438 Заворотчева Два моих крыла
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДBA МОИХ КРЫЛА
Рассказы
ДАВНЫМ-ДАВНО
Билеты на самолет зарегистрированы, а посадки все нет и нет. Пассажиры нетерпеливой кучкой толпились у выхода на перрон. Людмила Александровна запоздало пожалела, что отпустила шофера. В северных аэропортах и с зарегистрированными билетами, бывает, по суткам сидят — нет погоды. Игрим — не Рим, Урай — не рай, Нижневартовск — не Венеция, а Надым — не ближний свет. В эти северные города Людмила Александровна ездит в командировки. В Надыме вечно не хватает самолетов, а сейчас летние отпуска начались, аэропорт — точно улей. Не то что сесть, свободно стоять негде — всюду тебя найдет чужое плечо.
Людмиле Александровне привычно вот так стоять в ожидании посадки в самолет. Не раздражают бесконечные тычки с боков. Привыкла.
Ей показалось бы странным, если б однажды она вошла в тихий пустой зал северного аэропорта — будь то на Ямале или в Приобье.
Вечное движение наполняло ее обрывками чужих разговоров, чужими заботами. Такое временное общение с незнакомыми людьми не перегружало ее, скорее обогащало. Она могла легко отличить командированного от отпускника, временщика — от прочно осевшего на Севере. Она даже наверное знала, кто едет в дом тещи или матери, а кто — в свою квартиру в более южных широтах. Заочно уважала отпускников, обветренных, остроглазых, смешливых, едущих с одним чемоданом, и брезгливо смотрела на метавшихся полных дам, пристраивавших в угол добротно укутанные ковры и беспардонно бросавших ей:
— Вы стоите? Постойте, присмотрите…
Лето в Надыме только начиналось, самым жарким местом становился аэропорт.
Большую часть зала занимали молодые люди с вещмешками. Они были в форме бойцов стройотряда. До Людмилы Александровны доносились звуки гитары, а вот что пели ребята — она не слышала в общем гуле зала. Они, видимо, прилетели недавно и ждали, когда за ними приедут и увезут в город. Людмила Александровна знала, что где-то там, в отделе перевозок, ждет своей очереди у телефона командир стройотряда. Знала, как трудно дозвониться, проще получить связь с Москвой, чем с Надымом.
Она даже обрадовалась, что мысли ее подтвердились, — командир стройотряда действительно спускался, шагая через ступеньку, и что-то издали говорил поджидавшим его товарищам. Она видела, как они оживились, подхватили свои вещмешки и двинулись к выходу.
Людмила Александровна неслышно произнесла: «Боря…» — и тоже заспешила к выходу, продираясь сквозь толпу. Сделать это было нелегко, а когда она почти догнала ребят, ее словно кто в грудь толкнул: «Да ты что? Это же не Борис!»
Сквозь отекло смотрела на черноголового кудрявого командира. Вылитый Борька! Она жадно ловила движения его смуглого лица, смотрела, как он улыбается и, жестикулируя, о чем-то рассказывает ребятам. Ей хотелось посмотреть на него вблизи, но так и не двинулась с места. И все удивлялась легкости, с какой ее память в одну минуту отыскала в далеком-далеком уголке ее жизни и имя, и образ человека, потерянного и забытого, казалось, навсегда. Удивилась и порыву побежать за этим парнем, готовности запросто схватить его за руку и сказать: «Здравствуй, Борька!» Может, от того, что именно таким и запомнился — молодым и тоже в форме, только не в стройотрядовской, а в солдатской? Или это такое поразительное сходство — тот же нос с горбинкой, те же твердо очерченные губы, подбородок с ямкой и нависающий кудрявый чуб вырвали ее из толпы? Она была готова без раздумий поверить, что это их очередная встреча, что последняя была только вчера, а не пятнадцать лет назад. И вот он приехал сюда, в Надым, в переводе с ненецкого — «счастье». И она была бы счастлива, встретив здесь Борьку.
В стекле двери она увидела грустное лицо женщины с тоненькими морщинками в уголках глаз. Воображение дорисовало седую прядку в прическе, и Людмила Александровна улыбнулась: этой женщиной была она. А парень на площади аэровокзала — совсем мальчишка. Так что же она стоит тут и пытается поверить, что это Борька?
На посадку Людмила Александровна всегда выходила последней, чтоб в самолете сесть поближе к выходу и успеть захватить такси в Тюмени. Хотя спешить ей было некуда. Но это тоже стало привычкой и самолет стал продолжением ее работы, связующим звеном. Ее в лицо и по имени знали тюменские стюардессы, привыкли к ней и порой забывали, куда она летает в командировку — в Тюмень или из Тюмени. Они щедро угощали ее карамелью. Когда дома не было сахара, она с этой карамелью пила чай.
Людмила Александровна и сама толком не могла бы объяснить, где у нее главная работа — в институте или на строительных площадках северных городов? Когда спрашивали, кем работает, она говорила — гипом, главным инженером проекта. Люди, далекие от строительства, так и не понимали, что это такое. Она потом перестала расшифровывать это слово, и никто не приставал. Загадочность слова каким-то образом трансформировалась в сознании людей с серьезностью Людмилы Александровны, с ее длительными командировками то на Север, то в Москву, то за границу, а стильная мебель в квартире позволяла судить о достатке. Соседи говорили о ней как об «обстоятельном» человеке и не очень-то решались заговорить с ней просто так. А уж за каким пустяком постучать в дверь, так это упаси бог! Серьезную работу Людмилы Александровны уважали заочно, и никому из вездесущих пенсионерок ни разу в голову не пришло пошпионить за Людмилой Александровной, потому что с работы она всегда возвращалась поздно, несла свой огромный портфель осторожно, словно в нем был хрусталь. Но соседки-то давным-давно установили, что там она носит одни бумаги, и портфель потерял таинственность почти с первых дней вселения в новый дом.
В свою квартиру Людмила Александровна вошла как после свидания. Долго ходила взад-вперед по комнате, оставив у порога портфель. И все не могла начать жить домом. Обычно она сразу шла в ванную, долго и с удовольствием мылась, обдумывая, с чего начнет свой завтрашний рабочий день, кому позвонит, кому «хвоста накрутит». Потом приводила в порядок одежду и с сожалением вспоминала, что вот опять не купила в буфете такие мягкие булочки, а холодильник, как всегда, пуст. С убеждением, что «ужин она отдала врагу», ложилась спать, а утром все же находила, к своей великой радости, брикет каши, варила ее, а сама уже обдумывала в деталях план работы на день.
Времени ей постоянно не хватало. Дел становилось все больше и больше, а директор института почему-то все самые трудные проекты поручал именно ей. Она буквально прорастала заботами заказчиков — нефтяников, газодобытчиков, строителей. Каждый новый проект, за который бралась, считала самым главным и важным, и это так нравилось заказчикам. Нравилось и директору института.
После пуска газоперерабатывающего завода, построенного по ее проекту, она целый месяц пила валерьянку. Никто и не догадался, никому бы и в голову не пришло подумать о такой ее слабости! Сама-то она разве пожалуется? Пока жила напряжением стройки, не чувствовала усталости. Зато потом донимала бессонница. И не просто блажь не давала спать. Нет. Всю ночь перед ней плясал монолитный фундамент, который она решила усовершенствовать при разработке проекта для другого завода.
Сколько было за эти годы подобных проектов! Строители звали ее комиссаром, а сами так и норовили обходиться на планерках без нее. И все удивлялись: как она помнит все разметки в чертежах? Удивлялись то оригинальному устройству вентиляции, то замене стандартных кирпичных перегородок стеклоблоками, а сами по привычке все перекраивали по-своему. Людмила Александровна останавливала работы и ехала договариваться насчет этих стеклоблоков в Тюмень. Оказывалось, что это совсем-совсем просто, надо лишь убедить людей, а иногда и просто заинтересовать. Порой выяснялось, что нужный материал лежит на складе рядом, только из другого ведомства, и надо лишь переломить инерцию.
Это были ее будни, но в какой праздник превращались они для нее, когда новый объект начинал «дышать», и специалисты-дизайнеры любовались легкостью и изяществом, с какими защищала Людмила Александровна все свои проекты.
…Она вышла на балкон. Деловое движение города замерло. Ночь отодвинула заботы горожан до утра. Лишь владельцы собак выгуливали их в скверике напротив. Собаки деловито суетились, а их хозяева полусонно тянулись за ними по асфальтовым дорожкам, и Людмила Александровна подумала: еще неизвестно, кто кого выгуливает…
Она долго стояла на балконе. Воздух все свежее. Все тоньше запахи ночи, и тополь у дома замер, как монумент. Она вдруг обнаружила, что между ней и Надымом протянулась тоненькая ниточка, и ей жаль вот так сразу взять и порвать ее. Она все видела гудящий аэровокзал и того парня. Чем острей входили в нее запахи ночи, тем сильней сжимали сердце невидимые тиски.
Квартира ее устроена со вкусом. Скорее это комната-кабинет. Ничего лишнего. Если приходят гости, накрывает письменный стол. Но гости приходят редко. У всех семьи. Теперь вообще-то праздники стали проводить в кругу семьи, у телевизора. Понемногу и она привыкла не ходить к чужому телевизору, купила в рассрочку свой, цветной.
Есть у них в институте одиночки, как она. Собрались как-то в ресторан такой «одинокой» компанией. Выпили шампанского, съели дорогое рыбное ассорти — и заскучали. Потом оркестр заиграл, оживились. Самых молодых пригласили танцевать, а они, те, «кому за тридцать», сидели, ели холодный бифштекс. Ей было противно там, в ресторане. Кляла это безделье и дала себе слово больше никогда не ходить ни в какие рестораны. Потом ее еще не раз звали, деланно восхищаясь: «Тогда-то как здорово посидели!» А чего здорово? Ей было жаль себя, за напряженную спину, когда казалось: кто-то прожигает ее взглядом, кто-то молит обернуться, а обернешься — никого. И это злое одиночество на глазах у всех гораздо хуже одиночества в своей квартире, где ты хоть что-то значишь и что-то напоминает тебе о твоей значимости там, за пределами своего дома, на работе. И настенные часы с боем — свидетель твоей значимости. Их вручили ей за проект нового, облегченного фундамента. И этот светильник из корней вишневого дерева тоже частичка ее победы на далекой северной магистрали. А этот эстамп на стене ей сделал совсем молоденький прораб в благодарность за уроки на первой его стройке.
Людмила Александровна кожей чувствует каждую вещь в комнате. Там, в маленькой кладовочке, на полке стоит портфель, и в нем лежат старые бумаги — единственное, что осталось от ее молодости. Она их совсем не достает. В работе не нужны, а так перебирать — недосуг. Давным-давно сложила их в тугие пакеты и перевязала шпагатом, помнится, усмехнулась про себя; когда буду старенькая — стану читать. Так что ж потянуло ее к этому портфелю? Неужели это и есть старость, о которой она тогда подумала мельком и с затаенной мыслью — до этого, слава богу, еще так далеко! Оказалось — не так и далеко, всего каких-нибудь десять лет прошло…
Она перебирала телеграммы, открытки. Неужели они когда-нибудь будут представлять из себя ценность? Но складывала их в аккуратную стопку, уважая память и чувства, с какими когда-то прикасалась к ним.
Письма одноклассника Сашки Коковина из армии. Все письма с продолжением. В четырех письмах он описывал сон, как цыганка ему гадала и нагадала долгую и счастливую жизнь с девушкой на букву «Л». Может, он и в самом деле был в нее влюблен? Неужели ее вообще когда-то любили, писали пылкие и смешные письма?
Сашка теперь такой серьезный человек! И жена у него не на букву «Л». Уехал после армии в Свердловск, работает юристом. На вечере встречи в школе она долго не могла поверить, что человек с лысиной — белокурый Сашка! И танцевал на том вечере он со Светкой из параллельного класса. О делах ее и о жизни вообще вскользь поинтересовался, а узнав, что одинока, сказал: «Вот видишь» А она ничего не увидела и даже не пожалела, что Сашка не ее муж. Он и не подозревает, что у нее в старом студенческом портфеле лежат его такие неграмотные письма. Он бы удивился, узнав об этом, — для чего? Все в молодости были увлечены. Теперь у каждого положение, своя дорога в жизни. И ничего в ней не изменишь какими-то там детскими письмами.
Вот письма на листочках в косую линеечку, таких теперь и не выпускают — в косую линеечку. Она об этих письмах помнила, знала, что лежат отдельной стопкой. Тогда, пятнадцать лет назад, они никакой ценности не представляли. И сохранились чудом. Потому что Юра требовал «сжечь все мосты», не отвечать на последнее письмо Борьки. Она не ответила, но и эти оставила. Почему?
Теперь она держит пожелтевшие слежавшиеся листки и не может вспомнить ни одной строчки из этих писем. Нет здесь последнего, самого большого.
Стоял теплый осенний день бабьего лета. Они сидели с Юркой на скамейке в скверике. Она легко и быстро пробежала то письмо и передала Юре. Он, скучая, комментировал его, поглаживая ухоженную бородку. А потом смял страницы и бросил в урну.
— Ты — моя! — сказал он довольно и похлопал ее по колену. Она бездумно склонила ему на плечо голову и тут же забыла о письме. Там была чужая жизнь, ей до этой жизни не было никакого дела. У нее все безоблачно и хорошо, зачем ей Борька с неопределенным будущим? Не верила Людмила в его чувства: упражнялся, как всякий солдат, пописывал от нечего делать. Встретил бы другую девушку — точно так же бы писал. Наверняка еще какой-нибудь землячке-однокласснице писал, а Людмилу «про запас» держал, так, на всякий случай. Интересно же получать много писем, особенно когда ты в армии. А письма она умела писать! Ей льстило, что такой видный парень — еще один! — так присох. Но и только! У любой симпатичной девушки в двадцать лет поклонников хоть отбавляй. О замужестве еще не думается. Самый главный, самый-самый еще не встретился. Он не похож на всех остальных. Какой он? Конечно, красивый, умный, талантливый. Он все умеет и все может.
Был ли самым главным человеком Юра? Ей казалось, что — да. Он был сдержан, немногословен, казался таким значительным. Он провожал ее до дому и на прощание целовал руку. А потом уходил. После она узнала, что уходил он к другой женщине. Но вот эта холодность и сдержанность будоражили ее, холодило сердце от мысли, что он может однажды совсем не пойти провожать, и она потеряет его, такого умного, талантливого, значительного. Людмила тянулась к нему, замечая, однако, и его преувеличенную заботу о своем здоровье, и его пренебрежительное отношение к товарищам, и насмешливые замечания по поводу ее неудавшейся прически. Все это неловким комком застревало в ней. Но как следует подумать об этом она почему-то боялась. Гнала от себя подобные мысли. Обо всем забывалось, когда он начинал рассказывать о своих будущих картинах, об импрессионистах, вел ее на выставку в картинную галерею, и она восхищенно смотрела, удивляясь таким познаниям совершенно незнакомого ей мира.
Людмила Александровна держала письма и удивлялась: сколько же может вместиться в какие-то совершенно неисторические пятнадцать лет! Она их прожила совсем не с тем мироощущением, с каким вступала в самостоятельную жизнь.
Годы и работа «ковали» из нее деловую женщину. Ничего не оставалось от девчонки, любившей бегать на танцплощадку, носившей яркие платья и беззаботно тратившей деньги на мороженое, когда до зарплаты оставались гроши, на которые предстояло жить неделю. Какими ничтожно мелкими казались ей теперь познания Юры об окружающем! За эти годы она не раз побывала за границей. Она неустанно насыщала себя информацией, и не только в области строительства. Ее эрудиции удивлялись, завидовали. Молодежь в институте звала ее «ходячей энциклопедией», проверив ее познания на отгадывании сложнейших кроссвордов. Женщины при ней никогда не затевали разговоров о кухне, и стоило ей появиться, как усердно начинали шелестеть бумажками. Потом она стала гипом и работала только с мужчинами. В ее проектной группе женщины не хотели работать сами, и это обстоятельство ее ничуть не огорчало. Никаких декретов, справок от врачей о болезни детей. Все четко расписано, железный режим: два часа работы, десять минут курения в форточку, никаких отлыниваний от командировок. Зато сроки не трещат, зато премии своим женам носят ежеквартально, и не жалкие рубли, а поездку, скажем, в Адлер.
В ее проектной группе не было текучести кадров, и, потратив однажды немало силы и здоровья на выбивание квартир своим подчиненным, она побывала на всех новосельях, знала, у кого сколько детей, терзала каждый год местком по поводу путевок в пионерлагеря и детсады. Мужчины были за ней как за каменной стеной, местом в проектной группе Людмилы Александровны дорожили. Они дарили, стесняясь, цветы Восьмого марта и в день ее рождения, и все шло своим чередом.
Людмила Александровна совершенствовала в себе целеустремленность, безжалостно отрывала от сердца привязанности, училась ходить в гости только по делу, отвергала всякое «не могу» и больше всего презирала человеческое безволие. Она могла понять и простить любой недостаток, но безвольного человека считала пустым местом. Безволие ассоциировалось с холеной бородкой, бесцельным валянием в постели до обеда и ничего не значащими обещаниями заработать много денег и поехать к морю.
— Любовь? — он хохотал и сковыривал прыщик перед зеркалом. — Истинной является лишь любовь матери. Остальное — плешь! Физиологическая совместимость — вот что толкает людей друг к другу.
Он часто рисовал ее, но, не закончив одного портрета, начинал другой, и таких набросков было великое множество в их небольшой, но захламленной подрамниками и какими-то набросками квартире. Она часто находила незаконченные портреты других женщин. Он небрежно отвечал, что это натурщицы, и просил не трогать, надеясь на близкое вдохновение. Оно все не приходило к нему, и ни одной законченной картины он не мог представить на выставку городских художников, брюзжал, что выставили такую бездарность его товарищей, и все говорил о той потрясающей вещи, которая зреет в его голове, а сам до обеда валялся в постели. И обещал, обещал заработать такие деньги, что все от зависти лопнут.
Людмила Александровна скоро поняла, что творила себе божество из ничтожества.
Она держала лист в косую линеечку, и вот теперь вместе с пачкой остальных писем оно составляло то прошлое, о котором не было ни времени, ни желания вспоминать. Оно оставалось ее личным маленьким прошлым, без которого можно вполне обойтись, отмахнуться, наконец, от него.
Тогда почему она совсем недавно обмерла, встретив похожего на Бориса парня? Она медленно доставала из конвертов письма и жадно вбирала мелкие аккуратные строчки.
«Мила! До сентября совсем немного времени. К Ноябрьским праздникам нас демобилизуют, и я останусь в твоем городе (если, конечно, ты захочешь). Никогда не думал, что последние месяцы службы в армии — самые трудные. Время тянется так медленно. Мне очень хочется, чтоб ты меня встретила из армии. Это скромное желание, и выполнить его в общем-то можно».
…Людмила Александровна прошлась по комнате, постояла у письменного стола, решительно выдвинула нижний ящик и достала сигареты. Курила она редко и только дома. Иногда могла за вечер выкурить полпачки, а иногда не прикасалась к сигаретам по нескольку месяцев. Это была слабость, которую она прощала себе безоговорочно. Пожелтевшие листки из ученических тетрадей лежали на диване. Строчки из них сбегали к ней торопливо, окружали плотным кольцом, не давали уйти от воспоминаний. И вдруг запахло земляникой, разогретым лесом, и она услышала голос Борьки.
— Наш детдом сначала был в деревне. Кругом лес, а в нем столько земляники! У нас была совсем молоденькая воспитательница. Мы друг друга к ней страшно ревновали. Когда шли в лес, старались как можно больше набрать ягод — для нее. Ты знаешь, вы с ней так похожи! Вот особенно сейчас, в лесу. Она заставляла нас самих есть ягоды, а мы ни одной ягодки себе. Бежим к ней с полными банками! Кто вперед! Она из каждой банки берет и приговаривает: первую на пенек, муравьишке, вторую — в рот, а третью — в корзинку. Нам это так нравилось. Она покупала в деревне молоко, теперь-то я понимаю, что на свои деньги, вела нас в столовую, и начинался настоящий пир. Ели ягоды с молоком, а она сидела в сторонке и смотрела на нас. Мне казалось, что это только моя мать, и ничья больше. Я старался побыстрей управиться, первым подбежать к ней и тихонько сказать: спасибо, мамочка. Наверно, каждый вот так подбегал и тихонько говорил, чтоб другие не услышали. Потом к ней явился моряк. Когда она уехала, то присылала письма, но я ни разу не ответил, дурачок. Не мог простить. Хотя мне ее не хватало, и, помню, даже не раз плакал.
И вдруг Людмила Александровна услышала и свой бесцветный голосок:
— Борь, а ты не опоздаешь в часть?
— Подумаешь! Отсижу на «губе»! Из-за такой девушки не грех. — Он подхватил ее на руки и посадил на поникшую березу. Близко-близко увидела его твердо очерченные губы и тут же удивилась их неожиданной мягкой теплоте. Он бережно целовал ее, затопляя душу Людмилы нежностью и светом.
— Ничего, ты понимаешь, ничего не надо. Только вот так… ты рядом… Я бы на самые трудные дела… Я бы мог горы свернуть! Понимаешь?…
Он гладил ее по голове, как маленькую, и Людмила удивлялась легкости его такой большой, сильной руки… И разве это не было признанием?
Ну почему, почему она решила тогда, что все это выдумка? Что это еще не любовь?
Бредовым сном теперь казался тот день, слова Бориса, уход его в часть и ее поспешная свадьба с Юрием.
Да! Именно тогда ушло от нее единственно важное, главное в ее жизни. Теперь-то она ясно поняла — ушла судьба.
Людмила Александровна курила сигарету за сигаретой, и вместе с дымной горечью в ней копилось острое сожаление о невозвратно потерянном.
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДBA МОИХ КРЫЛА
Рассказы
ДАВНЫМ-ДАВНО
Билеты на самолет зарегистрированы, а посадки все нет и нет. Пассажиры нетерпеливой кучкой толпились у выхода на перрон. Людмила Александровна запоздало пожалела, что отпустила шофера. В северных аэропортах и с зарегистрированными билетами, бывает, по суткам сидят — нет погоды. Игрим — не Рим, Урай — не рай, Нижневартовск — не Венеция, а Надым — не ближний свет. В эти северные города Людмила Александровна ездит в командировки. В Надыме вечно не хватает самолетов, а сейчас летние отпуска начались, аэропорт — точно улей. Не то что сесть, свободно стоять негде — всюду тебя найдет чужое плечо.
Людмиле Александровне привычно вот так стоять в ожидании посадки в самолет. Не раздражают бесконечные тычки с боков. Привыкла.
Ей показалось бы странным, если б однажды она вошла в тихий пустой зал северного аэропорта — будь то на Ямале или в Приобье.
Вечное движение наполняло ее обрывками чужих разговоров, чужими заботами. Такое временное общение с незнакомыми людьми не перегружало ее, скорее обогащало. Она могла легко отличить командированного от отпускника, временщика — от прочно осевшего на Севере. Она даже наверное знала, кто едет в дом тещи или матери, а кто — в свою квартиру в более южных широтах. Заочно уважала отпускников, обветренных, остроглазых, смешливых, едущих с одним чемоданом, и брезгливо смотрела на метавшихся полных дам, пристраивавших в угол добротно укутанные ковры и беспардонно бросавших ей:
— Вы стоите? Постойте, присмотрите…
Лето в Надыме только начиналось, самым жарким местом становился аэропорт.
Большую часть зала занимали молодые люди с вещмешками. Они были в форме бойцов стройотряда. До Людмилы Александровны доносились звуки гитары, а вот что пели ребята — она не слышала в общем гуле зала. Они, видимо, прилетели недавно и ждали, когда за ними приедут и увезут в город. Людмила Александровна знала, что где-то там, в отделе перевозок, ждет своей очереди у телефона командир стройотряда. Знала, как трудно дозвониться, проще получить связь с Москвой, чем с Надымом.
Она даже обрадовалась, что мысли ее подтвердились, — командир стройотряда действительно спускался, шагая через ступеньку, и что-то издали говорил поджидавшим его товарищам. Она видела, как они оживились, подхватили свои вещмешки и двинулись к выходу.
Людмила Александровна неслышно произнесла: «Боря…» — и тоже заспешила к выходу, продираясь сквозь толпу. Сделать это было нелегко, а когда она почти догнала ребят, ее словно кто в грудь толкнул: «Да ты что? Это же не Борис!»
Сквозь отекло смотрела на черноголового кудрявого командира. Вылитый Борька! Она жадно ловила движения его смуглого лица, смотрела, как он улыбается и, жестикулируя, о чем-то рассказывает ребятам. Ей хотелось посмотреть на него вблизи, но так и не двинулась с места. И все удивлялась легкости, с какой ее память в одну минуту отыскала в далеком-далеком уголке ее жизни и имя, и образ человека, потерянного и забытого, казалось, навсегда. Удивилась и порыву побежать за этим парнем, готовности запросто схватить его за руку и сказать: «Здравствуй, Борька!» Может, от того, что именно таким и запомнился — молодым и тоже в форме, только не в стройотрядовской, а в солдатской? Или это такое поразительное сходство — тот же нос с горбинкой, те же твердо очерченные губы, подбородок с ямкой и нависающий кудрявый чуб вырвали ее из толпы? Она была готова без раздумий поверить, что это их очередная встреча, что последняя была только вчера, а не пятнадцать лет назад. И вот он приехал сюда, в Надым, в переводе с ненецкого — «счастье». И она была бы счастлива, встретив здесь Борьку.
В стекле двери она увидела грустное лицо женщины с тоненькими морщинками в уголках глаз. Воображение дорисовало седую прядку в прическе, и Людмила Александровна улыбнулась: этой женщиной была она. А парень на площади аэровокзала — совсем мальчишка. Так что же она стоит тут и пытается поверить, что это Борька?
На посадку Людмила Александровна всегда выходила последней, чтоб в самолете сесть поближе к выходу и успеть захватить такси в Тюмени. Хотя спешить ей было некуда. Но это тоже стало привычкой и самолет стал продолжением ее работы, связующим звеном. Ее в лицо и по имени знали тюменские стюардессы, привыкли к ней и порой забывали, куда она летает в командировку — в Тюмень или из Тюмени. Они щедро угощали ее карамелью. Когда дома не было сахара, она с этой карамелью пила чай.
Людмила Александровна и сама толком не могла бы объяснить, где у нее главная работа — в институте или на строительных площадках северных городов? Когда спрашивали, кем работает, она говорила — гипом, главным инженером проекта. Люди, далекие от строительства, так и не понимали, что это такое. Она потом перестала расшифровывать это слово, и никто не приставал. Загадочность слова каким-то образом трансформировалась в сознании людей с серьезностью Людмилы Александровны, с ее длительными командировками то на Север, то в Москву, то за границу, а стильная мебель в квартире позволяла судить о достатке. Соседи говорили о ней как об «обстоятельном» человеке и не очень-то решались заговорить с ней просто так. А уж за каким пустяком постучать в дверь, так это упаси бог! Серьезную работу Людмилы Александровны уважали заочно, и никому из вездесущих пенсионерок ни разу в голову не пришло пошпионить за Людмилой Александровной, потому что с работы она всегда возвращалась поздно, несла свой огромный портфель осторожно, словно в нем был хрусталь. Но соседки-то давным-давно установили, что там она носит одни бумаги, и портфель потерял таинственность почти с первых дней вселения в новый дом.
В свою квартиру Людмила Александровна вошла как после свидания. Долго ходила взад-вперед по комнате, оставив у порога портфель. И все не могла начать жить домом. Обычно она сразу шла в ванную, долго и с удовольствием мылась, обдумывая, с чего начнет свой завтрашний рабочий день, кому позвонит, кому «хвоста накрутит». Потом приводила в порядок одежду и с сожалением вспоминала, что вот опять не купила в буфете такие мягкие булочки, а холодильник, как всегда, пуст. С убеждением, что «ужин она отдала врагу», ложилась спать, а утром все же находила, к своей великой радости, брикет каши, варила ее, а сама уже обдумывала в деталях план работы на день.
Времени ей постоянно не хватало. Дел становилось все больше и больше, а директор института почему-то все самые трудные проекты поручал именно ей. Она буквально прорастала заботами заказчиков — нефтяников, газодобытчиков, строителей. Каждый новый проект, за который бралась, считала самым главным и важным, и это так нравилось заказчикам. Нравилось и директору института.
После пуска газоперерабатывающего завода, построенного по ее проекту, она целый месяц пила валерьянку. Никто и не догадался, никому бы и в голову не пришло подумать о такой ее слабости! Сама-то она разве пожалуется? Пока жила напряжением стройки, не чувствовала усталости. Зато потом донимала бессонница. И не просто блажь не давала спать. Нет. Всю ночь перед ней плясал монолитный фундамент, который она решила усовершенствовать при разработке проекта для другого завода.
Сколько было за эти годы подобных проектов! Строители звали ее комиссаром, а сами так и норовили обходиться на планерках без нее. И все удивлялись: как она помнит все разметки в чертежах? Удивлялись то оригинальному устройству вентиляции, то замене стандартных кирпичных перегородок стеклоблоками, а сами по привычке все перекраивали по-своему. Людмила Александровна останавливала работы и ехала договариваться насчет этих стеклоблоков в Тюмень. Оказывалось, что это совсем-совсем просто, надо лишь убедить людей, а иногда и просто заинтересовать. Порой выяснялось, что нужный материал лежит на складе рядом, только из другого ведомства, и надо лишь переломить инерцию.
Это были ее будни, но в какой праздник превращались они для нее, когда новый объект начинал «дышать», и специалисты-дизайнеры любовались легкостью и изяществом, с какими защищала Людмила Александровна все свои проекты.
…Она вышла на балкон. Деловое движение города замерло. Ночь отодвинула заботы горожан до утра. Лишь владельцы собак выгуливали их в скверике напротив. Собаки деловито суетились, а их хозяева полусонно тянулись за ними по асфальтовым дорожкам, и Людмила Александровна подумала: еще неизвестно, кто кого выгуливает…
Она долго стояла на балконе. Воздух все свежее. Все тоньше запахи ночи, и тополь у дома замер, как монумент. Она вдруг обнаружила, что между ней и Надымом протянулась тоненькая ниточка, и ей жаль вот так сразу взять и порвать ее. Она все видела гудящий аэровокзал и того парня. Чем острей входили в нее запахи ночи, тем сильней сжимали сердце невидимые тиски.
Квартира ее устроена со вкусом. Скорее это комната-кабинет. Ничего лишнего. Если приходят гости, накрывает письменный стол. Но гости приходят редко. У всех семьи. Теперь вообще-то праздники стали проводить в кругу семьи, у телевизора. Понемногу и она привыкла не ходить к чужому телевизору, купила в рассрочку свой, цветной.
Есть у них в институте одиночки, как она. Собрались как-то в ресторан такой «одинокой» компанией. Выпили шампанского, съели дорогое рыбное ассорти — и заскучали. Потом оркестр заиграл, оживились. Самых молодых пригласили танцевать, а они, те, «кому за тридцать», сидели, ели холодный бифштекс. Ей было противно там, в ресторане. Кляла это безделье и дала себе слово больше никогда не ходить ни в какие рестораны. Потом ее еще не раз звали, деланно восхищаясь: «Тогда-то как здорово посидели!» А чего здорово? Ей было жаль себя, за напряженную спину, когда казалось: кто-то прожигает ее взглядом, кто-то молит обернуться, а обернешься — никого. И это злое одиночество на глазах у всех гораздо хуже одиночества в своей квартире, где ты хоть что-то значишь и что-то напоминает тебе о твоей значимости там, за пределами своего дома, на работе. И настенные часы с боем — свидетель твоей значимости. Их вручили ей за проект нового, облегченного фундамента. И этот светильник из корней вишневого дерева тоже частичка ее победы на далекой северной магистрали. А этот эстамп на стене ей сделал совсем молоденький прораб в благодарность за уроки на первой его стройке.
Людмила Александровна кожей чувствует каждую вещь в комнате. Там, в маленькой кладовочке, на полке стоит портфель, и в нем лежат старые бумаги — единственное, что осталось от ее молодости. Она их совсем не достает. В работе не нужны, а так перебирать — недосуг. Давным-давно сложила их в тугие пакеты и перевязала шпагатом, помнится, усмехнулась про себя; когда буду старенькая — стану читать. Так что ж потянуло ее к этому портфелю? Неужели это и есть старость, о которой она тогда подумала мельком и с затаенной мыслью — до этого, слава богу, еще так далеко! Оказалось — не так и далеко, всего каких-нибудь десять лет прошло…
Она перебирала телеграммы, открытки. Неужели они когда-нибудь будут представлять из себя ценность? Но складывала их в аккуратную стопку, уважая память и чувства, с какими когда-то прикасалась к ним.
Письма одноклассника Сашки Коковина из армии. Все письма с продолжением. В четырех письмах он описывал сон, как цыганка ему гадала и нагадала долгую и счастливую жизнь с девушкой на букву «Л». Может, он и в самом деле был в нее влюблен? Неужели ее вообще когда-то любили, писали пылкие и смешные письма?
Сашка теперь такой серьезный человек! И жена у него не на букву «Л». Уехал после армии в Свердловск, работает юристом. На вечере встречи в школе она долго не могла поверить, что человек с лысиной — белокурый Сашка! И танцевал на том вечере он со Светкой из параллельного класса. О делах ее и о жизни вообще вскользь поинтересовался, а узнав, что одинока, сказал: «Вот видишь» А она ничего не увидела и даже не пожалела, что Сашка не ее муж. Он и не подозревает, что у нее в старом студенческом портфеле лежат его такие неграмотные письма. Он бы удивился, узнав об этом, — для чего? Все в молодости были увлечены. Теперь у каждого положение, своя дорога в жизни. И ничего в ней не изменишь какими-то там детскими письмами.
Вот письма на листочках в косую линеечку, таких теперь и не выпускают — в косую линеечку. Она об этих письмах помнила, знала, что лежат отдельной стопкой. Тогда, пятнадцать лет назад, они никакой ценности не представляли. И сохранились чудом. Потому что Юра требовал «сжечь все мосты», не отвечать на последнее письмо Борьки. Она не ответила, но и эти оставила. Почему?
Теперь она держит пожелтевшие слежавшиеся листки и не может вспомнить ни одной строчки из этих писем. Нет здесь последнего, самого большого.
Стоял теплый осенний день бабьего лета. Они сидели с Юркой на скамейке в скверике. Она легко и быстро пробежала то письмо и передала Юре. Он, скучая, комментировал его, поглаживая ухоженную бородку. А потом смял страницы и бросил в урну.
— Ты — моя! — сказал он довольно и похлопал ее по колену. Она бездумно склонила ему на плечо голову и тут же забыла о письме. Там была чужая жизнь, ей до этой жизни не было никакого дела. У нее все безоблачно и хорошо, зачем ей Борька с неопределенным будущим? Не верила Людмила в его чувства: упражнялся, как всякий солдат, пописывал от нечего делать. Встретил бы другую девушку — точно так же бы писал. Наверняка еще какой-нибудь землячке-однокласснице писал, а Людмилу «про запас» держал, так, на всякий случай. Интересно же получать много писем, особенно когда ты в армии. А письма она умела писать! Ей льстило, что такой видный парень — еще один! — так присох. Но и только! У любой симпатичной девушки в двадцать лет поклонников хоть отбавляй. О замужестве еще не думается. Самый главный, самый-самый еще не встретился. Он не похож на всех остальных. Какой он? Конечно, красивый, умный, талантливый. Он все умеет и все может.
Был ли самым главным человеком Юра? Ей казалось, что — да. Он был сдержан, немногословен, казался таким значительным. Он провожал ее до дому и на прощание целовал руку. А потом уходил. После она узнала, что уходил он к другой женщине. Но вот эта холодность и сдержанность будоражили ее, холодило сердце от мысли, что он может однажды совсем не пойти провожать, и она потеряет его, такого умного, талантливого, значительного. Людмила тянулась к нему, замечая, однако, и его преувеличенную заботу о своем здоровье, и его пренебрежительное отношение к товарищам, и насмешливые замечания по поводу ее неудавшейся прически. Все это неловким комком застревало в ней. Но как следует подумать об этом она почему-то боялась. Гнала от себя подобные мысли. Обо всем забывалось, когда он начинал рассказывать о своих будущих картинах, об импрессионистах, вел ее на выставку в картинную галерею, и она восхищенно смотрела, удивляясь таким познаниям совершенно незнакомого ей мира.
Людмила Александровна держала письма и удивлялась: сколько же может вместиться в какие-то совершенно неисторические пятнадцать лет! Она их прожила совсем не с тем мироощущением, с каким вступала в самостоятельную жизнь.
Годы и работа «ковали» из нее деловую женщину. Ничего не оставалось от девчонки, любившей бегать на танцплощадку, носившей яркие платья и беззаботно тратившей деньги на мороженое, когда до зарплаты оставались гроши, на которые предстояло жить неделю. Какими ничтожно мелкими казались ей теперь познания Юры об окружающем! За эти годы она не раз побывала за границей. Она неустанно насыщала себя информацией, и не только в области строительства. Ее эрудиции удивлялись, завидовали. Молодежь в институте звала ее «ходячей энциклопедией», проверив ее познания на отгадывании сложнейших кроссвордов. Женщины при ней никогда не затевали разговоров о кухне, и стоило ей появиться, как усердно начинали шелестеть бумажками. Потом она стала гипом и работала только с мужчинами. В ее проектной группе женщины не хотели работать сами, и это обстоятельство ее ничуть не огорчало. Никаких декретов, справок от врачей о болезни детей. Все четко расписано, железный режим: два часа работы, десять минут курения в форточку, никаких отлыниваний от командировок. Зато сроки не трещат, зато премии своим женам носят ежеквартально, и не жалкие рубли, а поездку, скажем, в Адлер.
В ее проектной группе не было текучести кадров, и, потратив однажды немало силы и здоровья на выбивание квартир своим подчиненным, она побывала на всех новосельях, знала, у кого сколько детей, терзала каждый год местком по поводу путевок в пионерлагеря и детсады. Мужчины были за ней как за каменной стеной, местом в проектной группе Людмилы Александровны дорожили. Они дарили, стесняясь, цветы Восьмого марта и в день ее рождения, и все шло своим чередом.
Людмила Александровна совершенствовала в себе целеустремленность, безжалостно отрывала от сердца привязанности, училась ходить в гости только по делу, отвергала всякое «не могу» и больше всего презирала человеческое безволие. Она могла понять и простить любой недостаток, но безвольного человека считала пустым местом. Безволие ассоциировалось с холеной бородкой, бесцельным валянием в постели до обеда и ничего не значащими обещаниями заработать много денег и поехать к морю.
— Любовь? — он хохотал и сковыривал прыщик перед зеркалом. — Истинной является лишь любовь матери. Остальное — плешь! Физиологическая совместимость — вот что толкает людей друг к другу.
Он часто рисовал ее, но, не закончив одного портрета, начинал другой, и таких набросков было великое множество в их небольшой, но захламленной подрамниками и какими-то набросками квартире. Она часто находила незаконченные портреты других женщин. Он небрежно отвечал, что это натурщицы, и просил не трогать, надеясь на близкое вдохновение. Оно все не приходило к нему, и ни одной законченной картины он не мог представить на выставку городских художников, брюзжал, что выставили такую бездарность его товарищей, и все говорил о той потрясающей вещи, которая зреет в его голове, а сам до обеда валялся в постели. И обещал, обещал заработать такие деньги, что все от зависти лопнут.
Людмила Александровна скоро поняла, что творила себе божество из ничтожества.
Она держала лист в косую линеечку, и вот теперь вместе с пачкой остальных писем оно составляло то прошлое, о котором не было ни времени, ни желания вспоминать. Оно оставалось ее личным маленьким прошлым, без которого можно вполне обойтись, отмахнуться, наконец, от него.
Тогда почему она совсем недавно обмерла, встретив похожего на Бориса парня? Она медленно доставала из конвертов письма и жадно вбирала мелкие аккуратные строчки.
«Мила! До сентября совсем немного времени. К Ноябрьским праздникам нас демобилизуют, и я останусь в твоем городе (если, конечно, ты захочешь). Никогда не думал, что последние месяцы службы в армии — самые трудные. Время тянется так медленно. Мне очень хочется, чтоб ты меня встретила из армии. Это скромное желание, и выполнить его в общем-то можно».
…Людмила Александровна прошлась по комнате, постояла у письменного стола, решительно выдвинула нижний ящик и достала сигареты. Курила она редко и только дома. Иногда могла за вечер выкурить полпачки, а иногда не прикасалась к сигаретам по нескольку месяцев. Это была слабость, которую она прощала себе безоговорочно. Пожелтевшие листки из ученических тетрадей лежали на диване. Строчки из них сбегали к ней торопливо, окружали плотным кольцом, не давали уйти от воспоминаний. И вдруг запахло земляникой, разогретым лесом, и она услышала голос Борьки.
— Наш детдом сначала был в деревне. Кругом лес, а в нем столько земляники! У нас была совсем молоденькая воспитательница. Мы друг друга к ней страшно ревновали. Когда шли в лес, старались как можно больше набрать ягод — для нее. Ты знаешь, вы с ней так похожи! Вот особенно сейчас, в лесу. Она заставляла нас самих есть ягоды, а мы ни одной ягодки себе. Бежим к ней с полными банками! Кто вперед! Она из каждой банки берет и приговаривает: первую на пенек, муравьишке, вторую — в рот, а третью — в корзинку. Нам это так нравилось. Она покупала в деревне молоко, теперь-то я понимаю, что на свои деньги, вела нас в столовую, и начинался настоящий пир. Ели ягоды с молоком, а она сидела в сторонке и смотрела на нас. Мне казалось, что это только моя мать, и ничья больше. Я старался побыстрей управиться, первым подбежать к ней и тихонько сказать: спасибо, мамочка. Наверно, каждый вот так подбегал и тихонько говорил, чтоб другие не услышали. Потом к ней явился моряк. Когда она уехала, то присылала письма, но я ни разу не ответил, дурачок. Не мог простить. Хотя мне ее не хватало, и, помню, даже не раз плакал.
И вдруг Людмила Александровна услышала и свой бесцветный голосок:
— Борь, а ты не опоздаешь в часть?
— Подумаешь! Отсижу на «губе»! Из-за такой девушки не грех. — Он подхватил ее на руки и посадил на поникшую березу. Близко-близко увидела его твердо очерченные губы и тут же удивилась их неожиданной мягкой теплоте. Он бережно целовал ее, затопляя душу Людмилы нежностью и светом.
— Ничего, ты понимаешь, ничего не надо. Только вот так… ты рядом… Я бы на самые трудные дела… Я бы мог горы свернуть! Понимаешь?…
Он гладил ее по голове, как маленькую, и Людмила удивлялась легкости его такой большой, сильной руки… И разве это не было признанием?
Ну почему, почему она решила тогда, что все это выдумка? Что это еще не любовь?
Бредовым сном теперь казался тот день, слова Бориса, уход его в часть и ее поспешная свадьба с Юрием.
Да! Именно тогда ушло от нее единственно важное, главное в ее жизни. Теперь-то она ясно поняла — ушла судьба.
Людмила Александровна курила сигарету за сигаретой, и вместе с дымной горечью в ней копилось острое сожаление о невозвратно потерянном.