не соли­ровал, он слился с общим хором инструментов, парадная маршевая мощь которых утверждала: «Все, ребята-победители, отвоевались». Вот этот день — 24 июня — самая памятная дата в моей жизни.

В стопке важных документов хранит Сергей Александрович копию командиро­вочного удостоверения, точнее сказать, предписания: «Прибыть 14 июня 1945-го в Москву для участия на параде».

— До сих пор ума не приложу, — признается, — как умудрился наш капельмейстер Борис Григорьевич Манн «отксерокопировать» (в то время!) это предписание для каждого из 17 бойцов нашего музвзвода. И вручил каждому — на долгую память.

Документ сохранил список всех музыкантов Манна.

—  Давай, — предложил Сергей Александрович, — познакомлю тебя с ними. Это будет справедливо. Правильно утверждают фронтовики: «Нет одного солдата-победителя, победа — дело общее». Так и здесь: я ж не один на параде выступал... К тому же, большинство наших музыкантов — земляки-тюменцы. Очень хочу, чтобы дети, внуки, правнуки знали, что в составе парадного оркестра марширо­вали в тот день Муратов, Сидельников, Никифоров, Владимир Желнин, Сергей Пантюхин, Вася Кивелев, Левчинский, Плотников, Козаков, Володя Зайцев, Саша Горин, Ника Шелковников. Ника... Так мы звали его между собой, а кто он был на самом деле — Никифором, Никанором, Никитой? В свое время почему-то не по­интересовался. И многих других своих товарищей уже не помню имена. И спро­сить не у кого... Валентин Вьюшков тоже с нами был. Я не забыл его назвать. Как можно? Мы же с ним были половинками одного целого: по одному минному полю ходили, когда спасали раненных.

Время, пролетевшее с 14-го по 24 июня, теперь кажется одним днем, наполненным строевой муштрой и репетициями. В три часа ночи музыкантов доставляли «на какой-то подмосковный аэродром», где они «до потери сознания ровняли шаг». По Красной площади им предстояло пройти всего-то триста метров. Но пройти так, чтобы не опо­зорить ни свою родную 368-ю дивизию, ни в целом державу-победительницу, на ко­торую смотрел весь мир. Не сбиться с шага... Не сбиться с ритма... Не сбиться с нот, что толком-то и не знали. Не секрет, что большинство из тех, кого отобрали служить на фронте музыкантами, до войны играли для себя и для барышень на танцах — под­бирали «на слух». Нотную грамоту им пришлось постигать между боями.

—  По довоенному расписанию, — вводит в курс дела Сергей Александрович, — каждому полку положено было иметь свой оркестр. Вот и наш музвзвод под коман­дованием Бориса Григорьевича Манна позднее был приписан к 1224 стрелковому полку. А сформирован музвзвод был еще в Тюмени. Вошли в него ребята, которые играли в духовых оркестрах, на гармошке, баяне, балалайках. В то время любой мало-мальский музыкант считался первым парнем на деревне. Понимая это, я еще пацаном записался в музыкальный кружок, который был тогда в тюменском клубе «Водник». Научился «дуть в трубу» и айда на танцы. Наш духовой оркестр играл в Ленинском саду (такой был в Тюмени там, где сейчас Дворец пионеров). Играли вальсы, танго, фокстроты, кадрили. Мало-помалу освоил я и баян: прилепил­ся к баянисту Сергею Николаевичу Ястребову, таскал его инструмент. А он меня за это учил нажимать на черненькие и белые кнопочки. Скорее всего, благодаря вот этой первоначальной подготовке я и был зачислен в состав 368-й стрелковой дивизии. Ведь в сентябре 1941-го мне еще и семнадцати лет не исполнилось.



КАРАБИН, ГРАНАТЫ И ТРУБА

О фокстротах-кадрилях на какое-то время пришлось забыть. Не до них было. 13 ноября 1941-го эшелон с воинами 368-й стрелковой дивизии прибыл на стан­цию Няндома Архангельской области. Там бойцы-сибиряки, включенные в состав 58-й армии, совершили 340-километровый марш-бросок до Вытегры.

—  Путь этот, — вспоминает Соловьев, — преодолевали десять суток. У каждого из музыкантов за плечами — карабин, подмышкой — инструмент, в вещмешке — гранаты, противогаз, 120 патронов. А снегу... Нет, не по колено — по пояс. Сколько времени воевал на Карельском фронте, так и не понял: бывает ли там бесснежное время года?

Неподалеку от Вытегры, в районе Ошты, «враг создал целую сеть опорных пунктов, с лесными завалами, минными полями, проволочными заграждениями в несколько рядов». В этих местах 368-й дивизии предстояло держать оборону — ценою своей жизни оттянуть силы врага от важного стратегического пункта Мур­манска, который немцы планировали захватить в течение недели.

Через Мурманск шли грузы из стран-союзников для снабжения нашей страны и армии по ленд-лизу. Теперь доподлинно известно, что за годы войны на этот город враг совершил 792 налета, было сброшено 185 тысяч бомб. По количеству и плотно­сти нанесенных бомбовых ударов город-герой Мурманск уступает лишь Сталинграду.

К этим историческим и географическим фактам мы возвращаемся для того, что­бы не нюхавшим пороха было понятно, в каких условиях приходилось нашим зем­лякам держать оборону.

Положение усугублялось тем, что к началу Великой Отечественной Германия подружилась с Финляндией. 31 августа 1941-го финны возвратили себя к грани­цам, которые были отодвинуты нашими войсками в результате зимней советско-финской войны 1939-1940 годов. Фактически они продолжили ту зимнюю войну. И теперь стояли в тридцати пяти километрах от Ленинграда.

_И_вспоминать_порою_неохота,_
_Как_в_сорок_первом_шли_спиной_вперед._
_Шли_молча,_мы_уже_не_пели_
_«Своей_земли_вершка_не_отдадим»._
_Как_закидать_их_шапками_хотели,_
_Но..._шапок_не_хватало_в_эти_дни._



Это строчки Соловьева, вошедшие в его сборник «Стихи, пропитанные кровью». Действительно — пропитанные...

—  Музыкой мы занимались, когда не было боев, — продолжает свой рассказ Сер­гей Александрович. — А во время боя у каждого из музыкантов были свои обязан­ности. Меня и Валентина Вьюшкова определили в санитары. Выдали сумки с бин­тами и жгутами — вперед! Навыков — никаких! Помню первого нашего раненого. У него осколок в ноге застрял. «Валька, — кричу, — может, ты вытащишь этот оско­лок?» А он мне: «Может, еще хуже навредим парню?» Сообразили — затянули ногу жгутом. Потащили... После иных налетов раненых было море. Все ждут помощи. Как разорваться? Если есть во фляжке спирт, подползешь — плеснешь в горло бойцу горячительного, чтоб не замерз, скажешь: «Потерпи, родимый!», а сам — к тем, у кого уже и стонать-то нет сил. Тащишь таких на себе, волочешь на плащ-палатке или шинели и думаешь: «Да хоть бы мы с тобой, браток, на веки-вечные здесь ря­дышком лежать не остались!»



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Сергей_Александрович_Соловьев._Родился_9 _октября_1924_года._На_Великую_Отечествен­ную_ушел_добровольцем._Воевал_в_со­ставе_368-й_Краснознамен­ной_Печенгской_стрелковой_дивизии,_сфор­мированной_осенью_1941-го_в_Тю­мени._В_гра­фе_«звание_и_должность»_его_военного_билета_напи­сано:_«Млад­ший_сержант,_артист_крас­ноармейского_ансамбля_песни_и_пляски,_музы­кант_Беломор­ского_военного_округа»._На­гражден_дву­мя_медалями_«За_отвагу!»,_медалями_«За_освобождение_Советского_За­полярья»_и_«За_победу_над_Германией»._Демобилизо­вался_в_марте_1947-го._



Однажды взрывной волной артиста-санитара Соловьева отбросило к дереву. Пришел в себя — увидел на ноге обрывок веревки, которая связывала Сергея с ра­неным, когда он его тащил с поля боя. Посчастливилось! Но до сих пор этот случай он вспоминает с грустью: «Не уберег парня...».

Уже после войны во время прогулки по Петрозаводску, Соловьева окликнул один из прохожих: «Ты помнишь меня, Серега?» — «Нет» — «Да как же? — удивил­ся ветеран. — Ты ж мне жизнь спас...». Не помнил... И скольких удалось спасти — не считал. Командование посчитало. И ефрейтор Соловьев дважды был награжден медалью «За отвагу!».



МАРШ В ТРИСТА МЕТРОВ

Уцелевшие за день артисты вечером собирались на репетиции или устраива­ли концерт. Сергей Александрович не припомнит случая, чтобы бойцы отказались прийти на их выступление.

—  Куда там: все концерты на «ура» проходили. Ваня Новиков играл на баяне. Бо­рис Бессчастных читал стихи. Саша Горин, Саша Костромкин и Валентин Вьюшков плясали. Из меня танцора не получилось. Борис Григорьевич приказал мне оправ­дывать свою фамилию — заливаться соловьем.

—  А что пели?

—  Что надо. Примерно в сорок втором через политотдел к нам начали поступать песенные сборники: с текстами, нотным сопровождением. Помню, я пел про город детства, про Машеньку родную. Пел про любовь, хотя в то время понятия не имел, что это такое.

На баяне нередко «репетировал» в первом окопе у нейтральной полосы. В при­сутствии финского капитана. Он перебежал на нашу сторону. В обязанности ему вме­нили агитацию финнов за капитуляцию. Ну, он что-то поблюмкает на своем языке, а потом наступает пауза. Обычно я заполнял ее фокстротом, вальсом «Амурские вол­ны». Финны слушают — обдумывают предложение. Однажды решил сменить свой репертуар — заиграл «Катюшу». От последовавшего минометного огня сам успел укрыться. А вот от трофейного баяна даже кнопочек не осталось.

Символично, что бойцы Карельского фронта во время победного парада на Крас­ной площади шли первыми. В их рядах чеканили шаг воины прославленной 368-ой Краснознаменной Печенгской стрелковой дивизии, прошедшей путь от Тюмени до Киркенеса. А завершали парад музыканты, в числе которых были наши земляки под руководством капельмейстера Бориса Манна.

Позади тысячи километров боевого пути. Впереди — 300 метров по Красной пло­щади.

—  Но каких ответственных! Нас будут слушать и Сталин, и маршал Победы Жуков! Поэтому мы волновались больше, чем перед боем, — признается Сергей Александро­вич. — Понятное дело, каждый из музыкантов знал свою партию назубок. Но это­го мало. Надо, чтобы весь оркестр из тысячи музыкантов в такт попал, чтобы звук не расходился. Нами руководили сразу три дирижера: один в центре, двое по краям. Боковые равнялись на центрового. 300 метров... Их нужно было пройти так, чтобы никто не сомневался: идут победители. И это они исполняют свой победный марш.

Отмаршировали — отвоевались, зачехлили инструменты — расслабились и вспомнили... войну.

_Наталья_ТЕРЕБ_ 






Люди на войне гибли как мухи









_Василий_Зайцев_с_боевым_побратимом_в_мае_1945_г._



В 1942 году был очень большой призыв в армию из Тю­мени и других областей. Тогда немцы рвались к Волге, занимали все новые и новые города и области, стали брать жителей Сибири. Сам Сталин приказал создать резерв из сибиряков. Мол, крепкие они ребята, вмиг фашистов остановят. Мигом, конечно, не получилось. Но на фронте наши ребята отличались крепостью и стойкостью. Мно­гих, призванных в сорок втором году, сразу отправляли на фронт. А необстрелянные, неподготовленные бойцы часто гибли уже в первый день на фронте. Мне, можно сказать, повезло. Направили в сержантскую школу. А там многому научили. И на фронт пришли, уже многое пони­мая в военном деле.

Все равно было страшно. Помню первое боевое креще­ние. Принял его под Салтино, когда добирались до фронта. Меня назначили командиром мотоциклетного отделения разведроты. Выехали на передовую, и тут немцы начали артобстрел. Где-то рядом у них был наводчик, потому что точно попадали фашисты в цель. Несколько мотоциклов разбили, люди погибли. Нам с напарником удалось как-то увернуться. Испугался, естественно, но еще страшнее было погибнуть или оказаться в немецком плену. Мы знали, кто попадал в плен, автоматически становился изменником Родины. И если даже удастся вырваться от фашистов, попадешь к особистам или, того хуже, в «Смерш». Оттуда — за счастье, в штрафбат, а в большинстве случаев на Ко­лыму или расстрел.

Как разведчик, я несколько раз ходил в тыл врага. Приказ один: разведать обстановку, запомнить расположение врага, вернуться обратно и все доло­жить командиру.

В первый свой «поиск» (так на жаргоне разведчиков называется выход в тыл врага) пошел в Румынии (на границе с Венгрией). Наши войска пошли в наступление. На нашем участке оказалась речка — неширокая, но метров пятнадцать будет. Надо ее форсировать. Помню, был пасмурный день, низ­кая облачность. Короткий огневой налет и вперед на всем, что может плавать: шлюпках, баркасах, плотах. Немцы нас не ждали. Мы быстро захватили первую и вторую траншеи — они были метрах в четырехстах друг от друга. Завязал­ся рукопашный бой. Выбили немцев, закрепились. Бои там были страшные. Траншеи были забиты трупами. Плотность войск была такая, что если снаряд взрывался, то кого-то точно задевало. Из винтовки никто не стрелял, там дра­лись саперными лопатами, гранатами. Жизнь солдата — сутки, ну двое. Как мне удалось уцелеть? Я не знаю. Я не думал о смерти.

Когда все улеглось, командир полка вызвал нашего взводного (я тогда был простым разведчиком), приказал взять «языка». Пошли. Нас было человек семь-восемь. Нейтральная полоса шириной всего метров семьдесят. Торф. Все равно как перина. Поползли. А тут ракета! Мы уже почти у немецкой тран­шеи, хоть прыгай в нее. Нас заметили, и немцы отсекли огнем от своей тран­шеи. Огонь-то в этом миг погас. И мы, наверное, в три или четыре прыжка опять оказались в своей траншее. А одного разведчика нет. Комвзвода приказал всем идти отдыхать, а мы с ним остались до рассвета посмотреть, мо­жет, он на нейтралке лежит. Рассвет наступил. Посмотрели — никого нет. Тут немцы в контратаку пошли. Вро­де наших потеснили, а потом пехота их выбила обратно.








_Герои_войны_в_феврале_1945_г. Справа_—_Василий_Зайцев_



Мне командир и говорит:

—  Слушай, снайпер стреляет по на­шим.

—  Где? — Бой идет, ни черта не слышно.

—  Да вот.

И показывает, метрах в десяти в на­шем тылу немец стреляет из винтов­ки в спину нашим пехотинцам. Види­мо, когда немцев выбили, он остался. А у меня только нож, у командира «ТТшник». Я ему говорю: «Стреляй!» Он стрельнул, и гильза осталась в па­троннике. Остались мы совсем без оружия. Я к солдатам в траншею:

—  Дайте мне гранату.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Василий_Ива­нович_Зайцев._Родился_8_июня_1924_года_в_Ялуторов­ске._Призван_в_армию_в_1942_году._Окончил_школу_младших_командиров._На_фронте_с_1943_года._Был_командиром_отделения,_командиром_взвода._



Гранаты такие были немецкие, ма­ленькие, как игрушки. Увидел у одного, схватил, а он плачет и не отдает. От­нял гранату, даю взводному, говорю: «Бросай». Он бросил, а я изготовился к броску. Выждал, пока взорвалась, и в немецкую траншею. Бросился на нем­ца, еще не очухавшегося от взрыва. Руки за спину скрутил, ножиком в задницу (ранение плевое, но исключает всякие глупые мысли, вроде сопротивления), чтобы не дергался. Командир ко мне подползает, смотрю, у него кровь изо рта идет — контузило, что ли. Немца спустили в траншею. Я взял какого-то сол­дата помочь дотащить немца до штаба. Сняли с немца один ботинок, чтобы он не убежал.

Притащили немца. В штабе на столе лежит куча денег — зарплату офицер­скому составу всегда во время боя почему-то давали. Командир полка гово­рит:

—  Дам тебе два дня отпуска в город.

—  У меня денег нет.

—  На, возьми.

И так в пригоршню, не считая, сгреб и дает. Так я попал в какой-то венгер­ский город. Походил, посмотрел на их жизнь. Рынок работал — купил про­дуктов, сходил в какой-то музей. В бар зашел, на поющих и танцующих актрис посмотрел. Потом узнал, что это было кабаре.

Второго своего «языка» брал уже под Чехословакией. Пошли втроем — та­кой был приказ. Устроили засаду на просеке. Мы посчитали, что по ней ездят на санях, поскольку были следы полозьев. Сидели мы долго. Курить нельзя — запах махорки далеко разносится. Только под утро слышим, скрипит. На нашу беду у тех, кто ехал на санях, была маленькая собачка. Она бежала впереди, остановилась и начала тявкать в нашу сторону. Мой напарник выскочил и из автомата по лошади. Лошадь рванулась на дыбы! Мы давай стрелять. В об­щем, взяли одного пленного, но могло все кончиться гораздо хуже.








_Василий_Зайцев_—_начальник_денежного_хранилища_областного_казначейства,_60-е_годы_



Еще поразил случай в Чехословакии. Чехи воевали сами упорно, с предателями обходились жестко, порой жестоко. Немцы их, чехов, тоже не щадили. И вот однажды в лесу мы наткнулись на какие-то сооружения: огороженные из­городью кубы. Раскурочили один, а там штабелями трупы лежат. Дело было в феврале сорок пятого, они были полузамерзшие. Такая жуть охватила. Оказалось, так немцы расправились с партизанами и с сочувствующими им. По­думал тогда — это ж какими зверями надо быть, чтобы так с людьми обращаться?

Много чего было на фронте необычного и удивитель­ного. Помню ночь перед наступлением на Брно (тоже в Чехословакии). Никто нам ничего не говорил о времени его начала, только под утро сказали, что будем атаковать. Артподготовка была долгая, мы сидели в траншее и жда­ли сигнала, правда, никаких чучел над собой в нашей роте не поднимали. Нам сильно помогло то, что «Катюши» перед концом артподготовки дали второй залп; знаете, мы прямо слышали, как в своих окопах кричали немцы. По­сле этого мы сразу же поднялись и пошли в атаку. В атаке спустились в какую-то канаву глубиной метров на шесть, но быстро поднялись на противоположный край, немцы нам не препятствовали. Конечно, мы, как новобранцы трепетали в атаке, все-таки первый раз в бой шли, сами себя не чувствовали. Только потом, после двух-трех атак привыкание идет, там уже идешь и идешь вперед, по сто­ронам не смотришь. Конечно, помогло то, что дали выпить по 100 граммов, для поднятия духа. На нашем участке немцы уже не так сильно Обороняли по­зиции. В начальной траншее открывать огонь вообще некому было. Но в пер­вый день мы немецкий опорный пункт в Ченстоховице все-таки не взяли, и со­седнему полку сильно досаждали засевшие там немцы. Потом пошли в атаку самоходки, пусть немного, но нам стало веселее, легче двигаться вперед. Я од­ним из первых ворвался в неприятельские траншеи, за что получил медаль «За отвагу».

Надо сказать и о вооружении взвода, в котором я в то время служил. Все сол­даты были вооружены пресловутыми «трехлинейками». Это были хорошие, добротные винтовки. Но пять патронов в обойме (всего пять!) не давали на­дежды вести скоростную стрельбу. Выстрелил пять патронов (после каждого выстрела перезаряжай затвор) и снова набивай обойму патронами. Автома­ты были только у командиров отделений и у меня, командира взвода, то есть на взвод — всего четыре. Был на вооружении еще РПД (ручной пулемет Дег­тярева) — и это все! А ведь шел конец 1944-го года. Автоматы еще почему-то не везде были в войсках. И это при том, что каждый немецкий солдат был во­оружен автоматом. Были у нас на вооружении и ручные гранаты, в том числе и «лимонки». Это была наша карманная артиллерия — наше спасение. Ими нас снабжали вдоволь. Но не хватало осветительных ракет, а в кромешной ночной мгле, топая по траншеям взад и вперед, они были нам необходимы. Особенно солдатам, что дежурили на посту. Им эти ракеты были, выражаясь поэтиче­ским языком, «лучами света в темном царстве». Таким «лучом» становились немецкие ракеты. Как видно, в них у немцев недостатка не было. И были они у них «хитрые»: они повисали, будто на парашютах и долго освещали их передний край обороны. Были они настолько яркие, что нам — за 500-700 метров — становилось достаточно светло.








_Последние_дни_войны_

_За_героизм_и_мужество_Василий_Зайцев_награжден_ме­далью_«За_от­вагу»._



Наступление началось неожиданно. К этому времени нас вернули на наши прежние позиции, на которых наши части заменяли бойцы чехословацкой дивизии и польской Армии Людовой (так назывались польские части, воюю­щие с немцами на стороне СССР: была еще Армия Крайова — части, сражающиеся с немцами на стороне Англии]. За несколько часов до начала наступления нам, коман­дирам, сообщили, что оно начнется в 6 часов утра. Точно в это время фронт загрохотал — началась артподготовка по переднему краю обороны противника. Описать все, что происходило, я не в состоянии. Грохот стоял такой, что ло­пались в ушах барабанные перепонки, и из ушей вытекала кровь. Ну а то, что творилось там, у немцев, можно срав­нить только с рукотворным адом. Огромные массы земли взметались в воздух, а вместе с землей в воздух взлетало все то, что прежде считалось укреплениями, сооружения­ми, фортификацией, артиллерией, и тому подобное. Пом­ню, как непрерывные вспышки от взрывов слились в еди­ный всепожирающий пожар. Казалось, горит сама земля, что, в общем, так и было, как выяснилось потом. Артпод­готовка продолжалась полтора часа, и вдруг все стихло. После      ужасающего грохота — ужасающая тишина. Она была так же страшна, как грохот. В небе появились наши самолеты-штурмовики. На бреющем полете они добивали то, что не успела добить артиллерия. Я спрашивал себя: что же там могло уце­леть после такого ада? Но и это не было последним актом: вскоре артподго­товка возобновилась с прежней силой, но огонь был перенесен в глубину обо­роны противника. Сколько она продолжалась, я уже не помню, но не больше полутора часов. Затем двинулась в наступление царица полей, то есть пехота, поддерживаемая танками. Первые километры мы практически не встречали никакого сопротивления. В разрушенных траншеях лежали убитые немецкие солдаты с мертвенными лицами, засыпанные землей. На лицах этих застыл ужас. Да и вообще, все, что виделось, все, что попадало в поле зрения, было ужасно. Только смерть, хаос, разрушение, горящая земля, клубящийся дым, в котором невозможно было продохнуть.

...Войну я закончил в Германии. Для нас 9 мая прошло скучновато. Мы еще воевали целый день, выбивали немцев с высоты. Потом бой как-то сам по себе стих. Немцы выбросили белый флаг. Мы ничего не поняли. И только когда они сдались, немецкий офицер объяснил нам, что война закончилась. Через час эту новость подтвердило наше командование. Вышел приказ — ни в кого больше не стрелять. Все становятся мирными жителями. Офицеров и эсесовцев задер­живать и доставлять в комендатуру. Солдат не трогать. Ими местная полиция будет заниматься. Вот таким резким был переход от войны к миру.

_Иван_ТУЛИНСКИИ_






Про друга и славу 



СОЛДАТ ПЕТР ФЯСИН: ВОЙНА, ОНА ВСЯ, КАК ОДИН ДЕНЬ, КАК ОДНА БЕДА. И ПЕРЕЕХАЛА ЧЕРЕЗ МЕНЯ.








_Фясин_Петр_Максимович_



ГОРЬКАЯ

Сквозь звуки громкого колхозного трактора «сталинец», хлопочущего на озябшей ноябрьской земле, — поч­ти радостный крик нарочного:

—  Петро! На фронт поедешь!

И все. И сиротливая повестка-бумажка в руках матери.

Собрала мама усталый стол. Поста­вила бутылку. Пришел председатель колхоза Шевчук, налил себе, Петру, отцу, матери. Петр не выпил.

—  Почему?

—  Потому што горькая!..

С того самого дня за всю жизнь так и не пристрастился он к горь­кой. Но если б тогда знал восемнад­цатилетний деревенский парнишка-тракторист, что на войне слаще водки нету ничего, — выпил бы зал­пом. И еще попросил бы. Помнит, как отец, Максим Васильевич, провожая, скупо и как-то торжественно произ­нес: «Эх ты, горюн!» Вроде и не верил даже, что сможет сын его вернуться живехоньким с фронта. Немцы ведь тогда сильно жали, давили. А наши, казалось, безнадежно отступали...

Это потом уже, когда Петр вклады­вал в письма благодарности коман­дования и посылал их домой, отец при всех земляках громко хвалил:

«Смотри-ка, какой парень! Герой!»



СТЕПКА

А может, самым страшным днем войны был день, когда Петр Фясин потерял лучшего друга? До сих пор спрашивает он у судьбы: как же без друга он живет столько лет? Почему так нелепо разминулись: Петр в жизни остался, а Степа погиб?

В апреле 44-го Петр Фясин получил первое боевое крещение. И в этом кре­щении навсегда оставил он своего дорогого друга, земляка Степана Шеломенцева...

Танки шли скрытно. Двенадцать «Пантер» крались по лощине. Петр при­цельно выстрелил в гусеницу танка, находившегося где-то в середине колонны — надо внести сумятицу. Танк стал разворачиваться, но вдруг замертво остановился. Петр саданул по бензобаку другого танка. Тот загорелся. Немцы стали вы­ползать в люки. «Выкуривать» их помогали огнеметы, добивали автоматчики.



_ЛИЧНОЕ_ДЕЛО_

_Фясин_Петр_Максимович._Родился_28_июня_1926_года_в_Мордовской_республике._Ушел_на_фронт_в_1943-м_году_из_Тюмени,_где_прошел_обу­чение_на_бро­небойщиков_в_27-м_полку._



Шесть танков все же прорвались и утюжили наши в траншеи. Бой страшный был. Больше сотни бойцов погибло. Но — немцы драпнули...

Лучший друг Степа погиб не в этом бою. Его убил снайпер.

—  В Тюмени в 43-м мы с ним вместе на бронебойщиков учились. Стержень-парень. Крепкий, коренастый, шевелюристый. Шутник-балагур, но не вредный — за это его любили все наши, — вспоминает Петр Максимович. — На поле с картошкой это случилось. Снайпер-сволочь, видно, давно держал нас на крюч­ке. Степке разрывной пулей в горло попало, он сразу как-то отяжелел, толкнул­ся и захрипел. А фриц продолжает стричь ботву — меня выискивает. Я как буд­то врос в землю — зубами, ногтями, так и потерялся, уполз. А когда бой утих, мы закопали погибших в ров, в эту общую братскую могилу.

Наша дивизия штурмом взяла тогда столицу Латвии город Ригу. За что я, уже командир взвода, получил благодарность от Сталина.



ВЗЯЛ В ПЛЕН СЕМНАДЦАТЬ НЕМЦЕВ

—  Апрель, 1945-й год. Мы на территории Германии. Вызывает меня к себе командир батальона гвардии капитан Корочкин: «Товарищ лейтенант, тылы отстают, нужно пропитание. Есть хутор (на карте показал), немцы ушли, а сви­ней, куриц, коров оставили. Приказ: доставить скот в тылы, обеспечить про­визией.

Вот за эту «провизию» и получил лейтенант Петр Фясин орден Славы. А как это произошло. В разведку пошли вдвоем с бойцом Фаридом Закировым. Остальные ребята остались на опушке леса, чтобы потом туда переправить скотину. Фарид — под мостик, а Петр полез по лестнице на сеновал. И что-то взбрело в голову ему, дай, думает, переведу автомат на одиночный. И выстре­лил для проверки. Теперь и сам не знает — интуиция, что ли. Смотрит: вдоль стенки из-под сена поднимается один немец, другой, третий, пятый, девятый... И так — семнадцать человек.

—  У меня волосы дыбом. Думаю, чо это они не стреляют? — вспомина­ет, теперь уже с улыбкой фронтовик.— Правда, один было нажал на курок. Но ихний офицер по его руке так ударил, что у того автомат выпал. Дескать, не стрелять! Я Закирову кричу: «Твою мать, кончай там гусей считать. Немцы здесь!» Он, конечно, тут же прибежал. Мы их спускали по одному с сеновала: «Хенде хох! Шнель-шнель», — слова кой-какие немецкие знали.

По рации Корочкину сообщили, тот передал в штаб дивизии. Просто немцы тогда подумали, что много русских зашло на хутор. Испугались: крышка! А так хоть плен. Думаю: это вам не 41-й год, гады...

Вот за это пленение и дали Фясину орден Славы.



ОСКОЛОК НА ТУМБОЧКЕ

В 45-м, когда наши на Одере плацдарм держали, Петр Максимович получил ранение, попал в госпиталь. С ним вместе лежали ребята, им Героя должны были дать. Вручать награды маршалы Рокоссовский и Жуков.

—  Где герои? — спрашивают.

А тех ребят «отпустило», и побежали они на концерт Клавдии Шульженко и Бориса Полевого, выступавших здесь же для раненых бойцов. Петр убежать не мог — от наркоза еще не отошел. Спал.

—  А чей это осколок?— спрашивают военачальники и показывают на тум­бочку рядом с кроватью раненого Фясина.

—  Да вот, — отвечает кто-то, — Петюхи.



—  Так я всех маршалов проспал и на концерте не побывал. Не обошлось, ко­нечно, без выговора начальнику госпиталя... Но на тумбочках появились все же Орден Ленина, звезда Героя, а у меня — медаль « За отвагу».



_Всего_Петр_Максимович_имеет_26_бое­вых_и_трудовых_наград:_Орден_Октябрьской_революции,_Орден_Отече­ственной_вой­ны_I_степени,_Орден_Славы_III_степени,_Орден_трудо­вой_шахтер­ской_славы,_две_медали_«За_отвагу»,_не­сколько_меда­лей_за_взятие_городов._



ДЕВЯТЕРЫХ ОДНИМ УДАРОМ

—  Один раз немцы так зажали нас, — вспоминает Фясин, — из зенитной ар­тиллерии — по пехоте! А оно ведь как: только снаряд ударится, брызги такие красные, золотые — какие угодно. В разные стороны. Жутко — по нам шуро­вали. Мы чуть полушубки не побросали свои, так карабкались, чтобы убраться отсюда. А еще раз в минуте от смерти был. В наш окоп немцы бросили гранату. А они у них не такие, как у нас, что при первом прикосновении рвутся. Особен­но «лимонки». Для их гранат время нужно, интервал. Так вот, лежит эта грана­та фашистская прямо у моих ног и шипит. Я не растерялся, схватил ее, да как брошу обратно к ним же. И так получилось, что девять фрицев положил рико­шетом. Грешно, как говорится, кланяться каждой вражеской гранате, но тут, если бы маху дал, то нам бы всем хана.



ВСТРЕЧА НА ЭЛЬБЕ

—  Петр Максимович, а если б не было той войны?

Задумался на минуту. По-житейски обстоятельно ответил:

—  Жестокая война была. Сколько городов уничтожили фашисты, сколько деревень стерли с лица земли... Сопротивлялись до самого последа. Как зверье были. Какой ценой досталась нам победа! Но наш дух укрепился. Душа, что ли, обновилась...Мы прозрели. Нас уважать стали — кто-то открыл для себя наш народ. Был такой случай в самом конце войны. Встретились мы с американ­цами на Эльбе. Они зовут нас к себе на берег, мы машем, мол, к нам давайте! Взяли они резиновые лодки, плывут. Прибыли на берег. Негр подходит ко мне, поднял кружку красивую, практичную — из орехового дерева (американцы, знаете-ли) : «Пабада! За Сталына!» У нас тоже кружки новые. Наливаем. А я говорю: «За Рузвельта!» Политик...

—  Может, забыть войну надо? Не бередить раны, не надрывать сердце?

—  А я как могу войну забыть? Мне ее щас ноги не дают забыть. Болят.

—  А тогда, в 43-м, не болели?

—  Тогда не болели. На штык окопаешься, а там вода. Подстелешь елочки, а все равно шинелька-то грязная и мокрая. Вставать нельзя. Снайпера... А если передышка, костер, то первым делом ноги сушишь, чтобы холод через них не «расплескивался», не поднимался вверх по спинам. Щас это все дает знать...

_Марина_КУРОВА_






Трофейный кортик сержанта Ермолаева


_Осколки_не­мецкой_мины_попали_сер­жанту_в_грудь_и_правую_руку._Фронтовые_хирурги_потру­дились_на_славу_и_буквально_вы­царапали_Алек­сея_Ермолаева_с_того_света,_но_руку_спасти_не_удалось._Однако_и_одной_левой_он_вскоре_наловчился_пи­сать_так_уве­ренно_и_краси­во,_что_многим_и_привычной_правой_никогда_не_удастся._



МЕДАЛЬ «ЗА ОТВАГУ»

—  В ноябре сорок второго мы вошли в состав ударной армейской груп­пировки Юго-Западного фронта, — вспоминает Алексей Александрович. — На понтонах переправились через реку Дон. После нашего марш-броска в район Калача и основательного артобстрела на немецких позициях остались груды искореженного металла и сотни вражеских трупов. Но мне особенно за­помнился эпизод, который мог стать последним в моей биографии.

Мы готовились к очередному наступлению, и к нам на батарею завезли 30 ящиков снарядов, из которых получился весьма приличный по высоте шта­бель. А тут немец ударил из минометов, и одна мина угодила прямо в этот шта­бель. Вспыхнул пожар, который в любую секунду мог в клочья разметать все наши боеприпасы, и нас в том числе. Я крикнул своим товарищам в землянке, чтобы бежали тушить пламя, а сам без раздумий бросился к ящикам и с помо­щью саперной лопаты забросал землей и снегом разгоревшийся костер. Никто из моих бойцов на подмогу так и не выглянул, а меня за этот поступок награ­дили медалью «За отвагу». Лишь много позднее я до конца осознал, насколько рискованно было сражаться с огнем в одиночку.

Впрочем, война без смертельного риска не бывает. В одном из боев я был ранен в ногу, и военфельдшер категорически настаивал на том, что надо ехать в госпиталь, но я отказался: наш комбат и без того дико кричал, что ему не хва­тает людей, а из всех орудий осталось только три пушки. Пришлось моим ре­бятам везти своего командира к орудию на саночках, а уж там я прыгал возле них с самодельной тросточкой...

На одном из зимних плацдармов, в лютый мороз, окопаться времени не было, и расчет сержанта Ермолаева вел огонь по танкам прямой навод­кой. Немцы в ответ обрушили на уязвимые позиции русских такой ураганный огонь артиллерии, что очень быстро в расчете из семи человек осталось лишь трое.

—  Если бы не грянули вовремя наши ракетные установки «Андрюши», я бы сейчас с вами не разговаривал, — почти спокойно говорит Алексей Алексан­дрович. — И все же в конце мая сорок третьего в бою на Смоленском направ­лении меня крепко зацепили осколки немецкой мины. Они разворотили грудь и правую руку, но у меня, представьте, не было даже болевого шока, и до мед­санбата я добрался в полном сознании. Жизнь мою хирурги, изрядно потру­дившись, спасли, а вот с рукой мне пришлось распрощаться. Ну, ничего, нау­чился писать левой.

_Григорий_ЗАПРУДИН_






Удачливый



АЛЕКСАНДР КОЛТУНОВ УВЕРЯЕТ, ЧТО ЕГО ПОМЕТИЛ БОГ, БОРОДАВКОЙ НА НОСУ И ВЕЗЕНИЕМ.



СИБИРЯКИ НА ЛЫЖАХ

- К месту, указанному нашими командирами на карте, мы шли ночью на лыжах, по глубокому снегу, — вспоминает Александр Георгиевич. — Наш 238 отдельный лыжный батальон был укомплектован сибиряками и уральцами, и лишь поэтому марш-бросок был проведен в срок, хотя условия продви­жения были тяжелыми: маскхалаты намокли от пота. Но уже утром мы заняли круговую оборону возле моста через реку Пра. Когда появились немецкие тан­ки, мы ударили по ним из пятидесятимиллиметровых минометов и противо­танковых ружей, которые всю ночь тащили на себе по снегу. Танковая колонна остановилась. Подбитые машины они попытались растащить в стороны трак­торами, но у них ничего не получилось, трактора сели в снег на брюхо. А когда мы врезали по пехоте из автоматов, немцы все бросили и отступили.

Автомат после винтовки был хорош. Семьдесят патронов в диске! Однажды на Оке нам на голову свалился головной дозор финнов. Только благодаря ав­томатному огню мы их моментально рассеяли.




Четыре ранения в одном бою

В конце февраля 1942 года Колтунов в составе лыжного батальона воевал на Брянском фронте. Там, на Кривцовском плацдарме, выдались жаркие дни и ночи. За один только бой возле деревни Меркулово в Орловской области Колтунов был ранен четыре раза.

— Когда наших раненых накопилось уже пять подвод, наш комбат сказал мне: «Бери трофейный пулемет, забирай миномет — и отстреливайся до по­следнего патрона!» — продолжает свой рассказ Александр Георгиевич. — Наша рота отразила две сумасшедшие атаки немцев. Мы попали под такой обстрел, что и сейчас вспоминать страшно. Я уже был ранен в ногу, расстрелял последнюю пулеметную ленту, когда вдруг обнаружил, что нашу огневую точ­ку окружили со всех сторон. Вскоре убили двух моих товарищей, а я получил пули в правое предплечье. Добрался до убитой лошади, по пути снова был ра­нен в голову и в палец на правой руке. Но сознание не потерял; и когда увидел вдалеке приближающихся ко мне двух немцев, застрелил обоих из пистолета ТТ. Пролежал восемнадцать часов на снегу, до прихода наших отморозил руки и ноги. Выжил.

Сразу после госпиталя Колтунов был направлен в медико-санитарную часть Московской ополченческой дивизии, поскольку в тыл ехать категориче­ски отказался. Лично вынес с поля боя за один военный год сорок четыре ра­неных бойца. Был контужен и почти две недели балансировал на грани жизни и смерти.

_Григорий_ЗАПРУДИН_








Кремер — русский солдат[_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_]




_АЛЕКСАНДР_ЕГОРОВИЧ_КРЕМЕР__награжден_орденом_Отечественной_войны_II_сте­пени,_многими_медалями:_«За_освоение_целин­ных_земель»,_«За_доблестный_труд_во_озна­менование_100-летия_со_дня_рождения_В.И._Ленина»,_«40_лет_Победы_в_Великой_Отече­ственной_войне_1941-1945_гг.»,_«50_лет_По­беды_в_Великой_Отечественной_войне_1941-_1945_ гг.» _Знак_«Фронтовик_1941-1945_гг.»,_«60_лет_Победы_в_Великой_Отече­ственной_войне_1941-1945_гг.»._



Александр Егорович Кремер родился 28 мая 1919 г. в д. Диттель Франковского рай­она Волгоградской области. После окончания семи классов пошел учиться на шофе­ра. В августе 1940 года призван в Дзержинскую полковую школу. В декабре 1940 года сметливого солдата посылают в учебный полк в город Дзержинск, где он должен был пройти полный курс подготовки командира зенитной установки.

Война началась для Александра Егоровича 23 июня 1941 года под Ленинградом. Он был направлен на Ленинградский фронт младшим сержантом 253 отделения зе­нитной дивизии. Его батарея была возле Финского залива. Целую неделю зенитный полк защищал мост от налетов фашистских бомбардировщиков.

Затем его отправили в один из районов Мурманской области — на аэродром, где дислоцировался полк истребителей. Здесь Кремер был назначен командиром 37-мил­лиметрового зенитного орудия.

Бои в воздухе велись жестокие. Фашисты во что бы то ни стало стремились ликви­дировать аэродром. Стрелять зенитчикам приходилось столько, что стволы орудий от безостановочной пальбы раскалялись докрасна. В этих боях Александр Егорович сбил два самолета. Когда с одного из них немецкий летчик спустился с парашютом, его взяли в плен. Александру Егоровичу пришлось выступать в качестве перевод­чика. Немец сидел напротив нашего русского немца и спрашивал: «Неужели ты не­мец?» Александр Егорович кивал головой, отвечая последней буквой русского ал­фавита «Я-я». — «Пусть позовут переводчика по национальности немца», — заявил ультимативно летчик.

Командиром зенитного орудия в Мурманской области Александр Егорович пробыл семь месяцев. Все время на улице, на холоде — и ночью, и днем. Спали по очереди. Было, что целый месяц не мылся. Но кормили, как вспоминает солдат, хорошо: давали гречневую и пшенную кашу, суп, мясные блюда, треску.

1 января 1942 года вышел Указ Сталина об отправке лиц немецкой национальности в трудармию, которая мало чем отличалась от концлагерей. Фронтовика, орденоносца, бившего фашистов с яростью, достойной доблести и уважения, по этапу, под конвоем, отправили в трудармию — в Татарстан, в город Казань. Храбрый фронтовик, так «от­меченный» за свои заслуги, стойко перенес эту обиду, эту боль. В течение нескольких месяцев Александр Егорович со своей бригадой сплавлял лес по реке, пилил дрова. Летом работа была еще труднее — строили железную дорогу от Казани до Ульяновска, и все это делали без какой-либо техники, только с помощью лопат и собственных рук.

Этим же летом фронтовика отправляют в Сталинград на угольные шахты, где он работает шахтером. В Сталинграде Александр Егорович получает неприятное изве­стие из дома: мать при смерти, и если он хочет попрощаться, то ему нужно немедлен­но приехать. Кремера не отпускают. Убитому горем солдату очень хотелось увидеть мать в последний раз. В полном отчаянии, не видя другого выхода в данной ситуации, он решается на побег. Но убежать ему не удалось, не удалось и попрощаться с матерью. Его поймали и дали восемь лет, пять из них он отсидел в тюрьме.

Не таил обиды Александр Егорович за то, что волею прежних вождей был на долгие годы лишен всех льгот, которыми пользовались ветераны войны. Старый солдат чест­но жил и честно работал. Не ради льгот и наград. И когда российские немцы, земляки Александра Егоровича Кремера, переезжали в благополучную Германии, на вопрос: почему не едет он, старый солдат отвечал с возмущением: «Я же русский, и не поеду в Германию ни за какие коврижки».






Полицаи били нас кнутом[_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_]




_ВАЛЕНТИНА_ЕФИМОВНА_ВЕПРЕВА__родилась_1_мая_1936_года_в_селе_Маслово_Курской_области_в_семье_рабочего._Отец,_Симоненко_Ефим_Егорович,_работал_на_же­лезной_дороге._Мать,_Екатери­на_Ивановна,_ — _на_хлебопекарне._

— Мы играли на улице, вдруг мама позвала нас домой. Прибежали, смотрим: мама плачет, папа расстроенный. Прижали нас к себе, обнялись все кучкой, и мама сказала сквозь слезы, что папу забирают на фронт воевать, и мы остаемся одни.

Мне было всего пять лет, но я помню до сих пор, как стали бомбить наш город с са­молетов, как рвались снаряды, как потом над нами издевались немцы. Придут в дом с автоматами и бормочут по-своему, кричат: «Матка, дай курки, яйко, молоко». А у нас этого ничего не было. Они били маму, угрожали убить нас. Мы бросаемся к маме, обнимаем ее, ревем, кричим. А они издеваются над нами, смеются. Мама вся дрожит от страха.

Потом мы стали собираться в одном доме по нескольку семей. Натаскаем соломы в дом и спим все вместе, не раздеваясь, на полу. Когда наступили холода, мы начали копать землянки, по типу окопов, так же стелили солому на пол. Жили в них с дедуш­ками и бабушками. А мама придет ночью с работы домой, сварит в темноте и принесет нам в окоп поесть.

Потом нам стало совсем нечего есть, мы со старшим братом шли на поля, собира­ли гнилую картошку, а мама пекла из нее лепешки. Ходили по помойкам, собирали картофельную кожуру и варили похлебку. Когда убирали хлеба с полей, мы собира­ли колосья. Как-то полицаи верхом на конях нас догнали, стали бить кнутом, забрали наши мешки, и мы домой пришли пустыми. Стали ходить собирать колосья ночами. Принесем их в мешке, палками побьем, провеем, и на самодельной мельнице дедушка смелет, из этого варили мамалыгу жиденькую. Еще ходили с братом к маме на работу, она работала на пекарне. Заведующая пожалеет нас и разрешит трясти мешки из-под муки, а мы и рады этому, наскребем пригоршню муки и несем ее домой. Однажды не­сем эту горсточку муки, нас останавливает военный мужчина и спрашивает: «Отку­да идем и что несем?» Привел нас в заброшенный дом, а там еще было двое мужчин, мы думали, что нас убивать привели. Но они нас накормили, а потом попросили нас, чтобы мы им помогали, рассказывали, где стоят немцы и сколько их. Мы согласились и делали это с охотой, хоть очень было страшно.

Еще мы собирали патроны, снимали с убитых автоматы и все приносили им. А они нам за это давали хлеба немножко, гороховые пакеты, соль и один раз дали полкуска мыла. Однажды пришли к ним, а их нет, и после этого началось: прибыли немцы, ста­ли отбирать все, что им нужно, стали забирать девчат, грузили в товарные вагоны и увозили в Германию. Папа нам с фронта не писал, он был на передовой, на Курской дуге, это так сказали маме. Так и жили во время войны, в нищете, голоде и страхе.

О приближении конца войны шли слухи, и мы ждали этого дня с нетерпением. Когда объявили по радио о победе, люди плакали и от радости, и от горя, потому что многие получили похоронки. Не обошло и нас: получили три похоронки на дядей. Папа пришел с фронта раненый в руку, с невытащенным осколком. Мы были все рады, но все было разбито и разрушено, в окопах не проживешь. И стали нас грузить в товарные поезда и отправлять на Дальний Восток.








Василий - Герой труда[_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_]


_ВАСИЛИЙ_ВА­СИЛЬЕВИЧ_АРБУЗОВ.__Ро­дился_в_марте_1928_года_в_селе_Новое_Травное_Ишимского_райо­на_Тюменской_области._Отец_и_мать_были_без­грамотные._Де­тей_в_семье_было_десять:_пять_сестер_и_пять_братьев._Жили_очень_бедно._Родители_рабо­тали_в_колхозе._Отец_был_коню­хом,_мать_сна­чала_работала_дояркой,_а_потом_много_лет_была_телятницей._

_Награжден_медалями,_двумя_орденами_Лени­на._Герой_со­циалистического_труда._



Воскресной июньской ночью сорок первого года надвое треснула жизнь ишимского люда, как и всего советского народа. Осталось в прошлом все довоенное, будущего нет, о нем не думает никто, настоящее — ново, неожиданно и страшно. В русских печах пе­кут последние щедрые хлебы в подорожники мужьям и сыновьям, плач в каждом доме, но плакать громко не рекомендуется, надо верить в победу Красной Армии. Никаких пораженческих настроений, за это по головке не погладят.

Большая семья Арбузовых провожает отца, колхозного конюха Василия Михайло­вича, для фронта он негож, года ушли, но в трудовой армии пригодится. Остаются дед с бабкою, жена и десять ребятишек. Младшему Ваське только тринадцать, он уже два года с отцом на конюшне, председатель колхоза пообещал, что оставит парня в конюховских правах. Обещание выполнил, но пришлось ему вместе с другими мальчишками много разной работы хлебнуть. Лето, жара, пауты, а надо под стог вставать, зароды вер­шить. В обед — постный супчик и полбулки хлеба, норма с поправкой на военное поло­жение. Выданный хлеб в тряпичку заворачивал и прятал, больше от себя, чем от людей, дома ждут голодные рты.

Осенью весь тягловый скот — лошади и быки — запрягался в фургоны, в крепкие ящики засыпали зерно со строгого веса, часть грузили в мешках. Райкомовский уполно­моченный лично следил за формированием обоза и требовал от председателя назна­чить старшего. Председатель выделил среди ровесников Ваську, подозвал: «Поедешь за старшего. Чтобы ни горсточки не пропало, головой отвечаешь!» Когда все подводы выстроились, уполномоченный велел всем собраться, встал на передний фургончик и сказал речь: «Товарищи колхозники! Родина и товарищ Сталин ждут хлеб колхоза име­ни Калинина! Ваш труд поможет Красной Армии разбить врага. Да, мы отступаем, но это временное явление. Наше дело правое, победа будет за нами!»

К бортам ящика приколотили написанный учительницей лозунг на красном сатине: «Хлеб — фронту!» Ваську предупредили — лозунг свернешь и привезешь, больше пи­сать не на чем. На ишимском элеваторе сначала разгружали мешки, уже потом в них насыпали зерно из ящиков. Он тоже носил тяжелые кули по шатким трапам, чтобы высыпать зерно на самый верх вороха. Откуда у полуголодных пацанов брались силы, ни тогда, ни теперь никто не скажет. Может, человеческих возможностей никто по на­стоящему не знал, и они проявлялись когда требовалось, удивляя самого человека? В арбузовской семье всегда была гармошка, Васька тоже к ней пристрастился, видя, как особняком, на отличку от других парней, хороводятся гармонисты. Это тоже трудно по­нять, почему молодежь после длинного дня изнурительной работы в поле, на лугу или на ферме, в потемках, умывшись и поужинав, чем Бог послал, собиралась в компании, пела песни под гармонь, даже плясала. Кто может победить такой народ?






Наш полк дошел до Берлина[_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_]




— 24 июня 1945 года в Москве на Красной площади состоялся парад Победы. В нем участвовали сводные полки всех действующих фронтов. Принимал парад мар­шал Г. К.Жуков, командовал маршал К. К. Рокоссовский.

На трибуне мавзолея находились руководители партии, правительства Советского Союза, почетные гости нашей страны.

После объезда войск и краткой речи Г. К. Жукова началось прохождение войск. Впереди всех М. Егоров, М. Кантария, И. Сьянов, К. Самсонов и Н. Неустроев несли Знамя Победы, которое в мае развевалось над поверженным Берлином. За ними шли сводные полки фронтов. Но вот смолк тысячетрубный оркестр, и в наступившей тиши­не раздалась хлесткая дробь барабанов. На площади появились 200 бойцов. Они несли поверженные фашистские знамена и среди них — личный штандарт Гитлера. Полотнища почти волочились по мокрой брусчатке Красной площади. Но вот бойцы сделали резкий поворот направо и бросили их к подножию мавзолея В.И. Ленина...

Затаив дыхание, слушали ребята Евсинской школы рассказ ветерана Великой Отече­ственной войны Ивана Николаевича Робканова — участника парада в Москве. Но это за­вершение рассказа, а позади — годы тяжелых испытаний, фронтовых дорог, потеря дру­зей, кровь и смерть... 11 сентября 1939 года Иван Робканов был призван в ряды Красной Армии. Окончил полковую школу, служил командиром отделения связи. С первого дня войны полк был отправлен на запад...

- 14 июля наш состав попал под бомбежку. Первое боевое крещение. Два вагона были разбиты, 43 бойца похоронены. В бой вступили 19 июля. Защищали город Истру. Битва была жестокой. Пять дней держали город. При отступлении, прикрывая отход, я был ранен. Но скоро вернулся в полк, который занял оборону в тридцати километрах от Москвы. Приказ: «Ни шагу назад!» Круглосуточные бои, огонь и кровь... За оборону Москвы я получил медаль.

Как резерв главного командования, наш полк был передан во второй Белорусский фронт под командованием К.К. Рокоссовского. Полк двигался на Смоленск. Потом на Тулу, затем на Ржев. В жестоких боях наши войска освобождали город за городом. Десять суток шел бой за Ржев. За взятие города я был награжден орденом Красной Звезды.

Далее — Курская дуга. Тяжелые бои. При отступлении немцы уничтожали все. Не хватало продуктов, не было времени даже на короткие передышки.

Полк продвигался дальше: Орел, Воронеж, Могилев. Битва на подступах к Вороне­жу и Орлу была ожесточенная. Не хватало снарядов, шли врукопашную. В одной из ру­копашных схваток я был ранен. После госпиталя снова вернулся в свой полк. Второй Белорусский фронт двигался к Одеру. Немцы жестоко сопротивлялись. Я снова был ра­нен. Опять госпиталь. И снова фронт. Мы двинулись на Эльбу, где встретились с амери­канскими войсками.

Победа была близка. Наш полк освобождал Польшу, дошел до Берлина. Я был на­гражден двумя орденами Красной Звезды, Красного Знамени, Отечественной войны II степени, медалями « За отвагу», «За взятие Кениксберга»,«3а оборону Москвы», «За победу над Германией».

И вот — парад Победы.






Меня спас жребий[_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_]


ЗОЯ МИХАЙЛОВ­НА ФАДЕЕВА._Ро­дилась_в_деревне_Равнец_Ишимского_уезда_у_января_1924_года._



22 июня 1941 года всех собрали у здания правления колхоза на митинг, где объяви­ли о войне. В октябре 1942 года вместе с Дусей Губановой и Лидой Оборневой ее при­звали в действующую армию. С 1942 года по 1945 год проходила службу на Дальнево­сточном фронте. Прошла путь до Маньчжурии в должности рядовой. О победе узнала на посту, сообщили по телефону, радость была неописуемая, думали, что все закончи­лось. Однако в августе ее вместе с подругой перебросили ближе к границе — связиста­ми, где и участвовала в боевых действиях до 27 августа 1945 года.

— В первые дни войны мы, девчата, на конях подвозили землю для строящегося моста через реку Боровлянка на трассе Абатск — Ишим. Настроение у всех было по­давленное, кто-то уже проводил на фронт своих родных. Мы ежедневно видели, как на подводах везли мобилизованных мужчин и молодых ребят — желали им скорей­шего возвращения домой.

В октябре 1942 года Ишимским военкоматом Зоя Михайловна была мобилизована и отправлена на Дальний Восток, в 66-ю армию, в зенитную батарею — разведчиком-телефонистом.

На сопках у станции Ерофей Павлович стояли на пограничном посту наблюдения сержант и пять девушек. Задача их заключалась в том, чтобы обнаружить возмож­ное появление японцев на суше и в воздухе. Японцы постоянно совершали вылазки на приграничные территории. В соседней части они полностью вырезали пост деву­шек.

— Мы с подругой были на посту. Она поглядела в бинокль и говорит:« Звони срочно сержанту, японец шевелится». После нашего сообщения была объявлена боевая тре­вога. Нас срочно забрали с этой точки и перебросили в штаб. Дали по катушке с теле­фонным проводом и задание: наладить связь с огневыми позициями. Старший лейте­нант спросил: «Кто первый побежит?» Мы бросили жребий, я шла второй. Быстрыми перебежками устремились вперед. Через некоторое время услышала выстрел, затем еще один, и я увидела, как моя подруга упала. Я побежала дальше. Вдруг услышала выстрелы за спиной — это меня поддерживали наши автоматчики. Задание я выпол­нила, связь была налажена, а вот подругу я потеряла навсегда...






На нейтральной полосе


_В_основу_рас­сказа_поло­жены_личные_воспоминания_подполковника_запаса_Николая_Михайловича_Сараева_из_села_Армизонское_



Никто из нас, солдат одного из передовых постов боевого охранения 54 по­левой армии, не мог знать той осенью, сколько лет продлится эта война. Шел только 1943 год. Часа в два дня начал падать снег. Он густо мелькал повсюду, мутной своей сетью суживал горизонт, убелял плечи и шапки наших часовых и наблюдателей и бесповоротно утверждал время грядущих зимних перемен, которые начинали происходить не только в природе, но и на всем нашем Вол­ховском фронте.

Противник был в шагах в двухстах от наших окопов. Слышались с немецко­го передка невнятные голоса. Влажный ветерок наносил на нас запах их за­граничного табачка. Наблюдали они за нами. Ждали ужина. Временный не­гласный нейтралитет существовал между ними и нашим форпостом. Они и мы не стреляли друг в друга, не забрасывали окопы гранатами. Неделю на­зад я был на армейских командно-штабных играх, успел сфотографироваться там на память, но письмо с фотографией решил выслать маме, а не Галине, от которой нет писем уже два месяца. Смутная догадка горько обжигает мое сознание...

Я вышел из блиндажа и двинулся к нашим пулеметчикам. Я — командир взвода боевого охранения. К моим сапогам липнет траншейная грязь. Время белых ночей уже ушло, и будто тонкая струна оборвалась в природе, открытой всем полярным ветрам. Утром моховые кочки коробило, а вода в окопах схва­тывалась мутными иглами льда. Крепко сложенный командир пулеметного расчета старший сержант Бондаренко Вася стряхнул с правого рукава шинели снег и приветливо повернулся ко мне. Со скупой улыбкой на лице протянул ладонь. На ней лежала горсть спелой красницы.

—  Угощайтесь, лейтенант. Брусника. Сплошные витамины. Не хуже молдав­ского винограда.

—  Спасибо. Как здесь у вас?

—  Спокойно пока. Посмотрите, видите — вон за теми кустами дымок подни­мается. Совсем по-домашнему обжились тут фрицы. То на губных гармошках играют, то песни поют. Видно, кофе кипятят сейчас себе на полдник.

Я вернулся в блиндаж раздраженный тем, что немцы чувствуют здесь себя почти полными хозяевами. Горсть съеденных терпких крупных ягод разбуди­ла аппетит. Я взял из своего вещмешка пару сухарей и положил их в карман шинели.

—  Ваня, — обратился я к снайперу Кулеватову из тамбовских, — давай с то­бой на пару сходим на охоту.

—  На кого? — отвлекся он от тихого разговора со своим товарищем.

—  Не на медведя же.

—  А нам за это не влетит, что его побеспокоим?

—  Беру ответственность на себя. Да и за что нам может с тобой влететь? Не сдаваться же в плен идем.

—  Хозяин барин. Вы командир. Вам, как говорится, виднее.

С двумя снайперскими винтовками мы минут тридцать осторожно, где на коленях, где по-пластунски, прикрываясь кустами, кочками и ржавой тра­вой, продвигались влево от позиций нашего боевого охранения. Сизый мох, чуть припорошенный свежим снегом, податливо подминался под нашими локтями и коленями. Мы старались не задевать плечами карликовые березы. Ни один листок не должен был вздрогнуть на их ветвях. Впереди был послед­ний островок мелочей. В колеблющемся просвете молодых деревьев синела полоса леса, замыкающего дальние подступы к мари, на которой сейчас почти вплотную сошлись немецкие и русские позиции. Лежа на животах, мы стали наблюдать. Снег прекратился. Дали очищались, становились все шире. Еще не чертили меркнущие пространства ракеты. На затаенных полях лежала сте­регущая опасность тишина. Прямо перед нами на нейтральной полосе среди коричневеющих талов в своем желтом сарафане изредка роняла редкие ли­стья одинокая береза. Можно было отдыхать, глядя на ее невзыскательный наряд.

—  Они тут как на курорте расположились, — стал шептать мне на _ухо_ напар­ник,— посмотрите, вон даже их лошади свободно пасутся. Просто деревенская идиллия. Видно, артиллерийские битюги. Крупные животины. Вот бы таких меренков да в плуг запрячь.

Я окинул взглядом рассыпанный по поляне табунок пасущихся коней. Они спокойно наклоняли к траве головы. Виден был парок от их дыхания. Только коноводов не хватает для полноты мирной картины.

—  Смотри, Ваня, правей. Видишь, за кустами двое немцев в полный рост хо­дят?

—  Вижу. Хозяйственные, однако, мужики. То ли ящики штабелюют, то ли дрова собирают для отопления блиндажей.

—  Стреляем сначала по этим двум растяпам, потом по битюгам.

После наших первых выстрелов оба немецких солдата упали. Кто-то из них закричал. Стал звать на помощь. Мы выстрелили по лошадям. Тех будто ве­тром сдуло с поляны. Слышен был только глухой удаляющийся топот. Мы вер­нулись к своим постам. Через полчаса завыли мины. Начался обстрел позиций нашего боевого охранения. Нейтралитет закончился. Звонили из штаба бата­льона. Спрашивали, что за шум. Я объяснял. Грохот разрывов мешал говорить. Земля под ногами ходила ходуном, запах сгоревшей взрывчатки проникал сквозь закрытый плащ-палаткой вход в блиндаж, наполнял едкой вонью лег­кие.

—  Да, лейтенант, разворошил ты их осиное гнездо на свою шею. Жди теперь новых неприятностей.

—  Добра я от них и не ждал, товарищ майор.

Минометный обстрел с немецкой пунктуальностью повторялся и в последу­ющие два дня. Враг будто хотел нам сказать: «Вы хотели войны? Пожалуйста, будет вам война, получайте от нее горячие приветы». И накрывал нас плотным секущим огнем. Несколько наших бойцов были ранены. Среди них и командир пулеметного расчета Бондаренко Вася. Ночью мы поправляли развороченные взрывами бревенчатые накаты. На третий день после нашей снайперской вы­лазки наблюдатели сообщили, что на нейтральной полосе на дерево лезет какой-то человек. В бинокль было видно, что немецкий солдат, маскируясь стволом и желтой листвой березы, пытается рассмотреть с нее, что находится впереди него, за кустами. Какой дурак его туда послал?

—  Сними его, Ваня.

Кулеватов снял с плеча винтовку. Звучно ударил одиночный выстрел. Не­мецкий наблюдатель, цепляясь за ветви и роняя на землю сбитую листву, мешком свалился с дерева. По моему приказу пулеметчики, не мешкая, дали несколько длинных очередей из «максима» по тем кустам, где упал немецкий солдат. Я чувствовал, что наблюдатель этот там не один. Бешено дрожал хобот пулемета. Сеял перед собой смерть. Я позвонил в штаб батальона. Просил вы­слать к нам вечером разведчиков, чтобы узнать что-нибудь о недавней вы­лазке немцев и результатах нашей пулеметной стрельбы. В потемках прошли мимо нас из поиска пять разведчиков. Сообщили мимоходом:

—  Ну и накрошили вы тут немчуры. Семь трупов мы только на нейтралке насчитали. Возможно, часть раненых и убитых уже унесли. Оружия при уби­тых не обнаружили. Их санитары, надо полагать, очень скоро придут. Не при­нято у них бросать своих погибших солдат.

—  Не будем им мешать.

Ночью, укрывшись с головой офицерской шинелью, урывками спал на жест­ких нарах. Ногам было неуютно в отсыревшей кирзе. Глухая даль ненужных никому воспоминаний беспокоила меня. Голубая мечта о счастье спряталась в самом дальнем уголке моей души. Сердцем своим и умом я хотел оправдать себя, что неспровоцированно выстрелил несколько дней назад по тому не­мецкому солдату, у которого тоже, наверное, была своя невеста. И, может, она тоже ждала его писем, как жду их сейчас я от своей подруги. Я вспоминал, с ка­ким молчаливым укором во взгляде смотрел на меня Бондаренко, когда его, побледневшего, на носилках проносили мимо меня по ходу сообщения. В гла­зах его стоял вопрос: «Ну что, рыцарь удачи, может, ждешь от меня похвалы за свое геройство? Не дождешься». Возможно, это только моя мнительность, а в глазах его отражалась только боль от полученного им ранения? Я ему ни­чего не ответил. Но ведь политрук совсем недавно говорил всем нам: «Если бы каждый из наших бойцов на всех фронтах убил хотя бы только по одному вражескому солдату, то война закончилась бы уже на следующий день. Вое­вать было бы просто уже не с кем». Но в жизни не бывает сослагательного наклонения.

Мне снилась высокая, по грудь, рожь. Зеленые волны бесшумно катились по житному полю, и солнечный свет струился в набирающих спелость коло­сьях. Я рвал на росистых межах цветы, чтобы подарить их ей. Руки мои пах­ли цветами. Я учился вместе с ней в 9 классе Армизонской средней школы. В сентябре 1941 года я пришел в десятый класс, но через два дня мне пришла повестка из военкомата. Галина обещала ждать меня с фронта. Писала пись­ма. Женская любовь уходит не сразу. Я бы не хотел знать сейчас этой простой житейской истины, но мне не хочется терять полностью веру в свои девят­надцать. Каждому человеку предназначена своя дорога, свой отрезок жизни, где есть большаки и свои закоулки, в которых можно притормозить, огля­нуться, успокоиться. Сегодня этим закоулком для меня был кратковременный фронтовой сон. Я проснулся неожиданно, как от резкого удара. Показалось, что на нейтральной полосе кто-то закричал, прося о помощи. Пораженный услышанным, я лежал несколько минут с открытыми глазами и с болезнен­ным вниманием вслушивался в себя и в ночь. Чуть слышно шипело пламя в снарядной гильзе. Я запахнул на груди шинель и вышел из блиндажа. В двух шагах от входа смутно маячила фигура часового. Две Медведицы кружили во­круг Полярной звезды, и в их призрачном свете тускло и грозно отсвечивал ствол карабина за солдатским плечом. Прошуршала за бруствером невидимая мышка и затихла в своей ухоронке, под упавшим деревом. Мне показалось, что за нашей спиной медленно сместились в сторону две молодые невысокие елки и вновь встали на место. Галлюцинации?

Взлетела ракета. Начала падать ослепительным шаром белого распадаю­щегося огня. Мы невольно пригнулись. От ближних кустов и от елок во все стороны побежали, стремительно удлиняясь, пугливые ночные тени. Желто высветилась пара близко сведенных глаз какого-то зверя. Мелькнуло гибкое светлое тело лисы. Вышла, наверное, на ночную охоту.

Когда свет ракеты померк и нас со всех сторон вновь окружили темнота и звезды, я тихо спросил часового:

—  Кто-то кричал, кажется?

—  Кричал, товарищ лейтенант. Кричал кто-то из раненых немцев. Там, воз­ле той березы, с которой Васька немца вчера сбил.

—  Страшновато тебе, боец?

—  Есть немного. Темно сегодня, как в пузыре. И ветер по кустам шарится. В этих болотах самое место чертям водиться. Да еще в носу щекотно от запаха багульника. Глотаю почаще слюну, чтоб не кашлянуть или не чихнуть.

—  Скоро сменю тебя, боец.

—  Не пишут вам?

—  Мама три дня назад письмо прислала.

—  Все нормально там?

—  Голодновато. Почти все мужики и техника на фронте.

—  У нас в Саратовской тоже самое. Никто не хвалится.

Перед рассветом я вновь забылся в коротком беспокойном сне. Осеннее си­нее солнце слепило меня. Я плыл к берегу зеленого острова с плоскими бере­гами. Прохладные волны били меня в лицо. Еще издали виднелась там, впере­ди меня, белая черта прибоя, и за этой чертой неподвижно стояла она, в своем белом платье. Стояла и ждала. Ждала и смотрела в мою сторону. Она не махала мне рукой, но я плыл к ней торопясь и не жалея своих сил. Я был уверен, что она ждет только меня. Белая чайка молча кружила надо мной. Поджав крас­ные лапки и косо поставив крылья, она падала навстречу ветру. Я проснулся, от того, что кто-то настойчиво толкал меня в плечо.

—  Товарищ лейтенант, вам звонят.

Ознобленный предрассветным холодом, я машинально взял из рук связиста телефонную трубку. Видение с белой чайкой и островом, на котором стояла Галина, еще стояло перед моими глазами, мешало мне сосредоточиться. Сон потряс меня до последней моей клетки. Я был бледен. Губы мои пересохли. В глазах стояли слезы.

Никто из нас, солдат и офицеров всех русских армий, стоящих тогда против врага на всех фронтах, не мог знать, сколько еще лет продолжится эта война. Шел лишь октябрь 1943 года.

_Юрий_БАРАНОВ_






Прошагал пол-Европы


ПЕТР КОЖЕВНИКОВ ЗАЩИЩАЛ СТАЛИНГРАД, ОСВОБОЖДАЛ ОДЕССУ, МОЛДАВИЮ, РУМЫНИЮ, БОЛГАРИЮ, ВЕНГРИЮ, АВСТРИЮ И ЧЕХОСЛОВАКИЮ. ТРИЖДЫ БЫЛ РАНЕН. НО И СЕЙЧАС, В СВОИ ВОСЕМЬДЕСЯТ С ГАКОМ ЛЕТ, ПОЛОН СИЛ И ЭНЕРГИИ,  РЕШИМОСТИ ДОНЕСТИ ДО ВНУКОВ ВСЮ ПРАВДУ О ТОЙ СТРАШНОЙ ВОЙНЕ.










ЭТО БЫЛ АД!

— Прекрасно помню свой первый бой. Это было 18 декабря 1942 года. Я командовал взводом противо­танковых ружей 157 отдельного противотанкового дивизиона 98 стрелковой дивизии. Штурм зани­маемых нами позиций продолжал­ся на протяжении нескольких часов, противник потерял десять танков и вынужден был отступить. Однако немцам удалось организовать еще более мощную атаку и овладеть од­ним из мелких населенных пунктов.

Насчитав сразу 80 вышедших против нас танков, командир первого бата­льона Лесников скомандовал:

«Спокойно, орлы! Без моей коман­ды не стрелять!» Мы подпустили их на расстояние трехсот метров и открыли шквальный огонь из про­тивотанковых ружей, а вскоре нас поддержала артиллерия. Вспыхнуло сразу не менее восьми танков, но гит­леровцев это не остановило, они про­должали двигаться вперед. Иногда казалось, что небо и земля переме­шались от взрывов, кромешного огня и черного дыма.

В том аду невозможно было точно определить, кто именно и сколько чего уничтожил: по самым скромным подсчетам на поле битвы осталось более 50 танков с немецкими креста­ми и до 300 солдат и офицеров.








_После_войны_Петр_Лаврен­тьевич_Кожев­ников_работал_в_органах_прокуратуры._Заслуженный_ветеран_живет_в_Ишиме,_ведет_активную_обществен­ную_работу,_являясь_кон­сультантом_Совета_вете­ранов_по_право­вым_вопросам._Он_и_в_пред­праздничные_дни,_несмотря_на_старые_раны,_не_мо­жет_усидеть_дома,_встреча­ется_со_школь­никами,_при­зывниками,_военнослужа­щими_местной_воинской_ча­сти._



А вскоре наши части перешли в наступление. Но возникли трудности со связью, не было точных сведений о месте нахождения противника, и я с одним из своих бойцов пошел в раз­ведку. Вскоре услышали приглушенный рев танковых двигателей. Отметили для себя это место, вернулись к нашим и сразу выдвинулись на новые по­зиции. Шли развернутым строем, и тут противник внезапно обстрелял нас артиллерией. Первый снаряд разорвался впереди, второй сзади. Я понял, что в мы оказались в так называемой «вилке», и скомандовал: «Броском вперед!» Едва наша рота преодолела несколько десятков метров, как целая стая артснарядов хором пропела над нами и рванула там где мы только что находились. Совершать подобные пробежки нам приходилось еще не раз, невзирая на тяжесть противотанковых ружей, боеприпасов и зимней амуниции. Вот и вспомнишь добрым словом тех школьных физруков и командиров в училище, которые столько времени уделяли физической подготовке своих подопечных!

Я никогда не забуду своих боевых товарищей, погибших на подступах к Сталинграду, но не отдавших город врагу. Взять того же комбата Лесни­кова: в азарте боя он вырвался вперед и оказался в окружении, был тяже­ло ранен и взят в плен. Его жестоко пытали, изрешетили его тело штыками и ножами. И случилось это в самый канун нового 1943 года, а 2 января про­звучали последние залпы битвы на Волге.



НЕ ЧИСЛОМ, А УМЕНИЕМ

Петр Кожевников родился и вырос в селе Слобода-Бешкиль Исетского рай­она Тюменской области. В 1940 году окончил техникум и работал в Абатском узле связи. Известие о начале войны воспринял, как и большинство его сверстников, с болью в сердце. Тут же пошел в военкомат. Однако на фронт его брать не хотели: медики нашли в организме новобранца какие-то отклонения. И лишь повторный визит к военкому, подкрепленный значками ГТО и «Ворошиловский стрелок», возымели действие — Кожевников был направлен в Таллинское военно-пехотное училище, дислоцировавшееся в Тюмени. Несколько месяцев напряженной учебы - и вот новоиспеченный командир уже сам обучает красноармейцев военному делу в 37 запасной стрелковой бригаде.

— Но я продолжал всей душой стремиться именно на фронт, — вспоминает Петр Лаврентьевич. — И однажды мой очередной рапорт был удовлетворен, я получил назначение во 2-ю Гвардейскую Армию, находившуюся на Сталин­градском фронте. К тому времени там уже была окружена немецкая груп­пировка во главе с фельдмаршалом Паулюсом. К нему на выручку пытались прорваться танковые соединения генерала Манштейна. Перед нами стояла задача: любой ценой не дать немцам осуществить прорыв внешнего кольца окружения...



_Люди_находят_в_Кожевнико­ве_сходство_с_великим_полководцем_Александром_Васильевичем_Суворовым:_те_же_быстро­та_и_натиск,_рассудитель­ность_и_чув­ство_юмора,_неприхотли­вость_в_быту_и_забота_о_ближнем._Ко­жевников_в_от­вет_на_столь_лестное_срав­нение_лишь_го­ловой_мотает_да_усмехается,_но_не_отмахи­вается:_как-_никак,_оба_они_люди_военные,_Родину_защи­щали!_



Я хорошо помню штурм Будапешта, взятие Вены. Один из эпизодов войны на территории Австрии заслуживает особого внимания. Мы заняли деревню Маннсдорф, железнодорожную станцию, а затем и город Орт. Расширили плац­дарм, но тут противник сгруппировал свои силы и пошел в контратаку. Моему взводу удалось зайти немцам в тыл и обрушить на них огонь из всех видов оружия. Я отлично сознавал, что немцев вокруг и впереди значительно боль­ше, чем нас, и решил действовать на ура. Предъявил ультиматум: «Сдавайтесь или будете уничтожены!» Наступила длительная пауза, после которой немцы стали выходить из леса с поднятыми руками и складывать оружие.

Представьте их глубокое разочарование, когда они осознали, что нас всего два десятка, а в плен мы взяли более 50 человек, в том числе десять офицеров. За эту операцию я был награжден орденом «Боевого Красногое Знамени», ко­торый замечательно смотрелся рядом с полученными ранее двумя орденами «Красной Звезды», медалями «За взятие Будапешта» и «За взятие Вены».

А помните кинофильм «Батальоны просят огня»? Он почти в точности вос­производит один из военных эпизодов, имевших место в моей фронтовой био­графии.

Мы закрепились на высоком кургане. Стемнело. Пришел старшина и сказал: «Скоро будет наступление». И достал припасенный спирт, а еды у нас не было никакой. Ну, выпили, как положено. Рассвело, а мы лежим на голой промерз­шей земле, на самом виду у немцев, как на блюдечке. Один из солдат, явно охмелевший от выпитого натощак спирта, то и дело вскакивал и грозил фри­цам кулаком. Вдруг щелкнула разрывная пуля — и угодила смельчаку прямо в лоб, вырвав затылок. Это сработал немецкий снайпер. И почти сразу начался шквальный огонь из минометов. А тут за спиной команда: «Вперед!» В этот момент я получаю сильнейший удар сверху по голове и утыкаюсь лицом в мерзлую землю. Впечатление такое, что ранен. Но вскоре прихожу в себя и с трудом выбираюсь из-под обезглавленного тела свалившегося на меня бойца. Осколки мин продолжали свистеть рядом, и понадобилось немалое мужество, чтобы заставить себя и других подняться и открыть ответный огонь. Немец в итоге драпанул. Но мне и сейчас не верится, что на этом крохотном участке земли можно было остаться в живых.

Впрочем, убежден (и всегда рассказываю об этом на встречах с молодыми солдатами), что на войне главное — не растеряться, не удариться в панику. Если засуетился, позволил животному страху овладеть тобой — считай, что уже не жилец. Хотя поводов для страха, конечно, хватает, особенно поначалу. Излишней бравады тоже надо избегать, за любую беспечность можно попла­титься жизнью. Казалось бы, совсем простые правила, но соблюдать их на вой­не далеко не всем удается.

_Григорий_ЗАПРУДИН_






Как нас угоняли в Германию



ВОСПОМИНАНИЯ УЗНИКОВ КОНЦЛАГЕРЕЙ СУПРУГОВ ДЕЖУРНЫХ.








_Е._Дежурная_с_мамой в_батраках_в_Польше,_встреча_после войны_ 



_ЕСЛИ_БЫ_МЕНЯ_ПОПРОСИЛИ_НАЗВАТЬ_ОСНОВ­НОЕ_КАЧЕСТВО_БЫВШЕГО_ПРЕДСЕДАТЕЛЯ_НОВОТАПОВСКОГО_СЕЛЬСОВЕТА_ВЛАДИМИРА_АЛЕК­САНДРОВИЧА_ДЕЖУРНОГО,_Я_БЫ_СКАЗАЛА_ТАК:_ОН_ДОСТОЙНЫЙ_СЫН_СВОЕЙ_ЭПОХИ._СОВЕТСКОЙ_ЭПОХИ._ОТВЕТСТВЕННЫЙ._ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ._С_ВЗВЕШЕН­НЫМ,_ГОСУДАРСТВЕННЫМ_ПОДХОДОМ_К_ДЕЛУ._ПРИ­РОДА_НАДЕЛИЛА_ЕГО_МНОГИМИ_ХОРОШИМИ_КАЧЕ­СТВАМИ._А_ХАРАКТЕР_ЗАКАЛИЛА_ВОЙНА._СУДЬБА_ПОДАРИЛА_ВСТРЕЧУ_С_ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ,_ПРЕДАН­НОЙ_ЖЕНЩИНОЙ_ЕВГЕНИЕЙ_ЕГОРОВНОЙ,_ВМЕСТЕ_С_КОТОРОЙ_ПРОЖИЛИ_ПЯТЬДЕСЯТ_ЛЕТ_И_В_ИЮНЕ_ОТМЕЧАЮТ_ЗОЛОТОЙ_ЮБИЛЕЙ_СО_ДНЯ_СВАДЬБЫ._

_ОНИ_ВСТРЕТИЛИСЬ_ПОСЛЕ_ВОЙНЫ._И_КАЖДЫЙ_НЕС_ПО_ЖИЗНИ_ТАКУЮ_ГОРЬКУЮ_ПАМЯТЬ,_КАКОЙ_НЕТ_У_ЖИВУЩИХ_СЕГОДНЯ._КТО_ЗНАЕТ,_ЧТО_СВЕ­ЛО_ИХ_ТОГДА_В_МНОГОЛЮДНОМ_ПОСЕЛКЕ_ЛЕСОЗАГО­ТОВИТЕЛЕЙ:_СХОЖЕСТЬ_СУДЕБ,_ОБЩИЕ_КОРНИ_ — _БЕЛОРУССКАЯ_ЗЕМЛЯ,_БОЛЬ_И_УЖАС_ПЕРЕЖИТОГО?_



ЕВГЕНИЯ ЕГОРОВНА: БАТРАЧИЛИ НА ПОЛЬСКОГО ПАНА

— Мы — тень войны, малолетние узники концлагерей. Маленькие белорусы, россияне, украинцы, принесенные в жертву амбициям фашистских главарей. Мы родом не из детства, а из войны.

     Евгении      было четыре года, когда в ее жизнь, такую еще хрупкую и беспо­мощную, ворвалась страшная, разрушительная, отнявшая детство война. Тог­да деревню Юрченки, что в Витебской области, оккупировали фашисты. За­няли дом. Мать с пятью детьми выгнали в стайку. Деревню бомбили днем и ночью.

— Мамочка, спрячь нас. Нас убьют, — кричали мы. А куда спрячешь, когда повсюду ад кромешный. Стали рыть во дворе укрытие. Мама и старшие из де­тей. Сделали бункер такой. Но немцы увидели и стали во время налетов там прятаться. А мы — в стайке.

По ночам вылазки в деревню делали партизаны — за пособничество пар­тизанам расстреливали или закапывали живьем. После таких расправ земля стонала.

Потом всех погнали в Германию. Всю деревню. Кто на подводах, кто пешим ходом. Нашу семью — на хромой корове. Над нами — самолеты. Бомба рва­нет — как громовой разряд, только сильней. Крики, плачь, лошади заходятся в ржании. Мама обхватила руками нас всех. А мы, маленькие, только просили: «Мамочка, спрячь нас!»

Кто был под немцами, не забудет этот ужас. Мы, завшивленные, золотуш­ные, в коростах... Солдаты идут мимо — непременно дадут пинка.

Нас спасло то, что мы были отданы в работники богатым полякам — ухажи­вать за скотом, свиньями. Но хозяина вскоре застрелили. А мамы две недели не было. Мы не знали, что с ней...

Судьба у мамы сложилась нелегкая. На отца в первые месяцы войны при­шла похоронка. Мать сошлась с дру­гим мужчиной. Одной с нами ей было тяжело. Родилось еще двое детей. А после войны отец вернулся. Сказал, прощу и буду с тобой жить, если «дво­их этих» в детдом отдашь. Всех, мол, не поднять. Мама, конечно, не отдала ре­бятишек. Собрала всех семерых детей и поехала в Сибирь. Тогда здесь нужны были рабочие руки. Желающим осваи­вать лесные просторы давали подъ­емные. Формировали целые составы. Мы стали первыми жителями Нового Тапа. Высадили нас среди сосен. Выры­ли семьей землянку. Первый год жили в ней. Старшие пошли в лес сучкору­бами, младшие — в школу. Корчевали пни, разрабатывали огород, строили домишко. Улицу, куда нас заселили, мы назвали Белорусской. Время было трудное, но хорошее. Люди сочувство­вали друг другу, пережив столько горя и лишений, делились последним что имели.








_Супруги_Дежурные_



Я поехала учиться на продавца.

А мой будущий муж Володя жил неподалеку. Он приехал вместе с род­ными из Белоруссии. Красивый, внимательный. Ухаживал за мной. В кино водил. Дарил черемуху. Я его полюби­ла. Так я стала Женей Дежурной.



ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ: НОГИ В ДЕРЕВЯННЫХ КОЛОДКАХ ПОСТОЯННО МЕРЗЛИ

Семья Владимира Александровича Дежурного попала в оккупацию в са­мом начале войны. Фашисты заняли деревеньку Бабиничи под Витебском, продолжили продвижение на восток. Родители имели крепкий двор. Мать была стахановкой, как говорили тогда, лучшей колхозницей. Отец-инвалид работал по хозяйству с утра до ночи. В доме Дежурных разместился немецкий штаб. Семья перебралась в баню, которая топилась по-черному. Завоеватели хозяйничали в деревне: ловили кур, кололи свиней, сгоняли скот и отправля­ли в Германию. Семья бедствовала. Чтобы прокормить шестерых детей, мать продавала в городе довоенную одежду. До сорок третьего года жили «под нем­цами». Когда советские войска перешли в наступление и по радио участились сообщения: «немецкие войска потерпели поражение», маленький Володя не мог взять в толк, как же так, вон ведь они, у колодца ноги полощут.

Стали доходить слухи о зверствах оккупантов. И вот тогда все население де­ревни погнали в Витебск, где был организован так называемый накопитель. Формировались составы из вагонов — «тепляков». Вагоны забивались плен­ными. Местом назначения был фашистский концлагерь в Литве, в Алитусе. Всем прибывшим устроили карантин. Мыли в декабре в нетопленой бане ле­дяной водой. Сестра Лида заболела сразу же после помывки и умерла. В лагер­ных бараках были трехъярусные нары. Взрослых выводили на работу. Малы­ши оставались наедине со страхом. Лагерную баланду даже при диком голоде есть было невозможно. Ежедневно кто-то умирал, кто-то не мог подняться. За больными детьми приходили конвоир и врач — человек в белом халате. Уно­сили якобы в лазарет для лечения. Но никто после этого узников больше не видел. Когда пришли за больным Володей Дежурным, старшие спрятали его на третьем ярусе под тряпьем. Мальчик затаился. Его не тронули.

А потом пришел эшелон, и узников отправили в Германию, в Михендорф, под Берлином. Здесь они стали рабочей силой для ненавистной страны.

Ноги в деревянных колодках уставали и мерзли. Но самое трудное — по­стоянно хотелось есть. 120 граммов эрзац-хлеба с опилками — детская пайка, а на обед — баланда из сушеной брюквы. Болеть было нельзя, и Володя не бо­лел. Копал в бору малосъедобные корни и ел. Рядом располагался концлагерь, где содержались чехи. Им помогал «Красный крест». Заключенные сами через колючую проволоку передавали еду братьям-славянам. Узники были очень сплоченными.

Бомбили все ближе и чаще. Русские. Американцы. В апреле 1945 года узни­ков освободили советские танки, в лагере объявили:

— Русские, собирайтесь домой!

Чувство свободы нельзя описать: иди, куда хочешь. В ресторанчиках и до­мах, оставленных немцами, чего только не было: консервы, фрукты, хлеб, шоколад. Бывшие узники умирали от переедания. Как было устоять после брюквенной баланды. Невесть откуда на обозы, возвращающиеся на Родину, нападали банды националистов. Убивали, сеяли раздор между нациями. В ре­зультате этих страшных диверсий далеко не все, кто выстоял в фашистских застенках, вернулись домой.

В общем, путь домой был долгожданным, но нелегким. Добирались, кто как мог: и пешком, и на попутках, и в товарных вагонах с углем.

Казавшиеся неисчислимыми, запасы трофейной еды быстро кончились. На мирной белорусской земле, сожженной, испепеленной, в страшных воронках, их ждали нужда и голод. Семья перебралась в Сибирь. Сначала в Тобольск. По­том в Новый Тап. Была осень 1951 года. В лесном поселке строились первые дома, обустраивался центр. Местное население — из ближних колхозов — се­лилось на улице Сибирской, переселенцы — на Белорусской. Вот в это счаст­ливое время Владимир Дежурный закончил семь классов. Новотаповская школа открылась как раз в 1951 году. Поступил в ФЗО. Пошел трактористом в леспромхоз. Возмужал. Похорошел. Влюбился. Женился. Так и прижился в да­леком сибирском поселке лесозаготовителей.

Вспоминая прожитое, Владимир Александрович и Евгения Егоровна имен­но эти, не самые легкие в их жизни годы называют счастливыми. Потому что тогда они были молоды.

_Татьяна_УСОЛЬЦЕВА_








Возвращение



КАК ДВА СОЛДАТА К СВОИМ ВЫХОДИЛИ.








_Слева_направо:_Фаттах_Гайнутдинов,_сестра_жены_Маргарита,_жена_Фаина_и_дочка_Аля_



ПОДСОЛНУХИ

Первые лучи солнца пробивались из-за горизонта, освещая обширные поля подсолнечника, по которым пробира­лись Фаттах Гайнутдинов и Илья Хар­ченко. Они шли к своим уже несколько дней, шли по территории, занятой не­мецкими войсками.

— Давай, передохнем, а то у меня ноги опухли, — попросил Илья.

— Остановимся, — согласился Фат­тах.

Солдаты сели на землю, говорить не было сил. Каждый задумался о чем-то сокровенном.

Фаттах закрыл глаза и увидел родную деревню Ивашкину, окруженную светлыми березовыми перелесками и пшеничными полями... Стоит летний зной, а он идет по грунтовой дороге с покоса домой, и стайки певчих птиц носятся над ним.

«А хорошо бы сейчас порыбачить на озере», — думает Фаттах. И вот словно по мановению волшебной палочки перед ним разворачивается васильковая гладь. Он уже не крепкий, атлетически сложенный юноша, возвращающийся с покоса, а озорной мальчишка — первый на деревне рыболов. В воде, наполненной солнцем, плавают юркие гальяны. «Значит, будем с обедом», — думает смышленый паренек.

Но вот озеро тускнеет, застилается сизой мглой, и Фаттах видит себя в Славуте, в своей казарме. 21 июня 1941 года. Боец заступил дежурить по школе младших ко­мандиров, на 22 июня намечены гарнизонные соревнования. Солдаты крепко спят, ясный месяц заглядывает в большие окна двухэтажной казармы. Сколько дум и мыслей рождается в этой призрачной тишине. Вспоминаются глаза любимой де­вушки, зеленые, чистые, наполненные светом и любовью.

Кто мог предположить, что это была последняя мирная ночь. В четыре часа утра школа младших командиров поднялась по боевой тревоге. Когда связисты прибы­ли в прифронтовую зону, 14 кавалерийская дивизия имени Александра Пархомен­ко, Третья кавалерийская дивизия имени Георгия Котовского и 32 кавалерийская дивизия уже вели ожесточенные бои на подступах к Кременцу Тернопольской области. В течение десяти суток корпус держал оборону. Дорогой ценой запла­тили воины за беспримерную храбрость: из пяти тысяч личного состава в живых осталось 25 человек. Все они, молодые офицеры и солдаты, встретились с войной, смертью и великой кровью в первый раз.

Фаттах стиснул зубы так сильно, что послышался хруст. Воспоминания о войне всю оставшуюся жизнь будут преследовать его, как запах дыма и крови. Илья вни­мательно посмотрел на товарища, и, поняв, о чем он думает, бережно похлопал его по плечу.

—  Ну что, двинулись? — бодро сказал он.

—  Двинулись, — эхом откликнулся Гайнутдинов, вырвавшись из плена дум.

И снова они шли по полям подсолнечника, преодолевая сопротивление стеблей высотой в человеческий рост. Впере­ди показалась деревенька. Вон там виднеются белые избы, стоит колодец с ключевой водой, а возле него ходят куры, высматривая себе пропитание.








_Жена_Фаина_и_дочка_Аля_



—  Вот что, Илюша, — шепнул Фаттах, останавливая свое­го сослуживца, — ты побудь-ка здесь, осмотрись вниматель­но, а я пойду вперед: может быть, чего-нибудь съестного раз­добуду.

—  И я с тобой, товарищ командир, — настойчиво попро­сил Илья, но Гайнутдинов остался непреклонным.

—  Выполняй приказ, солдат, — отчеканил он и направил­ся к крайней хате.

Место здесь нехорошее, западная Украина, еще чего до­брого вилами в бок могут ткнуть. А вообще Илья парень сме­лый, с таким можно в разведку идти.



КОЗЬЕ МОЛОКО

Тихо. Отворив дверь, боец проник в дом. Побро­див по горнице, он обернулся к окну и к своему ужа­су увидел немца, который стоял во дворе с автоматом наизготовку и смотрел на советского солдата. Гайнутди­нов почувствовал, как у него приподнялись волосы на го­лове, а по спине тонкой струйкой начал стекать холодный пот. Прошла минута, но немец не выстрелил. Почему?! Наверное, он принял Фаттаха за мирного жителя, или зрение изменило ему. В этот момент дверь от­ворилась, и в проеме показалась женщина. Хозяйка испуганно уставилась на незнакомца, не зная, чего же ей ждать: милости или погибели?

—  Кто вы сами будете? — робко спросила она, стоя, как каменный столб, возле выхода.

—  Мы идем к своим, — ответил солдат, — мне бы, мать, кусок хлеба, если у тебя есть.

—  Вы, голубчик, схоронитесь пока, а я вам харчей приготовлю, — прогово­рила скороговоркой женщина.

Гайнутдинов шел и думал: «Выдаст или нет? А если она приведет за собой патруль?»

—  Держи ухо востро, Илья, — шепнул он другу, добравшись до поля с под­солнухами, — если что, будем уходить.

Минуты текли мучительно долго, сердце, как барабанщик на казни, отбива­ло четкую дробь. Гайнутдинов вспомнил, как совсем недавно он и Харченко си­дели в засаде. Командование приказало установить и поддержать связь в горо­де Кременец. Солдатам дали катушку с телефонным кабелем, четыре гранаты и отправили на боевой пост. Вскоре связисты поняли, что фашисты ворвались в город, и части нашей армии отступили, оставив их в тылу врага. Где-то далеко, за пределами видимости, грохотали пушки, в перерывах между залпами слы­шалась отрывистая немецкая речь. Не оставалось сомнения: неприятель взял город.

—  Что будем делать? — спросил Илья.

—  В виду сложившейся обстановки приказываю покинуть боевой пост и идти следом за частями нашей армии до воссоединения с ними, — сказал Гайнутдинов, и связисты, волоча за собой тяжелую катушку, стали осторожно от­ступать к лесу, над которым собиралась гроза...

Минуты текли мучительно долго. Но вот Илья и Фаттах увидели женщину, которая, озираясь по сторонам, вышла за деревню и направилась к ним. В руках она несла узелок с продуктами.

—  Хлопцы, хлопцы, где вы? — тихо позвала она.

—  Мы здесь, мать, — ответили бойцы.

Пока они ели хлеб и яйца, запивая снедь сытным козьим молоком, женщина внимательно разглядывала их молодые, изможденные, перемазанные грязью лица, и в уголках ее глаз блестели слезы.

—  А мой муж тоже воевал за Советы, — прошептала жалостливо хуторянка, теребя платочек, — его убили, я осталась вдовой, а вы такие молодые — под снаряды, под пули... как агнцы на заклание.

Она еще что-то говорила, утирая слезы, но солдаты не слышали ее, поскольку очень уж увлеклись едой.

—  Прощай, мать, — просто сказал Илья, когда парни насытились, — нам пора идти.

И в этих словах чувствовалась непередаваемая сыновняя благодарность.

—  Христос с вами, — прошептала женщина.

—  Да, что ты, мать, мы неверующие, — улыбнулся Фаттах.

—  Христос с вами, — повторила она с тоской и, вспомнив, крикнула вслед , — ваши здесь ночью были и пошли дальше.

Они поспешали, почти бежали. Вот показалась, поблескивая широкой гладью, серебристая лента реки. На берегу сидел человек и удил рыбу. Пара лещей лежа­ла в его плетеной корзине.

—  Друг, перевези нас на тот берег, — попросил Фаттах.

—  Чего ж не перевезти, я всех перевожу, — ответил бородатый рыбак, лукаво подмигнув, и усадил товарищей в лодку.

Возле города Бердичева бойцы приблизились к дороге. Илья заметил столб пыли вдалеке: по грунтовке ехали наши ЗИСы. Гайнутдинов подобрался побли­же и разглядел на лобовом стекле первого в колонне автомобиля нарисованную конскую голову. В горле застрял комок. Это был знак родного корпуса.

Он вышел на дорогу, обуреваемый сильными чувствами, которые может ис­пытывать лишь человек, побывавший на чужбине, в плену или в тылу врага.

—  Свои, ребята, свои... — все повторял солдат и не мог успокоиться.

Машина остановилась. Начальник продовольственного снабжения дивизио­на, старший лейтенант Лысо-Кобылко удивленно поднял бровь и крикнул:

—  Тю, и что это за бродяги стоят?

—  Кажись, наши, — обратился к нему шофер Костенко.

—  Вижу, что не чужие, а то бы расстрелял. Вот, что, братцы, живо залезайте в машину. Мыться и есть поедем.

Так Фаттах Гайнутдинов и Илья Харченко воссоединились с родной воинской ча­стью. Позади остались разбитая Славута, опустошенный Кременец, часы страха в осажденном городе, километры пути по золотистым полям подсолнечника. Но это лишь начало. А впереди — переправа через Дон по ломкому льду под вражеской бомбежкой, гибель многих сослуживцев и незабываемый, светлый день Победы.

_Сергей_ГУБАРЕВ_






Ивановы дороги



Я ЗНАЮ, КАКИЕ СНЫ СНЯТСЯ МОЕМУ ДЕДУ, ИСКАЛЕЧЕННОМУ ВОЙНОЙ.










ПОВЕСТКА

Брат умер от воспаления легких. Он жестоко простудился в ту мороз­ную зиму в конце 1942 года. Отправил­ся в сильный холод за сеном, которое срочно требовалось на ферме. Вместе с соседским пареньком пробирались по глубокому снегу к стогам, постав­ленным еще летом, а потом, нагрузив большие возы, возвращались назад в деревню. Быки, которых за неимени­ем лошадей впрягали в сани, медленно и неуклюже тащили груз. Холодный ветер пронизывал насквозь худую оде­жонку, остужая разгоряченное работой тело.

Быть может, и был бы он жив, не приди в это время повестка на мед­комиссию из районного военкомата. На попытки объяснить, что призыв­ник тяжело болен и требуется отсроч­ка, пришло обвинение в дезертирстве и уклонении от службы, а по законам военного времени, наказание известно — штрафбат или расстрел.

Пришлось Ивану запрягать выпро­шенную в колхозе лошаденку и везти горящего от жара брата в военкомат. А это без малого сорок верст.

Эту дорогу он не забудет никогда. Пустынный тракт казался бесконеч­ным. За спиной, разметавшись в горя­чечном бреду, бормотал и вскрикивал Николай.

И вот, наконец, районный центр — большое село Абатское. Спросив у про­хожих дорогу к военкомату, Иван остановил измученную лошадь у высокого крыльца и помог подняться едва пришедшему в себя Николаю.

Взглянув на состояние призывника, врач медкомиссии, конечно же, отсрочку дал, но было уже поздно. Простуда, суровый мороз и долгая тяжелая дорога сде­лали свое дело. Началось воспаление легких, и через несколько дней Николая не стало. Похоронив брата и зайдя в опустевшую избу, Иван увидел, что на столе лежит лист бумаги.

Повестка. Только теперь уже ему. Пришло время идти в армию, на фронт. Ива­ну Никитичу Водолазову, 1924 года рождения, было предписано явиться в Абатский райвоенкомат.

А дальше были проводы и отправка на железнодорожную станцию в город Ишим. Призывников посадили на подводы. Лошади шли медленно, и провожавшие сыновей и братьев женщины долго шагали рядом с подводами, утирая платка­ми слезы.








_Иван_Водолазов,   госпиталь,_1943  год_



Ивана провожать было некому. Сестры остались в дерев­не. До райцентра далеко, добираться не на чем, да и работа не ждала.

Мальчишки-солдаты храбрились друг перед другом. Кто-то и вправду ликовал: «Ура! Наконец-то на фронт!» Другие не показывали своего страха и растерянности за напускной бравадой. Иван же непроизвольно возвращался мыслями к оставленным дома близким.

И вот конец пути. На станции ребят погрузили в вагоны. Простые деревянные теплушки были переполнены. Душ­но и одновременно холодно. Небольшая печка-буржуйка не могла обогреть большой вагон. Спали, а точнее дрема­ли, прижавшись друг к другу, вздрагивая от холода. На ред­ких остановках выпрыгивали из вагона размяться и хоть как-то согреться движением.

Постепенно стал известен и пункт назначения — город Омск, а там принятие присяги, несколько недель муштры: ускоренный курс обучения обращению с оружием и уси­ленная строевая подготовка.

Недели промелькнули незаметно, и вот снова вагон и стук колес, отстукивающих километры пути.    

«Ванька, мы будем бить фрицев под Сталинградом!» — раздался крик     на одной из остановок мальчишки-соседа, кажется, он был из Сладковского района. Ну что же, Сталинград так Сталинград.



НАСТУПЛЕНИЕ

От конечной станции к месту боя несколько дней шли пешком, точнее — но­чей, так как днем передвигаться не было возможности. Вражеские самолеты расстреливали и бомбили колонны солдат, налетая с протяжным, выматываю­щим душу воем. И тогда приходилось бросаться ничком на землю и сжимать зубы, чтобы не дать вырваться крику ужаса, видя растерзанное пулями тело товарища, мгновение назад шагавшего рядом с тобой.

Днем укрывались в лесу, разбивали лагерь, отдыхали и готовились к пред­стоящему бою. О том, что линия фронта близко, можно было догадаться по до­носившемуся с каждым днем все ближе гулу взрывов и выстрелов.

Командир батальона капитан Голубев подбадривал бойцов. Он, которому было едва ли больше 25 лет, казался солдатам 17-18 лет взрослым и многое по­видавшим фронтовиком. Да и как иначе, ведь он уже воевал, бился с врагом, был ранен и имел медаль «За боевые заслуги».

И вот конечная цель марша. Временная передышка дала возможность огля­деться и оценить обстановку. Еще не понимали они тогда, салаги, что ждет их завтра во время наступления. И почему уже обстрелянные бойцы отводят взгляды. Вокруг, насколько хватало глаз, распростерлась перепаханная взрыва­ми земля. От рощиц и березовых колков остались только искореженные, обго­ревшие и вывороченные с корнем пни.

Неделя прошла в ожидании команды о наступлении.

То утро выдалось необычно тихим и морозным. Если прислониться спиной к стене окопа и смотреть прямо в небо, то кажется, что нет никакой войны, — подумалось Ивану. Кажется, что ты дома, вышел во двор и ждешь брата, кото­рый через несколько минут выйдет следом и, весело улыбнувшись, спросит: «Ну, как морозец? Бодрит?»

Наступление началось в 10 утра. Красная сигнальная ракета, прочертив по небу крутую дугу, упала за горизонт. И в один миг тишина взорвалась грохо­том орудий, треском выстрелов, криками. Сколько это продолжалось? Наверное, всего несколько минут. Ивану же казалось, что — часов. Он, как и все остальные, стрелял, а потом в какой-то момент вместе с другими, сжав в руках винтовку, выбрался из окопа и бросился, подчиняясь приказу командира, в атаку.

Крик заглушил разорвавшийся рядом снаряд. А дальше — темнота. Очнул­ся он от того, что почувствовал какое-то движение рядом. Сосед-солдатик в сбившейся набок каске перетягивал жгутом его ногу. Точнее,то, что осталось от ноги, — жалкий обрубок. Осколок снаряда срезал ее словно острый нож. Па­рень что-то говорил или кричал, губы шевелились, но что, Иван не слышал. В уши словно вставили пробки. А земля вокруг вздрагивала и стонала от взры­вов. Лицо было мокро и, проведя по нему рукой, Иван увидел, что пальцы крас­ны от крови. Сквозь забытье он понял, что сосед тащит его куда-то.

Послышались еще голоса и, приоткрыв глаза, он увидел, что два санитара выносят его за линию обстрела.

А потом была палатка санчасти, где раненых наскоро перевязывали. Со всех сторон доносились крики и стоны.

«Держись, боец! Сейчас сделаем тебе перевязку и отправим в госпиталь», — услышал Иван женский голос и почувствовал, как его лица коснулась жесткая марлевая повязка. «Что со мной?» — хотел спросить, но с губ сорвался только полухрип-полустон. А медсестра уже метнулась к следующему бойцу, которо­го вносили санитары. Сколько прошло времени, Иван не знал. Сознание вновь покинуло его, принося временное облегчение от боли, терпеть которую уже не было сил.



СМЕРТНИК В КОНВЕРТЕ

В палатках госпиталя врачи и медсестры сбивались с ног. Число раненых росло с каждой минутой. Войска шли в наступление. Противник, обороняясь, не сдавал позиций. По возможности, тех раненых, кто мог перенести дорогу, отправляли в тыл на машинах. Немногие смогли бы вытерпеть этот страшный путь. Грузовики пробирались по бездорожью, под обстрелом вражеских ору­дий, и тех, кто был в кузове, нещадно молотило о борта и пол. А сильный мороз и ветер только усиливали страдания людей.

—  С этим все. Дорогу он не перенесет. Выбит глаз, множественные осколоч­ные ранения, необходима срочная операция по ампутации ноги. Очень боль­шая кровопотеря, — услышал Иван голос хирурга, вновь приходя в себя. На миг блеснула надежда, что говорили не о нем, но все сомнения рассеялись, когда врач коснулся рукой его горящего в лихорадке лба.

—  Виктор Андреевич, а если отправить его в «конверте?» — спросил тот же женский голос, что раньше уговаривал его потерпеть.

—  Отправляйте. Но вряд ли его это спасет.

Солдат скорее почувствовал, чем увидел, как его заворачивают с головой в одеяло и выносят на улицу, чтобы погрузить на подводу, отвозившую ране­ных с передовой в госпиталь. Такой способ транспортировки был более щадя­щим и давал «тяжелым» хоть какой-то шанс.

Очнуться вновь заставила боль. Она не давала сделать даже неглубокий вздох и пропустить в горящие огнем легкие хотя бы глоток свежего возду­ха...








_Семья_Водолазовых,_1958_год_



Несмотря на сомнения врача, мой дед перенес дорогу и выжил. Год он провел в госпиталях. Сначала в го­роде Камышин, потом в Уфе. Перенес несколько операций.

Вернулся в родную деревню. Ин­валид, лишившийся ноги и глаза, из­раненный, но живой. Тот страшный путь до госпиталя в конверте из окро­вавленных одеял он помнит и сейчас, много лет спустя. Не один год он по­вторял его снова и снова в кошмарных снах, тревожащих ночной покой.

Осталась в памяти и еще одна дорога. Дорога домой в декабре 1943.    

Из госпиталя Иван добирался до станции Маслянской попутными поездами. Добрые люди, жалея безногого калеку, помогали в пути. Но вот и родная сто­рона. До дома осталось всего двадцать километров. Для здорового человека — это несколько часов ходу. А для инвалида, оставшегося без ноги, расстояние измеряется совсем иначе.

Передав близким, что ждет на станции, он и не подозревал, что ответ предсе­дателя на просьбу родных о подводе будет таким: «Лошадь не дам. Если нужно, сам доберется». Как метались сестры по деревне, ища хоть какой-то транспорт. Как сосед-конюх ночью вывел из денника, без ведома начальства, председа­тельского жеребца, отправился за солдатом. А ведь он рисковал. Такое уж было время.

Потом были долгие «трудовые дороги». Он брался за любую работу, чтобы прокормить свою быстро растущую семью: сапожничал, клал печи, шорничал...

Прошли годы. В мирной жизни ничто не напоминает о тех боли и страдани­ях, что пришлось пережить когда-то. Лишь тревожат старые раны. Да время от времени прошлое выплывает из дальних уголков памяти. И тогда старый солдат вновь и вновь шагает нелегкими дорогами войны.

_Елена_ВОДОЛАЗОВА_






Только пепел да пыль



ИВАН БОГДАНОВ ВСТРЕТИЛ ВОЙНУ В ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА НА ЗАПАДНОЙ УКРАИНЕ.



ЯБЛОНЕВЫЙ САД

Ваня Богданов был младшим сыном в многодетной крестьянской семье, где четыре сестры и пятеро братьев рано остались без родителей. Иван с юных лет умел пахать и боронить на лошадях землю и вообще привык обходить­ся без посторонней помощи во всем, что касалось учебы, взаимоотношений с людьми и принятия важных решений в самых сложных житейских ситуациях. Успешно закончил нижнетавдинскую десятилетку, а уже в октябре 1940 года был призван на военную службу в армию.

Попал в 15-й гаубичный артиллерийский полк, который базировался в го­родке Калуш Станиславской области. Ранней весной сорок первого ничто, казалось, не предвещало беды, хотя замполит на каждом занятии осторож­но намекал на коварство Гитлера и его агрессивных генералов, подписавших пакт о ненападении на Советский Союз. Да и отношение местных жителей в приграничной полосе к советским войскам оказалось крайне негостепри­имным: в солдат из-за угла бросали камни, всячески провоцировали часовых, а лица некоторых гражданских напоминали физиономии типичных шпионов из предвоенных фильмов.

— 22 июня я был дневальным по батарее, — вспоминает Иван Евгеньевич. — И вдруг в пять часов утра нас всех подняли по тревоге. Где-то на западе слы­шен был нарастающий гул тяжелых бомбардировщиков, а совсем неподале­ку уже вовсю раздавались взрывы. «Что делать?» — растерянно спрашивали мы у старшины. «Грузить снаряды!» — приказал тот.

О том, что тревога не учебная, стало ясно сразу. И вскоре мы выехали на сво­ей технике за черту города и развернули орудия на запад. Происходило это в прекрасном яблоневом саду, где вовсю бушевала жизнь, и трудно было даже представить, что вся эта красота вскоре будет полностью уничтожена всего за несколько часов в результате кошмарных бомбежек с воздуха и артобстре­лов со стороны противника. В небе над нами то и дело развертывались нерав­ные воздушные бои. Больно было видеть, как наши летчики отчаянно сража­лись в явном меньшинстве и нередко погибали, а мы ничем не могли помочь.

А тут и у нас внезапно исчезла связь с командованием полка и соседними батареями. По живой цепочке нам передали приказ — закрепиться на воз­вышенности и вести огонь по противнику, который, судя по всему, был уже совсем близко, всего в нескольких километрах. Мы затащили свои пушки на безымянную высотку и приготовились к бою. В своих орудиях мы были уверены — наши гаубицы с раздвижными станинами, угол поворота хоро­ший, а вот стрельба по реальному противнику была для нас в тот день в но­винку.

Приказ открыть огонь по танкам и живой силе гитлеровских войск поступил очень скоро: выяснилось, что немцы находятся уже в двух-трех километрах от наших позиций. В нашем расчете я был заряжающим. Представьте 122-миллиметровый снаряд весом 22 килограмма, который надо достать из ящика и зарядить в пушку. Вокруг дикий грохот, клубы дыма и пыли, взмокшая гим­настерка липнет к гудящей от напряжения спине. Итоги нашей интенсивной пальбы видел лишь командир орудия, но и того вскоре ранило осколком в спину. Другого офицера тут же зацепило в ногу. Третий попросту тронулся умом — он оказался психологически не готов к таким испытаниям.



ОТДЫХ В ЕССЕНТУКАХ

На первой позиции мы сумели продержаться несколько часов. Потом вре­мя странным образом скомкалось. Новый отсчет для меня начался с момента, когда я ехал на орудийном лафете с карабином за спиной. И вдруг — яркая ог­ненная вспышка, оглушительный взрыв и тупой удар в правое плечо. Хлынула кровь, и я понял, что ранен. Следующий смутный эпизод: я забрался в кузов какой-то машины, мы всю ночь ехали под проливным дождем по незнакомой местности, и лишь под утро добрались до полевого госпиталя. Там мне сдела­ли операцию — военный хирург потом показал бесформенный осколок метал­ла, пробившего плечо.

Дальше был санитарный поезд в Бердянск, потом госпиталь в Таганроге и Ессентуках, но последнюю операцию я выдержал уже в 46-м году в Тюмени. Ни с кем из моих бывших сослуживцев, кроме земляка Шаламова, встретиться больше не довелось. О судьбе своего боевого расчета я ничего так и не узнал. Скорее всего, мои друзья погибли. Так же, как и двое моих братьев. Сегодня о моей фронтовой молодости напоминают медали, одна из которых — «За от­вагу».

_Григорий_ЗАПРУДИН_






Это было



ЖИТЕЛЬНИЦА ТЮМЕНИ МАРИЯ МАТВЕЕВНА ГУРЬЕВА ПЕРЕЖИЛА БЛОКАДУ ЛЕНИНГРАДА ОТ ПЕРВОГО ДО ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ .








_Мария_Матвеевна_Гурьева_



ВОЙНА. ПЕРВЫЕ ДНИ

Война застала Марию в родном Ле­нинграде. Ее семья жила на улице Тельмана, 96. Из окон трехкомнатной квартиры виднелась красавица Нева. Деревянный домик на четыре семьи и еще рядом стоящие принадлежа­ли фабрике Тельмана. Там ткачихой-стахановкой работала ее мама Матрена Терентьевна.

Я отлично помню огромный рупор на столбе возле фабрики - Молотов объявил о начале войны. Страшно ста­ло. Папа говорит: «Не паникуйте! Защи­щаться будем!». Он-то у нас военный, в 17-м штурмом Зимний брал. Кавалери­стом был.

Папа, Матвей Савватьевич, сразу в военкомат пошел, но его по возрасту не взяли. Зато в ополчение защищать Ленинград направили. А брат Саша, ему только 17 исполнилось, ушел на фронт добровольцем. На Пулковских высотах держали оборону, он там и погиб.

С началом войны немец почти сразу начал Ленинград бомбить. Сирены гу­дят, «Тревога!». Надо в убежище бежать, а папа наш смелый был, говорит: «Не побежим! Вон там укроемся!» В сара­юшке деревянном прятались.

Летят несколько «мессершмиттов», «у-у-у» гудят, этот звук забыть невоз­можно. Немцы начинают бить. Киров-  СКИЙмост хотели разбомбить, но никак не могли в него попасть. Все мимо. Огромные бомбы падают в Неву, от них такой фейерверк брызг... Страшно...

 Нас, школьников, отправляли окопы рыть. Когда на грузовиках возили, а чаще мы пешком шли до ближайших деревень. К началу войны я шестой класс окончи­ла. Крепенькая была и энергичная.



ГОЛОД И СМЕРТЬ

Мамочка моя заболела. Ей по карточке давали 250 граммов хлеба, а мне, как иждивенцу -125. Сядем есть хлебушко, оставляем крошечные кусочки на потом, водичкой запьем. Хлеб, как жмых: чернота одна, да еще с опилками. У мамы дис­трофия началась. Ей зарплату хорошую давали, но на деньги на Невском проспекте практически ничего не купишь. Помню, немец разбомбил магазин; кто макаро­ны схватил, кто еще что, а моя мамочка уж ходить не могла. Лежала в кровати еле живая. В квартире холодно, печку топить нечем... Воду с Невы брали...

Папа домой вернулся, его с ополчения списали по болезни, он от голода обесси­лел, едва ходил.

-  Муська (меня так родные звали), ты сходи за моим пайком, - говорит. Я соби­раюсь, мамино пальто надеваю, оно мне до пят. Наздеваю на себя всего, как стару­ха оденусь, иду. Морозище под 36 градусов. Суп, кашу дали. Дрожжи разведенные - вот и суп. Каша - жесткий овес в воде. Принесла я этот паек. Отец лежит в шубе. Я ему говорю:

-  Пап, вставай! Будешь есть! - он на меня посмотрел. Глаза у него голубые, в них такая скорбь была... Я отца приподняла, поддерживаю за спину, ложку ко рту под­несла. Он отвернулся, лег...

-  Пап, ну че, ты? - спрашиваю. Он молчит. Я подхожу к маме - она лежит.

-  Что-то с папкой случилось, - говорю ей.

Она руки протягивает:

-  Ну-ка подыми меня, - сама худющая, как тростиночка. Да и я тоже сильно от голода худая стала. Медленно, шаг за шагом, держась за меня, мама дошла до па­пиной кровати. Стоит она, смотрит на него, потом вздохнула:

-  Мусенька, а папа наш умер....

Я реветь, и сейчас не могу без слез рассказывать... Схоронили его плохо. Одели папу в костюм. Родственница мамина в ватное одеяло завернула его. На саночках отвезли папу на Киновийское кладбище. За копку могилы с нас взяли пайку - 250 граммов хлеба, за деньги копать отказывались...

Вскоре и мама померла... Даже вспоминать об этом страшно. Принесла я наши паечки. Мама даже не смотрит на хлеб, отворачивается. Я-то девчонка, мало еще что понимала. Ладно, - говорю, - не хочешь, потом покушаешь. Легли мы вместе с ней спать, укутались во все теплое, согрелись. Утром, в шесть утра, надо бежать за хлебом, а то не достанется. Я бужу маму: «Вставай! Вставай! Я - за хлебом!» Она не шевелится, молчит. Я через нее перелезла... Ну, что с мамой? - еще не пойму. Я схо­дила за тетей Таней. Она подошла к кровати, у мамы была длинная коса до пояса. Мы смотрим: вся коса усыпана вшами. Господи! Страх-то какой!

Папа умер 5 февраля 42-го, мамин черед настал 27 февраля... Муж подруги Сте­пан (его с фронта по инвалидности списали) говорит: «Надо маме гробик сде­лать. Пошли, Муська, со мной». Рука-то у него покалечена, он отдирает доски от забора, я ему помогаю. Этот забор не до конца был разобран, заборы народ ломал на дрова. Сделал Степан гробик.








_Мария_Гурьева_(справа)_с_двоюродной_сестрой_



Тетя Таня вздохнула: «Надо бы помыть мамочку». А как? Не нагреть столько воды. В блокаду грязные ленинградцы ходили... Во все хорошее одели маму и на санях повезли на кладбище. Холодище, вьюга метет. Мы несколько километров шли, наконец добрались. А могила не готова. Копальщики-дистрофики, едва на ногах держались, спрашивают: «Принесли хлеба?» Мы вскладчину приготовили 500 граммов. Вот они принялись долбить мерзлую землю. Родственникам моим надо было идти на работу, я и осталась одна. Александр Иванович наказал: «Ты, Муська, не _уходи,_ пока они маму не похоронят. Дождись!» Мужики давай меня уго­варивать: «Иди домой, дочка, хлеб нам отдай. Мы сами все сделаем». Я им смело отвечаю: «Нет! Мне надо убедиться, что мама спокойно лежит, что ее похоронили». Какие-то честные мужики попались, другие бы отобрали у меня хлеб да прибили. Часовенка возле кладбища стояла, там я и ждала часа два. Вот они меня зовут: «Выходи! Будем маму твою закапывать». Стою я едва живая, чувствую, что уже бо­лею. Через слезы вижу, земля как кам­ни, замерзла, и этими камнями мужики гроб закидывают. Похоронили маму...

«Ну, иди дочка, домой. Спасибо тебе за хлеб», - сказали. На небе уж луна, снег в лицо, идти тяжело. Навстречу ни одного человека не попалось, я шла и шла, мне жарко сделалось. Вот и крыль­цо дома, кое-как вскарабкалась на него, добралась-таки...

Меня знобить стало, я даже горилку зажечь не смогла. Доползла до кровати. Так и легла в шубе и валенках.



СОЛДАТСКАЯ КАША

Дом наш опустел: кто от голода умер, кого эвакуировали. Я одна из всех жильцов осталась. Тишина. Слышу, кто-то бежит.

-  Муська, ты что не закрылась? - это тетя Таня.

-  Не могу...

-  Боже мой! Боже мой! Ты у нас заболела... Мусенька, вставай, родимая, к нам пойдешь, нельзя тебе тут одной... Поддерживает меня, у меня ноги совсем не идут, хорошо, их дом недалеко. Да живут-то они на шестом этаже! За перила цепляюсь, тетя Таня меня поддерживает, кое-как доплелась до их коммуналки. Коридор длинный, 20 комнаток-каморок да кухня общая большущая. В одной каморке они и жили. Дядя мой, я его Александром Ивановичем навеличивала, в командировку на Ладогу собирался. Он до войны моряком служил. На фронт его не взяли - нога у него поранена, он хромал. Тетя Таня говорит ему:

-  Саша, давай сюда Мусеньку положим, занавесочку повесим.

Он кивает в ответ, советует: «Врача бы еще позвать».

У тети была хорошая знакомая докторша. Она осмотрела меня, к тете обраща­ется: «Татьяна Ильинична, дистрофия у вашей девочки. И цинга началась. Лечить будете так-то...». Хвойный настой мне по блату достали. От сухариков я отказы­валась. Спрячу их под подушку: «Потом, - говорю, - съем». Подружка Рая ко мне в гости придет. «Муся, как себя чувствуешь?», - сядет возле меня. А я ей шепчу: «Забирай сухарики». Она: «Мусенька, что же ты мне их отдаешь? Ты же не выжи­вешь...». «Я не хочу есть. Бери! Я водичку пила».

Лежала я как покойник, попытаюсь с постели встать, да как грохнусь на пол. До туалета через весь длиннющий коридор не было сил идти, мне тетя Таня меди­цинскую утку принесла. Однажды слышу, она сквозь слезы тихо говорит: «Саша, Муську нам не выходить...». Любила она меня очень.

И вот как-то Александр Иванович уехал в командировку. Немцы разбомбили по­езд. А когда дядя ездил в командировку, то брал с собой вещи, ну, что осталось от матери: пальто, тулуп, одежду какую - выменивал их на продукты. Муки иногда удавалось достать. На этот раз дядя вернулся с котелком каши. Ему, как военному, дали хорошую, настоящую кашу и еще большую котлету. Я проснулась от вкусного запаха. Так есть захотела! Пытаюсь позвать тетю Таню, а вместо крика вырывает­ся едва слышный шепот. Я тогда по кровати постучала.

Тетя Таня подбежала: «Что?»

«Александр Иванович вкусное привез. Дайте мне!», - шепчу.

«Нельзя ей, заварот кишок будет. Угробим Мусю», - предупреждает Александр Иванович.

Тетя Таня: «Пусть она хоть понюхает», и котелок с кашей мне подносит.

Я беру ложку и есть, есть эту кашу! Она была гороховая, я и сейчас гороховую кашу люблю. Котлета не помню из чего была.

«Муська! - она выхватила у меня котелок. - Тебе плохо будет! Нельзя много!»

Я легла на спину, вытянула руки по швам и крепко уснула. А до этого я вообще уснуть не могла. И тут больше суток проспала. Чувствую, что-то тяжелое у меня на груди. А это тетя Таня голову положила, слушает, дышу ли я.

«Саш, наша Муська не встает, уж больше суток прошло...», - я через сон слышу ее голос. Александр Иванович с ночной смены вернулся, подошел ко мне, тоже на­клонился: «Дышит! Жива! Буди ее!»

Тетя Таня меня трясти: «Просыпайся!»

Я глаза открываю: «Что ты?»

Она мне эту утку принесла. Я встаю: «Сама пойду!»

«Опять упадешь!», - не верит...

«Я себя хорошо чувствую, - говорю и тут, как нарочно, пошатнулась, но ничего, устояла. Рая пришла, спрашивает: «Как Мусенька?»

Я стою на своих ногах.

Она обрадовалась: «Значит, тебя Александр Иванович кашей спас!».

Ох, и насмотрелся, натерпелся он в войну. Его как военного направят на Ладогу, там нам машины с продовольствием везут. А немец-зараза как увидит, бомбить начинает. Машины под воду и уйдут...



«СТРАШНО ВСЕ ВСПОМИНАТЬ...»

Вот шли мы с тетей Таней по Невскому проспекту. Морозище. Человек упадет, что-то говорит, подняться у него от голода нет сил. Я - к нему... Тетя Таня сердо­больная была, но останавливает меня: «Мусенька, пойми, не помочь нам ему. Ты упадешь, не встанешь, тут рядом с ним умрешь...».

Из шестиэтажного дома на нашей улице Тельмана все от голода умерли. Нас, школьников, направляли трупы детей из домов вытаскивать. Взрослые взрослых мертвяков выносили. В простыни людей заворачивали. Нагрузим полную маши­ну, и она увозит умерших на кладбище. Там их как бревна выгрузят, за следующи­ми машина уходит. Горы из людей... Ужас! Солдаты-дистрофики потом братскую могилу рыли.

Некоторые от голода сами не понимали, что творили. Пошла я посмотреть, ра­ботает ли баня. Захожу в прачечную - там под навесом лежит раздетая женщина. Я смотрю - у нее бедра обрезанные. Я бежать, тряслась от страха. После войны судили женщин, они ели своих малолетних детей. Это было! Я своими глазами ту несчастную видела...

_Елена_ДУБОВСКАЯ_






Клава-трактористка



ВСЮ ВОЙНУ ДЕВУШКА БЫЛА МЕХАНИЗАТОРОМ.








_Клавдия_Басова_



ДО НОЧИ В ПОЛЕ

Она заменила ушедших на фронт мужчин, сев совсем юной за руль трактора. Всю войну пахала землю и уби­рала хлеб. Неутомимая, с беспокойным характером и до­брой душой, она всегда верила в свой народ, любила род­ную деревню.

Клавдия Лукьяновна не идеализирует свое довоенное детство. Все было: голод и благополучие, радости и горести. И небо синее синего. И душистое, перехватывающее дыхание разнотравье на поле, где у каждого цветка слад­кая, пахнущая медом сердцевина. И лица людей не такие, как теперешние, — моложе, чище, светлее. Будто они го­ворили: мы самые счастливые!

Помнит себя маленькой. Семья была репрессирована и разбросана по всей области. Клаву напрямую репрессии не коснулись: дозволили остаться на родине. В родной де­ревне трудилась с утра до ночи. А сестер выслали на се­вер, на югорскую землю. Одна из них, Татьяна, посовето­вала Клаве, окончившей семь классов Агаракской школы, добывать справки и ехать учиться. Клава собрала бумаги и поступила на курсы трактористов в Северо-Плетнево. Учились по конспектам. Осваивали сложные технические чертежи. Курсы сорок первого года! Помнит худенькие фигурки девушек, одетых простенько, кто во что, огру­бевшими пальцами перелистывающих страницы тетрадок. Лучше всех, ко­нечно, запомнила преподавателя Иванова Ивана Ивановича: для нее в то вре­мя самого грамотного человека на свете, самого умного, которому каждый трактор и любая техника вообще были подвластны. Клава выучила назубок программу тракторных курсов, сдала экзамены.

— Никогда не забуду, как впервые подошла к плугу, — вспоминает Клавдия Лукьяновна. — Настала весна, и мне дали трактор. Устроили пробную вспаш­ку.

Деревенские всей артелью вышли смотреть, как девчонка поведет трак­тор. А она, признается, ни слова не помнила из конспектов. От волнения все вылетело из головы. А боевая была, не спасовала. Трактор яростно зарычал и тронулся с места, два широких лемеха глубоко нырнули в землю.

Так Клавдия Лукьяновна стала лучшей трактористкой в колхозе. Хотя что значит лучшей? Трактористов было раз, два и обчелся. За ее работой следи­ла, подсказывала, подсобляла женщина постарше, тоже Клавдия, солдатка, уже получившая похоронку на мужа. Уверенная, спокойная, она всегда давала дельные советы, была человечной и снисходительной к молодым. Бывало, ве­дет Клава сев, а в прицепщиках у нее молоденький Коля Батурин, одиннад­цатилетний парнишка. Поют песни — мотора не слышно: «Ой, туманы мои, растуманы...». На усталость не обращают внимания.

До темна, до глубокой ночи в поле. В сумерках впереди трактора отправ­ляли кого-нибудь из девчонок с фонарем. Иначе насеешь как попало. Ветром и землей все глаза захлещет. Фонарщик все ускоряет шаг и даже пускается бе­гом, стараясь не сдерживать ход работ. Напарники у Клавдии были отменные.

Худенькое платьишко, обутки на ногах — обувь для зимы и для лета, бла­го шил отец, он был непризывного возраста. В дождь и слякоть. Вспашка, сев пшеницы, ржи, овса. В уборочную с прицепной жаткой снова в поле до самого снега. А после страды — на ток. На обмолот снопов. Только в конце декабря гонит трактор на ремонт в МТС.

Люди работали с невероятным подъемом. Мужественно сносили голод, мороз, слякоть. Стол был скуден, даже в праздники. На долю селян выпало не меньше испытаний, чем тем, кому пришлось надеть солдатские шинели.

Труд передовой трактористки не раз был отмечен премиями. Их давала МТС. А колхоз за работу отоваривал хлебом. Память запечатлела светлые мо­менты военных дней.

—  Однова на сушилках испакостили зерно, прижарили. Бригадир предло­жил: «Будете брать — берите». Как мы все были радехоньки: нам не до ка­лачей, а на лепешки-то и это хорошо будет. Не брезговали и картофельными очистками, а тут столько хлеба!

Это было тогда большой радостью. А как-то, ближе к концу войны, Клавдию Лукьяновну вместе с андреевской трактористкой Раисой Александровной Чемакиной пригласили на кустовое совещание в Юргу. Отметили за ударный труд, умелое владение техникой. Дали в качестве вознаграждения шаль и два платья. Клава, наученная войной, не нарядилась в обновки назавтра, хоть очень хотелось пофорсить в новье. В сундук бережливо сложила платьица — до победных времен.

А уж день Победы Клавдия Лукьяновна запомнила до малейшей подробно­сти: как его забудешь! С ночи работали в поле. Без остановки. Перекусывали, заправлялись — все на ходу, на бегу. В деревне знали все: наши на подступах к Берлину. Это воодушевляло как ничто другое. Издалека еще увидели агро­нома.

—  Девчонки, пляшите.

Клава осталась за рулем. А подруга Шура задорно отбила дробь.

—  Война кончилась, — радостно сообщил агроном. В совете по радио вся деревня слушала. Конец фашистам.

Девчонки выбежали на межу между Агараком и Верхречками и давай пля­сать, плакать, обниматься. За такую долгожданную весть готовы были агро­нома на руках до деревни нести. А он сказал виновато.

—  Праздник праздником, бабоньки, а работать надо. Вы уж простите.

Клавдия вернулась к трактору и пропахала до глубокой ночи. Отец потом

выговаривал:

—  Всем праздник, а тебе нет.

—  Весна не ждет, папка, — ответила она. Смыла водой из кадушки копоть и грязь и уснула, не поев. А утром — снова в поле.

_Татьяна_УСОЛЬЦЕВА_






_Бравый_солдат_Шишкин_и_его_Федосья_



_Недавно_фронтовик_и_его_любимая_половина_справили_бриллиантовую_свадьбу._








 _Дружная_семья_Шишкиных_



Их можно увидеть в теплый лет­ний вечер или осенним прозрачным утром, идущих рядом, под руку, раз­говаривающих тихо о чем-то о своем, здоровающихся с встречными про­хожими... Обычная пожилая пара, ка­ких много в городе Тобольске, только обычность эта обманчива, потому что эта пара особенная — бриллианто­вая!

В июне 2009 года прекрасная чета Шишкиных справляла свою брилли­антовую свадьбу.

60 лет вместе в любви, взаимопо­нимании, верности. Федосья Алек­сеевна и Александр Петрович Шиш­кины могут быть хрестоматийным примером образцово-показательной семьи. Только они не книжные герои, а живые люди, которые прожили долгую, не всегда раскрашенную праздника­ми жизнь; прошли войну — у каждого она была своя. Но хотя ветеран Великой Отечественной Александр Петрович и говорит, что нет войн хороших или пло­хих — война это всегда зло, только самая страшная и кровопролитная война стала их общей судьбой, вернее — началом их с Федосьей Алексеевной общей судьбы и большой светлой любви.

Они — коренные тоболяки. Родились и росли в одном городе, но жизнен­ные пути Федосьи и Александра до поры до времени не пересекались. Жизнь выдерживала одной ей понятные сроки, как будто говоря: еще не время, еще не срок. Он и она росли, учились, дружили со сверстниками, бегали на берег Иртыша, строили планы, мечтали. Федосья поступила в техникум, Саша тоже учился. И вдруг: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!».

Саша пошел на фронт не сразу, он был еще 16-летним парнем, когда все на­чалось. Его призвали в 43 году и, обучив как следует на курсах молодого бой­ца, отправили воевать на Белорусский фронт.

Страшно ли было не нюхавшему пороха солдату? Наверное, страшно, но только не в бою, а уже после, когда все всплывает до боли четко, и стано­вится ясно, что был на волосок от смерти. Но помогал сибирский юмор и сме­калка — пуля она ведь дура только тогда, когда летит без шума, а когда со сви­стом — можно и увернуться.

А наш герой, именно герой, потому как награжден за отвагу в боях орде­нами Красного Знамени и Великой Отечественной войны и медалями тоже, не хвалится ими. И ранен был, но строй не покинул.

Вот краткая выдержка из архивного документа: «Награжден орденом Крас­ной Звезды стрелок комендантской роты 36 стрелкового корпуса Александр

Петрович Шишкин, который остался в строю после ранения и продолжал выполнять приказы командиров. По­сле боя строй не покинул».








_Конец_войне._Сержант_Шишкин_(слева)_с_фронтовым_товарищем_А.Беляевым_



Это было 8 января 1944 года. Нем­цы обстреляли из орудий передний край обороны учебной роты шта­ба корпуса. Снег смешался с землей. Сашу отбросило взрывной волной, на какое-то время он потерял созна­ние. Когда пришел в себя, понял, что ранен в правое плечо. Его осмотре­ла медсестра, сказала — осколочное ранение, нужно срочно в госпиталь. Но какой тут госпиталь — бой идет. Перевязку сделали — и ладно...

А потом рядовой Шишкин шагал по чужой земле, прошел по Европе. Видел сильные разрушения и в то же время удивлялся четкому немецкому порядку, который не могла сломать даже такая страшная война. В каждой стране был свой уклад жизни, кое-где напоминаю­щий и наш. В Венгрии ему говорили, что похож он на мадьяра, предлагали остаться...

Ну, а что же Федосья? Она почти в самом начале войны попала на далекий и холодный Север. Окончив в 1942 г. техникум, работала бухгалтером на Яма­ле, на рыбзаводе. Профессия вовсе не военная, но трудиться молодой девчонке приходилось и день и ночь, особенно во время путины. Домой вернулась толь­ко после Победы...

Отец Саши Шишкина, герой гражданской войны, провожая сына на фронт, сказал то ли в шутку, то ли всерьез:

— Подержись, Сашка, за припечек — вернешься с войны живой.

И эта простая народная примета, подсказанная родителем (отец не до­жил до Победы), почему-то запомнилась. Ранения были, и очень серьезные, но та самая пуля-дура пролетела мимо нашего бойца, и он вернулся на родной берег Иртыша. Не сразу, конечно, отпустили солдата. Сначала в 1946 году — на побывку, а в 1949 году еще на одну — служить после войны обстрелянным, опытным военным приходилось дольше, обучая желторотых пацанов боево­му ремеслу. И Шишкин служил! Всю войну прошел рядовым, а в послевоенные годы аж до сержанта дослужился.

Итак, 1949 год, Тобольск, еще один отпуск — побывка. Голодные послевоен­ные годы, бедность, нехватка самого необходимого. Но молодежь гуляет себе вечерком на пристани у переправы, песни поет, на гармошке играет, танцы танцует. Он идет с одной стороны, а она — с другой. Взгляды встречаются...

Так все и началось. Уезжал служить дальше и уже знал — только она! А она ждала. Ждала их первого ребенка. Родилась дочка. Так что мобилизовался Саша Шишкин уже отцом. А где первый ребенок, там и второй и третий и... пятый.

_Елена_СЛИНКИНА_






Суровый хлеб тыла



МАРИЕ ГРИГОРЬЕВНЕ ГЛАЗЫРИНОЙ В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ БЫЛО ОДИННАДЦАТЬ, НО РАБОТАЛА ОНА ЗА ВЗРОСЛОГО.








_Мария_Глазырина_



КОГДА РУКИ ИЗРЕЗАНЫ В КРОВЬ

Мария Григорьевна Глазырина родилась в глухом таежном уголке. До села Ашлык Вагайского района и сегодня добраться непросто, а уж в тридцатые годы и подавно.

Когда началась война, девчонке было всего одиннадцать лет. Она хорошо помнит, как отец Григорий Иосифович Ананьин уходил на фронт. Собрал котомку, обнял жену, детей и... шагнул за порог. Маша многого еще тогда не понимала, но слезы мате­ри, смущенная, будто виноватая улыбка отца и страшное слово «война» на всю жизнь остались зарубками в ее памяти. Через некоторое время и сестра ее старшая отправилась в военкомат проситься на фронт. Несовершеннолетней была по возрасту, так пришлось приписать себе парочку лишних лет.

— Ой, какую кашу заварили с этой проклятой войной, — тя­жело вздыхает Мария Григорьевна, — как воевать-то приходи­лось: одна винтовка на двоих!

А потом начались долгие трудовые будни. Ясное дело, в селе не осталось практически ни одного мужика, потому вся тя­жесть сельскохозяйственного труда пала на плечи женщин и ребятишек. Кроме хлеба и овощей сибирские хозяйства тогда еще занимались и выращиванием льна. Хлеб убирали серпами. Вместо техники — только лошади, и те не лучшие, в смысле своего физического состояния. Более крепких лошадей также забрали на фронт. Самое ужасное было, когда во время сбора урожаев на долгие недели заряжались дожди. Если женские жилы и нервы, привычные к любым тяготам, еще и были способны выдерживать подобные перегрузки, то детские нередко срывались. Школу в эту пору многим ребятишкам пришлось оставить. Мария должна была в шестой класс идти, но мать сказала: «Я вас одна не потяну». Да и тем, кто продолжал обучаться грамоте, при­ходилось писать гвоздиком вместо ручки, и макали эти гвоздики в раствор из сажи или свеклы.

Спрашиваю Марию Григорьевну, если прикрыть на мгновенье глаза, что в первую очередь всплывает в памяти из тех суровых военных лет.

—  А труд, миленький мой, и вспоминается. В первый самый раз приезжает брига­дир к нашему двору и кричит матери: «Дай, Ксения, Маруську свою — хлеб надо уби­рать». Ну и пошла я хлеб убирать. А толком-то не умею. Надо было по четыре снопика связывать и пятым сверху прикрывать на случай, если дождь, чтобы хлеб не намок. Руки вмиг в кровь изрезались, сил никаких нет, а мама успокаивает: «Ничего, дочень­ка, лошадки будут отдыхать, ты тогда и управишься вовремя». К концу дня стали под­водить итог сделанной работе, а кто-то из взрослых и говорит про меня: «Маруську можно не брать в расчет, все равно как следует с работой не справляется». От обиды слезы давай меня душить. А когда пересчитали — оказалось, я больше всех норму вы­полнила. И давай тогда еще пуще прежнего реветь: и от обиды, и от боли, которая — от следов кровавых на руках, и от радости, что работы больше всех сделала.

—  И как же это вам с изрезанными-то руками на другой день работалось?

—  А так и работалось, миленький. Домой пришли, мама и говорит: «Доченька, по­мочись в шаешку _(из_бересты_делали_специальные_емкости_вроде_тазиков._ — _Авт.)_и руки-то там подержи». Я так и сделала, мазей-то никаких тогда не было. К утру руки и отмякли, и я снова была готова снопы вязать.



УГОЛЕК НАДЕЖДЫ

Был еще случай, когда руки Марии и слезы ее переплелись в едином девичьем горе. Спички на селе были огромной редкостью. В холодную пору, если огня не уда­лось сберечь до утра, выглядывали, у кого дымится труба, к тому и шли с тем, чтобы разжиться тлеющими угольками. И вот однажды Мария спешила с этими угольками от соседей домой. Уже у себя во дворе споткнулась и все рассыпала. Мало того, что угли не сберегла, она еще и угодила прямо в них ладошками. Кажется, до сих пор ощущает ту нестерпимую боль, полученную не только от раскаленных углей, но и от осознания, что лишила родных своих тепла.

Помнится, как из мочала сплетали мешки, которые затем наполняли овощами и отправляли на фронт. Овощи при этом специально готовили: в овощехранилище соорудили сушилку, картофель, морковь и свеклу нарезали мелкими кусочками, ошпаривали кипятком и после этого только приступали к их просушке. При этом сами не смели хотя бы горсть сушеных овощей домой принести. С одной стороны мать на всю жизнь вбила Марии, как и другим своим детям мысль: «Не воруйте и никогда никуда не лезьте!» С другой же стороны бригадир всегда пугал ребяти­шек тюрьмой. Складывал пальцы в форме решетки, прикладывал их к глазу и гово­рил: «Если утащите хоть один колосок, загремите на всю жизнь на Дальний Восток». Жили впроголодь. За зиму копили картофельные очистки с глазками с тем, чтобы выращивать из них новый урожай картошки. Что на своем огородике удавалось взрастить, тем и пробавлялись.

—  Рвали в полях медуньки, борщевик — на этих травах и жили. Бегали в лес, маль­чишки залазили на елки — рвали свежие наросты и затем варили из них крупянку. Рыбсовхоз у нас еще был, рыбу солили тоже для фронта, а воду соленую нам отдавали, суп из травы чтобы солить. Также молоко от своих коров сдавали, а назад получали об­рат. А коровенки тоже бедные: и пахать на них приходилось, и зимой за каждым клоч­ком сена для них гонялись, если ненароком упал где при перевозке колхозных стогов.

Горько все это вспоминать старой женщине. На глаза невольно наворачиваются слезы. Сколько грибов, ягод пришлось в лесу перебрать. Сушили шиповник, боя­рышник и в качестве лекарств также отправляли на передовую.

Помнит также Мария Григорьевна, как однажды ходили на разгрузку барж с со­лью. Несколько десятков километров плелись, где на лошадях, где пешком. Каза­лось, никогда не кончится эта дорога, которую по аналогии можно назвать «Доро­гой жизни». Без соли совсем нельзя было прожить. И девчонки таскали по тонкому и скользкому трапу кули с этим продуктом, который по вкусу так напоминает слезы.

Тяжелей всего вспоминаются те дни, когда на село приходили похоронки. Многие женщины были не в силах перенести такое горе и накладывали на себя руки.

Но, несмотря на все тяготы войны, жизнь все же брала свое. Эти тяготы не могли сдерживать энергичные порывы молодости. Где-то и гармошка находилась, и куда только усталость в такие минуты девалась. На танцы бегали в здание церкви. На­ряжаться особо не во что было, но мать Марии Ксения Васильевна умудрялась само­тканые одеяния в дубовой коре так запаривать, что они приобретали особую при­влекательность.

—  Маме люди всегда говорили: «У тебя, Ксения, девчонка краше всех». А у меня еще и щеки к тому же красные были. От паренок свекольных. Это, пожалуй, самая любимая еда была. Вкус их и до последних дней своих буду помнить.

_Сергей_Ханин_






Егора брали на войну три раза



И ТРИ РАЗА ВОЗВРАЩАЛИ В РОДНОЕ СЕЛО.








_Егор_Давыдо­вич_Антонов_награжден_медалью_«За_освоение_целин­ных_земель»_в_1957_году,_двумя_медаля­ми_«За_трудо­вую_доблесть»_и_медалью_«За_доблестный_труд_в_Великой_Отечествен­ной_войне_1941-1945_гг.»._



МНОГОДЕТНЫЙ ОТЕЦ

В третий раз Егора Давыдовича Антонова забрали на войну точно так же, как в первый и во второй.

В колхозе закончилась уборка, встал на прикол его тог­да еще несамоходный комбайн «Сталинец» (самоходные появятся после войны, в 1951-м году, и именно на них Егор Давыдович допашется до звания «Ветеран труда»).

В армию 22-летнего Егора Давыдова забирали еще по осени 1932 года, но тогда после медицинского обсле­дования и краткосрочных курсов признали годным разве что к нестроевой службе — врачам не понравился его пло­хо видевший после травмы правый глаз.

С 32-го по 43-й успел маленький, щупленький мужичок не только стать ценным работником сельского хозяйства, которого никак не хотело отпускать начальство, но и от­цом большого семейства — у него уже было четверо де­тей: тринадцатилетний Ваня, одиннадцатилетняя Лена, девятилетний Миша и пятилетняя Галя.

Стояла пакостная погода начала зимы, супруга Евдокия Ефимовна уже привычно провожала мужа на войну.

—  Может, опять отпустят?

—  Да как так — отпустят? — возмущался Егор Давы­дович. — Все мои друзья воюют! И Савка Смагин, и Оська Денисов, и Сашка Матвеев! Все в пехоте, все страну защи­щают, один я тут — с бабами, с коровами.

—  Ты же ценный специалист, на тебя бронь, — плакала жена.

—  Ты у меня помощником уже сколько лет на комбайне? И одни управитесь! А пока к матери обратно перебирайся.

Это у семьи уже стало традицией: когда отца забирали на фронт, семья со­бирала пожитки в своем доме в селе Пятково Упоровского района, где была машинно-тракторная станция, и перебиралась к бабушке в село Манай. Так и на этот раз: дождались, пока подвода с призывниками скроется из виду, пока отзвучит за поворотом любимая песня отца «Скакал казак через доли­ну» и пошли собирать вещи, выгонять на первый снег хромую корову Маньку, вязать веревку на шею уже крупному поросенку, грузить вещи на телегу, взятую в сельсовете на день. Тяжело большой семье в деревне без мужской руки!

—  Мама, а нам этой зимой Савиха никого не принесет? — почему-то спросила Ленка, и Ваня над ней долго смеялся. Савихой звали местную бабку-повитуху, к которой мать уходила рожать детей. Хорошо было деревенским малышам объяснять, откуда дети берутся: пошла мамка к Савихе да и принесла братика или сестричку. Так и говорили: «Савиха навязала!» Вот ведь какие опасения той зимой были: чтобы еще проблем не добавилось.

К слову сказать, самого младшего братика, Сашку, на голову старшим на­вязала вовсе не Савиха, а районная больница, но только через три года после войны. И то, может, не было бы Сашки, но у матери астма началась, и старенький доктор ей сказал, что в ее возрасте ребенка родить — первое средство для оздоровления организма!



УБЕЖДЕННЫЙ КОММУНИСТ

Семья сгружала маслобойку, ткацкий станок, ведра, корыта, детские оде­жонки... А Егор Давыдович в это время уже представлял, как приедет на фронт, как постарается разыскать своих земляков, как будет бить фашистов. Много раз он представлял себе это, слушая радио. Много раз мечтал об этом с того самого первого раза, как его и друзей забрали на фронт еще после окончания уборочной в 1941 году и отправили в учебный лагерь под Омском. Учили три месяца, уже и срок отправки был известен — и вот на медкомиссии перед от­правкой доктора его забраковали! И все к одному сошлось: и плохо видящий глаз, и так некстати присланная председателем колхоза бумага с просьбой оставить его по возможности как особо ценного специалиста по сельскому хо­зяйству, который и пахать, и сеять умеет, и все марки тракторов-комбайнов перебрать может, и новичков хорошо учит, и работает, как зверь. Колхоз его неоднократно посылал на прорыв в соседние хозяйства, когда там не справля­лись с той же уборочной, и хлеб начинал осыпаться из спелого колоса...

Так и вышло: щупленький, плохо видящий Егор Антонов оказался в тот год стране нужнее в своем родном Верхне-Манайском сельсовете, а вовсе даже не на передовой. Хоть плачь, хоть обижайся, хотя иной бы и радовался, что жив остался.

С другой стороны, он сколько раз мог помереть с самого детства. Оно у Его­ра Давыдовича было трудным. Родился в 1909 году в деревне Тополевка в бед­ной семье, где росло еще шестеро ребятишек: Костя, Тамара, Василиса, Ефим, Анисья и Ленка. Два класса всего смог закончить в школе, а в десять лет по­шел работать в соседнюю деревню Читовку, пас коней, убирал за коровами. Платили немного, главное — кормили и одевали, но и сам Егор и его родители и этому были рады. Сколько раз тогда и с коня падал, и от коровьих копыт уво­рачивался — всякое бывало, а ведь выжил.

Может, по той великой бедности так легко и коммунистом стал.

С молодой женой так и делили свои «святые углы»: в кухне, где бабий кут у Дуни икона висела, а в горнице — большой портрет Ленина.

С Дуней не поспоришь. Хоть и взял ее шестнадцатилетней девчонкой, а она еще на сватовстве заявила, что не хочет замуж. Тетка тогда вышла, выговор ей устроила:

— Это что значит — «замуж не пойду»? Куда ты денешься? Пойдешь, как миленькая!

И пошла, хоть и была и выше, и статнее мужа. Поженились в 1929 году, пря­мо на 7 ноября, как и положено коммунисту. Сжились, свыклись, помогали друг другу. Жена его приучила к домовитости, показала, что и большая семья может быть зажиточной, если хозяйство правильно вести.

А он ей про трактора-комбайны все песни пел: и про самый первый свой комбайн «РСМ-8», и про «Коммунар», и про «Сталинец».

Емуртлинская МТС для них обоих третьим домом была — после того дома, что в Пятково, и бабкиного дома в Манае, куда Евдокия с детьми уже так при­вычно уезжала сегодня в третий раз.

А ведь привык уже даже: вернется со сборного пункта в свой пустой дом, поздоровается с портретом Ленина на стенке, потрогает остывшую печь, за­глянет — нет ли чего пожевать с дороги? Непременно найдется где-то при­прятанный Дуней мешок сухарей, да так, чтобы мыши не нашли. И бегом за семьей в Манай, за двенадцать километров. Когда за будущей женой еще только ухаживал, часто так бегать приходилось. И попробуй только опоздай к восьми утра на работу: не пустят, прогул поставят, а это ой как страш­но было. Да еще и коммунисту.








_В_семейном_кругу_



Мог тогда погибнуть, на той дороге? Да запросто. Сколько тогда волков глазами сверкало, какие порой мо­розы стояли. А молодому все ничего, будущая теща все шутила, что бешеной собаке семь верст — не крюк.



НЕЗАМЕНИМЫЙ СПЕЦИАЛИСТ

И вот готов был Егор Давыдович на фронт попасть с са­мого первого дня, прямо всей душой рвался — а не по­лучалось. И самое-то что обидное — все выходило. Что и теща, и председатель колхоза правы были. Она говори­ла: «Ты Богу тут нужнее», а он — «Где родился, там и при­годился!» Потому что в колхозе без него и посевная бы не так шла, и трактора бы неизвестно кто чинил.

Остались в деревне одни дети да женщины, к 43 году уже сын его Ванька вовсю по полям на тракторе рассе­кал, а Ленка помогала зерно таскать, и другие дети с МТС не вылезали. Хлеб нужен был и тылу, и фронту.

Долгая была дорога от Пятково до Упорово в ту зиму.

Но прибыли, наконец, на сборный пункт. Попрыгали по снежку, разминая ноги.

Поздоровались с другими призывниками: и молодежь подросла, и такие же специалисты после уборочной отпущенными оказались, и те, кто раньше медкомиссии по здоровью не нравился. Все же 43-й год был, тяжелый для всей страны.

—  Давыдов, опять ты? — вышел на крыльцо немолодой военком. — У тебя же бронь.

—  Так вроде берут.

—  Не проси — не возьмем. Я помню — у тебя правый глаз почти не видит, и на тебя весь колхоз как на редкого специалиста молится.

_—_Вся_страна_воюет!_—_возмутился_уже_привычно_Егор_Давыдович._—_А_я_опять_в_тылу_отсиживаться_буду?_

—  Ты это брось. Повестку тебе ошибочно выписали, больше такого не по­вторится. А что касается войны — так ведь она у каждого своя. Главное, чтобы мы все вместе победили, правильно?

Заночевать на сборном пункте Антонову все же пришлось — обратно путь неблизкий. Так что семья его пожитки и скотину наутро грузила на бабушки­ном дворе уже в шестой раз за войну. И неважно, что два переезда равны одно­му пожару — важно, что отец вернулся из райцентра. Не с фронта вернулся — на фронт. На свой фронт.

_Елена_МАЙСЮК_






Главный персонаж - правда











_День_военно-морского_флота. Август,_1945_г._



_Судьба_Валентина_Павловича_Городилова_похожа_на_судьбы_многих_людей_довоенного_поколения._Он_родился_в_небольшой      удмуртской_деревеньке_22_апреля_1925_года._В_начале_1939_года_переехали_с_мамой_в_Тюмень,_где_мальчик_учился_в_школе_№_25._После_седьмого_класса_поступил_в_Ишимское_ФЗУ_(фабрично-заводское_училище)._

_В_1941_году_был_мобилизован_в_милицию._В_1942_году_при­зван_на_фронт._После_окончания_войны_служил_в_Финляндии._В_1948_году_был_демобилизован._В_1950_году_женился._

_Потом_была_учеба_в_Свердловском_юридическом_инсти­туте,_работа_народным_судьей_в_Орловской_области,_председа­телем_постройкома_треста_«Тюменъгорстрой»._

_Незадолго_до_смерти_он_написал_короткие_воспоминания_о_войне,_где_главным_персонажем_стала_Правда._

_Вдова_Валентина_Павловича,_Валентина_Павловна_Городилова,_распечатала_воспоминания_мужа_о_войне,_сброшюрова­ла_их_в_книги_и_раздала_родственникам._

_С_разрешения_дочери_Валентина_Павловича_и_Валентины_Павловны_Тамары_Валентиновны_Гунбиной_мы_публикуем_не­сколько_отрывков._



РУКОПАШНАЯ

_Убегая_от_немцев,_мы_перемахнули_свои_окопы_и_остановились_только_тогда,_когда_не_стало_сил._



— Первых выстрелов я не слышал. Только ощутил около себя щелчки и по­нял, что летят пули. Сильный удар в автомат и боль в обеих кистях привели меня в чувство. Разрывная пуля разломила оружие в шейке приклада. Справа кто-то лежал. Даже не выяснив, кто это, жив он или мертв, схватил валяющий­ся рядом ручной пулемет и стал догонять цепь. Страх прошел, и ориентиро­ваться стало легче, а двигаться тяжелее.

Несмотря на морозец, пот заливал глаза. Впереди зловеще темнел кустар­ник, и на его фоне беспрерывно мелькали вспышки выстрелов, гулко сту­чал пулемет. Несколько трассирующих очередей прошли выше моей головы, а одна предупредительно уткнулась под ноги. Взрыв гранаты отбросил меня в сторону. Я свалился в окоп. Упал удачно — ушибов не чувствовал и рядом не было немца. Около проволочного заграждения затрещали автоматы, бухну­ло несколько гранат. Больше всего боялся отстать. Рядом с другими казалось легче и безопаснее. Вскарабкаться наверх не могу, окоп выше моего роста. На­конец догадался положить пулемет поперек окопа и выжался, как на турнике. Лежу на бруствере и не могу понять, где наши. Стрельба и взрывы кругом. Сквозь них прорываются резкие немецкие выкрики и голоса своих: кто-то по-русски орет на бога и мать, где-то рядом раздалось пронзительное «Мама!».

Справа вижу фигуры. Там должны быть свои, но слышится немецкая речь. Бежать? Куда? Вспыхнула ракета. Прямо на меня мчится здоровенный, как мне показалось, рыжий немец. Его лицо исказилось от напряжения. Округлен­ные выпуклые глаза не видят ничего, кроме меня. Все это и балахон из тряпок на голове вместо шапки делают его в моих глазах несокрушимым чудовищем. Дальнейшее происходит инстинктивно. Я нажал гашетку — пулемет молчит. Руки с пулеметом сами потянулись навстречу направленному мне в живот штыку. Немец не понял, что мой пулемет для него безвреден, и применил общеизвестный прием. Штык лязгнул по металлу пулемета и отклонился влево. Сейчас последует удар прикладом голову. Пальцы ног приподняли мое тело, и приклад, пройдя ниже головы, ударил в грудь, сбив меня с ног. Лежа на спине, я видел быстро двигающийся к моей груди штык. Инстинкт продол­жал действовать. Делаю резкий бросок набок с толчком назад, и штык, задев одежду, воткнулся в землю, минуя цель. Но что это? Немец мертвый лежит на моих ногах, а рядом — недвижимый Петро. Так вот кто спас меня.

Я быстро вскочил и нагнулся над товарищем. Кровь каким-то пульсирую­щим клокотаньем вырывалась из его горла, открытые глаза ничего вокруг не видели. Уже из автомата Петра я пустил в сторону набегающего врага длинную очередь и, сколько было сил, помчался в сторону наших окопов. Но оказался не там, где мы проходили в атаке. Впереди — неповрежденное проволочное заграждение и нет в нем проходов. Я шлепнулся в снег. Вокруг стрельба, только за проволокой не видно вспышек. В голове бьется мысль в поисках выхода. Мимо меня пробежала группа наших. Они сгрудились око­ло заграждения и, не найдя прохода, заработали прикладами по проволоке. Я было поднялся, чтобы помочь, но вспыхнувшая ракета заставила прижаться к земле. Пока она горела, немецкий пулеметчик прицелился, и очереди ста­ли точными. Несколько человек осталось на проволоке, остальные, оборвав маскхалаты, перебрались за нее и быстро скрылись в тем­ноте.










Ждать больше нельзя. Метнувшись между очередной порцией пуль к заграждению, я запрыгал по повисшим на нем телам, как по настилу, но поскользнулся и зацепил­ся за проволоку. Ватная одежда не пускала колючки к телу, но держала крепко. Защелкавшие рядом пули прибавили сил, я рванулся всем телом и, оставив половину маскхала­та на заграждении, свалился на землю. Подбегая к своим окопам, оглянулся по сторонам и, убедившись, что все бе­гут дальше, перемахнул траншею и помчался к вырисовы­вавшемуся на фоне неба лесу.

Сколько пробежал, не заметил. Рухнул в снег и притих, двигаться уже не было сил. Мое тело было разогрето так, что через несколько секунд почувствовал струйки воды тающего снега, заползавшие мне за ворот и в рукава. Я со­рвал шапку и еще глубже засунул в снег сдавленную, шу­мящую голову. Ноги гудели, сердце гулко стучало, легким не хватало воздуха, и они, судорожно хватая его, расширя­лись до предела.

Через несколько минут до моего слуха донеслись слова «За Родину! За Сталина!» Я подумал, что померещилось, но, приподняв голову, увидел в пяти шагах комбата. Он метался с пистолетом в руке и, перемешивая лозунги с матом, пытался остановить бегущих. Стрель­бы не было. Редкие немецкие ракеты освещали небо. Офицеры, вспомнив свой долг, стали помогать комбату. Они хватали солдат и, толкнув одного, устрем­лялись за другим, а упавший затихал от бессилия.

Тучи снова разошлись, и луна ярко осветила всю местность, как бы специ­ально давая возможность оглядеться и убедиться в отсутствии опасности. И действительно помогла. Люди, удостоверившись, что за ними не гонятся, быстро успокоились. Я сел и сначала бессмысленно смотрел на комбата. Го­лова медленно освобождалась от тяжкого, вызванного пережитым торможе­ния, и так же медленно возвращались силы. Рядом со мной оказался Бакарев. Он смотрел на меня так, как будто вспоминал, где со мной встречался, хотя мы не расставались. Видимо, мое лицо все еще не приняло нормальный вид. Бакарев был без шапки, в волосах — не растаявший снег. Видно было, что он тоже охлаждался в снегу, но отошел быстрее меня. Наконец, узнав меня, он радостно воскликнул и без перехода бухнул: «На тебе кровь-то своя или чужая?». Зная его способность шутить в любых ситуациях, я воспринял его вопрос за очередной подвох и молча улыбался до ушей.

—  Ты что, совсем одурел? — он протянул к моему подбородку руку, задев его снизу. Резкая боль пронзила тело. Когда и как умудрился ссадить кожу, я не заметил — до этого прикосновения боли не чувствовал. Бакарев сорвал с меня остатки маскхалата и, оторвав окровавленную часть, оставшейся стал протирать мне лицо. При этом работал и языком. Он уверял меня, что одна пуля гналась за мной, но отстала, так как скорость моего бега превышала зву­ковую.

-  Будешь чемпионом по снежному бегу без лыж, — торжественно заклю­чил он и хотел еще что-то сгородить, но к нам подошел комбат.

Я часто назначался связным от роты в батальон, и капитан знал меня. Он был еще возбужден, и пистолет угрожающе торчал в его руке. Осмотрев нас и обращаясь ко мне, комбат резко проговорил, что надо быстро занять окопы, и что я должен идти первый, а остальные пойдут за мной.

—  Ты что, ранен? — спросил он.

—  Нет, только царапина, — ответил я с бахвальством.

—  Тогда шагай, — продолжал он, — противнику невыгодно выходить из сво­их окопов, так как его фронт и так вогнут к нам, а фланги защитить нечем. Действуй смелее.

Я, забыв, что стою без шапки, придерживал одной рукой тряпку у подбород­ка, другую приложил к виску и громко, по-мальчишески выкрикнул:

—  Есть занять окоп! — и скомандовав своему единственному в наличии подчиненному в лице Бакарева, повернулся в сторону противника.

С километр пронесла нас паника боя дальше за свои окопы. Возникшая в результате неумелой его организации молодыми, не обстрелянными коман­дирами, она овладела сначала более слабыми, а затем, не встречая противо­борства, быстро распространилась среди новичков. И уже схватив за нервы большинство, понесла обезумевших через препятствия, пока не была ослабле­на отсутствием опасности и примером более сильных товарищей. Небольшая передышка восстановила часть сил, а пришедшее в себя руководство подняло настроение.

И вот мы твердо шагаем по снежному настилу, покрикиваем на лежащих в снегу. Бакарев своими насмешливыми, но не злыми сказульками подбадри­вает людей. Через минуту около меня уже собралось с десяток солдат, подни­мались и другие. Офицеры, показывая на нас, торопили отставших. На ходу разобрались повзводно. У некоторых — кое-как намотанные повязки, кто-то хромает. Постепенно разговорились, а затем понеслась мальчишеская болтов­ня. Перебивая друг друга, каждый стремится высказать свое. Ребята боялись сразу говорить о мрачном и сообщали друг другу только положительную ин­формацию. Идущий рядом со мной Мешков, разбрызгивая слюни и размахи­вая руками, рассказал, как он справился с двумя. При этом оба оказались здо­ровее его, но трусы. Кто-то, пытаясь обратить на себя внимание, заговорил почти девичьим голосом — ему тоже хотелось высказаться. Оказывается, не­мец ударил его по голове прикладом, но при падении он успел выстрелить ему в живот, а когда пришел в себя, то обнаружил, что лежит с ним в обнимку.

В общем, жизнь продолжалась. Но надолго ли? С приближением к окопам болтовню прекратили. Даже Бакарев замолчал и стал двигаться медленнее. Как бы отгоняя назойливую луну, его плечо нервно подергивалось. Впереди в лунном свете зловеще торчали остатки деревни, а там притаилась смерть.

Прошло не больше часа с начала атаки, а столько событий. Каждый из нас повидался со смертью, понятие о которой наверняка до этого не имело места в молодой голове.






Мама



ТОЛЬКО БЛАГОДАРЯ ЭТОЙ ЖЕНЩИНЕ МЫ ВЫИГРАЛИ СТРАШНУЮ ВОЙНУ.








_С_мамой_Александрой_Ивановной._Тюмень,_1946_г._



Ноябрь. Смоленские дороги через болота и низины окончательно раз­жижены непрерывными дождями и пройденными вперед войсками.

Заманчивые тропки по бокам доро­ги еще больше непроходимы, так как разминировали только проезжую часть, и несколько ребят, сунувшись с дороги, нарвались на хитро зало­женные мины. Отяжелевшие от про­шедшего солдаты шагали по липкой грязи. Набухшие обмотки притягива­ли ноги к земле, мокрая одежда ско­вывала движения.

Шли уже несколько суток: сколько еще впереди, солдату не положено знать. Привалами нас не баловали. Останавливались обычно в населен­ных пунктах, мы их прошли уже сотни, но ни одного целого. Лишь трубы печей да остатки пепелищ напоминают о существовании здесь до войны деревень. Правда, иногда откуда-то из землянок, подвалов выходят к нам женщины и де­тишки, реже — старики.

Тяжело смотреть на эти развалины домов, на рвань одежды людской. С ка­кой жадностью набрасывались ребятишки на котелки с кашей из ротной кух­ни.

Прошедшей ночью почти не спали. Пришлось помогать танкистам делать настил через речушку, а затем артиллеристам, застрявшим в торфяной поло­се. Мелкий противный дождик прекратился только к утру. От усталости при­тупилось мышление, клонило ко сну. Некоторых ребят, засыпавших на ходу, заносило в сторону, но толчок соседа возвращал их в строй. И я несколько раз ловил себя на точке засыпания. Тощий великан Кошлань, голова которого возвышалась над всей колонной, поддавался сну без отрыва от шагания чаще других. Его ходули в ботинках 45 размера нередко шлепали по лужам, обдавая брызгами товарищей. Получив очередной тумак, он моментально выпрямлял­ся и долго надоедал соседям своим нудным ворчанием.

Однажды утром, когда еще свежевыпавший снег не был смыт сменившим снегопад дождем, мы увидели около пепелища дымящийся ствол нашей рус­ской сорокапятки. Он торчал из земли, и порывы ветра развевали по сторонам дымок от этой самопальной печурки.

Объявили привал. Мечтая согреться, мы подошли к столь необычному ис­точнику тепла, но жарко стало от другого. В трех шагах от трубы на доске ле­жал мальчик лет десяти с распоротым животом. В разрыве виднелись кем-то сложенные вместе с грязью его кишки, на голове зияла глубокая рваная рана. Маленькое худое тело даже не было прикрыто. Я сдвинул кое-как сколоченную из досок крышку, прикрывавшую лаз в землянку, но тут же отпрянул в сторо­ну — в нос ударил запах вонючего варева. Подойдя снова, не сразу рассмотрел в яме людей. Несколько пар глазенок испуганно таращились на меня. Ребя­тишки сидели кучей, их рваная одежда переплелась, и я не сразу определил, сколько их. В одном углу горела таганка, дым от которой шел через пушечную трубу, в другом лежала куча палок. Опершись спиной на стену, сидела женщи­на. Она молча и настороженно смотрела на нас.

Поняв, что мы свои, четверо сразу выпорхнули наверх. Тяжело поднялась хозяйка. Она казалась старухой, но чувствовалось, что молодость ее прошла недавно. Пятый ребенок остался в яме, он молча лежал на куче соломы, и, ка­жется, мы его не интересовали.

Узнали, что в этой яме они живут уже несколько месяцев. Немцы, отступая, сожгли деревню. Женщина с пятью сиротами из разных деревень и сыном Пе­тей спряталась в кустах, и когда прошли войска, вернулась в деревню. Обо­рудовали эту картофельную яму под жилье. Кое-как притащили валявшийся еще с начала войны около дома пушечный ствол, и он стал служить им в столь необычном назначении. Петя вчера пошел копать в поле картофель и нарвал­ся на мину. Уже несколько дней она болеет, и не хватает сил похоронить сына. Болеет и самый маленький, имени которого не знает, так как нашла его около убитого деда, неизвестно откуда появившегося в этих местах. Питаются свек­лой и картофелем без хлеба и соли.

Солдаты молча слушали ее. В их глазах были удивление, испуг, жалость... Всегда что-то жевавший Говайко, а он жевал даже тогда, когда во рту ничего не было, стоял со сжатыми губами, и торчавшая изо рта травинка мелко под­рагивала. Верхняя губа и кончик длинного тонкого носа Кошлана приподня­лись и дрожали, округленные глаза застыли на мертвом теле Пети.

Ребятишки, между тем, быстро освоились. Один, лет шести, закатав рукав немецкого кителя, гладил приклад моего автомата. Девочку в старой обрезан­ной шинели привлек цветной кусок материала в руке Кучкова, который ис­пользовал его как носовой платок. Он единственный из нас сумел схватить насморк. Другая девочка, закутанная в обрывок суконного одеяла, с любопыт­ством глазела на Кошлана, который все еще не пришел в себя. Только старшая, лет двенадцати, стояла неподвижно. Ее не по возрасту серьезный взгляд пере­ходил с одного солдата на другого. Кучков первый стянул со спины вещевой мешок, вынул аккуратно сложенный сверток НЗ и, ничего не говоря, сунул его в руки женщины.

Дети насторожились, и даже старшая как-то вытянулась в нашу сторону. Отдали свертки и остальные солдаты. Свой я протянул мальчику, он быстро его схватил и хотел было шмыгнуть в сторону, но женщина успела отнять ку­лек. В руках парнишки все же остался кусочек сухаря, и он, отбежав, сунул его в рот. Беззубыми челюстями он попытался разгрызть сухарь, но это сделать ему не удавалось. Наконец сухарь переломился, и мальчик, не разжевывая, проглотил кусок.

Заплакала младшая. На мгновение показалось, что женщина не хочет кор­мить детей. Никогда не заикавшийся украинец Богайло, втянув голову, дви­нулся к ней и, заикаясь, матюгнулся по-хохлятски. Поняв нашу тревогу, хо­зяйка, торопясь и как будто передразнивая Богайло, заикаясь, проговорила: «Слопают все сразу, к вечеру опять голодные будут. Из колбаски сварю бульон и с сухарями несколько раз их накормлю». Она сунула младшей кусочек суха­ря, и та, размазав слезы по лицу, усердно принялась сосать его. Понемногу все детишки успокоились.

Мы поджидали застрявший где-то обоз, и привал затянулся. Похорони­ли Петю по-солдатски, без гроба, завернув в тряпку. Выплаканы у женщины слезы за войну, даже не осталось их на долю мертвого сына. Тяжесть жизни научила переносить без слез даже такое ужасное горе. Она сумрачно смотрела на бугорок могилы, по привычке вытерла концом платка сухие глаза и, при­крикнув на детвору, тяжело шагая, пошла к землянке. Ее уже донимали заботы о живых.

Мы расположились недалеко от землянки, кто как смог, и быстро задрема­ли. Сидеть на сырой земле в мокрой одежде было неудобно. Вода скаплива­лась в продавленном тобою углублении в земле и неприятно холодила тело. Не знаю, сколько времени я проспал, но сидеть уже было невозможно. Многие, махнув на все, лежали прямо в грязи.

Соскочив и выжав штанины, я завернул козью ножку и стал работать креса­лом. Искры были хорошие, но шнур, видимо, набрался влагой и не загорался. Из трубы землянки все еще шел дымок, и я пошел попросить уголек. Жители все были на месте. Ребятишки мочили сухари в бульоне и с аппетитом отправ­ляли в рот. Они встретили меня дружными улыбками. Старшая девочка поила из кружки больного. Мне показалось, что его взгляд повеселел.

Женщина сидела у таганка. Она поджаривала на железе черные кружочки свеклы и медленно их жевала. Сухаря я у нее не увидел.

—  Почему вы не едите то, что едят дети? — осторожно спросил я.

Она даже не посмотрела в мою сторону и, как будто удивляясь моему вопро­су, проговорила:

—  А чем завтра кормить их буду?

—  Замкомбат обещал выдать вам продукты и эвакуировать вас.

—  Вот когда это будет сделано, тогда и поем.

Я был уверен в исполнении обещания комбата и не понимал причину ее упрямства, но и не нашелся, что сказать в ответ. Прикурив, пошел к своим. Больной ребенок проводил меня взглядом. Старший мальчик, надеясь извлечь что-то еще из пустой тарелки, засунул край в рот, усердно наклонял ее и чмо­кал губами. Освободив одну руку, помахал мне.

Солдаты спали. Дождь прекратился, но темные тучи низко скользили над землей, угрожая в любую минуту сыпануть очередную ненужную земле, а осо­бенно нам, порцию мокроты. Я сделал бугорок из земли и сел на него. К землян­ке подошел замполит, батальонный врач и старшина с вещмешком. Проснув­шийся Богайло посмотрел на них и прогнусавил: «Теперь порядок, ребятишки будут целы», — и, повернувшись на другой бок, как ни в чем не бывало снова захрапел. Сон одолевал и меня, но в сидячем положении спать было неудобно, а ложиться на сырую землю, как это сделали многие, мне не хотелось. Дымя самокруткой, я старался расшевелить мозги воспоминаниями интересных историй в пути и таким образом избавиться от их торможения. Незаметно в памяти возникла Тюмень, вспомнились родные, объевшаяся коза Берта, за­резанные сестрой для ворожбы голуби. В неогрубевшей еще окончательно же­стокостями войны душе явственно проступила жалость к этим животным.

Неожиданно ярко вспыхнула в памяти картина моего последнего обеда дома. В 1941 году я приезжал из Ишима на побывку, и за мной так все ухажи­вали, что я, получавший раньше вместо ласки только тумаки, даже не верил в возможность такого. Особенно старалась мама. Она сидела сбоку. Как обыч­но, натянутый платок прикрывал ее глаза. Все лицо отдавало лаской. Натру­женные, с вечными мозолями, с узловатыми венами руки, нервно подрагивая, то теребили свисавшие на грудь концы платка, то гладили одна другую: «Ку­шай, Валя, кушай».

Неграмотная женщина еще не понимала полностью, насколько сурова на­стоящая война, но сердце матери подсказывало, какую тяжесть придется вынести сыну. Всю свою жизнь она отдала детям, она и тогда думала только о нас. Я уже был сыт и несколько раз пытался положить ложку, но ее прось­бы произносились так, что невозможно было их не исполнить. Я ел через силу.

И вот сейчас, спустя два года, я вспомнил, что она-то сидела около меня и не ела, я же объедался и не думал, осталось ли что ей. Это воспоминание так оша­рашило меня, что я даже поднялся, но запнулся о собственные обмотки. Про­звучавшая команда растворила в горле комок от надвигавшегося рыдания. Я занялся липкими от грязи обмотками...

Снова шагаем. Походная тяжесть поглотила все мысли. Вспомнили о встре­че в картофельной яме на большом привале. Но страшно хотелось спать. Ноги гудели, ныли оттянутые грузом плечи. Кругом сыро. Ветер пробивал сырую шинель и телогрейку. Пришлось выжимать одежду. Костры жечь нельзя. На­мотав свежие портянки, я сунул ноги в сырые ботинки. Сырые обмотки и пор­тянки прямо с грязью повесил на сучок сосны.

Ребята быстро набросали кучу веток, и мы улеглись, плотно прижавшись друг к другу. Какая-то сучковатая ветка уперлась в мое бедро, надо бы убрать, но одолел сон.

Проснулся от озноба. Вскочив, еле удержался — затекли ноги. Почти все уже встали. Предутренний морозец отразился льдинками на лужах и бисером на иголках сосен. Еле размял застывшие обмотки. Чтобы согреться, кто-то бо­ролся, кто-то прыгал в чехарду, а кто-то усердно боксировал сосну.

После овсяной каши и чая разговорились. Вспомнили вчерашнюю встречу. Незаметно переключились на разговор о доме и матерях. Хозяйственный Куч­ков рассказал, как он с матерью разыскивал куда-то смывшегося от собствен­ной голодной детворы отца. Митрохин же вспомнил оладьи с яйцом. И даже взводный весельчак Хабаров без прибауток поведал нам историю о его загу­лявшей матери...

Стало вроде веселее. Мы потопали дальше. Ох, мама родная, когда же это все закончится?!






Передышка



СМЕХ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЛЕКАРСТВО ДЛЯ СОЛДАТА.



Взрыв смеха потряс нас. Смеялись все и даже те, которые были в стороне и не знали причину возникновения смеха. Эти уже смеялись над тем, как за­ливались хохотом третьевзводники.

Командир роты сидел около палатки с группой офицеров и что-то оживлен­но рассказывал им.

Услышав гоготание, все офицеры повернули головы в нашу сторону и, не зная в чем дело, удивленно созерцали событие. Ротный поднялся и, сделав строгое лицо, хотел что-то крикнуть. Сначала он постоял с разинутым ртом, но постепенно его строгий взгляд сменился на растерянный, а затем на удив­ленный, и рот постепенно растянулся в улыбке. Картина была необычной у ли­нии фронта, хотя расстояние до противника дозволяло такой шум. Не увидев ничего запретного, лейтенант снова сел. Видно было, как размахивая руками он стал продолжать прерванный рассказ. Но досказать ему так и не пришлось. Офицеры, отвлеченные шумом, перестали слушать, и скоро волна смеха за­хлестнула и их.

Поводом для веселья послужила очередная шутка Бакарева. Объектом стал сибирский татарин Зинайтулин, тощий и маленького роста. На вид был слабый, но потомственный охотник, физически оказавшийся крепче других. В атаке он двигался не суетясь, но опережал других. Его пригнутое тело поч­ти касалось земли. И было плохой мишенью для противника, дыхание долго сохраняло первоначальный ритм. Он единственный во взводе не получил ни одной царапины и даже его маскхалат остался целым. Это был человек из той категории, которых называют трехжильными. Как-то поспорив на су­харь с грузином Кочо, он свободно выжал за перекладину до плеч походную кухню вместе с содержимым. После него, ради любопытства, брались за пере­кладину и другие, но рекорд остался за ним.

В момент атаки случилось с ним неожиданное. Споткнувшись на бегу и па­дая, Зинайтулин пролетел мимо своей винтовки, штык которой воткнул­ся в землю. Быстро вскочив, он нагнулся за винтовкой, а когда выпрямился, то увидел ранее незамеченного им немца, который почему-то пятился от него. Возможно, от психического напряжения человек лишился ума, а может, про­сто растерялся. Но Зинайтулину некогда было раздумывать, и он вогнал нем­цу пулю в лоб.

После Зинайтулин пытался расшифровать действия этого немца, и види­мо так и не поняв их, своим полурусским языком рассказал о случившемся товарищам. Бакарев повернул историю по-своему. Получилось, что Зинайту­лин специально от страха подставил свой зад под штык, а немец, наткнувшись на столь необычную позу противника, испугался, и его хватанула кондрашка. При этом Бакарев так картинно изобразил событие, что удержаться от сме­ха не было возможности. Смеялся даже герой его рассказа, Зинайтулин. Как только смех начинал затихать, Бакарев снова искривлял лицо, изображая ис­пуг немца, и смех возобновлялся с прежней силой. Некоторые уже не могли смеяться, но и не могли остановиться.

Похомов сидел, согнувшись и уперев кулаки в бока, а его глотка уже начала вместо нормального смеха издавать какое-то клокотание. Грузин Кочо тонко взвизгивал и, растирая по лицу слезы, всклокочил всегда аккуратно приче­санные волосы, которые стали походить на иголки ерша.

Казалось, люди забыли, что они только вчера были на свидании со смер­тью. Как будто не было убитых товарищей и царапин на их телах. Как будто с этим было покончено, и завтра не будет боя, а они сейчас все согреются у те­плой печки, и хозяйка подаст им жирный борщ.

Оказывается, и в таких условиях, попав, хотя и ненадолго, в сложнейшую обстановку, зная, что передышка кратковременная, человек способен воспри­нимать смешное. Может, и не так смешна шутка Бакарева, но такая разрядка нервов солдату просто необходима. В данном случае смех оказался своеобраз­ным лекарством для восстановления психического состояния человека. Ба­карев болтал, но в меру. В своей болтовне он не выпячивал свое «я», и никто не слышал, чтобы он когда-нибудь хвастался.

В противоположность ему Голубчиков всегда свое «я» выпячивал на пер­вый план. В его рассказах героем был только он сам. Его болтовня не вызыва­ла смеха и быстро надоедала слушателям. Шутники имелись в каждом взводе, и они были необходимы людям. Развеивая солдат своей безобидной веселой шуткой в тяжелой обстановке, они приносили большую пользу. У Бакарева на этот счет был особый талант. Он другой раз не задумывался, выпуливая сказульку, и она всегда оказывалась меткой и смешной. Я так и не мог по­нять, выдумывает он их на ходу, или у него на каждый случай был свой за­пас. Скорей всего, первое, ведь столь­ко удержать в голове невозможно.








_С_однополчанами_по_Восьмому_флоту_морской_пехоты._Полуостров_Парккалаудд_(Финляндия)._Лето,_1946_г._



Вместе с этим Бакарев был трусо­ват и нагловат. В ночной атаке про­волочного заграждения он вдруг за­хромал и отстал от цепи. В санчасть не пошел, а вечером следующего дня, когда солдаты выползли из лощин на обогрев, он забыл хромать и вме­сте с другими барахтался на снегу. Трусость в бою никогда не прощается, и другому за это пришлось бы побы­вать в штрафном батальоне, но без Бакарева боялись остаться, и он отде­лался только нагоняем от командира роты.

Смех прервал старшина:

— Третий взвод, вперед! — раздал­ся его голос.

Я построил взвод, и по отделению направил в предбанник. Вещмешки, шинели и оружие остались на снегу.

Баня — одно это слово говорит о многом. Тепло, чистота, свежее бе­лье и сытый ужин с рюмкой. Такое предвкушение было и у нас. Почти два месяца прошло после последней бани. Тело требовало мытья и тепла. Ребята знали, что здесь не теркинская баня, но радовались не меньше героев из его поэмы.

В первой палатке быстро обнажи­лись. Дежурные, сложив белье кучей, загружали вошебойку. Пять женщин, одетых в полушубки, привычно и быстро смахивали машинками со всех частей тела волосистое покрытие. Оголенные ребята стали неузнаваемыми, они насмехались друг над другом и, не обращая внимания на женщин, высказывали похабщину, а те делали вид, что им не до этого. Постоянно открывавшаяся занавеска дверного проема пропускала морозный воздух, и он прижимал ребят к красной от огня бочке, которая стоя­ла посреди палатки и заменяла печь. Тепло от нее распространялось только на половину помещения, а по углам палатки лежал нерастаявший снег.

Но вот раздалась новая команда, и ребята бросились в следующую палатку под душ. Пятнадцать минут солдаты наслаждались хотя и небольшим, но те­плом. Правда, выгадали те, кто оказался в центре, а около стен полотно про­пускало воздух, и приходилось греть тело по частям. Некоторые не выдержали такого смешанного воздействия температуры, и скоро под «центральными» образовались пары. Ребята усердно натирали спины тряпками без мыла, так как 25 граммов едва хватало на голову. Хабаров хлестал себя по спине портян­кой, изображая парилку. При этом он покрякивал, повизгивал, как будто его тело обжигало паром. Конец портянки все время ударял по телу Мишина, и тот ругал его на чем свет стоит.

Все торопились — 15 минут быстро пробегали. Точно в срок раздался голос старшины, и мы оказались в третьей палатке. Здесь нас встретили так же пять женщин, но со шприцами. Каждый, получив порцию вакцины, быстро бросался к печке с огнем. Дежурные притащили белье, а затем — одежду, и началось не­вероятное. Все было горячее, металлические пуговицы даже обжигали, но ра­зобраться, кому что принадлежит — очень трудно. Все одинаковое по цвету, но разное по размеру, а времени не осталось. Через пять минут из мойки вы­валится следующая партия солдат. Старшина охрип от крика и, наконец, стал выталкивать на улицу прямо голыми.

Окончательный разбор вещей состоялся на снегу. Интересно было смотреть, как неуклюжий Говайко, прыгая на одной ноге в валенке на босу ногу, пытал­ся натянуть на другую ногу кальсоны, чтобы не задеть голой ступней снег, но это ему не удавалось, и он как от горячей плиты отдергивал ногу от снега. Наконец он свалился и, усевшись голым задом на грязный снег, стал спокой­но одеваться. Второму после Кашлана великану достались «низики» детского размера, и он никак не мог их обменять, ведь снимать уже надетое никому не хотелось. Пока старшина искал для него подходящие кальсоны, он стоял с голыми бедрами, переминаясь с ноги на ногу и прикрывая хозяйство брю­ками. Но шутник-ветерок резкими порывами открывал его, не подлежащие общему обозрению могучие телеса, и этим вызывал смех сначала группы сол­дат, а затем всей роты. Мишин от растерянности так и стоял, обалдело смотря на смеющихся, пока Кучков не накинул ему на плечи шинель. Трагедия Ми­шина еще больше обострилась с появлением на горизонте помощника повара.

Кухонная команда постаралась вовремя предоставить нам обед, и рота по­взводно направилась на пир. Мишин все еще путался в одежде, торопливо на­тягивал ее на себя. При этом его вид был каким-то обиженным, как будто без вины лишили его обеда. Его здоровому большому телу требовалось и боль­шое пополнение, но солдату на передовой вообще редко удается насытиться. Поэтому не только пропустить, а даже опоздать к раздаче пищи для него было немыслимо. И он не опоздал. А обед сегодня был отменный.

Веселое настроение, вызванное неожиданно выпавшей на нашу долю передышкой, еще больше поднялось после до предела разведенного спирта и сытного обеда. Этому способствовали и яркое солнце на светло-голубом без­облачном небе, и легкий морозец без ветра, и ярко-пестрые березы. Даже вез­десущие сороки, которые своей неугомонностью обычно выдавали противни­ку твое местонахождение и этим заслужили себе проклятие, сегодня, казалось, украшали эту отрадную фронтовую картину. Солдат вырвался из пекла, и под влиянием остановки распахнулась его душа, на короткое время забылось вче­рашнее.

В первой роте завязалась борьба. Двое, раздевшись и разбрасывая ногами снег, упорно старались подмять друг друга. Но вот один поскользнулся, и оба свалились. В этот момент почти все окружавшие их солдаты, как по команде, с криком и со свистом навалились на борцов. Куча мала не дала завершиться поединку.

В третьей роте послышалась песня. Кто-то высоко затянул: «Ты ждешь Ли­завета от друга привета!», другой голос пытался поддержать запевалу, но не смог подстроиться своим басом, и дуэт не состоялся. Но песня не угасла, она

получила только начало, и еще не­сколько запевал в разных углах, на разный лад неудачно пытались соз­дать хор, пока со стороны походной кухни не раздался ровный баритон. Красивый голос заставил обратить на себя внимание. Правильный за­пев вызвал желание подтянуть ему, да и подпевать-то было как-то легче. Сначала многие только прислушива­лись, затем зашевелили губами, а уже припев «Прощай любимый город» разнесся по лесу в полный голос всего 1 батальона. Следующий куплет запева­ли уже многие, и их разноголосие немного расстроило ритм, но ведущий восстанавливал его, и песня разли­лась по лесу, хотя и грустная, но в то же время бодрящая, вливающая уве­ренность, что вернешься в любимый город. Песня уносила поющего куда-то далеко от действительности, от завтрашнего дня, который может для каждого из нас стать последним.








_Армейская_книжка_В._П._Городилова_



Эта песня, можно сказать, без перерыва сменилась другой, но инициаторов оказалось много, и почти каждая группа людей стала тянуть свое. Образова­лось соревнование. Одни старались перекричать «Катюшей», другие — «Дан приказ ему на Запад...», где-то на опушке среди разноголосья заливался тенор: «спидманули Галю, увезли с косою...».

Мешков, сидя на вещмешке и колупаясь иголкой в ватнике, мурлыкал что-то свое. Зайнатулин и тот, чуть прикрывая рот, видимо на своем языке, что-то тянул, и было видно, как что-то ласковое вызывало в его глазах нежность, а уголки губ изгибались в улыбке. Кочо усердно втолковывал слова грузин­ской песни Омичу Пешкову, а тот, вознеся свой голос до небес и не понимая смысла, повторял их, раздражая учителя произношением.

Песня не увлекла только Голубчикова. Выменяв за сухарь лишнюю стограммовку он сначала надоедал своими рассказами, а когда убедился, что его не хо­тят слушать, сделал попытку подремать. Подложив под голову вещмешок, он блаженно растянулся на снегу и закрыл глаза. На его беду рядом оказал­ся Бакарев. Не раздумывая, он легонько толкнул проходящего мимо солдата из второго взвода, и тот, подскользнувшись, задел ногой руку Голубчикова, а сбитый носком валенка снег ударил тому в лицо. Вытирая рукавицей щеки, Голубчиков матюгнулся, упомянув при этом чалдона. Солдат пропустил мат мимо ушей, а вот «чалдона» принял в свой адрес и поэтому, забыв о Бакареве, который, напроказничав, быстро спрятался за других, ничего не говоря, со­рвал с Голубчикова шапку, зачерпнул ею снег и надел обратно на его голову. Голубчиков от неожиданности даже задохнулся, но пока приходил в себя, сол­дат ушел. Он было рванулся вслед, но тяжелая рука Мешкова придавила его к месту. Зная петушиный характер Голубчикова, Мешков решил пресечь скан­дал в зародыше, т. к. с его точки зрения на фронте недопустима даже малень­кая ссора между своими. Слушая его поучения, Голубчиков с кислой физионо­мией выгребал из-за воротника еще не растаявший снег, а Бакарев, улыбаясь, стоял в стороне и любовался своим произведением. 

Неожиданно в самом центре веселящейся толпы оказался обоз с ранеными. Никто не обратил внимания на приближающихся к нам лошадок. Мало ли чем были загружены сани, а дозорные не нашли нужным просигналить. Раненых на фронте много, и к ним фронтовики привыкли. Но когда по ревущей толпе стали стрелять удивленными взглядами только что побывавшие в бою пас­сажиры обоза, и свежие бинты с ярко-розовыми пятнами попали в поле зре­ния поющих, среди солдат сначала возникло замешательство, потом что-то вроде испуга, и песня быстро затухла. Запевающий еще пытался тянуть ноту, но окрик соседа сорвал ее. Солдаты стояли потупясь и молча провожали взгля­дом подводы. Вид у них был растерянный, как будто все они одновременно были пойманы с поличным за какой-то непристойной проделкой.

Через минуту обоз скрылся за поворотом, но неожиданная реакция от его появления охладила настроение и напомнила нам о завтрашнем дне. Солдаты без команды занялись своим снаряжением. Просматривались затворы, счита­лись патроны и укладывались вещмешки. Солдаты готовились к страшному делу, к уничтожению себе подобных, а если придется, то и к смерти. Хотя мыс­лей о собственной смерти каждый пытался избежать.

Декабрьский день короток. Солнце быстро склонялось к лесу. Постепенно удлиняющиеся тени деревьев достигли верхушками другой стороны поляны. Заметнее стал мороз. Зашевелилась кухонная команда, и скоро вместе с дым­ком стал прорываться к нам запах варева. Сегодня балуют нас — который раз горячая пища, давно такого не бывало. Ну что ж, нужно крепче заправиться — завтрашний день будет другим.






Валька—партизанка



МОЖНО ЛИ ВЛЮБИТЬСЯ НА ВОЙНЕ?



После сильного удара противник отошел назад, но продолжал оказывать упорное сопротивление. Наши возможности быстро исчерпались, а возникшее равновесие сил заставило перейти к обороне.

Когда командир батальона вручил мне конверт, фронт еще не стабилизировался, и наши войска в поисках выгодного места для обороны передвигались с места на ме­сто. Мой путь лежал по прямой семь километров по лесу, в штаб дивизии. Легкий морозец и попутный ветерок помогали мне, и я быстро мчался по проложенной кем-то лыжне.

В штабе дивизии мне повезло. Комендантский повар только что начал раздачу пищи штабным писарям, а содержимое пакета, видимо, было желанным, и я тут же был награжден черпаком перловой каши с американской тушенкой. Это было кстати, так как походные кухни нашего батальона отстали, и мы со вчерашнего дня грызли сырой концентрат и доели последние сухарные крошки. Быстро справив­шись с угощением, я зачерпнул кипятку, прополоскал котелок и содержимое вылил себе в живот.

С удовольствием вдыхая приятный дым выпрошенной у сержанта папироски, я развалился на снегу, подняв ноги на сугроб, давая им таким образом отдохнуть пе­ред обратной пробежкой, но брызнувшая мне в лицо пороша заставила сразу же под­няться и посмотреть на погоду.

Свинцовые тучи, цепляясь за деревья, сплошь закрыли небо и верхушки сосен, казалось, сгибались не от ветра, а от их напора. Разрываемые порывами ветра, они стремительно куда-то мчались, постоянно меняясь в форме. Усилился и низовой ветер. Сбрасывая с веток комья снега, он прорывался между деревьями то слева, то справа, быстро заметая лыжню. Это насторожило меня, так как семь километров против ветра удваивались. Подцепив на ноги лыжи, я быстро рванулся в глубину леса. При этом заметил, что штабные товарищи, пообедав, куда-то засобирались, но не придал этому значения. Ветер цеплялся за мою одежду, бросал в лицо снежин­ки, но лыжня была еще достаточно чистой, и я продвигался довольно быстро.

Минут через десять я увидал на пересекающей мой путь просеке движение двух лыжников. Думая, что меня не заметили, я завернул за куст и, наклонившись, стал поглядывать вдоль лыжни на просеку. Прошла минута, а лыжников нет. В мозгу за­бурлила тревога. Я напряг слух, но шум ветра заглушал другие звуки.

— Хэнди хох, Валька, — звонко прозвучало сзади меня.

Трудно представить возникшее у меня первоначально состояние от неожиданно прозвучавшего голоса, но мгновенно вслед за этим психика сработала на то, что го­лос был девичьим, а главное — названо мое имя. Повернувшись на голос, я не успел спрятать испуг, но, увидав Вальку-партизанку, сразу же успокоился. Рядом с ней стояла незнакомая мне женщина. Чтобы сберечь мое мужское достоинство, жен­щины пытались изобразить на лице просто радость от случайной встречи знакомо­го, но мое положение оказалось настолько комичным, что я первый не удержался от смеха, и мы втроем залились от всей души.

Оказывается, Валя уже давно меня заметила и узнала. А я сдуру спрятался и по­зволил женщинам сыграть с собой неприятную для меня шутку. Мой боевой опыт к тому времени складывался только из нескольких дней, и дамы преподнесли мне хороший урок.

Вчера в лесу произошла встреча нашего батальона с партизанским отрядом. Роты пошли дальше, а замполит и несколько связных, в том числе и я, были оставлены в отряде. Мы провели с партизанами несколько часов. Замполит занимался своим делом, а молодежь, угощая друг друга куревом, вела разговоры. Тут же оказалась Валька-партизанка. Обнаружив принадлежность к нам одинакового имени, мы пере­бросились с ней несколькими ничего не значащими фразами и, наверное, не вспом­нили бы друг друга, если бы не эта встреча.

Из разговора выяснилось, что Валя следует из штаба полка, которому придан их отряд. Услышав название деревни, где расположился наш батальон, Валя от ра­дости запрыгала вместе с лыжами и потребовала от своей спутницы, тети Глаши, отпустить ее со мной. Оказывается, это ее родная деревня, и она не была в ней боль­ше года. Тетя Глаша сопротивлялась недолго. Позабыв только что полученный урок и стараясь показать себя перед женщинами, рассекая грудью ветер я помчался впе­ред. Через минуту оглянулся и с удовольствием увидел, что Валя отстала. Догнав меня, она показала язык и, проскочив вперед, заставила меня идти за нею.

Девушка шла размеренно, с хорошим скольжением и сильной опорой на палки. Было видно, что тренировками ей служили в основном дальние переходы с грузом на плечах. Даже в ее одежде отражалась походная жизнь. Отрезанные штанины не­мецких галифе натянуты на голенища стеганых суконных сапог с подошвами от ав­топокрышек. Наверное, самой сшитые рукавицы из шинельного сукна по-солдатски с указательным пальцем как краги закрывали обшлага рукавов. Сшитое из одеяла полупальто с глухим воротником из такого же сукна сидело свободно на ее малень­ком теле, но излишне не болталось. На голове была старая солдатская ушанка с крас­ноармейской звездочкой, видимо, недавний подарок какого-нибудь ротного стар­шины, так как вчера на ней была шаль. Все было сшито и перешито хотя и дратвой, но, как и полагалось девушке, с учетом фигуры, и даже выглядывающие из-под полу­пальто бутылки галифе как-то украшали этого маленького воина с женской душой. В этой одежде трудно узнать девушку, но Валю выдавало лицо. Несмотря на грубую партизанскую жизнь, оно оставалось таким нежным, какого не встретишь даже у подростка.

Вечерело. Темнота быстро обволакивала землю. Лес кончился, и сразу же удвоил­ся ветер. Лавина туч опустилась ниже, поднятый бураном снег до предела снизил видимость. Скоро должна появиться деревня, но небо срослось с землей, и деревни не было видно.

По полю мы идем только несколько минут, а мне уже кажется, что несколько ча­сов. Исчезла лыжня. Я было растерялся и молча плелся за Валей, но, видимо, родные места помогали ей ориентироваться, и уверенность девушки подбадривала меня.

Стена сарая выросла перед нами так неожиданно, что я даже не сразу понял, что это такое. С ее появлением оборвался и ветер. Пурга вытянула из нас все силы. Валя сразу же села на снег и привалилась к стене. Несколько минут меня еще пошатывало без ветра, но присутствие девушки заставляло прятать свое состояние.

Натянув на лицо улыбку, я подошел к ней; и только хотел разинуть рот, чтобы выразить радость по поводу окончания пути, как тявкающая ругань на немецком языке прорвала пургу и заставила нас съежиться. Во дворе послышались и другие голоса. Мы оказались в таком положении, как будто проснулись после кошмарного сна и не можем сообразить, где мы: наяву или все еще во сне.

Часто моргая, Валя вопросительно смотрела на меня, а я на нее. И, как бы отвечая на наш молчаливый вопрос, со двора усилилась перекличка на немецком языке и по­следние сомнения исчезли — там враг.

В первую минуту я подумал, что мы пришли не в ту деревню, но Валя подтвердила название деревни и даже назвала хозяина дома. Я осторожно заглянул в щель забора и убедился, что она права. В этом доме комбат вручал мне пакет. Стало ясно — нужно скорее уходить. Сарай укрывал от врага, но в любую минуту нас могли обнаружить.

Я рукой указал направление, а Валя взмахом головы дала понять, что сигнал ясен, и мы, оглядевшись, нырнули в пургу. Сейчас я шел первым, усталости как не быва­ло. С попутным ветром мы стали быстро двигаться к лесу. Ночь полностью овладе­ла землей, и вместе с пургой они образовали непроглядную тьму. Валя шла за мной вплотную, так что ее лыжи постоянно натыкались на пятки моих лыж. Я тщательно вглядывался вперед, так что от напряжения появилась боль в глазах. Тем не менее, я увидел человека так внезапно, что кое-как сумел остановиться, чтобы не налететь на него, а Валя уткнулась в мою спину. Враг, он один, а мой автомат за спиной — про­неслось у меня в мозгу.

Человек стоял, наклонившись на ветер, прикрывая левой рукой упершиеся в меня глаза от колючего снега. Его автомат зловеще смотрел в нашу сторону. Он все еще не разобрался, кто мы, но это могло случиться в любой момент, и очередь прошьет нас обоих. Проходит одна секунда, две, три — решение не приходит. Сильный порыв ветра бросил новую порцию снега в его лицо. Немец пошатнулся, его правая рука машинально приподнялась к лицу, и дуло автомата опустилось.

Инстинкт бросил меня вперед, и отлетевшее от моего толчка тело забарахталось в глубоком снегу. Гулко прозвучал удар по голове прикладом, и вытянувшееся тело сразу же затихло. Сорвав автомат, я сунул его в руки Вале, и мы бросились к лесу. Все это произошло так быстро, что я даже не успел испугаться, но сил прибавилось, и мы моментально проскочили оставшееся поле.

Проскочив первый куст, я хотел было остановиться, чтобы оглянуться на Валю, но откуда-то свалившаяся тяжесть сбила меня с ног. Я захлебнулся снегом, кто-то прыгнул мне на спину и с силой завернул мои руки. Почти одновременно с этим раздался голос Вали. Что она кричала, я не понял, но сразу же мои руки освободи­лись, и какая-то сила поставила меня на ноги. Некоторое время я выплевывал снег и обалдело смотрел на людей: до моего сознания никак не доходило происходящее. Наконец я стал воспринимать действительность. Это оказались разведчики нашей дивизии, и я стал жертвой их стремления захватить языка.

Из других дивизий сообщили, что на фронте появились новые части противника, и разведчики, пользуясь благоприятной погодой, решили узнать обстановку в райо­не своей дивизии.

Видно было, что ребятам неловко за случившееся, но они старались не показать виду и, отшучиваясь, успокаивали не столько меня, сколько Валю. Оказывается, она, увидав нападение на меня, резко остановилась и таким образом избежала удара, который уже приготовился нанести ей из-за куста другой разведчик. Что-то Вале подсказало, что это свои, и ее залихватская ругань на русском языке ошарашила нападающих и таким образом избавила меня от вывихов рук, а ее — от удара. Раз­ведчиков было четверо — ребята один здоровее другого. Их каждого в отдельности было больше суммы нашего.

Спрятавшись от ветра за елку, мы закурили. Я все еще приходил в себя, а Валя про­должала тараторить о наших происшествиях.

—  Ты уверен, что пришиб немца? — спросил один из разведчиков, видимо, стар­ший. Я все еще не мог их различить, хотя мы не раз встречались в штабе дивизии.

Подумав, я пришел к выводу, что мой удар был недостаточно силен, так как я в спешке не делал большого размаха и, возможно, только оглушил его. А так как с того момента прошло не больше десяти минут, то возможно, что он еще там.

Лыжню уже занесло и, чтобы не прийти место встречи с немцем, мы рассредото­чились на видимость друг с другом. Шли медленно не только из-за сильного встреч­ного ветра, но и опасались внезапной встречи, как это произошло с нами. Моя правая лыжа прорезала бугорок снега и затормозилась. Я почувствовал, что стал на тело. Скребнул лыжей, чтобы сбить снег, и сразу же отскочил, так как то, что лежало под снегом, вдруг поднялось и заголосило нечеловеческим голосом. Набежавший один из разведчиков схватил орущую голову, и она, икнув два раза, замолчала. На шум сбежались остальные. В это время над нами прошла со стуком стайка трассирующих пуль. По команде старшего двое сразу же растворились во мгле.

Следующая пулеметная очередь защелкала между нами и заставила нас залечь. Раздался стон. Я повернулся к Вале. Она лежала на боку и держала руку на бедре.

—  Быстро смывайся вместе с ней, мы прикроем, — раздался голос старшего.

Я понял, что команда касается меня, и резво вскочил на ноги, стал подымать Валю. Ее тело было совершенно неподвижно, лишь изредка вздрагивало.

Уже совсем было приспособившись положить ее на плечо, я запутался в ее лыжах и вместе с ней рухнул в снег. Скрежет ее зубов, чуть слышное тяжелое мычание дало понять, что она изо все сил сдерживается, чтобы не закричать. Я сконфуженно тара­щил на нее свои глаза, и чтобы не усилить боль, боялся к ней притронуться. Но пятиэтажный мат в два голоса привел меня в чувство. Рванув из-за пояса нож, я срезал ее лыжи и легко забросил Валю на плечо. Сначала она мне показалась очень легкой, но тяжелый день вытянул силы, и через десяток минут пот залил мое лицо.

Сзади периодически стучал немецкий автомат, но наши автоматы молчали, а это значит, что стреляли немцы на крик фрица, не видя нас, и Валя оказалась случайной жертвой. Разведчики не выдавали себя, следили за врагом.

Я выбивался из сил и хотел было, чтобы перевести дух, положить Валю на снег, но, предупредив это, чьи-то руки сняли ее с моих плеч, и знакомый голос подбодрил меня:

—  Потерпи немного, пацан, сейчас будем дома.

И я, пошатываясь, поплелся за кое-как видневшимися человеческими фигурами...

Валя сидела прямо на полу, присло­нившись к стене. Забинтованная поверх штанов ее нога была вытянута и упира­лась носком в бедро моей ноги. Насколь­ко тяжела ее рана, нам так и не пришлось узнать. Ее нежное лицо не выражало ни­чего и, освещенное шатающимся от дви­жения воздуха пламенем, исходящим из 45-миллиметрового патрона, стало еще красивее и было похоже на лицо спящего ребенка.








_Валентин_Павлович_с_будущей_супругой_Валентиной_Павловной._Тюмень,_1950_г._



Борясь с обволакивающим мое со­знание сном, я сидел напротив и пялил на нее глаза. Почему-то мне казалось, что засну и больше не увижу ее. Спроси меня в этот момент, и я бы не ответил, почему я боялся этого. Все, что происходило 1 в моей душе, для меня было новым, таким приятным и еще никогда не пережитым ощущением. Мой взгляд переходил с ее носа на глаза, на губы, щеки, а затем снова делал такой же круг. Валя, видимо, почувствовала это и приоткрыла веки. Наши глаза встретились, и в это время по ее лицу пробежала не пренебрежительная, а какая-то ласково-сожалеющая улыбка, которая может возникнуть только у человека, обладающего превосходством над другим человеком. И которая говорила, что я глазею на нее не первый, и это ей привычно. Что все это ни к чему, так как мы все равно больше не встретимся.

Девушка постеснялась доверить ребятам сделать настоящую перевязку, так как неразборчивая пуля прошла в недозволенном для мужского прикосновения месте. Нас успокаивало лишь то, что не было признаков сильного кровотечения, а то пришлось бы не считаться с ее чувствами и применить силу. Она это хорошо понимала I и, видимо, нашла силы терпеть.

Запустив немного холода, хлопнула дверь. Звякнули дверцы печурки. Дежурный, добавив в огонь палок, поставил чайник. Непривычное тепло охватило тело. Тяже­лый воздух затруднял дыхание.

Разведчики спали непробудно. Им чаще, чем нам приходится бывать в землянках, но и опасности они подвергаются чаще. Их тяжелый изнуряющий труд требует пол­ноценного сна, а выспаться удается редко, и поэтому сну они отдаются полностью, когда такая возможность есть.

Кто-то застонал. Видимо, у человека, наглядевшегося на ужасы войны, не было покоя нервам и во сне.

Обещанная подвода появилась только к утру. Ребята осторожно вынесли Валю и положили в сани. Я было сунулся в седоки, но в санях оказался еще один раненый, и подвода ушла без меня. >

С рассветом преобразилась погода. Когда, выспавшись, я вышел из землянки, солн­це светило так ярко что даже резало глаза. По небу медленно двигались облачки-барашки. Чуть заметный ветерок едва шевелил ветки. Даже изредка раздававшиеся пушечные выстрелы и звонкие разрывы снарядов в мерзлой земле не портили при­поднятого приятной погодой настроения после томительной ночной пурги.

Голод напомнил о себе, но утолить его надежды не было никакой, так как все уже давно позавтракали и разошлись по свои делам.

В батальоне уже знали о моих мытарствах — разведка доложила точно. Похожде­ния мои получили отрицательную оценку командного состава. Встретившийся рот­ный на мое приветствие так матюгнулся, что мои ошпаренные обидой мозги не сра­зу восстановили свою работу. Контраст между событиями как-то не укладывался в моей голове. Мне казалось, что меня должны пожалеть за перенесенное в эту ночь и даже похвалить, но я оказался виноват в таких событиях, которые даже не проис­ходили, а пристегнутая ко мне бабья юбка явилась поводом для солдатских шуток.

Остывши и поразмыслив, я понял, что в штабе дивизии, увлеченный вкусным обе­дом и папироской, не уточнил, почему и куда они засобирались, а остальное в моем понятии шло само собой. Подтвердил мою правоту своей шуткой и ротный старши­на, слывший среди солдат отчаянным бабником. Он, пригладив свои усы и прищу­рив глаза, протянул глупо:

—  Не робей солдат, только за девками к немцам не лазь.

Окончательно меня успокоил повар. Он положил почти полный котелок каши и, как-то по-отцовски взглянув в мои глаза, спросил:

—  Ну что, досталось на орехи?

Я ответил ему только благодарным взглядом и молча отошел.

До отказа наполнив живот, я уже искал глазами под деревьями место для отдыха, когда вышедший из землянки начальник штаба позвал меня к себе. Отдых не состо­ялся, и мой путь снова лежал в штаб дивизии.

В быстром движении между соснами окончательно рассеялся тяжелый осадок на душе после столь неожиданной встречи в батальоне. Мое внимание сосредото­чилось на природе. Сначала я любовался птицами, занимавшимися своим обычным, определенным природой занятием. Их кажущаяся беззаботность и деловитость от­влекали меня от действительности. Затем стал любоваться фигурами из снега, со­творенными пургой и прилепленными на ветки деревьев. Потом мои мысли стали сосредотачиваться на прошлом. Вспомнилась Нина из Ишима, с которой мы в по­следнее время постоянно переглядывались через столы в столовой ФЗО и через головы товарищей в строю. Этим наши с ней взаимоотношения и ограничились. Я даже боялся к ней подойти, и о нашей любви на расстоянии ребята сочинили анек­дот. Вспомнилась Роза, с которой проводил вечера в Омске. На этих встречах гово­рила только она, а я молча слушал или односложно отвечал. С ней отношения были игривые, но они исходили только от нее, а я просто неумело подражал занимавшим­ся кавалерством ребятам и, когда ушел в армию, то расстался с Розой без особого сожаления, но вспоминал ее долго, так как на мне отразились ее проводы. Я же был одинок, и ее теплое отношение сглаживало одиночество. Я, наверное, продолжал бы свои воспоминания, но вот лыжня вывела меня на дорогу, и попавшаяся на глаза подвода с ранеными сразу же напомнила образ партизанки. Одновременно вспомни­лись и насмешники над бабьей юбкой, но я заглушил это неприятное воспоминание и поплелся за лошадкой.

Госпиталь оказался рядом. Выходящий из металлических трубок дым медленно рассеивался между густо стоящих сосен, брезентовые палатки были наполовину за­валены снегом. Даже на расстоянии в воздухе ощущался запах лекарств. Белые ха­латы, надетые прямо на шинель или телогрейки, обрызганные кровью, придавали людям какой-то необычный, во всяком случае не госпитальный вид, который вы­зывал страх. Все были серьезны, деловиты, с отражением усталости в глазах. Но это был обычный прифронтовой госпиталь, занимавшийся первичной обработкой ран, срочными операциями и отсеивающий смертников от тех, у кого еще была надеж­да на жизнь. Это были люди, которые первыми оказывали квалифицированную по­мощь, и от их умения зависело многое для раненых.

Только что прошедшие бои перегрузили госпитали. Раненые все еще поступали, и госпитальная деятельность шла на пределе. Немного в стороне зловеще возвыша­лась поленица из трупов; и тот факт, что нижний ряд был засыпан снегом, а наверху лежали еще не застывшие тела, говорил, что она постоянно росла.

Мои поиски оказались безрезультатны, партизанку здесь никто не знал.

Я подошел к костру, около которого сидела группа солдат. Они сосредоточенно скребли уже опорожненные котелки. Прикурив от уголька и намереваясь немного отдохнуть, сел к теплу.

Вдруг раздавшийся голос: «Пацан, здорово!» — я сразу же узнал. Это тот самый голос, который так здорово подстегивал меня виртуозной матерщиной в темноте прошедшей ночи. Я оглянулся. На дороге стоял с широкой улыбкой Иван Стручков. Кто не знал этого разведчика? И вот надо же, я, встречавший его до этого не один раз, вчера в ночной пурге не мог его узнать. От радости я даже не обратил внимания на унизительное «пацан» и бросился к нему.

В это время из палаток вынесли к подошедшей автомашине раненых, которые отвлекли наше внимание.

—  Смотри, твой крестник! Как-то торжественно произнес Стручков и показал мне на первые носилки. В них лежал человек в немецкой форме. Вся его голова была в бинтах. Взгляд его одного, свободного от повязки глаза, скользнул по моей фигу­ре, и мне показалось, что в нем отражается не столько страдание, сколько радость. Видимо, мой удар принес ему вместе со страданием и облегчение, так как повлек за собой плен, а с этим и освобождение от войны и от бессмысленного риска поте­рять свою жизнь. Невраждебное отношение госпитального персонала убедило его в безопасности, и он был уверен в своей встрече с семьей.

Мои мысли прервал разведчик:

—  Жди награды.

Я не стал рассказывать ему о полученной уже взбучке от своих командиров и даже не поинтересовался о ценности показаний «крестника», а спросил о Вале.

- Вот ты кого, оказывается, ищешь? — сказал он с усмешкой. — Да она давно в Смоленске. Как только установилась погода, ее впихнули в кукурузник.

Как будто желая увидеть Валю, я взглянул через голову Стручкова на восточное небо, но там ничего не было. Даже тучи куда-то разбежались, непроглядная беле­сая синева простиралась до горизонта, а за ним не видно Смоленска. Я представил то расстояние, которое отделяет меня от него, но никак не мог представить расстоя­ние до Вали. Сбивая мой взгляд, в высоту поднялась кем-то спугнутая птичка и, рас­правив крылья, стала кружиться над одним местом, а затем снова нырнула в кусты, и вместе с ней опустились на землю мои глаза.

—  Нам по пути? — спросил разведчик.

Я молча кивнул ему головой и медленно пошел к лыжам.

Ощущение чего-то потерянного, такого, что очень необходимо в жизни челове­ка, и его уже больше не найдешь, сковало мои мысли даже Стручков своей веселой болтовней, наполовину перемешанной с матерщиной, не мог рассеять на всем пути до штаба дивизии.

























notes


Примечания





1


_Митинг_состоялся_22_июня_1941_г._в_6_час._вечера_на_городской_площади._




2


_На_конференции_присутствовало_84_делегатки_от_36_колхозов,_Буньковской,_Суерской_МТС._




3


_Дата_установлена_по_содержанию_документа._




4


_Из_протокола_№_3_заседания_бюро_горкома_ВКП(б)_(объединенное_с_горисполкомом)_от_19_января_1943_г._




5


_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_




6


_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_




7


_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_




8


_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_




9


_Материалы_предоставлены_Тюменским_областным_Советом_ветеранов_