Портреты без ретуши
К. Я. Лагунов
О СЕБЕ
1
Долго колебался, писать ли эту главу. Наверняка сыщутся доброхоты, которые непременно усмотрят в этом что-нибудь достойное не осуждения, так хотя бы порицания.
Подумал-подумал, да и махнул рукой. Бог с ними! Солнце, и то не может всем угодить. Ждать, когда обо мне расскажет кто-то – занятие малоприятное, да и лучше, чем я сам, обо мне никто не расскажет – это бесспорно.
Значит – вперед!..
В отличие от многих других уникумов, с младенчества определивших свой жизненный путь, скажу откровенно, я не мечтал стать писателем, хотя с детства тянулся к перу и бумаге. Кропал мальчишеские стихи, в юности для комсомольской агитбригады сочинял частушки (великое множество), конферанс, позже стал писать статьи.
Так продолжалось до пятьдесят шестого, когда после четырнадцати лет освобожденной комсомольской работы я пересел в журналистское седло, став сперва заместителем редактора республиканской молодежной газеты "Сталинская молодежь", потом главным редактором литературно-художественного и общественно-политического журнала "Гулистон".
Началось с детских стихов, которые я играючи сочинял для своих маленьких дочерей – Татьяны и Ольги. Стихи, наверное, были не Бог весть какого уровня. Ну, примерно вот такие...
Глупый маленький утенок –
Вместо перьев – желтый пух.
Только вылез из пеленок
И с разбегу в речку бух!
Увидав его, Наседка
Закричала: "Караул!
Где ты, милая соседка,
Твой малютка утонул!"
Зов куриный услыхали
Куры, утки, гусаки,
Загалдели... Закричали...
И столпились у реки.
К ним утенок подплывает,
Горделиво выгнув грудь,
Кувыркается... Ныряет...
И... не думает тонуть...
Когда накопилась таких стихов целая тетрадка, я послал ее в журнал "Семья и школа". Три стихотворения напечатали. Получив журнал со стихами, я долго не решался выйти на улицу. А когда вышел, двинулся по зеленым проспектам Сталинабада, то все время озирался да прислушивался к прохожим, ожидая услышать: "Смотрите, это Лагунов, его стихи напечатали в "Семье и школе".
Потом несколько моих детских виршей "попали" в сборник молодых поэтов, выпущенный Детгизом. После я выпустил три книжечки стихотворений для малышей. Пишу их с удовольствием, даже с радостью, и вроде бы неплохо получается, но детским поэтом я не стал, прежде всего потому, что детское издательство в стране было единственное – "Детгиз", кроме писателей братских республик, оно по уши занято было прокормом корифеев детской литературы: Маршака, Михалкова, Кассиля, Баруздина, Алексина и т.д. Михалков, например, издавал в год в Детгизе своих книг больше, чем все, вместе взятые, остальные шесть тысяч профессиональных писателей. Сергей Баруздин как-то подарил мне тринадцать книг, выпущенных Детгизом в один год, А я свою повесть-сказку "Городок на бугре" издавал в том же Детгизе три года, и смог издать лишь после тринадцати положительных рецензий и крупного скандала.
Правда, писать для детей я не перестал. Но делаю это в перерывах между написанием романов. Кроме названной повести-сказки "Городок на бугре", я написал еще три повести-сказки "Ромка, Фомка и Артос", "Зяблик" и "Мишель". Если верить отзывам маленьких читателей (а герой повести, мой пес Ромка, получил со всех концов страны десятки тысяч писем), так вот, ежели верить малышам, то с этим жанром я вроде бы справляюсь.
Правда, из-за этого Ромки, так же как из-за повести "Городок на бугре", я дважды попадал в весьма пикантные ситуации...
Закончив рукопись сказки "Городок на бугре" и передав ее издательству, я показал свое сочинение заместителю главного редактора "Мурзилки" Евгении Федоровне Ершовой. Та познакомила с повестью членов редколлегии. Решено было опубликовать в двух или в трех номерах большой отрывок. Я был бесконечно рад. Определили отрывок и номера журналов, заслали рукопись в набор. Я стал ждать. Дождался журнала, в котором должно быть начало, развернул, а там моего "Городка на бугре" – нет! Огорченный, звоню в Москву Ершовой:
– В чем дело?
– Позвони главному редактору, он объяснит.
Голос у нее нехороший, полон тревоги, недомолвок.
Расстроенный, звоню главному редактору.
– Что случилось? Почему не напечатали?
– Это не телефонный разговор. Дело серьезное. Большая политика... Прилетайте в Москву...
Переполненный дурными предчувствиями, прилетел в Москву. Главный положил передо мной оттиск первого "кусочка" выбранного отрывка. Это была главка под названием "Боб Бобыч". Кто такой Боб Бобыч, вы поймете, прочитав его песенку-представление. С помощью таких песенок представляют себя все герои повести-сказки "Городок на бугре".
На страничке, где была напечатана эта главка, песенка Боб Бобыча обведена жирной красной линией.
– Это обвел цензор, – мрачно молвил Главный. – Читайте...
– Чего мне читать: я знаю всю повесть наизусть...
И все-таки, прочтите вслух, – настойчиво повторил Главный.
За этой его настойчивостью крылся какой-то подвох.
Я прокашлялся и начал читать:
Я – толстый, важный господин
У всех в большом почете.
На свете я такой один
Другого не найдете.
Друзья, знакомые, родня –
Все чтут как старшего меня
И очень уважают.
Они Боб Бобычем меня
С почетом величают.
Я – Боб не бедный, не простой,
Живу не в огороде,
Я занимаю пост большой
В Бобином нашем роде.
Ни строить. Ни пахать. Ни шить –
Не пробовал ни разу,
Зато могу руководить,
Строчить могу приказы...
Есть у меня своя семья:
Жена и семь Бобят.
Главней всех – я!
Сильней всех – я!
И больше всех имею я
Отличий и наград.
Дочитал, перевел дух, смотрю на Главного. Тот многозначительно постукивает пальцами по столешнице и недобро молчит. У меня кошки заскребли на душе. Не выдержал, спросил:
– Так в чем же дело?
– Цензор решил... И не без оснований... Ваш Боб Бобыч – намек... Эпиграмма,..
– Какой намек? Что за эпиграмма?
– Не догадываетесь?.. Толстый... Лысый... Круглый... Усыпанный наградами... Может лишь писать приказы...
Я догадался, и меня прошиб пот. Какому-то идиоту из цензуры взбрело в тупую голову, что мой Боб Бобыч – шарж на коммуниста номер один – Никиту Сергеевича Хрущева. Это была катастрофа.
Даже если отобьюсь, не загремлю – радости мало. С таким подозрением угодить на крючок всевидящему глазу, всеслышащему уху – конец писательскому пути. Один звонок со Старой площади – и ни одно издательство страны, ни журнал, ни газета и единой моей строки не напечатают.
Но... За Злом Добро крадется тенью, как Зло крадется за Добром. Это случилось в октябре шестьдесят четвертого. Через пару недель Хрущева скинули туда, куда десять лет назад он спихнул мертвого Сталина.
Несколько дней спустя – мажорный голос из "Мурзилки": "Отрывок пошел в печать". Правда, четыре строчки от песенки Боба, где он сообщает, что умеет только руководить, все-таки отсекли. Бог с ними, могли за них отсечь голову автору...
С другой моей повестью-сказкой о Ромке и его друзьях тоже произошел казус. Малоприятный.
Поначалу книжка вышла в свет под названием "Ромка Рамазан". Так мы называли дома прототипа героя повести-сказки моего пса Ромку, так назвал я и книгу. Моя книга, как хочу, так и назову.
На деле оказалось вовсе не так. Прав был дедушка Ленин, сказав, что жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя.
Едва вышла книжка "Ромка Рамазан", как тут же посыпались не мне, а Ромке восторженные ребячьи письма. Писали и родители. Детишки в конвертах посылали полюбившемуся Ромке конфеты, орехи, ошейники, медали, открытки. Поток писем! Со всех концов Советского Союза: от Калининграда до Владивостока, от Термеза до Мурманска. Сперва мы отвечали на каждое ребячье письмо, потом – на лучшее, после – отпечатали в типографии Ромкин ответ, но и с этим вскоре не могли справиться.
И вдруг в этом ласкающем душу автора многотысячном восторженном потоке оказалось письмо из Тобольска, в котором автор нападал на писателя за то, что тот посмел назвать героя сказки Ромка Рамазан. Оказывается, рамазаном называется большой религиозный праздник мусульман, и оттолкнувшись от этого факта, меня обвинили в святотатстве, оскорблении религиозных чувств правоверных мусульман и так далее»..
Началась долгая, нудная переписка. Я объяснял, что у русских свои обычаи: могут свинью назвать Васькой или Манькой, а козу – Дунькой, и никого это не обижает. Просил тобольских друзей повстречаться с обиженным. Ничего не помогло. Наоборот, костер запылал еще сильней и жарче.
Пришли жалобы в обком партии, издательство, республиканский комитет по печати. Мне надоело доказывать да объяснять, и я переименовал Ромку Рамазана в Ромку Ромазана. В последующих изданиях он и предстал в этом исправленном виде. Замена одной буквы смирила обиженных, конфликт оказался исчерпанным...
В моей писательской биографии бывали конфликты и пожестче, понеприятней, оставившие неизгладимый рубец на душе.
Только человек вовсе наивный или неизмеримо далеко отстоящий от писательской профессии, только он может полагать, что путь книги от писательского стола до книжного прилавка – короток и прост. Увы! Совсем не так. Путь от рукописи до книги и невероятно долог, и немыслимо тягостен. И на этом пути бедного сочинителя подстерегают и кочки, и рытвины, и ухабы, и неодолимые пропасти. Бывает, на сочинение книги уходит времени вдвое, втрое меньше, чем на ее издание. А иногда рукопись так и остается в столе ушедшего в инмир писателя.
Скажем, свой роман "Так было" я издавал четыре года.
Роман "Красные петухи" – девять лет.
Роман "Бронзовый дог" – 10 лет.
Книгу "Двадцать первый" – о крестьянском восстании в нашей губернии в 1921 году – 25 лет.
И эти десять и двадцать лет не просто годы ожидания, ничуть, это годы жестокой борьбы с наемными рецензентами, с купленными редакторами, наконец, с неумолимой цензурой. Скажем, исполняя рожденную просьбой Тюменского обкома команду ЦК партии, издательство "Советский писатель" десять лет отфутболивало мой роман "Бронзовый дог". Папка с рецензиями на роман куда толще папки с рукописью романа.
Борьба с продажными рецензентами, платными редакторами и невидимыми цензорами идет по всем направлениям – от идейной направленности романа, повести, пьесы до мелочей: конкретных эпизодов, отдельных фраз, даже слов.
Есть такие ловкачи-лихачи редакторы, которые, выдергивая по слову, по строке, по фразе, так ощипывали произведение, что его потом и автор не мог узнать.
И вот еще какая особенность редакторско-цензорского вмешательства: что они вырубят красным карандашом, после восстановить практически невозможно. Московский цензор при первом издании в "Современнике" моего романа "Больно берег крут" отсек без моего ведома всю последнюю главу. После этого книга переиздавалась еще дважды – в Свердловске и в Москве, но я так и не смог полностью восстановить усеченное цензурой. Похожих примеров в судьбах моих книг более чем достаточно.
А был и такой, наверное, беспрецедентный случай, когда небольшую мою книжицу о свободе творчества писателя, чем-то не поглянувшуюся идеологическим клеркам из пропагандистского отдела ЦК, по команде тогдашнего секретаря Тюменского обкома партии Смородинского просто-напросто спалили в топке обкомовской котельной. Весь тираж одним махом. Ни в библиографическом справочнике, ни в одной библиотеке этой книжицы нет.
Так что, Булгаков не прав, сказав, что рукописи не горят. Еще как горят, и не только рукописи, но и книги!..
Особенно болезненно партийные власти (и областные, и вышестоящие) воспринимали критически изостренную публицистику – с именами и фамилиями, с указанием мест, с цифрами и подлинными фактами. Тут тебя и в недобросовестном подборе фактов обвинят, и очернительство тебе пришьют, и назовут диссидентом, и намекнут, что сидишь на двух стульях: советском и американском...
Через все это я прошел. Не ради того, чтоб пожалели "бедненького сочинителя", не из желания поплакаться вам в жилетку рассказываю об этом, а единственно ради того, чтоб знали: Профессия писателя требует от человека не только широкого кругозора, образованности, умения видеть, слышать, понимать мир; она, эта профессия, предполагает наличие таланта (мера ему еще не придумана, и весы, на коих измеряется талант, покоятся в руках Времени). Но и это не все. Принадлежность к цеху инженеров человеческих душ требует от человека мужества, умения отстаивать свои идеалы, свою жизненную линию, отстаивать в жестокой, неравной борьбе с силами порой куда более могущественными и неодолимыми, чем те, коими природа наделила самого писателя.
2
За тридцать пять лет писательского труда я написал немало, и в том числе десять романов: "Зажги свою звезду", "Под одним небом", "Так было", "Ордалия", "Одержимые", "Красные петухи", "Больно берег крут", "Бронзовый дог", "Завтрак на траве" и последний, еще только пробивающийся к читателю роман – "Отрицание отрицания".
По сравнению с написанным Агатой Кристи или Жоржем Сименоном, это, конечно, мало. И тут причина не в недостатке материала, идей и задумок, творческого потенциала и работоспособности.
В. чем же?
Во-первых и главным образом, в трудности издания (порой процесс издания книги пожирает больше времени и сил, чем ее написание).
Во-вторых, в нищенском уровне жизни абсолютного большинства творческой интеллигенции, ибо ее труд оплачивается в десятки раз ниже, чем в любой цивилизованной стране, что заставляет писателя транжирить время и силы на приработок средств к существованию.
К примеру, за последнее издание стопятидесятитысячным тиражом, в прекрасном красочном оформлении своей детской книжки "Ромка, Фомка и Артос" я получил в старом, доинфляционном исчислении чуть более тысячи рублей.
А вот за роман 'Завтрак на траве", над которым я пять лет работал и три года его пробивал, так вот за этот роман, выпущенный в 1993 году стотысячным тиражом, мне "отвалили" сто тысяч рублей – пятую часть средней месячной зарплаты банковского работника, ну и примерно месячный оклад электросварщика или бульдозериста средней руки, работающего, конечно, не на нефтяном Севере.
Получается, за пять лет труда я удостоился гонорара, на который можно купить 20-30 килограммов колбасы или столько же бутылок вина. Что касается газет, то они так оплачивают труд писателя, что стыдно приводить примеры.
Теперь появилось много разных издательств, но они и приведенного выше мизера не желают платить сочинителям. Сейчас, чтобы издать книгу, я сам должен платить издательству и книготорговцам. Скажем, чтобы издать мой новый роман "Отрицание отрицания" хотя бы тридцатитысячным тиражом, мне нужно уплатить издателям 70-100 миллионов рублей! То есть, к покупателю мой роман явится с ценой 5 тысяч рублей за книжку!..
Вот такие пироги...
В похожем положении находятся ныне художники, композиторы, музыканты, кинематографисты, актеры, архитекторы – словом, вся культура. Не далек день, когда вслед за государственностью, экономикой, международным авторитетом рухнет в пропасть и наша нищая культура...
Но... воротимся к теме начатого разговора...
Если бы вы вдруг спросили меня, какой из десяти моих романов мне ближе и дороже, какой я считаю лучшим, я бы ответил не вдруг, а возможно и вовсе бы не ответил. Поразмышляем, порассуждаем вместе...
"Зажги свою звезду" – мой первый роман, мой первенец. Правда, до этого у меня уже вышло три книги, но роман это был первый. Вышел он двумя изданиями, сперва в Сталинабаде, потом в Москве, в "Молодой гвардии".
Я пришел в литературу с комсомольской работы. Последняя моя комсомольская должность – второй секретарь ЦК комсомола Таджикистана. Естественно, первый мой роман был посвящен комсомольским будням этого солнечного хлопкового края.
Конечно, роман – есть роман. В нем присутствуют и любовь, и ревность, и нравственные, и производственные проблемы. Рожденный в Таджикистане и о Таджикистане этот первый роман явился для меня превосходной школой. Какие уроки извлек я из работы над ним?
Урок первый. Каждый народ, великий и малый, имеет свой национальный характер, и как бы по-европейски ни был воспитан человек, каких бы космополитических взглядов ни придерживался, его национальный характер от этого не исчезает, лишь прячется в глубину, но в любой момент может выпустить коготок, кого-то зацепит, что-то заденет, чувствительно оцарапает потерявшего осторожность оппонента. И чтобы создать образ, обрисовать характер человека не твоей национальности, надо досконально изучить, глубинно постичь и освоить характер его народа – национальный характер.
Урок второй. Русский писатель должен писать о России и о русских. Киргизский писатель – о Киргизии и о киргизах. Конечно, это не означает, что русский не может писать, скажем, о том же Таджикистане и таджиках. Но о чужой стране и о чужом народе шедевра он не создаст, и напишет произведение наверняка ниже своих возможностей.
Урок третий. Нельзя надолго отрываться от Родины, от своего народа и своего языка: все это – питательная, живительная среда таланта, лишившись ее, талант, даже могучий, скудеет, усыхает, становится гладким и скользким, как омытый рекою валун.
Эти уроки я постиг не рассудком – сердцем, когда начал работу над вторым романом "Так было". И хотя материал для романа хранился в моем сердце и памяти, ибо состоял из моих личных переживаний и впечатлений, тем не менее, едва написав несколько страниц, я ощутил нехватку воздуха. Мне стала сниться наша сибирская зима – морозная, искристая, яркая, озорная. Я бредил березовыми рощами, ржаными да пшеничными полями, голубым разливом цветущего льна.
Вокруг были горы – угрюмые и властные; алым пламенем разлились по ущельям цветущие тюльпаны да маки; в бледно-розовой нежной оторочке, под ослепительным солнцем замер миндаль, притягивали взгляд цветущие абрикосы и персики; хрусткими ароматными лепестками осыпали землю яблони...
Светло...
Тепло...
Благоуханно...
А мне невмоготу. Меня зовет и манит Сибирь. Суровая, студеная, до костей обглоданная минувшей войной и послевоенным лихолетьем. Моя родная, единственная и неповторимая Сибирь.
На первых читательских конференциях, где обсуждался роман "Так было", читатели не раз указывали на любовное, сыновье поклонение автора сибирской природе, героям романа.
С тех пор роман трижды переиздавался. Его инсценировали, и более года он жил на подмостках Тюменского областного театра драмы.
Утекли реки воды. Подкатила старость. Но я по-прежнему, по-молодому влюблен в Василия Рыбакова, Настасью Ускову, Веру Садовщикову, Полину Федотову и других героев сердцем написанного романа "Так было"...
Потом меня поманил Север, Тюменский разумеется, точнее сказать Приобье, где работали геологи, куда рвались нефтяники: близился великий нефтяной бум, который зачуханную, безвестную, провинциально глухоманную Тюмень вмиг сделает всемирно известной...
Ах, какое удовольствие, какой непередаваемый душевный восторг испытал я от первых встреч с геологами в канун великих открытий: Усть-Балыкского, Мегионского, Самотлорского нефтяных месторождений. Я достаточно и с превеликим удовольствием поколесил по геологическим экспедициям, побывал и у топографов, и у сейсмиков, и у буровиков, и у испытателей.
Сколько удивительных, незабываемых встреч с людьми дотоле мне неведомыми, духовно и физически сильными, остроумными, озорными, образованными, фанатически влюбленными в свое дело. И встречи эти, как правило, случались не в кабинетной обстановке, а на буровой, в сейсмоотряде, на таежной просеке, у ночного костра.
Представьте себе...
Глухоманная зимняя тайга. Морозище такой, деревья трещат да похрустывают от холода. Раскидистые исполинские кедры; нахохлившиеся, раскрылившиеся ели; стрельчато наструненные сосны – все заляпаны пушистым, неправдоподобно белым снегом. Ватными лохмотьями свисает он с поразительно зеленых игольчатых лап. Молодые елочки засыпаны с головой и кажутся маленькими чумиками...
Блекло-голубое невысокое небо. Слепящие белые, будто блестками осыпанные, сугробы. Меж голубым и белым неправдоподобно яркой выглядит зелень. От мельтешения голубого, зеленого, белого, от запахов смол, промороженной хвои и первозданной волюшки кружится голова.
По просеке, похожей на туннель, неторопко, нескоро ползет караван обшарпанных, разноцветных вагончиков-балков на самодельных полозьях из отработанных труб.
Простреливает первозданную таежную тишь рокот тракторных двигателей. Черный дымок вихрится, завивается спиралями вокруг длинных жестяных труб над балками.
В балке тесно, но тепло и как-то по-особенному, по-походному уютно. Кипит чайник на раскаленной буржуйке, хрипит транзисторный радиоприемник, искажая и мелодию, и голос певца. Но его никто не слушает. Сгрудясь вокруг маленького столика с залоснившейся, будто отполированной, столешницей, парни глотают обжигающе горячий черный чай и, перебивая друг друга, мечтают о том, что будет здесь, когда они отыщут наконец нефть. Кто-то негромко и очень буднично декламирует Маяковского: "Я знаю, город будет, я верю, саду цвесть..." Потом, приглушив приемник, дают волю гитаре, и все поют. Слова песни свои, музыка – тоже своя, самодельная. Все неказистое, простое, от души, потому так волнует – до восторженного умиления, до сладкой влаги на глазах...
Незабываемой оказалась ночь у испытателей, на буровой, посреди круглой таежной поляны.
Черное небо.
Черный лес вокруг.
Языкастое оранжево-красное пламя костра тянется ввысь, норовя лизнуть угрюмое небо. Костровый свет теснит, сгущает, как бы отвердвляет черноту.
От буровой к балку, туда-сюда, снуют торопливо тени испытателей. Парни верят: скважина даст нефть. Но из выкидной трубы плещет и плещет мутная водица. Наращивают давление. Нарастает волнение испытателей.
Бригадир – молодой, бородатый, без шапки, копна закуржавленных черных кудрей. Негасимая сигарета в уголке рта. И "ура!" над спящей тайгой. И непередаваемый танец дикарей, опьяненных победой над мамонтом. Вокруг костра. Под шалые вопли: нефть пошла!
Тогда я и написал свой первый очерк о тюменских первопроходцах – "В краю романтиков", и опубликовал его в журнале "Урал". Правда, уже тогда, сквозь романтическую розовую дымку, кое-что из увиденного зацепило, и хотя робко, в полтона, но в очерке прозвучало досадное недоумение по поводу бесхозяйственности, небережливости, варварского отношения к природе.
От поездки к поездке на наш Север, от встречи к встрече с '"покорителями тюменской нефтяной целины" росло мое неприятие происходящего. А когда нефтеналивные баржи повезли в Омск первую тюменскую нефть, на скорую руку стали подниматься нефтепромыслы, спешно строиться города, на глазок, на авось пробиваться дороги и линии электропередач, болевые проблемы освоения природных богатств края, изломы и провалы организации труда и быта рабочих не то чтобы вылезали, выпирали наружу, встали костью в горле – не продохнуть.
Тогда-то я и опубликовал у Твардовского в "Новом мире" свой очерк "Нефть и люди". Нефть для людей или люди для нефти? – вот осевой вопрос этой публикации. Был легкий шок правящих верхов области. Первый секретарь обкома Б.Е.Щербина поспешно и категорично причислил меня к очернителям-недоброжелателям, кандидатам в диссиденты.
С тех пор я написал и издал десяток очерковых книг, опубликовал много журнальных и газетных очерков и статей, пьес и киносценариев о тех, кто искал и добывал нефть, строил промыслы, трубопроводы, города и поселки, аэродромы и дороги. Я восхищался (и поныне восхищаюсь) мужеством, самоотверженностью, мастерством этих людей; я поклонялся (и теперь поклоняюсь) бескорыстию, высочайшему патриотизму, непоказной скромности тех, кто в невероятно короткий срок, в поразительно жестоких природно-климатических условиях, в отдаленной глуши поднял на своих плечах крупнейший в мире Тюменский нефтегазовый комплекс. И не открещиваюсь, не отрекаюсь, не прячусь ни от одного из своих сочинений, написанных за годы становления, расцвета и взлета нефтяной Тюмени. Герои моих очерков, повестей, романов, киносценариев и пьес стоят и мраморных "многопудий", и доброй светлой памяти потомков. Но...
Это "НО" началось с новомировского очерка "Нефть и люди". Потом из очерков и статей оно перекочевало в романы. И первым из них был роман "Ордалия", опубликованный сперва в журнале "Урал", потом изданный Средне-Уральским книжным издательством.
Небольшой по объему, вышедший в свет всего пятнадцатитысячным тиражом в провинциальном издательстве, роман неожиданно был сразу замечен Москвой.
Комитет по печати РСФСР признал "Ордалию" лучшим романом года и присудил за ее издание премию Средне-Уральскому издательству.
Киностудия "Мосфильм" заключила со мной договор на экранизацию "Ордалии".
Новорожденное столичное издательство "Современник" включило "Ордалию" в число первых десяти книг, которые предполагало издать в 1971 году.
Полагаю, к сказанному комментарии не нужны.
"Ордалия" – в переводе на русский означает божий суд. В Средние века бытовал такой обычай... Когда судья не в силах оказывался решить, кто из тяжущихся прав, кто виноват, передавали их судьбу "божьему суду". Сажали судящихся в глубокую яму. Одному, завязав глаза, вручали пистолет, другому – колокольчик. Один ходил звонил, второй стрелял на звон. Если пуля не задевала первого, противники менялись ролями, и так продолжалось до тех пор, пока кого-то из них не настигала пуля...
Говорят, "на воре шапка горит" – верно говорят!
Прочитав мою "Ордалию", начальник Тюменского геологического главка, заласканный властями, осыпанный наградами и почетными званиями, Ю.Г.Эрвье решил, что именно он – прототип одного из главных героев романа – начальника геологоразведочной экспедиции, самовлюбленного авантюриста, пробойного карьериста папы Юлия.
Возможно, и в самом деле в облике этого "папы" присутствовали какие-то черты характера или облика Эрвье – не спорю. Однако, о своем "открытии" Эрвье молчал до тех пор, пока в "Литературной газете" не появилось интервью директора только что созданного издательства "Современник" Ю. Прокушева, в котором он и поведал, что среди первых десяти книг, которые издательство намерено выпустить в 1971 году, есть и "Ордалия".
Всесоюзное издательство. Массовый тираж. Выход на всю страну – этого Ю. Эрвье потерпеть не мог, и вот в Москву летит нарочная с письмом-протестом, подписанным лауреатами и героями – коллегами и подчиненными Эрвье. "Очернил... Ошельмовал... Принизил!.." – утверждали подмахнувшие письмо, адресованное ЦК КПСС, издательству "Современник", руководителям писательских союзов Союза и России – Маркову и Михалкову, редактору газеты "Правда".
Видали, какой шрапнелью на взлете накрыли несчастную "Ордалию"!..
К личной обиде Ю.Г. Эрвье примешивались куда более серьезные мотивы.
Долгие годы в речах, статьях, книгах Эрвье и его команда утверждали, что до их появления в Тюменской области никто не искал нефть в Сибири, а вот они, явившись сюда, вопреки и наперекор маловерам и консерваторам, рискуя и перенапрягаясь, на ощупь, на глазок, на свой страх и риск принялись за поиски горючей земной кровушки и нашли подземный океан, подарив Родине самую мощную в мире нефтяную империю – Тюменскую!
Веря "очевидцам и участникам", журналисты и писатели всех рангов раструбили эту версию по всему свету. И я, сколь и как мог, величал и славил Эрвье и его команду, которые и впрямь многое сделали, чтобы стала Тюмень нефтяным краем.
Но вот... в областном партийном архиве совершенно случайно я обнаружил папку с документами геолога Виктора Васильева, из которой узнал, что экспедиции под его руководством еще в 1932-34 годах уже открыли великие запасы нефти в Среднем Приобье. На карте Васильева были отмечены перспективные районы как раз там, где впоследствии и оказались крупнейшие месторождения нефти.
Я обнародовал свою "находку" в "Тюменской правде". Разразился настоящий скандал. Эрвье с помощью обкома партии попытались заткнуть мне рот. Вот тогда я, взяв за основу этот факт, и написал "Ордалию". Получалось: о нефти сибирской давно знали, с дореволюционной поры искали и в тридцатых годах нашли... Вот эта "бомбочка" взбесила и напугала Эрвье и стоящий за ним Тюменский обком партии. Тот сразу метнулся за прикрытием в ЦК. Прозвучала строгая команда оттуда: "Не сметь!" – и вылетела "Ордалия" из плана "Современника", "Мосфильм" прекратил работу по ее экранизации, руководству Средне-Уральского издательства все тот же комитет по печати объявил выговор за публикацию романа, председатель Госкомпечати СССР Б. Стукалин всю свою речь на съезде журналистов посвятил уничтожительному разгрому "Ордалии".
А потом началась экзекуция над автором. Несколько месяцев подряд, почти каждый день, меня приглашали к секретарю обкома партии по идеологии и просили, требовали, настаивали, угрожали, требуя, чтобы я написал покаянное письмо, признав "Ордалию" романом очернительским, принижающим, шельмующим великий подвиг тюменских геологов.
Я издергался. Несколько месяцев не подходил к письменному столу. Мои сочинения выщелкнули из издательских планов на ближайшую пару лет... Бог знает, чем бы все это завершилось, если бы не обсуждение на секретариате обкома партии, где мудрый Щербина, отпустив мне мои надуманные прегрешения, выжал из меня обещание написать новый роман о геологах.
Обещание свое я сдержал, написал роман "Одержимые", который сразу же вышел массовым тиражом в Москве, был инсценирован, экранизирован (по нему вышел двухсерийный телевизионный художественный фильм "На таежных ветрах")... А "Ордалия" с тех пор ни разу больше не переиздавалась, ее пятнадцатитысячный тираж бесследно растворился в великом книжном море,
Я считал и считаю "Ордалию" большой творческой удачей, и четверть века, минувшие со дня рождения романа, никак не состарили его, не умалили его современности, актуальности и прочих достоинств... Но мы вольны лишь предполагать, располагать предназначенье Бога...
"Одержимые" сохранили и идейный заряд "Ордалии", и расстановку сил в том же порядке, словом, вроде бы все, как есть, как было вчера, только объем вдвое больше... Как говорят в народе... "тех же щей, да пожиже влей".
Нет "Одержимые" – не "Ордалия", хотя и в "Одержимых" я и критика видим много достоинств, много схожего с "Ордалией". Однако, тональность у этих двух романов неодинакова.
"Одержимые" – это мажор, при всей широте звучания, при наличии даже трагических мотивов, все равно, это мажорное произведение, вполне соответствующее своему названию.
"Ордалия" – не только минор, это драматическое, трагическое полотно, это жизненная, непридуманная драма намертво сцепившихся Добра и Зла. В этой жестокой, непримиримой схватке нет победителя, как не оказалось его в смертельном поединке двух великанов-лосей, что в любовном гоне так сшиблись – сцепились рогами, что уже не смогли разомкнуться, не сумели разойтись, и только смерть примирила обоих соперников. Этот редкостный поединок, описанный в прологе "Ордалии", и явился камертоном всего романа...
3
После "Одержимых", о жизни, о проблемах бытия наших нефтяников, строителей, "трубачей" я написал еще два романа: "'Больно берег крут" и "Бронзовый дог".
Мне одинаково дороги оба романа, как и их главные герои – Гурий Бакутин и Максим Бурлак. На мой взгляд, они и подобные им – подлинные герои нашего прекрасного, яростного, сумасшедшего времени, оба органично вписываются в ту коловерть, в ту стихию, в тот сумасшедший гон, которым жил, живет и, наверное, долго еще будет жить не только тюменский нефтяной и газовый Север, но и вся страна.
Блистательные организаторы, самоотверженные, одержимые работяги, до кончиков ногтей преданные делу и идее, оказываются загнанными типичными обстоятельствами в такие тупики, откуда, не ловча, не хитря, не перенапрягаясь, не рискуя, – не выбраться. Замотанные, закрученные хаотическим водоворотом нескончаемых забот и проблем, они все- таки люди, обыкновенные в чем-то, но в чем-то не похожие на остальных. Чистота и святость их чувств единится со страстностью и неистовством. Пить – так до дна... Рубить – так сплеча... Любить – так головой в омут... Вот их житейская суть, их жизненное кредо. Внешне Бурлак и Бакутин несхожи. И дела у них разные. Но осевая суть характеров – близка.
Оба романа – оптимистические трагедии. У разбитого корыта оказывается под занавес недавно счастливый, могучий, неукротимый Максим Бурлак. За колючую лагерную проволоку попадает в конце романа яростный, поперешный, двужильный Гурий Бакутин.
Убежден: всем добрым, светлым, достойным уважения и подражания – всем этим народ наш обязан, прежде всего, бакутиным и бурлакам. Об этом говорят и пишут мне читатели. И в будущее, в независимую, вольную, демократическую Россию нам не прорубиться, не пробиться без бакутиных и бурлаков – в этом, по-моему, причина популярности и жизненности обоих романов. Так думают многие читатели и почитатели этих книг.
Из шеренги моих романов как-то выбивается и смотрится на особицу роман "Красные петухи" – о страшном антисоветском крестьянском восстании, прогремевшем в нашем крае в 1921 году.
Много лет, по крупицам, в архивах и библиотеках страны, в беседах с участниками и очевидцами этого незабываемого события собирал я материал о мужицком восстании, которое в официальной историко-партийной литературе носило ярлык "Западно-Сибирского кулацко-эсеровского антисоветского мятежа". Но чем больше накапливал я разнообразный материал, чем дольше раздумывал о незабываемом двадцать первом, о тех окровавленных, оплаканных, проклятых днях, тем очевиднее становилось: слепой и жуткий мужичий бунт – вовсе не кулацко-эсеровский мятеж, а нарочито спрятанная" от мира сибирская пугачевщина, народное, крестьянское восстание – закономерная, справедливая реакция сибирских крестьян на беззакония, самоуправство, дикое насилие и издевательства над ними.
За подобный вывод в шестьдесят восьмом году (а именно тогда завершил я работу над большим историческим очерком о восстании), так вот, за такой вывод, не только обнародованный в печати, но даже просто публично высказанный, исключали из партии, снимали с работы, прятали если не в тюрьму, то в дурдом.
Повинуясь неумолимому внутреннему редактору, пришлось обрезать острые углы, избегать союзных обобщений, замыкать происшедшее на губернской площадке, выводить из-под критических залпов Ленина и партию в целом, и все равно, даже такой, кастрированный, очерк никто не отважился опубликовать. О том, через какие муки пришлось ему пройти вместе с автором, я описал в первой главе книги "И сильно падает снег...", которая вышла в Тюмени в 1994 году на средства акционерного общества "Аграрно-торговый дом". К ней и отправляю я интересующихся перипетиями горькой судьбы моих научно-публицистических изысков.
Когда издание моей книги о крестьянском восстании провалилось, и как мне казалось, провалилось навсегда, я решил спрятать шипы и тернии своих исследований в романе "Красные петухи".
Возможно, для сил небесных История Земли, человечества, народа, страны, одного человека – закономерна, предопределена, известна. Однако для нас – землян, простых смертных. История – всегда непредсказуема, непредугаданна, стихийна. Неподвластная никому и ничему.
У Истории свои, неведомые людям, законы развития, абсолютно независимые от желаний, теорий, взглядов людских.
История сама лепит судьбу человечества, сама мостит ему дорожку – в преисподнюю или в рай – никому из землян неведомо. Потому к историческим событиям следует подходить, как к объективной, от нас не зависимой реальности, не рассуждая: что было бы, если бы да кабы.
Наивно полагать, будто есть исторические события, факты либо деятели, окрашенные в один тон. Как известно, Добро и Зло – не просто всегда рядом, все время в обнимку, нет, они в едином сплаве, без межевой черты, и что одному – зло, другому – добро, и что одному – во благо, другому – в печаль...
Все это необходимо учитывать и при написании, и при прочтении исторического романа или повести, драмы или поэмы.
С тех пор, как были написаны "Красные петухи", прошло два десятка лет. И каких!.. За последние годы опубликовано столько потрясающе важных, ошеломляющих документов, характеризующих отношение Ленина и большевиков к крестьянству, к народу, к демократии, – волосы встают дыбом.
Но жить задним умом, шагать вперед пятками – дело, не достойное порядочного человека. "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны" – великолепный афоризм Руставели. Оглядываясь на прожитое, с высоты девяносто третьего, и невооруженным глазом можно приметить даже малую выбоину, болотнику либо горушку на пройденном пути. Ткнув пальцем, возопить "не так... не тут... не туда надо бы!.." – дело немудреное, прямо скажем, никчемушнее, ежели рядом с этим отрицанием не стоит ответ на вопрос: а как надо бы?.. Куда?.. Зачем?.. Да ответ не ради прожектерства, или словоблудия, а с пониманием дела, убежденно и доказательно...
Позволил себе это отступление единственно ради того, чтобы еще раз подчеркнуть, как сложно и ответственно писать исторические произведения. Тут писателю как воздух нужны собственная концепция, свой взгляд на мир, свое отношение к описываемому, и эта авторская позиция не должна колыхаться, гнуться и перевертываться в зависимости от чьего-то мнения, наскоков критики и прочих внешних обстоятельств.
В последнее время на встречах с читателями меня стали спрашивать: "Не хотите ли вы в "Красных петухах" какие-то сцены переписать... переоценить некоторые поступки героев?.. пересмотреть свое отношение к председателю губЧК Чижикову?.."
Я отвечаю отрицательно. Нет! Ни переписывать, ни дописывать, ни переставлять акценты – не собираюсь...
Когда роман "Красные петухи" был только что написан, главный редактор областного радио Алексей Алексеевич Нежданов рискнул в авторском исполнении прочесть его почти полностью по радио. Разумеется, я с радостью принял это предложение. Но вместе с удовлетворением первое чтение романа на такую огромную аудиторию доставило мне немало неприятных минут.
Прочитав сцену схватки губпродкомиссара Пикина с крестьянином Онуфрием Карасулиным или сцену заседания президиума губкома партии, на котором сталкиваются председатель губЧК Чижиков с губпродкомиссаром Пикиным и первым секретарем губкома Агеевским, или иную столь же "острую" сцену, а потом дома с семьей прослушав прочитанное, я сжимался и холодел от дурного предчувствия.
Крамольные речи, вложенные даже в уста отрицательных героев, в то время всегда могли истолковать как пропаганду идей, враждебных партии и советской власти. А подобных речей, документов, размышлений в романе более чем достаточно.
На мой взгляд, роман "Красные петухи" – попытка (удачная – неудачная, не мне судить), попытка приемами и методами художественного исследования разобраться в таком невероятно сложном, противоречивом явлении, как крестьянское восстание, мужицкий бунт, и языком образов, столкновением характеров поведать потомкам о роковой кровавой ошибке сибирских крестьян, ошибке, сознательно подготовленной и спровоцированной большевиками.
Последним моим романом, изданным в 1993 году, является "Завтрак на траве". Это роман о предперестроечном времени, о сокрушительной побеждающей силе Добра, даже малая частица которого способна если уж не расколоть, не взорвать, то наверняка потревожить, всколыхнуть, сшевелить слепленную Злом, казалось, несокрушимую стену вражды, отчуждения, подлости.
Я преднамеренно не пересказываю содержание своих книг в надежде на то, что кто-то их уже читал, а кто-то, заинтересуясь, прочтет теперь. Прочтет, и, может быть, полюбит моих героев, как их любит сам автор.
О своей публицистике, очерковых книгах, книгах для детей, а их, кроме названных, только в издательстве "Малыш" вышло четыре – обо всем этом я не стану рассказывать. Хочу в заключение разговора о себе высказать мнение о месте и роли писателя в нашей жизни.
Литература – не рычаг, с помощью которого можно перевернуть общество, перестроить общественные отношения, скоро и заметно улучшить нравственность народа. Считающий так – глубоко и горько заблуждается. Подобное не в состоянии сделать и Церковь, и любая религия.
Но религия, равно как литература и искусство, призваны и обязаны просвещать и очищать человека, будоражить его разум, будить его совесть, помогать ему совершенствоваться нравственно.
Чтобы сделать даже малую подвижку в духовном облике, в душе человека, наверное, мало одного поколения. Девятьсот лет прошло после крещения Руси. Уроки закона Божия в школах, монастыри, многие тысячи церквей, часовен, молелен, круглогодичные богослужения, религиозные обряды и еще многое иное питало и подпитывало духовный родник народной души, но... Грянула революция, и полетели колокола с соборов, священнослужителей превратили в шутов и врагов, и будто бы не было за спиной этих девятисот лет христианизации. Теперь мы переживаем обратный процесс. Маятник души русской, вроде бы качнуло опять к Богу. Надолго ли?..
Священнослужители в сравнении с писателями находятся в более выгодном, менее уязвимом положении, ибо проповедуемые церковниками идеалы – незыблемы, они не меняются со сменой общественной формации, а главное никто, никогда не проверит, не докажет и не опровергнет, существует ли на самом деле потусторонний рай для раскаявшихся, верящих, безгрешных.
Единственным орудием любой религии в борьбе за перековку сознания и морали человека является ВЕРА, а она, как известно, СЛЕПА, ГЛУХА, НЕМА. Потому-то Разум с Верой трудно уживаются. Искусство же пробивается к душе человека через ворота Разума. Тем более литература...
Литературное произведение, как правило, строится на живом, конкретном, реальном материале. Даже роман, в который привносятся фантасмогорические элементы ("Мастер и Маргарита", "Альтист Данилов" и др.), в описании человеческих отношений покоится на реальном, подлинном, действительном.
Стало быть, арсенал изобразительных средств писателя, его строительный материал – ограничены, и надо постоянно трудиться, обогащая и пополняя их. Для этого писателю, во-первых, надо непрестанно учиться, во-вторых, ему надлежит все время быть на стремнине своего времени, в гуще жизни, да не сторонним наблюдателем, а строителем, борцом, проповедником...
Таков мой идеал писателя.
Всю жизнь к нему стремлюсь.
Много ль достиг на этом пути? – не мне судить и оценивать. Это сделают, и успешно делают, мои читатели – почитатели и критики. Нашего читателя хлебом не корми, но дай покритиковать сочинителя. И если классиков он критикует шепотком, из-под кровати, то уж "простых смертных" писателей разносит громко и публично, устно и письменно. Каждому писателю нужно это знать и в своих отношениях с читающей публикой следовать совету великого русского поэта Н.А. Некрасова: "Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца..."
Правда, и на похвалу наш читатель не скуп, хвалит, как и ругает, так же громко, взахлеб, не жалея щедрых и ярких эпитетов и оценок.
Ничего не попишешь, Россия – страна крайностей, или – или, не влево до упора, так-вправо до предела.
Только по краю.
Только по острию.
Только свесившись над пропастью...
К. Я. Лагунов
О СЕБЕ
1
Долго колебался, писать ли эту главу. Наверняка сыщутся доброхоты, которые непременно усмотрят в этом что-нибудь достойное не осуждения, так хотя бы порицания.
Подумал-подумал, да и махнул рукой. Бог с ними! Солнце, и то не может всем угодить. Ждать, когда обо мне расскажет кто-то – занятие малоприятное, да и лучше, чем я сам, обо мне никто не расскажет – это бесспорно.
Значит – вперед!..
В отличие от многих других уникумов, с младенчества определивших свой жизненный путь, скажу откровенно, я не мечтал стать писателем, хотя с детства тянулся к перу и бумаге. Кропал мальчишеские стихи, в юности для комсомольской агитбригады сочинял частушки (великое множество), конферанс, позже стал писать статьи.
Так продолжалось до пятьдесят шестого, когда после четырнадцати лет освобожденной комсомольской работы я пересел в журналистское седло, став сперва заместителем редактора республиканской молодежной газеты "Сталинская молодежь", потом главным редактором литературно-художественного и общественно-политического журнала "Гулистон".
Началось с детских стихов, которые я играючи сочинял для своих маленьких дочерей – Татьяны и Ольги. Стихи, наверное, были не Бог весть какого уровня. Ну, примерно вот такие...
Глупый маленький утенок –
Вместо перьев – желтый пух.
Только вылез из пеленок
И с разбегу в речку бух!
Увидав его, Наседка
Закричала: "Караул!
Где ты, милая соседка,
Твой малютка утонул!"
Зов куриный услыхали
Куры, утки, гусаки,
Загалдели... Закричали...
И столпились у реки.
К ним утенок подплывает,
Горделиво выгнув грудь,
Кувыркается... Ныряет...
И... не думает тонуть...
Когда накопилась таких стихов целая тетрадка, я послал ее в журнал "Семья и школа". Три стихотворения напечатали. Получив журнал со стихами, я долго не решался выйти на улицу. А когда вышел, двинулся по зеленым проспектам Сталинабада, то все время озирался да прислушивался к прохожим, ожидая услышать: "Смотрите, это Лагунов, его стихи напечатали в "Семье и школе".
Потом несколько моих детских виршей "попали" в сборник молодых поэтов, выпущенный Детгизом. После я выпустил три книжечки стихотворений для малышей. Пишу их с удовольствием, даже с радостью, и вроде бы неплохо получается, но детским поэтом я не стал, прежде всего потому, что детское издательство в стране было единственное – "Детгиз", кроме писателей братских республик, оно по уши занято было прокормом корифеев детской литературы: Маршака, Михалкова, Кассиля, Баруздина, Алексина и т.д. Михалков, например, издавал в год в Детгизе своих книг больше, чем все, вместе взятые, остальные шесть тысяч профессиональных писателей. Сергей Баруздин как-то подарил мне тринадцать книг, выпущенных Детгизом в один год, А я свою повесть-сказку "Городок на бугре" издавал в том же Детгизе три года, и смог издать лишь после тринадцати положительных рецензий и крупного скандала.
Правда, писать для детей я не перестал. Но делаю это в перерывах между написанием романов. Кроме названной повести-сказки "Городок на бугре", я написал еще три повести-сказки "Ромка, Фомка и Артос", "Зяблик" и "Мишель". Если верить отзывам маленьких читателей (а герой повести, мой пес Ромка, получил со всех концов страны десятки тысяч писем), так вот, ежели верить малышам, то с этим жанром я вроде бы справляюсь.
Правда, из-за этого Ромки, так же как из-за повести "Городок на бугре", я дважды попадал в весьма пикантные ситуации...
Закончив рукопись сказки "Городок на бугре" и передав ее издательству, я показал свое сочинение заместителю главного редактора "Мурзилки" Евгении Федоровне Ершовой. Та познакомила с повестью членов редколлегии. Решено было опубликовать в двух или в трех номерах большой отрывок. Я был бесконечно рад. Определили отрывок и номера журналов, заслали рукопись в набор. Я стал ждать. Дождался журнала, в котором должно быть начало, развернул, а там моего "Городка на бугре" – нет! Огорченный, звоню в Москву Ершовой:
– В чем дело?
– Позвони главному редактору, он объяснит.
Голос у нее нехороший, полон тревоги, недомолвок.
Расстроенный, звоню главному редактору.
– Что случилось? Почему не напечатали?
– Это не телефонный разговор. Дело серьезное. Большая политика... Прилетайте в Москву...
Переполненный дурными предчувствиями, прилетел в Москву. Главный положил передо мной оттиск первого "кусочка" выбранного отрывка. Это была главка под названием "Боб Бобыч". Кто такой Боб Бобыч, вы поймете, прочитав его песенку-представление. С помощью таких песенок представляют себя все герои повести-сказки "Городок на бугре".
На страничке, где была напечатана эта главка, песенка Боб Бобыча обведена жирной красной линией.
– Это обвел цензор, – мрачно молвил Главный. – Читайте...
– Чего мне читать: я знаю всю повесть наизусть...
И все-таки, прочтите вслух, – настойчиво повторил Главный.
За этой его настойчивостью крылся какой-то подвох.
Я прокашлялся и начал читать:
Я – толстый, важный господин
У всех в большом почете.
На свете я такой один
Другого не найдете.
Друзья, знакомые, родня –
Все чтут как старшего меня
И очень уважают.
Они Боб Бобычем меня
С почетом величают.
Я – Боб не бедный, не простой,
Живу не в огороде,
Я занимаю пост большой
В Бобином нашем роде.
Ни строить. Ни пахать. Ни шить –
Не пробовал ни разу,
Зато могу руководить,
Строчить могу приказы...
Есть у меня своя семья:
Жена и семь Бобят.
Главней всех – я!
Сильней всех – я!
И больше всех имею я
Отличий и наград.
Дочитал, перевел дух, смотрю на Главного. Тот многозначительно постукивает пальцами по столешнице и недобро молчит. У меня кошки заскребли на душе. Не выдержал, спросил:
– Так в чем же дело?
– Цензор решил... И не без оснований... Ваш Боб Бобыч – намек... Эпиграмма,..
– Какой намек? Что за эпиграмма?
– Не догадываетесь?.. Толстый... Лысый... Круглый... Усыпанный наградами... Может лишь писать приказы...
Я догадался, и меня прошиб пот. Какому-то идиоту из цензуры взбрело в тупую голову, что мой Боб Бобыч – шарж на коммуниста номер один – Никиту Сергеевича Хрущева. Это была катастрофа.
Даже если отобьюсь, не загремлю – радости мало. С таким подозрением угодить на крючок всевидящему глазу, всеслышащему уху – конец писательскому пути. Один звонок со Старой площади – и ни одно издательство страны, ни журнал, ни газета и единой моей строки не напечатают.
Но... За Злом Добро крадется тенью, как Зло крадется за Добром. Это случилось в октябре шестьдесят четвертого. Через пару недель Хрущева скинули туда, куда десять лет назад он спихнул мертвого Сталина.
Несколько дней спустя – мажорный голос из "Мурзилки": "Отрывок пошел в печать". Правда, четыре строчки от песенки Боба, где он сообщает, что умеет только руководить, все-таки отсекли. Бог с ними, могли за них отсечь голову автору...
С другой моей повестью-сказкой о Ромке и его друзьях тоже произошел казус. Малоприятный.
Поначалу книжка вышла в свет под названием "Ромка Рамазан". Так мы называли дома прототипа героя повести-сказки моего пса Ромку, так назвал я и книгу. Моя книга, как хочу, так и назову.
На деле оказалось вовсе не так. Прав был дедушка Ленин, сказав, что жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя.
Едва вышла книжка "Ромка Рамазан", как тут же посыпались не мне, а Ромке восторженные ребячьи письма. Писали и родители. Детишки в конвертах посылали полюбившемуся Ромке конфеты, орехи, ошейники, медали, открытки. Поток писем! Со всех концов Советского Союза: от Калининграда до Владивостока, от Термеза до Мурманска. Сперва мы отвечали на каждое ребячье письмо, потом – на лучшее, после – отпечатали в типографии Ромкин ответ, но и с этим вскоре не могли справиться.
И вдруг в этом ласкающем душу автора многотысячном восторженном потоке оказалось письмо из Тобольска, в котором автор нападал на писателя за то, что тот посмел назвать героя сказки Ромка Рамазан. Оказывается, рамазаном называется большой религиозный праздник мусульман, и оттолкнувшись от этого факта, меня обвинили в святотатстве, оскорблении религиозных чувств правоверных мусульман и так далее»..
Началась долгая, нудная переписка. Я объяснял, что у русских свои обычаи: могут свинью назвать Васькой или Манькой, а козу – Дунькой, и никого это не обижает. Просил тобольских друзей повстречаться с обиженным. Ничего не помогло. Наоборот, костер запылал еще сильней и жарче.
Пришли жалобы в обком партии, издательство, республиканский комитет по печати. Мне надоело доказывать да объяснять, и я переименовал Ромку Рамазана в Ромку Ромазана. В последующих изданиях он и предстал в этом исправленном виде. Замена одной буквы смирила обиженных, конфликт оказался исчерпанным...
В моей писательской биографии бывали конфликты и пожестче, понеприятней, оставившие неизгладимый рубец на душе.
Только человек вовсе наивный или неизмеримо далеко отстоящий от писательской профессии, только он может полагать, что путь книги от писательского стола до книжного прилавка – короток и прост. Увы! Совсем не так. Путь от рукописи до книги и невероятно долог, и немыслимо тягостен. И на этом пути бедного сочинителя подстерегают и кочки, и рытвины, и ухабы, и неодолимые пропасти. Бывает, на сочинение книги уходит времени вдвое, втрое меньше, чем на ее издание. А иногда рукопись так и остается в столе ушедшего в инмир писателя.
Скажем, свой роман "Так было" я издавал четыре года.
Роман "Красные петухи" – девять лет.
Роман "Бронзовый дог" – 10 лет.
Книгу "Двадцать первый" – о крестьянском восстании в нашей губернии в 1921 году – 25 лет.
И эти десять и двадцать лет не просто годы ожидания, ничуть, это годы жестокой борьбы с наемными рецензентами, с купленными редакторами, наконец, с неумолимой цензурой. Скажем, исполняя рожденную просьбой Тюменского обкома команду ЦК партии, издательство "Советский писатель" десять лет отфутболивало мой роман "Бронзовый дог". Папка с рецензиями на роман куда толще папки с рукописью романа.
Борьба с продажными рецензентами, платными редакторами и невидимыми цензорами идет по всем направлениям – от идейной направленности романа, повести, пьесы до мелочей: конкретных эпизодов, отдельных фраз, даже слов.
Есть такие ловкачи-лихачи редакторы, которые, выдергивая по слову, по строке, по фразе, так ощипывали произведение, что его потом и автор не мог узнать.
И вот еще какая особенность редакторско-цензорского вмешательства: что они вырубят красным карандашом, после восстановить практически невозможно. Московский цензор при первом издании в "Современнике" моего романа "Больно берег крут" отсек без моего ведома всю последнюю главу. После этого книга переиздавалась еще дважды – в Свердловске и в Москве, но я так и не смог полностью восстановить усеченное цензурой. Похожих примеров в судьбах моих книг более чем достаточно.
А был и такой, наверное, беспрецедентный случай, когда небольшую мою книжицу о свободе творчества писателя, чем-то не поглянувшуюся идеологическим клеркам из пропагандистского отдела ЦК, по команде тогдашнего секретаря Тюменского обкома партии Смородинского просто-напросто спалили в топке обкомовской котельной. Весь тираж одним махом. Ни в библиографическом справочнике, ни в одной библиотеке этой книжицы нет.
Так что, Булгаков не прав, сказав, что рукописи не горят. Еще как горят, и не только рукописи, но и книги!..
Особенно болезненно партийные власти (и областные, и вышестоящие) воспринимали критически изостренную публицистику – с именами и фамилиями, с указанием мест, с цифрами и подлинными фактами. Тут тебя и в недобросовестном подборе фактов обвинят, и очернительство тебе пришьют, и назовут диссидентом, и намекнут, что сидишь на двух стульях: советском и американском...
Через все это я прошел. Не ради того, чтоб пожалели "бедненького сочинителя", не из желания поплакаться вам в жилетку рассказываю об этом, а единственно ради того, чтоб знали: Профессия писателя требует от человека не только широкого кругозора, образованности, умения видеть, слышать, понимать мир; она, эта профессия, предполагает наличие таланта (мера ему еще не придумана, и весы, на коих измеряется талант, покоятся в руках Времени). Но и это не все. Принадлежность к цеху инженеров человеческих душ требует от человека мужества, умения отстаивать свои идеалы, свою жизненную линию, отстаивать в жестокой, неравной борьбе с силами порой куда более могущественными и неодолимыми, чем те, коими природа наделила самого писателя.
2
За тридцать пять лет писательского труда я написал немало, и в том числе десять романов: "Зажги свою звезду", "Под одним небом", "Так было", "Ордалия", "Одержимые", "Красные петухи", "Больно берег крут", "Бронзовый дог", "Завтрак на траве" и последний, еще только пробивающийся к читателю роман – "Отрицание отрицания".
По сравнению с написанным Агатой Кристи или Жоржем Сименоном, это, конечно, мало. И тут причина не в недостатке материала, идей и задумок, творческого потенциала и работоспособности.
В. чем же?
Во-первых и главным образом, в трудности издания (порой процесс издания книги пожирает больше времени и сил, чем ее написание).
Во-вторых, в нищенском уровне жизни абсолютного большинства творческой интеллигенции, ибо ее труд оплачивается в десятки раз ниже, чем в любой цивилизованной стране, что заставляет писателя транжирить время и силы на приработок средств к существованию.
К примеру, за последнее издание стопятидесятитысячным тиражом, в прекрасном красочном оформлении своей детской книжки "Ромка, Фомка и Артос" я получил в старом, доинфляционном исчислении чуть более тысячи рублей.
А вот за роман 'Завтрак на траве", над которым я пять лет работал и три года его пробивал, так вот за этот роман, выпущенный в 1993 году стотысячным тиражом, мне "отвалили" сто тысяч рублей – пятую часть средней месячной зарплаты банковского работника, ну и примерно месячный оклад электросварщика или бульдозериста средней руки, работающего, конечно, не на нефтяном Севере.
Получается, за пять лет труда я удостоился гонорара, на который можно купить 20-30 килограммов колбасы или столько же бутылок вина. Что касается газет, то они так оплачивают труд писателя, что стыдно приводить примеры.
Теперь появилось много разных издательств, но они и приведенного выше мизера не желают платить сочинителям. Сейчас, чтобы издать книгу, я сам должен платить издательству и книготорговцам. Скажем, чтобы издать мой новый роман "Отрицание отрицания" хотя бы тридцатитысячным тиражом, мне нужно уплатить издателям 70-100 миллионов рублей! То есть, к покупателю мой роман явится с ценой 5 тысяч рублей за книжку!..
Вот такие пироги...
В похожем положении находятся ныне художники, композиторы, музыканты, кинематографисты, актеры, архитекторы – словом, вся культура. Не далек день, когда вслед за государственностью, экономикой, международным авторитетом рухнет в пропасть и наша нищая культура...
Но... воротимся к теме начатого разговора...
Если бы вы вдруг спросили меня, какой из десяти моих романов мне ближе и дороже, какой я считаю лучшим, я бы ответил не вдруг, а возможно и вовсе бы не ответил. Поразмышляем, порассуждаем вместе...
"Зажги свою звезду" – мой первый роман, мой первенец. Правда, до этого у меня уже вышло три книги, но роман это был первый. Вышел он двумя изданиями, сперва в Сталинабаде, потом в Москве, в "Молодой гвардии".
Я пришел в литературу с комсомольской работы. Последняя моя комсомольская должность – второй секретарь ЦК комсомола Таджикистана. Естественно, первый мой роман был посвящен комсомольским будням этого солнечного хлопкового края.
Конечно, роман – есть роман. В нем присутствуют и любовь, и ревность, и нравственные, и производственные проблемы. Рожденный в Таджикистане и о Таджикистане этот первый роман явился для меня превосходной школой. Какие уроки извлек я из работы над ним?
Урок первый. Каждый народ, великий и малый, имеет свой национальный характер, и как бы по-европейски ни был воспитан человек, каких бы космополитических взглядов ни придерживался, его национальный характер от этого не исчезает, лишь прячется в глубину, но в любой момент может выпустить коготок, кого-то зацепит, что-то заденет, чувствительно оцарапает потерявшего осторожность оппонента. И чтобы создать образ, обрисовать характер человека не твоей национальности, надо досконально изучить, глубинно постичь и освоить характер его народа – национальный характер.
Урок второй. Русский писатель должен писать о России и о русских. Киргизский писатель – о Киргизии и о киргизах. Конечно, это не означает, что русский не может писать, скажем, о том же Таджикистане и таджиках. Но о чужой стране и о чужом народе шедевра он не создаст, и напишет произведение наверняка ниже своих возможностей.
Урок третий. Нельзя надолго отрываться от Родины, от своего народа и своего языка: все это – питательная, живительная среда таланта, лишившись ее, талант, даже могучий, скудеет, усыхает, становится гладким и скользким, как омытый рекою валун.
Эти уроки я постиг не рассудком – сердцем, когда начал работу над вторым романом "Так было". И хотя материал для романа хранился в моем сердце и памяти, ибо состоял из моих личных переживаний и впечатлений, тем не менее, едва написав несколько страниц, я ощутил нехватку воздуха. Мне стала сниться наша сибирская зима – морозная, искристая, яркая, озорная. Я бредил березовыми рощами, ржаными да пшеничными полями, голубым разливом цветущего льна.
Вокруг были горы – угрюмые и властные; алым пламенем разлились по ущельям цветущие тюльпаны да маки; в бледно-розовой нежной оторочке, под ослепительным солнцем замер миндаль, притягивали взгляд цветущие абрикосы и персики; хрусткими ароматными лепестками осыпали землю яблони...
Светло...
Тепло...
Благоуханно...
А мне невмоготу. Меня зовет и манит Сибирь. Суровая, студеная, до костей обглоданная минувшей войной и послевоенным лихолетьем. Моя родная, единственная и неповторимая Сибирь.
На первых читательских конференциях, где обсуждался роман "Так было", читатели не раз указывали на любовное, сыновье поклонение автора сибирской природе, героям романа.
С тех пор роман трижды переиздавался. Его инсценировали, и более года он жил на подмостках Тюменского областного театра драмы.
Утекли реки воды. Подкатила старость. Но я по-прежнему, по-молодому влюблен в Василия Рыбакова, Настасью Ускову, Веру Садовщикову, Полину Федотову и других героев сердцем написанного романа "Так было"...
Потом меня поманил Север, Тюменский разумеется, точнее сказать Приобье, где работали геологи, куда рвались нефтяники: близился великий нефтяной бум, который зачуханную, безвестную, провинциально глухоманную Тюмень вмиг сделает всемирно известной...
Ах, какое удовольствие, какой непередаваемый душевный восторг испытал я от первых встреч с геологами в канун великих открытий: Усть-Балыкского, Мегионского, Самотлорского нефтяных месторождений. Я достаточно и с превеликим удовольствием поколесил по геологическим экспедициям, побывал и у топографов, и у сейсмиков, и у буровиков, и у испытателей.
Сколько удивительных, незабываемых встреч с людьми дотоле мне неведомыми, духовно и физически сильными, остроумными, озорными, образованными, фанатически влюбленными в свое дело. И встречи эти, как правило, случались не в кабинетной обстановке, а на буровой, в сейсмоотряде, на таежной просеке, у ночного костра.
Представьте себе...
Глухоманная зимняя тайга. Морозище такой, деревья трещат да похрустывают от холода. Раскидистые исполинские кедры; нахохлившиеся, раскрылившиеся ели; стрельчато наструненные сосны – все заляпаны пушистым, неправдоподобно белым снегом. Ватными лохмотьями свисает он с поразительно зеленых игольчатых лап. Молодые елочки засыпаны с головой и кажутся маленькими чумиками...
Блекло-голубое невысокое небо. Слепящие белые, будто блестками осыпанные, сугробы. Меж голубым и белым неправдоподобно яркой выглядит зелень. От мельтешения голубого, зеленого, белого, от запахов смол, промороженной хвои и первозданной волюшки кружится голова.
По просеке, похожей на туннель, неторопко, нескоро ползет караван обшарпанных, разноцветных вагончиков-балков на самодельных полозьях из отработанных труб.
Простреливает первозданную таежную тишь рокот тракторных двигателей. Черный дымок вихрится, завивается спиралями вокруг длинных жестяных труб над балками.
В балке тесно, но тепло и как-то по-особенному, по-походному уютно. Кипит чайник на раскаленной буржуйке, хрипит транзисторный радиоприемник, искажая и мелодию, и голос певца. Но его никто не слушает. Сгрудясь вокруг маленького столика с залоснившейся, будто отполированной, столешницей, парни глотают обжигающе горячий черный чай и, перебивая друг друга, мечтают о том, что будет здесь, когда они отыщут наконец нефть. Кто-то негромко и очень буднично декламирует Маяковского: "Я знаю, город будет, я верю, саду цвесть..." Потом, приглушив приемник, дают волю гитаре, и все поют. Слова песни свои, музыка – тоже своя, самодельная. Все неказистое, простое, от души, потому так волнует – до восторженного умиления, до сладкой влаги на глазах...
Незабываемой оказалась ночь у испытателей, на буровой, посреди круглой таежной поляны.
Черное небо.
Черный лес вокруг.
Языкастое оранжево-красное пламя костра тянется ввысь, норовя лизнуть угрюмое небо. Костровый свет теснит, сгущает, как бы отвердвляет черноту.
От буровой к балку, туда-сюда, снуют торопливо тени испытателей. Парни верят: скважина даст нефть. Но из выкидной трубы плещет и плещет мутная водица. Наращивают давление. Нарастает волнение испытателей.
Бригадир – молодой, бородатый, без шапки, копна закуржавленных черных кудрей. Негасимая сигарета в уголке рта. И "ура!" над спящей тайгой. И непередаваемый танец дикарей, опьяненных победой над мамонтом. Вокруг костра. Под шалые вопли: нефть пошла!
Тогда я и написал свой первый очерк о тюменских первопроходцах – "В краю романтиков", и опубликовал его в журнале "Урал". Правда, уже тогда, сквозь романтическую розовую дымку, кое-что из увиденного зацепило, и хотя робко, в полтона, но в очерке прозвучало досадное недоумение по поводу бесхозяйственности, небережливости, варварского отношения к природе.
От поездки к поездке на наш Север, от встречи к встрече с '"покорителями тюменской нефтяной целины" росло мое неприятие происходящего. А когда нефтеналивные баржи повезли в Омск первую тюменскую нефть, на скорую руку стали подниматься нефтепромыслы, спешно строиться города, на глазок, на авось пробиваться дороги и линии электропередач, болевые проблемы освоения природных богатств края, изломы и провалы организации труда и быта рабочих не то чтобы вылезали, выпирали наружу, встали костью в горле – не продохнуть.
Тогда-то я и опубликовал у Твардовского в "Новом мире" свой очерк "Нефть и люди". Нефть для людей или люди для нефти? – вот осевой вопрос этой публикации. Был легкий шок правящих верхов области. Первый секретарь обкома Б.Е.Щербина поспешно и категорично причислил меня к очернителям-недоброжелателям, кандидатам в диссиденты.
С тех пор я написал и издал десяток очерковых книг, опубликовал много журнальных и газетных очерков и статей, пьес и киносценариев о тех, кто искал и добывал нефть, строил промыслы, трубопроводы, города и поселки, аэродромы и дороги. Я восхищался (и поныне восхищаюсь) мужеством, самоотверженностью, мастерством этих людей; я поклонялся (и теперь поклоняюсь) бескорыстию, высочайшему патриотизму, непоказной скромности тех, кто в невероятно короткий срок, в поразительно жестоких природно-климатических условиях, в отдаленной глуши поднял на своих плечах крупнейший в мире Тюменский нефтегазовый комплекс. И не открещиваюсь, не отрекаюсь, не прячусь ни от одного из своих сочинений, написанных за годы становления, расцвета и взлета нефтяной Тюмени. Герои моих очерков, повестей, романов, киносценариев и пьес стоят и мраморных "многопудий", и доброй светлой памяти потомков. Но...
Это "НО" началось с новомировского очерка "Нефть и люди". Потом из очерков и статей оно перекочевало в романы. И первым из них был роман "Ордалия", опубликованный сперва в журнале "Урал", потом изданный Средне-Уральским книжным издательством.
Небольшой по объему, вышедший в свет всего пятнадцатитысячным тиражом в провинциальном издательстве, роман неожиданно был сразу замечен Москвой.
Комитет по печати РСФСР признал "Ордалию" лучшим романом года и присудил за ее издание премию Средне-Уральскому издательству.
Киностудия "Мосфильм" заключила со мной договор на экранизацию "Ордалии".
Новорожденное столичное издательство "Современник" включило "Ордалию" в число первых десяти книг, которые предполагало издать в 1971 году.
Полагаю, к сказанному комментарии не нужны.
"Ордалия" – в переводе на русский означает божий суд. В Средние века бытовал такой обычай... Когда судья не в силах оказывался решить, кто из тяжущихся прав, кто виноват, передавали их судьбу "божьему суду". Сажали судящихся в глубокую яму. Одному, завязав глаза, вручали пистолет, другому – колокольчик. Один ходил звонил, второй стрелял на звон. Если пуля не задевала первого, противники менялись ролями, и так продолжалось до тех пор, пока кого-то из них не настигала пуля...
Говорят, "на воре шапка горит" – верно говорят!
Прочитав мою "Ордалию", начальник Тюменского геологического главка, заласканный властями, осыпанный наградами и почетными званиями, Ю.Г.Эрвье решил, что именно он – прототип одного из главных героев романа – начальника геологоразведочной экспедиции, самовлюбленного авантюриста, пробойного карьериста папы Юлия.
Возможно, и в самом деле в облике этого "папы" присутствовали какие-то черты характера или облика Эрвье – не спорю. Однако, о своем "открытии" Эрвье молчал до тех пор, пока в "Литературной газете" не появилось интервью директора только что созданного издательства "Современник" Ю. Прокушева, в котором он и поведал, что среди первых десяти книг, которые издательство намерено выпустить в 1971 году, есть и "Ордалия".
Всесоюзное издательство. Массовый тираж. Выход на всю страну – этого Ю. Эрвье потерпеть не мог, и вот в Москву летит нарочная с письмом-протестом, подписанным лауреатами и героями – коллегами и подчиненными Эрвье. "Очернил... Ошельмовал... Принизил!.." – утверждали подмахнувшие письмо, адресованное ЦК КПСС, издательству "Современник", руководителям писательских союзов Союза и России – Маркову и Михалкову, редактору газеты "Правда".
Видали, какой шрапнелью на взлете накрыли несчастную "Ордалию"!..
К личной обиде Ю.Г. Эрвье примешивались куда более серьезные мотивы.
Долгие годы в речах, статьях, книгах Эрвье и его команда утверждали, что до их появления в Тюменской области никто не искал нефть в Сибири, а вот они, явившись сюда, вопреки и наперекор маловерам и консерваторам, рискуя и перенапрягаясь, на ощупь, на глазок, на свой страх и риск принялись за поиски горючей земной кровушки и нашли подземный океан, подарив Родине самую мощную в мире нефтяную империю – Тюменскую!
Веря "очевидцам и участникам", журналисты и писатели всех рангов раструбили эту версию по всему свету. И я, сколь и как мог, величал и славил Эрвье и его команду, которые и впрямь многое сделали, чтобы стала Тюмень нефтяным краем.
Но вот... в областном партийном архиве совершенно случайно я обнаружил папку с документами геолога Виктора Васильева, из которой узнал, что экспедиции под его руководством еще в 1932-34 годах уже открыли великие запасы нефти в Среднем Приобье. На карте Васильева были отмечены перспективные районы как раз там, где впоследствии и оказались крупнейшие месторождения нефти.
Я обнародовал свою "находку" в "Тюменской правде". Разразился настоящий скандал. Эрвье с помощью обкома партии попытались заткнуть мне рот. Вот тогда я, взяв за основу этот факт, и написал "Ордалию". Получалось: о нефти сибирской давно знали, с дореволюционной поры искали и в тридцатых годах нашли... Вот эта "бомбочка" взбесила и напугала Эрвье и стоящий за ним Тюменский обком партии. Тот сразу метнулся за прикрытием в ЦК. Прозвучала строгая команда оттуда: "Не сметь!" – и вылетела "Ордалия" из плана "Современника", "Мосфильм" прекратил работу по ее экранизации, руководству Средне-Уральского издательства все тот же комитет по печати объявил выговор за публикацию романа, председатель Госкомпечати СССР Б. Стукалин всю свою речь на съезде журналистов посвятил уничтожительному разгрому "Ордалии".
А потом началась экзекуция над автором. Несколько месяцев подряд, почти каждый день, меня приглашали к секретарю обкома партии по идеологии и просили, требовали, настаивали, угрожали, требуя, чтобы я написал покаянное письмо, признав "Ордалию" романом очернительским, принижающим, шельмующим великий подвиг тюменских геологов.
Я издергался. Несколько месяцев не подходил к письменному столу. Мои сочинения выщелкнули из издательских планов на ближайшую пару лет... Бог знает, чем бы все это завершилось, если бы не обсуждение на секретариате обкома партии, где мудрый Щербина, отпустив мне мои надуманные прегрешения, выжал из меня обещание написать новый роман о геологах.
Обещание свое я сдержал, написал роман "Одержимые", который сразу же вышел массовым тиражом в Москве, был инсценирован, экранизирован (по нему вышел двухсерийный телевизионный художественный фильм "На таежных ветрах")... А "Ордалия" с тех пор ни разу больше не переиздавалась, ее пятнадцатитысячный тираж бесследно растворился в великом книжном море,
Я считал и считаю "Ордалию" большой творческой удачей, и четверть века, минувшие со дня рождения романа, никак не состарили его, не умалили его современности, актуальности и прочих достоинств... Но мы вольны лишь предполагать, располагать предназначенье Бога...
"Одержимые" сохранили и идейный заряд "Ордалии", и расстановку сил в том же порядке, словом, вроде бы все, как есть, как было вчера, только объем вдвое больше... Как говорят в народе... "тех же щей, да пожиже влей".
Нет "Одержимые" – не "Ордалия", хотя и в "Одержимых" я и критика видим много достоинств, много схожего с "Ордалией". Однако, тональность у этих двух романов неодинакова.
"Одержимые" – это мажор, при всей широте звучания, при наличии даже трагических мотивов, все равно, это мажорное произведение, вполне соответствующее своему названию.
"Ордалия" – не только минор, это драматическое, трагическое полотно, это жизненная, непридуманная драма намертво сцепившихся Добра и Зла. В этой жестокой, непримиримой схватке нет победителя, как не оказалось его в смертельном поединке двух великанов-лосей, что в любовном гоне так сшиблись – сцепились рогами, что уже не смогли разомкнуться, не сумели разойтись, и только смерть примирила обоих соперников. Этот редкостный поединок, описанный в прологе "Ордалии", и явился камертоном всего романа...
3
После "Одержимых", о жизни, о проблемах бытия наших нефтяников, строителей, "трубачей" я написал еще два романа: "'Больно берег крут" и "Бронзовый дог".
Мне одинаково дороги оба романа, как и их главные герои – Гурий Бакутин и Максим Бурлак. На мой взгляд, они и подобные им – подлинные герои нашего прекрасного, яростного, сумасшедшего времени, оба органично вписываются в ту коловерть, в ту стихию, в тот сумасшедший гон, которым жил, живет и, наверное, долго еще будет жить не только тюменский нефтяной и газовый Север, но и вся страна.
Блистательные организаторы, самоотверженные, одержимые работяги, до кончиков ногтей преданные делу и идее, оказываются загнанными типичными обстоятельствами в такие тупики, откуда, не ловча, не хитря, не перенапрягаясь, не рискуя, – не выбраться. Замотанные, закрученные хаотическим водоворотом нескончаемых забот и проблем, они все- таки люди, обыкновенные в чем-то, но в чем-то не похожие на остальных. Чистота и святость их чувств единится со страстностью и неистовством. Пить – так до дна... Рубить – так сплеча... Любить – так головой в омут... Вот их житейская суть, их жизненное кредо. Внешне Бурлак и Бакутин несхожи. И дела у них разные. Но осевая суть характеров – близка.
Оба романа – оптимистические трагедии. У разбитого корыта оказывается под занавес недавно счастливый, могучий, неукротимый Максим Бурлак. За колючую лагерную проволоку попадает в конце романа яростный, поперешный, двужильный Гурий Бакутин.
Убежден: всем добрым, светлым, достойным уважения и подражания – всем этим народ наш обязан, прежде всего, бакутиным и бурлакам. Об этом говорят и пишут мне читатели. И в будущее, в независимую, вольную, демократическую Россию нам не прорубиться, не пробиться без бакутиных и бурлаков – в этом, по-моему, причина популярности и жизненности обоих романов. Так думают многие читатели и почитатели этих книг.
Из шеренги моих романов как-то выбивается и смотрится на особицу роман "Красные петухи" – о страшном антисоветском крестьянском восстании, прогремевшем в нашем крае в 1921 году.
Много лет, по крупицам, в архивах и библиотеках страны, в беседах с участниками и очевидцами этого незабываемого события собирал я материал о мужицком восстании, которое в официальной историко-партийной литературе носило ярлык "Западно-Сибирского кулацко-эсеровского антисоветского мятежа". Но чем больше накапливал я разнообразный материал, чем дольше раздумывал о незабываемом двадцать первом, о тех окровавленных, оплаканных, проклятых днях, тем очевиднее становилось: слепой и жуткий мужичий бунт – вовсе не кулацко-эсеровский мятеж, а нарочито спрятанная" от мира сибирская пугачевщина, народное, крестьянское восстание – закономерная, справедливая реакция сибирских крестьян на беззакония, самоуправство, дикое насилие и издевательства над ними.
За подобный вывод в шестьдесят восьмом году (а именно тогда завершил я работу над большим историческим очерком о восстании), так вот, за такой вывод, не только обнародованный в печати, но даже просто публично высказанный, исключали из партии, снимали с работы, прятали если не в тюрьму, то в дурдом.
Повинуясь неумолимому внутреннему редактору, пришлось обрезать острые углы, избегать союзных обобщений, замыкать происшедшее на губернской площадке, выводить из-под критических залпов Ленина и партию в целом, и все равно, даже такой, кастрированный, очерк никто не отважился опубликовать. О том, через какие муки пришлось ему пройти вместе с автором, я описал в первой главе книги "И сильно падает снег...", которая вышла в Тюмени в 1994 году на средства акционерного общества "Аграрно-торговый дом". К ней и отправляю я интересующихся перипетиями горькой судьбы моих научно-публицистических изысков.
Когда издание моей книги о крестьянском восстании провалилось, и как мне казалось, провалилось навсегда, я решил спрятать шипы и тернии своих исследований в романе "Красные петухи".
Возможно, для сил небесных История Земли, человечества, народа, страны, одного человека – закономерна, предопределена, известна. Однако для нас – землян, простых смертных. История – всегда непредсказуема, непредугаданна, стихийна. Неподвластная никому и ничему.
У Истории свои, неведомые людям, законы развития, абсолютно независимые от желаний, теорий, взглядов людских.
История сама лепит судьбу человечества, сама мостит ему дорожку – в преисподнюю или в рай – никому из землян неведомо. Потому к историческим событиям следует подходить, как к объективной, от нас не зависимой реальности, не рассуждая: что было бы, если бы да кабы.
Наивно полагать, будто есть исторические события, факты либо деятели, окрашенные в один тон. Как известно, Добро и Зло – не просто всегда рядом, все время в обнимку, нет, они в едином сплаве, без межевой черты, и что одному – зло, другому – добро, и что одному – во благо, другому – в печаль...
Все это необходимо учитывать и при написании, и при прочтении исторического романа или повести, драмы или поэмы.
С тех пор, как были написаны "Красные петухи", прошло два десятка лет. И каких!.. За последние годы опубликовано столько потрясающе важных, ошеломляющих документов, характеризующих отношение Ленина и большевиков к крестьянству, к народу, к демократии, – волосы встают дыбом.
Но жить задним умом, шагать вперед пятками – дело, не достойное порядочного человека. "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны" – великолепный афоризм Руставели. Оглядываясь на прожитое, с высоты девяносто третьего, и невооруженным глазом можно приметить даже малую выбоину, болотнику либо горушку на пройденном пути. Ткнув пальцем, возопить "не так... не тут... не туда надо бы!.." – дело немудреное, прямо скажем, никчемушнее, ежели рядом с этим отрицанием не стоит ответ на вопрос: а как надо бы?.. Куда?.. Зачем?.. Да ответ не ради прожектерства, или словоблудия, а с пониманием дела, убежденно и доказательно...
Позволил себе это отступление единственно ради того, чтобы еще раз подчеркнуть, как сложно и ответственно писать исторические произведения. Тут писателю как воздух нужны собственная концепция, свой взгляд на мир, свое отношение к описываемому, и эта авторская позиция не должна колыхаться, гнуться и перевертываться в зависимости от чьего-то мнения, наскоков критики и прочих внешних обстоятельств.
В последнее время на встречах с читателями меня стали спрашивать: "Не хотите ли вы в "Красных петухах" какие-то сцены переписать... переоценить некоторые поступки героев?.. пересмотреть свое отношение к председателю губЧК Чижикову?.."
Я отвечаю отрицательно. Нет! Ни переписывать, ни дописывать, ни переставлять акценты – не собираюсь...
Когда роман "Красные петухи" был только что написан, главный редактор областного радио Алексей Алексеевич Нежданов рискнул в авторском исполнении прочесть его почти полностью по радио. Разумеется, я с радостью принял это предложение. Но вместе с удовлетворением первое чтение романа на такую огромную аудиторию доставило мне немало неприятных минут.
Прочитав сцену схватки губпродкомиссара Пикина с крестьянином Онуфрием Карасулиным или сцену заседания президиума губкома партии, на котором сталкиваются председатель губЧК Чижиков с губпродкомиссаром Пикиным и первым секретарем губкома Агеевским, или иную столь же "острую" сцену, а потом дома с семьей прослушав прочитанное, я сжимался и холодел от дурного предчувствия.
Крамольные речи, вложенные даже в уста отрицательных героев, в то время всегда могли истолковать как пропаганду идей, враждебных партии и советской власти. А подобных речей, документов, размышлений в романе более чем достаточно.
На мой взгляд, роман "Красные петухи" – попытка (удачная – неудачная, не мне судить), попытка приемами и методами художественного исследования разобраться в таком невероятно сложном, противоречивом явлении, как крестьянское восстание, мужицкий бунт, и языком образов, столкновением характеров поведать потомкам о роковой кровавой ошибке сибирских крестьян, ошибке, сознательно подготовленной и спровоцированной большевиками.
Последним моим романом, изданным в 1993 году, является "Завтрак на траве". Это роман о предперестроечном времени, о сокрушительной побеждающей силе Добра, даже малая частица которого способна если уж не расколоть, не взорвать, то наверняка потревожить, всколыхнуть, сшевелить слепленную Злом, казалось, несокрушимую стену вражды, отчуждения, подлости.
Я преднамеренно не пересказываю содержание своих книг в надежде на то, что кто-то их уже читал, а кто-то, заинтересуясь, прочтет теперь. Прочтет, и, может быть, полюбит моих героев, как их любит сам автор.
О своей публицистике, очерковых книгах, книгах для детей, а их, кроме названных, только в издательстве "Малыш" вышло четыре – обо всем этом я не стану рассказывать. Хочу в заключение разговора о себе высказать мнение о месте и роли писателя в нашей жизни.
Литература – не рычаг, с помощью которого можно перевернуть общество, перестроить общественные отношения, скоро и заметно улучшить нравственность народа. Считающий так – глубоко и горько заблуждается. Подобное не в состоянии сделать и Церковь, и любая религия.
Но религия, равно как литература и искусство, призваны и обязаны просвещать и очищать человека, будоражить его разум, будить его совесть, помогать ему совершенствоваться нравственно.
Чтобы сделать даже малую подвижку в духовном облике, в душе человека, наверное, мало одного поколения. Девятьсот лет прошло после крещения Руси. Уроки закона Божия в школах, монастыри, многие тысячи церквей, часовен, молелен, круглогодичные богослужения, религиозные обряды и еще многое иное питало и подпитывало духовный родник народной души, но... Грянула революция, и полетели колокола с соборов, священнослужителей превратили в шутов и врагов, и будто бы не было за спиной этих девятисот лет христианизации. Теперь мы переживаем обратный процесс. Маятник души русской, вроде бы качнуло опять к Богу. Надолго ли?..
Священнослужители в сравнении с писателями находятся в более выгодном, менее уязвимом положении, ибо проповедуемые церковниками идеалы – незыблемы, они не меняются со сменой общественной формации, а главное никто, никогда не проверит, не докажет и не опровергнет, существует ли на самом деле потусторонний рай для раскаявшихся, верящих, безгрешных.
Единственным орудием любой религии в борьбе за перековку сознания и морали человека является ВЕРА, а она, как известно, СЛЕПА, ГЛУХА, НЕМА. Потому-то Разум с Верой трудно уживаются. Искусство же пробивается к душе человека через ворота Разума. Тем более литература...
Литературное произведение, как правило, строится на живом, конкретном, реальном материале. Даже роман, в который привносятся фантасмогорические элементы ("Мастер и Маргарита", "Альтист Данилов" и др.), в описании человеческих отношений покоится на реальном, подлинном, действительном.
Стало быть, арсенал изобразительных средств писателя, его строительный материал – ограничены, и надо постоянно трудиться, обогащая и пополняя их. Для этого писателю, во-первых, надо непрестанно учиться, во-вторых, ему надлежит все время быть на стремнине своего времени, в гуще жизни, да не сторонним наблюдателем, а строителем, борцом, проповедником...
Таков мой идеал писателя.
Всю жизнь к нему стремлюсь.
Много ль достиг на этом пути? – не мне судить и оценивать. Это сделают, и успешно делают, мои читатели – почитатели и критики. Нашего читателя хлебом не корми, но дай покритиковать сочинителя. И если классиков он критикует шепотком, из-под кровати, то уж "простых смертных" писателей разносит громко и публично, устно и письменно. Каждому писателю нужно это знать и в своих отношениях с читающей публикой следовать совету великого русского поэта Н.А. Некрасова: "Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца..."
Правда, и на похвалу наш читатель не скуп, хвалит, как и ругает, так же громко, взахлеб, не жалея щедрых и ярких эпитетов и оценок.
Ничего не попишешь, Россия – страна крайностей, или – или, не влево до упора, так-вправо до предела.
Только по краю.
Только по острию.
Только свесившись над пропастью...