438 Заворотчева Два моих крыла
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДBA МОИХ КРЫЛА
Рассказы
КЕДРОВЫЙ БЕРЕГ
В дверь настойчиво поскреблись. Кот Игруня, как бы готовясь к обороне, встал на задние лапы, зашипел.
— Да не пущу я их, не топорщись, — успокаивающе погладив кота, улыбнулся Березкин.
Взяв приготовленных с вечера щурогаев, он отпер дверь.
Барсуки метнулись было в темноту, потом, припадая к земле, повернули обратно. Игруня трясся на плече лесника и громко шипел. Барсуки, Граф и Графиня, прозванные так женой лесника за неограниченную свободу действий, ели не спеша.
Дом был погружен в темноту. Только с улицы сквозь листья тополя пробивался свет лампочки на столбе. Барсуки пугались внезапно зажженного света, поэтому Березкин всегда выходил во двор в потемках. Они привыкли к нему, и как только в доме все затихало — скреблись в дверь, требуя рыбу.
Весной, когда Березкин в половодье выловил Графа и Графиню из воды, которая несла их все дальше и дальше от берега, были они величиной с рукавицу-верхонку. Озябшие и мокрые, затаились за пазухой у лесника, думая, что это их мать нашла, отогревались.
Дома от них не было покоя — ночью стучали когтями по полу, не давая спать. И вообще вели себя, как настоящие хозяева дома. Вскоре их выселили в огород, где они неустанно, в силу своего барсучьего темперамента, не стесняясь, расширяли свои владения. Жена лесника жаловалась, что все грядки изрыли, и говорила:
— Унес бы ты их куда-нибудь, Шура…
Березкин виновато отмалчивался, поджидая, когда барсуки подрастут.
Было тихо. Медленно умирали листочки на осеннем тополе, тихонько соскальзывали вниз. Вот так же неслышно и грустно отступило лето.
Он сел на крыльцо. Пора, конечно, выпускать Графа с подругой на волю. Привык он к зверюшкам, выхаживая их. Не место им на огороде. Вон утром прибегали из детсада — иди, говорят, Сан Саныч, полюбуйся на своих графов. Прорыли лаз в теплотрассе, пробрались под кухню. А там дыра возле мойки. Высунул который-то мордочку да как зафырчит! Повариха в обморок — думала домовой! Пришел Березкин, а выкормышей его и след простыл.
— Ну что, ребята, завтра и отправимся, пожалуй. Поедем на Кедровый Берег. Там ваш дом.
Барсуки повернули к Березкину голову, вроде внимательно слушают. Фыркнули и побежали в огородные свои владения.
Лесник долго сидел на крыльце, погруженный в свои думы. На сотни километров от Трехозерска тайга и тайга. Осваивая месторождение, врубаются в нее как бог на душу положит. На лесника смотрели сперва с недоумением, даже как на помеху: о чем ты, Сан Саныч, дорогой. Нефть надо брать! Лосиные лежки, глухариные тока разутюжили бульдозеры. Медведи, ошалев от такой путаницы и неразберихи, выходили на окраины Трехозерска, находили остатки еды, паслись на этих отбросах, как бездомные собаки. Беспокойное время наступило для лесника. Браконьеры, оснащенные вездеходами, мощными лодочными моторами, приходили в тайгу, как в собственный дом.
И неизвестно, как долго продолжалась бы единоличная борьба лесника с такой неразберихой, если бы секретарем райкома не был Ермилов, счастливо соединивший в себе лучшие черты партийного работника.
Узнав о большом внимании Ермилова к леснику, об их частых встречах, руководители нефтяных и строительных организаций стали подчеркивать свое внимательное отношение к Березкину. Кто, не скупясь на улыбку, долго жал руку, называя «лесным директором». Кто трунил над нападками лесника в совсем недалеком прошлом, обещая впредь согласовывать новую просеку.
Березкин знал: не выберись новый секретарь с ним в лес, не порасспрашивай о его «лесной бухгалтерии», а потом не предупреди на бюро о строгом наказании нарушителей, никто из этих так переменившихся к нему людей и не подумал напроситься в Сухой Бор, где, мол, по рассказам, гриба видимо-невидимо.
Переменившись внешне, они так и норовили в деле обойти лесника — то без согласования начнут прорубать трассу под ЛЭП, то повалят на лежневку сортовые деревья. Он все думал о сиюминутной готовности таких хозяйственников наладить или прервать отношения, о распределении их симпатий по степени практической полезности человека. Если бы завтра его, лесника, сократили, разжаловали, никто из них и не вспомнил бы о его прекрасном знании тайги. Списали бы, как списывают с баланса проржавевший вагончик или старый дизель.
Ермилов — лесник это сразу приметил — по тайге умел ходить легко, как бы отдыхая во время такой ходьбы. Это Березкин, как настоящий таежник, крепко ценил в людях. Лесник почувствовал уверенность, укрепился в мыслях, что заботы его, Березкина, не блажь привередливого человека. Заботы эти — самое настоящее продолжение самого Березкина. Секретарь и речи не заводил, словечком не зацепился за боль лесникову. Ермилов ВСЕ видел сам — Березкин почувствовал это сердцем, обостренным чутьем на людей. И обрадовался, но виду не подал, приберегая для секретаря задачку, на которой бы проверил и закрепил свое отношение к новому человеку.
Он все обдумывал, как бы удобней подступиться к задачке своей, основательно и крепко, этаким пластом вывернуть перед Ермиловым давно запавшую думку о Кедровом Береге.
Кедровый Берег не был обозначен ни на одной карте. Назвал его так лесник. Лицом Берег смотрелся в речку — таежницу Касыл, а спиной привалился к Сибирскому Увалу. Могучие, ядреные кедры выбегали на хребет Увала огромным массивом. Никем не мерена была созданная природой кладовая.
Крутой взлет Берега над рекой не имел доступа для неопытного или чужого человека. Более того — отпугивал. Перед тем как он круто взлетал вверх, выбегал к воде мысом-чертороем. Березкин все дивился: в малую воду особенно были видны бугры, ямы — словно действительно водяной черт тут хорошо потрудился, сделав его страшным, отпугивающим. Дальше — песчаная коса, за поворотом. Воду на повороте словно судорогой свело. Такие суводи — не редкость на Касыле. Вихревое подводное течение захватывало реку метров на восемьдесят. Место глухое, потому и закрепилась у охотников-ханты за ним дурная слава.
Миновав суводь и уткнув лодку в песчаную косу, можно было добраться до кедрача, вознаградив себя за труды тишиной, сухой, пружинистой постелью под ногами и смолистым запахом хорошо выстоявшегося леса.
Давно надумал лесник оградить Берег от бурного наступления цивилизации, оставить все в первозданной силе и красе, объявить его заповедником. От охотников-ханты слышал он немало легенд и преданий о месте этом, да и сам-то Кедровый Берег был живой сказкой.
Нетронутая тишина привлекла сюда лебедей. Однажды, пробираясь кедрачом, вышел Березкин к небольшому озерцу и замер: лебединое царство! Вода была обрамлена белым кружевом. Лебеди, лебеди, лебеди…
Он, ослепленный белым чудом, попятился, не поверил себе. Потом долго стоял, наблюдая за жизнью на озере. Увидев как-то в Трехозерске даму в шапке из лебедя, испугался, всю ночь не сомкнул глаз. Утром поехал и успокоился — там было все тихо.
Он никому не сказал об увиденном, боялся сглазить, навлечь беду, разжечь любопытство. Только настойчивее, чем прежде, просил райисполком ускорить его «дело», разобрать предложение о заповеднике.
Сидя на крыльце, Березкин мыслями тянулся через ночь к далекому берегу, наполняясь тихой радостью предстоящего свидания.
…Наутро, еще не рассвело, он вышел в огород. Позвал Графа с Графиней. Они не вышли. Сходил в сени, взял ящик с захлопывающейся крышкой, положил в него несколько рыбин, ушел в дом.
Игруня, казалось, предчувствовал уход хозяина в тайгу. И если тот говорил: «Рыбку в ручье половишь», то уж когти так и гуляли, вылезая из-под подушечек, как две вилки. Ими-то и добывал кот в ручье рыбок. Запросто. Сядет на коряге и ждет. Потом бросается в воду, подняв, чтобы не замочить, усы. Глядишь — красноперку и насадит на свои когтищи.
Кот, с точки зрения Раи, невестки, был таким же невозможным, как и хозяин. Вот забил свекор кляпом кран в ванной, мол, много воды уходит зря, делается она бросовой. Прибил умывальник. К умывальнику, конечно, привыкли. Носили воду в него из кухни, сколько-нибудь затрачивая усилия.
— Ну, что ты за человек у меня, Шура? — вздыхала жена. — Дерево тебе жалко, воду, зверюшку всякую. А Раю вон обижаешь. Ну, что, тебе жалко разве, что она плещется в ванне этой?
— Так ведь, мать, солнце ты мое, когда человек привыкает только брать, он, как правильно говорят болгары, «готованцем» делается. Только и знает что берет, берет, до жадности берет. Давайте все изрубим, всю воду выпустим, а нашим маленьким да-а-алеким росточкам — Березкиным — что оставим? И фамилии они такой удивятся — что это, мол, за береза такая была, из которой фамилия наша выросла? Смекаешь, солнце мое? Так человек и сам себя изживет.
— Ты один, Шура, а их вон как муравьев, берунов-то, щипачей этих. Их как ни сторожи, все равно пробираются и кусают.
— Сторожить их нечего, мать! Надо к пониманию приучить. Вон школьное лесничество. Гляди на них, пионеров краснощеких! Вездеход забуровился на тополь, они тут же водителя разыскали и домой пришли делегацией. У того тоже дети. Вы, говорит, дяденька, дерево сломали. Как вам не стыдно? Вот завтра придите и посадите десять. Вот оно как! Так что, мать, погоди лесника сокращать. Я вот их на Кедровый свожу, пионеров-то, да как расскажу про все, что видел, так никакой райисполком не устоит, сразу дадут охранную.
— Да уж скорей бы, — соглашалась жена. — Извелся ты с этим берегам.
— И что я! Стоит такого беспокойства красота. Весной не вспотеешь — зимой не согреешься. Вот вернется Ермилов из отпуска, и его свожу на Кедровый. Разберется, что к чему.
…Лодка взрезала речную гладь, шум мотора ударялся о берега и глох в пожелтевших верхушках деревьев. Острый осенний холодок раннего утра раскрасил щеки Березкина. Он любил эту пору. Она всегда ассоциировалась в его сознании с горячими лосиными боями, тяжелеющим на ветках кедрача урожаем и россыпями ягод на таежном покрывале. Ходил он по тайге осторожно, боясь смять гроздья брусники, но как ни осторожно шел, сапоги все равно обагрялись соком ягод. Он страдал от своего бессилия заставить прийти людей на таежный промысел и организованно, хозяйской рукой взять даровую еду. Плантации белых грибов падали, не дождавшись сборщиков. Иногда Березкин снимал перезревшие шляпы грибов и насаживал их на сучки, заботясь о будущем урожае. Ему почему-то казалось, что гриб может исчезнуть, как-то по-своему понять равнодушие к нему человека. Он останавливался, замирал в восхищении перед колонией боровиков, похожих на маленьких крепких мужичков, выбежавших потолковать о том, о сем. И он беседовал с ними, подавал голос, чтобы знали: их видят, они замечены, они пригодятся.
Услужливые бурундучки сбрасывали к его ногам увесистые кедровые шишки. Никому не было дела до лесных припасов. В ближней тайге только браконьеры все оценили по достоинству. Надолго ли заперт для них Кедровый Берег? Березкин приходил в потребсоюз и говорил о богатстве. Там разводили руками — народу не хватает. В Трехозерске не было в продаже ни грибов, ни орехов, ни ягод. На магазинных полках сиротливо стояли банки с привозными консервами из клюквы, протертой с сахаром, да капусты с редким украинским грибом. У магазинчиков же шла бойкая торговля пахучими кедровыми шишками и орехами, грибами в банках подозрительной чистоты и мороженой клюквой. Барышники заламывали несусветные цены, но люди охотно брали, привыкая к поставщикам даров природы, а те ломились в тайгу, ни с чем не считались, предвидели одну лишь огромную прибыльность такого промысла.
Березкин иногда додумывался до того, что мысленно строил комплекс по переработке дикоросов в Трехозерске. И все у него получалось ладно и хорошо. Даже выходила большая выгода государству от продажи кедрового масла. Золотистое такое, масло кедровое. Давненько исчезло со стола сибиряка! А раньше, в годы далекие, как выручало!
Любил Березкин пору осеннюю. И годы свои отмеривал по осеням. Каждый раз связывал какие-то надежды свои именно с этой щедрой порой.
На песчаной косе виднелись чьи-то следы и глубокая борозда, словно по песку что-то тяжелое тащили. Это лесника озадачило. До сих пор сюда, кроме него, никто не ступал. Он шел к кедровнику и все думал о следах. Они терялись в лесу.
На берегу ручья открыл ящик. Свет ослепил барсуков. Они фырчали и не хотели выходить. Игруня уселся напротив отверстия, потянулся лапой внутрь, помахал ею, как бы раззадоривая барсуков, и отпрыгнул. Те с любопытством высунулись, потом, обнюхивая землю, направились в лес.
Березкин даже забыл проводить их прощальным взглядом — так взволновали и потревожили его следы на песке. Граф и Графиня, покружив немного, потихоньку углубились в лес…
Браконьеры так далеко не забирались, не говоря уж о редких сборщиках для себя. Здесь кто-то был в одиночку, не боялся даже встречи с медведем или сохатым, презрел и байки о дурной славе такого глухого места. Что нужно было человеку в глухомани?
Березкин шел и вглядывался в нетоптаную таежную постель. Воздух пьянил, щекоча ноздри смолистым запахом созревших шишек.
Старые, вековые кедры прятали свои редкие и мелкие плоды: силу берегли для жизни, не для урожая. Зерна в них мелкие, но куда вкусней. Зато молодые деревья, как девки на вечерках, выставляли свои достоинства на обозрение, красовались, показушничали. Шишки на них длинные, изящные. Каждую в отдельности разглядишь: кажется, висит себе прямо в воздухе на фоне голубого неба. Серьга такая на солнечном ухе. Кричит будто: возьми меня! Надоело висеть! Сорвусь — не найдешь! Зерна в ней отдают молодым неперебродившим вином, сок из ядра так и брызжет.
К молодым кедрам у Березкина отношение покровительственное, отцовское — поберегли бы силу-то матушки-красавицы, жить да жить еще! К старым кедрам относится с пониманием — сам уж в возрасте. Сочувствует, каково в стужу лютую и по весне, когда узловатые мощные корни ноют под напором восходящих соков. И жить надо, чтобы славу не подорвать, и урожай на ветки выбросить. Кедр — он вообще дерево особенное. Гляди не гляди — все не изучишь. Чем дольше глядишь на него, тем больше тянет. От дерева думы к человеку перекинутся. Всю-то жизнь трудится дерево это. Жарко трудится, потому и живет долго. Вот и человек, если жарко работает, страстно любит да открыто живет — как бы с гарантией живет.
А какое движение в природе! Ничего не стоит на месте. Маленько погодя прискачут в кедровник белки. Вот уж картина так картина. Вслед за белкой соболь кинется. Хитрюга и шельмец, соболь этот. Летит черной молнией по вершинам. Не столько за орехами, сколько на белок. Эти серебрянки легкомысленные не остерегаются, лущат себе орешки. Одна забота — не оголодать зимой. Соболь тут как тут. Пискнет наверху, и только клочья серебристые полетят…
Нынче на орехи урожай. Красота!
Идет Березкин по своим владениям лесным, все примечает. Шепчет что-то себе под нос. Уж плоды медвежьих ушек пожухли, муравьи угомонились. Остыл муравейник, как-то осунулся, похудел будто.
И вдруг Березкина словно кто в грудь толкнул и отнял сознание. Поплыли мимо кедры, муравейник и небо. А потом безжалостно плеснулись навстречу накрест лежащие три спиленных дерева. В их истерзанной пышной кроне не было ни одной шишки.
Торчали ровные высокие пеньки, остро пахли смолистыми опилками. Все вокруг было усыпано желтоватыми крохами кедрового тела. Пилили не ручной пилой, не ножовкой. Пилили «Дружбой». Только она могла так подсечь дерево.
Трясущимися руками Березкин ощупывал кроны, шептал и метался от дерева к дереву. Ему не хватало воздуха, и он дышал прерывисто и часто, вбирал одну только остроту густого кедрового настоя. Он входил в него иголками, словно рот и горло ему набили колючей хвоей и он никак не мог от этого освободиться. Березкин расслабленно привалился к убитому кедру.
Исчезло голубое небо, длинная коричневая серьга на ухе солнца. Он долго сидел, онемев телом, слушал, как ворочается тяжелый камень возле сердца.
Боль нехотя уходила. Ярость поднималась все острей, требовала действия.
Березкин знал — браконьера всегда губила жадность. И этот вернется сюда. Он уверен в своей безнаказанности. Он еще и еще будет убивать деревья, обращая орешки в чистоган. Значит… Значит — какой смысл тащить пилу в город? Она здесь. Она где-то здесь! И кто придумал ей такое, словно в насмешку самой природе, название?!
Неподалеку он нашел скрадок браконьера. Под лапником холодно блестела пила. Она показалась Березкину похожей на приготовившуюся к прыжку ядовитую змею. И смотрел на нее, как на врага, как на орудие преступления.
На пиле был поставлен инвентарный номер. На чьем богатом балансе числится? В этом разберется дружок Березкина — милиционер Костя Топорков.
Он торопил мотор, он не замечал жизни на берегах. Он спешил в Трехозерск.
В потребсоюзе легко выяснил, что орехи никто не сдавал. Горько усмехнулся: наглец, еще и торговать пристроился!
Ноги привели его к маленькому, примкнувшему к магазину базарчику, всего-то два ряда длинных узких столов. Там шла бойкая торговля украинскими семечками, кавказскими грецкими орехами, в золотистой кожуре луком нынешнего урожая. Долетали называемые торгашами цены, отчего Березкину становилось еще горше. Но очередь была в самом конце стола. Туда он и пошел.
— Свежие орешки, кедровые, совсем дешевые. Полтина стакан, — бормотал верзила, торговавший орехами.
— А, главная охранная сила, — ухмыльнулся он, увидев рядом с собой лесника. — Тоже зубы потешить захотел? Тебе вне очереди и с полным удовольствием. Уступлю. Вообще можно без денег. — Он быстро черпанул стаканом из мешка, протянул руку к карману Березкина. — Чего в мешок зыришь? — вдруг гаркнул он. — Там нет визитной карточки! Тайга не куплена и не мерена. На орехи, слава богу, лицензии не надо, — как бы подключая к разговору очередь, громко говорил он.
Позванивали монеты, шуршали рубли. А Березкину все казалось, что это ветер шевелит хвою мертвых деревьев, и они вызванивают погребальную мелодию.
Нет, он не имел права взять и просто так обвинить этого верзилу в браконьерстве. Нужны улики. Нужно поймать его за руку…
— Куда ты, Шура, на ночь глядя? — беспокоилась жена.
— Да я, солнце мое, на Кедровый Берег. Погляжу, как барсуки там прижились. Да, барсучки… Щурогаев им наловлю. Небось растерялись на воле-то.
— Утречком бы, Шура, поехал. Зябко теперь в лесу. Остынешь.
— А ты мне в термосочек кипятку плесни. Утром, как все уйдут на работу, звякни Косте в милицию. Мол, Шура мой не вернулся. Поезжай, мол, на Кедровый. Он знает, где это. Только не шуми.
— Господи, да что ты такое говоришь, Шура! — побледнев, упала на стул жена лесника.
— Так я живой тут стою, солнце ты мое. Живой и буду. На Кедровом-то я как дома. Для улики мне надо.
— Так в милицию сейчас бы и позвонил.
— Плесни, плесни в термосочек-то. Завтра надо. Поняла?
…Ему не было одиноко и скучно в лесу. Где-то рядом бегали Граф и Графиня. На утренней зорьке возобновили свой зов лоси. Жизнь струилась и обтекала Березкина волнами знакомых звуков. Утро по-осеннему медленно цедило скупые солнечные лучи. Было понятно и знакомо это состояние усталости природы, вобравшей за короткое лето все краски, все тепло, на какое только способен Север. Березкин, слившись со всем, что его окружало, и сам почувствовал усталость.
Он терпеливо ждал, вслушиваясь в звуки. И не ошибся. Все отчетливей нарастал рев мощного лодочного мотора. Он ввинчивался между лопаток, сверлил виски. Березкин торопил невидимого хозяина лодки. Ему хотелось побыстрей оборвать этот вероломный рев.
Лесник вышел на окоем песчаной косы, плеснул в лицо речной водой. Сунув захолодавшую руку под рубашку, положил ладонь на сердце, успокаивая его. Потом долгим взглядом посмотрел на Кедровый Берег.
Потревоженная шумом, плеснула под противоположным берегом ондатра. Вот сейчас, как только лодка минует черторой и на полном ходу проскочит суводь, Березкин, как бы приветствуя браконьера, помашет рукой. Остальное довершит поворот к косе. Березкину очень надо, чтобы все внимание человек в лодке переключил на него. Вот сейчас… сейчас. Он изо всех сил замахал рукой. Верзила — Березкин сразу узнал его — даже привстал на корме и хотел развернуть лодку обратно, но тут ее сильно тряхнуло, мотор обидно ревнул и осекся на густой ноте. Лодка плотно осела посреди реки.
— Вот так. Сиди тут. Дожидайся Костю, — бормотнул Березкин, присаживаясь на корягу.
С реки неслись тарабарщина и угрозы.
— А ведь сеть-то, в которую ты поймался, тоже у браконьера конфискована, — крикнул он верзиле. — Жулик ладил, жулик и попался. Вишь, какая рыбина плещется. Правильно я, выходит, рассчитал. Ну-ну, разматывай, разматывай. До морковкина заговенья хватит. Наплачешься над мотором-то.
Он снова встал, прислушиваясь. Да, он и на этот раз не ошибся: к Кедровому Берегу спешил милицейский катер.
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДBA МОИХ КРЫЛА
Рассказы
КЕДРОВЫЙ БЕРЕГ
В дверь настойчиво поскреблись. Кот Игруня, как бы готовясь к обороне, встал на задние лапы, зашипел.
— Да не пущу я их, не топорщись, — успокаивающе погладив кота, улыбнулся Березкин.
Взяв приготовленных с вечера щурогаев, он отпер дверь.
Барсуки метнулись было в темноту, потом, припадая к земле, повернули обратно. Игруня трясся на плече лесника и громко шипел. Барсуки, Граф и Графиня, прозванные так женой лесника за неограниченную свободу действий, ели не спеша.
Дом был погружен в темноту. Только с улицы сквозь листья тополя пробивался свет лампочки на столбе. Барсуки пугались внезапно зажженного света, поэтому Березкин всегда выходил во двор в потемках. Они привыкли к нему, и как только в доме все затихало — скреблись в дверь, требуя рыбу.
Весной, когда Березкин в половодье выловил Графа и Графиню из воды, которая несла их все дальше и дальше от берега, были они величиной с рукавицу-верхонку. Озябшие и мокрые, затаились за пазухой у лесника, думая, что это их мать нашла, отогревались.
Дома от них не было покоя — ночью стучали когтями по полу, не давая спать. И вообще вели себя, как настоящие хозяева дома. Вскоре их выселили в огород, где они неустанно, в силу своего барсучьего темперамента, не стесняясь, расширяли свои владения. Жена лесника жаловалась, что все грядки изрыли, и говорила:
— Унес бы ты их куда-нибудь, Шура…
Березкин виновато отмалчивался, поджидая, когда барсуки подрастут.
Было тихо. Медленно умирали листочки на осеннем тополе, тихонько соскальзывали вниз. Вот так же неслышно и грустно отступило лето.
Он сел на крыльцо. Пора, конечно, выпускать Графа с подругой на волю. Привык он к зверюшкам, выхаживая их. Не место им на огороде. Вон утром прибегали из детсада — иди, говорят, Сан Саныч, полюбуйся на своих графов. Прорыли лаз в теплотрассе, пробрались под кухню. А там дыра возле мойки. Высунул который-то мордочку да как зафырчит! Повариха в обморок — думала домовой! Пришел Березкин, а выкормышей его и след простыл.
— Ну что, ребята, завтра и отправимся, пожалуй. Поедем на Кедровый Берег. Там ваш дом.
Барсуки повернули к Березкину голову, вроде внимательно слушают. Фыркнули и побежали в огородные свои владения.
Лесник долго сидел на крыльце, погруженный в свои думы. На сотни километров от Трехозерска тайга и тайга. Осваивая месторождение, врубаются в нее как бог на душу положит. На лесника смотрели сперва с недоумением, даже как на помеху: о чем ты, Сан Саныч, дорогой. Нефть надо брать! Лосиные лежки, глухариные тока разутюжили бульдозеры. Медведи, ошалев от такой путаницы и неразберихи, выходили на окраины Трехозерска, находили остатки еды, паслись на этих отбросах, как бездомные собаки. Беспокойное время наступило для лесника. Браконьеры, оснащенные вездеходами, мощными лодочными моторами, приходили в тайгу, как в собственный дом.
И неизвестно, как долго продолжалась бы единоличная борьба лесника с такой неразберихой, если бы секретарем райкома не был Ермилов, счастливо соединивший в себе лучшие черты партийного работника.
Узнав о большом внимании Ермилова к леснику, об их частых встречах, руководители нефтяных и строительных организаций стали подчеркивать свое внимательное отношение к Березкину. Кто, не скупясь на улыбку, долго жал руку, называя «лесным директором». Кто трунил над нападками лесника в совсем недалеком прошлом, обещая впредь согласовывать новую просеку.
Березкин знал: не выберись новый секретарь с ним в лес, не порасспрашивай о его «лесной бухгалтерии», а потом не предупреди на бюро о строгом наказании нарушителей, никто из этих так переменившихся к нему людей и не подумал напроситься в Сухой Бор, где, мол, по рассказам, гриба видимо-невидимо.
Переменившись внешне, они так и норовили в деле обойти лесника — то без согласования начнут прорубать трассу под ЛЭП, то повалят на лежневку сортовые деревья. Он все думал о сиюминутной готовности таких хозяйственников наладить или прервать отношения, о распределении их симпатий по степени практической полезности человека. Если бы завтра его, лесника, сократили, разжаловали, никто из них и не вспомнил бы о его прекрасном знании тайги. Списали бы, как списывают с баланса проржавевший вагончик или старый дизель.
Ермилов — лесник это сразу приметил — по тайге умел ходить легко, как бы отдыхая во время такой ходьбы. Это Березкин, как настоящий таежник, крепко ценил в людях. Лесник почувствовал уверенность, укрепился в мыслях, что заботы его, Березкина, не блажь привередливого человека. Заботы эти — самое настоящее продолжение самого Березкина. Секретарь и речи не заводил, словечком не зацепился за боль лесникову. Ермилов ВСЕ видел сам — Березкин почувствовал это сердцем, обостренным чутьем на людей. И обрадовался, но виду не подал, приберегая для секретаря задачку, на которой бы проверил и закрепил свое отношение к новому человеку.
Он все обдумывал, как бы удобней подступиться к задачке своей, основательно и крепко, этаким пластом вывернуть перед Ермиловым давно запавшую думку о Кедровом Береге.
Кедровый Берег не был обозначен ни на одной карте. Назвал его так лесник. Лицом Берег смотрелся в речку — таежницу Касыл, а спиной привалился к Сибирскому Увалу. Могучие, ядреные кедры выбегали на хребет Увала огромным массивом. Никем не мерена была созданная природой кладовая.
Крутой взлет Берега над рекой не имел доступа для неопытного или чужого человека. Более того — отпугивал. Перед тем как он круто взлетал вверх, выбегал к воде мысом-чертороем. Березкин все дивился: в малую воду особенно были видны бугры, ямы — словно действительно водяной черт тут хорошо потрудился, сделав его страшным, отпугивающим. Дальше — песчаная коса, за поворотом. Воду на повороте словно судорогой свело. Такие суводи — не редкость на Касыле. Вихревое подводное течение захватывало реку метров на восемьдесят. Место глухое, потому и закрепилась у охотников-ханты за ним дурная слава.
Миновав суводь и уткнув лодку в песчаную косу, можно было добраться до кедрача, вознаградив себя за труды тишиной, сухой, пружинистой постелью под ногами и смолистым запахом хорошо выстоявшегося леса.
Давно надумал лесник оградить Берег от бурного наступления цивилизации, оставить все в первозданной силе и красе, объявить его заповедником. От охотников-ханты слышал он немало легенд и преданий о месте этом, да и сам-то Кедровый Берег был живой сказкой.
Нетронутая тишина привлекла сюда лебедей. Однажды, пробираясь кедрачом, вышел Березкин к небольшому озерцу и замер: лебединое царство! Вода была обрамлена белым кружевом. Лебеди, лебеди, лебеди…
Он, ослепленный белым чудом, попятился, не поверил себе. Потом долго стоял, наблюдая за жизнью на озере. Увидев как-то в Трехозерске даму в шапке из лебедя, испугался, всю ночь не сомкнул глаз. Утром поехал и успокоился — там было все тихо.
Он никому не сказал об увиденном, боялся сглазить, навлечь беду, разжечь любопытство. Только настойчивее, чем прежде, просил райисполком ускорить его «дело», разобрать предложение о заповеднике.
Сидя на крыльце, Березкин мыслями тянулся через ночь к далекому берегу, наполняясь тихой радостью предстоящего свидания.
…Наутро, еще не рассвело, он вышел в огород. Позвал Графа с Графиней. Они не вышли. Сходил в сени, взял ящик с захлопывающейся крышкой, положил в него несколько рыбин, ушел в дом.
Игруня, казалось, предчувствовал уход хозяина в тайгу. И если тот говорил: «Рыбку в ручье половишь», то уж когти так и гуляли, вылезая из-под подушечек, как две вилки. Ими-то и добывал кот в ручье рыбок. Запросто. Сядет на коряге и ждет. Потом бросается в воду, подняв, чтобы не замочить, усы. Глядишь — красноперку и насадит на свои когтищи.
Кот, с точки зрения Раи, невестки, был таким же невозможным, как и хозяин. Вот забил свекор кляпом кран в ванной, мол, много воды уходит зря, делается она бросовой. Прибил умывальник. К умывальнику, конечно, привыкли. Носили воду в него из кухни, сколько-нибудь затрачивая усилия.
— Ну, что ты за человек у меня, Шура? — вздыхала жена. — Дерево тебе жалко, воду, зверюшку всякую. А Раю вон обижаешь. Ну, что, тебе жалко разве, что она плещется в ванне этой?
— Так ведь, мать, солнце ты мое, когда человек привыкает только брать, он, как правильно говорят болгары, «готованцем» делается. Только и знает что берет, берет, до жадности берет. Давайте все изрубим, всю воду выпустим, а нашим маленьким да-а-алеким росточкам — Березкиным — что оставим? И фамилии они такой удивятся — что это, мол, за береза такая была, из которой фамилия наша выросла? Смекаешь, солнце мое? Так человек и сам себя изживет.
— Ты один, Шура, а их вон как муравьев, берунов-то, щипачей этих. Их как ни сторожи, все равно пробираются и кусают.
— Сторожить их нечего, мать! Надо к пониманию приучить. Вон школьное лесничество. Гляди на них, пионеров краснощеких! Вездеход забуровился на тополь, они тут же водителя разыскали и домой пришли делегацией. У того тоже дети. Вы, говорит, дяденька, дерево сломали. Как вам не стыдно? Вот завтра придите и посадите десять. Вот оно как! Так что, мать, погоди лесника сокращать. Я вот их на Кедровый свожу, пионеров-то, да как расскажу про все, что видел, так никакой райисполком не устоит, сразу дадут охранную.
— Да уж скорей бы, — соглашалась жена. — Извелся ты с этим берегам.
— И что я! Стоит такого беспокойства красота. Весной не вспотеешь — зимой не согреешься. Вот вернется Ермилов из отпуска, и его свожу на Кедровый. Разберется, что к чему.
…Лодка взрезала речную гладь, шум мотора ударялся о берега и глох в пожелтевших верхушках деревьев. Острый осенний холодок раннего утра раскрасил щеки Березкина. Он любил эту пору. Она всегда ассоциировалась в его сознании с горячими лосиными боями, тяжелеющим на ветках кедрача урожаем и россыпями ягод на таежном покрывале. Ходил он по тайге осторожно, боясь смять гроздья брусники, но как ни осторожно шел, сапоги все равно обагрялись соком ягод. Он страдал от своего бессилия заставить прийти людей на таежный промысел и организованно, хозяйской рукой взять даровую еду. Плантации белых грибов падали, не дождавшись сборщиков. Иногда Березкин снимал перезревшие шляпы грибов и насаживал их на сучки, заботясь о будущем урожае. Ему почему-то казалось, что гриб может исчезнуть, как-то по-своему понять равнодушие к нему человека. Он останавливался, замирал в восхищении перед колонией боровиков, похожих на маленьких крепких мужичков, выбежавших потолковать о том, о сем. И он беседовал с ними, подавал голос, чтобы знали: их видят, они замечены, они пригодятся.
Услужливые бурундучки сбрасывали к его ногам увесистые кедровые шишки. Никому не было дела до лесных припасов. В ближней тайге только браконьеры все оценили по достоинству. Надолго ли заперт для них Кедровый Берег? Березкин приходил в потребсоюз и говорил о богатстве. Там разводили руками — народу не хватает. В Трехозерске не было в продаже ни грибов, ни орехов, ни ягод. На магазинных полках сиротливо стояли банки с привозными консервами из клюквы, протертой с сахаром, да капусты с редким украинским грибом. У магазинчиков же шла бойкая торговля пахучими кедровыми шишками и орехами, грибами в банках подозрительной чистоты и мороженой клюквой. Барышники заламывали несусветные цены, но люди охотно брали, привыкая к поставщикам даров природы, а те ломились в тайгу, ни с чем не считались, предвидели одну лишь огромную прибыльность такого промысла.
Березкин иногда додумывался до того, что мысленно строил комплекс по переработке дикоросов в Трехозерске. И все у него получалось ладно и хорошо. Даже выходила большая выгода государству от продажи кедрового масла. Золотистое такое, масло кедровое. Давненько исчезло со стола сибиряка! А раньше, в годы далекие, как выручало!
Любил Березкин пору осеннюю. И годы свои отмеривал по осеням. Каждый раз связывал какие-то надежды свои именно с этой щедрой порой.
На песчаной косе виднелись чьи-то следы и глубокая борозда, словно по песку что-то тяжелое тащили. Это лесника озадачило. До сих пор сюда, кроме него, никто не ступал. Он шел к кедровнику и все думал о следах. Они терялись в лесу.
На берегу ручья открыл ящик. Свет ослепил барсуков. Они фырчали и не хотели выходить. Игруня уселся напротив отверстия, потянулся лапой внутрь, помахал ею, как бы раззадоривая барсуков, и отпрыгнул. Те с любопытством высунулись, потом, обнюхивая землю, направились в лес.
Березкин даже забыл проводить их прощальным взглядом — так взволновали и потревожили его следы на песке. Граф и Графиня, покружив немного, потихоньку углубились в лес…
Браконьеры так далеко не забирались, не говоря уж о редких сборщиках для себя. Здесь кто-то был в одиночку, не боялся даже встречи с медведем или сохатым, презрел и байки о дурной славе такого глухого места. Что нужно было человеку в глухомани?
Березкин шел и вглядывался в нетоптаную таежную постель. Воздух пьянил, щекоча ноздри смолистым запахом созревших шишек.
Старые, вековые кедры прятали свои редкие и мелкие плоды: силу берегли для жизни, не для урожая. Зерна в них мелкие, но куда вкусней. Зато молодые деревья, как девки на вечерках, выставляли свои достоинства на обозрение, красовались, показушничали. Шишки на них длинные, изящные. Каждую в отдельности разглядишь: кажется, висит себе прямо в воздухе на фоне голубого неба. Серьга такая на солнечном ухе. Кричит будто: возьми меня! Надоело висеть! Сорвусь — не найдешь! Зерна в ней отдают молодым неперебродившим вином, сок из ядра так и брызжет.
К молодым кедрам у Березкина отношение покровительственное, отцовское — поберегли бы силу-то матушки-красавицы, жить да жить еще! К старым кедрам относится с пониманием — сам уж в возрасте. Сочувствует, каково в стужу лютую и по весне, когда узловатые мощные корни ноют под напором восходящих соков. И жить надо, чтобы славу не подорвать, и урожай на ветки выбросить. Кедр — он вообще дерево особенное. Гляди не гляди — все не изучишь. Чем дольше глядишь на него, тем больше тянет. От дерева думы к человеку перекинутся. Всю-то жизнь трудится дерево это. Жарко трудится, потому и живет долго. Вот и человек, если жарко работает, страстно любит да открыто живет — как бы с гарантией живет.
А какое движение в природе! Ничего не стоит на месте. Маленько погодя прискачут в кедровник белки. Вот уж картина так картина. Вслед за белкой соболь кинется. Хитрюга и шельмец, соболь этот. Летит черной молнией по вершинам. Не столько за орехами, сколько на белок. Эти серебрянки легкомысленные не остерегаются, лущат себе орешки. Одна забота — не оголодать зимой. Соболь тут как тут. Пискнет наверху, и только клочья серебристые полетят…
Нынче на орехи урожай. Красота!
Идет Березкин по своим владениям лесным, все примечает. Шепчет что-то себе под нос. Уж плоды медвежьих ушек пожухли, муравьи угомонились. Остыл муравейник, как-то осунулся, похудел будто.
И вдруг Березкина словно кто в грудь толкнул и отнял сознание. Поплыли мимо кедры, муравейник и небо. А потом безжалостно плеснулись навстречу накрест лежащие три спиленных дерева. В их истерзанной пышной кроне не было ни одной шишки.
Торчали ровные высокие пеньки, остро пахли смолистыми опилками. Все вокруг было усыпано желтоватыми крохами кедрового тела. Пилили не ручной пилой, не ножовкой. Пилили «Дружбой». Только она могла так подсечь дерево.
Трясущимися руками Березкин ощупывал кроны, шептал и метался от дерева к дереву. Ему не хватало воздуха, и он дышал прерывисто и часто, вбирал одну только остроту густого кедрового настоя. Он входил в него иголками, словно рот и горло ему набили колючей хвоей и он никак не мог от этого освободиться. Березкин расслабленно привалился к убитому кедру.
Исчезло голубое небо, длинная коричневая серьга на ухе солнца. Он долго сидел, онемев телом, слушал, как ворочается тяжелый камень возле сердца.
Боль нехотя уходила. Ярость поднималась все острей, требовала действия.
Березкин знал — браконьера всегда губила жадность. И этот вернется сюда. Он уверен в своей безнаказанности. Он еще и еще будет убивать деревья, обращая орешки в чистоган. Значит… Значит — какой смысл тащить пилу в город? Она здесь. Она где-то здесь! И кто придумал ей такое, словно в насмешку самой природе, название?!
Неподалеку он нашел скрадок браконьера. Под лапником холодно блестела пила. Она показалась Березкину похожей на приготовившуюся к прыжку ядовитую змею. И смотрел на нее, как на врага, как на орудие преступления.
На пиле был поставлен инвентарный номер. На чьем богатом балансе числится? В этом разберется дружок Березкина — милиционер Костя Топорков.
Он торопил мотор, он не замечал жизни на берегах. Он спешил в Трехозерск.
В потребсоюзе легко выяснил, что орехи никто не сдавал. Горько усмехнулся: наглец, еще и торговать пристроился!
Ноги привели его к маленькому, примкнувшему к магазину базарчику, всего-то два ряда длинных узких столов. Там шла бойкая торговля украинскими семечками, кавказскими грецкими орехами, в золотистой кожуре луком нынешнего урожая. Долетали называемые торгашами цены, отчего Березкину становилось еще горше. Но очередь была в самом конце стола. Туда он и пошел.
— Свежие орешки, кедровые, совсем дешевые. Полтина стакан, — бормотал верзила, торговавший орехами.
— А, главная охранная сила, — ухмыльнулся он, увидев рядом с собой лесника. — Тоже зубы потешить захотел? Тебе вне очереди и с полным удовольствием. Уступлю. Вообще можно без денег. — Он быстро черпанул стаканом из мешка, протянул руку к карману Березкина. — Чего в мешок зыришь? — вдруг гаркнул он. — Там нет визитной карточки! Тайга не куплена и не мерена. На орехи, слава богу, лицензии не надо, — как бы подключая к разговору очередь, громко говорил он.
Позванивали монеты, шуршали рубли. А Березкину все казалось, что это ветер шевелит хвою мертвых деревьев, и они вызванивают погребальную мелодию.
Нет, он не имел права взять и просто так обвинить этого верзилу в браконьерстве. Нужны улики. Нужно поймать его за руку…
— Куда ты, Шура, на ночь глядя? — беспокоилась жена.
— Да я, солнце мое, на Кедровый Берег. Погляжу, как барсуки там прижились. Да, барсучки… Щурогаев им наловлю. Небось растерялись на воле-то.
— Утречком бы, Шура, поехал. Зябко теперь в лесу. Остынешь.
— А ты мне в термосочек кипятку плесни. Утром, как все уйдут на работу, звякни Косте в милицию. Мол, Шура мой не вернулся. Поезжай, мол, на Кедровый. Он знает, где это. Только не шуми.
— Господи, да что ты такое говоришь, Шура! — побледнев, упала на стул жена лесника.
— Так я живой тут стою, солнце ты мое. Живой и буду. На Кедровом-то я как дома. Для улики мне надо.
— Так в милицию сейчас бы и позвонил.
— Плесни, плесни в термосочек-то. Завтра надо. Поняла?
…Ему не было одиноко и скучно в лесу. Где-то рядом бегали Граф и Графиня. На утренней зорьке возобновили свой зов лоси. Жизнь струилась и обтекала Березкина волнами знакомых звуков. Утро по-осеннему медленно цедило скупые солнечные лучи. Было понятно и знакомо это состояние усталости природы, вобравшей за короткое лето все краски, все тепло, на какое только способен Север. Березкин, слившись со всем, что его окружало, и сам почувствовал усталость.
Он терпеливо ждал, вслушиваясь в звуки. И не ошибся. Все отчетливей нарастал рев мощного лодочного мотора. Он ввинчивался между лопаток, сверлил виски. Березкин торопил невидимого хозяина лодки. Ему хотелось побыстрей оборвать этот вероломный рев.
Лесник вышел на окоем песчаной косы, плеснул в лицо речной водой. Сунув захолодавшую руку под рубашку, положил ладонь на сердце, успокаивая его. Потом долгим взглядом посмотрел на Кедровый Берег.
Потревоженная шумом, плеснула под противоположным берегом ондатра. Вот сейчас, как только лодка минует черторой и на полном ходу проскочит суводь, Березкин, как бы приветствуя браконьера, помашет рукой. Остальное довершит поворот к косе. Березкину очень надо, чтобы все внимание человек в лодке переключил на него. Вот сейчас… сейчас. Он изо всех сил замахал рукой. Верзила — Березкин сразу узнал его — даже привстал на корме и хотел развернуть лодку обратно, но тут ее сильно тряхнуло, мотор обидно ревнул и осекся на густой ноте. Лодка плотно осела посреди реки.
— Вот так. Сиди тут. Дожидайся Костю, — бормотнул Березкин, присаживаясь на корягу.
С реки неслись тарабарщина и угрозы.
— А ведь сеть-то, в которую ты поймался, тоже у браконьера конфискована, — крикнул он верзиле. — Жулик ладил, жулик и попался. Вишь, какая рыбина плещется. Правильно я, выходит, рассчитал. Ну-ну, разматывай, разматывай. До морковкина заговенья хватит. Наплачешься над мотором-то.
Он снова встал, прислушиваясь. Да, он и на этот раз не ошибся: к Кедровому Берегу спешил милицейский катер.