437 Заворотчева По сибирскому времени
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ПО СИБИРСКОМУ ТРАКТУ
В ТЫЛУ САМОТЛОРА
_Путевые_заметки_
Река Вах, восточный приток Оби, берет свое неслышное начало с того высокого водораздела, что именуется Сибирским Увалом, и разделяет реки бассейна Оби и Енисея.
Места эти пустынны — болота, дремучие ельники. Но чем дальше по Ваху, в Красноярской тайге, тем мрачнее урманы, крепче тайга — настоящий медвежий угол! Осенью, на длинных лодках-обласках, перед самым ледоставом, сюда пробираются охотники-ханты. По обыкновению никто из них не ведет счета пройденным километрам. Считают по старинке — «песками», косами-отмелями, вклинивающимися в реку.
Поутру, после трех-четырех песков, охотники пьют чай, после пятого-шестого заваривают обеденную уху, а уж после девятого-десятого укладываются спать. До верховьев Ваха и выходит с десяток ночевок, но охотники вовремя попадают к открытию пушного промысла.
Дальше Ларьяка, последней пристани, катера поднимаются лишь в большую воду, в начале навигации. Но это середина Ваха, каких-то шестьсот километров от Нижневартовска, от нефтяного Самотлора. Кому дальше захочется пробраться — надо иметь знакомцев с лодками. Поэтому, наверное, не шибко много добровольцев находится на такое путешествие. Кто знает, может, и хорошо это. Но всякий раз жалеешь, что в этих местах ни разу не побывал хороший живописец. На Самотлор приехать — от желающих нет отбоя. А что там, в тылу, у него? Даль одна и осталась, а вот жизнь круто изменилась. Открытие нефти оживило берега Оби, наступают буровые вышки и на Вах. Глядела я на берега самые северные Ваха и невольно думала: все же хорошо, что не обеспокоены пока этим наступлением шустрый колонок и соболь, резвятся белки в кедраче, и лось уносит на рогах паутину девственно-тихих урочищ. Едешь в моторке, а на середине реки вдруг кустик впереди обозначится. А это лось плывет! Плюхнет что-то с берега, проводник спокойно заметит: «Выдра, однако…»
Меня неизменно влечет эта даль. Уже после первой ночевки у потрескивающего костерка отступает суета, обостряется вся прелесть маленьких радостей, входит в душу желание хоть что-то начать сначала, приходит некое бесстрашие ума, когда все кажется по силам. Такова, видно, очищающая сила даже самого незатейливого путешествия.
Все тут узнаваемо. Нет-нет да и встретится кедр или береза, обвязанные некогда яркими лоскутками материи. Чего просили хантыйские женщины у верхних людей? Выздоровления сына? Еще детей? Здоровья матери, себе? А может, удачи мужу на промысле пушного зверя?
Выцвели, истончились лоскутки. Вот они — приметы быстротекущего времени. Не выцвела ли твоя душа, не скукожились ли, не присмирели ли мысли?
Посылаю по реке мысленное «ау» Насте Прасиной в Корлики. Помнишь, Настя, ты повернула меня молча три раза и сказала: «У нас примета такая: поверни человека три раза вокруг, как солнце ходит, вот тогда быстро люди снова встретятся». Может, это помогло мне вдали от таежных берегов в трудные дни?
Да что там! Я никогда не завидовала тому, что кто-то за экзотикой в Индию отправился или в Африку. Нет-нет да и вырвется из затаенных глубин памяти крик козодоя, бычиный кряк выпи, шорох отяжелевшей от росы хвои, крепкий чай из трав в легоньком чуме на взлобке прибрежной косы. А еще ливень — не тропический, изнуряющий, а с громом и раскаленными добела молниями, словно предки клинок о клинок ударяют, к златокипящей Мангазее путь оспаривают. И стрелы огненные вонзаются в реку где-то недалеко от тебя. Страшно и до восторга в душе первозданно. Дрожишь в дюральке, словно кутенок, а проводник меланхолично напоминает:
— Однако, железо молнию притягивает…
В ослепительном высверке, во все небо, мелькнет сомкнувшаяся всей своей суровой сутью стена тайги. И какой же букашкой кажешься себе среди этой стихии! Еще высверк, и проводник насторожится:
— Однако, там медведь!
И удираешь в лодке — под грохот грома, до нитки промокший.
Сколь колоссален в своей сосредоточенности маленький росточком мой проводник, на ощупь, доверяясь природной интуиции, управляющий лодкой с мотором в этом хаосе тьмы пира природы.
О Сибирь моя укрепляющая, не отринь потомка, напитай его любовью ко всему сущему!
Человек и природа. Были, есть и останутся главными на земле. Для чего спешу к людям, которых цепко держит память после одной-единственной встречи? Они были сильнее тебя в делах, характером, дали посыл к надстройке твоего жизненного опыта? Так, наверное. А может, через новые встречи опять о себе задуматься, обрадоваться: как хорошо, что люди эти просто живы и ты пока не крайний во времени и в пространстве?
Она уже и тогда была не молоденькой, Рахилия Александровна Романова. Топилась печь в ее ларьякской избе, крутились в кипятке пельмени, и я, иззябшая, чувствовала себя ее дочкой. Иллюзия, не покидающая меня всю жизнь.
Рахилия Александровна пахла пельменями, домом, а еще своей работой. Потому что все истые звероводы быстроруки, говорить о зверюшках своих могут до бесконечности.
— Да как я отлицаю лису от лиса? У лисы мордоцка тоньше да и сама она легце, — удивилась я тогда ее говору, ненашенскому, не сибирскому.
— Цего удивляешься? Вологоцкие мы. В Ларьяке живем давно, а вот разговорцик остался.
Да, он остался. И трудовая ее жизнь осталась при ней, ее памятью. Теперь-то она уж на пенсии. Но так ли уж обязательно «схватить» самый пик человеческого существования? Тогда я об этом не задумывалась. Меня, разъездного корреспондента, интересовал пик трудовых побед зверовода Романовой. Он был. И остался ее вещественным, осмысленным приобщением к труду созидающему. А теперь? Жива ли она? В любом случае жива — в пятерых своих сынах, в том Васильке, что жил еще с родителями и носил дрова к печке. Школьник, материна слабость — заскребышек.
Ведь как это просто — вдруг оказаться на берегу Ваха. Сидеть и Слушать, как стучит за спиной могучее сердце ларьякской электростанции.
Я увидела помолодевший Ларьяк. И все из-за домов, срубленных из крепких сосен. Вдали стрекочет пилорама. Ей-то и обязан Ларьяк своими новыми домами.
Напротив небольшого здания аэропорта, тоже бревенчатого, семейно строят новый дом, большой пятистенок. Женщина собирает щепу, щурится от солнца.
— Тепло-то как! Ребята, пошли в вагонцик, обедать пора!
«Вагонцик»! Я не умею скрывать радости,
— Цего долго не ехала, я без тебя состарилась, — засмеялась она и обняла меня, троекратно поцеловав.
И опять мне показалось, что это моя мама. Доколе?
— Молоцка-то попей. Корову все держим. Как на севере без коровы. Внуцата уж…
Разве иллюзии так уж беспочвенны?
— Ну-тко, гляди, кто это? — лукаво посмотрела на меня Рахилия Александровна. Глаза ее совсем молодо засветились гордостью и счастьем.
Высокий плечистый парень с копной кудрей был Васей. Василий Иванович Романов теперь киномеханик, и дел у него полно. Вася теперь связан с коопзверопромхозом, и уже через него узнаю о всех переменах: увеличили клеточное звероводство, а вот план по заготовке дикоросов все так же с одышкой выполняют, а не оскудели таежные берега Ваха, просто некому тут шишковать да грибы с ягодами заготавливать.
А проблемы-то все те же. Ушел Вася на работу, а мы с Рахилией Александровной, бывшим депутатом сельского Совета, так про дела опять и проговорили — не отходит она от жизни коопзверопромхоза.
И как бы ни настраивался на идиллию, собираясь в путешествие, нос к носу столкнешься с проблемами. Увозила я дальше многие «почему?» Романовой и пыталась на них найти ответ в движении к новым людям.
Мотоневодник коопзверопромхоза шустро шел по реке мимо плантаций с ярко-зеленой растительностью. Сколько корма! Широкие протоки, едва приметные ручьи исковыряли сыпучие берега. Над всем этим диким пойменным простором носятся небольшие крикливые птицы, разновидность чаек, которых зовут тут халеями.
— Ха-ха-ха! — доносятся с протоки нахальные выкрики халеев. Не за этот ли противный, мороз по коже, хохот получила прозвище птица? Хахакает, а кажется, что сто глаз шарят по тебе. Да еще мелкий дождь повис между небом и землей, тучи словно к нему прибили. В этой мокрой пыли расплываются берега, и песчаные косы принимаешь за маленькие деревеньки. А все оттого, что на них, словно мастодонты, застыли здоровенные коряги с растопыренными корнями. Иногда такая коряга кажется лодкой, а какой-нибудь раструб примешь за сидящего в ней ханта. Вот так населяешь пустынные берега несуществующими видениями и вроде связь устанавливаешь со всем, что остается сзади.
Все вокруг успокаивает, думы неспешные.
Из Ваха катер-мотоневодник незаметно вошел в речку Пасыл. Что за название?
— Простое название-то, — улыбается капитан катера Георгий Васильевич Филатов. — Выбегает из Ваха, в него же и вливается, вроде как пасыл — это что-то вроде «туда и обратно». Если бы мы до конца его прошли, то снова бы в Вах попали. Но это путь долгий. Пасыл собирает воду с берегов и наполняет Вах.
Пасыл на удивление полноводен. А уж извилист! Иногда поворот идет под девяносто градусов. Течение быстрое, река бурная. Кругом же торфяники.
— Вы на цвет не смотрите, — Филатов объясняет все неторопливо, обстоятельно, — по вкусу она — очень приятная, а по действию — что нарзан. Заболит желудок — выпей стакашек, и всю боль снимет. Не случайно ханты «желудком не маются». Рыбам вода тоже нравится, вон ее сколько, даже на нас ноль внимания.
Пасыл, кажется, нафарширован щуками. Шумно от нас, а слева и справа хоть бы что! Такие ли щучищи вскидываются!
— Промысловая тут рыба-то? — спрашиваю.
— Да что вы! Кто ее тут ловит? Ханты сетешку кинут, так это ж без убытку. Не-ет, никому тут рыба не нужна.
Да-а, в Нижневартовске и в Тюмени минтайчиком торгуют, а тут вон какое богатство, с доброе полено гуляет!
Чего ж не берем, а?
Если посмотреть на карту Тюменской области — вроде глазу негде и на чем отдохнуть — болота, мхи, снова болота.
Но это зря. По берегам Ваха и Пасыла густота непролазная. Кедры, сосны, березы. Приткнулся мотоневодник к берегу, шаг шагнули — и грибы хоть косой коси! Уж давно сказали, что не по-хозяйски это — не брать дары природы. И все. А потом как начнешь с хозяйственниками говорить о возможностях природы — так почему-то раздражаются. Вроде как сами ничего вокруг не замечают, вроде как за ненормального тебя принимают. А тебя словно черт щекотнет — снова едешь и снова всему поражаешься. Да что же это? Неужели вертолетами только летают, раз верхоглядство такое развелось. Рыбу в Ларьяк возят лишь для зверофермы, а люди вроде рыбу уж и за продукт не считают! Путешествуй, красотами упивайся, пиши чего-нибудь, щука вроде только осталась в книге с кулинарными рецептами.
Понемногу набирал силу ветер, и лохматые облака, оторвавшись от горизонта, освободили место солнышку. Как все заискрилось вокруг! Я вдруг почувствовала запах свежескошенной травы. Так оно и есть. Кто-то вышел на первый северный покос. Только как же он мал! На десятки километров тянется широкая полоса густого травостоя. Клочки же скошенной травы кажутся заплатами на кафтане богатыря. Вот где корма-то! Богатейшие северные угодья! Из года в год все это пропадает, не скармливается скоту. Мол, трудно очень добыть корма эти. А неужели легче пробиться на две с лишком тысячи метров под землю, к нефти? Уж если ученые придумали подводную косилку, комбайн для сбора ламинарии — водоросли, известной, как морская капуста, так неужели трудно еще подумать и привести на Вах и Пасыл какой-нибудь катамаран — судно на буксире?
Коров совсем извели на этих берегах. В Ларьяке Романова по пальцам пересчитала тех, кто коров держит. Ни в столовой, ни в магазине молока не бывает. Да что молока! И мяса тут никто, кроме частников, не продает. Что и говорить — деревни бросовые, берега бросовые. Когда бросаться добром перестанем? Для зверей на звероферму, а их там под две тысячи, мясо привозят… из Тюмени! Тридцать с лишком тонн ежегодно.
— Когда-то, в тридцатых годах, жили мы тут с колхозом, — словно присел рядом со мной на катерке ларьякский старожил К. И. Бутаков и продолжили мы много лет назад начатый разговор. — Была в колхозе животноводческая ферма. Коров там к двум тысячам подкатывало. Масло свое били. Мясо отправляли во все поселки района. А кто в ту пору завозил сюда картошку и прочий овощ? Да никто! Сюда и теплоход-то не ходил, не то что баржи во множестве. Народ сам все выращивал. Картошки хватало своей. Но вот колхоз ликвидировали, создали коопзверопромхоз. Кто статус его определил — не знаю. Стали развивать клеточное звероводство. Ну, грибы, ягоды, рыба, отстрел дикого зверя. Планы, можно сказать, дали мелкие, вприкидку. Однобокость получилась. С тех пор и пошло на убыль сельское-то хозяйство. А зря. Место тут очень для него пригодное. Мы же дошли до того, что в Ларьяк газированную воду возят, а бутылки потом бросают. Не принимают у нас их тут. Если посмотреть, то дно у Ваха уж стеклянное от этих бутылок. Чего бы проще наладить прием этих бутылок на месте, открыть цех по изготовлению безалкогольных напитков — у нас и клюква, и брусника, и черника, и смородина — всего в избытке, знай бери. Грибов-то видимо-невидимо, а цеха по их переработке в коопзверопромхозе нет. Раз купил банку капусты с грибами, на всю банку ошметок какой-то, а буровили аж с Украины. Обидно даже. Разве чужим хлебом сыт будешь?
Да, весь Сибирский Увал в лесах. Убродилась до смерти, а вниз, на сапоги свои резиновые глянула, и куда усталость подевалась: с сапог-то ягодный сок ручьями катится!
Глянешь вокруг — люди такие все симпатичные, говорят красиво, одеты, можно сказать, изысканно, по самой последней моде. Где он, бюрократ, где он, демагог?! Все понимают важность Продовольственной программы, замаялись оправдываться в срывах по выполнению планов сдачи мяса, молока, масла, других продуктов питания. Цыплят на поток откормочный пустили, не успевают до кондиции откормить… А земля матереет, земля сытостью пахнет. И взять некому даровое!
Доплыли мы до Чехломея. Сухой поселочек. Не за что там стало держаться людям после ликвидации зверофермы. Разъехались. Пенсионеры лишь остались да национальное население.
— Георгины? Да каждый год выращиваем. — Н. Ф. Зверев недоумевает: а чего особенного? У него помидорчики и огурчики свои. Картошки по две тонны сдают с женой. Местная-то картошка лежит зиму спокойно, а привозная в Ларьяке в овощехранилище к январю уже чернеет.
Помнится, еще в начале десятой пятилетки говорили о богатейших возможностях земли выше Ларьяка. По запросу Министерства сельского хозяйства РСФСР Нижневартовский райисполком подготовил справку о местах, где можно создать новые совхозы — Нижневартовск-то рос от тысячи к тысяче, нефть вот сколько народу собрала на Север! Чехломей был назван среди десяти пунктов, где можно создать совхоз. Прошли годы. Никто о справке не вспомнил, ни министерство, ни сами нижневартовцы. Везут на молокозавод Нижневартовска порошок, восстанавливают молоко. А население-то уж под триста тысяч! Ну-ка, навосстанавливай на всех!
Коопзверопромхозу вовсе даже невыгодно надевать на себя лямки сельского хозяйства. Ему чуть выше дадут план по заготовке ягод, грибов, орехов, так скребут в затылке — думают! А почему бы на время таежной страды не отправить в тайгу бригады заготовителей от УРСов нефтяников, строителей? Не указано, бумаги такой сверху нет. А зачем себе лишние хлопоты добавлять?
Но вот же парадокс — коопзверопромхоз-то планишко по дикоросам выполняет так себе, а прибыли имеет. За счет чего? Ну, клеточное звероводство — раз. И обчелся. Другая статья доходов — варварство самое настоящее. Путь к прибыли лежит в водоохранных лесах, они редеют, а Вах мелеет. В Ларьяке несколько котельных, которые неисчислимо пожирают лес. Но еще прожорливей оказалась пилорама: пиломатериал, дранка — дело прибыльное. Себестоимость кубометра леса всего лишь десять рублей. Продают кругляк, скажем, по тридцать восемь рублей за тот же кубометр, а пиломатериал выходит аж за восемьдесят. Удобно по этой статье и убытки списывать — лес почти даровой, а на круг получается большая прибыль.
В Нижневартовске не отрицают возможности прокладки газопровода с попутным газом в Ларьяк… когда станут осваивать там нефтяные месторождения. Однако что там останется на поверхности к тому времени?
Катер, выгрузив хлеб в Чехломее (в новейшей пекарне там некому хлеб печь), повернул обратно. Солнце светило во всю ивановскую. Щуки серыми поленьями плюхались в воде, на кедрах по берегам наливались соком орехи.
Тишина…
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ПО СИБИРСКОМУ ТРАКТУ
В ТЫЛУ САМОТЛОРА
_Путевые_заметки_
Река Вах, восточный приток Оби, берет свое неслышное начало с того высокого водораздела, что именуется Сибирским Увалом, и разделяет реки бассейна Оби и Енисея.
Места эти пустынны — болота, дремучие ельники. Но чем дальше по Ваху, в Красноярской тайге, тем мрачнее урманы, крепче тайга — настоящий медвежий угол! Осенью, на длинных лодках-обласках, перед самым ледоставом, сюда пробираются охотники-ханты. По обыкновению никто из них не ведет счета пройденным километрам. Считают по старинке — «песками», косами-отмелями, вклинивающимися в реку.
Поутру, после трех-четырех песков, охотники пьют чай, после пятого-шестого заваривают обеденную уху, а уж после девятого-десятого укладываются спать. До верховьев Ваха и выходит с десяток ночевок, но охотники вовремя попадают к открытию пушного промысла.
Дальше Ларьяка, последней пристани, катера поднимаются лишь в большую воду, в начале навигации. Но это середина Ваха, каких-то шестьсот километров от Нижневартовска, от нефтяного Самотлора. Кому дальше захочется пробраться — надо иметь знакомцев с лодками. Поэтому, наверное, не шибко много добровольцев находится на такое путешествие. Кто знает, может, и хорошо это. Но всякий раз жалеешь, что в этих местах ни разу не побывал хороший живописец. На Самотлор приехать — от желающих нет отбоя. А что там, в тылу, у него? Даль одна и осталась, а вот жизнь круто изменилась. Открытие нефти оживило берега Оби, наступают буровые вышки и на Вах. Глядела я на берега самые северные Ваха и невольно думала: все же хорошо, что не обеспокоены пока этим наступлением шустрый колонок и соболь, резвятся белки в кедраче, и лось уносит на рогах паутину девственно-тихих урочищ. Едешь в моторке, а на середине реки вдруг кустик впереди обозначится. А это лось плывет! Плюхнет что-то с берега, проводник спокойно заметит: «Выдра, однако…»
Меня неизменно влечет эта даль. Уже после первой ночевки у потрескивающего костерка отступает суета, обостряется вся прелесть маленьких радостей, входит в душу желание хоть что-то начать сначала, приходит некое бесстрашие ума, когда все кажется по силам. Такова, видно, очищающая сила даже самого незатейливого путешествия.
Все тут узнаваемо. Нет-нет да и встретится кедр или береза, обвязанные некогда яркими лоскутками материи. Чего просили хантыйские женщины у верхних людей? Выздоровления сына? Еще детей? Здоровья матери, себе? А может, удачи мужу на промысле пушного зверя?
Выцвели, истончились лоскутки. Вот они — приметы быстротекущего времени. Не выцвела ли твоя душа, не скукожились ли, не присмирели ли мысли?
Посылаю по реке мысленное «ау» Насте Прасиной в Корлики. Помнишь, Настя, ты повернула меня молча три раза и сказала: «У нас примета такая: поверни человека три раза вокруг, как солнце ходит, вот тогда быстро люди снова встретятся». Может, это помогло мне вдали от таежных берегов в трудные дни?
Да что там! Я никогда не завидовала тому, что кто-то за экзотикой в Индию отправился или в Африку. Нет-нет да и вырвется из затаенных глубин памяти крик козодоя, бычиный кряк выпи, шорох отяжелевшей от росы хвои, крепкий чай из трав в легоньком чуме на взлобке прибрежной косы. А еще ливень — не тропический, изнуряющий, а с громом и раскаленными добела молниями, словно предки клинок о клинок ударяют, к златокипящей Мангазее путь оспаривают. И стрелы огненные вонзаются в реку где-то недалеко от тебя. Страшно и до восторга в душе первозданно. Дрожишь в дюральке, словно кутенок, а проводник меланхолично напоминает:
— Однако, железо молнию притягивает…
В ослепительном высверке, во все небо, мелькнет сомкнувшаяся всей своей суровой сутью стена тайги. И какой же букашкой кажешься себе среди этой стихии! Еще высверк, и проводник насторожится:
— Однако, там медведь!
И удираешь в лодке — под грохот грома, до нитки промокший.
Сколь колоссален в своей сосредоточенности маленький росточком мой проводник, на ощупь, доверяясь природной интуиции, управляющий лодкой с мотором в этом хаосе тьмы пира природы.
О Сибирь моя укрепляющая, не отринь потомка, напитай его любовью ко всему сущему!
Человек и природа. Были, есть и останутся главными на земле. Для чего спешу к людям, которых цепко держит память после одной-единственной встречи? Они были сильнее тебя в делах, характером, дали посыл к надстройке твоего жизненного опыта? Так, наверное. А может, через новые встречи опять о себе задуматься, обрадоваться: как хорошо, что люди эти просто живы и ты пока не крайний во времени и в пространстве?
Она уже и тогда была не молоденькой, Рахилия Александровна Романова. Топилась печь в ее ларьякской избе, крутились в кипятке пельмени, и я, иззябшая, чувствовала себя ее дочкой. Иллюзия, не покидающая меня всю жизнь.
Рахилия Александровна пахла пельменями, домом, а еще своей работой. Потому что все истые звероводы быстроруки, говорить о зверюшках своих могут до бесконечности.
— Да как я отлицаю лису от лиса? У лисы мордоцка тоньше да и сама она легце, — удивилась я тогда ее говору, ненашенскому, не сибирскому.
— Цего удивляешься? Вологоцкие мы. В Ларьяке живем давно, а вот разговорцик остался.
Да, он остался. И трудовая ее жизнь осталась при ней, ее памятью. Теперь-то она уж на пенсии. Но так ли уж обязательно «схватить» самый пик человеческого существования? Тогда я об этом не задумывалась. Меня, разъездного корреспондента, интересовал пик трудовых побед зверовода Романовой. Он был. И остался ее вещественным, осмысленным приобщением к труду созидающему. А теперь? Жива ли она? В любом случае жива — в пятерых своих сынах, в том Васильке, что жил еще с родителями и носил дрова к печке. Школьник, материна слабость — заскребышек.
Ведь как это просто — вдруг оказаться на берегу Ваха. Сидеть и Слушать, как стучит за спиной могучее сердце ларьякской электростанции.
Я увидела помолодевший Ларьяк. И все из-за домов, срубленных из крепких сосен. Вдали стрекочет пилорама. Ей-то и обязан Ларьяк своими новыми домами.
Напротив небольшого здания аэропорта, тоже бревенчатого, семейно строят новый дом, большой пятистенок. Женщина собирает щепу, щурится от солнца.
— Тепло-то как! Ребята, пошли в вагонцик, обедать пора!
«Вагонцик»! Я не умею скрывать радости,
— Цего долго не ехала, я без тебя состарилась, — засмеялась она и обняла меня, троекратно поцеловав.
И опять мне показалось, что это моя мама. Доколе?
— Молоцка-то попей. Корову все держим. Как на севере без коровы. Внуцата уж…
Разве иллюзии так уж беспочвенны?
— Ну-тко, гляди, кто это? — лукаво посмотрела на меня Рахилия Александровна. Глаза ее совсем молодо засветились гордостью и счастьем.
Высокий плечистый парень с копной кудрей был Васей. Василий Иванович Романов теперь киномеханик, и дел у него полно. Вася теперь связан с коопзверопромхозом, и уже через него узнаю о всех переменах: увеличили клеточное звероводство, а вот план по заготовке дикоросов все так же с одышкой выполняют, а не оскудели таежные берега Ваха, просто некому тут шишковать да грибы с ягодами заготавливать.
А проблемы-то все те же. Ушел Вася на работу, а мы с Рахилией Александровной, бывшим депутатом сельского Совета, так про дела опять и проговорили — не отходит она от жизни коопзверопромхоза.
И как бы ни настраивался на идиллию, собираясь в путешествие, нос к носу столкнешься с проблемами. Увозила я дальше многие «почему?» Романовой и пыталась на них найти ответ в движении к новым людям.
Мотоневодник коопзверопромхоза шустро шел по реке мимо плантаций с ярко-зеленой растительностью. Сколько корма! Широкие протоки, едва приметные ручьи исковыряли сыпучие берега. Над всем этим диким пойменным простором носятся небольшие крикливые птицы, разновидность чаек, которых зовут тут халеями.
— Ха-ха-ха! — доносятся с протоки нахальные выкрики халеев. Не за этот ли противный, мороз по коже, хохот получила прозвище птица? Хахакает, а кажется, что сто глаз шарят по тебе. Да еще мелкий дождь повис между небом и землей, тучи словно к нему прибили. В этой мокрой пыли расплываются берега, и песчаные косы принимаешь за маленькие деревеньки. А все оттого, что на них, словно мастодонты, застыли здоровенные коряги с растопыренными корнями. Иногда такая коряга кажется лодкой, а какой-нибудь раструб примешь за сидящего в ней ханта. Вот так населяешь пустынные берега несуществующими видениями и вроде связь устанавливаешь со всем, что остается сзади.
Все вокруг успокаивает, думы неспешные.
Из Ваха катер-мотоневодник незаметно вошел в речку Пасыл. Что за название?
— Простое название-то, — улыбается капитан катера Георгий Васильевич Филатов. — Выбегает из Ваха, в него же и вливается, вроде как пасыл — это что-то вроде «туда и обратно». Если бы мы до конца его прошли, то снова бы в Вах попали. Но это путь долгий. Пасыл собирает воду с берегов и наполняет Вах.
Пасыл на удивление полноводен. А уж извилист! Иногда поворот идет под девяносто градусов. Течение быстрое, река бурная. Кругом же торфяники.
— Вы на цвет не смотрите, — Филатов объясняет все неторопливо, обстоятельно, — по вкусу она — очень приятная, а по действию — что нарзан. Заболит желудок — выпей стакашек, и всю боль снимет. Не случайно ханты «желудком не маются». Рыбам вода тоже нравится, вон ее сколько, даже на нас ноль внимания.
Пасыл, кажется, нафарширован щуками. Шумно от нас, а слева и справа хоть бы что! Такие ли щучищи вскидываются!
— Промысловая тут рыба-то? — спрашиваю.
— Да что вы! Кто ее тут ловит? Ханты сетешку кинут, так это ж без убытку. Не-ет, никому тут рыба не нужна.
Да-а, в Нижневартовске и в Тюмени минтайчиком торгуют, а тут вон какое богатство, с доброе полено гуляет!
Чего ж не берем, а?
Если посмотреть на карту Тюменской области — вроде глазу негде и на чем отдохнуть — болота, мхи, снова болота.
Но это зря. По берегам Ваха и Пасыла густота непролазная. Кедры, сосны, березы. Приткнулся мотоневодник к берегу, шаг шагнули — и грибы хоть косой коси! Уж давно сказали, что не по-хозяйски это — не брать дары природы. И все. А потом как начнешь с хозяйственниками говорить о возможностях природы — так почему-то раздражаются. Вроде как сами ничего вокруг не замечают, вроде как за ненормального тебя принимают. А тебя словно черт щекотнет — снова едешь и снова всему поражаешься. Да что же это? Неужели вертолетами только летают, раз верхоглядство такое развелось. Рыбу в Ларьяк возят лишь для зверофермы, а люди вроде рыбу уж и за продукт не считают! Путешествуй, красотами упивайся, пиши чего-нибудь, щука вроде только осталась в книге с кулинарными рецептами.
Понемногу набирал силу ветер, и лохматые облака, оторвавшись от горизонта, освободили место солнышку. Как все заискрилось вокруг! Я вдруг почувствовала запах свежескошенной травы. Так оно и есть. Кто-то вышел на первый северный покос. Только как же он мал! На десятки километров тянется широкая полоса густого травостоя. Клочки же скошенной травы кажутся заплатами на кафтане богатыря. Вот где корма-то! Богатейшие северные угодья! Из года в год все это пропадает, не скармливается скоту. Мол, трудно очень добыть корма эти. А неужели легче пробиться на две с лишком тысячи метров под землю, к нефти? Уж если ученые придумали подводную косилку, комбайн для сбора ламинарии — водоросли, известной, как морская капуста, так неужели трудно еще подумать и привести на Вах и Пасыл какой-нибудь катамаран — судно на буксире?
Коров совсем извели на этих берегах. В Ларьяке Романова по пальцам пересчитала тех, кто коров держит. Ни в столовой, ни в магазине молока не бывает. Да что молока! И мяса тут никто, кроме частников, не продает. Что и говорить — деревни бросовые, берега бросовые. Когда бросаться добром перестанем? Для зверей на звероферму, а их там под две тысячи, мясо привозят… из Тюмени! Тридцать с лишком тонн ежегодно.
— Когда-то, в тридцатых годах, жили мы тут с колхозом, — словно присел рядом со мной на катерке ларьякский старожил К. И. Бутаков и продолжили мы много лет назад начатый разговор. — Была в колхозе животноводческая ферма. Коров там к двум тысячам подкатывало. Масло свое били. Мясо отправляли во все поселки района. А кто в ту пору завозил сюда картошку и прочий овощ? Да никто! Сюда и теплоход-то не ходил, не то что баржи во множестве. Народ сам все выращивал. Картошки хватало своей. Но вот колхоз ликвидировали, создали коопзверопромхоз. Кто статус его определил — не знаю. Стали развивать клеточное звероводство. Ну, грибы, ягоды, рыба, отстрел дикого зверя. Планы, можно сказать, дали мелкие, вприкидку. Однобокость получилась. С тех пор и пошло на убыль сельское-то хозяйство. А зря. Место тут очень для него пригодное. Мы же дошли до того, что в Ларьяк газированную воду возят, а бутылки потом бросают. Не принимают у нас их тут. Если посмотреть, то дно у Ваха уж стеклянное от этих бутылок. Чего бы проще наладить прием этих бутылок на месте, открыть цех по изготовлению безалкогольных напитков — у нас и клюква, и брусника, и черника, и смородина — всего в избытке, знай бери. Грибов-то видимо-невидимо, а цеха по их переработке в коопзверопромхозе нет. Раз купил банку капусты с грибами, на всю банку ошметок какой-то, а буровили аж с Украины. Обидно даже. Разве чужим хлебом сыт будешь?
Да, весь Сибирский Увал в лесах. Убродилась до смерти, а вниз, на сапоги свои резиновые глянула, и куда усталость подевалась: с сапог-то ягодный сок ручьями катится!
Глянешь вокруг — люди такие все симпатичные, говорят красиво, одеты, можно сказать, изысканно, по самой последней моде. Где он, бюрократ, где он, демагог?! Все понимают важность Продовольственной программы, замаялись оправдываться в срывах по выполнению планов сдачи мяса, молока, масла, других продуктов питания. Цыплят на поток откормочный пустили, не успевают до кондиции откормить… А земля матереет, земля сытостью пахнет. И взять некому даровое!
Доплыли мы до Чехломея. Сухой поселочек. Не за что там стало держаться людям после ликвидации зверофермы. Разъехались. Пенсионеры лишь остались да национальное население.
— Георгины? Да каждый год выращиваем. — Н. Ф. Зверев недоумевает: а чего особенного? У него помидорчики и огурчики свои. Картошки по две тонны сдают с женой. Местная-то картошка лежит зиму спокойно, а привозная в Ларьяке в овощехранилище к январю уже чернеет.
Помнится, еще в начале десятой пятилетки говорили о богатейших возможностях земли выше Ларьяка. По запросу Министерства сельского хозяйства РСФСР Нижневартовский райисполком подготовил справку о местах, где можно создать новые совхозы — Нижневартовск-то рос от тысячи к тысяче, нефть вот сколько народу собрала на Север! Чехломей был назван среди десяти пунктов, где можно создать совхоз. Прошли годы. Никто о справке не вспомнил, ни министерство, ни сами нижневартовцы. Везут на молокозавод Нижневартовска порошок, восстанавливают молоко. А население-то уж под триста тысяч! Ну-ка, навосстанавливай на всех!
Коопзверопромхозу вовсе даже невыгодно надевать на себя лямки сельского хозяйства. Ему чуть выше дадут план по заготовке ягод, грибов, орехов, так скребут в затылке — думают! А почему бы на время таежной страды не отправить в тайгу бригады заготовителей от УРСов нефтяников, строителей? Не указано, бумаги такой сверху нет. А зачем себе лишние хлопоты добавлять?
Но вот же парадокс — коопзверопромхоз-то планишко по дикоросам выполняет так себе, а прибыли имеет. За счет чего? Ну, клеточное звероводство — раз. И обчелся. Другая статья доходов — варварство самое настоящее. Путь к прибыли лежит в водоохранных лесах, они редеют, а Вах мелеет. В Ларьяке несколько котельных, которые неисчислимо пожирают лес. Но еще прожорливей оказалась пилорама: пиломатериал, дранка — дело прибыльное. Себестоимость кубометра леса всего лишь десять рублей. Продают кругляк, скажем, по тридцать восемь рублей за тот же кубометр, а пиломатериал выходит аж за восемьдесят. Удобно по этой статье и убытки списывать — лес почти даровой, а на круг получается большая прибыль.
В Нижневартовске не отрицают возможности прокладки газопровода с попутным газом в Ларьяк… когда станут осваивать там нефтяные месторождения. Однако что там останется на поверхности к тому времени?
Катер, выгрузив хлеб в Чехломее (в новейшей пекарне там некому хлеб печь), повернул обратно. Солнце светило во всю ивановскую. Щуки серыми поленьями плюхались в воде, на кедрах по берегам наливались соком орехи.
Тишина…