438 Заворотчева Два моих крыла
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДBA МОИХ КРЫЛА
Рассказы
НАДЕЖДА
— Как будем с батей? — спросил после поминок старший, Леонтий. — Ну, чего молчите? Не оставлять же его здесь одного. Обстирать, накормить… Да и дом требует большого ремонта.
В боковушке, пропахшей лекарствами, лежал Андриян, «батя». С крепкими крестьянскими руками, жилистым телом. Ничего не болело. Он, как никогда до этого, чувствовал, каким он стал легким, почти невесомым, словно вся сила его осталась в тяжелых комьях земли, упавших на обитую красным крышку гроба супружницы его, Марфы Ивановны. Только одного года не дожила до золотой их свадьбы, на которую непременно обещались приехать все дети и внуки. Приехали, да только не на то число. И все его мысли вокруг этого последнего дня, никакой думы о дне завтрашнем.
— Пусть едет ко мне, — предложил средний сын, а пятый перебил:
— У тебя площадь маленькая, куда его разместишь? Пусть едет со мной в Нижневартовск.
— Семь верст киселя хлебать! — пробасил второй сын. — Да он со страху в самолете помрет. Уж лучше ко мне, в Тюмень. А уж потом и дальше…
— Ну ладно, если на то пошло, что Нижневартовск, что Сургут, что Тюмень — для него все едино. Давайте жребий бросать — кто короткую спичку вытащит — к тому первому батя и поедет.
«Надо бы с горем таким в бане облегчиться, попариться, камень с сердца сдвинуть, — подумалось Андрияну. — Как ноне Ивановна спешила веников-то наломать. Даже и троицы не дождалась, сманила меня в березник, словно чуяла. Ах ты, сердце человечье, болит, а дело подсказывает!»
Тут же и захотелось ему пойти к баньке, веники те потрогать, печь затопить да на полок душмянки бросить, как его Ивановна делала перед тем, как дать бане настояться.
— Ты куда это, батя? — встал из-за стола Леонтий.
— Бани душа просит, сынок. Пойду растоплю. В котел вода еще при матери наношена. — Губы его задрожали, и он отвернулся к двери.
— Да после баню-то истопим. Ты погоди. Мы тут решили, что поедешь ты ко мне, в Сургут.
— По че это, в Сургут? — растерянно спросил Андриян. — Нечё мне тамока делать. Я уж тут как-нибудь… Кто из вас, может, сюды переберется, домина агромадный. Ну хоть вы, Даня. — Обратился он к младшему, Даниле. — Дом у тебя, говоришь, что скворешня, детки маленьки, молока надо, а где-ка в городе в магазин набегаешься? Давай, Даня, а? — он уговаривал, а в сердце вползала такая тоска, будто кто взял и холодной рукой залез к нему в самое нутро. — Я ведь, Даня, теперя уж не заживусь после матери, погодите возле меня маленько кто-нибудь. В город завсегда успеете, своих робят здеся поднимете. А, робята?
— Ну, батя, перестань. Работа же у всех. Все на почете, тот же Данька северную надбавку заработал немалую. Не бросать же, — с досадой пробасил второй сын.
— А можа, ты, Леонтий, Валентину ко мне отправишь? Здоровье у нее слабое, не про север она лажена. Можа, тут и взамуж выйдет. У нас в совхозе каки парни! А, Леонтий? — Андриян обессиленно опустился на лавку.
— Да ты что, батя, не поедет она. Да и жених у нее уже есть. Из-за него не поедет, да и Север ей нравится, — не соглашался Леонтий.
— Не поеду я с вами. Ни с которым, — Андриян, сгорбившись, прошаркал к двери. Подтапливал печь в бане, бросал на полок траву-душмянку, а сам думал о том, как это несправедливо, что смерть забирает только одного, а не обоих сразу, проживших бок о бок так долго, ставших одним-единым организмом, что ежели у одного с утра начинало ломить правую руку, то к вечеру у другого непременно делалась болячкой левая. И как это несправедливо, что пили от недуга капли из одной бутылочки, ели одну еду, спали всю жизнь на одной широкой кровати с периной, а умирает один… Вот живут двое, никто и не подумает о них с жалостью, а как останешься один, смотрят словно на обломок какой, словно вся жизнь сразу и кончилась.
За все это время не всплакнул Андриян, сухими глазами проводил свою Ивановну. Сыновья приехали и так деловито все обставили, что и заминки не вышло. Будто не похороны, а какое-то совхозное собрание, где каждый записывается на выступление и придерживается отведенного для этого времени. Андрияну не пришлось и посидеть одному рядом с убранной во все новое Ивановной. И чего он невесток слушался да все лежал в боковушке? Сроду средь бела дня не лежал, а тут невесток послушался: вам, мол, папаша, беречь себя надо, полежите. А для чего беречь? Для Сургута этого, будь он неладен, что ли?
В котле, вмазанном в печурку, забулькала вода, баня наполнилась теплом. Трубу бы закрыть да идти в дом. А не хочется.
Так и сидел. Уж печь протопилась, и котел перестал булькать.
— Ты чего это, батя, тут сидишь? — пригнулся в дверях Леонтий.
— Да вот париться сейчас буду, — соврал Андриян.
— A-а… Ну, парься, парься. Ехать решили завтра. Все. Отпуск кончается. Еще дорога. Не дай бог погода нелетная, в порту проторчишь. Ты, батя, не ерепенься. Одному тебе здесь делать нечего. Плохо, что ли, у меня-то будет? Три комнаты. Газ, ванна с горячей водой. Спать будешь на диван-кровати в зале. Так что парься напоследок и собирай себе вещички.
— Леонтий, сынок, оставьте вы меня туточки, Христа ради. На северах-то пропаду вовсе. Да и как без бани-то?
— Да ведь в Сургуте тоже баня с парилкой есть. Свожу тебя раз, потом и сам дорогу узнаешь. — И Леонтий ушел.
Вовсе заледенело сердце в Андрияне. Смотрел на тлеющие огоньки в печи. То ли долго смотрел на них, не мигая, или еще почему, но слезы вдруг посыпались из глаз так неудержимо, так часто, что не успевала их впитывать рубаха, латанная у ворота Ивановной…
— Хрен с вами, везите хоть в Америку! — сказал он утром Леонтию. Сам задвинул вьюшку печную, чтоб молния не влетела, изнутри прикрутил никогда до этого не закрывавшиеся ставни.
— Хоть чего-нибудь возьмите из дому, робята, — тихо попросил он сыновей.
— Да чего тут и брать, батя? Да ты не беспокойся, все у нас есть. Все! Соседка обещала найти покупателя. Как сторгуется, так и приедем, все уладим с продажей, — уверенно говорил Леонтий.
Андриян долго стоял посреди горницы. Всего ему было жалко: и пожелтевшего под фикусом зеркала на стене, и стареньких выкладных половиков, которые Ивановна каждый год мыла на мостках у реки, и весь дом с печью русской, с трещинками в бревнах, с вылезшей из пазов паклей — всего было жаль оставлять Андрияну вот так, за здорово живешь.
— Ну-ко, отойдите от дверей! — услышал он голос соседки, Митревны. Она отстранила всех его сынов, вытеснила их в кухню, плотно прикрыла обе половинки двери в комнату и, огладив на голове белый в мелкий горошек платочек, подошла к Андрияну.
— Ты поезжай, сусед. Поезжай. Перемогни горе свое на северах. А дом-от ни с кем не стану торговать. Не беспокойся. Им че — не ими нажито. Продать продашь, а ежели возвернуться захочется? Дак куды? Ты тут хозяин, а там кто? Не шибко и остарел сидеть да в окно из их скворечника выглядывать. Помнишь, поди, Якова Зотеича? На девятом десятке, да пошто на девятом, на десятом, подойдет, бывало, к оконцу банному да и спрашивает нас: не надо ли, бабоньки, водицы холодной поднести? Так на ходу и помер. И то, считай, не своей смертью. Венцы в избе нижние меняли, он сгоряча ухватил один бревно. Утром схватил, а к вечеру с душой расстался.
Я вот че придумала, Андриян. Поезжай, Андриян, смело. В гости, да и все, будто раз в жизни в отпуск поехал. Ты погляди на себя в зеркало — че доспелось тебе? Окорпуснел токо, а че ишшо-то? В ручишшах, гли-ко, кака сила! Давай вертайся, как оживешься там, да избу твою белить станем. Не захочешь, чтоб вместе жили, завсегда по-суседски все излажу. А и вместе, дак в деревне никто не осудит, каки уж страсти в таки годы. Ты — один, я — одна, вместе легче будет. Поезжай, Андриян, с богом. Я тут и девять ден отведу, и сороковину. Царство ей небесное, твоей Марфе, — она наспех всплакнула, перекрестила Андрияна, троекратно прижала свои губы к его сухим щекам и, не глядя на сыновей Андрияна, вышла из дома.
…Андриян твердо знал, что в Сургут к старшему сыну своему Леонтию он приехал в гости. Надолго, нет ли — и сам не знал, как себе ответить. Леонтий тревожился, что Митревна насчет продажи дома так и не пишет ничего, несколько раз заводил с Андрияном этот разговор, но отец молчал или поддакивал, что да, мол, надо написать ему самому, но не писал и не собирался.
Осенью в Сургуте зарядили дожди. Тепло в дома все не давали. Андриян по нескольку раз в день подходил и трогал холодные батареи и жалел младшую внучку, Надюшку, которая учила уроки в пальто.
— А вот в деревне, Надюха, сейчас бы сбегала ты под навес да дровец березовых принесла. Затопили бы мы с тобой печку-голландку, и пусть себе дожжишше-то идет. Утром бы и русскую истопили, ты бы мне блинков испекла. А летом-то, летом, Надюха, ты бы прямо за огородом и купалась. Все в лагеря да в лагеря ездишь, все по линеечке да с барабаном!.. Видел, я по телевизору. А у меня вольная волюшка. Летом у нас славно, а зимой тоже хорошо. Робятишки на речке таку гору ладят — едут с нее чуть не на версту. — Надюшка подсаживалась к деду и слушала. В деревне она была лишь дважды, да и то совсем маленькая, уж и не помнит дедову деревню.
Что ни день, все про свою деревню дед Надюшке рассказывает.
— Поедем, деда, в твою деревню! — сказала она однажды.
— Поедем, Надюха, — поддержал ее Андриян. — Токо тебя папка с мамкой не пустят.
— Пустят, деда, пустят! Я будто на лето к тебе поеду, а сама там и останусь.
— А чего тебе не остаться, Надюха? Школу у нас эвон каку отгрохали в позапрошлом годе. Десятилетка! Отец-от твой через то, может, и уехал, что четырехкласска была, все и жил на стороне. А тебе чего не жить да не учиться? Само то. И здоровей. У Митревны знашь кака корова? Ведёрница! Две-то литры в день нам и хватит. Вона ты — шкилет. Молоко из порошка, овощу нет…
Они оба верили: так и будет. И пошло у них каждый день: внучка из школы, дед двери отпирает да приговаривает;
— Пожаловали, Надежа Леонтьевна, разболокайся, обедай, а я тебе про то стану сказывать, как коммуну у нас в деревне отстояли.
Надюшка в своем седьмом «а» всем уши прожужжала про деда своего да про то, как летом в деревню поедет. Только отец с матерью ничего не знают.
Однажды ночью проснулся Андриян от нестерпимой боли в суставах. Их так ломило, так выворачивало, что хоть волком вой на несминаемом диване-кровати.
«Должно, к большой непогоде, — думал Андриян, потирая ноги. — Шкипидару бы сейчас. А уж чего лучше — в бане бы их веником с вересом потереть». И уж ни о чем нет больше дум, кроме бани. Дух банный в нос так и лезет. Хоть пропади тут рядом с сервантом в сей же миг, если не дадут попариться.
Едва скоротал ночь, ворочаясь на «столешнице», как про себя окрестил Андриян новый свой лежак.
— Леонтий, про баню ты мне говорил, сводить обещал, — напомнил он утром сыну.
— Ой, батя, погоди малость. Никак не вырваться мне с работы в эту неделю. Посиди в ванне, погрейся. — И ушел на свою почетную работу.
Весь день стреляло в Андрияновы суставы. Погрустнел он, сник. Надюшка из школы прибежала, приступила к деду насчет такого настроения. Не утаил дед:
— Вот, Надежа, кака забота. Ноги крутит, выламывает из гнезд. Ране, чуть чего, вытопим с Ивановной, бабушкой твоей, баньку да в первый пар, потом шкипидаром ноги-те натрешь, глядишь — болячки и пропали.
— Деда, а мы давай в ванной баню устроим, а? Пару напустим, ты и парься, только чтоб мама не узнала. Давай прямо сейчас, а? Только веник надо…
— Да веник-от есть, Надежа, — смущенно признался дед. — Я ить, когда собирался сюда, лишку не взял. Баушка твоя полотенца на посиделках с девками в приданое себе вышивала. Шибко они мне нравились. Вот я и взял одно с собой, а в него веник завернул, тоже баушкой вязанный. Я ведь в гости ехал, не навсегда… Дак можно, думашь, пару напустить?
Когда раскрасневшийся дед вышел из ванной, Надюшка нетерпеливо спросила:
— Ну как, деда?
— Да так, охотку маленько сбил. Без отмашки че напаришься? Ну уж дома напарюсь. Пора, должно, домой. Намедни Митревну но сне видел, суседку-то мою. Так обстоятельно она про все мне рассказывала, будто рядом сидела. Только, говорит, мыши завелись в чулане, но я, говорит, муку из мешка в кадушку ссыпала. Да и весна, Надюха, скоро. Грядки копать буду, горох да морковку посажу. А то приедешь — чем угощать стану? — и засмеялся довольно.
В этот вечер Андриян впервые лег спать рано, и думы на нем не висли веригами, как раньше. Только раз екнуло сердце при мысли о самолете, который повезет его обратно, но будто кто-то оторвал от него эту боязнь, как запутанный конец от клубка пряжи, и покатил его легко и весело далеко-далеко, в петушиный крик, к березнику за лесом, к тяжелой щеколде на воротах…
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДBA МОИХ КРЫЛА
Рассказы
НАДЕЖДА
— Как будем с батей? — спросил после поминок старший, Леонтий. — Ну, чего молчите? Не оставлять же его здесь одного. Обстирать, накормить… Да и дом требует большого ремонта.
В боковушке, пропахшей лекарствами, лежал Андриян, «батя». С крепкими крестьянскими руками, жилистым телом. Ничего не болело. Он, как никогда до этого, чувствовал, каким он стал легким, почти невесомым, словно вся сила его осталась в тяжелых комьях земли, упавших на обитую красным крышку гроба супружницы его, Марфы Ивановны. Только одного года не дожила до золотой их свадьбы, на которую непременно обещались приехать все дети и внуки. Приехали, да только не на то число. И все его мысли вокруг этого последнего дня, никакой думы о дне завтрашнем.
— Пусть едет ко мне, — предложил средний сын, а пятый перебил:
— У тебя площадь маленькая, куда его разместишь? Пусть едет со мной в Нижневартовск.
— Семь верст киселя хлебать! — пробасил второй сын. — Да он со страху в самолете помрет. Уж лучше ко мне, в Тюмень. А уж потом и дальше…
— Ну ладно, если на то пошло, что Нижневартовск, что Сургут, что Тюмень — для него все едино. Давайте жребий бросать — кто короткую спичку вытащит — к тому первому батя и поедет.
«Надо бы с горем таким в бане облегчиться, попариться, камень с сердца сдвинуть, — подумалось Андрияну. — Как ноне Ивановна спешила веников-то наломать. Даже и троицы не дождалась, сманила меня в березник, словно чуяла. Ах ты, сердце человечье, болит, а дело подсказывает!»
Тут же и захотелось ему пойти к баньке, веники те потрогать, печь затопить да на полок душмянки бросить, как его Ивановна делала перед тем, как дать бане настояться.
— Ты куда это, батя? — встал из-за стола Леонтий.
— Бани душа просит, сынок. Пойду растоплю. В котел вода еще при матери наношена. — Губы его задрожали, и он отвернулся к двери.
— Да после баню-то истопим. Ты погоди. Мы тут решили, что поедешь ты ко мне, в Сургут.
— По че это, в Сургут? — растерянно спросил Андриян. — Нечё мне тамока делать. Я уж тут как-нибудь… Кто из вас, может, сюды переберется, домина агромадный. Ну хоть вы, Даня. — Обратился он к младшему, Даниле. — Дом у тебя, говоришь, что скворешня, детки маленьки, молока надо, а где-ка в городе в магазин набегаешься? Давай, Даня, а? — он уговаривал, а в сердце вползала такая тоска, будто кто взял и холодной рукой залез к нему в самое нутро. — Я ведь, Даня, теперя уж не заживусь после матери, погодите возле меня маленько кто-нибудь. В город завсегда успеете, своих робят здеся поднимете. А, робята?
— Ну, батя, перестань. Работа же у всех. Все на почете, тот же Данька северную надбавку заработал немалую. Не бросать же, — с досадой пробасил второй сын.
— А можа, ты, Леонтий, Валентину ко мне отправишь? Здоровье у нее слабое, не про север она лажена. Можа, тут и взамуж выйдет. У нас в совхозе каки парни! А, Леонтий? — Андриян обессиленно опустился на лавку.
— Да ты что, батя, не поедет она. Да и жених у нее уже есть. Из-за него не поедет, да и Север ей нравится, — не соглашался Леонтий.
— Не поеду я с вами. Ни с которым, — Андриян, сгорбившись, прошаркал к двери. Подтапливал печь в бане, бросал на полок траву-душмянку, а сам думал о том, как это несправедливо, что смерть забирает только одного, а не обоих сразу, проживших бок о бок так долго, ставших одним-единым организмом, что ежели у одного с утра начинало ломить правую руку, то к вечеру у другого непременно делалась болячкой левая. И как это несправедливо, что пили от недуга капли из одной бутылочки, ели одну еду, спали всю жизнь на одной широкой кровати с периной, а умирает один… Вот живут двое, никто и не подумает о них с жалостью, а как останешься один, смотрят словно на обломок какой, словно вся жизнь сразу и кончилась.
За все это время не всплакнул Андриян, сухими глазами проводил свою Ивановну. Сыновья приехали и так деловито все обставили, что и заминки не вышло. Будто не похороны, а какое-то совхозное собрание, где каждый записывается на выступление и придерживается отведенного для этого времени. Андрияну не пришлось и посидеть одному рядом с убранной во все новое Ивановной. И чего он невесток слушался да все лежал в боковушке? Сроду средь бела дня не лежал, а тут невесток послушался: вам, мол, папаша, беречь себя надо, полежите. А для чего беречь? Для Сургута этого, будь он неладен, что ли?
В котле, вмазанном в печурку, забулькала вода, баня наполнилась теплом. Трубу бы закрыть да идти в дом. А не хочется.
Так и сидел. Уж печь протопилась, и котел перестал булькать.
— Ты чего это, батя, тут сидишь? — пригнулся в дверях Леонтий.
— Да вот париться сейчас буду, — соврал Андриян.
— A-а… Ну, парься, парься. Ехать решили завтра. Все. Отпуск кончается. Еще дорога. Не дай бог погода нелетная, в порту проторчишь. Ты, батя, не ерепенься. Одному тебе здесь делать нечего. Плохо, что ли, у меня-то будет? Три комнаты. Газ, ванна с горячей водой. Спать будешь на диван-кровати в зале. Так что парься напоследок и собирай себе вещички.
— Леонтий, сынок, оставьте вы меня туточки, Христа ради. На северах-то пропаду вовсе. Да и как без бани-то?
— Да ведь в Сургуте тоже баня с парилкой есть. Свожу тебя раз, потом и сам дорогу узнаешь. — И Леонтий ушел.
Вовсе заледенело сердце в Андрияне. Смотрел на тлеющие огоньки в печи. То ли долго смотрел на них, не мигая, или еще почему, но слезы вдруг посыпались из глаз так неудержимо, так часто, что не успевала их впитывать рубаха, латанная у ворота Ивановной…
— Хрен с вами, везите хоть в Америку! — сказал он утром Леонтию. Сам задвинул вьюшку печную, чтоб молния не влетела, изнутри прикрутил никогда до этого не закрывавшиеся ставни.
— Хоть чего-нибудь возьмите из дому, робята, — тихо попросил он сыновей.
— Да чего тут и брать, батя? Да ты не беспокойся, все у нас есть. Все! Соседка обещала найти покупателя. Как сторгуется, так и приедем, все уладим с продажей, — уверенно говорил Леонтий.
Андриян долго стоял посреди горницы. Всего ему было жалко: и пожелтевшего под фикусом зеркала на стене, и стареньких выкладных половиков, которые Ивановна каждый год мыла на мостках у реки, и весь дом с печью русской, с трещинками в бревнах, с вылезшей из пазов паклей — всего было жаль оставлять Андрияну вот так, за здорово живешь.
— Ну-ко, отойдите от дверей! — услышал он голос соседки, Митревны. Она отстранила всех его сынов, вытеснила их в кухню, плотно прикрыла обе половинки двери в комнату и, огладив на голове белый в мелкий горошек платочек, подошла к Андрияну.
— Ты поезжай, сусед. Поезжай. Перемогни горе свое на северах. А дом-от ни с кем не стану торговать. Не беспокойся. Им че — не ими нажито. Продать продашь, а ежели возвернуться захочется? Дак куды? Ты тут хозяин, а там кто? Не шибко и остарел сидеть да в окно из их скворечника выглядывать. Помнишь, поди, Якова Зотеича? На девятом десятке, да пошто на девятом, на десятом, подойдет, бывало, к оконцу банному да и спрашивает нас: не надо ли, бабоньки, водицы холодной поднести? Так на ходу и помер. И то, считай, не своей смертью. Венцы в избе нижние меняли, он сгоряча ухватил один бревно. Утром схватил, а к вечеру с душой расстался.
Я вот че придумала, Андриян. Поезжай, Андриян, смело. В гости, да и все, будто раз в жизни в отпуск поехал. Ты погляди на себя в зеркало — че доспелось тебе? Окорпуснел токо, а че ишшо-то? В ручишшах, гли-ко, кака сила! Давай вертайся, как оживешься там, да избу твою белить станем. Не захочешь, чтоб вместе жили, завсегда по-суседски все излажу. А и вместе, дак в деревне никто не осудит, каки уж страсти в таки годы. Ты — один, я — одна, вместе легче будет. Поезжай, Андриян, с богом. Я тут и девять ден отведу, и сороковину. Царство ей небесное, твоей Марфе, — она наспех всплакнула, перекрестила Андрияна, троекратно прижала свои губы к его сухим щекам и, не глядя на сыновей Андрияна, вышла из дома.
…Андриян твердо знал, что в Сургут к старшему сыну своему Леонтию он приехал в гости. Надолго, нет ли — и сам не знал, как себе ответить. Леонтий тревожился, что Митревна насчет продажи дома так и не пишет ничего, несколько раз заводил с Андрияном этот разговор, но отец молчал или поддакивал, что да, мол, надо написать ему самому, но не писал и не собирался.
Осенью в Сургуте зарядили дожди. Тепло в дома все не давали. Андриян по нескольку раз в день подходил и трогал холодные батареи и жалел младшую внучку, Надюшку, которая учила уроки в пальто.
— А вот в деревне, Надюха, сейчас бы сбегала ты под навес да дровец березовых принесла. Затопили бы мы с тобой печку-голландку, и пусть себе дожжишше-то идет. Утром бы и русскую истопили, ты бы мне блинков испекла. А летом-то, летом, Надюха, ты бы прямо за огородом и купалась. Все в лагеря да в лагеря ездишь, все по линеечке да с барабаном!.. Видел, я по телевизору. А у меня вольная волюшка. Летом у нас славно, а зимой тоже хорошо. Робятишки на речке таку гору ладят — едут с нее чуть не на версту. — Надюшка подсаживалась к деду и слушала. В деревне она была лишь дважды, да и то совсем маленькая, уж и не помнит дедову деревню.
Что ни день, все про свою деревню дед Надюшке рассказывает.
— Поедем, деда, в твою деревню! — сказала она однажды.
— Поедем, Надюха, — поддержал ее Андриян. — Токо тебя папка с мамкой не пустят.
— Пустят, деда, пустят! Я будто на лето к тебе поеду, а сама там и останусь.
— А чего тебе не остаться, Надюха? Школу у нас эвон каку отгрохали в позапрошлом годе. Десятилетка! Отец-от твой через то, может, и уехал, что четырехкласска была, все и жил на стороне. А тебе чего не жить да не учиться? Само то. И здоровей. У Митревны знашь кака корова? Ведёрница! Две-то литры в день нам и хватит. Вона ты — шкилет. Молоко из порошка, овощу нет…
Они оба верили: так и будет. И пошло у них каждый день: внучка из школы, дед двери отпирает да приговаривает;
— Пожаловали, Надежа Леонтьевна, разболокайся, обедай, а я тебе про то стану сказывать, как коммуну у нас в деревне отстояли.
Надюшка в своем седьмом «а» всем уши прожужжала про деда своего да про то, как летом в деревню поедет. Только отец с матерью ничего не знают.
Однажды ночью проснулся Андриян от нестерпимой боли в суставах. Их так ломило, так выворачивало, что хоть волком вой на несминаемом диване-кровати.
«Должно, к большой непогоде, — думал Андриян, потирая ноги. — Шкипидару бы сейчас. А уж чего лучше — в бане бы их веником с вересом потереть». И уж ни о чем нет больше дум, кроме бани. Дух банный в нос так и лезет. Хоть пропади тут рядом с сервантом в сей же миг, если не дадут попариться.
Едва скоротал ночь, ворочаясь на «столешнице», как про себя окрестил Андриян новый свой лежак.
— Леонтий, про баню ты мне говорил, сводить обещал, — напомнил он утром сыну.
— Ой, батя, погоди малость. Никак не вырваться мне с работы в эту неделю. Посиди в ванне, погрейся. — И ушел на свою почетную работу.
Весь день стреляло в Андрияновы суставы. Погрустнел он, сник. Надюшка из школы прибежала, приступила к деду насчет такого настроения. Не утаил дед:
— Вот, Надежа, кака забота. Ноги крутит, выламывает из гнезд. Ране, чуть чего, вытопим с Ивановной, бабушкой твоей, баньку да в первый пар, потом шкипидаром ноги-те натрешь, глядишь — болячки и пропали.
— Деда, а мы давай в ванной баню устроим, а? Пару напустим, ты и парься, только чтоб мама не узнала. Давай прямо сейчас, а? Только веник надо…
— Да веник-от есть, Надежа, — смущенно признался дед. — Я ить, когда собирался сюда, лишку не взял. Баушка твоя полотенца на посиделках с девками в приданое себе вышивала. Шибко они мне нравились. Вот я и взял одно с собой, а в него веник завернул, тоже баушкой вязанный. Я ведь в гости ехал, не навсегда… Дак можно, думашь, пару напустить?
Когда раскрасневшийся дед вышел из ванной, Надюшка нетерпеливо спросила:
— Ну как, деда?
— Да так, охотку маленько сбил. Без отмашки че напаришься? Ну уж дома напарюсь. Пора, должно, домой. Намедни Митревну но сне видел, суседку-то мою. Так обстоятельно она про все мне рассказывала, будто рядом сидела. Только, говорит, мыши завелись в чулане, но я, говорит, муку из мешка в кадушку ссыпала. Да и весна, Надюха, скоро. Грядки копать буду, горох да морковку посажу. А то приедешь — чем угощать стану? — и засмеялся довольно.
В этот вечер Андриян впервые лег спать рано, и думы на нем не висли веригами, как раньше. Только раз екнуло сердце при мысли о самолете, который повезет его обратно, но будто кто-то оторвал от него эту боязнь, как запутанный конец от клубка пряжи, и покатил его легко и весело далеко-далеко, в петушиный крик, к березнику за лесом, к тяжелой щеколде на воротах…