437 Заворотчева По сибирскому времени
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ПО СИБИРСКОМУ ТРАКТУ
«ЗОРЕНЬКА, СОЛНЫШКО…»
Я назову тебя зоренькой,
только ты раньше вставай!
Я назову тебя солнышком,
только везде успевай!
Мама моя, говорят, была очень красивая. Всю жизнь завидую людям, знавшим, видевшим ее, благодарю судьбу за нечаянные встречи с ними, диву даюсь: как же ярко прожила мама свои двадцать девять лет, если и спустя больше трех десятилетий после ее смерти помнят, какой она была в школе, на сцене, на улице, как посреди послевоенной разрухи умудрялась быть элегантной и даже мягким завитком на виске, легким округлым жестом руки являла женственность. Не учившиеся у нее, теперь и сами бабушки, до сих пор называют ее Верой Васильевной, а я, давно перевалившая рубеж двадцати девяти, совсем недавно осознала, что за обстоятельства так рано сформировали ее духовную и физическую суть, почему так быстро иссяк запас жизненных сил и почему в ее дневнике главным был девиз: «Лучше ярче гореть да скорее сгореть, чем дымиться и медленно тлеть».
На мое счастье, на мое детство, на мой дом, на атом клетки, из которой должна была возникнуть я, еще задолго до моего рождения обрушился тридцать седьмой год, и моя мама-девочка оказалась дочерью «врага народа». А потом был дикий прорыв к жизни целого поколения осиротевших детей, делом чести которых было не уронить человеческого достоинства.
Достоинство… На десятилетия исчезнувшее слово и суть, как высшее достижение гомо сапиенс, как основа и ось координат, по которым выверяется модуль человеческого поведения, строится пирамида осознанного права быть, а не казаться.
— Что же ты, бабушка, даже и вилку из радиорозетки выбросила? — спрашиваю свою деревенскую знакомую бабку.
— Душевных песен не поют нонче, раньше как запоют: «Мама, милая мама, как тебя я люблю!» — у меня дело не дело — сажусь слушать, а теперь про маму ничего не поют, словно листочками на весь пласт в жизнь пали — хоть мужики, хоть бабы, мать в никого превратили. Да и каки песни, если народ все хмурый ходит?
Да, песен о маме все меньше, но разве книг о матери — много? Разве появилось у нас что-нибудь похожее на книгу Надежды Лухмановой «О счастье», выпущенную в типографии Сойкина в Петербурге в конце девятнадцатого века? Мы предали забвению труды женщин-писателей, мучительно раздумывающих о месте женщины в обществе, бывших предтечей свободы духа, который позже проповедовала Клара Цеткин, входя в революцию со страстным желанием возвеличить женское достоинство. Что же случилось с сегодняшней женщиной, если она горько признается, сквозь слезы выталкивает: «Если бы я была Кларой Цеткин, я бы не стала столь поспешно требовать эмансипации!»
В мой разрушенный дом, где главным богатством для меня была фотография мамы, хранимая под подушкой, доносились грозные предостережения других мам своим дочерям: «Смотри, Файка! (Танька, Розка, Галька…) Принесешь в подоле — убью!» Вот и весь урок целомудрия, вот и вся наука, предваряющая ту песенку, которая придет в мой дом в Тюмени из радиоприемника: «Я назову тебя зоренькой, только ты раньше вставай…» Вот и вся «новая» философия, вытекающая из куцей историйки-брошенки, сделавшаяся центром мироздания. А где-то далеким-далекохонько, в столице, в Библиотеке имени Ленина, в подвале, лежала позабытая книжица для женского чтения Надежды Лухмановой «О счастье», которая несла заряд побуждающей к осмыслению истины: «А между тем самое слово — целомудрие — настолько утратило в наш век свое великое значение, что совсем изъято из обихода нашей речи — где в разговоре, в повести, даже в поэзии встретили вы это слово? Нигде! Оно осталось символом недосягаемого, небесного определения несуществующей на земле добродетели».
Девятнадцатый век оставил нам хороший, крепкий камень для фундамента, нам бы богиню творить, заботясь о необходимости все ее дарования развивать в совершенстве, а мы отринули накопленное до нас; я тщетно пыталась как-то выведать у преподавательницы литературы в школе хоть одно женское имя, символизирующее собой принадлежность к занятиям литературным трудом; учительница математики, оказывается, не подозревала о существовании книг прозы Софьи Ковалевской. Тщательно вышелушив из анналов женскую прозу прошлого, чиновники от литературы и сегодня втянули женщин-писательниц в порочный круг соперничества с мужчинами в производственной прозе. Женщина и вообще-то была выдернута из духовного самопознания, она не успевала оплакивать потери, и ничто не спешило ей извне на помощь, она как умела, так и приспосабливалась, привыкая всю жизнь, вместо мужчины, проводить в труде. Жестока жизненная установка пожилых, уставших и начисто списанных с колхозного баланса женщин, с нескрываемой неприязнью кивающих в сторону «конторских» женщин или библиотекаря с директоршей ДК: «А че им сделалося? Где они изробилися? Разве у них работа?» И уж мерой достоинства женщины стала мера выработанных трудодней, перенесенных на плечах центнеров, уложенных под рельсы шпал, спиленных вручную деревьев на лесозаготовках…
Боже мой, о каком сострадании и милосердии вести речь, если мы боимся доверить свою тайну подруге, если боимся быть неверно поняты, если психология современной женщины такая загадка, что даже ученые не подвигнули нас и наших издателей на смелость написания психологических очерков о женщине и мы в своей несвободе выбора женской темы удалились и от темы описания нравов. Десять лет назад я написала повесть о простой женщине. Повесть кочевала из издательства в издательство. Одни предлагали «дорастить» героиню до Героя Социалистического Труда, другие — до института. Женщина уже не мыслилась ни как Богородица, ни как Мать, ни как искусница в выполнении совершеннейших дел, которые послушны одним лишь рукам женщины. Вот тогда-то, уйдя, по совету Соломона, от суеты, я обнаружила множество источников для изучения того, что было сделано просвещеннейшими и умнейшими людьми до того, как в нашем обществе бесконечно замелькала мечта о светлом будущем вообще, о женском — в частности. Я обливалась слезами, сочувствуя, понимая мятежность Лухмановой, задыхалась над ее проникновенными строками, обращенными к нам из прошлого века: «Я пером и словом стучусь в сердца людей, я говорю им простую, старую, забытую ими истину: то, что они ищут кругом себя, заключается в них самих. Как же мы хотим счастья, как же мы требуем его, если сами так внутренне бедны, что ничего не можем дать ни людям, ни жизни?! Я несу людям раскрытое сердце…»
Я открыла для себя множество людей, обеспокоенных пробелами в общественном здоровье, выстроивших в своих трактатах программу и формулу хорошо образованного народа. Я до сих пор в восторге от восемнадцати пунктов такой программы Яна Коменского, великого чешского педагога-гуманиста и философа семнадцатого века. С некоторыми выписанными в записную книжку этими его пунктами я искала собеседниц в лице секретарей различных партийных комитетов районного и высших масштабов, известно ведь, что в должности секретарей по идеологии у нас, в основном, женщины и должность эта должна бы стать судьбоносной в смысле большого влияния на жизнь женщин в нашем обществе. Увы, Ян Коменский для них — имя незнакомое, а для некоторых — вредное, из того «темного прошлого, проклятого и вычеркнутого». Увы, я убедилась, что именно эти партийные дамы крепче всего держатся за догмы, а Коменский уже из своего семнадцатого века был ближе к народу, был чужд догм. «Знать, говорить и действовать — вот в чем соль мудрости». Словно предвидя страшный омут чиновничества, он уже в своем прекрасном трактате «Лабиринт света и рай сердца» выводит на свет божий чиновниц под именами Осторожность, Бдительность, Рассудительность. А его «Школа материнства» — предтеча труда Лухмановой «О счастье». Существовал опыт поколений просветителей, нас от него отлучили, перестав издавать книги тех, перед вдохновенной мыслью которых невозможно не замереть в задумчивости и не встрепенуться мыслью. Что такое советовал Коменский? А вот что идет под номером два в его программе сопоставления образованных народов с «варварами». «Если ты присмотришься к порядку, господствующему в общественных и частных делах у хорошо образованного народа, там все идет, как часы; если затронута одна часть, приводятся в движение и все остальные: одно колесико толкает другое, и все определяется числом, мерой и весом. У варваров же все похоже на развязанный сноп или песок без цемента».
Мне бы очень хотелось привести все восемнадцать пунктов, где и о занятиях свободными науками и искусствами, об обучении ремесленным трудом, о бережном отношении к даровитым, но разве одного Коменского упрятали от познания? А ведь это к нашим идеологам направлены его слова: «Светом был бы озарен любой народ во всей своей массе, если бы он в достаточной мере был обеспечен хорошими книгами». Хорошими — не значит развлекательными!
В моих странствиях я наблюдала и жизнь женщин. В мой разоренный дом рано вошли дороги. Каждая старшая женщина была для меня прежде всего — Матерью, той, к которой устремлены мои детские мольбы и слезы, той, что утолить могла боль от выжженного сиротством тавра. Я обожествляла ее, вдохновенно наделяла добродетелями, приклоняла голову на каждое теплое женское плечо, бежала в страхе, открыв и такое: больней всего, метя в самое сердце, бьют именно женщины, а за внешней суровостью вдруг обнаружив душу нежную, милосердную, навсегда привязывалась к этой душе, оступившись в чужую незащищенность, призывала собственные силы для помощи. Меня ужасала роль женщины, отведенная ей в нашей литературе — разлучница, карьеристка, любовница, а теперь еще — проститутка. И никому не пришло в голову отдать ей каплю, только каплю души, жалости, любви за все, что обрушилось на ее голову за последние десятилетия, никому не пришло в голову оглянуться и ахнуть: «Ба! Сколько у нас красивых женщин!» Да ими надо президиумы украшать, а у нас мужики в первые ряды прутся, да еще и условия ставят: «Я назову тебя реченькой, только не уставай!» И поют в день 8 Марта, ставя такие вот условия под всякие ласковые имена.
Я часто думаю о ней, женщине, многоликой, разноименной, живущей в вагончике или балке на Тюменском Севере, посыпающей белым песочком дорожку к своему дому на Кубани, едущей в кабине трактора по бездорожью в районный родильный дом или втискивающейся с ребятишками в переполненный автобус. Хозяюшка, умеюшка, жалеюшка. Родная ты моя, не с родильного ли дома начинается неуважение к тебе, к чаду твоему, не там ли, в переполненном родильном доме, в спешке, в казенном этом: «Женщина, не кричи!», в притиснутых вплотную кроватях кроется начало уничтожения твоего достоинства? А эти пирамиды кирпичей и досок у окон родильных домов, на которых, словно зайцы, прыгают молодые папы, чтобы увидеть краешек родного лица, ободрить, сказать единственно нужные слова? Не варварский ли это способ свидания с той, что подарила миру новую жизнь? Этот «загнивающий» Запад гонит нам такое кино, что мы возмущенно фыркаем: Где это видано? Она только родила, а счастливый папашка уже у ее ног? Да еще и кроватка младенца тут же? Ну и трюкачи эти киношники!» Нас приучили бояться антисанитарии от вторжения постороннего в палату, но приучили и самих мыть полы в палате, где мы лежим, нам и в голову не придет, что у них действительно может быть такое, и женщина может быть счастлива от свидания с любимым, который и скажет то главное, в чем женщина обретет силы и желание нравиться даже обессиленной. Меня эти «крамольные» мысли посетили еще тогда, когда я сама родила сына и лежала, задыхаясь, в палате, где была двадцатой. Моя соседка, хрупкая, как стебель одуванчика, в великих муках преодолела тот рубеж, когда можно захотеть кусочек хлеба. Она была юная, самая юная мама среди нас, но еще более юным выглядел ее муж, испуганно и счастливо влепивший в окно два глаза — сооружение под окном дальше не пускало. Он что-то кричал ей, ошалело мотая головой, не веря, видно, что у них так ладно получился парнишка на целых четыре килограмма. А потом он стремительно обрушился вместе с пирамидой под окном и кто-то из уже ходивших женщин сообщил, выглянув в окно: «Лежит!» Да, неловко он упал, пришлось вызывать «Скорую». Чего не бывает в жизни? Но это ужасным образом повлияло на мою соседку: у нее случилась горячка, и было это так страшно, что до сих пор забыть не могу ее остановившихся глаз.
А какой незащищенностью и болью веет от объявлений типа «Требуется няня для прогулок с ребенком». Имеющий очи да увидит. Но мы всем миром проходим мимо таких объявлений. И привыкли, даже не странно. Сколько же забот приняла на себя молодая мама, если самое святое время общения и укрепления духовных уз с дитем своим отдает приходящей няне? Даже вечером, даже в воскресенье.
У каждого, как говорится, свой «пунктик», вот и у меня он давно завелся. Зашла как-то к соседям в воскресенье, а там по телевизору показывают «Анну Каренину», фильм. Глава семьи плотно контактирует с происходящим на экране, сын в своей комнате возится с магнитофоном, а хозяйка, выпрыгивая из кухни, не теряя из виду хода действия фильма, сочетает переживания Анны с жаром духовки. С моим приходом она окончательно оседает на кухне, а я возле нее. «Ты смотри кино-то, — говорю ей, — и я тоже посмотрю». «Да ну его, — отвечает, — все известно». И вдруг, ожесточившись, выпаливает: «За то время, что она плачет на протяжении фильма, можно гору белья перестирать! Ее бы на мое место! Ну чего ты на меня смотришь? Мне на работе счетчик километров подарили на 8 Марта. Шутки ради в воскресенье как-то нацепила его. И что ты думаешь? Десять километров намотало. А еще часа полтора по очередям стояла — этого он не считает…»
Фильм кончился. Хозяин заглянул на кухню: «Скоро есть будем?» — «Надо же, проголодался! А я тут что, спала? Все воскресенье на кухне, в зеркало некогда посмотреться!»
Оконное стекло на кухне отпотело, затуманилось. Муж соседки подошел к окну и написал: «22 градуса злости!» Меня разобрал смех: снаружи, судя по термометру, действительно было 22 градуса. Подняв лицо от плиты, хозяйка мельком глянула на стекло и, оттаивая, сказала: «Сотри, иначе грязь останется».
Я часто разглядываю фотографии на Досках передовиков. Что ни деревня — животноводы. Женщины на фото редко улыбаются. Чему улыбаться? «Зоренька» и вправду рано поднялась к своим коровушкам, а тут, на фотографии, как бы недоумевает: «А за что? Вишь, как я устала! Еще бы посидеть, да бежать надо!»
Сколько летних доек, разных выпасов повидала я по сибирскому и по всякому времени на своих часах. Я дояркам стихи читаю, а они плачут: «Неужто ты и вправду специально к нам ехала? Да ты еще читай да рассказывай, нам и в кино-то сходить некогда, а какой концерт — мы на дойке». И стыдно чего-то. Недодаем мы женщинам — даже слова. А песен? И их недодаем. Вроде много артистов, а целые деревни ни разу живого артиста в глаза не видели. Да что там Сибирь! Поселок Нахабино в шестнадцати километрах от Москвы, но заметного влияния столицы и тут не чувствуется, хотя ближнее Подмосковье могло бы жить куда бы интересней. Значит — что? Система, направленная на утончение нравов, вовсе не отлажена, а творческая интеллигенция и сегодня далека от народа.
…А еще за время странствий по городам и весям я усвоила простую истину: там, где хотя бы одна многодетная мать лишена нормальных условий быта, напрасно искать многодетные семьи. Заметьте: едва семья — мама, папа, дочь въезжают в новую квартиру, где чуть свободней, ну хотя бы на десять метров больше, чем было, обязательно появляется еще и сын! Не надо призывов, надо из имеющегося у нас набора благ не выдергивать одно или другое, а отдавать молодежи весь набор этих благ. С какой грустью говорила мне женщина сорока лет, получив ордер на двухкомнатную квартиру: «Дети выросли, скоро последний окончит институт и уедет. В молодости нам с мужем так хотелось уединиться, а были все друг у друга на виду. Господи, да женщиной ли я прожила молодость?»
А уж этот этический вопрос мы вообще стороночкой, стороночкой. Да разве непрочность семьи не зависит впрямую от условий, в которых молодожены начинают жить? Та интимная обстановка, о которой толкуют специалисты по вопросам семьи и брака, чаще всего никакая не интимная, а общежитская. У нас же как рассуждают: «Вот вы с наше поработайте, потом и просите!» Да не поработают они уже с наше, у них дерзости больше, чем у нас, им с места можно в карьер пуститься, потому что они «съели» наш трудовой порыв, растянувшийся на десятилетия, это не нам, а им пришла идея МЖК, это им надоели циркуляры. И если мы поведем их своей дорогой, они ни на что не будут годны.
Мы уже и так подрастеряли с нашими детьми взаимопонимание. Что-то уходит из нашей жизни — связующее, дающее тепло, защищенность, надежную причастность нашу друг другу. Все же было в нашем прошлом что-то доброе и милосердное, когда не ждали просьб о помощи, простая бабья жалость утоляла растерянность перед жизнью — кого ни коснись. И где те славные воскресенья, когда шли друг к другу за новым рисунком вышивки по канве или гладью? Трудно жили, бедно, а радость несли друг другу немеряно щедро, помня военный голод и общую беду. На шаньги картофельные да морковные ходили по выходным в гости, а то шли к кому-нибудь пробовать печенье, рецепт которого прислан «аж с Украины». И доставалось-то всем понемножку, а вот помнится, как и песни пели, переписанные чьей-то мамой из фильма, который всем так понравился…
Есть у меня знакомая: у нее трое детей, и она целиком ушла в них, уж шибко хворые у нее были смальства, но зато какая она замечательная мама! Старшая дочка у нее и свяжет, и сошьет, и сготовит. Мальчишки тоже самостоятельные. Но для того чтобы дети были присмотрены, вовремя отправлены в кружки, в школу, получили не просто воспитание, а гармонично развивались, маме пришлось работать не там, где ей хотелось, а там, где сносно платят и где можно брать работу на дом. Смею утверждать, что наша литература потеряла хорошего детского писателя. Правда, она все же находила время писать. Но именно находила — урывала часок-другой ночью, а утром, проводив детей в сад, потом — в школу, садилась сочинять… прекрасные тексты для бюро рекламы и объявлений, куда можно было являться не каждый день. Правда, ретивые чиновницы требовали с утра обязательно объявляться в конторе, как-то особенно ревнуя ее к утренним часам, косились, что она игнорирует такое требование, но уж больно интересно она про неходовую продукцию сочиняла агитки. К слову сказать, я по радио и сама с удовольствием слушала эту рекламу, узнав, какие вкусные пирожки можно испечь из филе кальмара и яйца. Когда мои знакомые уехали из нашего города, рекламы не стало, а я еще раз пришла к выводу, что это именно тот случай, когда человек красит место, потому что талантливый человек во всем талантлив. А дети выросли под ее сказки. Чудные были у Тани сказки! До сих пор помню сказки «Луковка» и «Снежок». Я даже не удивилась, что один из ее сыновей уже в третьем классе сам сочинил прекрасную, умную сказку.
Мы вот все жалуемся, что у нас мало хороших детских писателей. Да и чего греха таить — берешь порой книжечку для детей, а там такие взрослые дебри и бредни, что стыдно. Меня давно мысль грызет вот какая: почему никому из издателей не придет в голову мысль издать уникальную, чудесную книгу под названием «Рассказывает мама»? Мама-то у нас потерялась не только в радиоэфире, ушла с телеэкрана, не появилась в названии газеты, она вообще перестала быть творческой личностью, хотя на самом-то деле это не так! Знаю художницу, которая своему сыну с самого раннего детства начала сочинять рассказики о животных, сделала к ним рисунки и… лежат они теперь в столе, а сын учится в Строгановке, сам стал хорошим художником. А Танины сказки про тот же замечательный Лук, который одолел врага? Да мало ли по стране мам, насочинявших сказок своим деткам? Ну, кто смелый? Кто возьмется собрать все это и издать большую, красивую книжку «Рассказывает мама»?
Дети привыкают видеть маму постоянно озабоченной — вечно не хватает денег, не достать колготки, шубки. Жизнь показывает: нечего обольщаться, что дети, когда вырастут, все оценят. Многие мне с раздумьем говорили: «У них вот какое понятие: стул, стол, шкаф… мама. Вечно она что-то делает, какие-то у нее бесконечные хлопоты, и получается, что детей с матерью связывают лишь еда, одежда да требование хорошо себя вести».
Есть, конечно, категория женщин, которые ежедневно штурмуют промтоварные магазины, спроси у такой, что где есть — перечислит. Но наша действительность такова, что мы вырастаем в вечном дефиците — и мы, и наши дети. Эту порочную эстафету выискивания предметов первой необходимости мы передаем уже и внукам — бабушки их тащат в очереди. Театров у нас тоже не хватает, у нас жизнь-то мало оборудована для досуга — вот в чем беда.
Но стоит ли прощать женщине выстаивание в очередях за дефицитом, без которого вполне можно обойтись? Почему ее надо извинять, если она не знает, кто такой Виктор Астафьев, написавший так много хороших и проникновенных произведений о женщинах? Не в духовном ли самообеднении женщины одна из причин утери к ней интереса того, с кем шла она в загс с сияющими глазами?
Встряхнись, красавица, проснись! Самое время настало! Ты погляди, в какие очереди выстраиваются мужики к винным магазинам, погляди на свой город глазами Матери, приложи ум и энергию к тому, чтобы для дочери твоей каждое воскресенье было праздником.
У нас пока некому проявить любовь к женщине, незащищена она, а порой и неумела. Защищается как умеет, в силу природных инстинктов. А это уже похоже на элементарное стремление выжить и никак не свидетельствует о естественном стремлении к развитию природных дарований.
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ПО СИБИРСКОМУ ТРАКТУ
«ЗОРЕНЬКА, СОЛНЫШКО…»
Я назову тебя зоренькой,
только ты раньше вставай!
Я назову тебя солнышком,
только везде успевай!
Мама моя, говорят, была очень красивая. Всю жизнь завидую людям, знавшим, видевшим ее, благодарю судьбу за нечаянные встречи с ними, диву даюсь: как же ярко прожила мама свои двадцать девять лет, если и спустя больше трех десятилетий после ее смерти помнят, какой она была в школе, на сцене, на улице, как посреди послевоенной разрухи умудрялась быть элегантной и даже мягким завитком на виске, легким округлым жестом руки являла женственность. Не учившиеся у нее, теперь и сами бабушки, до сих пор называют ее Верой Васильевной, а я, давно перевалившая рубеж двадцати девяти, совсем недавно осознала, что за обстоятельства так рано сформировали ее духовную и физическую суть, почему так быстро иссяк запас жизненных сил и почему в ее дневнике главным был девиз: «Лучше ярче гореть да скорее сгореть, чем дымиться и медленно тлеть».
На мое счастье, на мое детство, на мой дом, на атом клетки, из которой должна была возникнуть я, еще задолго до моего рождения обрушился тридцать седьмой год, и моя мама-девочка оказалась дочерью «врага народа». А потом был дикий прорыв к жизни целого поколения осиротевших детей, делом чести которых было не уронить человеческого достоинства.
Достоинство… На десятилетия исчезнувшее слово и суть, как высшее достижение гомо сапиенс, как основа и ось координат, по которым выверяется модуль человеческого поведения, строится пирамида осознанного права быть, а не казаться.
— Что же ты, бабушка, даже и вилку из радиорозетки выбросила? — спрашиваю свою деревенскую знакомую бабку.
— Душевных песен не поют нонче, раньше как запоют: «Мама, милая мама, как тебя я люблю!» — у меня дело не дело — сажусь слушать, а теперь про маму ничего не поют, словно листочками на весь пласт в жизнь пали — хоть мужики, хоть бабы, мать в никого превратили. Да и каки песни, если народ все хмурый ходит?
Да, песен о маме все меньше, но разве книг о матери — много? Разве появилось у нас что-нибудь похожее на книгу Надежды Лухмановой «О счастье», выпущенную в типографии Сойкина в Петербурге в конце девятнадцатого века? Мы предали забвению труды женщин-писателей, мучительно раздумывающих о месте женщины в обществе, бывших предтечей свободы духа, который позже проповедовала Клара Цеткин, входя в революцию со страстным желанием возвеличить женское достоинство. Что же случилось с сегодняшней женщиной, если она горько признается, сквозь слезы выталкивает: «Если бы я была Кларой Цеткин, я бы не стала столь поспешно требовать эмансипации!»
В мой разрушенный дом, где главным богатством для меня была фотография мамы, хранимая под подушкой, доносились грозные предостережения других мам своим дочерям: «Смотри, Файка! (Танька, Розка, Галька…) Принесешь в подоле — убью!» Вот и весь урок целомудрия, вот и вся наука, предваряющая ту песенку, которая придет в мой дом в Тюмени из радиоприемника: «Я назову тебя зоренькой, только ты раньше вставай…» Вот и вся «новая» философия, вытекающая из куцей историйки-брошенки, сделавшаяся центром мироздания. А где-то далеким-далекохонько, в столице, в Библиотеке имени Ленина, в подвале, лежала позабытая книжица для женского чтения Надежды Лухмановой «О счастье», которая несла заряд побуждающей к осмыслению истины: «А между тем самое слово — целомудрие — настолько утратило в наш век свое великое значение, что совсем изъято из обихода нашей речи — где в разговоре, в повести, даже в поэзии встретили вы это слово? Нигде! Оно осталось символом недосягаемого, небесного определения несуществующей на земле добродетели».
Девятнадцатый век оставил нам хороший, крепкий камень для фундамента, нам бы богиню творить, заботясь о необходимости все ее дарования развивать в совершенстве, а мы отринули накопленное до нас; я тщетно пыталась как-то выведать у преподавательницы литературы в школе хоть одно женское имя, символизирующее собой принадлежность к занятиям литературным трудом; учительница математики, оказывается, не подозревала о существовании книг прозы Софьи Ковалевской. Тщательно вышелушив из анналов женскую прозу прошлого, чиновники от литературы и сегодня втянули женщин-писательниц в порочный круг соперничества с мужчинами в производственной прозе. Женщина и вообще-то была выдернута из духовного самопознания, она не успевала оплакивать потери, и ничто не спешило ей извне на помощь, она как умела, так и приспосабливалась, привыкая всю жизнь, вместо мужчины, проводить в труде. Жестока жизненная установка пожилых, уставших и начисто списанных с колхозного баланса женщин, с нескрываемой неприязнью кивающих в сторону «конторских» женщин или библиотекаря с директоршей ДК: «А че им сделалося? Где они изробилися? Разве у них работа?» И уж мерой достоинства женщины стала мера выработанных трудодней, перенесенных на плечах центнеров, уложенных под рельсы шпал, спиленных вручную деревьев на лесозаготовках…
Боже мой, о каком сострадании и милосердии вести речь, если мы боимся доверить свою тайну подруге, если боимся быть неверно поняты, если психология современной женщины такая загадка, что даже ученые не подвигнули нас и наших издателей на смелость написания психологических очерков о женщине и мы в своей несвободе выбора женской темы удалились и от темы описания нравов. Десять лет назад я написала повесть о простой женщине. Повесть кочевала из издательства в издательство. Одни предлагали «дорастить» героиню до Героя Социалистического Труда, другие — до института. Женщина уже не мыслилась ни как Богородица, ни как Мать, ни как искусница в выполнении совершеннейших дел, которые послушны одним лишь рукам женщины. Вот тогда-то, уйдя, по совету Соломона, от суеты, я обнаружила множество источников для изучения того, что было сделано просвещеннейшими и умнейшими людьми до того, как в нашем обществе бесконечно замелькала мечта о светлом будущем вообще, о женском — в частности. Я обливалась слезами, сочувствуя, понимая мятежность Лухмановой, задыхалась над ее проникновенными строками, обращенными к нам из прошлого века: «Я пером и словом стучусь в сердца людей, я говорю им простую, старую, забытую ими истину: то, что они ищут кругом себя, заключается в них самих. Как же мы хотим счастья, как же мы требуем его, если сами так внутренне бедны, что ничего не можем дать ни людям, ни жизни?! Я несу людям раскрытое сердце…»
Я открыла для себя множество людей, обеспокоенных пробелами в общественном здоровье, выстроивших в своих трактатах программу и формулу хорошо образованного народа. Я до сих пор в восторге от восемнадцати пунктов такой программы Яна Коменского, великого чешского педагога-гуманиста и философа семнадцатого века. С некоторыми выписанными в записную книжку этими его пунктами я искала собеседниц в лице секретарей различных партийных комитетов районного и высших масштабов, известно ведь, что в должности секретарей по идеологии у нас, в основном, женщины и должность эта должна бы стать судьбоносной в смысле большого влияния на жизнь женщин в нашем обществе. Увы, Ян Коменский для них — имя незнакомое, а для некоторых — вредное, из того «темного прошлого, проклятого и вычеркнутого». Увы, я убедилась, что именно эти партийные дамы крепче всего держатся за догмы, а Коменский уже из своего семнадцатого века был ближе к народу, был чужд догм. «Знать, говорить и действовать — вот в чем соль мудрости». Словно предвидя страшный омут чиновничества, он уже в своем прекрасном трактате «Лабиринт света и рай сердца» выводит на свет божий чиновниц под именами Осторожность, Бдительность, Рассудительность. А его «Школа материнства» — предтеча труда Лухмановой «О счастье». Существовал опыт поколений просветителей, нас от него отлучили, перестав издавать книги тех, перед вдохновенной мыслью которых невозможно не замереть в задумчивости и не встрепенуться мыслью. Что такое советовал Коменский? А вот что идет под номером два в его программе сопоставления образованных народов с «варварами». «Если ты присмотришься к порядку, господствующему в общественных и частных делах у хорошо образованного народа, там все идет, как часы; если затронута одна часть, приводятся в движение и все остальные: одно колесико толкает другое, и все определяется числом, мерой и весом. У варваров же все похоже на развязанный сноп или песок без цемента».
Мне бы очень хотелось привести все восемнадцать пунктов, где и о занятиях свободными науками и искусствами, об обучении ремесленным трудом, о бережном отношении к даровитым, но разве одного Коменского упрятали от познания? А ведь это к нашим идеологам направлены его слова: «Светом был бы озарен любой народ во всей своей массе, если бы он в достаточной мере был обеспечен хорошими книгами». Хорошими — не значит развлекательными!
В моих странствиях я наблюдала и жизнь женщин. В мой разоренный дом рано вошли дороги. Каждая старшая женщина была для меня прежде всего — Матерью, той, к которой устремлены мои детские мольбы и слезы, той, что утолить могла боль от выжженного сиротством тавра. Я обожествляла ее, вдохновенно наделяла добродетелями, приклоняла голову на каждое теплое женское плечо, бежала в страхе, открыв и такое: больней всего, метя в самое сердце, бьют именно женщины, а за внешней суровостью вдруг обнаружив душу нежную, милосердную, навсегда привязывалась к этой душе, оступившись в чужую незащищенность, призывала собственные силы для помощи. Меня ужасала роль женщины, отведенная ей в нашей литературе — разлучница, карьеристка, любовница, а теперь еще — проститутка. И никому не пришло в голову отдать ей каплю, только каплю души, жалости, любви за все, что обрушилось на ее голову за последние десятилетия, никому не пришло в голову оглянуться и ахнуть: «Ба! Сколько у нас красивых женщин!» Да ими надо президиумы украшать, а у нас мужики в первые ряды прутся, да еще и условия ставят: «Я назову тебя реченькой, только не уставай!» И поют в день 8 Марта, ставя такие вот условия под всякие ласковые имена.
Я часто думаю о ней, женщине, многоликой, разноименной, живущей в вагончике или балке на Тюменском Севере, посыпающей белым песочком дорожку к своему дому на Кубани, едущей в кабине трактора по бездорожью в районный родильный дом или втискивающейся с ребятишками в переполненный автобус. Хозяюшка, умеюшка, жалеюшка. Родная ты моя, не с родильного ли дома начинается неуважение к тебе, к чаду твоему, не там ли, в переполненном родильном доме, в спешке, в казенном этом: «Женщина, не кричи!», в притиснутых вплотную кроватях кроется начало уничтожения твоего достоинства? А эти пирамиды кирпичей и досок у окон родильных домов, на которых, словно зайцы, прыгают молодые папы, чтобы увидеть краешек родного лица, ободрить, сказать единственно нужные слова? Не варварский ли это способ свидания с той, что подарила миру новую жизнь? Этот «загнивающий» Запад гонит нам такое кино, что мы возмущенно фыркаем: Где это видано? Она только родила, а счастливый папашка уже у ее ног? Да еще и кроватка младенца тут же? Ну и трюкачи эти киношники!» Нас приучили бояться антисанитарии от вторжения постороннего в палату, но приучили и самих мыть полы в палате, где мы лежим, нам и в голову не придет, что у них действительно может быть такое, и женщина может быть счастлива от свидания с любимым, который и скажет то главное, в чем женщина обретет силы и желание нравиться даже обессиленной. Меня эти «крамольные» мысли посетили еще тогда, когда я сама родила сына и лежала, задыхаясь, в палате, где была двадцатой. Моя соседка, хрупкая, как стебель одуванчика, в великих муках преодолела тот рубеж, когда можно захотеть кусочек хлеба. Она была юная, самая юная мама среди нас, но еще более юным выглядел ее муж, испуганно и счастливо влепивший в окно два глаза — сооружение под окном дальше не пускало. Он что-то кричал ей, ошалело мотая головой, не веря, видно, что у них так ладно получился парнишка на целых четыре килограмма. А потом он стремительно обрушился вместе с пирамидой под окном и кто-то из уже ходивших женщин сообщил, выглянув в окно: «Лежит!» Да, неловко он упал, пришлось вызывать «Скорую». Чего не бывает в жизни? Но это ужасным образом повлияло на мою соседку: у нее случилась горячка, и было это так страшно, что до сих пор забыть не могу ее остановившихся глаз.
А какой незащищенностью и болью веет от объявлений типа «Требуется няня для прогулок с ребенком». Имеющий очи да увидит. Но мы всем миром проходим мимо таких объявлений. И привыкли, даже не странно. Сколько же забот приняла на себя молодая мама, если самое святое время общения и укрепления духовных уз с дитем своим отдает приходящей няне? Даже вечером, даже в воскресенье.
У каждого, как говорится, свой «пунктик», вот и у меня он давно завелся. Зашла как-то к соседям в воскресенье, а там по телевизору показывают «Анну Каренину», фильм. Глава семьи плотно контактирует с происходящим на экране, сын в своей комнате возится с магнитофоном, а хозяйка, выпрыгивая из кухни, не теряя из виду хода действия фильма, сочетает переживания Анны с жаром духовки. С моим приходом она окончательно оседает на кухне, а я возле нее. «Ты смотри кино-то, — говорю ей, — и я тоже посмотрю». «Да ну его, — отвечает, — все известно». И вдруг, ожесточившись, выпаливает: «За то время, что она плачет на протяжении фильма, можно гору белья перестирать! Ее бы на мое место! Ну чего ты на меня смотришь? Мне на работе счетчик километров подарили на 8 Марта. Шутки ради в воскресенье как-то нацепила его. И что ты думаешь? Десять километров намотало. А еще часа полтора по очередям стояла — этого он не считает…»
Фильм кончился. Хозяин заглянул на кухню: «Скоро есть будем?» — «Надо же, проголодался! А я тут что, спала? Все воскресенье на кухне, в зеркало некогда посмотреться!»
Оконное стекло на кухне отпотело, затуманилось. Муж соседки подошел к окну и написал: «22 градуса злости!» Меня разобрал смех: снаружи, судя по термометру, действительно было 22 градуса. Подняв лицо от плиты, хозяйка мельком глянула на стекло и, оттаивая, сказала: «Сотри, иначе грязь останется».
Я часто разглядываю фотографии на Досках передовиков. Что ни деревня — животноводы. Женщины на фото редко улыбаются. Чему улыбаться? «Зоренька» и вправду рано поднялась к своим коровушкам, а тут, на фотографии, как бы недоумевает: «А за что? Вишь, как я устала! Еще бы посидеть, да бежать надо!»
Сколько летних доек, разных выпасов повидала я по сибирскому и по всякому времени на своих часах. Я дояркам стихи читаю, а они плачут: «Неужто ты и вправду специально к нам ехала? Да ты еще читай да рассказывай, нам и в кино-то сходить некогда, а какой концерт — мы на дойке». И стыдно чего-то. Недодаем мы женщинам — даже слова. А песен? И их недодаем. Вроде много артистов, а целые деревни ни разу живого артиста в глаза не видели. Да что там Сибирь! Поселок Нахабино в шестнадцати километрах от Москвы, но заметного влияния столицы и тут не чувствуется, хотя ближнее Подмосковье могло бы жить куда бы интересней. Значит — что? Система, направленная на утончение нравов, вовсе не отлажена, а творческая интеллигенция и сегодня далека от народа.
…А еще за время странствий по городам и весям я усвоила простую истину: там, где хотя бы одна многодетная мать лишена нормальных условий быта, напрасно искать многодетные семьи. Заметьте: едва семья — мама, папа, дочь въезжают в новую квартиру, где чуть свободней, ну хотя бы на десять метров больше, чем было, обязательно появляется еще и сын! Не надо призывов, надо из имеющегося у нас набора благ не выдергивать одно или другое, а отдавать молодежи весь набор этих благ. С какой грустью говорила мне женщина сорока лет, получив ордер на двухкомнатную квартиру: «Дети выросли, скоро последний окончит институт и уедет. В молодости нам с мужем так хотелось уединиться, а были все друг у друга на виду. Господи, да женщиной ли я прожила молодость?»
А уж этот этический вопрос мы вообще стороночкой, стороночкой. Да разве непрочность семьи не зависит впрямую от условий, в которых молодожены начинают жить? Та интимная обстановка, о которой толкуют специалисты по вопросам семьи и брака, чаще всего никакая не интимная, а общежитская. У нас же как рассуждают: «Вот вы с наше поработайте, потом и просите!» Да не поработают они уже с наше, у них дерзости больше, чем у нас, им с места можно в карьер пуститься, потому что они «съели» наш трудовой порыв, растянувшийся на десятилетия, это не нам, а им пришла идея МЖК, это им надоели циркуляры. И если мы поведем их своей дорогой, они ни на что не будут годны.
Мы уже и так подрастеряли с нашими детьми взаимопонимание. Что-то уходит из нашей жизни — связующее, дающее тепло, защищенность, надежную причастность нашу друг другу. Все же было в нашем прошлом что-то доброе и милосердное, когда не ждали просьб о помощи, простая бабья жалость утоляла растерянность перед жизнью — кого ни коснись. И где те славные воскресенья, когда шли друг к другу за новым рисунком вышивки по канве или гладью? Трудно жили, бедно, а радость несли друг другу немеряно щедро, помня военный голод и общую беду. На шаньги картофельные да морковные ходили по выходным в гости, а то шли к кому-нибудь пробовать печенье, рецепт которого прислан «аж с Украины». И доставалось-то всем понемножку, а вот помнится, как и песни пели, переписанные чьей-то мамой из фильма, который всем так понравился…
Есть у меня знакомая: у нее трое детей, и она целиком ушла в них, уж шибко хворые у нее были смальства, но зато какая она замечательная мама! Старшая дочка у нее и свяжет, и сошьет, и сготовит. Мальчишки тоже самостоятельные. Но для того чтобы дети были присмотрены, вовремя отправлены в кружки, в школу, получили не просто воспитание, а гармонично развивались, маме пришлось работать не там, где ей хотелось, а там, где сносно платят и где можно брать работу на дом. Смею утверждать, что наша литература потеряла хорошего детского писателя. Правда, она все же находила время писать. Но именно находила — урывала часок-другой ночью, а утром, проводив детей в сад, потом — в школу, садилась сочинять… прекрасные тексты для бюро рекламы и объявлений, куда можно было являться не каждый день. Правда, ретивые чиновницы требовали с утра обязательно объявляться в конторе, как-то особенно ревнуя ее к утренним часам, косились, что она игнорирует такое требование, но уж больно интересно она про неходовую продукцию сочиняла агитки. К слову сказать, я по радио и сама с удовольствием слушала эту рекламу, узнав, какие вкусные пирожки можно испечь из филе кальмара и яйца. Когда мои знакомые уехали из нашего города, рекламы не стало, а я еще раз пришла к выводу, что это именно тот случай, когда человек красит место, потому что талантливый человек во всем талантлив. А дети выросли под ее сказки. Чудные были у Тани сказки! До сих пор помню сказки «Луковка» и «Снежок». Я даже не удивилась, что один из ее сыновей уже в третьем классе сам сочинил прекрасную, умную сказку.
Мы вот все жалуемся, что у нас мало хороших детских писателей. Да и чего греха таить — берешь порой книжечку для детей, а там такие взрослые дебри и бредни, что стыдно. Меня давно мысль грызет вот какая: почему никому из издателей не придет в голову мысль издать уникальную, чудесную книгу под названием «Рассказывает мама»? Мама-то у нас потерялась не только в радиоэфире, ушла с телеэкрана, не появилась в названии газеты, она вообще перестала быть творческой личностью, хотя на самом-то деле это не так! Знаю художницу, которая своему сыну с самого раннего детства начала сочинять рассказики о животных, сделала к ним рисунки и… лежат они теперь в столе, а сын учится в Строгановке, сам стал хорошим художником. А Танины сказки про тот же замечательный Лук, который одолел врага? Да мало ли по стране мам, насочинявших сказок своим деткам? Ну, кто смелый? Кто возьмется собрать все это и издать большую, красивую книжку «Рассказывает мама»?
Дети привыкают видеть маму постоянно озабоченной — вечно не хватает денег, не достать колготки, шубки. Жизнь показывает: нечего обольщаться, что дети, когда вырастут, все оценят. Многие мне с раздумьем говорили: «У них вот какое понятие: стул, стол, шкаф… мама. Вечно она что-то делает, какие-то у нее бесконечные хлопоты, и получается, что детей с матерью связывают лишь еда, одежда да требование хорошо себя вести».
Есть, конечно, категория женщин, которые ежедневно штурмуют промтоварные магазины, спроси у такой, что где есть — перечислит. Но наша действительность такова, что мы вырастаем в вечном дефиците — и мы, и наши дети. Эту порочную эстафету выискивания предметов первой необходимости мы передаем уже и внукам — бабушки их тащат в очереди. Театров у нас тоже не хватает, у нас жизнь-то мало оборудована для досуга — вот в чем беда.
Но стоит ли прощать женщине выстаивание в очередях за дефицитом, без которого вполне можно обойтись? Почему ее надо извинять, если она не знает, кто такой Виктор Астафьев, написавший так много хороших и проникновенных произведений о женщинах? Не в духовном ли самообеднении женщины одна из причин утери к ней интереса того, с кем шла она в загс с сияющими глазами?
Встряхнись, красавица, проснись! Самое время настало! Ты погляди, в какие очереди выстраиваются мужики к винным магазинам, погляди на свой город глазами Матери, приложи ум и энергию к тому, чтобы для дочери твоей каждое воскресенье было праздником.
У нас пока некому проявить любовь к женщине, незащищена она, а порой и неумела. Защищается как умеет, в силу природных инстинктов. А это уже похоже на элементарное стремление выжить и никак не свидетельствует о естественном стремлении к развитию природных дарований.