435 Заворотчева Двое в новом городе
Любовь Георгиевна Заворотчева


Лирические очерки о людях Тюменщины. Нравственным стержнем личности героев является их творческое, новаторское отношение к труду.

Тюменская очеркистка Любовь Заворотчева известна читателю по своим публикациям в центральных журналах. Главная тема — люди Тюменщины. Об этом и новая книга.

Прошлое, настоящее, будущее Тюменского края — как это преломляется в психологии современника, который пришел сегодня преобразовать землю и творить себя как личность? О чем он думает, мечтает, чем озабочен, чем счастлив в кипучем потоке будней?

Вот что прежде всего волнует автора в неизбывном потоке своих проблем и своих героев.









ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА







ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ



ОЧЕРКИ




ДОРОГА НА УРЕНГОЙ


На меня надвигался бульдозер, выворачивая пни, срезая толстенный слой торфа.

— Ты чего под бульдозер лезешь? — Из кабины высунулся чумазый машинист.

— Да вот, перчатки где-то тут обронила, — кричу я ему, высокому, на самом гребне вывороченной земли.

— Все, хорошая, пропали твои варюжки, запахал я их, тю-тю, — хохочет он, соскакивая вниз. — Поедешь лет этак через пять в поезде Сургут — Уренгой, гляди шибче в эту сторону. Варюжки твои под железной дорогой будут, видишь, скоблю болотину, отсыпку сделают и пойдут в рост твои варюжки. Вырастет тут яблоня, а на ней вместо яблок всякие перчатки-рукавички. Так что не горюй, сувенир тебе обеспечен! — заходится смехом вместе со своим рокочущим бульдозером.

Из кармана своей шубы, смотрю, достал огромные, обшитые брезентом меховые рукавицы.

— Трассовки, не как-нибудь. Не теряй! Руки, как в бане. И блокнот твой туда же войдет. — Он снова взялся за рычаги, и запарилась болотина под лопатой бульдозера, уступая место «постели» под полотно будущей железной дороги.

Не выросла пока на том месте яблоня, зато памятью приросла я к этому месту, к людям, которых там повстречала.

Сколько ни ездила по трассе будущей железной дороги потом, никак не могла нагнать хозяина теплых рукавиц, выручившего меня в той далекой теперь уже командировке. Как приезжаю на трассу — первым делом о Григории Ефимовиче Кушниренко спрашиваю.

— Вчера тут был, видели, — говорят мне, — а сегодня «в голову» дороги уехал, к новой визирке. А то скажут, что без выходных «воюет», неизвестно, когда на базу приедет, разве, мол, к банному дню…

Возила я эти рукавицы, возила, а потом и подумала: есть у меня сигнальные флажки, которыми встречали первый поезд в Нижневартовске, есть болт, подаренный строителями железнодорожного моста через Обь, есть каска монтажников с этого моста, да мало ли чего ни накопилось дома за годы командировок на Север? Пусть и рукавицы хранятся в маленьком домашнем музее! И перестала их с собой возить. И надо же! Только решила так, в следующую командировку встречаю Григория Ефимовича. Приехал на станцию Ноябрьская к первому поезду.

— Я за эти годы не одну пару рукавиц измозолил. А тебя, стало быть, мои рукавицы подгоняли, коли не перестала нашей дорогой интересоваться. Яблоню-то не приметила? Ничего, вырастет тут похлеще яблони. — Так с улыбкой и уехал к своей новой визирке, теперь уже к Уренгою.

Рассекает тайгу стальная магистраль, появляются новые станции, тупики-разветвления для грузов. Улицы-просеки на станции Ноябрьская. Она была всего-навсего пикетом на полотне будущей железной дороги. Стала Станцией. Вырастет Городом.

Рядом с рукавицами лежит фотография одного из микрорайонов города Ноябрьский. Будущего города. Один из разработчиков на обороте написал: «В 1985 году — 50 тысяч, к 1990-му — 70 тысяч. До встречи в 1990-м в кафе «Сибирячка»! Оптимист из Московского Гипрогора».

Я не назвала его фантазером. Нет. Назначила себе эту встречу в 1990-м. Ведь приглашала же меня много лет назад на встречу в Уренгое совсем-совсем юная Олечка Фокина. Она и год назвала — 1980. Посмеялись мы тогда и разошлись. В старом-престаром, вспухшем от записей блокноте осталась такая запись: «Олечка Фокина. Симпатичная девчонка! С чертом в глазах! Приехала с отрядом корчагинцев из Москвы. Говорит: на всю жизнь. Интересно — год-то выдержит?» И блокнот потерялся в дальнем углу письменного стола, и Олю я больше ни разу не встретила.

Через газовые и нефтяные месторождения все дальше к Уренгою уходили транспортные строители. Визирка — пикет — станция. Визирка — пикет — станция. Сперва пунктир в теодолите геодезистов, затем атака непроходимых болот. И все это — дорога, раскрошившая корку безлюдных мест.

Я приехала на стройку в разгар белых ночей. Как всегда, работали здесь круглосуточно.

В вагончике, приспособленном под конторку, навстречу мне поднялась стройная симпатичная женщина. Олечка! Ольга Николаевна Фокина. Бывалый теперь уже человек.




РАССКАЗ ОЛЬГИ ФОКИНОЙ

Ну какой я бывалый человек? Еще и тридцати нет. Хотя… Пожалуй, бывалый. У нас в поезде, а поездом у нас, транспортных строителей железных дорог, называют большое монтажное подразделение — СМП, есть один ветеран — Федор Андреевич. Так Федор Андреевич, когда мы пришли со своей дорогой в Уренгой, сказал: «Вот, Ольга, кто в Уренгое бывал — тот бывалец».

Мы же от самого Тобольска шли в Уренгой. Шли и сами не верили, что эти тысячи километров пространства одолеем за такой короткий срок. Верно говорят: глаза боятся, а руки делают.

Дорогу мы вели через все крупные месторождения Тюменского Севера, для того и дорога, чтоб быстрей обустраивать эти месторождения, здесь же вообще никаких дорог не было.

Сколько за эти годы увидели! Побывали на Холмогорском нефтяном месторождении, на Вынгапуровском, Медвежьем, Уренгойском газовых месторождениях. Вы бы видели эти пункты по сбору и подготовке газа! Это же целые заводы. Тундра, а в ней из стекла и алюминия огромное сооружение. И таких теперь больше десятка на газовом Севере. Задышал он, Север-Северок! А сооружения по перекачке нефти и газа? А новые поселки и города? Невозможно все перечислить. А это же все людскими руками сделано. Так и скажу: золотыми руками!

И потом, наше вещественное приобщение к двадцатому веку — строительство огромной по протяженности железной дороги среди болот и тайги — разве этого мало, скажем, для одной человеческой жизни?

Десять лет я на этой стройке. Да, десять лет уже. Маленький юбилей… Они вместили в себя целую жизнь. Возможно, никогда больше не будет такого напряжения, таких скоростей, как в эти годы. Пойдут в Уренгой пассажирские, товарные поезда. Считанные дни потребуются им, чтобы преодолеть тысячи километров. Представляете? Сидите вы в Москве на вокзале, а из динамика: «От такой-то платформы отправляется скорый поезд Москва — Уренгой». А у тебя даже кончики пальцев заколет от этого объявления — ты же выхаживал эту дорогу, как ребенка, вырастил ее вместе со своими товарищами. В основание этой дороги, не побоюсь этого сказать, легли наши судьбы. Как волнение не испытывать?

Я вот только сейчас, когда дошли до Уренгоя, впервые по-настоящему назад оглянулась. А так — все вперед, вперед. И сроки подгоняли, и обязательства. Мы же на десять раз все просчитывали, примеряли, чтоб быстрей, самолюбия, знаете ли, у всех хватало, чтоб в соревновании не отстать.

Я вот вам все это говорю, а сама думаю: надо ведь что-то героическое, необычное, ситуацию из ряда вон выходящую. Хорошо да быстро везде работают — и на БАМе, и на Самотлоре. Конечно, чего греха таить, за десять лет чего только не было! Иные приезжали под звуки оркестра, а уезжали ночью, тайком. Тут север. Дожди зарядят — похуже пятидесятиградусных морозов. В мороз хоть работой можно согреться, а в дождь? Костер гаснет, одежда намокла, рядом болота вздулись, а впереди — отсыпанное полотно дороги и где-то там — пикет, до него надо добраться, уложить звенья «железки». План! План — это во-первых. Во-вторых — твой заработок. Просто так, за неуют этот северный не платят. Я бы сказала, тут нужна своего рода злость. Ах, не даешься, ах, не пускаешь вперед? Вот тебе мой азарт, вот тебе мое упрямство! Север преобразует нас, а мы — его!

Некоторые считают, что мы тут временно. Приезжаю домой, в Подмосковье, школьные подруги говорят: «Ты же, Ольга, все равно там временно. Болтаешься по вагончикам. А дальше что? Ни квартиры, ни уюта. Седина, в твои-то двадцать семь, пробивается. Ты женщиной себя там не чувствуешь». Может, оно и верно, большую часть года я хожу в брюках и свитере, а не в мини-макси, но ведь они же сами жалуются, что живут как-то не так. А что не так?

Пришла к одной подруге вечером. Телевизор цветной, муж тесно с ним контактирует, цветные футболисты мелькают, он им команды из кресла подает, досадует. Она — на кухне. Вкусно угощали, ничего не скажешь. Подруга говорит мужу: «В театр приезжает на гастроли «Современник», давай сходим?» Он ей: «Да ну! Там очередина, не пробьешься. Местные телевизионщики что-нибудь протранслируют, поглядим. Да и что там за репертуар? Вот если б «Художественный»!

«В прошлом году — куда лучше — Ленинградский оперный Кирова приезжал, тоже дооткладывались, — говорит с упреком подруга. — Купили эту цветную бандуру и пялимся целыми вечерами. Я даже вязать специально научилась, чтоб время зря не терять. Всех обвязала, один свитер даже продала».

Конечно, приятно мне с ней было посидеть и в ее светлой кафельной кухне. Все по своим местам, наборы банок для круп в красный горошек, шторы в красный горошек… Но я, честно говоря, сникла. Разговоров много, а движения — никакого.

Однажды у нас на трассе случились перебои в снабжении. (Был такой самодур в торговле, после его уволили). Целую неделю хлеба не было. ЧП! Кто как мог, тот так и выходил из положения. А потом привезли хлеб. Вот до этого бывало, что прямо у вагончиков куски хлеба валялись. После этого случая — не видела. К кому зайдешь — сухари сушатся. Вы скажете: чего тут особенного. А то, чтo жизнь на трассе приучает на многие вещи смотреть острее. Тут уроки, так сказать, по ходу дела. Даже в малом.

Мы все время идем первыми, как у нас говорят, в голове. Значит, до нас дальше всех. Не сразу доберешься к нам. То мост еще не успели сделать, то разрыв большой между поездами. За каждым же закреплен свой участок, на десятки — сотни километров. Участки идут друг другу навстречу, «наращивают» эти самые километры встык.

Как-то услышали по рации, что на соседний участок трассы прилетела вертолетная концертная бригада. Мы по рации просим: «Ну, пожалуйста, прилетайте к нам!» А нам: «Погода нелетная, к вам не можем». И правда, хмарь. На севере бывает: вот только что солнце было, глядишь — небо над самой головой, будто свинец вылили. Мы не растерялись: отправьте артистов, если, конечно, захотят, на дрезине до речки, где будет мост, а мы с этой стороны придем.

— Как это — придете? — спрашивают нас соседи. — Вам же до моста еще двадцать километров с гаком. Там же никаких рельсов, даже на дрезине не приедешь.

— Приедем! — отвечаем. — Пусть время вечернего концерта назначают.

— В восемь нормально? — спрашивают. — Успеете?

Если бы на нас в этот день кто посмотрел со стороны, наверняка сравнил бы с муравейником. Туда-сюда, бегом, скорей! Дошли до отметки, до планового пикета, и — на дрезину, не переодеваясь. К мосту! Пока на дрезине ехали — отдохнули. А потом шли и вспоминали, кто что видел и слышал во время отпуска. Оказалось, все вместе мы были почти на всех самых интересных концертах, спектаклях, представлениях прошлого года! Кто-то даже лично пригласил Анну Герман на гастроли в Уренгой. А кто-то еще в шестьдесят шестом году дарил цветы певице Алле Пугачевой, когда она приезжала с радиостанцией «Юность» на трассу дороги Тюмень — Тобольск.

Я шла и думала: никакой уютный круглый стол не смог бы собрать всех нас для такого разговора. Шли и, перебивая друг друга, дополняли, спорили о том или ином актере, о спектаклях. Сколько мы, оказывается, знали! А чего удивляться? «Литературку», «Советскую культуру» мы, например, выписывали по жеребьевке. Ну что такое десять «Литературок» на поезд, если в нем не одна сотня работающих? Эту газету всегда зачитывают до дыр. И вообще здесь, на Севере, я считаю, самый читающий народ. Театров нет, а человек не может жить только разговорами о планах, обязательствах. За него это делают руки на работе, а голова должна проворачивать массу информации, чтобы в робота не превратиться. Я нигде не видела такой тяги у людей к чтению, как на трассе. На интересную книгу очередь занимают. Я однажды тридцатой была на «Берег» Юрия Бондарева. Бывает, на активы, конференции, совещания нас в Тюмень или Сургут приглашают. Начало, скажем, в десять. Мы где-нибудь в восемь, полдевятого уже в фойе. Мы хитрые, опытные — в эту пору книготорг привозит свою «книжную лавку» с продавцом. Ребята быстренько включаются в доставку связок с книгами и по пути узнают, что носят. Может, вам и смешно. Но зато всегда увозим на трассу что-нибудь новое, интересное. Нас там ждут как из печи пирога.

Так что не дикари какие-нибудь на северных трассах работают, а самые-самые современные парни и девчата. И жизнь у нас тут никакая не временная. Вот я десять лет проработала, и еще на столько же дел хватит. И все так же считают, будьте уверены.

А тогда, вечером, шли мы к месту встречи с артистами и гадали, решится поехать на дрезине Людмила Лядова или нет? Вообще-то мы в нее верили. Наша она какая-то, простая и понятная, как песни ее о нашей работе.

Вы себе представить не можете, как это было здорово: мы подоспели к месту будущего моста одновременно! Стоим, береты вверх бросаем, «ура!» кричим, аплодируем. Словно не дрезина, а первый поезд пришел. И на той стороне гитары вверху, кто-то аккордеон успел расчехлить, и что-то торжественное донеслось до нас.

Вот сколько времени прошло, на каких концертах только ни была за эти годы, а вечера того забыть не могу…

Пока мы перебирались через овраг, где речушка, сверху нас звала песня. Оркестра не было, но был костер и песни: «Не за огонь люблю костер — за тесный круг друзей». Пели все, пели и по нашим заявкам.

Было так весело, хорошо, просто.

Они ведь могли отказаться от такой поездки, артисты эти. И мы могли спокойно спать в своем вагоне-городке. Что ни говорите, смена здорово выматывает плюс вольный воздух и молодой здоровый сон. Но мы же — трассовики, мы — из того же воображаемого мира, в котором писатели черпают вдохновение. Не зря же Борис Полевой частый гость на нашей стройке. Кто-то и посмеется над нами: мол, нашли романтику — пешком топать на встречу с артистами за двадцать верст! Конечно, куда удобней сидеть перед телевизором и нежиться в отблеске чужих эмоций…

Уходили мы от костра глубокой ночью. Нам даже на память подарить друг другу было нечего. Придумали! Парни свои береты долго-предолго держали над дымом костра, чтоб навсегда запах впитался. Но оказалось, что вместе с дымом влетели искры, и береты продырявились. Хохоту было! Но так даже лучше, визитная карточка этого вечера — вот что такое эти дырки!

Мы шли обратно и всю дорогу пели. И хотя была глубокая ночь, но была она белой… Нежная такая ночь. И солнце всходило откуда-то из Обской губы, словно не было вчера низких-низких облаков. Мы запросто перешагнули Полярный круг и пошли дальше.

Забудешь разве такое? Вы забыли бы? Вот и я думаю, что такое не повторяется.

К нам кинооператоры приезжают в связи с каким-нибудь событием. А чтоб просто так приехать пожить, без рекордов и «удобных композиций», как говорят эти операторы, не бывает. Ведь можно целое кино снять без всякой натяжки. Вот разве такую ночь можно придумать?

Годы пройдут, наши дети и внуки вздыхать будут: вот нашим-то старикам повезло, такую дорогу отгрохали! А мы? Но, я уверена, им в двадцать первом веке тоже не менее славных дел достанется.

Мы тоже, помню, в десятом классе изнывали от переизбытка энергии, от неумения увидеть перспективу. Что мы? Вот была гражданская, Магнитка, Комсомольск-на-Амуре… Это да! Мы же послевоенное поколение. Теперь-то я понимаю, что на долю отцов наших пришлись первые послевоенные пятилетки. Досталось им! Надо было строить дома, добывать уголь, растить нас. Они создавали нам базу для таких вот темпов, для такого бурного вторжения в Сибирь. Одно рождает другое.

Да, дорога эта прошла через мою жизнь. И, как на всякой дороге, были на ней свои ухабы, крушения, потери. Вот сейчас на память такой случай пришел. Однажды корреспондент брал у меня интервью. Было это еще под Сургутом. Мы и вообще-то в бригаде за правило взяли не уходить с полотна, не сделав нормы, а тогда у нас снабжение прямо-таки без сучка, без задоринки было, все под рукой. Он у меня про работу (мы здорово опередили всех в соревновании), про то, как день начинаем, что сначала, что потом. Ну про технологию в основном. Я ему рассказываю, а самой захохотать хочется: он с таким серьезным видом все записывает, а мне так и хочется сказать: «Да ведь я сегодня всю ночь у Юганской Оби с парнем гуляла. Слепой ты, что ли? Не видишь, глаза у меня как фары горят! Как же мне плохо работать, если парень мой — прораб на нашем участке? Ты про душу мою спроси, я тебе стихами все расскажу». И еще бы я ему сказала, что у нас чуть не каждую неделю свадьбы комсомольские. Молодежь же в поезде. Но ему хватило про работу, корреспонденту этому. А потом читаю в газете про себя: «голубые глаза», которые всю жизнь зеленые… Накрутил… А чего накручивать? Когда у нас тут самая что ни есть жизнь, ты только сделай милость, оглядись.

У нас в вагон-городке есть такой большой лозунг: «Мы построили дорогу, дорога вырастила нас». И правда. В поезде есть семьи, где дети работают рядом с родителями. Они и родились на стройке. Видели, как строилась дорога Абакан — Тайшет, сюда перекочевали с родителями подростки. Работа эта вошла в них вместе с молоком матери, вместе с играми на полотне будущей железной дороги. Кстати, наши вагон-городки приезжают смотреть с разных концов страны. У нас тут не тяп-ляп, а с заботой о людях. Порой годы уходят на одну стройку, так что люди обживаются основательно, с магазинами, баней, столовой, а на трассу уезжаем, как буровики на вахту. Чаще всего место под базу выбираем в каком-нибудь поселке национальном. И поселок обустраиваем, школу новую по пути строим. Ханты и наши ребятишки в «железную дорогу» играют. Не случайно же за последние годы к нам много пришло работать из местного населения.

Со временем через эти поселочки пойдут поезда, привезут сюда в достатке свежих овощей, фруктов, множество красивых вещей для малышни. Это же совсем новая жизнь начнется у ханты! Кондуктор объявит: «Станция Чунгас», и останутся на платформе молодые специалисты, и заживет этот крохотный поселочек, станет крупным леспромхозом. Вот и жизнь, вот и новое дыхание!

Нет, все же здорово, что я десять лет назад смогла убедить своих родителей, что надо и мне ехать в эти края. Больше всех расстраивалась, конечно, мама. Куда? В Сибирь? Туда же раньше в ссылку людей отправляли! Сибирь в мамином понятии была чуть ли не Северным полюсом. Честно говоря, и я не очень-то представляла, что это такое — Сибирь.

Наш отряд, отряд тех, кто по комсомольским путевкам ехал сюда, состоял из таких, как я — вчерашних десятиклассников. Одна бы я ни за что не решилась отправиться в такую даль. Все же страшновато. А так, когда много, ничего. Друг перед другом бодрились, чтоб хлюпиками не показаться. Приехали в Тюмень — солнышко, жара, теплей, чем в Москве! Обрадовались! Побежали мороженое покупать. А потом на самолете впервые летели. Но о нас заботились, мы такой организованной толпой еще ходили за представителем управления строительства дорог, ведут и ведут, везут и везут; не было еще мозолей на руках, комары еще не приставали, воду еще не носили в вагончики, а главное — продолжалось созерцательное отношение ко всему происходящему.

— Звенья шить пойдешь? — спросил меня прораб.

Я подумала, что это вроде швеи что-то, согласилась. Укомплектовали нашу бригаду, бригадир из «старичков». И начали мы «шить». Нет, иголки тут и в помине не было. Не иголка — кувалда в руках! Укладываем шпалы, на них рельсы, и пошло «шитье»! Вгоняем костыли, это болты такие, крепим ими шпалу и рельс. По звеньям. Сшили звено, его подхватывает кран и укладывает на полотно будущей дороги. Вперед и вперед. Думаю, вы можете представить, как шли мы в свой вагончик после первого трудового дня. «Мальчики кровавые в глазах», — пел Борис Годунов. Вот и у нас перед глазами все плясало и не имело четких очертаний. Села было за письмо маме — обещала сразу, после первого рабочего дня, написать, а ручка теряется в руке, выпадает, такая она маленькая после рукоятки кувалды! И в голове пустота-пустота. Бросила все — и на кровать. Но спала… Никогда в жизни так крепко не спала, и ночь никогда не казалась такой коротенькой. Утром встать не могу, рукой двинуть не могу, голову повернуть не могу. Слышу, стук в дверь.

— Девчата, вы живые? — И бригадир на пороге. — Ничего, девчонки, это пройдет.

А я, хоть плачь, не верю в это его «пройдет». Кажется, мясо от костей отваливается. Он пошутил — мол, фигура будет лучше — и вышел. И целый день не отходил от нас, перед обедом производственную гимнастику сам провел, и, правда, вроде легче стало. Не знаю, как и что бы с нами было, если б не первый бригадир. Он вместо отца нам был. Сначала не очень мы зарабатывали, по его понятиям. А нам казалось много — целых двести рублей. А он нам: «Вы, девчатки, с малых денег учитесь экономить. Пойдут у вас потом большие сотни, так чтоб они прахом не проходили, учитесь уже сейчас планировать, а то ведь побежите в вагон-магазин, духи французские накупите, «Каракумы» разные, то, о чем мечтали в папы-мамином доме, когда обо всем остальном у папы-мамы голова болела. Вы денюжки придержите. Зима не за горами. Привезут сапожки теплые, свитера да кофточки, а у вас денюжки-то под рукой. А то и сапожки разберут, и денюжки в желудке рассосались. Маму-папу порадуйте, чтоб без жалости они к вам, информируйте, не скупитесь, что купили. У меня вот дочка нынче не поступила в институт, взяла и уехала на другой участок дороги «самостоятельной жизни понюхать». Будто здесь ей было бы легче. Нет, тут, мол, вы, а там — я самостоятельная. Съездил, поглядел на ее самостоятельность. Тоже звенья шьет, а белья грязного накопила за месяц. Потом да потом. А подсказать некому, рядом такие же «самостоятельные». Вроде мелочь, а родит привычку. Так что, девчатки, смотрите, чтоб все у вас было в ажуре. Сам как-нибудь приду проверю или половину свою направлю. Ясно?»

Он обо всем говорил нам ясно и понятно, без загадок. Прямой, как рельс.

Потом мы проводили его на пенсию, а бригадиром назначили меня. Но это уже спустя два года. Было это под Сургутом. Тут-то мы и познакомились с Краевым. Он приехал после института. Видный парень, ничего не скажешь. Назначили его прорабом на наш участок. Девчонки… все в него по-влюблялись. Выработка у нас сразу подскочила! Мне он тоже нравился. Но и только. За мной давно ухаживал один парень, мастер с соседнего участка. Мы с ним познакомились на комсомольской конференции в Тюмени. Их участок шел нам навстречу. До меня слухи доходили, что он на наш участок просится, но его не отпускали, толкового работника кто ж отпустит. Так он, Коленька, по воскресеньям все приходил ко мне — с цветами летом, а зимой приносил мороженых муксунов. Мы с девчонками сделаем строганину из рыбы, накипятим чаю и сидим спорим, кто вперед придет к месту стыковки двух участков! Не свидание — планерка. К Коленьке я очень хорошо относилась, но, дуреха, в душе посмеивалась над Коленькой. В наше время на подобное донкихотство как смотрят. Вот и мы с девчонками все чего-то необыкновенного ждали. Меня это «необыкновенное» подкараулило у болота. Тюменские болота знаете какие? Идешь-идешь по зыбуну, привыкаешь, даже приятно покачиваться среди кочек. Кругом клюква чуть не с перепелиное яйцо. Увлечешься и забываешь про зыбун этот. И вдруг — «окно» — яма, прикрытая жидкой растительностью. Ноги втягивает, оглянешься, а кругом только это «окно» видишь. Жуткое состояние, страх такой на тебя накатит, так и помогает тебе вниз проваливаться. Было это вечером. Не знаю, как Краев на этом же болоте оказался, но мой нечеловеческий крик, видимо, услышал, если прибежал почти сразу.

Палку мне протянул, а сам улыбается, улыбается:

— Вечно вы, Фокина, с фокусами!

А какой тут фокус, если моги мне как тиски внизу сжали. Опереться не на что. Пыхтели, пыхтели оба, пока он меня вызволил. Стою на кочке, а с меня ошметки болотные стекают. Зуб на зуб не попадает.

После этого случая я ночами не спала, все выдумывала, все накручивала себе, накручивала этого героического Краева. А он как ни в чем не бывало: Фокина да Фокина. Я прямо извелась вся. Ну хоть бы раз, как Коленька, Олюшкой меня назвал, ну на крайний случай — Ольгой. Нет! Словно я солдат, а не девушка. Все меня в нем потрясало: и как он бровь потирает, и как говорит неторопливо, и как планерку проводит. Увижу его — ноги к земле прирастают. Ничто не радует. Ни то, что к Сургуту подходим, ни то, что в соревновании первое место заняли. Прямо отупела и оглохла. Как кукла механическая. А тут Первое мая. Митинг, веселье. Я себе новое платье сшила, сама себе в нем нравлюсь. Вечером танцы. Коленька, вижу, мается, как будто чувствует, как я вся тянусь к этому Краеву. А на меня как накатило что, словно по жилам электрический ток пустили. Хохочу, а Коленька ведет меня в танце и так грустно говорит:

— Ну что ты смеешься ненатурально так? Что с тобой? Давай лучше уйдем отсюда, погуляем…

А как же я уйду, если только-только Краев пришел?! Такой нарядный, до обидного красивый. Стоит, не танцует. А мне все кажется, спиной чувствую, что он меня взглядом прожигает. Оглянусь — нет, совсем в другую сторону смотрит. На сердце у меня камень, бросила бы все и убежала. Только ноги мои приросли к полу. Стоим с Коленькой, не танцуем. Нет, не идет Краев. И тут дамский вальс. Я ни слова Коленьке. К Краеву.

Танцуем. Молчим. Я бы так и танцевала, так и танцевала, чтоб рука его со мной осталась. Ну, думаю, кончится танец, только я его и видела.

— Пойдем, — говорю тихонечко, — подышим воздухом свежим? — И не верю, что все это я сказала, словно откуда ни возьмись во мне другой человек объявился.

— Ну что ж, пойдем, — согласился он. Я тогда так обрадовалась, ничего не заметила. Теперь-то вспоминаю все это и слышу холодную усмешку, какое-то снисхождение, что ли, в его интонации.

Вот это и была та ночь, после которой у меня брал интервью корреспондент…

Отошли горячие дни перед Сургутом. Краева назначили начальником участка под Нижневартовском, а нам предстояло идти к Уренгою. Я все ждала, что Краев позовет меня с собой, надеялась. Не позвал, уехал. Только перед отъездом сидели мы на берегу речки и договаривались встретиться в Сургуте, когда первый поезд придет. Все же и в его, и в моей жизни это был первый поезд, дорогу для которого построили мы.

Я торопила дни. Никто, наверное, не ждал этого первого поезда, как я. Я оправдывала отъезд Краева без меня. Представляла, как ему там трудно в новой обстановке. Я засыпала и просыпалась с мыслью о нем. Не раз приходила в аэропорт с намерением взять и слетать в Нижневартовск. Подумаешь — сорок минут лету! Утром улетел, вечером вернулся. Я готова была сделать это без раздумий, но что-то останавливало меня. Что? Скорей всего боязнь показаться в его глазах смешной.

Поезд пришел в Сургут разнаряженный, как невеста. Гремел оркестр, летели на тепловоз букеты цветов. Девчонки ошалело кричали «ура!», а я стояла у вагона и плакала. Я гладила бок зеленого вагона, как живое существо, и передо мной мелькали дни моего короткого счастья. Они были солнечными, ослепительно яркими. Словно не череда дней, а один длинный яркий луч ослепил мне глаза.

Кто-то остановился за моей спиной. Это был Коленька. Постоял и ушел.

Сургут пел, ликовал до глубокой ночи. А я все сидела у огромного, почти двухкилометрового моста через Обь и смотрела на быстрое течение этой северной красавицы.

Я шла через ночной Сургут к междугородному телефону. С Краевым меня быстро соединили, хотя я представляла, что живет он в старом обшарпанном вагончике, куда не так скоро доберешься. Он похвалился, что у него нормальное жилье, что все хорошо, а приехать он не смог.

— Ну хочешь, ну хочешь, — кричала я в телефонную трубку, — хочешь, я прилечу. Сейчас, ночным рейсом?

Боже мой! Ну если во мне, пусть и глупой, жило это желание взять и прилететь, значит, в мире еще кто-то захочет и вот так, запросто, прилетит к другому человеку, и скажет ему самые главные слова. Не одна же я такая! Ну почему мы все-все должны взвешивать, обдумывать, жить по оптимальному варианту. Почему? Вы не задумывались?

— Ты восторженный человек, — услышала я в ответ, — эмоции могут сыграть с тобой злую шутку. Так что не выдумывай и иди домой.

— Когда, когда мы встретимся? — не унималась я.

— Да когда-нибудь встретимся, — спокойно пообещал он…

Из чего складывается рекорд? Ну резервы производства, ну все, что окружает человека в труде, — это да. А отчаяние? С отчаяния разве не может человек три нормы дать? Когда работа — лекарство.

Старый бригадир, уходя на пенсию, говорил:

— Тебе, Ольга, в мастерах ходить. Ты человек горячий. Где-нибудь на Большой земле, если бы работала «от» и «до», сидя за столом, у тебя бы постоянно конфликты с начальством были. В тебе, как это говорится, уживаются конь и трепетная лань. По виду — красавица, а характер — холмы да горы. Так что здесь тебе воевать впору, все озабочены темпами. А ты под этот темп характером подходишь. Но гляди, дело делом, а Коленьку привечай. Он — твоя судьба. У меня на людей глаз наметанный. А твоему нраву надо холодный душ, но с любовью. Так что трудно тебе будет.

Ну как он все знал о нас? Трудно было. Трудней не бывает. Шьем звенья. Я девчат подгоняю.

— Дойдем до того озерка и передохнем. — А сама жду не дождусь того озерка. Девчата сидят хохочут, а я в сторону и лежу, реву. Так от озерка к озерку и выстыло все во мне к Краеву… Когда почувствовала это, даже обрадовалась. Но какая-то злость появилась. Обязательно, что ли, только в глазах людей быть уважаемым человеком? У себя, мне кажется, тоже надо уметь, и это в первую очередь, уважение заслужить.

Решила я в институт инженеров железнодорожного транспорта поступить в Новосибирске. Поехала. Экзамены сдала! Боялась, что все перезабыла. Но и тут злость, видимо, помогла. Трудновато сперва было. Под рукой нужной литературы нет. Но тут Коленька пришел на помощь. Добился-таки, чтоб его перевели в наш поезд! И вот тут только я поняла, что это за человек. Повзрослела наконец, что ли? Или мудрей стала? Открылся мне этот человек такими качествами характера, о которых я только в книгах читала. Доброта его беспредельна. И вот уже пять лет мы женаты, а я все не перестаю удивляться: откуда в нем столько внутренней силы?

Девчонки говорили на свадьбе:

— Ну, Коленька, держись! Комиссаром обзавелся!

И что вы думаете? Ничего подобного. Как-то получилось так, что я не могу принять самостоятельно ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Его здоровая жизненная философия в один миг все расставляет на свои места в хаосе моих эмоций. Все эти годы он парторг поезда. А я? Я давно не шью звенья. Назначили меня заместителем начальника поезда по быту и кадрам. Мои руки помнят шершавый черенок кувалды. И когда приезжают по комсомольским путевкам вчерашние десятиклассницы, я стараюсь первые дни быть возле них. По себе знаю, как это нелегко — быть транспортным строителем. Вот так и живем мы на трассе. Наш сын вместе с другими ребятишками любит играть на полотне будущей железной дороги, Пусть играет. Впереди столько еще строек!




ЛИХОЙ НАРОД

«Принимай, Родина, газ Уренгоя!» Этот лозунг виден отовсюду. Тревожит, волнует. Еще немного, еще несколько минут — и газ уникальнейшего на планете месторождения понесется по шлейфам многочисленных труб, с бешеной скоростью вырвется в магистраль — к Уралу, в европейскую часть страны.

Установка комплексной подготовки газа номер один мирно соседствует с Северным Полярным кругом. Тундровая река Евояха дремлет под толстым ледовым панцирем. На ее берегу митинг. И взорвалась тишина тундры громким «ура!».

22 апреля 1978 года — первый рабочий день Уренгойского промысла!»

Так записала я в своем блокноте. День тот стал яркой страницей освоения Тюменского Севера. Газ не самое главное, что припас для людей Уренгой. Под сеноманским пластом газа на глубине 3–4 километра находится газоконденсат — ценнейший продукт, почти готовый бензин. Его в недрах — достаточно.

Приготовив такой подарок, природа позаботилась и о надежности запоров, наслоила на огромное пространство адовы препятствия. Только что огнедышащего дракона не хватает, который бы все это охранял. Но таков уж русский человек! Он и в сказках рубил все новые и новые драконовы головы, уходя по пояс в землю, обретая силу для новых сражений.

Человек шел сюда во всеоружии. За его плечами была новейшая мощная техника. И сам он своим могучим разумом изобретал оптимальный вариант покорения нехоженых пространств.

В конце декабря восьмидесятого года пришла железная дорога в Уренгой. У-РЕН-ГОЙ… Вы слышите, чувствуете, сколько в этом слове завораживающего, таинственного? Маленькое, емкое слово стало синонимом трудных побед, все новых и новых открытий, а сколько проблем поставило оно перед учеными, проектировщиками, строителями, газодобытчиками!

Бывая в Уренгое, я все чаще встречаю в этом городе (а городом Новый Уренгой стал в конце десятой пятилетки) тех, кто осваивал газовое месторождение Медвежье. Ну чего, казалось бы, опять срываться с насиженного места и ехать дальше: Медвежье ведь тоже не Сочи, тоже по соседству Полярный круг.

— Так это же Уренгой! — сказала мне Валя Тупота, оператор с газового промысла. — Я о нем мечтала, когда только начинала работать на Медвежьем. Тут и моим внукам хватит работы, а уж мне… Наши миллионы перерастают в миллиарды. Я ведь не митингую. Просто многие считают, что мы от центра далеко и затерялись в тундре. Нет! В Москве можно затеряться, а мы тут все друг у друга на виду. Мы вот они — гудим! Слышите, как газ орет? Во! Миллионы лошадей по трубам пролетают. — И это была глубинная энергия самой Вали, без которой невозможно, нельзя управлять подземной невидимой силой, которая требует укрощения.

Город Новый Уренгой родился благодаря богатейшей подземной кладовой. И все в этом городе так или иначе причастны к могучему газовому промыслу. И свое будущее связывают со строительством новых установок комплексной подготовки газа — УКПГ, работой на них. Прямо или косвенно все в этом городе газодобытчики.

Считанные месяцы потребовались Человеку для строительства первой на Уренгое установки комплексной подготовки газа. Установки в блочно-комплектном исполнении. И как в сказках — младшая сестра самая красивая, так и эта, уренгойская установка, превзошла своих предшественниц с Медвежьего газового месторождения.

КИП и автоматика, современные отделочные материалы — все это помогает работающим у Полярного круга забыть, что они не на южном заводе.

Но ведь были и первые. Первые зимники, по которым шли на строительство первой установки, первые блоки, доставленные на первых санных поездах. И та, первая установка на Медвежьем, далеко не красавица, ее никак не сравнишь с уренгойской. Она старшая, она главная. От нее начался свой, особый отсчет времени в новом, еще во многом не отработанном методе блочно-комплектного строительства, который позволял изготавливать многотонные блоки там, в тылу, за тысячи километров, и сразу вести монтаж, забыв о кирпиче, растворе, о растянутых сроках строительства.

Она мне кажется по-особому мудрой та, первая. И пусть не так ярко блестит она алюминиевыми боками, как уренгойская, за двести километров от этой, первой. Она встала как утверждение, как символ, как прекрасный монумент в честь Первых.

От установки к установке на Уренгойском месторождении будут сокращаться сроки, улучшаться эстетика. Все громче будет трубить газовая река, она уже сейчас работает на Коммунизм. И как чем-то закономерным станет пуск все новых и новых объектов обустройства этого месторождения-гиганта. Люди быстро привыкают к удивительному. Вчерашняя сенсация гаснет все в новых и новых наступлениях на Север. Но первые — остаются в Истории.




РАССКАЗ АНДРЕЯ КРУГЛОВА

Не знаю, как сложилась бы жизнь каждого из нас, если бы не Север. Работали бы без особых перегрузок, по воскресеньям ходили в гости, говорили о высоких материях и засыпали с мыслью, что вот настанет «завтра», которое внесет в нашу жизнь непременно новое, значительное, от него-то и начнется свой особый, высокий отсчет времени. Недовольство самим собой понемногу бы отступало, а годы шли тягуче и похоже один на другой.

Но мы пошли нелегкими путями, и каждый из нас понял: в новое надо не стучать, не проситься, а прямо-таки врываться. И каким бы далеким ни казался горизонт, надо сделать попытку подойти к нему поближе, чтоб ветер в лицо, чтоб дорога покруче, чтоб дружбе мужской — экзамен.

Мне тридцать лет. Монтажник. Женат. Сынишка недавно пошел в первый класс.

За последние годы в нашей Тюменской области вполне привычными стали сообщения, что опять открыто новое нефтяное или газовое месторождение. Это действительно перестало удивлять. Ну словно весной посеяли, а осенью убрали урожай. Вроде так и надо. И мы со своей бригадой добротно работали, не особенно вникая в сообщения прессы. Строили себе и строили панельные дома в Тюмени, вовремя сдавали объекты и считали, что сдать и премию получить — это да! Все шло чин чинарем. Все были довольны: и мы и начальство. Зарплата подходящая, вечером с женой не стыдно выйти в люди — костюм с искоркой и штиблеты первый сорт, кое-что на сберкниге завелось. Не жизнь — малина!

Но видно, мало человеку такой малины. Не перешагнула настоящая жизнь через нас.

Как-то к нам на стройку пришел главный инженер Богачев. Пришел, собрал нас в бытовке и говорит:

— Вы, ребята, верно, слышали, что на нашем заводе блочно-комплектных устройств строится котельная с новыми котлами, так сказать, в северном исполнении? Это первая в стране. Нам нужны на Север квалифицированные монтажники. Вчера состоялось совещание, решили просить вас продолжить этот эксперимент. Я назначен начальником строительства первого газосборного пункта. Ищу энтузиастов. Время на обдумывание — сутки.

Уж очень неожиданным было предложение Юрия Григорьевича. Никто из нас не представлял, что такое газосборный пункт. Богачев достал чертежи. Интересно нам стало поглядеть на эту новинку.

— Это, ребята, по сути дела, завод в тундре, — говорит. — Здесь будет производиться комплексная подготовка газа для транспортировки по трубопроводам большого диаметра. Со временем тюменский газ, по расчетам специалистов, заполнит не один трубопровод страны.

Мы поинтересовались, сколько времени надо, чтобы построить такой завод. Богачев оживился.

— Будем пока говорить о котельной. Она сердце всего газосборного пункта, ГП. Сами понимаете, без тепла нет на стройке жизни. Вообще-то раньше в кирпичном исполнении котельную строили тридцать месяцев. А здесь срок установлен — месяц, соображаете? Это и будет завершением эксперимента. А весь ГП в шесть-восемь быстрее построим, и себестоимость процентов на двадцать пять сокращается. В этом и перспективность блочнокомплектного метода строительства. Ни одного кирпича! Я, ребята, понимаю, почти у каждого семьи, налаженный быт, но ведь дело-то уж больно заманчивое. Закончим дело — отгул. А там посмотрим. Кому понравится — дальше пойдет. Таких ГП на месторождении надо построить десять, закольцевать его. Кроме того, ваши замечания при монтаже помогут устранить недоделки, усовершенствовать конструкции. Здесь нужны не только ваши руки, но и вдумчивость.

Вот такой неожиданный разговор. А вопросы посыпались самые неожиданные. Кто-то спросил, есть ли в тундре хоть какие-нибудь дома. Богачев рассмеялся и сказал, что мы первыми новоселами будем. Шутки пошли: мол, как же без вареных макарон, если привык к ним. Богачев посмеялся и ушел, пообещав назавтра прийти за ответом, наказав нам все обдумать, обмозговать.

И пошло-поехало! Один про то, что ему и здесь «не пыльно» — триста «рэ» в кармане каждый месяц! Другой, мол, может, это и есть тот случай, когда встряхнет и вся жизнь пойдет по-иному.

Странное дело! До сих пор мы просто дружно наваливались на работу, нимало не задумываясь о том, кто есть кто. Конечно, знали о недостатках друг друга, шутили над ними, но, расходясь после работы по домам, как-то все забывали. Чего вспоминать? Вот завтра соберемся к восьми — и заработает конвейер. Одни внизу панели стропят, другие наверх их принимают. Кто отверстия бьет, кто сваркой занимается, бригадир где-то со снабженцами воюет. Быстро и толково работает весь конвейер. Незаметно день пролетит… А тут — ситуация. Вибратор будто в бетон вошел, щебень вверх, мелочь вниз, все ходуном ходит. Бригада. Коллектив. Это только пишут, будто бригада вся дружно снялась с места насиженного и рванула в неизвестность. Хоть один, да найдется — заартачится. Я это понял, едва за Богачевым дверь закрылась.

Бригадир наш молчал. Он и вообще-то молчун. Со снабженцами — на горло наступит, а свое возьмет.

Мы в тот вечер так ни с чем и разошлись. Пошумели, помахали руками и разошлись. Но добрая половина бригады высказалась за то, чтобы ехать. Бригадир все молчал. От него тут многое зависело.

Дома я себе места не мог найти. Жена про то, что много курю. Я оправдываюсь: в форточку, мол. А потом говорю:

— Люся, ты же у меня золото, просто семейный клад.

А она:

— Ну говори уж, говори. По глазам вижу — черт душу крутит.

Согласился я насчет черта. И спрашиваю, как бы она ко мне относилась, если бы я был полярником или моряком.

— А что говорят жены? — вздохнула Люся. — Ждут, письма пишут, детей воспитывают. Потом, увидев отца, дети говорят: «Здравствуй, дядя!»

И тут я неожиданно для себя взял и выпалил про поездку на Север. Про предложение Богачева. Вижу — задумалась. И говорит:

— А если не отпущу?

Я тоже вздохнул, мол, тогда и разговора нет. Понимал: трудно ей будет одной с маленьким сынишкой.

— А не отпусти тебя — будешь после всю жизнь обижаться…

Побольше бы таких жен, как моя Людмила! Мы сразу договорились о приезде тещи, о разных мелочах, из которых вообще-то и складываются всякие семейные трудности.

Утром я шел на работу окрыленный. Что ни говорите, двадцать три — не возраст.

В этот день нельзя сказать, что мы плохо работали, но какая-то рассеянность чувствовалась в каждом. Только бригадир по-прежнему деловито руководил монтажом, и ни тени раздумий не было на его лице. Во время перекура Борис Голубев, профорг бригады, не вытерпел.

— Ну так что, бригадир, решим? — говорит он. — Богачев вечером за ответом придет, чего скажем?

— А ты, Боря, аж горишь, как газовая горелка переливаешься, — врастяжку отвечает бригадир наш. — Я вот думаю: зачем попу гармонь, коли у него сапоги со скрипом? У меня двое ребятишек, дача, чего я полезу на Север? Чего?

Но тут Борька взорвался! Только, говорит, и слышишь от тебя: деньги, деньги! Еще и тридцати нет, а как буржуй рассуждаешь. Может, это твое главное дело в жизни будет. Упустишь его, только дача с крыжовником и останется.

Бригадир опять врастяжечку:

— Ну уж каждому, Боренька, свое. Всю жизнь болтаться по параллелям и меридианам не собираюсь.

У нас в бригаде молодожен один был — Костя. Вот он тоже помялся-помялся и отказался ехать, решил с бригадиром остаться.

Вот так и распался наш дружный с виду коллектив на две неравные части, с бригадиром заодно оказались впятером. Наверное, так и должно быть. А когда вечером пришел Богачев, все молчали. Борис сосредоточенно курил, уставившись в пол. Те пятеро вообще в сторонке сидели. Вижу, разгладилась складка на лбу Голубева, и он в упор посмотрел на Богачева.

— Едем мы. Едем. Но не все.

Богачев как ни в чем не бывало сразу к делу приступил. Мы тут же для новой бригады избрали Голубева бригадиром. Богачев поручил ему доукомплектовать коллектив, а затем принять на заводе и отправить блоки на месторождение. На заводе заканчивался монтаж котлов и прочего оборудования в этих блоках. Нужно ж было квалифицированно принять их, укомплектовать запасным крепежом, в тундре, сами понимаете, ни болтов, ни гаек, ни тросов. Все это надо было погрузить на баржу и сопровождать до северного причала. Затем от причала волоком, на санях по зимнику, до месторождения. Богачев предупредил, что это самый ответственный и опасный этап во всей технологии эксперимента: если там, на ухабистой дороге, удастся сохранить блоки — полдела будет сделано. Заговорили о расстояниях. Со всеми заездами и проездами выходило около ста пятидесяти километров. Но другой способ доставки там невозможен.

В начале лета были изготовлены все блоки. Мы целыми днями топтались на заводе. Надоели заводским монтажникам, конструкторам своими вопросами. Без знания технологии сборки мы в тундре беспомощны.

И вот можно устанавливать блоки в транспортное положение и грузить на баржу. Мы вылетели самолетом на Север. Было нас уже двадцать человек — полностью бригада. Двоих Борис сманил с завода, а еще двое оказались его школьными друзьями. Толя, один из них, техник-строитель с дипломом. Его, как выразился Борис, сдернул с бюрократского стула.

В поселок газодобытчиков Тундровый мы прилетели перед обедом. После уютного самолетного салона всех взбодрил острый ветерок из тундры. Где-то, за четыре часа лета, вовсю полыхало бабье лето, а в аэропорту нас сразу облепил мокрый снег, выгоняя остатки тепла. Толя Лапшин, которого Борис оторвал от «бюрократского стула», поминутно сгребая с себя снег, чертыхался. Вспоминал, как мать совала отцовскую телогрейку, и ругал себя за форс.

А Борька хлопнул его по плечу и говорит:

— Не ругайся, покоритель! Придет следом за нами спецрейс и привезет амуницию. Это тебе не «клуб путешествий». Гляди, за последний месяц на заводе и бледность потерял. Кусок настоящей жизни отломился тебе, дядя. Еще не раз вспомнишь своего школьного товарища добрым словом. Здесь, в тундре, намотаешься, вернешься в город и сразу женишься. А то, ей-богу, еще сто лет в холостяках бы ходил. В городе все девчата одинаковыми кажутся. Нюх ты потерял. Осатанел просто за своим конторским столом.

Мы дошли до маленького здания аэровокзала. Сложили в кучу рюкзаки и чемоданы. Кто-то, протянув Лапшину теплую куртку, буркнул: «Сводишь в ресторан». Все рассмеялись.

Я вот сейчас все это вспоминаю, и так на душе тепло. Сколько после было таких вот высадок десантом на новое место, а та, первая, врезалась, будто я сам про себя только вчера кино увидел. Ведь все кругом было другое, новое, неожиданное. И мы — объединенные одним делом, одной целью. Как мы тут? Все разные. Но, я думаю, в коллективе это и ценно. Если один педант, а другой не в меру эмоционален, то где-то обязательно есть и скептик. Коллектив без них — не коллектив.

Едва мы тогда бросили в кучу пожитки, всеми струнами брякнула гитара.

— Внутренний комфорт — прежде всего, — сказал совсем недавно принятый в бригаду парень, его звали Гаврилом, но уже на заводе к нему прилепилось добродушное — Ганька. Весельчак, балагур! Он как-то сразу пришелся всем по душе. Улегся поверх кучи вещей, положив ногу на ногу, и бросил руку на струны.

Монтажники — лихой народ!
Ребята смелые идут вперед.
Любое дело им нипочем.
Кипит работа и бьет ключом.

За эти годы сколько новых хороших песен написано, верно? А вот эта, Ганькина, дошла с нами до Уренгоя. Так и вошла она в нас с того дня. Ганька к ней много строчек придумал. Но первые услышали мы прямо в порту. Знаете, для внутреннего комфорта коллективу всегда нужен свой Ганька. Теперь-то он Гаврил Гаврилыч, северный человек, начальник стройуправления, награды имеет. Но неизменный оптимист. С такими, знаете, и Север теплее.

И началась наша работа по подготовке к зимнику. Подсанки делали для груза, закупали продовольствие. Дел, словом, много набегало. На почту почти каждый день ходили: как там домочадцы? И я ждал писем от Людмилы. Она все спрашивала, когда же начнется то главное дело, ради которого мы и торчали там. Вот мелочи, сущие пустяки радовали в письмах. Например, то, что Андрюшка, младший, крепко стоит возле кроватки и поет.

И все же человек не может жить только радостями бескомариного рая и мирком козьего молока. Он привыкает и к большим радостям, привыкает не замечать маленькие. Мне кажется, для себя, просто для себя надо что-то открывать постоянно, удивляться этому, как маленькому чуду. Нельзя привыкать ни к хорошему, ни тем более к плохому. А в себе надо устраивать и сквозняки, чтоб ценить тепло и маленькие радости. Все это постигаешь вдали от дома. В непогоду, в бездорожье, один на один со своей совестью.

Все в Тундровом ждали морозов. В морозы там самая работа. И наконец он ударил, да такой, что ртутный столбик в точку стянулся.

У нас все было готово, чтоб отправиться в дальний путь по зимнику. С вечера все обговорили, всех распределили по своим местам.

Утром просыпаемся от Ганькиного хохота.

— Эй, лихой народ! Вставайте, сон вам стану рассказывать. Сплю и вижу. Подхожу бы я к кассе — зарплату получать. Кассир мне новые сотенные дает, дает. А потом говорит: «Знаете, Гаврил Гаврилыч, все сотенные кончились, возьмете остальное свежими пирожками?» Я голову к ней в окошечко просовываю, а у нее из бронированного сейфа как из духовки пахнет! И чего там только нет! Мама моя родная! И ватрушки горячие, а пирожки и с мясом, и с капустой, и с чем только нет. А на столе самовар кипит. И запах у нее в закутке, как в ресторане «Радость гурмана». Я ей свои сотенные обратно! Давай, говорю, все свои постряпушки, я ребятам унесу, мы давно такого не едали, а сам уже ем эти шаньги. Ем бы я и ем. А вместо нее вдруг этот прораб, что вчера хотел у нас ящик с гвоздями спереть. «Ты зачем это жрешь гвозди?» — спрашивает. Орет. И пирожков не стало. А жаль. Я так хотел вам принести. Вместе бы поели.

Вагончик наш вздрогнул от хохота! А Голубев и говорит:

— Ну, Гаврил Гаврилыч, ты, кажется, на свою шею сон увидел. Быть тебе поваром на все дни дороги.

Ганька, понятно, отнекиваться, мол, он по культурному отдыху, а вот Лапшину сама фамилия велела быть поваром.

Вот с таким настроением веселым и погрузили мы в вагончик на санях свои вещи. Вагончик — наш дом на все дни дороги. Голубев крикнул: «По коням!» — И трактора, взревев, потянули наш поезд в тундру.

Голубев шел впереди санного поезда, остальные — с боков и сзади. Постоянно приходилось следить за тем, чтоб не сползали блоки, чтоб не ослабли тросы. Мы были в шерстяных масках, но мороз все равно хватал за носы, выжимал слезы из глаз. Трактора ползли медленно, утопая в снежной крупе. Борис то опускал, то поднимал руку. По этому взмаху восемь трактористов мгновенно то тормозили, то переключали скорость. Шаг за шагом мы уходили все дальше и дальше в тундру.

Измолотый гусеницами снег цеплялся за унты. Ноги гудели. Я и сейчас чувствую то напряжение, когда вся спина — один сплошной комок острой боли. Казалось, еще немного, и кто-нибудь не выдержит. Но тут Голубев объявил перекур, и все облегченно вздохнули, нервно похохатывая друг над другом.

К вечеру всех измотало порядком. Но Ганька! Ганька оставался верен себе. Ввалился в вагончик и заохал:

— Рестораном пахнет! Ну Лапшин, ну Лапшин!

Лапшину-то все-таки пришлось заделаться поваром! И вот сидим мы, буржуйка скалится красными боками, словно дразнит нас, а мы едва ложку удерживаем от усталости. Ганька, раздевшись до майки, сидел на нарах и разогретую кашу нахваливал.

— Что, скажу я вам, пирожки? Так себе! Вот каша — тут каждую крупинку чувствуешь! У матери так ни за что не получается. Зато она мясо бьет-бьет, р-раз на сковородку… Оно вздувается и дышит, дышит. А каша — лучше!

Потом мы подсчитали, что же успели за день? Оказалось — за день мы прошли всего двенадцать километров! Этого, конечно, было мало. Ведь мы рассчитывали добраться до месторождения всего за неделю. Огорчились, но решили на другой день реже отдыхать. Спать легли пораньше. Легли…

— Что за черт! — завопил вдруг Ганька. — Думал, как коснусь головой подушки, так и усну мертвецки. Так нет же! Все болит, особенно физиономия.

И смех и грех! Не один Ганька страдал. Кожа горела, болела от малейшего прикосновения к подушке. Мне казалось, щеки полыхали, как те бока буржуйки.

— Не-ет. Кожа треснет, ей-богу! — Ганька полез в свой рюкзак. Очень кстати пришелся крем, положенный в Ганькин рюкзак заботливыми руками матери.

— И чего ты раньше не вспомнил, — заворчал Борька. Он дольше всех терпел. — Маме твоей ящик духов купим за этот крем. Конечно, тюбика на столько-то физиономий на одну помазку хватит, но все же…

— Э, бригадир, плохо ты знаешь мою маму! Она мне кладет, я обратно. Она мне: запас карман не дерет, а я и сдался. Так что есть запасик.

Борька прямо-таки счастьем исходит.

— Ну ты, Ганя, просто находка для бригады!

А Ганька совсем так это серьезно говорит:

— Ты думал, Борис, мы с Лапшиным совсем в этой конторе обалдели? Вообще-то еще бы немного — и точно, обалдели. Мы ведь с Толькой как? Приходили в свою контору, снимали часы, клали на стол. Я гляжу на часы и думаю: стрелки-то как медленно движутся! В шесть мы с Толиком подхватывались и ать-два. После встречи с тобой, Борис, прибегает ко мне Толик. Так и так. Мы сразу заявленьица на стол. Начальник отдела окулярами на нас зырк-зырк. А мы ему: в какое время живем, а? А вы нас посадили санузлы проектировать. Он сразу: Гаврил Гаврилович, Анатолий Иванович… Раскудахтался. Если бы не ты, Борис, до сих пор бы костями о стол брякали.

Случилась у нас на том зимнике, ну как вам сказать, неприятная история, что ли. Шли мы, шли, на четвертый день услышали вдруг выстрел. Всполошились: что такое? Идем вдоль саней к голове колонны. Видим: стоит тракторист, а в руках у него ружье.

— Птица какая-то, — небрежно так говорит он.

Голубев выпрямился, как для удара.

— Да ты что? Сам ты — птица. Это же полярная сова! Редкий экземпляр. Охраняется законом.

Полярную сову мы видели впервые. Вы видели когда-нибудь? Голова — больше человечьей, крылья метра полтора. Не видели, но ведь так по незнанию можно все перестрелять. Думали недолго, как этого стрелка наказать. Решили сову на кабину его трактора прикрепить, а ружье отобрать. И пусть до конца пути на сову ту любуется. Так и шел трактор с совой. Незрячие глаза ее смотрели на нас строго. А тракторист несколько раз к Борьке подходил, просил убрать. Но раз решили, так решили. Пусть сова кивает ему на каждом ухабе, чтоб знал: в тундру пришел не на день, и чтоб подумал, примет ли она вот таких, вероломных.

Через неделю мы подошли к старому-престарому мосту. Все почернели, обуглились от мороза. Станок для бритья так никому и не пригодился. Не спасал даже крем.

Ганька смеялся почерневшими губами и говорил, что теперь хоть на мужчин стали походить. Мол, что это за человек, коли не знает цвета своей бороды. Голубев, считая, что он «весь брюнет», все удивлялся своей рыжей бороде. Но шутки шутками, а мост затрещал под первым же трактором. А потом вдруг начал на бок заваливаться огромный пятидесятитонный блок. Голубев кричал: «Ребята, бегом!» И это «бегом» продолжалось пять часов. Тракторы держали блок, а мост потихоньку скрипел и крошился. До дели оставались считанные километры, а тут… Чего греха таить! Крепко, по-мужски отвешивали и мосту этому, и тому, кто просмотрел эту деревягу старую. Может, человек, которому поручили отремонтировать мост, сидел в эти часы в уютной комнате и рассуждал о назначении существа разумного? Или этот дядя из стройтреста, досрочно выполнив объемы, снял сливки, что называется, и не снизошел до далекого моста, на котором и премии не сорвешь? И пойди ищи виноватого. Нет на Севере мелочей! Нет!

У Богачева, видимо, сердце почуяло неладное. Когда мы совсем выбились из сил, на том берегу появился «катерпиллер». Из него выскочил Юрий Григорьевич. Эта мощная машина и дотянула блок до другого конца моста. С большими предосторожностями переправились мы на другой берег.

Да, запомнилась нам эта дорога, наш первый десант. Сейчас и опыт, и техники побольше, а главное — к Северу привыкли. Тогда проверили себя на прочность. Уверенность, что можем, что умеем, дала силы на будущее.

И знаете что еще? Про молодожена Костю я говорил, из нашей старой бригады, помните? Через несколько дней после того, как мы приступили к монтажу, явился. Говорил, что жена молодая запилила, ярлыков навешала. И трус, и предатель, и так далее. И самому, мол, противно стало там работать.

Нам скучать некогда было. Эксперимент есть эксперимент. Обязательства взяли высокие. Решили монтаж котельной закончить, как рассчитал Богачев. Борис отрастил бороду. По этому огненному клину все видели его издали. А Ганька, ну умора, частушку сочинил:

То не месяц светит ясный,
То не солнышко блестит.
Это ж Боря, нету спасу,
Бородой своей форсит!

Вот где по-настоящему пригодилась Ганькина гитара! Что транзистор? Гитара в его руках казалась целым оркестром. И даже его охрипший, простуженный голос слушали мы с упоением. Кстати, Ганька был звеньевым в звене, которое занималось креплением панель-блоков, поэтому за ним закрепилось прозвище Главболт. Так вот, тосковал наш Главболт о женщине — все вспоминали о своей единственной, пел про дикие степи Забайкалья — все чувствовали свою жизнь без комфорта, шпарил свои частушки — все веселились от души. Каким-то особым чутьем обладал Ганька, угадывал ту минуту, когда особенно нужен был со своей бригадой.

«Даешь!» — вот слово, определявшее начало каждого нашего рабочего дня. Стройплощадка гудела. В свете прожекторов день и ночь шла работа, я бы назвал ее с большой буквы. Нельзя было расслабляться.

Через месяц, когда звено Главболта закрепило последнюю гайку, хмурую тундру разорвало наше не поддающееся описанию «ура!». Подумать только! Впервые в стране, впервые в практике строительства всего за месяц была смонтирована котельная! Фоторепортеры, корреспонденты. А мы вдруг почувствовали такую усталость! Так захотелось домой! А тут от Людмилы телеграмма: «Боренька! Все узнала из газет! Поздравляю победой! Нетерпением ждем домой. Андрюшка самостоятельно перешел комнату!» Все с восклицанием, у меня, не скрою, глаза защипало. Да у одного меня, что ли? Телеграмм множество, все же там, на Большой земле, волновались за нас, переживали.

Ну кто это сказал, что прошло время для самоутверждения? Не-е-ет! Не скажите Это кому-нибудь. Неправда это. Оно всегда рядом с нами, в нас, в наших детях. Сейчас на Уренгой пришли, тут десяток лет надо, чтобы «задышало» месторождение газом в полную силу. Может, поедем и набережную у Карского моря строить. Там же Харасавей. Тоже, слышно, с перспективой. Все же не каждому выпадает счастье строить набережную у океана, верно? Вы-то как считаете?






ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО?


В строительном управлении долго ломали голову: кого поставить бригадиром этой «невезучей» бригады? За четыре месяца троих сменили. Один день рождения больше недели отмечал, другой, бросив объект на произвол судьбы, шишковать к родне на Север уехал, третий целыми днями в домино играл в вагончике. А в бригаде одна молодежь, в основном выпускники ГПТУ. Стройка ни в высоту, ни в ширину не растет. Может, распределить людей по другим бригадам? А этот объект опять законсервировать? Но в горкоме партии прямо спросили: «Чего тянете, бороду стройке наращиваете?»

И в самом деле, в центре Тюмени чуть не десять лет здание будущего научно-исследовательского института бельмом торчит. Как праздник — спешно красится обветшалый уже забор вокруг стройплощадки.

…Начальник управления и снизу вверх, и сверху вниз водил карандашом по списку «невезучей» бригады. И все равно останавливался взгляд на одной и той же фамилии… Мухаметшин… Его рекомендовали в отделе кадров. Но молод. Только после армии. А чего? До армии-то у нас работал, в бригаде Героя Социалистического Труда Николая Катышева. Запомнил, верно, уроки своего бригадира. Да и у самого всякая работа кипит в руках,

И решено было назначить Мухаметшина бригадиром…

С той поры минули годы. Объект с «бородой» давно стал одним из самых привлекательных зданий Тюмени. Деревья вокруг него поднялись высоко. Мухаметшин переходит со стройплощадки па стройплощадку, а я всякий раз, думая об этом человеке, начинаю отмеривать его бригадирский путь с того запущенного объекта, хотя, по признанию самого бригадира, для него это была лишь стажировка.

Впервые увидела я молодого парня на только что уложенном перекрытии. Он спокойным голосом выговаривал снабженцу за то, что «на поддонах количество кирпичей не соответствует количеству, указанному в накладной», что «в растворе весь песок внизу, а сверху одна вода», и он таким раствором отказывается работать. Снабженец в ответ кричал, прямо-таки орал, но не уходил. Вот если б этот молодой тоже закричал, тогда снабженцу было бы проще: ушел — и все. Но его не отпускал спокойный голос Мухаметшина. Какой-то ненормальный бригадир, слишком вежливый. Даже неловко такому плохой раствор возить. Ребятишки из его бригады тоже петухами раньше наскакивали: все не так да не то. А теперь не лезут, работают себе. А молодой бригадир разговор ведет степенно, на отдельном листочке сам заявку на материалы составляет за месяц вперед. Попробуй тут сошлись на то, что-де не заявили, упустили что-то. Все бригадир рассчитал, даже по дням расписал…

— _Снабжение_—_главное_в_строительстве._Нет_чего-то_на_объекте_—_нет_дисциплины._Начинают_люди_бездельем_маяться,_убивать_время_кто_как_может._Поэтому_первым_делом_я_стал_думать,_как_заставить_работать_снабженцев_без_«лихорадки»._Если_собрание_какое_—_я_о_простое._Собственно,_простоев_я_не_допускал:_каждому_найду_работу._Кирпич_разобрать,_на_забутовку,_какой_в_отвал._Стройплощадку_в_порядок_привести,_чтоб_самим_же_не_запинаться._Подмести_на_этаже,_чтоб_субподрядчики_приходили_в_подготовленное_помещение._Да_мало_ли_найдется_разной_работы._Но_мы-то_не_разнорабочие._Мы_каменщики._Нам_нужна_работа,_соответственно_разряду,_а_не_прихотям_снабжения._Вот_об_этом_я_и_говорил_всякий_раз_на_собраниях._О_чем_же_еще?_О_дисциплине_в_бригаде?_Так_ко_мне_же_никто_не_придет_и_не_займется_моими_ребятами._Тут_мне_самому_надо_решать_и_делать._А_ребята_в_бригаде_были_как_ребята…_

Ребята были как ребята… Могли после выходного дня вместо понедельника прийти на работу во вторник. У большинства родители жили в деревнях — хочется ли из родительского дома возвращаться в общежитие? Мухаметшин по себе знал: не хочется.

— Но надо, ребята. У нас коллектив, бригада. За вас, пока вы в деревне, другие работают, — говорил бригадир. Вы же не эксплуататоры, чтобы на чужом горбу ехать. Ушли из деревни, получили специальность в городе, так работайте. А то от деревни оторвались и к городу не пристанете. Нигде от вас пользы не будет. А если кому хочется домой, так это хорошо. В деревне нынче тоже строительство большое, тоже каменщики нужны. Только решайте это серьезно.

_Я_хорошо_понимаю:_в_городе,_конечно,_жить_веселее._Но_у_нас_в_общежитиях_зачастию_селят_ребят_по_наличию_свободных_мест._А_надо_бы_по_принципу:_из_одной_бригады_—_живите_вместе._Заботы_общие,_разговоры_на_одну_тему._А_как_общий_котел_сближает!_Один_пошел_учиться_—_других_за_собой_тянет._Да_и_бригадиру_легче._Пришел_в_комнату_и_видишь,_как_ребята_свободное_время_проводят._Опять_же_свой_микроклимат,_сближает_и_роднит_такая_обстановка._В_деревне,_к_примеру,_все_друг_у_друга_на_виду:_и_осудят,_и_помогут_всем_селом._Потому_и_тянет_в_деревню_даже_тех,_кто_давно_уехал._Там_ведь_как?_Приехал_—_сразу_из_соседних_домов_бегут:_как_и_что_ты_скажешь._Ага,_ты_интересен,_ты_не_былинка_в_поле._И_стараешься_быть_лучше._

_Бригада_—_это_тоже_продолжение_дома._Человек_везде_одинаков,_не_может_же_он_вместе_со_спецовкой_надеть_или_снять_свое_внутреннее_состояние._Я,_например,_знаю,_что_просто_так,_без_песни_в_душе,_две_нормы_никак_не_дашь,_хоть_тебе_золотой_раствор_дай_и_кирпичи_без_единой_царапинки._Пришел_на_работу,_как_у_нас_парни_говорят,_«с_разбитым_сердцем»,_руки_будто_свинцом_налиты._А_если_никакая_забота_тебя_не_гложет,_руки_сами_знают,_где_что_лежит,_можно_и_с_закрытыми_глазами_работать._

_Я_сам_долго_в_общежитии_жил._Много_чего_для_себя_приметил._Трудно,_очень_трудно_на_первых_порах_мне_было_в_общежитии._Но_я,_как_говорится,_настырный._

_Парни_пристают:_давай_выпьем,_а_у_нас_дома_никто_вообще_не_пьет,_я_запах_этой_дряни_не_выносил._Я,_конечно,_пас._Ребята_слабаком_называют._Решил:_надо_свободное_время_достойно_занять_чем-то,_не_болтаться,_не_вызывать_сочувствия_выпивох…_И_пошел_я_в_ансамбль_песни_и_пляски._Так_до_армии_и_плясал._Спортом_занимался._Старался_меньше_в_общежитии_находиться._Вот_так_и_парни_из_моей_бригады_томились_по_комнатам_«общаги»._Я_сразу_это_дело_взял_на_заметку._К_коменданту_общежития._Так_и_так._И_поселили_ребят_вместе,_кто_с_кем_хочет._А_я_присматривался_к_ним._Многое_они_мне,_сами_того_не_зная,_наперед_вместо_уроков_преподнесли._Многие_пословицы_на_фактах_проверил._

В бригаде недолюбливали Леньку Кузнецова. И не за то, что парень был себе на уме. В дни получек, когда парни из его комнаты украдкой от бригадира «соображали на троих», Ленька отказывался. Промеж себя парни звали его «красной девицей». До работы был жадный, прогулов не допускал, что ни поручи — все сделает лучшим образом. Мухаметшин недоумевал: за что его в комнате не любят? Правда, скуповат парнишка не по возрасту. В столовой, где бригада обедала, Ленька подолгу изучал меню, задерживая очередь. Кто-то беззлобно подталкивал его сзади, советуя вытатуировать меню на руке, все равно, мол, не меняется. Ленька, не обращая внимания, неторопливо подходил к кассе, платил все те же пятьдесят копеек и сосредоточенно ел.

— Ты бы попросил у девчат в общежитии капроновый чулок — деньги складывать, — зубоскалили ребята.

Однажды парни из комнаты, где жил Ленька, пришли на работу раньше обычного, чего-то уединились — Мухаметшин это сразу приметил. Появился Ленька. Нет привычных насмешек, с которых обычно день начинался. На обед четверка вместе отправилась. В столовке за один стол впервые сели вместе.

«Вроде мириться не мирились, ссориться не ссорились, чужими жили, — думает бригадир, — а тут как другие люди пришли. Притерлись», — решил он.

А в день зарплаты отошла троица в сторонку, шушукаются. Кузнецов получил деньги, пересчитал тщательно, сунул две десятки в карман, потом достал одну обратно, положил вместо нее пятерку, остальные зажал в руке, стоит, думает. Троица решительно подошла к нему.

— Хватит трагедь играть, вот тебе тридцатка, и ни слова, пижон ты тоскливый!

Мухаметшин видел, как Кузнецов начал наливаться краской.

— Да вы что, ребята? Да я сам. Не надо.

И не взял…

Позже бригадир узнал о причине такой перемены. Кому-то из ребят не то лезвие, не то бумага потребовались, и он решил заглянуть в Ленькину тумбочку. В верхнем ящике обнаружилась куча почтовых квитанций. Все на одно имя, в один адрес. В это же время в дверях «нарисовался» Ленька. Увидев, что они разглядывают квитанции, Ленька ничуть не возмутился, а сказал, ни к кому не обращаясь, вроде как и стесняясь:

— Мать одна с пятерыми воюет. Конечно, государство помогает, но дом в прошлом году ставили, в долг залезли…

В тот вечер каждый рассказал о своей семье, о своей деревне, о своих заботах. У каждого нашлось, что вспомнить. И не у одного Леньки мать вот так осталась с ребятишками. Только не осознавалось обычно, что тяжело, что иной еще и лет немного, а вся ушла в заботы. Приедешь домой — так и норовит тебе же сунуть самые лакомые кусочки и с собой полную сумку набьет.

Это была тоже жизнь бригады, жизнь вне производства, которая всегда находит свое продолжение в работе, в отношении к делу. Мухаметшин учился понимать взаимосвязь между стройплощадкой, общежитием и далеким домом. И чем глубже вникал в частности, в характеры своих подопечных, тем ближе и понятней становился каждый из парней, и упустить из виду хотя бы одного из них — значило потерять многое для всей бригады. На том, первом запущенном объекте выравнивались и росли не только стены, подтягивались и крепко вставали на ноги люди.

_— Я_вообще_за_правило_взял:_во_всем_и_всегда_опираться_на_совет_бригады._Выбирали_его_сами,_авторитетных_людей_со_стажем,_чтоб_не_подвергать_сомнению_ни_одно_решение._Ну_и_чуть_что_—_собирается_совет_и_решает,_как_быть._Бригада-то_все-таки_большая_—_около_тридцати_человек._Сам_никак_за_всем_не_услежу._

_У_нас_сперва_с_качеством_плохо_было._Только-только_перевели_от_нас_отделочников_в_другое,_специализированное_управление,_а_мы_по_привычке_не_следили,_кто_как_работает._Оказалось:_кое-кто_вообще_на_глазок,_без_отвеса_кладку_ведет._

_Совет_бригады_решил:_так_делать_негоже!_Выложили_этаж_—_идем_с_проверкой._Видим:_брак._Давай_сюда_звено,_что_кладку_вело._А_потом_и_вообще_стали_всей_бригадой_ходить_проверять._Это_наглядно._И_бракоделам_стыдней._Бракоделами-то_вообще-то_не_рождаются._Там,_где_спрос_маленький,_а_то_и_вовсе_его_нет,_там_неумелый_человек_как_может,_так_и_работает._Его_всерьез_и_винить_нельзя._Он_просто_не_умеет_пока_лучше._Его_элементарно_надо_контролировать,_натаскивать,_что_называется._

_Вы_что_думаете:_ГПТУ_закончил,_так_сразу_и_специалист,_сразу_и_каменщик?_Нет._Редко_так_бывает,_чтоб_к_молодым_рукам_сразу_кирпич_льнул._Не_поддержи_да_не_подскажи_—_вот_и_не_вернулся_после_армии_человек_на_стройку…_

…Татарская деревенька Сакандыкова — далеко от Тобольского тракта. Всего одна улица в ней. Дома добротные, с крепкими пристроями, ограда к ограде. Даже зимой уютно на этой улице. Светлой она кажется от берез белоствольных, окруживших деревеньку со всех сторон. Рядом река Тавда, получившая свое название от татарского «таудэ», что значит река.

В деревне все друг друга знают с рождения. Четырнадцать лет прошло, как Надим уехал в город на учебу, и не было года, чтобы жизнь не напоминала людям об их земляке. Споро и уверенно зашагал Надим вперед, к знаниям, словно ухватив само время за руку, заспешил в завтра. От скорости такой еще ярче разгорелся здоровый деревенский румянец на щеках. Говорят, дети наследуют качества дедов, так сказать, во втором колене повторение пращура. Сагида-апа считает, что ее старшему сыну, Надиму, достался весь добрый багаж наследия деда. И статью в него — косая сажень в плечах, и румянец во все щеки, и смекалка природная.

Сагида Салаховна подарила Кариму Мухамедовичу десять детей. И все они росли под ее песни. Певунья была. В доме и сейчас весело. Хотя дети разлетелись. Куда ни глянь, везде забота детей о доме проглядывает. Вот печка в комнате — ее Надимка сложил, когда в училище учился. Сколько лет стоит, а как новая. Тепло с ней даже в стужу лютую. Телевизор на тумбочке — младшие ребята купили. В каникулы работали и на заработанные деньги приобрели его. Дом у Мухаметшиных небольшой, как только все и размещались тут?

— _Жили_дружно._Погодки_братья-то_у_меня._Один_другого_мы_нянчили,_все_на_виду_друг_у_друга_росли._Как_весна_—_в_полном_составе_на_огороде_трудились._И_дом_когда_строили_этот,_никого_на_помощь_не_звали,_своей_артелью_справились._Придем_из_школы,_а_отец_—_с_работы,_и_все_на_стройку._Потихоньку_и_построили._Сосчитай-ка,_сколько_окон_у_нас._Это_мы_все_так_захотели,_чтоб_света_в_доме_было_больше._Ни_одной_стенки_без_окон._Солнце_нас_будило,_оно_и_домой_зовет_сейчас,_ищет,_высматривает,_где_же_мы?_

Из этой семьи вышли два строителя, повар, ткачиха, летчик, механик, врач, инженеры вот скоро будут. Все интересным делом заняты. А летом съезжаются в родительский дом не праздными гостями, нет. Сено заготовят, дрова, ремонт какой надо сделают, а вечером соберутся, как в детстве, возьмет Наиль гармошку, и запоет мать. Голос у нее и сейчас сильный, а для детей запоет, так и о болезнях забудет. Слушайте, дети, песню про то, как мать сына провожала и давала наказ быстрей вернуться…

— _Для_меня_мать_—_самое_высокое_слово._Мама_наша_не_работала._Дома_хватало_дел_с_таким_детсадом._Никто_не_ходил_чумазый._Обновы_не_часто_появлялись,_старший_старался_так_носить_вещь,_что_и_младшему_не_обидно_было_ее_надеть._Нас_и_в_школе_всегда_в_пример_приводили,_потому_что_мама_следила,_чтоб_опрятными_были._

_Отец_у_нас,_я_скажу,_славный._Ему_приходилось_одному_трудиться,_чтоб_в_семье_достаток_был._Работал_он_кузнецом._От_зари_до_зари,_можно_сказать,_слышали_мы_его_работу._А_это_самый_лучший_пример_в_воспитании._В_городе_вот_часто_слышу:_у_трудолюбивых_родителей_дети_порой_трутнями_растут._Оберегают_родители_детей_от_забот,_мало_о_своей_работе_рассказывают._Пришел_с_работы_усталый,_лежит_отдыхает,_глядишь,_и_сын_после_уроков_пришел_и_тоже_—_на_диван_с_книжкой,_тоже,_видите_ли,_устал._Надо_детей_пораньше_в_свою_«веру»_обращать,_брать_с_собой_на_работу._Иначе_где_ему_еще_узнавать_о_взрослой_жизни,_наполненной_интересными_делами._

_Мы_к_отцу_в_кузницу_начали_бегать_рано._И_он_нас_не_гнал._Какое-нибудь_дело_да_найдет,_может,_и_не_нужно_оно_ему,_а_займет_нас._Да,_отец_весь_у_нас_на_виду_был._Рубль_заработает_—_и_тот_домой_принесет._Отдаст_матери._А_мама_денег_никогда_не_прятала,_всегда_они_на_одном_месте_лежали._А_если_что_купить_надо,_с_нами,_старшими,_всегда_родители_советовались._Считали,_что_и_мы_помогали_деньги_заработать._

_Представьте_себе_стол,_а_за_ним_десять_ребятишек,_у_каждого_аппетит_на_двоих._Трудно_представить,_правда?_Редки_сейчас_такие_семьи._Даже_в_деревне._Обычно_в_больших_семьях_самый_вкусный_кусок_кому?_Отцу,_кормильцу._А_у_нас_отец_начнет_мясо_делить_—_всех_наделит_мясом,_главный_закон_у_нас_—_всем_поровну._

_Наши_дети_сейчас_в_достатке_растут._Это_хорошо._Но_надо,_чтобы_ценили_это_и_знали,_как_достается_трудовая_копейка._И_каждый_ребенок,_по-моему,_в_любой_семье_должен_знать:_без_труда_нельзя._И_что_не_просто_пришел_на_работу_и_время_провел,_а_что_труд_этот_—_созидательный_и_полезный_для_общества._И_что_иначе_жить_просто_нельзя._

…Надим спешил за отцом. Остро пахло весной. Подснежники выбегали навстречу, просились в руки. Роща жила солнцем.

— Смотри, Надимка, муравей дом обновляет, всю жизнь строит свои новые этажи.

— А сколько этажей бывает, ата?

— Много. И девять, и больше.

Надим не видел еще таких больших домов и не представлял, как их строят. Сколько надо людей и времени, чтобы дом такой построить! Вот какую березу на заготовки для обода саней или телеги надо, он знал: не первый раз с отцом в лес пошел.

Отец все знает. Любая работа ему нипочем. Все на стук в кузницу идут. Никому не откажет. Гордится Надим отцом, шаг в шаг идет с ним.

— _Все_детство_прошло_рядом_с_железками_у_меня._Мечтал_стать_токарем,_отец_поощрял_такое_желание._Дело_знакомое:_отец_научил_многому._После_седьмого_класса_поехал_в_Тюмень,_на_токаря_учиться._Разузнал,_как_и_что,_а_там,_оказывается,_только_с_восьмилеткой_принимают,_как_раз_перешли_на_новые_правила_приема._Огорчился_сильно._Домой_возвращаться_—_денег_жаль,_вроде_попусту_проездил._Как_это_так_—_деньги_проездил,_а_никуда_не_поступил?_Хожу_по_городу,_он_такой_большой,_непонятный,_я_тут_никому_не_нужен._Увидел_объявление:_принимаются_в_ГПТУ_на_полное_обеспечение_на_специальность_каменщика._Ну,_думаю,_хоть_печки_научат_класть,_печником_буду._У_нас_в_деревне_печник_в_большом_почете,_наперебой_зовут._Вот_как_я_в_свои_пятнадцать_лет_представлял_профессию_каменщика._У_нас_же_в_деревне_не_было_строек_таких._

_В_училище,_как_стал_учиться,_так_сердце_замирало:_сумею_ли?_На_практике_был_в_бригаде_Николая_Катышева._Лучшая_бригада_в_городе!_Давал_он_нам_задание:_каждому_по_сто_кирпичей_за_смену_выложить._Я_вообще-то_к_труду_привычный._Работаю_и_работаю,_боюсь_оторваться:_вдруг_не_успею_за_смену_уложить_эти_сто_штук,_а_бригадир_смеется._Ты,_говорит,_заведенный,_что_ли,_парень._А_он,_Катышев,_сам_отличный_работник,_недаром_ему_звание_Героя_присвоили…_На_следующий_день_мы_с_напарником_уже_150_кирпичей_уложили._Качество_тоже_получалось_хорошее._Стало_наше_звено_выделяться._

_После_практики_забрал_меня_Катышев_к_себе_в_бригаду._Так_до_армии_у_него_и_работал._

Он вышел в Ярково из автобуса и, не теряя времени, пошел дальше. Он знал, что в деревню можно добраться только пешком: апрельская распутица сравняла дорогу с полями. Под сапогами разъезжалась жирная весенняя грязь. Но это не было неожиданностью. Пешком ходили до их деревни не первый год в такую распутицу. У него был срочный визит в родную деревню. Совершенно особый случай. Он получил первую в своей жизни зарплату — за практику. В огромном заплечном мешке лежало множество пар обуви, веселый глазастый ситец и мука. Он нес все это бережно, радостно. В нем все ликовало: помощник! Пятьдесят километров парень не заметил как отмахал, шел с одной мыслью: несу в дом праздник.

Сагида-апа до сих пор вспоминает этот день. Запомнили его и младшие ребятишки.

Старший брат как отец, с ним можно посоветоваться, он каждому объяснит, поможет. И все, заканчивая школу, спрашивали у Надима совета, куда поступить учиться, какую специальность выбрать. И ни в одном не ошибся брат, все советы дельными оказались. Всем сперва такой наказ дал: десятилетку одолеть, и потом разговор о будущем. Сам в вечерней школе к армии десятый окончил.

— _Я_не_знаю,_как_и_что_было_бы_в_моей_биографии,_повернись_жизнь_по-иному,_но_в_одном_твердо_уверен:_повезло_мне_с_моим_первым_бригадиром._Как_пришел_к_Катышеву,_жить_веселее_стало._Ничем_в_бригаде_не_выделялся._У_него_вообще_никто_плохо_не_работал._С_бригадиром_этим_вместе_не_одну_стройплощадку_сменил,_не_один_объект_построил._Принцип_в_труде_был_—_чтоб_люди_не_сказали,_что_работаю_плохо._

_Как_и_мои_товарищи,_я_окончил_училище_с_высоким_разрядом._У_нас_такие_же_разряды,_как_у_каменщиков_в_бригаде,_поэтому,_сами_понимаете,_не_могли_мы_плохо_работать,_раз_нам_платили_по_тем_же_расценкам._

_Я_рад,_что_стал_каменщиком._Рад,_что_рядом_со_мной_работало_столько_прекрасных_людей,_настоящих_специалистов._Я_вот_сейчас_иду_по_Тюмени_—_душа_поет._Такие_дома_мы_понастроили!_Думаю:_вот_маленький_кирпичик,_а_дома_растит_большие._Какую_бригаду_в_городе_ни_возьмешь,_все_хорошо_работают._Качество_стало_заметно_лучше._И_это_основное_направление_сейчас_—_работать_качественно._

Служба в армии подходила к концу. Тридцать три поощрения, именные часы, отличник боевой и политической подготовки, командир отделения — таков армейский багаж. Его имя золотом вписали в Книгу почета батальона. За два с половиной года возмужал, повидал немало. Предлагали Надиму остаться на сверхсрочную службу, приглашали в училище военное, но парень решил вернуться на родину. Ведь там его ждала Халима, которая провожала Надима в армию. И они считают, что служили вместе.

Итаков он во всем. До армии три раза в неделю ходил в вечернюю школу. Увлекшись спортом, отдавал ему много времени. До самого ухода в армию не бросал ансамбль песни и пляски. Все, что входило в его жизнь, было постоянным, на все хватало времени.

Я думаю, не случайно Мухаметшин стал бригадиром. Он не мог им не стать. И то, что его бригада «состоялась», — факт. У нее теперь своя биография. Четыре школы в Тюмени построили, детский сад, учебно-курсовой комбинат Главтюменьпромстроя. Разве этого мало! К началу нового учебного года каждую новую школу бригада сдавала под звуки оркестра. Его в лицо знают школьники. Строится школа, а ребятишки тут как тут. И как не порадовать их, не сдать школу к первому звонку? Всего восемь месяцев требуется бригаде, чтоб вручить ключ от нового здания.

За успехи в девятой пятилетке Мухаметшина наградили орденом Трудового Красного Знамени…

Объемы строительства росли. Строителей не хватало. Нужны были новые бригады. Молодой коммунист попросил, чтоб его направили в отстающую бригаду. Он был спокоен за свой коллектив. Там все стабильно. Многие учатся в вечерней школе, техникуме. Многие сами «созрели» для самостоятельной работы. Жаль, конечно, расставаться, но ведь можно еще такой же коллектив создать.

Становление новой бригады совпало с последним годом учения Мухаметшина в техникуме на отделении ппомышленного и гражданского строительства. Сессия, а думы все о бригаде. Экзамен на зрелость держала его бригада: строила экспериментальную школу. И прямо из техникума, не переодевшись, ехал он в противоположный конец города, на стройку.

Школу сдали с оценкой «хорошо», хотя бригадир мечтал об «отлично». Но понимал: не доросла еще бригада. Не было общего дыхания. Решил приглашать всех каменщиков на сдачу объекта и рабочей комиссии, и государственной. Метод бригадного подряда обязывает не только бригадира быть хозяином на объекте, но и каждого его члена.

Все начиналось как пять лет назад, и нельзя было упустить ни дня… И никогда не придет успокоенность.

— _Успокаиваться_на_достигнутом_никогда_нельзя._Работал_я,_приходил_домой_—_с_сыном_занимался._Что_еще_человеку_надо?_Но_оказывается,_этого_мало._Надо_еще_учиться._А_кроме_учебы_надо_еще_вести_общественную_работу._И_к_бригадирству_меня_прибила_тяга_к_людям,_не_могу_без_них,_не_представляю._Не_то,_что_это_карьера_какая-то,_нет._Не_ставил_я_такой_цели._Просто_браться_за_работу_так,_чтоб_сердце_и_душа_нагрузку_имели._Не_только_руками_работать,_душу_вкладывать._

_Я_вот_техникум_закончил,_мне_говорят_в_бригаде:_«Уйдешь_теперь_в_контору_работать,_бросишь_нас»._А_бригада_тогда_еще_не_окрепла,_куда_я_пойду?_Да_и_не_представляю_себя_за_столом._А_если_настоящей_работой_инженерной_заняться,_техникума_мало._Застрять_можно_между_этажами_жизни._

_Хочется_мне_так_работу_в_бригаде_построить,_чтоб_каждый_день_без_сучка-задоринки_проходил_и_снабжение_—_по_первому_разряду._Чтоб_бригадный_подряд,_как_у_Злобина._Об_этом_человеке_отдельный_разговор_надо_вести,_его_каждый_строитель_знает!_Мы_вот_теперь_выступили_с_инициативой_заключать_договоры_со_смежниками._Думаю,_дисциплинировать_это_будет_поставщиков._Объекты_будут_заранее_укомплектовывать_всеми_необходимыми_стройматериалами_и_конструкциями…_Нет,_не_хочется_из_бригады_уходить._Не_все_еще_опробовано._Бригадный_подряд_—_это_же_целая_система_взаимоотношений._Бригадир_тут_первая_фигура._Только_ростверк_сделали,_а_он_уж_должен_видеть,_кто_у_него_в_такое-то_время_на_пятом_этаже_будет_работать,_график_работы_субподрядчиков_он_должен_видеть_перед_собой_днем_и_ночью._У_нас_бригады_по-инженерному_мыслят._Вот_бригада_Геннадия_Тимофеевича_Носкова,_с_которой_мы_соревнуемся._Мы_на_них_ориентируемся,_они_—_на_нас._Или_бригада_Скорикова._

_Это_моя_бывшая._Они_же_нам_на_пятки_наступают_теперь!_Нравится_мне_и_сейчас_работа_этой_бригады._Я_своим_их_в_пример_привожу:_видите,_говорю,_как_красиво_работают._А_мы_чем_хуже?_

Время изменило стройку. Изменило качественно. На всех этапах Мухаметшин делал все возможное, чтобы она изменилась. Делал это своим трудом, знаниями, опытом. Комплексная бригада не промежуточное звено, а хозяин объекта от нуля до ключа. Сейчас инженер в качестве бригадира не новость. Инженер приходит в бригаду с дипломом и желанием организовать труд по-новому. Удается это тому, кто станет настоящим членом бригады.

— С ним легко работать, — говорил начальник Главтюменьпромстроя Г. И. Голтвянский. — Почему? Я с Надимом Каримовичем разговариваю на инженерном языке. Все новое, что появляется на стройке, мы опробовали в бригаде Мухаметшина.

Работать качественно — это не просто лозунг. Это переосмысление организации труда, пересмотр общепринятых приемов работы, это каждодневная проверка возможностей каждого члена бригады. Нет, Надим Каримович не уйдет из бригады. Здесь не все исчерпано. Здесь еще трудностей сколько хочешь. Сможет ли он без этого горячего котла? Он подсчитал: строительный институт он окончит в тридцать пять, вот тогда, и то «может быть», и подготовит себе более широкий фронт работы. А так — бригада, и только она, эта или другая, но только с экспериментами, новыми формами труда.

— _Жизнь_—_она_разная._Она_у_меня_могла_и_по-другому_как-то_пойти._Но_вот_если_бы_я,_скажем,_токарем_стал,_то_считаю,_шел_бы_точно_так_же,_как_сейчас_иду._Ведь_помогли_мне_стать_на_правильный_путь_хорошие_люди._А_они_везде_есть._Учили_родите_ли,_потом_школа,_общество,_в_котором_мы_все_живем._

_Да,_люди_у_нас_щедро_всем_поделятся,_если_к_ним_с_открытой_душой._Вот_есть_у_меня_в_бригаде_женщина,_имени_не_буду_называть._С_мужем_рано_разошлась,_одна_сына_воспитывает._Как_получка_—_дня_три_нет._Приходят_к_ней_женщины_из_бригады:_пьяная,_мальчишка_голодный._Одинокая_—_с_горя_вроде_пила._Мы_с_ней_беседовали_наедине_и_на_совете_бригады_обсуждали._Месяц_держится,_работает,_можно_сказать,_за_троих._А_работяга,_каких_поискать!_Но_потом_опять_сорвется,_хоть_разбейся,_ничем_не_проймешь._Мы_на_товарищеский_суд_дело_передали._Подействовало_наконец._Вот_тут_к_нам_в_бригаду_нового_крановщика_прикрепили._А_она_—_женщина,_надо_сказать,_симпатичная._Приглянулись_они_друг_другу._А_все_у_нас_в_бригаде,_мне_показалось,_даже_притаились,_будто_вспугнуть_боятся._И_никто,_никто_не_пошел_и_не_сказал_ему:_так,_мол,_и_так,_такая_она_и_сякая,_не_ошибись,_подумай._Все_человеку_добра_желали._Поженились_они._И_что_вы_думаете?_Отлично_живут,_дружно._В_бригаде_давно_забыли,_что_было_как-то_по-иному_в_ее_жизни._

Все эти годы, о которых я рассказываю, Надим Каримович жил по самому большому счету, как и положено коммунисту. По его жизни можно сверять судьбы многих советских людей. Это не будет ошибкой. Потому что это — шаг времени, ведущего свой отсчет с Октября 1917 года. Потому что это судьбы народа великой Страны Советов.

Мухаметшин — депутат Тюменского областного Совета народных депутатов трудящихся. И свои полномочия использует широко. Чаще всего ему поручают проверку баз стройиндустрии. После каждой проверки, как правило, принимаются действенные меры к улучшению работы заводов по выпуску железобетона, кирпича лучшего качества.

Мухаметшин в 23 года стал членом Коммунистической партии, а в 29 — коммунисты области избрали его делегатом на XXV партийный съезд.

В маленькой деревеньке Сакандыкове весть эта разнеслась в одночасье. Растерянная Сагида-апа принимала поздравления, утирала слезы радости.

Он выбрал время, приехал к ней, ее старший сын, делегат съезда.

— Ах, сынок, как время летит. Думала ли я, дочь бывшей батрачки, что мой сын будет решать дела государственной важности?

— _…Большая_это_ответственность_—_быть_делегатом_съезда._И_высокая_точка_жизни._После_этого_еще_на_этаж_надо_все_в_себе_надстроить,_если_употребить_строительные_термины._То,_что_я_был_избран_делегатом_на_съезд_, — _это_благодаря_работе_моих_товарищей._Не_было_бы_их_хорошего_труда,_не_было_бы_видно_и_моей_работы._

_После_съезда_я_уже_окончательно_решил_поступить_в_институт._До_этого_хотел_годик_после_техникума_отдохнуть._А_тут_решил:_никакого_отдыха._Время-то_идет,_отложишь_на_годик,_а_там_и_два_пройдет,_стоит_только_успокоиться._Дома_забот_прибавилось:_дочка_Гюльнара_родилась._Халиме_одной_с_двумя_трудно,_но_я_решил:_поступаю_в_строительный_институт_на_заочное_отделение._Теперь_женщинам_до_года_можно_не_работать,_Фарид_сам_справляется,_и_мне_нужно_из_24_часов_в_сутки_выкроить_время_для_семьи._Правильно_говорят:_некогда_тогда,_когда_не_хочется._

_В_институт_поступил._Сдавал_экзамены,_дрожал,_как_школьник._Молодым_абитуриентам_проще:_шпаргалят_напропалую,_а_мне,_старичку,_не_к_лицу._

_Поручили_нам_в_том_году_строить_еще_одну_школу_—_в_новом_микрорайоне._Тоже_школа_экспериментальная,_с_закрытым_плавательным_бассейном._Первая_такая,_интересный_объект._Сдали_к_первому_сентября._И_новая_стройплощадка._Так_и_работаем_по_методу_бригадного_подряда._Чем_дальше,_тем_интересней._Резервов_у_этого_метода_много._

_И_вот_тут_я_прямо_скажу:_в_нашем_Тюменьжилстрое_подрядный_хозрасчет_приживается_слабо._Я_думаю,_оттого,_что_не_научились_использовать_«архимедов_рычаг»_злобинского_метода._Поясню_на_фактах._

_Бригадный_подряд,_как_известно,_должен_быть_непрерывным._А_у_нас_его_привязывают_к_отдельным_объектам._В_1976_году_мы_сделали_школу,_и_на_этом_хозрасчет_оборвался._Почему?_Только_потому,_что_площадка,_на_которой_мы_должны_работать,_загодя_не_была_подготовлена._Пришлось_временно_работать_на_разных_объектах._Плохо_находят_общий_язык_заказчик_и_подрядчик._Проекты_производства_работ,_технологические_карты_так_и_остаются_добрым_пожеланием._Пока,_к_сожалению,_нет_у_нас_достаточно_высокой_инженерной_культуры_в_строительстве._

_На_предприятиях_промышленности_стройматериалов_делают_вид,_что_изобретают_технологию…_Не_убеждают_нас_эти_доводы._Кирпичи_из_глины_дошли_к_нам_из_глубокой_древности._Не_новы_и_силикатные_материалы._Беда,_наверное,_все-таки_в_том,_что_на_кирпичных_заводах_не_хватает_технологической_дисциплины,_заботы_о_повышении_качества_продукции._Умеют_ли_производить_добротную_продукцию_на_таких_же_предприятиях_Свердловской_области!_Надо_скорей_«расшивать»_узкие_места_и_создавать_условия_для_высокопроизводительной_работы_строительных_бригад._

_Словом,_на_всю_жизнь_хватит_дел_нам_и_всем,_кто_начинает_и_замыкает_строительный_поток._

Я часто вижу Надима Каримовича: живем в одном микрорайоне. Дел у него, знаю, много. Но ни разу не видела делающим его что-то наспех. С сыном идет — беседуют, возле афиши новой постоят, поговорят. Ходят они как раз мимо школы, которую Надим Каримович со своей бригадой строил. Веселая школа. На фронтоне фигурки ребячьи из красного кирпича выложены. В эту школу и Фарид сейчас ходит. Как же это все-таки здорово, думаю я, что стал Мухаметшин строителем! Сколько добрых дел сделал за свои тридцать лет, а сколько еще впереди у него стройплощадок, сколько забот и тревог разных, поисков, борьбы и взлетов, побед, как во всякой человеческой жизни. Если она идет в ногу со Временем.






НА НЕФТЯНОЙ ОРБИТЕ



ПЛАЦДАРМ

…В ночь ударил мороз. Застучал в стены. Покрылись льдом окна. Дернулся в ознобе ртутный столбик и скатился до минус сорока девяти. И утром не поднялся. Город выстыл. Тепло из стен домов, ближних болот взрыхлило облака. Город как бы оглох, укутанный ватой тумана. Осели в гаражах машины, встали на площадках зачехленные вертолеты, редкие автомобили надрывно ревели, скачками пробираясь по городу с зажженными фарами, унося к Самотлору шлейфы тумана.

Зима семьдесят восьмого заласкала Сибирь, до конца января ни одного стоящего мороза! В прежние годы к этой поре актированных дней набегало на полный рабочий месяц. Промороженные будни день по дню нанизывались на планы, на обязательства, на человеческое терпение и выдержку, наконец.

В который раз я приехала в этот город? Помню Нижневартовск маленьким поселком нефтяников, где мы с весны до осени по бездорожью ходили в литых резиновых сапогах.

Редакция районной газеты, в которой я начинала свой журналистский путь, была и нашим домом. Начальник нефтепромыслового управления Борис Иванович Осипов оптимистично утверждал: к пятидесятилетию Октября построим свою телестудию. Построили! Он настайлял нас, совсем еще желторотых:

— Глядите зорче вокруг, девчата! Замечайте героев! Они пока не шибко на виду, а вы закрепляйте их за собой. Кроха по крохе и — человечище! Глядишь, и сами возле них вырастете, крупняком это время в вас вздыбится…

А мы смотрели на него. Как он в новых негнущихся валенках, сдвинув на затылок шапку-ушанку, раскрасневшийся и довольный преодолевал последний сугроб и тихонько ворчал:

— Этак просидишь до весны без дороги. Жди их, проектировщиков. То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. — Перевалился через сугроб и оглянулся на неровный след от огромных своих валенок.

— Ну чем, скажите, не место для дороги, а? Скажи мне, Шереметьев, чем тебе место это не нравится? Тут и будет первая улица Нижневартовска. Строй, Юрий Григорьевич. Дерзай, брат! — И воткнул в обочину будущей дороги шест с фанеркой, на которой было написано: «Улица Пионерская».

И улица появилась.

Жизнь в тех условиях словно специально подбрасывала ситуации одна сложней другой. «Сердитые условия, ничего не скажешь!» — говорил хирург Миша Якшин и шел пешком в старый поселок, за два километра, на операцию. Он, как и многие, приехал по комсомольской путевке из Москвы, после окончания Первого государственного медицинского института. Шел на операцию берегом Оби, не зная о больном ничего, мобилизуя себя на самое-самое… И если местные электрики вдруг уходили спать и поселок погружался во тьму на всю ночь, операционный стол освещали фары подогнанной к окнам санитарной машины да керосиновые лампы. Старый и новый поселки разделяли болота, в старом тихо и укладисто, со сверчками за огромными печами, с ворохами вяленой рыбы в чуланах, в новом — раздвигающая тайгу строительная площадка, емкое по проблемам и поискам слово «нефть». Все, что формирует город, еще и не угадывалось в нескольких улицах поселка нефтяников. А Миша мечтал о больничном комплексе, торопил райисполком с проектом, потому что уже через год после приезда стал районным хирургом, в свои с чем-нибудь двадцать.

Мы все в поселке были на виду друг у друга. Таких людей, как Михаил Якшин, нельзя было не заметить.

У кого-кого хватало забот, так это у дорожников. Черпали-черпали болота, на восемь метров углублялись. Идешь посреди такой выторфовки, ужас охватывает. Привезут грунт, отсыпку сделают, плиты положат — дорога.

Начальник управления дорожного строительства Юрий Григорьевич Шереметьев одним из первых приехал в Нижневартовск, о дорогах мог говорить так, что, уходя от него, все остальное отодвигалось на задний план. Не скрою — тут и личное обаяние Юрия Григорьевича играло не последнюю роль. Если Осипова немного побаивались за резковатый характер, острое слово и насмешливость и приходили к нему по жизненно важным вопросам, протискиваясь в дверь кабинета бочком, как к директору школы в давние времена, то к Шереметьеву можно было прийти запросто. Даже и не говорить можно было ничего. Просто посидеть на производственной планерке. Высокий, с копной седеющих волос, весь такой значительный, с красивым энергичным лицом и живыми, я бы даже сказала, лукавыми глазами, мягкой жестикуляцией, соберет пальцы правой руки в такой, знаете ли, цветок, а потом и выбросит их мягко, веером. Вроде говорит о такой прозе жизненной — о дорогах, а ты их видишь (не построенные еще!) гладкие и наполненные движением. Проходит время, едешь, скажем, по дороге, проложенной по озеру Самотлор, и вдруг вывернется откуда-то из глубины: «Нам, голубушка, нельзя на месте топтаться. Только вперед!» И мелькнет букет из пальцев. Все это вошло в сердце и в память, накрепко связало меня с Самотлором.

Стремительно потянулся вверх Нижневартовск. У подножия девятиэтажек — иссеченные непогодой деревянные дома. Перелопачивали ржавое болотистое чрево земли строители, искали оптимальный вариант сооружения коммуникаций. Болото втянуло керамические трубы. Над ним легли изъеденные в одно лето — стальные. Строители искали, как сохранить их надолго. Болото глотало бессонные ночи людей. И ведь придумали, укрепили подземный этаж. Никому он нынче не виден. Ходят люди по бетонным дорожкам, радуются девятиэтажкам. А внизу — магистраль. Ровнехонько лежат трубы, завернутые в водоотталкивающую одежку. Специальный завод построили. Гидрофобную изоляцию там и надевают на трубы.

Бьется жар в батареях домов. Овощи в хранилище лежат до весны. В аптеках не рвутся, как раньше, промерзшие склянки с лекарствами. Хлещет кипяток из кранов. Цветы на подоконниках выстреливают бутонами. Теплая жизнь, комфортная.

…Я продираюсь к городу сквозь молоко тумана. Он оседает метелками куржака. Каждый градус актированного дня метит прямо в зрачок. Актированный день — списанный день. На строительных объектах пусто.

В лютый мороз красные столбы факелов встают в полнеба и пронзают ночь. Горизонт багрово светится, как горн огромной кузницы. Десять лет назад этим восторгались, писали, как о красивом зрелище. Мол, свечки в ночи. Масштабы еще не те были в Нижневартовске, чтобы свечки эти погасить. Доходили слухи о газоперерабатывающих заводах. Но то на Большой земле строили, а тут…


КУЗЬМИН

Единственный трест Мегионгазстрой буквально разрывался между обустройством месторождений и строительством города. Стройка «дышала» за счет привозных материалов. А навигация короткая. Причалов не было, грузы прямо на берегу оставляли. Часто их смывало по весне обским половодьем, обнаруживалось это в самый критический момент, когда наступал настоящий голод на строительных объектах. Город строился из бруса. Заголовки в газете были примерно такие: «Выше стропила, плотники!» Вот именно! Какие уж тут фантазии насчет газоперерабатывающих заводов!

Управляющего трестом Григория Ильича Пикмана мы и так и этак выспрашивали про газоперерабатывающий завод. А он одно: погодите, ребята, и ничего еще не ясно. Завод, я полагаю, будет, нельзя этим свечкам гореть, ценное сырье греет небо. Завод будет. И не один, я полагаю. Какой? Сам еще не знаю — какой. За сорок рабочих лет такого завода не доводилось строить.

Сегодня Григория Ильича Пикмана называют старейшиной нижневартовских строителей. Давно на пенсии, но работает с тем же энтузиазмом. Под его руководством строятся газоперерабатывающие заводы. Исчезли факелы над Самотлором. Попутный газ пошел в дело.

На многие сотни километров протянулась труба газопровода от Нижневартовска до Кузбасса. Самотлорский газ плавит металл. Белое свечение в топках Сургутской ГРЭС высекает электроэнергию — работает газ! Самотлор ведет счет миллионами, миллиардами единиц. Это предстоит осмыслить.

И если сегодня где-то там, вдали, на крайней точке Самотлора взметнулись над кронами деревьев факелы, то это лишь свидетельство о появлении нового промысла нефти, к которому не успели подвести шлейф новой нитки трубопровода. Но скоро и эти факелы перестанут гореть и никогда не встанут гигантскими свечками в мороз, напоминая картины художников-фантастов.

Всматриваюсь в лица людей. Молодые сибиряки из Подмосковья, Азербайджана, Башкирии, с Украины, из Средней Азии.

Во встречном потоке черты знакомых людей. Ожидаю приобщения к прошлому и будущему людей, спешащих навстречу.

— Привет! — он ни капли не изменился, этот Кузьмин. Только раньше говорили: привет, мать! Я теперь и вправду мать. То легкое, что было в этом слове, как средство общения, осело, посолиднело. И я не отвечу: привет, старик! Что-то не позволит выдохнуть это без задержки. Про себя подумаю, привет, старик, а вслух про то, как годы летят, как меняется город. И вагончика давно, половиной которого они владели с Колькой Петровым, нет. Володя Кузьмин сейчас миллионами ворочает. Государство доверило. У руля огромной стройки. Не как-нибудь. Брови, как раньше, кустиками топорщатся. Раньше и сам весь был такой встопорщенный, казалось, из него углы выворачивает. Сознательно их не округлял. Льдиной в ледоход дыбилось в нем упрямство. Не ломал эту льдину, не шелестел шугой под мостом.

… — Вот что, мать, если про строителей не знаешь, лучше не пиши, — рубанул рукой воздух. — Нам и без тебя писак хватает. По-дружески, по-братски предупреждаю. Или ты в стройку врасти всеми фибрами, или пиши про то, как нефтяники из каждого фонтана умываются нефтью. Модная тема. — Кузьмин стоял на пороге редакции в грязных сапогах-болотниках и махал перед моим носом газетой с критической корреспонденцией. — Раздолбай как следует проектировщиков, а? — Присел, нахохлился.

С легкой руки Володи Кузьмина начала я познавать азбуку строек. Он терпеливо раскручивал передо мной путаницу взаимоотношений всех участков стройки, но сам-то только-только начинал осмысливать масштабность Севера. Лез в горячий котел проблем, в его голове за одну ночь созревали фантастические предложения по завоеванию болот. Опытом обрастал по ходу дела. Нижневартовску в ту пору именно такие люди и были нужны. Во многом был нам непонятен этот Володька Кузьмин.

… — Я — инженер, а не мальчик на побегушках, — бросил Кузьмин схватившему его за руку начальнику управления Калугину.

— Чего это ты сердитый такой? На сердитых, знаешь, воду возят, — засмеялся Калугин.

— Лучше уж водовозкой, чем всякие формы бегать подписывать по заказчикам. Подпишите, па-а-ажалуйста, а то начальник шею свернет.

— А ты потычься в дело-то, парень, потычься. На пользу. Инженер.

— Да, инженер! Давайте строить!

— А мастером пойдешь на стройку? — Калугин хитро прищурился.

— Пойду! Я тут за два месяца в пыли бумажной извалялся. Из ушей сыплется. Разве не видно? Поперхнешься такой работенкой. Во! — Кузьмин резанул большим пальцем по горлу.

— А стройку тут переть, думаешь, легко? Мастер — это, брат, тот же марафонец.

— Пять лет учили. Как-нибудь скумекаю.

— Как-нибудь нам не надо. Ты вот что. Приходи сегодня на планерку. Нам сердитые нужны. Но без зазнайства. Инженер, брат, это единица, номенклатура! У нас тут с кадрами не густо.

На планерку Кузьмин пришел первым.

— Ты уже здесь? — Калугин улыбнулся. — Так вот. Будешь строить кирпичную школу. Вот проект, а вот сроки. Даем тебе бригаду. Каменщики — вот! — Калугин вскинул большой палец. — Выпускники профтехучилища.

— Смеетесь… Что за каменщики?

— А где я тебе опытных наберу? Где? Все только начинается. Нижневартовск, нефть, и только-только ты начинаешься. Как инженер. Не обижайся. От мастера начинается инженер. Объемы — ахнешь. А людей, материалов строительных под это дело пока маловато. Люди приедут. Не может быть, чтобы на такое дело народ не приехал. Братск, Комсомольск-на-Амуре пример тому. Вот и твои орлы приехали по комсомольским путевкам. Вон, гляди, твои стоят.

Кузьмин выглянул в окно: у крылечка стройуправления вольной толпой стояла пестровато одетая публика. Кто-то ковырял сосну, добывая засохшую серу. Остальные сосредоточенно жевали ее, без стеснения плюясь. Они никого не ждали. Стояли, и все. Они привыкли к тому, что их, если будет кому нужда, найдут и поведут толпой к рабочему месту. Ими никто особо не интересовался. Практика всегда сопровождалась ужасным шумом. Шумел мастер производственного обучения. Требовал фронта работ для практики. Пока он бегал от начальника участка к начальнику стройуправления, ребята порядком успевали надоесть строителям. Они привыкли к тому, что их никто не хочет брать. Все рвали свои кубометры кладки, а кому интересно убивать время на этих озорников? А они озорничали. Возраст такой. Конечно, вечерами, когда затихал в общежитии гвалт, они как умели заглядывали в перспективу. Им бы свой объект! От нуля бы потянуть стройку вверх! Не дадут. Вздыхали. Боялись. Каждый в отдельности мечтал о первом дне своей самостоятельной работы. Вместе горячились, сходить к управляющему базовым трестом собирались. Вместе вот вроде ничего, а как остывал спор, так и вспоминались каждому свои неумелые руки, озорство на стройке.

Ни о чем подобном, понятно, не думали парни, аппетитно нажевывая серу. Нашлась среди них одна горячая голова. Предложила рвануть на Север. Выписали в райкоме комсомольские путевки. Глядите мир, ребята. Может, приберут вас к рукам. Сделают из вас толковых людей.

Солнце ласкало ребят не по-северному щедро. Подъемные в кармане. В складчину транзистор приобрели. Не жизнь — малина. Здравствуй, Нижневартовск! Вот они мы, твои строители!

Внимательно смотрел на них из окна Кузьмин. Вон тот, рыжеватый, на месте дыру вертит. Одному щелчок, другому что-то промеж лопаток ввинчивает. А этот, патлатый, с транзистором, башкой мотает, ногой притопывает. Будут стоять час и два. Ни за что сами не зайдут, не поинтересуются, зачем их позвали к этому часу. Детский сад! Кузьмин оглянулся на Калугина. Тот будто навсегда отрекся от него. Мол, дело решенное. Чего еще! Берись, брат, за объект. Организуй работу. Трудись, воспитывай. Тоскливо стало Кузьмину от картинки под окном. Пошел вписываться в свой будущий коллектив.

— Счастливо, Володя! — бросил вдогонку Калугин.

— Спасибо на добром слове, — буркнул Кузьмин. На мгновение перед ним вверх взлетело здание школы, уже построенное его мастерским участком. Видение погасло. Вернее, его погасили.

— Ты, что ль, мастером на школе будешь? — небрежно спросил инженер по технике безопасности, появляясь в дверном проеме кабинета. — А это, что ль, твоя бригада? — кивнул в окно.

— Моя. А что, собственно, нужно?

— Расписаться в журнале по технике безопасности.

— Как это — расписаться? Надо занятие провести.

— Вот и проводи.

— Вы проведете, вы. И не за один раз, а по порядочку.

— Ты откуда это такой взялся? Такой… такой человек?

— Вот и договорились. Завтра придем на занятие.

До того, как выйти из управления, успел еще подумать Кузьмин о том, что именно с техникой безопасности его безусая орава не очень-то знакома.

— Привет, старики! — он врезался в жующую толпу.

— Привет! — дружно отозвались парни.

— Я — ваш мастер. Нам с вами доверили строить школу. Это в Нижневартовске сейчас главный объект, — с подъемом начал Кузьмин.

— Ну да, скажете тоже — главный! Так мы и поверили!

— Дяденька, а вот он меня обозвал, — кривлялся рыжий.

— Тебе сколько лет? — строго спросил его Кузьмин.

— Шестой миновал… — Парни нарочно громко загыкали.

— Знаешь что, дядя, катись-ка отсюда.

— Па-а-жалуйста, — рыжий дернул губой, — пошли, ребята. — И увел всех. Обескураженный Кузьмин остался один на заплеванном пятачке.

— Тьфу ты, — весело ругнулся он, — это надо же, форму держит! — Он зашагал к своему вагончику. Все в нем подрагивало от смеха. Надо же, вот рыжик. Руки в карманы, раз — и нету!

Колька Петров жарил глазунью. В вагончике вкусно пахло.

— Во, целых два десятка достал. Был спецрейс. В самолетике прилетели. Диетические. Тебе как? Посильней зажарить или со слезой? Кстати, я слышал, ты сегодня был у Калугина? Ага. Значит сам напросился. Бригаду? А они ушли? Влип ты, старик. Ну и влип, — похохатывал Петров. — И чего тебя потянуло к Калугину. Работал бы и работал в ПТО. Семьдесят процентов северных. Через годик десять процентов надбавки. Триста рубчиков хоть так, хоть этак. Для молодого неженатого мужчины — во! А ПТО — это прекрасно. И производство, и техника. Все в одном отделе.

— Сам ты пе-те-о. Не могу я там. Принеси — унеси. Не могу.

— А тут ты можешь? Видал? Взяли и ушли.

— Ну не контакт. Ну погорячился я. А работать будут как миленькие.

— Три ха-ха-ха! Они же ни бум-бум в жизни. Дети. А ты, конечно, Макаренко. И, насколько я разбираюсь в людях, никогда им не будешь. Ты — как проломник. Знаешь, цветок такой весенний. Прет, лишь бы наружу. Ни одного листочка. Стебель жесткий и горький. Пырх! Зонтик с мелкими цветочками выпустил. И стоит, радуется дурак. Вперед всех успел. А что там, может снег еще будет, — ему без разницы. Что погибнуть может — тоже ничего. Лишь бы продраться. Моя бабка его ножницами состригала. Все остальное, понимаешь ли, руками пластала, а это чудо природы и под ножницами скрипит, хрустит. А потом кожу несносно дерет.

— Вот здоровый цветок. Молодец! Не сили-вили! А прямо! — Кузьмин восторженно захохотал.

— Во-во! Только ты не стебелек, а целое дышло упрямое.

— Лучше сразу, старик, быка за рога, пока пар не вышел. — Кузьмин пил чай из пол-литровой банки, откровенно любуясь последним глазком яичницы на сковородке.

— Хватит с тебя, не целься. На вот джем яблочный. Четыре кило в одной банке. Дешево и сладко. Тебе теперь сладкое необходимо. Здорово, говорят, восстанавливает нервную энергию. Всю банку тебе дарю по такому случаю.

По проекту школу должны были строить с рощицей рядом. Место красивое. От города пока далеконько, но он ведь придет скоро сюда жилыми домами. На вагончике табличка «Мастер». Рацией обзавелся Кузьмин. Все предусмотрел. С горем пополам собирал па работу бригаду. Вечером часть на танцах, часть на берег реки утечет. Утром не добудишься. Притащил альбом с чертежами. Поверили, что школу строить будут. Но и только-то! Полетели над рощицей веселые песни из транзистора, в вагончике забрякало домино.

— Да бросьте вы рацию, — скромно советовал рыжий — Лешка Балакин. — Не дадут бульдозер.

— Пошли, ребята, лопатами поработаем, — предлагал Кузьмин.

— Какая работа лопатами? Грунт не взять, — Лешка ухмылялся.

Работать парни явно не спешили. Даст Кузьмин задание, выйдут, для вида поковыряются. Только уйдет к снабженцам, парней со стройплощадки как ветром сдует. Кузьмин и так и эдак с ними, собрание комсомольское провел, родителям пообещался написать. День-два работают, а потом снова одна маета. У одного зуб заболел — полбригады с ним в больницу отправилось. Спросил: «Зачем?» Ответили: «Боялся». Пошли за него переживать. Детский сад!

— На что жить будете, когда подъемные кончатся? — спрашивал Кузьмин. Плечами пожимали. Мастерский участок план заваливал. На планерке Кузьмина ругают. А он молчит. Стыдно признаться, что с зеленью управиться не может.

— Что я тебе говорил, а? Это же дети двадцатого века, — трунил Петров.

— А мы что? Из каменного? Ты на себя посмотри. Щеки наел — во! Весь розовенький. Шел бы хоть в снабжение. Составлял бы грамотно графики завоза материалов на объекты. Там завал. Снабженцы из одного управления в другое кочуют. Их берут. Как же, дяди с опытом!

— Ну, ты пошел, ты пошел! Истоптал всех. Конь без узды. Ты лучше мальчуганами займись. В кино строем води. Воспитателя из ГПТУ вызови, на свои премиальные, которых нет. Я тебе, между прочим, достал книгу Макаренко. Вот. «Книга для родителей». Ты у них как папа.

Перепалки вошли в вагончик и каждый вечер накалялись с новой силой. Петров был убежден, что Кузьмин вернется в ПТО. Он каждый вечер добросовестно готовил ужин. Пустела жестяная банка с яблочным вареньем — джемом. Петров не упускал случая позубоскалить. Он считал, что это стимулирует производственное рвение Кузьмина. Он лично принимал участие в выпуске «Комсомольского прожектора», который «высветил» расточительство мастерского участка Кузьмина.

Бригада дружно покинула объект и бросилась в очередь за мороженым. Его в Нижневартовск привезли впервые. На самолете. Спецрейсом. Это было событие! Кузьмин остался один на один с водителем самосвала. В самосвале был бетон. Он остывал. По этому случаю водитель обозвал Кузьмина нехорошими словами и повез бетон в ближайший овраг. Вывалил. Долго брякал лопатой по днищу. Кузьмин понимал: все нуждаются в бетоне. Но к другим ехать далеко. Схватился бетон, не отцарапать.

— Больше я к тебе не приеду, — пригрозил водитель.

Заплясали черные буквы по ватману. Постарались прожектористы. Одной трети не досчитался в зарплате Кузьмин.

— Не горюй, — утешал Петров. — Мороженого теперь долго не привезут. Зубы вроде все вылечили. Теперь нужен какой-то очень личный пример.

Кузьмин очень похудел. Это все видели. Но и его подопечные все чаще обед устраивали прямо в вагончике. Кипяток, хлеб да килька. Студенты! Кузьмин ждал. Все. Наотдыхались, денег нет, тут он их и доконает.

…Петров обложился папками. Обзвонил нужных людей. И вдруг на пороге отдела Кузьмин с горящими глазами.

— Удрали? — всполошился Петров.

— Целехоньки, сидят, музыку слушают. Пойдем со мной. Сейчас бетон привезут.

— А я, простите, при чем?

— Сам говорил: личный пример.

— Так это ты — личный пример.

— Пойдем!

— Я и не собирался по объектам. На мне, п-понимаешь, и форма неподходящая.

— Все у тебя на месте. — Кузьмин утянул его стремительно, не вдаваясь в объяснения.

У вагончика уже сигналили — самосвал. Никто из вагончика не выходил. И тут Кузьмин, весело подмигнув Петрову, скомандовал:

— Выгружай!

— Ч-чего, в-выгружай? — растерялся тот.

— Бетон, старик, бетон. Нуль с тобой будем закладывать. Помнишь, как на практике бетонщиками работали?

— Спятил ты.

— Спятишь тут! Во имя будущего подстрахуй!

— И сколько ты машин заказал?

— Пять, старик, пять, Коленька!

— Семнадцать кубов! — Петров схватился за голову. — И все вдвоем уложить?

В вагончике внимательно следили за разворачивающимися событиями. Никто не уговаривал выходить работать. Интересная картина на стройплощадке. Двое, как заведенные, бегают с носилками, трамбуют бетон. Не смотря на вагончик. Будто их двое на белом свете. И все здание школы собрались они строить вдвоем. Плевать им на зелень. Они сами себя утверждают на всю жизнь — вот с таким выражением работали эти двое.

— Может, пойдем, а? — заикнулся кто-то.

— Пусть повкалывает, ему надо.

— Да чо, чо ему надо? Он нам место в общаге выбил, денег до получки дал.

— И отдавать нечего…

Тоскливо было в вагончике. Нужен был всего один, один шаг — к двери. Тогда бы и остальные, пусть вразвалочку, направились бы на стройплощадку. Кому-то одному, может быть рыжему Лешке, надо было силой выбросить себя из вагончика. Их ломало, корежило каждого в отдельности. Каждый понимал: беззаботная жизнь кончилась. Не подлость ли это — отсидеться запросто в теплом вагончике, когда рядом нужны руки. Они молчали. Как зарвавшиеся школяры после сорванного урока. Их ведь никто не отчитывает. Они сами поняли, постигли, что пропустили главный момент…

Подошла последняя машина. Они трусливо додумывали о себе категориями Кузьмина. Уж стемнело, а они все чего-то ждали.

А Кузьмин их отдал на суд самим себе.

На планерке, как всегда, шумно.

— Школа. Ну что там, на школе? — Калугин погрузился в бумаги. Взяли пять машин бетона. Молодцы. И норму выполнили.

— Так ить они собственноручно, как говорится, вместе с Петровым бригадную норму выполнили. Ребята с самосвалов рассказывали. — Мастер с растворного узла хихикнул.

Это Кузьмин уже не слышал. Он спал, облокотившись на теплую батарею.

Потом он говорил, что психологический эксперимент удался и что ребята ходили за ним как привязанные. Но что-то разладилось у него с Петровым. И жалел об этом. Все это происходило на моих глазах. Все было, как было. Котел производства, мои командировки на Вах и в Мегион, радость от ранней весны и открывшейся навигации, прилетевшие птицы и раскаленные обские закаты. Люди приезжали в нулевой степени обручения с Севером, обживались, и что-то начинало просачиваться в нормальные отношения человека с человеком. Женились или выходили замуж, продвигались по службе, зарплату увеличивали северными надбавками. Как это было здорово, когда звонил Петров и сообщал о спецрейсах со свежей капустой и помидорами, уговаривал кого-нибудь из девчат борщ сварить.

Каждое новоселье было общей радостью. В одном доме получили квартиры я и Миша Якшин. Петров собственноручно доставил в мою комнату прямо из магазина радиолу. В комнате пахло смолой и паклей, она свисала из пазов прямо на радиолу. Кто-то дернул клок — и образовалось маленькое окошечко на улицу. Было радостно от первого в жизни новоселья, от такой пропитанной смолистым запахом комнаты. И Кузьмин шевелил бровями-кустиками довольно:

— На одну площадку угодили жить, когда и на рюмку чая соберемся.

Когда же начал Колька избегать этих наших «привет, мать», «привет, старик»? Не заметили. Он просто очень скоро перебрался в другой дом, от Кузьмина… И перестал звонить насчет спецрейсов. А потом стал начальником этого П-Т-О, а затем и в трест перебрался. Ну плохо, что ли? А теперь… теперь он в главке работает. В Тюмени перекрестков и того больше, а все равно как-то встретила его. Прошел мимо, словно не заметил, а я-то по простоте:

— При… — и осеклась. Говорить-то, в общем, не о чем.

Ну, да что о том? Главное, пластом в душе — этот встопорщенный Кузьмин.

Школа у них тогда быстро вверх пошла. Однажды прибежал на стройплощадку к Кузьмину снабженец:

— Твой молокосос, понимаешь, за грудки, за грудки! Стоим, кричит, стоим. Вези кирпич, кукла носатая. И так далее.

— А что там далее-то? Интересно. — Кузьмин задорно улыбнулся.

— Хулиган он, бригадир твой Лешка. Как рыжий бес налетел. В растворе, говорит, утоплю, если кирпич не дашь. Едри ж твою в капсюль, отродясь таких строителей не видал!

— Строитель новой формации прорезывается. Понимаете? Ему работать хочется. Он про хозрасчет узнал, он ему понравился, вот и требует.

— И ты, и ты хулиган. Оголю все объекты и завалю тебя с твоей бригадой кирпичом. Калугину так и скажу: Кузьмин со своими хулиганами на горло наступил.

До самой крыши вырастили школу ребята. И сами подросли будто. Зазвенел звонок, первый. Ребятишки к строителям с цветами. Глядит Кузьмин, а Лешка, бригадир его огненный, трет глаза, будто песком в них кто бросил. А потом собрали все букеты да Кузьмину потащили. Сантименты, конечно. Детство сплошное. Кузьмина на это не возьмешь. Но приметила я тогда, как дрогнуло что-то в лице Кузьмина и он слишком уж долго нюхал цветы. Потом ребята из бригады в армию пошли, Кузьмин уж начальником участка был. К нему и возвращались. Во-он сколько понастроили его орелики в Нижневартовске. А школа — самая красивая, хоть и углы заведены неуверенной рукой. Хороший объект, самый главный!

Краны нетерпеливо тянут вверх руки. Растет Нижневартовск. Красота! Во встречном потоке черты знакомых людей из того далека.

— Привет, старик!

— Привет, мать! — Он стоит совсем-совсем молодой, этот Кузьмин. Улыбается и тискает, тискает мою руку, трясет и не замечает, что мне больно. А мне и в самом деле не больно. В этом рукопожатии — начало моей светлой радости, новое знание о людях.




БЕРЕЗКИН

— Вот, говоришь, морозно. На то и Север. А ребята на Самотлоре ничего, не жалуются, бурят и бурят. — Березкин угощал меня таежным чаем из трав, которые сам каждый год заготавливал ворохами. С мороза такой чай хорош. А я за день, признаться, изрядно намерзлась. — У Левина-то была?

— Была.

— Все к нему ездиют. Вот буровикам, строителям план доводят — понятно. А рыбнадзору план к чему? Не думала? А я вот думал. Ни к чему. Тут день и ночь надо природу охранять. Нет, тоже план, — Березкин подышал на оконное стекло, потер его, — эк жмет, морозяка, все полста!

Тепло, уютно у Березкиных в квартире. Не хочется в гостиницу тащиться по морозу, и я быстро соглашаюсь остаться ночевать в гостеприимном доме.

С Березкиным меня связывает многолетняя дружба. Много чего рассказал мне этот бывалый человек, ввел в природу. Вот и в прошлом году была у нас интересная встреча.

…Тягучие тучи по-северному кропили и кропили болота. Все вокруг пузырилось, вздыхала под кирзачами расплывшаяся дорога. Я чувствовала себя беспомощной в этой затяжной мокрети. Но впереди шагал лесник Березкин, я шла за ним след в след, тупо отмеривая взглядом дорогу.

— Вот до чего быстрый этот Левин! Казалось, только вчера одной ногой ступил на левое плечо Самотлора, а гляжу — на правое навалился, — ворчал он. — Но аккуратно работает. Уважаю его. Некоторые на нефть, как на даровой пирог: давай-давай. А как давай? Раскурочили, распотрошили природу и айда! — Мы шагали с Березкиным вдоль безымянной речки, каких здесь видимо-невидимо, и это его ворчание было таким же неторопким и обстоятельным, как накрепко вцепившаяся в землю нелетная погода. То и дело вокруг вспыхивали огни электросварки. Некогда ждать строителям, сроки поджимают, нефтяники торопят. И в дождь, и в снег строитель — брат этому неуюту.

Дожимные, кустовые, насосные станции к трубопроводам сооружают. Спешат. Построят крышу, свет в окно маленьким пространством вклинят, как отогреются — снова на простор, на волю. И так всю жизнь. Настоящему строителю небо над головой, что добрая опара хлебу. Хватает дел на обустройстве Самотлора.

— Понимаю, быстрей надо, — ворчит Березкин, — вон вездеход стоит, копытами землю роет. Я вот пешком хожу, хоть и дело у меня важное. Не могу на этом вездеходе. Прет напрямик, а гусеница бороздит, ранит землю. Водитель еще попадет непутевый. Дикая сила не в вездеходе этом, я считаю, а в водителе. Чего, скажи мне, на дерево ехать? А он едет, хоть и без нужды. Оглянешься на то место, а лес сзади, как лось-подранок на тебя глядит. Не могут такую машину соорудить, чтоб по-над землей ехала…

Давно с Березкиным знакома, давно пропитана его заботливым ворчанием. Считает Сан Саныч, что даже самую чахлую тайгу сберечь надо. Может, через сто лет она, как золотушный ребенок, в силу войдет. Переболеет и победит болота, может, тайны ей какие откроются с возрастом.

— Мне интересно на буровой быть. Я как с утлой лодчонки на линкор перехожу, даже дух захватывает. Давят ребята пласт. Но и он — парень с норовом, скажу тебе. С норовом. Однажды скважина как заревет, наверное, больно ей сделали, да как выплюнет двенадцать тонн труб! Так и легли макаронами. А их потом тут и бросили. Я уж туда не ходил. Оказалось, мастер там много выгоды для себя искал. Это потом выяснилось. А я-то, старый, все думал: чего зауросила скважина? Неспроста. Так и вышло, что неспроста. Поинтересовался, как у Левина? Так вот, моя милая, у кого скважина не плюется трубами. Аккуратный мужик, с заглядом. У него ведь как? Переехал с куста на куст — и никаких этих визитных карточек, ни железки, ни трубы, кроме вот тех кляпов, которыми скважины заткнул. Чистота и порядок, как у доброй хозяйки в избе. А другие? Чего только не по-оставляют? Мать честная! Однажды дизель позабыли. Видно, новый получили.

Вел меня Березкин показывать барсуков, что в прошлогоднее половодье подобрал и вырастил. Были они с рукавицу, а теперь, мол, не узнать. Видела я их, толстокожих, озорных, в компании с котом Сан Саныча. На зиму Березкин определил их в огород. Закопались, уснули, а весной по теплотрассе пробрались к кухне детсада, на запах, есть, видно, захотелось. В полу, возле мойки, дыра была, один высунул усатую мордашку, зафырчал, с поварихой дурно стало. Березкин после этого отнес их в тайгу и все ходил подкармливать. Вот и теперь нес в мешке подарки своим обжорам и зорко поглядывал по сторонам, все примечал, все видел, подбадривал меня, мол, это тебе не асфальт, а самый тот передний край, насчет которого все меня пытаешь.

Да, передний край. Позвала в эти края людей нефть. Она и сделалась основным содержанием их дел и помыслов. Но издревле привлекала тайга Приобья купчишек пушниной. И нынче не оскудела. В тихой глухомани пирует в кедраче соболь, резвятся на берегу реки и озер выдра и колонок, шустрый песец оставляет след в ельнике.

Тайга, в понятии современника, выросшего в городе, представляется слоеным пирогом из комарья и мошек. А между тем живет она своей мудрой жизнью, незнакомой нам, людям технического прогресса. Мы не знаем ее законов, входим в ее «переулки», рушим, берем все, что попадет под руку, и уходим. Но есть в тайге свои, главные улицы, которые доступны, к счастью, немногим.

Я думала о том, что здесь такие люди, как Березкин, нужны не меньше, чем Геннадий Левин. И то, что эти два человека — комплекс, единомышленники, радовало, дополняло взаимосвязь мою с современником, утверждало правильность мотивов, по которым создавался, надстраивался и жил во мне образ моего героя.

— Я тебе про лосиху-то рассказывал? — повернул ко мне голову Березкин.

— Нет, Сан Саныч.

— Ну как же! — закипятился он.

— Ну как же? — он даже остановился. — Ты что-то редко стала приезжать, милая моя, упрекнул он. — Порвется связь, начнешь угасать. Я еще не водил тебя на гору, которую открыл. Даже свидетельство выдали на открытие песка и гравия. — Он горделиво выпрямился под дождем. — Только вот лосиху жалко…

Я смотрела на его лицо. Оно построжало, осунулось, хоть только что светилось гордостью. Лицо Березкина всегда казалось мне вырезанным из сухого дерева. Вырезанным не на ширпотребовский спрос, а по индивидуальному заказу. Если смотреть на него снизу, то подбородок с упирающимися в крыльца носа двумя глубокими складками характеризовал Сан Саныча как упрямца. А если посмотреть прямо, — добряк и вечно улыбающийся человек, а все от того, что над складками упруго круглились щеки. Один глаз на тебя вприщур, бровь над ним низко лохматится, другая же взлетела один раз в удивлении, да так и осталась. Глаза острые, смешливые.

Я прицеливаюсь в Березкина взглядом сквозь мокрую пыль и наталкиваюсь на острые углы этого лица. Он перебросил старый рюкзак с плеча на плечо и глухо сказал:

— Три года приходила сюда лосиха. Отелится и гуляет с лосенком, пока не окрепнет. Я за ней

следил. Она как чуяла добрых людей. Вроде буровая недалеко, ей бы шума испугаться. Не пугалась. Левин бурит, а лосиха лосенка ростит. Такая смелая стала, я ей хлебушка кусочек положу на деревце, подойдет и возьмет. Спокойный я был за нее. И она ровно домашняя. Перед тем, как в дальний лес уйти, встанет с дитем своим на опушке, постоят и потихоньку уйдут. Как весна — жду ее. И нынче приходила. Но больше не дождусь. Стали тут новые люди ковыряться, траншеи под трубопровод рыть. Один злодей натакался, выследил. А чего и следить-то? Она не хоронилась… Погнал он ее с дитем прямо на траншеи. Она, видать, перепрыгнула, а лосенок споткнулся и упал… Ну, скажи мне, какое в нем мясо? Не придет больше лосиха, не придет. И пусть дальше уходит, чтоб забыть эту подлость…

Он замолчал, потоптался немного и снова пошел вперед.

— Сан Саныч, нашли его… браконьера? — спросила я, догоняя Березкина.

— А то нет? Думал, тут медвежий угол. Он думал, тут одни кикиморы болотные с глазами, — загорячился опять, начал жестикулировать свободной рукой. — Я его, варнака, с шашлыком прямо и повел.

— Куда? В милицию?

— В милицию? — Он снова остановился, бешено крутанул глазами. — Милиция, Люба, далеко. На него еще горючку тратить… Везти его в город, молокососа. Нет, милая, вел я его до первого муравейника. Я его, подлеца, заставил штаны спустить и посадил голым задом на тот муравейник, и держал, держал его, с-сукина сына. Долго держал! А муравьи крупные, долго палит от них. Муравьев жалко. Крышу им испортил. Но они простят!

Во мне все дрожало от смеха, и Березкин расслабил уголки губ. Увидев это, я от души расхохоталась…

Однажды летом с попутным вертолетом забрались мы с Сан Санычем севернее Самотлора. Потом долго шли пешком. Шли к озеру, о котором Березкин не раз говорил. Я своим глазам не поверила: лебеди! Про гусей, уток в этих краях наслышана, а вот лебеди… Начала считать и сбилась. Шум, гам! Березкин ходил по берегу довольный, во всем его облике было что-то упругое. Чувствовалось, что человек этот много и охотно ходит пешком и умеет в движении отдохнуть. Кое-кто за въедливость готов лесника на пенсию отправить. Но он не торопится. Смену себе пока не подыскал, чтоб не за одни деньги, а еще и за беспокойство человек работал.

Про озеро у Березкина особая забота. Корм тут богатый. А главное — красота. Разве просто красота — не символ?

— Мы с тобой хорошо поспели. У них теперь семейные заботы, не до нас, — кивнул он в сторону лебедей.

Но, бог мой! Какие разговорчивые создания! Га-га! Га-га-га! И так-то со всех сторон. И светло кругом, белокипенно, глазам больно. Солнце бьет своим отражением с воды, кипит озеро прибоем крыльев. Теряешь ощущение реальности. Восторг, первозданная сила отрывает тебя от земли, хочется выплеснуть радость редким словом, припасть к облаку и херувимом-хранителем стать над этой прекрасной обителью.

— Гляди, ругаются! — показал на озеро рукой Березкин. — Отец! Решил, видно, малых поучать.

Метрах в ста от берега плавал лебедь. На берегу — лебедушка с двумя лебедятами. Спокойная, величавая. То к одному голову наклонит, то к другому, словно шепчет что.

— Га-га-га! Га-га-га! — кричит нетерпеливый отец с озера.

— Видишь, зовет, чтоб летели. А они боятся, — пояснил Березкин.

И в самом деле, лебедушка то одного, то другого толкает к воде грудью: мол, пора уже. А они — ни в какую! Мне даже показалось, что на их головенках, там, где затылку быть положено, перышки встопорщились, то ли от упрямства, то ли от страха. А отец все кричит себе. Да сердито так: га-га, га-га-га! Не выдержал, сам прилетел к семейству. Пляшет, загривок топорщит, топает, весь исплясался, гагакает, вроде ругается здорово. Гляжу: лебедушка положила свою голову ему на шею, обвила ее, перышки белые перебирает, через клюв пропускает неторопливо, словно успокаивает: мол, малы еще наши детки, не ругайся, дорогой, ласковый, милый, надо лаской!

Он успокоился. Клювом разок-другой ковырнул в оперении супруги своей и снова полетел от берега. А лебедушка толкает грудью лебедят и снова как шепчет что. Один осмелился, полетел низко, по-над водой, крыльями заваливаясь в стороны, а за ним — дорожка серебряная…

Весь день учились летать лебедята, а вечером гордо шагали друг перед другом. А отец-лебедь с любовью великой все склонял и склонял свою голову лебедушке на шею, кланялся и, показалось мне, благоговел перед спокойной, мудрой подругой, подарившей ему таких смышленых детей.

Увидев это единый раз, вовек не забудешь. Манить оно будет. Тоской по красоте изъедать душу, напоминать о силе и могуществе природы. Ради этого стоит ходить в тайгу, как на праздник…

— Я, когда это озеро нашел, даже испугался, — в раздумье сказал Сан Саныч. — Да, испугался. Вот наступят сюда вышки буровые. Оно бы ничего, кабы все, как Левин, аккуратно. А тут еще увидел в Нижневартовске дамочку в шапке из лебединой кожи с пухом и обмер — неужто кто прознал про озеро? Но видишь, эти непуганые, слава богу, стало быть, из других мест та шапочка. Озер-то у нас множина, а на них ничего не увидишь. Боюсь, вдруг сюда вахлак какой с ружьем забредет? Вот и хожу сюда, да никому про озеро ни гу-гу. И ты никому. Поняла? Сиди тут, очищайся от своего города, и все.

Сохранить, увековечить прекрасное — высший смысл человеческого бытия. Сохраним ли? Сможет ли мой сын, мои правнуки испытать восторг от серебряной дорожки на озерной глади.

В зимний вечер, в теплом щитовом домике Березкина я вспоминала, как минувшим летом шла вслед за старым лесником под дождем. Я шла смотреть, как пристраивается к жизни на воле молодая поросль барсуков…

Стучится в стены мороз. Минус пятьдесят. В Нижневартовске начиналась серия актированных дней. А на Самотлоре ночная вахта посылала импульс своей энергии в Валанжин. Ею же наполнен новый город на карте страны…






ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ


Город или поселок? Чтобы не отстать от событий, назовем Новый Уренгой городом. Может, и не так скоро возведут его в этот ранг. Может быть. Но назовите мне поселок, куда летают «Антеи», «Илы», «Яки». Затрудняетесь, правда? А какой поселок ежегодно принимает тысячи новоселов? О каком поселке столько пишут и говорят? Пожалуй, не найдется такого. Да и сами газодобытчики, строители говорят просто: Новый Уренгой. Для них этот вопрос с будущим городом решен. Здесь им предстоит обрастать огромным хозяйством, осваивая пространства и расстояния. Уж коли так могуче «задышало» уникальнейшее газовое месторождение — Уренгойское, то не обойтись тут простыми арифметическими действиями. Если грузы завозить — так тысячами тонн, если газ отправлять по системе трубопроводов — так миллиардами кубометров.

Люди и недра. Комплекс проблем. На него работают таинственно мерцающие ЭВМ, по невидимым артериям стекаются обогащенные опытом оптимальные решения, эксперименты, начатые нефтяниками в Среднем Приобье, находят свое продолжение на обустройстве газовых месторождений.

Тюменский стиль работы — особый стиль. Это не только оперативность. Он основывается на высоком уровне индустриализации. Именно индустриализация ужала сроки строительства до невероятности, она же позволила увеличить планы строителей в два-три раза.

Могуче развернул плечи над всей Тюменской областью ордена Ленина Главтюменьнефтегазстрой. Одной ногой главк стоит в Тюмени, другой — на Ямале.

Начальник этого главка Владимир Петрович Курамин — один из самых молодых начальников главков. Легко ли в сорок лет возглавлять управление с почти трехмиллиардной программой строительства? Разве однозначно тут ответишь? Нет. В отдельные месяцы он находится в своем главковском кабинете пять-семь дней…

Селектор, рация, прямые телефоны — приводные ремни этих нескольких дней. Сдаются в эксплуатацию газоперерабатывающие заводы, установки комплексной подготовки газа, станции по перекачке нефти и газа в трубопроводы, школы и больничные комплексы, жилье и детсады. Все это и составляет те миллионы, на которые задействованы все его будни, праздники, командировки…

— Строители — народ дисциплинированный. Сказали: надо! Мы тут как тут с десантом. — Голос у Владимира Петровича совсем не командирский — мягкий, тихий. — Природа дала нефтяникам и газодобытчикам фору. Ведь так? Дала, дала! Хоть трудно им и приходилось, но что-то уже было под землей. А мы получили одни трудности. Я считаю, помогает нам сочетание энтузиазма с экономической политикой. Когда-нибудь, в двадцать первом веке, пожалуй, опыт наш будут изучать, удивляться. Он, несомненно, пригодится. Они, может, потомки наши, удивятся тому, что мы в день заставляли работать на строительных площадках по сорок — сорок пять вертолетов. Им будет жаль горючего, потраченного этими винтокрылами. Они, пожалуй, упрекнут нас в такой расточительности. Они-то, я уверен, научатся ценить топливо. И в небе вместо вертолетов всю работу по перевозкам будут выполнять дирижабли. Вообще-то я хозяйственник, а не лирик. И, говоря такое, очень жалею, что новые формы и нормы жизни еще не заняли своего места.

Я люблю приходить в его кабинет. Просто посидеть в сторонке, пропитаться напряженным ритмом совещаний, разговоров, вглядеться в обветренные лица входящих в кабинет людей с далеких ямальских трасс. Вздрагиваю от острых телефонных звонков, чувствую, как отдаляется от меня гладкая городская жизнь. Карты, схемы на стенах этого кабинета оживляют в памяти другие, не рисованные и не вычерченные на кульмане города, именуемые у строителей четко и по-военному лаконично — базами. Я вижу улицы, заполненные людьми и бесконечным потоком машин разных марок. Всего десять лет прошло с начала освоения нефтяных месторождений Среднего Приобья. Пять городов поднялись на берегах Оби и других рек. Пять! Стотысячным «я» заявил о себе Самотлор. Нефтяники с гордостью говорят, что это их города, строители — о том же. И те и другие правы. Большая нефть Сибири впечатала новые названия городов в Историю. На очереди — становление городов в тундре. И первый — Надым, спутник газового месторождения Медвежье, его газ уже пришел в Москву. А теперь вот — Новый Уренгой.

Говоря о том или ином северном городе, вольно или невольно память твоя возвращается к каким-то конкретным людям из этого города. Без этого он для тебя пуст и далек. Не географически, чисто по-человечески. Будучи в Уренгое, я вдруг почувствовала сердечную привязанность к Ленинграду. Раньше к нему было великое уважение, любовь на расстоянии. А теперь — через приобщение в истории создания Уренгоя. Главленстрой взял шефство над Уренгоем. Методом десантно-вахтового строительства трест Ленуренгойстрой возводит дома в Новом Уренгое. Именно это подразделение Ленинградского главка определит лицо северного города. Не беда, что пока возводятся дома прежних серий. Специалисты Лензнииэпа проектируют новые здания, квартиры в них будут с большим комфортом. Ленинградцы намерены основательно и на совесть поработать в Уренгое и для Уренгоя, для его будущего. Здесь есть где приложить знания и опыт. Северяне на них очень надеются.

— В новой пятилетке должны мы освоить около четырех миллиардов рублей, — говорил мне Курамин. Причем это самый север области — Уренгой, Ямбург. Все эти времянки, «нахаловки» должны исчезнуть. Человек сознательно лишает себя удобств, по собственной инициативе едет в неведомый Уренгой. И он не должен испытывать дискомфорта. Особенно теперь, когда накоплен свой, тюменский опыт освоения месторождений. Вагончик, балок, оказался так наступателен, всеяден, что изуродовал и Уренгой. Считаю, что нашей промышленности давно пора позаботиться о первом этапе освоения, о людях, которые приезжают первыми. Палатку ведь не поставишь на вечной мерзлоте, вагончик тоже надо беспрестанно обогревать. Нужны транспортабельные, комплексные, быстросборные жилые и промышленные помещения. А если учесть то, что приезжает в основном молодежь, то надо позаботиться и о разветвленной системе учреждений культуры. Зачастую приезжают еще несформировавшиеся люди — вчерашние десятиклассники. Как, например, отряд имени XVIII съезда комсомола. Эти мальчики и девочки дали жизнь Уренгою как городу. Им было труднее, чем всем остальным. Это, если хотите, была им и Магнитка, и Комсомольск-на-Амуре. На базе этого отряда организовано строительное управление № 53. На северные условия нельзя списать равнодушие к людям, бесхозяйственность и очковтирательство — вот какой урок извлекли руководители, увидевшие в ребятах настоящих энтузиастов.

Прихожу я в кабинет Курамина много лет. Здесь штаб по управлению огромной работой мощных трестов и небольших по численности, но могучих по объемам управлений, а то и просто участков. И если является тоска по дальней дороге, а отправиться в путь не позволяет работа, прихожу я в этот штаб и слышу знакомые имена и фамилии.

Иногда тут, как на плацдарме, все по минутам, и тоненько ноет селектор. Такое бывает и летом и зимой. Но острей чувствуется напряжение в конце навигации. Река работает в эту пору с одышкой, а грузы все копятся и копятся на причалах, и нет никакой возможности их отправить в срок. Атмосфера в кабинете Курамина накаляется, каждый час оперативная связь со снабжением, копятся на столе сводки по отправке очередной баржи. Не бюрократия это, нет. То, что можно увезти на одной барже, потребует зимой трехсот самолетных рейсов! От этих оперативок он не освободится и в зале заседаний, где министр спросит об отправке грузов. И он, переполненный цифрами, сводками, графиками, скажет:

— Наши думы, к сожалению, не всегда совпадают с мыслями руководства Иртышского речного пароходства. На Уренгой иных путей, кроме водных, нет. Нужен комплекс мер: привлечение дополнительного количества судов, улучшение содержания фарватера, четкая организация разгрузки судов. Мы уже не раз поднимали вопрос об организации перевозок по единому транспортному документу в зоне влияния Западно-Сибирского пароходства — сначала по железной дороге, а затем по воде. Как бы это ускорило доставку грузов, избавило бы от путаницы!

Курамин еще не знал, что на столе его ждет радиограмма от снабженцев о застрявших в тупиках тысячах вагонов со строительными материалами и что железная дорога, пропуская в сутки по нескольку сот эшелонов, в ближайшие месяцы так и не сможет протолкнуть на Север по однопутке все, что так необходимо на северных стройках.

Он еще не слышал сообщения о том, что под самым Полярным кругом, под той самой символической чертой на карте, газовики пробурили скважину, из которой получен мощный фонтан газа. А это значит — строителям его главка предстояло доставить грузы в места, удаленные не только от железной дороги, но и от каких-либо судоходных рек…

Расстояния, расстояния! Откуда они начинаются? Где сбегаются в один узел пути-дороги? Я начинаю их отмеривать из большого, просторного кабинета Курамина. Они приводят меня к людям, спешащим по улицам Молодоженов, Романтиков, Строителей, Геологов. Они приводят меня в Новый Уренгой, в самое его начало.




ГАЛЯ

Улица Романтиков начиналась с вагона-магазина. Двери его ежеминутно открывались, пискляво сверля уши немазаными петлями.

— Да плесните вы в притвор чем-нибудь, — взмолилась проводница. — Целый день эта симфония в ушах вязнет. Генка, соскобли ты со своей спецовки мазут да мазни, — обратилась она к парню в темной промасленной брезентухе. Тот потоптался, потоптался, не решаясь отойти от прилавка, побурчал чего-то, но пошел, прижимаясь вплотную к ящикам, чтоб не измазать кого ненароком. — Я тушенку-то тебе отложила, не бойся, — засмеялась вслед продавщица.

Галя стояла в очереди, устало облокотясь на пустые ящики. Есть совсем не хотелось, но тушенку все брали впрок, и она собралась взять впрок, не зная, сколько же надо, чтобы хватило до следующего привоза. Те, что жили здесь не первый месяц, уносили по ящику. А ей куда столько? Уносили-то они на улицу Молодоженов. А Галя жила на улице Романтиков, в зеленом неприглядном вагончике, жила всего второй месяц, не успев разобраться, что вкуснее — печеночный или мясной паштет. И вот стояла в очереди и гадала, чего сколько взять. Так и не решив, подошла к прилавку и неожиданно для себя взяла целый килограмм «Каракумов», а про эту самую тушенку забыла.

— Сколько банок-то? — нетерпеливо спросила продавщица.

— К-каких банок? — растерялась Галя.

— Ты что, девонька, мозги-то пудришь? Стояла-стояла, не за конфетами же…

Но Галя уже отходила от прилавка, слыша, как за спиной шепчутся:

— Новенькая. Она в столовку все ходит.

— И правильно. Я бы одна была — тоже бы в вагончике о стены не ударялась в этой забегаловке. Тоже мне, кухню придумали!

Дверь уже не скрипела, насолидоленная парнем в спецовке, и Галя неслышно выскользнула из магазинчика.

Спешить некуда. И совсем не чувствуется, что вечер: солнце будто пришили к горизонту, так и провисит всю недолгую ночь. Как вот эти объявления на боку вагона-магазина. Развернув конфету, она подошла к объявлениям.

«Если кому нужна собака овчарской породы, приходите в вагончик номер шесть по улице Геологов. У меня два щенка. Света Щербакова».

Галя улыбнулась. Каких только объявлений тут не встретишь! «Берусь водиться с малышом до трех лет, т. к. у самой такой же, а работы до пуска УКПГ не предвидится. Можно без оплаты, но с условием покупать на Большой земле, будучи в командировках, колготки и прочую одежку на двоих! Обращаться…»

Весь бок вагончика в объявлениях. Вместо содранных остались белые пятна, будто много-много раз в вагончик снежки летели. Требовался начальник почты, требовалась заведующая столовой… Зарождалась система, людей для которой не хватало везде, и странно было Гале врастать в эту систему, едва передвигая будто свинцом налитые ноги в конце рабочего дня.

— Куда тебя хоть понесло-то? — отговаривали девчонки после распределения. — Да ты и в Москве спокойно работу найдешь. Откажись. Ну хотя бы в Подмосковье. Дура дурой! Отец заслуженный строитель. Диплом с отличием, а она — в болота!

Но Гале все до чертиков надоело дома. Мамины подруги с бесконечными разговорами о модных мехах, лоснящийся Глеб, которого она терпеть не могла и окрестила «кандидатом без наук», и это мамино стремление удержать Глеба возле Гали. Она любила сидеть в маленьком папином кабинетике, рассматривая альбомы с фотографиями городов, в строительстве которых он принимал участие. После его командировок они засиживались допоздна, и мама нервничала, ругая отца (в который уж раз за годы ее учебы в строительном иституте!) за неженственную работу дочери в будущем. Мама считала, что судьба дочери загублена на корню, и слышать не хотела о каких-то там Уренгоях, которых и на карте не нашла.

Но это все теперь в прошлом, в таком далеком теперь уже, как казалось Гале, прошлом! И институт, и дом. Дом вспоминала теперь с теплотой, на преподавателей институтских сердилась за то, что мало учили организации производства в таких вот совершенно диких условиях, где ты и швец, и жнец, и на дуде игрец. Напрягая воображение, пыталась говорить с отцом, а он лишь молчал и, как всегда, мягко улыбался, и ничего у нее не получалось с этим разговором. Ей советы отца нужны были каждый день. А может, всего один-единственный, способный раскрутить всю путаницу ее будней. Ей вообще ничего не снилось. Первую неделю отвлекали окна с белым свечением снаружи. Она глушила эту белую ночь одеялом во все окно. А ночь, как монотонно гудящий трансформатор, все равно отвлекала. Потом ее свалила усталость, и она перестала обращать внимание на белую ночь, спала крепко и до звонка будильника.

Эти самые будни огромной стройки ошеломили Галю. Практика ее проходила в тихоньком управлении райцентра. Да и что это была за практика? Сходи к субподрядчикам, подпиши нужную форму, сделай фотографию рабочего дня. Сиди и пиши, кто сколько на перекур затратил, на сколько опоздала машина с раствором. Разве это практика?

А здесь! Здесь ее сразу поставили на рельсы — давай объемы, сроки, давай работу! Тут темпы, а они требуют четких действий. Не зря пять лет в институт ходила. Действуй! Так ей и сказал начальник стройуправления Знаменцев:

— Действуйте, Галина Анатольевна. Действуйте! Жилье — проблема номер один. Значит, и вы фигура номер один. Милости прошу на планерки.

Она тогда и не предполагала, что кроется за этим «действуйте». Вышла из его маленького кабинета, присела на совсем домашний табурет, написала автобиографию на крошечном столе секретарши и принялась ждать инспектора отдела кадров.

Секретарша в короткой замшевой юбке несколько раз прошла мимо нее с бумагами в руках, недовольно косясь. Вот, мол, расселась, заняла весь проход. Всякий раз, перед тем как войти в кабинет Знаменцева, смотрелась в зеркальце, поправляла воротничок. Долго она там не задерживалась, и Галя привыкла к ее мельканию туда-сюда. Приноровилась поджимать ноги, давая проход.

Какая она хорошенькая, думала Галя, эта черноглазая секретарша, наверное, ей и самой приятно посмотреть лишний раз на себя в зеркальце. Но не успела она додумать про секретаршу, как та пулей вылетела из кабинета Знаменцева. Щеки ее полыхали, по ним стекали черные от туши на ресницах дорожки слез.

— Дракон! Узурпатор! Самодур! — выталкивала она злые слова. — Еще сто лет не женится! Подумаешь — премьер! А ты чего смотришь! — крикнула она Гале. — Думаешь, жениха тут себе отхватишь? Как же! Сидела бы в своей Москве, меньше бы расходов тут. Как же! Все на своих планах помешались. Дела, работа! И этот, Знаменцев, только и знает: пригласи на планерку, свяжись с Тюменью, дай радиограмму. Юбка ему моя не понравилась. А чем мои ноги не хороши? Ну чем? — Она демонстрировала Гале свои ноги в лакированных лодочках, и Галя кивала согласно, да, мол, хороши. — Его, говорят, специально сюда направили работать сразу с начальника участка начальником управления. Он, говорят, жить спокойно не может, что думает, то и говорит. Ну скажи, дашь ему его двадцать восемь? Дашь? Ни в жизнь! Сидит, как старый сыч. Брови в одну линию как сведет, лоб гармошкой, подбородок — сплошная геометрия!

Но Галя видела: все это от злости, что не замечает ее этот Знаменцев, на самом-то деле он симпатичный, и Галя даже удивилась, что такой молодой у нее начальник.

Когда прошел месяц и Галя пришла на очередную планерку, секретарша ехидно улыбнулась:

— Не сбежала еще? Надо же! А Знаменцев все снабженцев ругает за твой объект. Почему Галине Анатольевне не привезли вовремя перемычки? Почему Галину Анатольевну не пригласили на совещание. Тоже мне — кадр! — Она оглядела ее с ног до головы, так же ехидно улыбнувшись заляпанным раствором сапогам, в которых Галя прямо с объекта пришла на планерку.

Сперва в вагончике, вернее в одной его половине, они жили вдвоем. Было ничего, весело. Но дней через десять ее соседка захандрила, сказалась больной и не пошла на работу. Лил дождь, хлюпала дорога под ногами. Галя торопилась в свой вагончик с апельсином для больной соседки. Но ее не оказалось. Вещей тоже. Галя огорчилась не столько ее отъезду, сколько такому таинственному исчезновению. Ведь немало переговорили о себе, о планах, об учебе в институте. Галя даже успела привязаться к ней, а она взяла и сбежала. Записки не оставила.

Гале было непривычно и одиноко в холодном вагончике. Постоянно забывали подвозить уголь, и негде было просушить отяжелевшие сапоги. Каждый вечер она притаскивала какую-нибудь доску, чтоб завтра пройти по ней от вагончика до жидкой тропинки. Но утром доски не оказывалось на месте, и приходилось ей преодолевать распаханное месиво без подручных средств.

Часто среди ночи ее будил грохот вездеходов. Ей казалось, что он вот-вот протаранит вагончик. Но он проходил где-то рядом, и ее даже встряхивало от этой близкой тяжести. А вездеход останавивался у соседнего вагончика так, чтобы можно было сразу с гусеницы шагнуть на приступку вагончика.

Утро за утром наслаивало недели. От дождя до дождя не успевали просыхать глубокие колеи, и она, поочередно вытаскивая из грязи ноги в литых сапогах, торопилась на окраину поселка, где была стройплощадка с фундаментом, на котором ее участку предстояло возвести первый панельный дом. Она очень быстро поняла, что никаких особых обязанностей у мастера пока нет. Главное — уметь «выбивать» стройматериалы и технику, а уж наряды закрывать — было б что сработано. Народ на ее участке к нарядам ревностно относился, копейку мимо не пропускал. А она все думала, что это еще не тот строитель на Север приехал. «Тот» вытеснит копеечников, за дело болеть будет.

Поскольку машины ей никакой не дали, то «выбивать» стройматериалы ей приходилось пешком. Разрывалась между стройплощадкой и снабженцами целый день, а толку было ну разве что на панель больше, чем накануне.

Уставала она порядком от такой малопроизводительной беготни. И по утрам все чаще просыпалась с плохим настроением. Представляла, как зашумят и начнут попрекать мужики двух бригад, над которыми она начальник. И в контору посоветуют перебраться, и обратно в Москву уехать, и про героику переднего края помянут, а предложи она кому-нибудь из них стать мастером — замнутся, захихикают. Мы, мол, что? Мы — работяги. Наше дело панели стропить, наше дело рубли зарабатывать, а голова наша тут ни к чему, мы, мол, люди маленькие. А спроси она, как лучше организовать хозрасчет, промолчат. Им он ни к чему. Временщики они тут. И никто пока ей тут не помощник. Все тут, в Новом Уренгое, на стадии завязи. Надо просто пережить эти организационные неувязки. Это и есть тот опыт, на фундаменте которого ей и строить свою биографию строителя. Превозмочь себя надо, сломать временное неудобство и недовольство. И шуметь ее бригадам, пока не придут в них крепкие молодые парни со здоровой жизненной философией. Первые же дома — через сердце, через слезы, через пот. Ну разве об этом скажешь тому, сорокалетнему мужичку из Белоруссии, что больше всех кричит?

— Я, — кричит он, — я, понимаешь, по комсомольской путевке приехал. А мне работать не дают. Видали? Ванька дома — Маньки нет. И строй. А у меня жена, дети. Есть-пить хочут. А мне плевать, что где-то баржа потерялась с блоками. Я работать хочу.

Гале смешно слышать было, что вот такой дяденька и в самом деле приехал по комсомольской путевке. И ведь со всеми переработками, северным коэффициентом заработал этот дяденька в прошлом месяце около тысячи!

Но что поделаешь! Стройка пока не гремит, отзвуки ее не потревожили еще молодых ребят. А эти, опытные рвачи, прямехонько из Приобья рванули, пока тут накручивают расценки. Им даже все равно, как жить тут: в вагончике или шалаше, в тереме или просто в панельном доме. Удобства им ни к чему. Они и в столовую редко ходят. Группируются по три-четыре человека. Общий котел, меньше затрат на еду. В магазине подолгу по полкам зыркают. Продавец их тоже не любит — смотрят на банки, цену ищут, придираются к наценкам поясным. На стройке чайник кипятят, воды пьют помногу, запивая куски старого желтого сала, привезенного из дому давным-давно.

Но что поделаешь — работать-то надо, чтоб дело погромче вышло, чтоб услышали будущие отряды корчагинцев, вчерашних десятиклассников. Для них тут уже учебный комбинат строят, чтоб было где специальность получить. И на каждой планерке Знаменцев в первую очередь про этот учкомбинат говорит. И главная его забота о кадрах: на пустое же место не привезешь людей без специальности. И дом, что строит мастерский участок Гали, общежитием будет. Так что трудно только самым первым. Это надо понять и принять.

Так думала не одна Галя. Зашевелилась, начала набирать силу комсомольская организация. Собрание с повесткой дня «Как мы живем» получилось бурным. Разве сравнишь его с институтским? Проблемы ставились остро. Знаменцев что-то быстро писал в блокнот, с любопытством поглядывал на выступавших. А потом и сам попросил слова.

— Ребята, оглянитесь-ка кругом. Поглядите, кто сидит рядом. В основном молодые специалисты. Товарищ Гавриков, — обратился он к начальнику отдела снабжения, — и вы оглянитесь. Сколько тут девушек? Пальцев на одной руке хватит, чтоб сосчитать их, верно? Я сегодня больше всего хочу поговорить о работе мастера. Он — организатор производства. Организатор, товарищ Гавриков, а не толкач. Вы приехали из Приобья, у вас опыт вроде должен где-то храниться, а я все не могу его обнаружить. Вы в кого превратили мастеров? У вас единственная девушка — мастер. Я вам сколько раз говорил, чтобы вы Галине Анатольевне отдали свою машину? Целый день человек в колеях ныряет, за вами, товарищ Гавриков, бегает, за каждым кубометром железобетона. Она же вам по всем правилам, как ее учили, заявку на месяц вперед составила на снабжение объекта. Вы тут не ссылайтесь на нехватку материалов. У вас базар на базаре. Вы и сами не знаете, что где у вас там лежит. Так вот, я отдаю вам, Галина Анатольевна, свою машину. Да, да. И не возражайте. А вы, товарищ Гавриков, с сегодняшнего вечера отдаете свою мне. Молодых специалистов беречь надо. Правильно тут говорили. Это те, с кем мы будем делать основную работу. Никто не пришлет нам готовых строителей в чистом виде. И надо сказать спасибо тем, кто приехал сюда первым и тащит эту стройку на своих плечах. Женщина-строитель — особая женщина. Их у нас пока маловато. Вы смотрите, что получается. Всего одна-единственная девушка на наших планерках произвела революцию. Мы теперь не курим, не пускаем петуха в три этажа. А если у нас хотя бы на десять мужчин будет одна такая укротительница, мы же и дичать перестанем, мы же и оранжерею следом за учкомбинатом бросимся строить. — Последние его слова утонули в смехе, только Гавриков сидел насупившись, и Гале было его чуть-чуть жаль. Ему до пенсии оставалось совсем немного, и заботы были явно не по его плечам.

Печку в вагончике теперь топили, и Галя приходила в тепло. Пахло разогретой синтетической обивкой. А мама в письмах спрашивала, не прислать ли обоев моющихся в ее квартирку, как называла в письмах к маме Галя свои полвагончика. Мама присылала в посылках то формы для печенья, то импортную электрокофемолку, то дюжину хрустящих промереженных льняных салфеток. Письма писала длинные, сопровождая рецептами печенья, в которых сметана стояла на первом месте, и Галя тихонько смеялась над этими рецептами, потому что за сметаной, если ее привозили, собиралась огромная очередь и продавали вначале тем, у кого дети. Электрокофемолку положила в чемодан, хоть и дефицитная, да для нее так и не найдется работы. Все тут пили растворимый кофе — быстрей и без хлопот. Мама советовала заказать к осени в ателье теплый костюм из драпа, тут же и прислала этот драп, описав модели, модные в Москве на предстоящий сезон. И драп Галя положила в чемодан, ответив маме, что комбинат бытового обслуживания — не ателье, нет! — будет построен только в следующем году, а на осень она купила брюки и теплую куртку. В ответ мама присылала письма с расплывшимися пятнами от слез. Кто-то из соседок рассказал ей о дедушке, который едва не умер от цинги недалеко от Уренгоя, когда ездил с экспедицией на поиски Мангазеи. И следом за письмами приходила одна за другой бандероли с аскорбиновой кислотой, сушеным луком. Галя успокаивала маму, что продают у них лук, и лимоны, и свежую картошку, а мама не верила и писала про новые рассказы соседки о том дедушке, что едва не расстался с жизнью, попав в пургу.

Московская жизнь, далекая, сказочная, отодвигалась все дальше и дальше. Обстоятельные письма мамы о Глебе, его визитах с тортами из Елисеевского магазина казались Гале чем-то вроде цветных кубиков из детской игры, маме доставляло удовольствие перебирать их, любоваться ими, а жизнь Гали в Уренгое разваливала эти кубики, повергала маму в панику, и она не видела выхода из этого состояния, умоляя Галю бросить все и вернуться в Москву. Отец был спокоен и одобрял решение Гали пойти мастером. Обещал добиться командировки в Уренгой, писал о желании самому поработать в тех «сердитых условиях».

Планерки у Знаменцева не проходили для Гали бесследно. Вскоре она в лицо знала всех «субчиков», тех, кто занимался отделкой домов, устройством коммуникаций, санитарно-техническими работами. В кабинете Знаменцева стояли два стола, один напротив другого. За одним сидели генподрядчики, те, кто работал с Галей в одном управлении, — прорабы, мастера, начальники отделов. За другим — субподрядчики. Для тех и других Знаменцев дал распоряжение кипятить самовар и ставить печенье. И это не было чудачеством молодого начальника. На планерку приходили порой не пообедав, устав от беготни по объектам, охрипнув от бесконечной ругани. А тут сидели, пили чай, вели деловой разговор, не досадуя на затянувшуюся планерку.

— Какие претензии к сантехникам? — спрашивал Знаменцев своих. — Нет на сегодня претензий? Прекрасно. Пейте чай и — до завтра.

Те, к кому таких претензий было много, оставались, и приходилось и раз, и два греть самовар, накаляясь в спорах не меньше этого самовара.

— Галина Анатольевна, — обратился как-то Знаменцев, — такое творится на причале — голова кругом. В эту неделю ожидается несколько барж с грузами. Не могли бы вы стать на время диспетчером по приемке грузов? Я понимаю, это не входит в ваши обязанности. Но вы, как лицо заинтересованное в комплектности домов, могли бы нам помочь. И очень. Тут надо по-хозяйски все выгрузить и заскладировать, чтоб после не искать по педелям одну перемычку среди тысяч тонн металла. У нас тут действуют на авось. Гавриков заплюхался, слег. Да и вряд ли по силам ему там одному. Так как?

Галя согласилась, смутно представляя роль диспетчера на причале.

Баржи приходили, ведомые мелкосидящими буксирами, днем и ночыо. В свете прожекторов Галя, как дирижер, руководила разгрузкой. И все удивлялась: как это ее слушают, не торопят, прямо с баржи отправляя стройматериалы на подготовленные площадки? Аккуратной горой белели оконные блоки, рядом — половая лага и половая рейка, ближе к дороге расположили трубы в гидрофобной изоляции — они скоро потребуются для устройства канализации и водопровода в первом жилом микрорайоне. К ним Галя отнеслась с особой заботой — без инженерных сетей нет жизни на стройке. Трубы эти, в водоотталкивающей оболочке, — гордость Знаменцева, он принимал участие в разработке варианта по бесканальной прокладке коммуникаций. Бесканальной — значит без железобетонных коробов, дорогостоящих, не спасающих металл труб в этих слабых грунтах от коррозии. Привезли вот трубы в одежке — и все, а железобетон остался на Большой земле для других нужд. Бросил трубу в изоляции в траншею — и лежи она долгие годы.

Гале почему-то приятно было думать о причастности Знаменцева к такой северной новинке. Нет-нет да и вспомнится тот день, когда к ее вагончику, надрывно ревя, подкатил «Урал» Знаменцева. Начальник управления лично постучал в дверь, лично сообщил о передаче машины в ее хозяйство и не отказался от чая.

— Что-то вы, Галина Анатольевна, побледнели тут у нас. На чем еду себе готовите? Не на чем? А что так?

Она сказала, что плитка перегорела, а новых в продаже нет. И он тут же отремонтировал ее плитку, пообещав достать кочан свежей капусты для щей.

— А щи, кстати, вы умеете варить? — улыбаясь, спросил он. — А то, поверите ли, во сне снятся домашние щи. Такие душистые, ноздри трепещут. Пригласите на щи? — спросил, совсем по-мальчишески улыбаясь. И ей очень хотелось вот прямо сейчас накормить его щами, чтобы он, как и отец после долгих командировок, просил и просил добавки, отведав и с бородинским хлебом, и с сухариками, а напоследок — «с таком», смакуя и по-детски радуясь приобщению к своему дому.

В тот же вечер она тщательно изучила все стадии варки борща и щей по книге, присланной мамой, но прошло уже много времени, а капусты все не было. И Знаменцев словно забыл о том мимолетном разговоре.

В «Урале» Знаменцев оставил свою фуражку. И хотя прошло достаточно много времени, не вспоминал о ней. Так и ездила его фуражка в кабине, рядом с Галей. Она несколько раз намеревалась отдать ее Знаменцеву, но не решалась. К тому же отчего-то было жаль расстаться с ней, фуражка словно сил придавала Гале и помогала быть решительней в разговорах со снабженцами. Потом она эту фуражку в своем вагончике на гвоздь повесила, будто вечно она тут висела.

Баржа с комплектами бруса для домов подошла ранним утром. Капитан с буксировщика потребовал от крановщика немедленной разгрузки прямо на причал, не соглашаясь ждать отправления в отведенное место. Галя пыталась убедить молодого капитана, а он, назвав ее пичугой, грозил развернуться и оставить баржу посреди реки.

Не зная, что предпринять, Галя поехала за Знаменцевым. Пока ездила, капитан уговорил крановщика выгружать прямо на кромку сыпучего берега. Поиски Знаменцева отняли немало времени. Подъезжая, они увидели, как только что выгруженный брус исчез под берегом…

Два комплекта домов запрудили реку, застопорили продвижение барж. Брусья приходилось вылавливать на лодках и доставлять к причалу.

Здесь дорог был каждый привезенный гвоздь, каждая доска, и Галя, глядя на выловленные брусья, думала: многого строители недосчитаются зимой после нескольких перевалок грузов. Многого… И до тех пор, пока не создадут свою базу, свой комбинат по изготовлению домов, будут зависеть от мелочей, которых, по сути дела, не может быть во время навигации, — тут все главное.

Навигация, как донорская кровь для ослабленного организма, влила силы в стройку. Тут и там начали подниматься дома из бруса, на улицах запахло смольем, застучали смелее топоры, пошли первые новоселья. Справила новоселье и Галя.

— Галина Анатольевна, я совсем закрутился, забыл про капусту. А вчера достал по случаю. Не раздумали про щи? Договор наш в силе? — спросил Знаменцев после планерки.

— А у меня фуражка ваша висит… — неожиданно призналась она.

— Да? А я думал, потерял. Так щи? — Он улыбался, улыбался ей, и Гале не хотелось уходить из этого кабинета. Вот так бы сидела и говорила — о том, что керамзит не привезли на кровлю дома, о том, что кастрюль в магазине не продают, о том, что одна ее бригада решила уехать. Он сидел, поглаживая рукав шерстяного свитера. Ей хотелось спросить, кто вязал ему этот свитер из овечьей шерсти, но стеснялась. Секретарша несколько раз заглянула, хотя Знаменцев давно ее отпустил. А она все заглядывала и заглядывала, и Галя торопливо начинала перебирать какие-то бумаги, избегая взгляда Знаменцева — в упор. И чего она тут сидела — понять не могла, не хотелось ей идти в свой новый дом, в пропахшую смолой комнату, а чего хотела — не могла разобраться. Не заметила, как Знаменцев, выйдя из-за своего стола, сел напротив. Очнулась от его тихого вопроса:

— Трудно ведь тебе… И мама наверняка беспокоится.

— Беспокоится, — едва слышно ответила она.

— Москвичка ты моя неуемная. Не уехала. Я так боялся — вдруг уедешь, не выдержишь. А ты вон какой дом подняла. А что мужики уезжают — ничего, воздух чище будет. На днях приезжает отряд комсомольцев с Украины, обком комсомола обещал направить три таких отряда в этом году, так что всем нам легче будет. И пойдет ветвиться наше управление. На его базе создадут трест, а там… Там снова одна работа.

Она слушала, слушала его голос, и на душе у нее было так спокойно, так светло, словно рассказывал он ей сказку, где славный конец и одно добро…

Она ждала его все воскресенье. В квартире пахло не смольем, а щами. Миновал назначенный час. Опустились сумерки. Чувствуя, что в квартире стало свежо, Галя надела свитер. Вскоре и он перестал греть. Она забралась под одеяло с книгой, но вдруг замерзла рука, и ее внезапно пронзила мысль: не греют батареи! Она вскочила и приложила руку к батарее. Точно! Металл холодил руку. Значит, батареи остыли давно, и холод медленно вползает во все дома, в семьи, где дети, в маленькую аптеку, где лекарства. Он вползает все настойчивей, оседая инеем в углах комнат.

В управлении Гале сказали, что в котельной произошла авария, на устранение которой потребуются, возможно, не одни сутки…

Знаменцев, почерневший от двух бессонных ночей, постучал поздно вечером. Подошел к батареям, положил руки на их ребра и вымученно улыбнулся:

— Пошло тепло. Я опоздал к обеду? Моя бабушка любила только трехдневные щи. Считала, что они, как целебная трава, должны настояться.

Комната понемногу наполнялась теплом. Оттаивали углы, с потолка в таз шлепались тяжелые капли. Снова пахло смольем, Галиными духами, в комнате прочно оседал покой…




ЗНАМЕНЦЕВ

Только что на коллегии главка Знаменцева утвердили управляющим нового треста. Начальник главка попросил его остаться.

— Ну что, Гена, не весел? Тебе, как Илье Муромцу, теперь налево-направо только знай разгребать работу.

— Я вот о чем думаю. Причем еще с Приобья. Тащим мы на Север дорогостоящие панели для домов. Ломаем их, теряем детали, маемся с ними, утепляем. На строительство базы надо годы, а жилья все не хватает и не хватает. Везем за тридевять земель, а у самих под носом столько леса. Строили Братск — имели рядом мощную развитую базу в Иркутске, другие города тоже не столь удалены от баз. А тут? Ну обязательно, что ли, коробки эти городить? Обязательно ли город должен походить на остальные? Почему бы нам из круглого тюменского леса не строить дома? Не дома — терема! Да-да! С коньками, петухами, верандами, балконами. Двухэтажные или одноэтажные, любые. А индивидуальная застройка? Почему мы о ней забываем на Севере? Ведь по всему Приобью до сих пор громоздятся частные балки. Каракатицы, не дома! Находят для них и стройматериалы, и тепло — строятся. Ну почему не узаконить индивидуальную застройку по грамотным проектам, выдавать ссуду? Слава богу, опыта нам не занимать. К тому же лес везти в несколько раз ближе, дешевле. И люди к такому дому сердцем прикипят. А город какой будет! Не город — картинка! Конечно, появятся и у нас новые микрорайоны, многоэтажные. Но это со временем, когда свой домостроительный комбинат появится. Вот о чем я думаю.

— И правильно думаешь. Будет совещание у министра, ты подготовь записку по этому делу, съездим, поговорим. Я думаю, поддержат нас и в Госплане.

Из главка шел Геннадий Знаменцев на железнодорожный вокзал, выхлопотал себе неделю отпуска, чтоб к матери съездить. С переводом из Сургута в Уренгой не успел отпуск за три года использовать. Так, урывками да наскоками, приезжал к матери на день-два. Теперь вот неизвестно, когда этот очередной отпуск прорежется. А мать одна. Корову продавать не хочет, и сена надо. Хорошо, теперь совхоз взял заботу о пенсионерах на свои плечи. «Тоже не от хорошей жизни, — думал он. — Поуезжали мы из деревень. Строим новые города, а село все на бегу порты поддерживает. Нам бы позаботиться уж сейчас о нем. Тяжеловато деревне такую прорву людей кормить. А что? Взять да и отгрохать животноводческий комплекс по выращиванию хрюшек для северян. Вот были бы с мясом. А то везут тоже за тридевять земель. Или банки эти с тушенкой. К весне с души воротит от одного их вида. Помогать все равно придется деревне. Чего тянуть? Вот приеду и договорюсь с директором совхоза о строительстве. Вместе бумагу напишем в министерство. А чего нас не поддержать? Поддержат!» — решает он, веселея от такого решения.

До отхода поезда еще было время. Сидя на перроне, Знаменцев вспоминал коллегию. Сколько разного рода проблем ставит перед северянами жизнь! Мысли от них в голове горячие, быстрые. Система не может стоять на месте, она должна совершенствоваться. От одного главка отпочковали несколько главков, объединений. Они быстро свои базы создали, технику получили. И теперь каждый при своем хозяйстве. Вроде неплохо. А вот ничто в Тюмени эти подразделения не связывает. Через министерство пока-то решишь вопрос! Трубопроводчики летом технику на приколе держат, а на обустройство месторождений ее не хватает. Одна ржавеет, другая надрывается. Всем ясно, что от машины толку больше, когда она работает без перебоя, с полной нагрузкой. Износилась, морально устарела — другую в дело. Но ведь не договоришься с трубопроводчиками без начальника главка. А если б координационный центр был в Тюмени! Или взять навигацию. В речном порту самоходка трубопроводчиков застоялась, грузы для нее железная дорога не подвезла. Будет стоять неделю. Кому какое дело! Сами штрафы платим. А рядом снабженцы из другого главка этого же министерства убиваются — не хватило баржи, приходится охранять грузы. Да куда проще! В одном поселке два магазина рядом. Хорошо! А построили их одновременно два главка одного министерства. И возят за тридевять земель одни и те же продукты в эти магазины. А нет чтоб объединить средства да один хороший построить. Нет! Своя рука — владыка.

Обомнет жизнь и эти проблемы. Ясно как день. Но чаще надо думать сообща, не рвать из рук министерства кусок пожирней, а по-государственному подходить и к разнарядке техники, и к выделению денег на собственные нужды.

Знаменцев, думая так, не любовался собой, не надстраивал в себе делового человека. Это был плод его раздумий за годы работы на Севере. Наступление на тюменские болота потребовало не только материальных ресурсов, но и горячей заинтересованности каждого, кто шел в это наступление.

Знаменцев, будучи все годы учебы в институте командиром студенческого строительного отряда, на себе испытал все сложности тюменской школы строительства. Он приехал подготовленным к роли организатора производства. Его тут знали. И предлагали сразу должность главного инженера управления. Управления с многомиллионной программой строительства. Он пошел в мастера. И предложил бесканальную прокладку коммуникаций, убедившись в громоздкости старой системы сооружения инженерных сетей. В его голове зрела идея выноса всех коммуникаций из земли, когда его назначили начальником участка. Идея была одобрена, начались подготовительные работы к эксперименту, подключались службы главка, был найден греющий кабель. И пусть не в Сургуте, а в Нижневартовске был внедрен этот метод на прокладке водовода, эксперимент показал, что вынос на поверхность возможен! Далеко на Севере, в районах вечной мерзлоты, это позволило максимально сохранить покров тундры, не привлекать на обустройство множество техники. Его, Знаменцева, работа не измерялась табелем учета рабочего времени, и он считал: по-иному на Севере работать нельзя.

Поезд нес его к матери в тихую сибирскую деревню, и чем ближе становилась станция, на которой ему выходить, тем сильней разгоралось в нем желание быстрей оказаться в поле, на лесной дорожке, прошагать эти пятнадцать километров от станции до деревни босиком, закатав синие с искоркой брючины выходного костюма до самых колен. «Хорошо бы мать хоть раз на юг свозить, — думал он. — Да ведь не оторвешь от огорода и хозяйства». Один раз было согласилась, договорилась с уходом за домом и хозяйством, а потом вдруг в одну ночь передумала и плакала, просила не тащить ее в такую даль. И он остался, никуда не поехал, отдал путевки сестре с мужем, а сам огород матери новый изладил, сена накосил, крыльцо с сенями перебрал. Эта немудреная работа странным образом освежила его, и мать помолодела возле сына. А он тогда все наказывал себе не забыть про давнишний материн разговор, совсем давнишний, когда он в четвертом или пятом классе учился.

— Ну вот, ребята, — говорила мать, — выучу вас. Геньку на бухгалтера, он башковитый. Тоньку на учетчика, а Петяна пойдет на завсклада, он хитроватенький, прижимистый. И купите вы мне жакетку плюшевую, в гости пойдем. Спросят: кто это там в жакетке идет? Знаменцева? Разжились, однако, жакетку купили!

Жакетка плюшевая была голубой мечтой матери. Ходила она всегда в телогрейке, которую в деревне называли по-своему — куфайкой. Жакетку достать было трудно, в деревню их редко привозили, к тому же у Знаменцевых и лишних денег не водилось. Ребят бы прикрыть да дом содержать в аккуратности. Росли без отца. Сторожем был на ферме, а там пожар случился. Отец выгонял коров, сам не успел выбежать, так у выхода и придавило горящей балкой. Посмертную награду мать хранила свято, в родительский день из комода доставала и начинала рассказывать ребятам про отца, про его трудолюбие и смекалку.

Жакетку он матери купил в первый год работы, а следом прислал шубу цигейковую. И мать писала, что в деревне только и разговору что про ее обновы, а она боится, как бы моль не влетела да не попортила шубу.

С улыбкой вспоминает такие подробности Знаменцев. Но вдруг хмурится, вспомнив другое, не такое далекое.

— И это правда, господин Знаменцев, что вы коренной сибиряк? — Господин Ниямото, японский журналист, недоверчиво посмотрел на Знаменцева. — А мне говорили, что сибирякам не вполне доверяют руководить производством.

— Я не знаю, что там говорят, но вырос я в деревне, бегал босиком по полю и любил печеную картошку. — Знаменцев с трудом выдавливает улыбку для господина Ниямото. Попросили вот в горкоме партии сопровождать этого журналиста, хоть плачь от его вопросов.

— А правда, что у вас километр бетонной дороги стоит один миллион? — не унимается журналист.

— Правда.

— Значит, мы едем по миллионам! — Господин Ниямото притопнул маленьким ботинком по днищу «пазика», — Богатые вы, русские!

Он просит остановить машину. Как инкрустированный, блестящий перочинный ножичек выскальзывает на дорогу. Вглядывается в бетонку. Втыкает в каждый сантиметр серого полотна глаза-гвозди. Нет, не видно миллионов! Не видно. По обе стороны дороги пространство заткано маленькими желтыми цветами. Надо увезти, надо показать детям северные цветы Сибири. Господин Ниямото прыгает с бетонки вниз. Переводчик суетится на обочине. Поздно! Господин Ниямото медленно утекает вглубь. Он растерян. Цветы Сибири на болоте! Его возвращают на бетонку. С брюк стекает рыжая прель. Он разочарован: яркие цветы дурно пахнут. Водянистый стебель выплюнул остатки вонючей влаги и зачах вместе с цветком. Выбросить — не по-японски. Он положил цветок в аккуратный пакетик и грустно посмотрел на желтые плантации.

Господина Ниямото мчали по миллионам в обратном направлении. Его маленькие сухие пальцы озабоченно бегали в записной книжке.

— Богатые вы, русские, — покачивая головой, говорил он. — Здесь ведь трудно! Народ надо заставить идти по такому болоту, — продолжал он после длительной паузы.

Бегают пальцы по страницам записной книжки. Что вычерчивают? Что ворочается в голове этого господина?

Ниямото уточняет детали. А на прощание говорит:

— Вы преуспевающий инженер. Неужели вы и вправду росли в Сибири?

И что ему вспомнился этот Ниямото? Так и не поверил, что Знаменцев в деревне вырос и что народ заставлять не надо, народ сам на большое дело идет. И не сплошь коммунисты едут на Север, а просто молодые люди, которые коммунистами становятся там, на Севере, как Знаменцев или вон его Галина Анатольевна.

И снова ему хорошо в жестком вагоне. Снова мысли о приятном. О Гале и их будущем маленьком Знаменцеве. Что будет Знаменцев, Галя сказала по секрету, но вполне уверенно, и теплота в душе старшего Знаменцева разливается до невероятных размеров, даже жарко становится, и он нетерпеливо смотрит в окно, торопя поезд. Скоро Гале в декрет, и она конечно же поедет к его маме. Хотя московская мама настаивает на приезде к ней. Она, мол, договорилась с хорошим врачом. Ничего, думает себе Знаменцев, наша акушерка деревенская, тетя Шура, еще ни одного не искалечила, все живы, здоровы, что у сестры, то и у брата, да и у прочих деревенских пап-мам.

Но только на это самое время отпустит он Галю в деревню. А там с малышом — домой. Да-да! Пусть и теща ругается. Семья есть семья. А насчет свежих овощей и фруктов — придумают они в своем Уренгое. Нет, что ли? Теплицу отгрохают. Обязательства возьмут дополнительные насчет теплицы. И сделают. И будет у них самая северная теплица, где круглый год помидоры и огурцы зреть станут. И вообще надо агронома. А что? Разве долго искать? И в самом деле. Знаменцев даже подскочил от этой мысли. Чего агронома искать, если сестра в совхозе агрономом работает. Договорится с директором, отпустит. А мы им, мы им… Мысль запинается, но быстренько атакует Знаменцева. Да мы им зерносушилку новую построим! Вот что! У них же нет самой современной. Но будет! Нет, нам без агронома никак нельзя! Это что же за праздники без цветов? Нам непременно надо оранжерею!

Вот таким образом накопив в себе программу пребывания в деревне, сошел Знаменцев на маленькой железнодорожной станции и, как задумал, снял башмаки и, закатав брючины, пошел босиком в свою деревню. Ноги его утопали в серой, нагретой солнцем пыли. В дальнем колке куковала кукушка. И настроение у Знаменцева было прозрачным, легким, встречаясь с ветром, оно вызванивало незатейливую мелодию. Знаменцев, оказывается, действительно пел. Он, может, и сам удивился такому порыву в себе. Остановился, поглядел кругом, засмеялся и, размахивая сумкой с подарками в одной руке, башмаками — в другой, с подскоком, приставляя одну ногу к другой, побежал…

Просторный кабинет Владимира Петровича Курамина, начальника крупнейшего в Тюменской области главка. Ненадолго здесь воцарилась тишина. Пощелкивают минутами электронные часы. Напряженная тишина, тишина перед какой-то новой, трудной задачей.

— Владимир Петрович! — выдохнул селектор.

— Слушаю!

— Завтра, оказывается, уже завтра приезжает отряд молодежи имени XVIII съезда комсомола.

— А почему паника? — Курамин улыбается.

— А где я жилья возьму сразу для трехсот?

— Вспомни, как приехали мы…

День, как обычно, начинался с проблем. И закончится ими. Так будет всегда.






ТРАССОВЫЙ СЕЗОН


Город спать не собирался. В полночь люди в накомарниках окучивали грядки с картофелем, пропалывали в силу входившую огородную мелочь. Над отрогами Уральских гор пламенел закат. В его отблесках работавшие в огородах люди казались таинственными пришельцами в белой ночи. Все тут было необычно. В середине июля робко зацветала рябина, редкая среди неприхотливых, прижившихся в Салехарде ив. Плантации ромашек заполнили улицы, вольно обступив тротуары и деревянные мостовые города.

Когда Друянов подходил к гостинице «Ямал», он заметил, что во всех окнах горит свет, удивился единодушному бодрствованию ее обитателей. Потом понял: это закат. Оглянулся на далекие горы. Красные облака, как огромные факелы, пропитанные воспаленным светом солнечного ока, хаотично поднялись над горами. Они, как знак самой златокипящей Мангазеи, как костры пещерных предков, собрались воедино и полыхали, отражаясь в Оби. Друянов замер, испытывая странное чувство от близости такой фантастичной картины.

Очнулся он от настойчивого голоса дежурной гостиницы.

— Товарищ, я вас спрашиваю: не вы Друянов? — женщина заглядывала сбоку, зябко кутаясь в цветастый платок. — Товарищ, это насчет вас звонили из окружкома? — заглянула еще раз в — лицо: что же это он, стоит как лунатик, глаза отрешенные — и не поймешь, молодой или старый.

— Да, да, — отозвался Друянов. — Я. Сейчас. — Он полез в карман плаща, достал паспорт.

— Вы что? На крыльце мне вас оформлять прикажете? — Дежурная сердито повернулась, толкнула дверь.

— Постойте, куда вы так торопитесь? — пытался ее удержать Друянов. — Вы только посмотрите, какая картина!

Но дверь уже оглушительно хлопнула.

— Давайте свой паспорт, — нервно постукивая ручкой по стеклу, сказала дежурная. — Закат как закат. Если насчет вас звонят, так надо думать о людях. Скоро утро, вас ждут, не спят. — И, выписывая квитанцию, проворчала: — Лирику нашел!..

Друянов молча подхватил портфель и пошагал в отведенный ему номер.

В гостинице пахло канализацией, сырой штукатуркой, полы скрипели, окна были забрызганы известью.

— Воды нет, санузел не работает — ремонт тут, — открывая дверь, равнодушно сообщила коридорная и, зевнув, пошла спать.

Друянову хотелось сказать ей, что раз ремонт, так нечего селить людей в вонючие комнаты, но она уже скрипела половицами в другом конце коридора, и он махнул рукой, подумав, что она, в общем-то, ни при чем. Начальство гонит план койко-мест и выручки. Не очень кого заботит комфорт для клиентов, тут ведь не Сочи, а Салехард, перевалочная база, надолго сюда мало кто приезжает. Миримся черт знает почему, думал Друянов, черт знает с чем! Оправдываем, что временно и Север. Утонули в цифрах. Несемся вперед: едим, спим, рожаем детей, строим трубопроводы, восторгаемся дрожащей стрелкой манометра — дебит скважины отменный, гоним по трубам миллионы тонн нефти, миллиарды кубометров газа, работаем на план, сверх него. А полюбоваться пожаром над горами времени не хватает. А он был и останется, как нынешняя бессонная ночь. Чего бы мы тут ни наворочали, как бы ни удивили сжатыми сроками, бешеными темпами — это не самое главное.

Друянов ходил по комнате, и если бы дежурная ненароком заглянула сейчас в номер, она бы поразилась перемене, которая произошла в его лице: оно стало жестким, брови сдвинулись в одну линию, взгляд острый, нацеленный…

«Весь город увешан диаграммами роста добычи газа в округе, — недовольно думал он. — Рост будет, куда ему деваться! Знай русло ему прокладывай, сооружай газосборные пункты. Природа дала фору, и они навалились на миллиарды, на триллионы. Надо — значит, надо. — Его взгляд упал на портфель. — И здесь цифры, расчеты», — раздраженно подумал он и мимоходом удивился; что же с ним такое происходит: метался в аэропорту, ругался с отделом перевозок, требовал выполнения рейса на Уренгой, подписывая вместе с другими пассажирами жалобу, и немного успокоился, сев в самолет на Салехард, так проще добраться в Уренгой — к месту будущей работы. Откуда же раздражение?

Он повидал уже не одно месторождение, участвовал не в одной северной стройке, но почему-то, глядя на карту и ощупывая в кармане приказ об отправке в Уренгой, улыбался. Забраться за Полярный круг, постоять на том месте, где круг этот проходит, ему хотелось с детства. Судьба предоставила ему эту возможность — он в городе на Полярном круге. Он тщетно допытывался у пассажиров автобуса, который вез его из аэропорта, где же проходит этот таинственный Полярный круг.

На одной из остановок пожилой водитель, с усмешкой глядя на Друянова, высунулся в салон автобуса и сказал:

— Вот сейчас, перед следующей остановкой, и будет Полярный круг.

— Слушай, друг, высади-ка меня на этом кругу! — попросил Друянов.

Водитель притормозил.

— Вот нужная тебе географическая точка.

Друянов увидел на большой площади серебрящиеся в белой ночи бока цистерн.

— Ты не шутишь? — усмехнулся Друянов.

— Да нет. Под нефтебазой Полярный круг.

Автобус уехал, оставив растерянного Друянова. Он шел по разбитой дороге. Кругом валялись железки, тарные дощечки, пустые бутылки. Где-то там, под днищем огромных баков — хранилищ нефтепродуктов, упруго выгибался Полярный круг. И Друянов внезапно возненавидел пестрые плакаты, окружавшие дорогу из аэропорта. Они показались ему плодами холодных, равнодушных умов и рук. Ему хотелось отодвинуть раздувшиеся от сытости цистерны, расчистить эту землю, дать ей свободно вздохнуть и вскинуть легкую стелу «Я — Полярный круг».

Он шел пешком в город, раздумывая об обманутой надежде, о своей погибшей на ходу экскурсии к Полярному кругу, на котором расположился старинный город, бывший Обдорском и ставший Салехардом. Неужели при тех капиталовложениях, которые уходят на строительство многокилометровых трубопроводов, не нашлось минимума для хотя бы непритязательного сооружения, достойного символа — «Полярный круг»?

Бывают совсем незначительные, почти точечные всплески информации извне, чтобы человек переосмыслил жизнь или какие-то ее моменты.

Досада была существенным толчком к размышлениям Друянова. В другую пору он, пожалуй, не заметил бы и заката, который подбавил ему тревожного ощущения своей частной и хрупкой малости перед вечным лицом природы.

Бессонная ночь смяла все, чем гордился Друянов: тысячи километров, проложенных и сданных досрочно ребятами его участка трубопроводов, безмятежный отдых в пансионате нефтяников на берегу Черного моря, идиллию прочной семейной жизни с Ларисой. Он вдруг понял, что, дожив до своих тридцати пяти, ни разу не остановился и не оглянулся вокруг, не задумался и не соразмерил возможности соотношений человеческой души с щедростью дикого, необжитого края. Белые ночи Приобья, Заполярья, беспредельные просторы тайги и тундры — разве не для того они, чтобы человек хоть раз в жизни мог остаться наедине с самим собой? Если он не крот, если он не потребитель — разве не настигнет, не обласкает его северная вольница?

Когда солнце, едва коснувшись Оби, начало подниматься, возвещая о наступлении спокойного, словно промытого утра, ничего уже не напоминало о той фантастической картине, которую видел Друянов. Увиденное и передуманное он не мог внести в протокол своей первой производственной летучки на Уренгое, не мог вписать между строк технического проекта, не мог, как «красный стык», запечатлеть в летописи своего участка. Но оно осталось в душе, в каждой клеточке, в каждом нерве, сместив раз навсегда прежнее восприятие окружающей жизни.

Неутомимая «Аннушка» летела низко. Вверху космато клубились и повисали тучи, солнце не могло пробиться сквозь их грязновато-серую вату. Тундра, насупившись, смотрела в иллюминаторы, в глаза Друянову. Бесконечные блюдца озер и озерков, островки зеленомошника, вспучившиеся болота с ржавыми разводьями — знакомая Друянову и всем трубопроводчикам картина.

Летевшая в самолете молоденькая пассажирка тормошила своего спутника, дергая за рукав:

— Гоша, посмотри, посмотри, какая прелесть! А вон там какое озерко! Блюдце и блюдце с золотым ободком.

«Впервые летят», — подумалось Друянову.

— Гоша, мы обязательно поедем с тобой на эти озера, такая прелесть!

«Как же — поедешь, — усмехнулся про себя Друянов. — Это только сверху прелесть. А ступи-ка с маху — нет тебя ни хорошего, ни плохого, один пузырь булькнет, и все». Ему вспомнилось, как к нему на трассу приехал оператор телевидения, обвешанный кино- и фотокамерами. Когда Друянов ехал с ним на вездеходе, оператор все порывался остановить машину и снять пейзажи. Друянов уговаривал, что и там, куда они едут, — не хуже, предупредил, однако, чтобы оператор далеко не удалялся. Но тот, едва выпрыгнул из машины, помчался «снять панораму». Не успел Друянов его ухватить за пиджак, как оператор оказался на болоте, которое до конца не промерзало. «Вернись!» — хотел крикнуть Друянов, но его опередил вопль о помощи. Оператор, поднимая над головой японскую технику, по пояс торчал в болотном оконце.

— Держись! — во всю мочь заорал Друянов и бросился с водителем вездехода к оператору.

— Технику, технику выручай! — умолял горе-оператор с круглыми от страха глазами. — Меня после! Аппараты возьми… — И стучал зубами.

— Сдурел, — водитель вездехода матерился и ползком, пробрасывая вперед телогрейку, пробирался к оконцу. Рядом полз Друянов.

— Бросай свои фиговины, — водитель не стеснялся в выражениях, — бросай, так твою!..

— Н-не могу, не имею права, — оператор барахтался, погружаясь все глубже, но свою технику держал высоко над головой. Так и вытащили его — со всем «вооружением», намертво стиснутым в посиневших руках.

С тех пор крепкая дружба у Друянова с оператором. Хороший из мальчишки получился репортер. Все годы, где бы ни прокладывал участок Друянова трубопровод, находил его «крестник» — так сам себя называл оператор.

Коварны болотные блюдца. Сверху пространство между ними кажется затканным пышным цветом — ковер, да и только. А летом не сделаешь по нему ни шагу. Поэтому и не строят в таких местах летом трубопроводы — вездеходы, не то что человека заглотнет ненасытная утроба, кого хошь счавкает!

Давным-давно (господи, да было ли это вообще когда-нибудь?) он во время студенческих каникул работал сварщиком на трассе в средней полосе. Трасса пролегала среди обжитых мест. Молока купить — пожалуйста, на танцы — пожалуйста. Думал ли он, уезжая после института на свою первую северную стройку, что обрекает себя на постоянные скитания, на бессонные ночи перед пуском трубопровода, на вечный поиск оптимальных вариантов. Он думал всякий раз о конкретных задачах и сроках. Остановиться, передохнуть было некогда, да и не ощущал такой потребности. Трасса захватила его. Она убегала все дальше и дальше, и он откликался на первый ее зов, сливался с ней, проходя мысленно ее путь, сжато и скупо втиснутый в полотно ватмана.

Лариса вначале сопротивлялась, не пускала его, плакала, ревнуя к долгим разлукам, ко всей этой сумасшедшей работе, к которой он едет, летит, идет через болото, оставляя ее и сына своего Гарика в большой и пустой квартире. Однако сама ехать с ним категорически отказывалась, сердилась, когда он прикреплял на одной из стен склеенный из нескольких листов чертеж, на котором кривой линией была обозначена будущая трасса трубопровода.

Его страсть к новым, необжитым местам не убавилась в наступлении на тюменские болота. Он остался тем же неугомонным первопроходцем, а вот Лариса… Она даже перестала вставать в те утра, когда он отправлялся в новую командировку. Жалкий, бессмысленный протест.

«Роднуля, — читал он на листке бумаги, оставленной для него на кухонном столе, — крепенько тебя обнимаю перед дальней дорожкой и нежно целую. Завтрак найдешь в холодильнике. Твоя Лариса».

Он закуривал, подхватывал портфель и спешил в аэропорт. Там наскоро выпивал стакан остывшего кофе с булочкой и думал уже только о предстоящей работе. Он уже весь был там.

Первая трасса, где работал сварщиком, как заглотыш для рыбы: никогда не сорваться с этого крючка. Он это понял позднее на прокладке трубопровода Нижневартовск — Омск. Там что ни шаг — то проблема. Он, молодой начальник участка, должен был находить решения. Ошибался, получал выговоры, по ходу дела учился мастерству. Базы снабжения — к ним семь верст киселя хлебать. Да если бы хоть маломальские дороги были. К месту работы каждый день приходилось шагать не один километр. Мощней техники, чем у строителей трубопроводов, пожалуй, нигде на Севере не увидишь. Но как ни мощна, ни сильна, а порой и она бессильна перед тюменскими болотами. Половодье отделило притрассовый поселок Друянова от сварщиков. О том, чтобы доставить электроды техникой, не могло быть и речи. Сварщики работали в две смены не поднимая головы. Виктор Друянов, не долго думая, взвалил на плечи ящик с электродами и потопал в траншейном русле, в няше по ускользающей из-под ног трубе. О если бы это было, скажем, чуть позже, когда он строил газопровод от Вынгапура, удивительного и трудного в этом ничего бы не было — труба-то едва не в рост человека, а там, на нефтепроводе, она была всего полметра и тем не менее долго оставалась единственной тропкой, ведущей на трассу.

…Друянов посмотрел вниз. Ничего не изменилось в тундровом пейзаже. Новое место его работы. Здесь оно или дальше — какая разница? Болота одни и те же. Рабочее место под открытым небом, и так — весь трассовый сезон. Он очень короток, пока промерзшая почва и земля «держат» технику, но и тогда, бывает, глотает ее вместе с тракторами и трубами. Ни один километр трассы не похож на прежний. Чтобы уложиться в определенные графиком сроки, надо элементарно владеть ситуацией — не прозевать возможности, дающей шанс на победу, не упустить решающего мига. Тот, у кого снайперская реакция, не пропустит. Быть может, надо обрести дар мгновенно определять эти самые верные шансы — суть того или иного варианта. Инженерная мысль должна опираться на крепкую базу, исправность техники, прогноз погоды, запас и качество продуктов в притрассовой столовой и промтоваров в вагоне-магазине. Комплекс факторов, которые должны служить одной главной цели — обеспечивать успех дела. И все заботы — производственные, будь то баня или Качество электродов.

До сдачи трубопровода времени вроде бы почти год. А в действительности не год, а всего-навсего конец осени, зима и первые месяцы весны. На эти сроки и надо рассчитывать.

Перебазировка с Вынгапура началась еще в марте. Трудная это была пора. Зимники уже раскисли, очнулись болота, и полезло со всех сторон весеннее половодье. Но технику перебросить к Уренгою успели. Надо было обустраиваться на новом месте — сооружать притрассовый городок, ремонтировать технику, словом, готовиться к большой и трудной работе: рассчитывать Друянов мог едва ли на половину отведенного для строительства срока.

Называл себя Друянов по-старому: начальник участка. На самом деле на эту стройку он был назначен начальником технологического потока. Если раньше он возглавлял колонну электросварщиков-монтажников, то теперь в его подчинении были изоляционники, укладчики. Работа обещала быть особенно горячей. Предстояло пройти более тридцати километров болот и пойм, сделать переходы через автомобильные и железные дороги, через действующие трубопроводы.

Из сводки Друянов знал, что дела на трассе не блестящи. Управляющий трестом, подписывая приказ о новом назначении Друянова, сказал:

— Конечно, лето. Но ты, Виктор Павлович, зимы не жди. Хоть понемногу, но двигайся вперед. По прогнозам синоптиков, зимы нынче долго не будет. Техники тебе хватит. Все там есть — нет хорошего организатора. Так что желаю успеха. — Он подошел к карте, указка остановилась у едва заметного кругляша. — Вот у этого болота все и стоит, копытами берег роет. Пять километров болота и поймы. Пройти бы до морозов этот участок. Подумай, может, пригодится опыт твой на трассе Самотлор — Куйбышев. Словом, на месте разберешься.

Самолет часто встряхивало.

— Опять воздушная яма, — прижимая руки к сердцу, говорила женщина своему спутнику. Она побледнела и уже не смотрела вниз. Из обрывков разговора Друянов понял, что это супруги, летят по назначению в только что организованное стройуправление, что где-то на материке остался их сынишка, которого они привезут, как только получат квартиру. Позавидовал — все будут вместе. И они бы могли быть вместе. В таких диких местах особенно чувствуется бесприютность, тоска по домашнему. Мечтается порой о сущих мелочах, даже о том, чтобы кто-то родной встретил тебя в вагончике, ждал. Едва приметно вздохнул: что-то не то у них с Ларисой. Опять отказалась поехать с ним, хотя бы ненадолго. В голову легли воспоминания о прерванном отпуске, о последнем их разговоре. Телеграмму, присланную в пансионат управляющим трестом, ему принесла жена.

— Фу, ну и жара! — она бросила махровый халатик на кресло, оставшись в ярком купальнике. — Вода как парное молоко, никакого облегчения. Ты знаешь, Друянов, этот симпатяга из соседнего пансионата пригласил меня в ресторанчик. Он думает, я одна здесь отдыхаю, — она засмеялась, надкусывая яблоко. — А честно говоря, я что-то не чувствую себя замужней женщиной — ощущать мужа на расстоянии могут только шизофренички, я пока еще в здравом уме.

— Так ты сходи, раз хочется, с этим симпатягой в ресторанчик, — буркнул Друянов.

— Ты что, действительно меня за психопатку принимаешь? — Она деланно рассмеялась.

Друянов понимал, что вот такие, словно бы случайные ее реплики об ухажерах, отнюдь не случайны и продиктованы не только желанием вызвать ревность. Он давно об этом догадывался, но загонял такие мысли поглубже. Когда его спрашивали, какая у него жена, отвечал, улыбаясь: красивая.

Вот и все — красивая! Он и сам не мог сказать, какая у него жена. И боялся разворошить их отношения. Интуитивно чувствовал: сделай он это — и задавленное тяжелыми трассовыми буднями чувство горечи, чего-то неудавшегося может сломить. Лариса же в кругу друзей насмешливо смотрела на Друянова, притворно вздыхала и жаловалась на неведомую ей женщину, которая все эти годы отнимает у нее мужа.

— Вы правы, моя милая, — говорил старый трассовик, с которым Друянов начинал на Тюменском Севере, ставший настоящим другом ему, — ох как вы правы! Женщина большая, как жизнь, капризная, крутая норовом, как конь необъезженный, а зовут ее Трасса. — Обнимал свою жену, прижимался щекой к ее плечу. — Сколько мы, мамочка, изъездили? Вы, Ларисонька, поезжайте хоть раз, посмотрите на эту женщину, лучше своего мужа поймете.

Лариса смеялась, переводила разговор на другое, а Друянов задумывался. Он пытался представить, сможет ли его красивая жена жить в вагончике, без ароматизированных ванн, косметички, без расписания, в какой час пойти к портнихе, косметологу, маникюрше, — и не мог.

Работу она бросила давно, сказав, что решила посвятить себя воспитанию Гарика. Хотя можно было устроить все по-другому: привезти мать Друянова из деревни. Но Лариса не захотела. Однако всякий раз на летние каникулы охотно отпускала Гарика в деревню. Этим летом Друянову очень хотелось взять сына на юг, но Лариса, ссылаясь на шумы в его сердце, на советы врачей пить деревенское молоко, поехала без ребенка. На море он удивлялся беспечности жены, вспоминавшей о сыне лишь тогда, когда в магазине попадались какие-то безделушки для него.

«Да какая она мать?» — впервые пробилось к Друянову.

Но опять постарался побыстрее избавиться от этой мысли…

— Друянов, — покусывая яблоко, обратилась к нему Лариса. Она давно усвоила такое обращение, редко называя его Виктором, а он привык, нет, он, скорее, отвык от своего имени и уже не представлял иного обращения жены к нему. — Друянов, а тебе телеграмма. — Он вскинулся, догадываясь, что это за телеграмма могла быть. Перед отъездом в отпуск управляющий предупреждал, что Друянов может понадобиться. — Тебя отзывают, — лениво продолжала Лариса. Вздохнула: — Нет повести печальнее на свете… Когда поедешь?

— Раз вызывают, значит, надо…

Друянов привычно бросил в чемодан бритву, зубную щетку, носки, рубашки.

— Ах-ах-ах, — покачала головой Лариса. — Без него не могут на северных стройках! Между прочим, давно пора Героя дать! А то все медали. У меня от них сервант прогнулся.

— Замолчи! — грубо оборвал он ее. И тут же спохватился, попытался обнять… Не хватало еще перед самым расставанием испортить отношения. — Прости!.. Я не хотел тебя обидеть.

— Я что — Пенелопа? — Лариса вскочила, освобождаясь от его рук — Сиди, как дура, и жди тебя с твоей дурацкой трассы. Нефть, газ — все в доме пропиталось этими разговорами. Кому это надо?

— Всем надо, — сказал он, хотя и понимал, что не сможет убедить жену. — Сейчас надо. Для мира, для века нашего.

— Ах-ах! Какой патриотизм! — Она стояла, уперев руки в бока.

— Да ты пойми! Общество не может остановиться в своем развитии. Ты же сама дипломированный нефтяник. Правда, бывший. — Он попытался улыбнуться, улыбка получилась жалкой.

— Вот-вот, попрекаешь тем, что не работаю. Ты — мужчина, добытчик. А не можешь прокормить семью — нечего жениться. — Она снова села в кресло и принялась грызть яблоко. — Я здесь еще останусь, ты не против? — Последние слова она растянула, взглядом прощая грубость мужа.

— Да-да, конечно. Отдыхай. Я напишу тебе сюда, — обрадовался он примирению…

Самолет пошел на посадку, и Друянов тяжело оторвал свои мысли от сцены в Адлере. Ощущение какой-то фальши не покидало его. Такого с ним никогда не было. Но опять не хватило времени додумать все до конца.

Монтажное управление намертво застряло у болота. Землерои только траншею успели подготовить. Ни метра сваренных труб. Монтажники к концу месяца не внесли в сводку никаких поправок на увеличение нитки трубопровода.

Друянов смотрел на траншею: ждать нельзя, совсем затонет — пропадет труд, да какой! На планерке собрались все начальники колонн.

— Ждать зимы нельзя, сроки поджимают. Если перед каждым болотом так долго раздумывать, не управимся!..

Шумели долго, разошлись ни с чем.

Друянов и так и этак прикидывал возможность своего предложения пройти болото сплавом. На маленьком отрезке это как-то удалось. А здесь — не один километр трясины. Получится ли?

Ночь не в ночь. Утром, едва позавтракав, Друянов отдал приказ строить на краю болота стеллаж для сварки труб. Он еще и еще мысленно прощупывал все звенья северного эксперимента: стодвухсотметровые секции труб. Первое такое звено завариваем с одного конца заглушкой, изолируем и спускаем в заполненную болотной водой траншею. Так. Потом к первой секции привариваем вторую, за ней — третью, и так, пока не пройдем болото. Сплавим всю нитку по болоту, как по реке. Он понимал, что это будет медленно, но ждать морозов — еще дольше. Да и технику надо перебрасывать дальше.

Из треста пришла телеграмма, дающая «добро» на эксперимент.

— Вы же представляете, Виктор Павлович, через сто лет придут сюда потомки, как мы приходим к каменным бабам и удивляемся: как это их подняли на такую высоту? Так и потомки распахнут очи от удивления: как это сумели в такой топи, через эти непромерзающие болота такую длинную стальную колбасу пробросить, — машинист трубоукладчика смеялся, а Друянов думал о том, что с такими людьми можно не только болота одолеть, а самого черта.

Еще думал о том, что, если этот эксперимент удастся, будет решена проблема межсезонного строительства, метод сплава выручит в труднодоступных местах.

Неделя, другая, третья. Месяц. Медленно наращивался многокилометровый отрезок. Надвигались морозы. Вода в траншее, по которой сплавляли трубу, постоянно покрывалась льдом, ломались изношенные летом механизмы.

В столовую Друянов заходил поздно вечером.

— Ну, чем порадуете завтра? — спрашивал повара.

— Ох, Виктор Павлович, измаялись мы, голову изломали. Нет картошки, нет других овощей. По калькуляции, говорят, не положено.

— Ну, пышки какие-нибудь испеките домашние, — подбадривал Друянов, мысленно досадуя на то, что опять надо давать телеграмму в УРС, вызывать на связь его начальника.

«Временно, временно, временно». Нет никакой системы в этом «временно». Люди «временно» ездят по трассам до пенсии. Нам сплавляют подмоченную муку, заплесневевшую колбасу, тычут в лицо бумаги о каких-то сверхнормативах. А людям надо дать нормальную, свежую еду. И почему бы нам у себя в столовой не завести такие пузатые самовары, ведь трассовики заядлые чаевники!

Эта мысль понравилась Друянову. В следующий свой приход в столовую он с этого и начал:

— Почему самовара нет? — озадачил он заведующую столовой. — Первые пьют чай, а потом? Потом поите перепревшим чаем. Чтоб самовар был! — приказал он.

— Где я его вам возьму? — подкрашивая губы, отмахнулась заведующая. — Не положен он нам совсем. Выдумываете тоже!

— Тетя Маша, — обратился к раскрасневшейся у плиты знакомой поварихе, муж которой много лет работал машинистом трубоукладчика на его участке, — с сегодняшнего дня я вас назначаю заведующей столовой.

— Как это? — опешила тетя Маша. — А как же Филипповна? Да я ничего в бухгалтерии-то не понимаю.

— А вам тут понимать особо не надо. А если что, так я всегда под рукой.

— Вы не имеете права командовать общепитом! — пылала заведующая. — Я полечу в УРС, буду жаловаться. Подумаешь, раскомандовался. Командуй на своем болоте! — Она громко бросила костяшки счет и вылетела из вагона-столовой.

— Наше болото, да? Наше, тетя Маша? — улыбнулся Друянов.

— А то чье же? Конечно, наше. Эвон, мужики как упираются. Придут обедать, руки трясутся, ложка так и пляшет! Скоро ли холерину эту одолеете?

— Да недельку-полторы повозимся. Так ведь другие болота впереди.

— Ох, уж скорей бы! Мой-то во сне кричит дурным голосом. Вчера, слышь, орет: Федька, кричит, мотай из трубача, тонет! Трясу его, а он весь в поту. Что, говорю, снилось? «А бог его знает, — отвечает. — Вроде болото». А что, правда много техники тонет?

— Да, бывает, — сдержанно ответил Друянов. — Так мы договорились, теть Маш, с сегодняшнего дня сама и составляй меню, что подушевней, то и вари, по совести и без калькуляции. Дамочка эта мне сразу не понравилась. Больше пудреницей озабочена, чем котлами.

— Да, верно, Витюша, — тетя Маша схватила рукой подбородок, покачала как бы в удивлении головой, — откуда такие на самый север пробираются? Я ей говорю: «Колбасу надо списать, она осклизла». А она: «Бросай в котел, отваривай, сойдет и так». Я прямо извелась с ней. Все-то ей без разницы. Чистый нуль.

— А ты что ж, тетя Маша? Не узнаю, трассовичка — и растерялась.

— Да не то что растерялась, а перед начальством робею. Как огорошат — стою, слова вымолвить не могу. Потом-то, как спать укладываюсь, такую речь сострою — до утра как с трибуны вещаю. Да уж после драки… Стало быть, прямо и руководить? — Она выпрямилась, надела очки и словно отодвинулась от Друянова в своих заботах.

Он уже забыл о конфликте в столовой и успокоился, доверив тете Маше с помощницами по кухне командовать общепитом. Веселей стало в столовой, подобрели мужики. Ни одна трудовая победа не могла отодвинуть на задний план состояние дел в общепите. С трассовичкой тетей Машей было надежно. Она всегда интересовалась, когда пройдут трудный участок, ликвидируют разрыв, проложат в речке лупинг.

Терминами трассы она владела в совершенстве. В такие дни праздник продолжался в столовой за пышными пирогами. Чего ее мотало по всем северным стройкам? Наверное, внуки нуждались в ней не меньше, чем трассовики, но хотя и грозилась не раз, как только кончался отпуск, остаться дома, в Тюмени, ехала за своим мужем.

Самовар доставили в столовую, отобрав у главковской буфетчицы, в вагоне-столовой стало куда нарядней, привлекательней. Забегали просто так, чайком погреться, посидеть, подумать, о доме вспомнить. И вдруг вернулась бывшая заведующая. Не говоря ни слова, она принялась за дела, прежде всего закрыв столовую на переучет. Друянов барабанил в дверь, требовал открыть. Вышла тетя Маша:

— Что я тебе, Витюша, говорила, а? Перед нахальством даже слон упадет. Прошлялась две недели и приехала как ни в чем не бывало. Сегодня вечером откроем, опять макароны варим, по калькуляции…

Друянов влетел в столовую.

— Тише, Друянов, тише! — осадила ладошкой заведующая. — Никто меня не освобождал. Ходила куда надо. Начальник УРСа еще разгон устроил, что бросила подотчет.

— А у нас воров на трассе нет, — медленно багровея, крикнул Друянов.

— Да, конечно. Тут вы порядок навели. А вот дома… — Она залилась злым смешком. — Ну и ну! Он тут воюет, а женушка с базовым начальством пьет на курорте в ресторане коньячок…

Друянов стоял, онемев. До него не сразу дошел смысл сказанного.

— Да ты что, что ты мелешь, непутевая! — набросилась на нее тетя Маша.

— За что купила, за то и продаю. Эх вы, Друянов! Болотный вы король! Действительно, за что можно любить такого человека! От вас даже на расстоянии окалиной несет…

Друянов едва подавил в себе приступ бешенства, круто повернулся и ушел из вагончика.

Скользкая, круглая, как змеиное кольцо, сплетня докатилась до Уренгоя. Наверное, были для того основания, если она преодолела такое расстояние. Нет, а почему он вот так сразу — взял и ушел! Не сказал этой гнусной женщине, что все это ложь! Если даже и была в ресторане, что тут такого…

— Да пустое это. — Запыхавшаяся тетя Маша догнала Друянова, гладила рукав его меховой куртки. — Ты не бери в сердце, Витюша, выбрось из головы! Пустая она, как вылизанная консервная банка, заведующая-то наша, — бормотала она бессвязно. — Спиши подчистую ее брехню.

— Да правда все это! Правда! — горько воскликнул Друянов, и сам испугался своего признания. Не обманывала интуиция, и теперь обнажилось то, к чему привело долгое и старательно баюканное примиренчество! Навоевавшись за трассовый сезон, он скрывался в обитель, стараясь не замечать фальши, убеждая себя, что в тылу у него все «о’кэйчик», как выражалась Лариса. Образ любимой женщины приравнивал к образу матери, ждавшей отца всю войну, а потом мотавшейся по госпиталям для инвалидов войны с узелком, в котором десяток яиц, кусок сбитого масла да паренка из свеклы. Он сочинил себе жену и долго боялся выпустить из рук хоть одну из ниточек, на которых крепилось это его идеализированное представление. Ниточка становилась все тоньше и вот оборвалась. Что теперь делать?

Ему пришла мысль немедленно лететь и все устроить, переделать; отказался от этого, понимая, что в такое горячее время не сможет бросить трассу. Упрекая себя в том, что не забрал Ларису из Адлера, тут же горько усмехнулся — в этом ли дело? Все разваливалось с его молчаливого согласия годами. Теперь поздно лететь…

Начальник УРСа прилетел вертолетом. Долго ходил, знакомясь с торговлей, побывал на складе, в магазине.

Друянов с ним встретился в столовой.

— Ну чем вы, дружище, недовольны? Ассортимент разнообразный. Крупяные, мучные в достатке. Овощи даже в Надым, где дорожка обкатанная, нынче с опозданием завезли. А вы, я посоветую, побыстрее тут сворачивайтесь. Уж мы вас встретим и икоркой, и балычком, и овощами… — Он улыбнулся каждой складкой большого лица. Ему, видно, не хотелось портить себе настроение из-за таких пустяков, как отсутствие в притрассовой столовой картофеля. — Самоварчик потребовали — пожалуйста. Со временем подбросим и овощей. Подбросим, подбросим, — успокаивающе похлопал он по плечу Друянова.

— Есть такое понятие, как ленивая сытость, — освобождаясь от его руки, резко сказал Друянов. — Неужели надо каждый раз отправлять десятки телеграмм, стучаться во все двери, чтобы добиться такой малости — заботы о человеке, обыкновенной, человеческой, неужели надо так много времени тратить на то, чтобы доказать, что нет ничего временного там, где живет человек со всеми его потребностями? Вы смотрите, что сделали люди за месяц! А что дали столовой за этот месяц вы? Тетя Маша, дайте список, — требовательно протянул он руку.

— Так ведь меня отстранили, не подхожу я. И список отобрали, — смущенно замялась тетя Маша.

— Как то есть? — нахмурился Друянов. — По каким же принципам вы производите назначение?

— Ну зачем же так, Виктор Павлович? — начальник УРСа укоризненно покачал головой. — Заведующая — человек образованный, закончила культпросветучилище…

— Вот и пусть работает культмассовиком, а не завстоловой, — отрезал Друянов.

— Я, между прочим, библиотекарь, — возмутилась присутствующая при разговоре заведующая.

— А вот тетя Маша — прирожденный повар, хотя и без образования. Душа у нее к этому лежит. И к людям — тоже. Понимаете?

— Ну и хорошо, хорошо… — примирительно сказал начальник УРСа, — тетя Маша, так тетя Маша. Оформим приказ…

После отъезда «торговли», как выразилась тетя Маша, буквально через три дня вертолет доставил в притрассовую столовую свежую капусту, лук и копченую колбасу. «От Надыма развернули, — пояснил вертолетчик. — Еще прилетим через несколько дней».

Друянов смотрел на возвращавшихся от трубопровода ребят, уставших и почерневших, и думал: разве жалко для этих-то людей помидоров, картошки, моркови? И еще он подумал о том, что какими бы огромными и значительными цифрами ни начинался день, всегда в первую очередь он станет открывать его с посещения самого маленького, но самого значительного здесь, на Севере, производственного цеха — столовой, разговором с тетей Машей, доброй, бескорыстной хлопотуньей.

За время эксперимента Друянову так и не удалось как следует выспаться. Опыт удался, болото осталось позади. Из главка приехали специалисты, считали, записывали, выспрашивали. Друянову некогда было с ними сидеть подолгу — надо было срочно приводить в порядок технику после наступления на болото, комплектовать бригады и главное — до наступления морозов сварить в плети как можно больше труб. С первых дней сезона Друянов надеялся отправить монтажников со стеллажей, где велась сварка, на прокладку стального русла.

Оживленно было на сварочной базе, туда Друянов наведывался в день по нескольку раз.

— Много ли? — спрашивал он прораба.

— Два километра секций, — отвечал тот.

— Мало. Попробуйте полтора до обеда и километр — после.

— Да вот, Виктор Павлович, то снег, то дождь. Прожекторов ночью не хватает, — пожаловался молоденький прораб.

— Почему вчера, позавчера молчали об освещении? Ждали чего, спрашиваю? Пасти мне вас тут круглые сутки прикажете? Почему над стеллажами не везде сделали полога из прорезиненной ткани? Объявляю вам выговор.

— Так не хватает пологов, — топтался на месте прораб.

— Ищите на складе полога.

— Не дают, Виктор Павлович.

— А вы просили?

— Просил, конечно.

Они пошли к складу. Заведующий жестом пригласил войти, растворив огромную дверь сборного домика, приспособленного под склад.

— Жмотничаешь, Петрович? — протискиваясь между пачек с битумом для изоляционников, сказал Друянов.

— Насчет чего это?

— Он не очень чтоб просил, — пробираясь к прорезиненной ткани, ворчал завскладом.

— Ты, Петрович, брось старые замашки. Сколько тебя помню, всегда зажимаешь до крайности. Пока на горло тебе не наступят — не отдашь. По-иному надо работать теперь. Ты ведь наизусть знаешь, куда чего сколько надо. Эксплуатируешь неопытность. Он думает, у тебя в самом деле нет. Его ругают сварщики, монтажники. Лишние заботы создаешь человеку. Куда ты потащишь эту прорезинку, а? Все равно бросишь после стройки. На складе сгниет. Ты о ткани этой думаешь, а не о том, что люди там мокнут. Тебе что — у тебя всегда крыша над головой. — Друянов говорил неторопливо и необидно. — Забирай всю ткань, — скомандовал он прорабу. — Забирай, забирай, пока Петрович не опомнился, — и рассмеялся.

Но Петрович уже опомнился и начал просить хотя бы несколько метров оставить — вдруг порвется.

— Ух, Петрович, — смеялся Друянов, — хоть на севере, хоть на юге тебе пусть и метр, пусть и грамм, но надо иметь под рукой свой дефицит.

Прораб, обрадованный, уже убежал натягивать полог, а Петрович долго ворчал, исправляя накладную о наличии…

Друянов остановился неподалеку от стеллажа. Хорошо работают ребята, так бы и пристроился с ними, послав к чертям все эти заботы о бане, о помидорах и картошке.

Подрагивала под ногами земля. К стеллажу приближался трактор-трубоукладчик. Бережно положил трубы на сварочный стенд, откатился. Слесари зачистили кромки труб, перекатили на линию сборки. Выверен зазор, проведена центровка, и кольцевая газовая горелка охватывает трубу невидимым под плеснувшим солнцем, но жарким пламенем. Минута — и к прогретому стыку подходят сварщики. Первый шов, затем заготовка будущей секции перекатывается к полуавтоматчикам. Сверкая голубыми кольцами швов, набирая скорость, плеть скатывается со стеллажа.

— Проверенные люди работают, без личного клейма, без знака качества, но с большим запасом самолюбия. Один другого не контролирует, но все видят работу друг друга, — любовался Друянов четкими движениями трассовиков.

Сезон, сезон… А когда не сезон? После окончания работы, после сдачи трубопровода перебираешь мысленно каждый шаг, каждое решение, спохватываешься, чего-то не предусмотрел, ждешь новой трассы, чтобы уж там-то все сделать «по уму», и снова, анализируя, находишь ошибки. Техника выходит из строя. Люди так выматываются, что чем ближе сдача, тем чаще раздаются угрозы развязаться с этой «богадельней», уехать туда, где зреют мандарины, туда, где есть плавательные бассейны. У всех находятся варианты: теща, свой дом с садом, просто благоустроенная квартира на Большой земле с магазином рядом, где и лук насушенный и среди зимы запросто свежую капусту купить можно. Друг перед другом такие картины вырисовывают, что даже Друянову завидно становится. Про себя же он всякий раз улыбается: никуда-то вы, мужички, не уедете. Ни-ку-да. Стосковались по уюту, по цивилизации, по благоверным, по детям, по всему, что сопровождает человека в бескомарином царстве размеренной жизни. Пройдет два-три месяца отпуска, надоест до чертиков вся эта ухоженная и отглаженная жизнь, захочется снова стать лицом к северным ветрам.

Друянов знал и любил трассовый народ. Но на этой трассе к нему пришло какое-то особое, обостренное чувство тревоги не за план, не за сроки, а за всех этих людей, которые, если надо, полезут в ледяную воду, будут работать в любую стужу в две смены, будут работать без обеда, коли войдут в азарт. Будут молча работать, как бы там ни складывались дела дома. Они грубеют, бесспорно. Они целыми днями видят одно и то же, одно и то же — работу, работу, работу.

Недавно к ним приезжала молоденькая журналистка. Ну и трансформация произошла со всеми этими обуглившимися лицами — подобрели, ожили, потянулись на щебет приезжей. Работу оставили, Друянов не перечил — потом втрое больше сделают, не так уж часто такое явление — свежий человек, тем более — женщина на трассе!

И говорили, и отводили душу. Просили зайти на радио, передать для них концерт по их заявкам, просили заранее сообщить, чтоб транзисторы настроили.

Нет! Чтобы там ни говорили, доброта — она всегда доброта. Несущий ее способен на многое.

— Как только не побоялись вы в такую даль забраться? — спрашивал Друянов журналистку.

— Но ведь вы-то забрались, а уж нам сам бог велел, — она мило улыбалась, грассируя в слове «забрались», и Друянову было приятно слышать этот воркующий говорок. Не птаха залетная, не мимоходом. Ходит под дождем который день, и все ее интересует, до всего есть дело. Одна женщина, а сколько радости! Как мало порой надо человеку, чтоб расшевелить чувства, заставить удивляться жизни, как чуду!

Журналистка долго расспрашивала Друянова о прежних стройках, удивлялась, как это он успел в свои тридцать пять столько поездить.

— Вы понимаете, я пока не нахожу исходной позиции для того, чтобы сесть и что-то написать. Бывает так, что сердцем понимаешь, чувствуешь, а до уровня того человека, о котором писать собрался, не дорос. Не хочется писать сухие, трескучие фразы насчет одержимости. Мне, чем больше я у вас нахожусь, тем больше хочется как-то согреть этих всех людей. Как? Я не знаю. Может, я взяла бы самолет и привезла сюда много-много цветов или солистов Большого театра, а может, просто жен, чтобы посмотрели и прониклись уважением к этой суровой работе; привезла бы хоть на день детей, чтобы они увидели, как работают отцы. Я не знаю, может, мое воображение меня опережает, может, я идеализирую, но трасса — это особое производство, где прежде всего надо чувствовать настроение людей. Я не права? — обратилась она к Друянову, видя, как он задумался.

— Нет, вы как раз правильно уловили то, что становится главным и почему-то с чьего-то равнодушного благословения сохраняет туманные, размытые формы. Мы стесняемся эмоций, мы бережем себя от проявлений бурной радости. Дети — почему они здоровы? Они непосредственны. Они не подвержены депрессии, как взрослые, их эмоции на виду. Что может быть здоровей желания быть открытым, веселым, простым? Я заметил, — говорил Друянов, — что во время трассового сезона люди почти не болеют, хотя подвергаются таким атмосферным перепадам, такому дискомфорту, что человеку, постоянно живущему на Большой земле, хватило бы одного дня, чтобы выйти из колеи. Но не в том ли причина, что все друг у друга на виду, что здоровый микроклимат среди людей спасает, как доброе снадобье? Кажется, вроде народ наш суровый, а появись хоть росточек доброты, потянутся, сами откроются и собой прикроют этот росток от холодных ветров и равнодушных взглядов.

Он сказал, что тетя Маша, повариха и заведующая столовой, которая всех здесь любит, как мать, подарков в день рождения получает столько, сколько ни одна другая женщина. Этот день у нее совпадает с разгаром трассового сезона — тринадцатого января. Те, кто ездит по северным трассам, все годы помнят о нем!

— В обычных условиях, скажите мне, вот так открыто, — он взял журналистку за руку, — было бы такое? Да нет, скорей всего. Мы и вообще-то прагматиками становимся с годами. Мы с женой как-то сочинили телеграмму по случаю бракосочетания нашей дальней родственницы. Желали всякого, разного, многого, но с большой натугой вспомнили про «любовь». Вот так-то. Наверное, мало этого предмета окрест, если даже для молодоженов забываешь пожелать главного — любви.

— Вот вы о любви заговорили. Редко об этом в таком месте услышишь. Все про сроки, темпы, графики. А ведь в сердце-то у каждого своя песня. Вы читали у Бунина «Темные аллеи»?

Друянов отрицательно покачал головой.

— Жаль. Семидесятилетний старик пишет о любви. Пишет терпко, заразительно. Хотите, пришлю вам почитать?

— Да нет, спасибо, хороший вы человек. Моя любовь — трасса. — Друянов вздохнул. — Спасибо вам за человеческий разговор. Приезжайте к нам зимой, когда песня, о которой вы только что говорили, заставит петь и металл.

— Обязательно, обязательно приеду, — она засмеялась. — Я сюда летела с начальником строительства всей нашей трассы. Так вот он сказал, что если я сумею так ярко рассказать о старейшем трассовике, то он лично сам приедет на него посмотреть, представить к награде.

— Ну что ж, будем считать, что часть успеха и в ваших руках, — усмехнулся Друянов.

— Виктор Павлович, может, нужно что-то передать вашим домашним? Так пожалуйста, меня это не затруднит.

— Да нет, что вы, что вы, спасибо. Я сам. Не надо, — поспешно, даже испуганно отказался он.

Осень круто повернула на зиму. Это обстоятельство радовало Друянова. Из треста начали поступать легонькие пожелания выходить на трассу, не терять времени. Друянов не торопился. Не хотелось загонять на гнилые болота технику, хорошо отремонтированную, жаль было людей. На стеллажах по-прежнему велась секционная сварка труб — их заготовили на долгое время работы, чего не было на многих других участках. Друянова ставил в пример начальник главка в газетных интервью, на аппаратных совещаниях.

— Чего медлишь, Виктор Павлович? — ласкающе щекотал ухо далекий голос управляющего трестом, который доносила к Друянову рация.

— Болото не замерзло, — докладывал Друянов.

— Нашел чем удивить! — насмешливо неслось из Тюмени. — Ты что, ждешь рождества и крещенских морозов. — Так это долгонько для нас. Ты давай сейчас нам трассу. Сейчас!

— Ладно, — обещал Друянов.

Но в сводку треста с потока Друянова новых сведений о наращивании трубопровода не поступало.

Связь по радии только раздражала Друянова: уж коли дали должность, доверяйте. Ведь здесь, на месте, видней.

Сперва управляющий уговаривал, потом посыпались телеграммы: «Немедленно приступайте к укладке», «Срочно доложите, почему не выходите на трассу».

Друянов стойко держался принятого решения: сварку не прекращать, людей кормить по ресторанной раскладке, ночами не работать. Теперь телеграммы посыпались из главка. Друянов вешал их на гвоздик в вагончике.

— Все! Пора! — сказал себе Друянов. — Недели через две ударят настоящие морозы, а пока, — он посмотрел на гвоздик с телеграммами, которые приходили по нескольку в день, — пока надо выходить и готовить трассу.

Он отмахнулся от собственного опыта, когда и он считал: во что бы то ни стало — вперед! Ему противно было вспоминать, как по непромерзшим болотам, ползая по брюхо в воде, надрывно буксовали трубоукладчики. Как в три этажа висла на чахлых сосенках отборная брань старых трассовиков. Он решил преодолеть болота меньшими усилиями, с меньшим надрывом — когда-то надо уходить от этой неразберихи, от этого «даешь любыми усилиями». К черту эту лазейку для бесхозяйственности! Почему не теперь, не здесь порядок — на самой северной трассе? Если он ошибется, если не рассчитает своих сил, проморгает что-то в четкой организации работы каждого участка, каждого звена — пусть его уволят навсегда, пусть его отстранят от руководящей должности, он готов нести ответственность за срыв срока. Только… Только этого произойти не должно. Нет, нет и нет! Он все рассчитал. Многометровый слой рыхлого торфа, напитанного, как губка, водой. По поверхности пройти можно пешком: удерживает дернина из корней трав, мелкого кустарника. Весной и летом даже с легкой техникой не думай выходить. И зимой, несмотря на морозы, здесь не пройдешь. Нужна тщательная подготовка. Торф гниет, из глубин поднимается тепло и не дает сковать топь льдом. Болота-паруны… Если сверху, опережая мороз, упадет снег — холода, даже трескучие, бессильны.

Так было и на этом отрезке у Друянова. Снег упал, а болота не застыли. Это Друяиов предвидел.

Гусеничные вездеходы, трактора двинулись в один из дней на ближайшие «паруны». Идея Друянова была проста и вполне осуществима: утрамбовать снег, выжать из торфяника воду. Она пропитает слой снега, мороз сцементирует место будущей трассы в прочное полотно, которое будет доступно для тяжелой техники. Вот когда пригодились припасенные силы, нормальный сон и несколько относительно спокойных дней. Люди поняли, готовно приняли идею Друянова. Мороз не замедлил сделать свое дело. Трасса была готова для работы. А вездеходы и трактора уходили все дальше и дальше, продолжая творить ледовый панцирь.

Телеграммы одна грозней другой летели в адрес Друянова. Он попытался объяснить задержку с выходом на трассу, но управляющий зло оборвал, предложив оставить эксперименты для отпуска. Вскоре пришел приказ о вынесении выговора Друянову за самовольную задержку выхода на трассу.

— Ну что за гонка? — думал Друянов. — Зарываться в трассу, любой ценой дать плановые километры, заполнить сводку выстраданными цифрами, скрывая за ними работающую на износ технику, усталость людей. Когда можно все по-иному.

Он не то чтобы чувствовал себя первооткрывателем этого способа подчинения болот. Нет. Способ этот существовал давно. Им пользовались лесозаготовители, нефтяники, строители дорог. Он всегда держал его в голове про запас, помнил о нем, но каждый сезон начиналась лихая гонка за километрами трассы: технику не успевали перебазировать на новый объект, когда появлялись трактора, уже не оставалось времени на «утюжку» болот, пробивались любой ценой, гробили технику, включая в дело вновь подходившую. Суматоха не давала возможности распрямиться, осмыслить завтрашний день.

На этот раз он, Друянов, решил обеспечить тылы, продвинуть свой передний край трассы далеко вперед, чтобы обеспечить наступление широким фронтом. Подготовив ледовую дорогу, он надеялся в два-три раза увеличить шаг монтажников, изоляционников, чтобы не было задержек, чтобы «взять» километры меньшими затратами. Будут показатели! Будут! Надо набраться терпения.

Наконец он принял решение выходить на трассу. Изоляционная колонна — шесть трубоукладчиков, держащих на весу двести метров стальной трубы с насаженными на нее печью подогрева, очистной и изоляционными машинами, — давила на ледовый панцирь с силой в пятьсот тонн. И он выдержал такую нагрузку. Выдержал!

Друянов шел рядом, поглядывая под гусеницы трубоукладчиков. Машинист поднял над головой большой палец — во, держит!

А в обед пришла телеграмма, в которой управляющий трестом приказывал передать руководство потоком начальнику изоляционной колонны.

— Да как же это, Виктор Павлович? — вертя в руках телеграмму, растерянно спрашивал тот. — Как же так? Все на мази, знай шагай теперь. Нет, я не могу, не имею морального права. Да и не в курсе дел всего потока.

Он передал радиограмму в трест, где открытым текстом категорически отказывался от должности начальника технологического потока.

Трасса жила. До глубокой ночи оттуда доносился густой рокот трубоукладчиков. До глубокой ночи не уходил от рабочих Друянов. Не подвела ледовая дорога! Ни одного сбоя за весь рабочий день!

Допоздна горел свет и в вагоне-столовой притрассового поселка. Томились в ведерных кастрюлях знаменитые тети Машины пироги с грибами, пофыркивал на плите наваристый домашний борщ.

Друянов, усталый, с затвердевшими от напряжения, бугрящимися под кожей лица желваками, ввалился в свой холодный вагончик: забыл попросить натопить его. Возбуждение, весь день не покидавшее его, не мог снять даже поздний час. Он подумал: надо лечь и выспаться. Но не мог вот так, сразу отрешиться от этого дня, от телеграммы, от всех месяцев, предшествующих этому дню.

На боковой стенке вагончика, над тумбочкой, с фотографии смотрела Лариса. Взгляд вполуприщур, нижняя губа капризной скобочкой, справа над верхней губой — точечная родинка. Он всегда возил с собой эту фотографию, подолгу смотрел на нее, вызывая в памяти все движения этого лица. Сегодня Лариса смотрела прищурясь, как бы оценивая всего Друянова. И вдруг он увидел без прикрас их подлинные отношения и суть вещей. Он начал привычно мерить свой вагончик шагами, большими, три шага — угол, три шага — другой. Волосы, слежавшиеся за день под шапкой, растрепались, падали на глаза. Руки, стиснутые в кулаки, были в карманах брюк. Он чувствовал хрусткий угол смятой телеграммы. На этот раз телеграмма была не от начальства…

Он подошел к тумбочке, рывком вынул руку из кармана, выхватил из ящика давным-давно стоявшую там бутылку водки, сорвал металлическую пробку, достал одну из припасенных банок тушенки, поставил перед собой. Налил стакан, выпил не морщась. Потянулся было к банке, чтобы раскрыть ее, долго держал в руках. Отставил, снова взял банку, чтобы открыть. Криво, уже пьяно, усмехнулся: вечная, неустанная спутница трассового сезона — тушенка! Так надоевшая к весне, что тошнило при одном виде нарисованной на этикетке коровьей головы. Еда холостяков и бесприютных душ. Выпаренная, готовая к моментальному употреблению безвкусная еда.

Хмель охватил теплом, лицо будто оттаяло, исчезла цепкая боль напряжения между лопаток.

Банка холодила ладонь, открывать ее Друянову расхотелось. Он сидел лицом к портрету Ларисы. Поднял глаза, опять зацепился за прищуренный взгляд.

— Ах, Пе-не-ло-па!.. — Он размахнулся — и банка с тушенкой полетела в фотографию. Портрет сорвался и упал за тумбочку.

В дверь требовательно постучали. Друянов вышел в коридорчик.

— Меня нет дома! — крикнул он и хотел было вернуться к столу.

— Витюша, — услышал он из-за двери голос тети Маши. — Витюша, открой, это я.

— A-а, тетя Маша, — он открыл дверь, еще с порога пытаясь обнять тетю Машу.

— Господи, да что это с тобой? Батюшки! Пьянехонек! Да что же это ты, Витюша? Да зачем же это ты? Отродясь тебя такого не видала! Холодина-то у тебя! Не истопили! — изумилась тетя Маша. — Сейчас истоплю. В таком холоде до утра не дотянешь.

Тетя Маша растапливала печурку в тамбуре, покачивала головой.

— Гляжу — все поели, а тебя все нет. Вот — побежала. Принесла тебе пирогов. Поешь, а? — Она просительно смотрела на Друянова.

— Ваши изделия — всегда, даже сейчас… — Он ел пироги с грибами, не узнавая их вкуса. — Моя мама тоже любит пироги печь, тетя Маша, а если я ее вызову к себе сюда? А? Как думаете — доберется одна?

— А чего ж ей не добраться? — рассудила тетя Маша. — Мать к сыну куда хочешь доберется. Вот ты сейчас такой, а она, мать-то твоя, небось не спит. Сердцем чувствует, что с тобой неладно. Хоть сейчас бы снялась с места и полетела.

— А вот она, — он показал на тумбочку, — ни разу не прилетела.

— Кто это? — обеспокоенно следя за рукой Друянова, спросила тетя Маша.

— Ну вот, она, — он подошел и достал из-за тумбочки фотографию жены.

— Господи, кто же ей лицо-то так помял? — изумилась женщина.

Друянов засмеялся:

— Правильно сказали: помятое лицо. А она его отглаживает! Когда я только ни приезжал, всегда сплошные косметические кабинеты. Это она, оказывается, свою мятость отглаживала, — он все громче хохотал, держа фотографию в руках, — а я радовался… красивая женщина… следит за собой… А может, сам виноват. Некогда было. — Плечи его дрогнули, опустились, весь он сник. Выпустил фотографию из рук, прислонился к стене вагончика.

— Витюша, голубчик, сокол, не терзайся ты. Молодой такой, сильный, красивый. Перемогнись, перемогнись! — суетилась тетя Маша. — Я тебе сейчас чайку вскипячу, заварочку покруче излажу.

Напоив Друянова чаем, уложив в постель, тетя Маша ушла.

Перед самым утром Друянову приснилась белая ночь и бесконечное поле с ромашками. И ночь и поле были залиты полыхавшим над Обью закатом, который он видел в Салехарде. Он бежал по полю, легкий, быстрый. Он бежал и удивлялся: так бывало с ним только в детстве, когда казалось — еще немного и взлетишь…






НА ТАЕЖНЫХ ПЕРЕКРЕСТКАХ


Люблю постоять у карты нашей Тюменской области. Она такая яркая и, кажется мне, — живая. Когда месяц-другой нет командировок, начинают «фосфоресцировать» на карте мои старые друзья — Нижневартовск, Сургут, Новый Уренгой. Заснуть спокойно не дают. Я вглядываюсь, вглядываюсь: острова в Карском море, Обь, Иртыш — все это начинает приходить в движение, набирать скорость, наполняться жизнью, конкретным обликом и возвращать памяти знакомые лица.

Люди эти незнакомы друг с другом, а мне вот одинаково близки и дороги. Почему? На этот вопрос ответить так же трудно, как объяснить наше совсем особое отношение к детству, к земле, где родился. Всю жизнь не устаешь познавать красоту ее. Не само по себе, не иллюстрациями входит в тебя мир сказочной реальности, а через людей, через преданность их земле, на которой поднялись, силу набрали и щедро, не попросив ничего взамен, во все годы своей жизни одаривали людей самым дорогим — добротой.




БАБА ФЕКЛА

Вернулся с Севера сосед. На деньги, заработанные во время путины, начал ставить новый дом. На нашей улице долго говорили о лихом поступке соседа: надо же! взял завербовался и махнул в Сургут! Что космос, что Сургут — для наших стариков было все едино.

Бабушка моя с матерью соседа все толковала о «необыкновенных сиверах», где рыбы видимо-невидимо, пироги делают со свежей рыбой, а не так, как мы: вымачивали соленую треску, а потом уж из нее пирог пекли. Все это казалось мне сказкой. И в меня от этого слова «Сургут» как ток проникал, манило это слово. На соседа смотрела как на чудотворца.

Давно это было, но Сургут так и остался сказочной пристанью, куда всякий раз причаливаю с гулко бьющимся сердцем. Здесь есть что искать, есть о чем думать.

Сургут, как утверждают старожилы, имеет три вольных перевода: один из них — «рыбная пойма», к этому переводу все больше склоняются. Старый Сургут стоял на горе окруженный с трех сторон водой. Теперь он расстроился на тридцать километров, стал неуловим в очертаниях, недавно началось формирование центра. Здесь все задышало в шестидесятых годах, когда была найдена нефть и началось интенсивное обустройство месторождений, строительство баз индустрии и жилых комплексов.

Про Сургут нынче пишут не иначе как «нефтяной», «индустриальный», «энергетический». А я знаю еще и деревянный Сургут. Он ведь тоже тут стоит. Старый-престарый, с дымниками и палисадниками, баньками и погребами, избами-пятистенками, выбитыми занавесочками и курами во дворе. Туда редко кто заглядывает. А он красив по-старинному, укладист и покоен, в нем встречаются избы-терема из толстенных бревен с мансардами. А есть и совсем новые дома, недавно срубленные, на государственную ссуду. И это не диво. Приехали люди к нефти, много людей, а жилья не хватает. Вот и стали они обосновываться, в Север врастать на долгие времена, по новым проектам строить не просто брусчатые, а настоящие бревенчатые терема. Такие дома теплее, уютнее. И сохранилось название «Старый Сургут».

Напоминает он крепкую южную деревню. И огороды к домам прилепились совсем по-южному. Странно после шумных улиц современного северного Сургута с напряженным движением на улицах, на бетонке попадать в эту обитель кур, коров, гераней на подоконниках.

Я оказалась там вот как. Гостиница, как всегда, была переполнена. Направилась было в один из трестов, управляющим которого работал мой хороший знакомый. Но опоздала, время рабочее кончилось, в конторе была лишь старенькая вахтерша-дежурная.

— Нету-ка никого, моя милая. Все разбежались по домам. — Она развела руками и, видя мое расстроенное лицо, полюбопытствовала, откуда я и зачем мне начальник.

— Да вот переночевать хотела где-нибудь на диване… — поделилась я своим горем.

— У-у… Чо придумала — тута спать. Я тебя заберу к себе. Старик у меня к сыну на буровую ягодок посбирать уехал. Тоскливо одной. Я за дочь дежурство взяла. У нее, вишь ли, ремонт в квартире идет. Я тут посидела, на народ поглядела. Сейчас мне смена придет и отправимся… Я спросила, как мне называть ее.

— А Феклой зови. — Она покивала головой и стала укладывать в узелок свои немудреные пожитки.

С этого и началось мое знакомство с бабой Феклой, и стала я к ней заглядывать в любую поездку в Сургут.

Родилась она тут, в Сургуте. Замуж вышла, ни разу не выезжала из города и впервые увидела тепловоз в 1975 году, когда в Сургуте открылось движение на только что построенной железной дороге. Рассказывала, что ночь не спала, волновалась, уж очень хотелось увидеть, как поезд придет к ним в Сургут. Если б сама его не увидела, вовеки не поверила бы, что такое возможно.

— А мостишшо-то, мостишшо-то какой отгрохали! Если шагом, за полчаса и мне не пройти. Ты подумай — почти две версты! И как сподобились только.

Сподобились! И как не разделить бабы Феклы удивление. Попалась мне как-то книга И. Я. Неклепаева «Самоедская ярмарка в Сургуте в 1893 году». В ней говорилось:

«Но если в Сургуте невелико оживление, вносимое летом одной пристанью (на 600 верст), то зимой этот край становится еще диче и глуше. Тогда, кроме почты, которая ходит раз в две недели от Тобольска до Сургута и обратно, да нескольких десятков обозов с кладью местных купцов, отправляющихся в Тобольск и на Ирбитскую ярмарку, движения иного нет».

Старый Сургут хранит это далекое время в пазах старинных бревенчатых изб, а петухи на кованых дымниках видели и куда больше! Помнят птицы озаренный пожарищами 1919 год, прославившегося смелостью партизанского активиста Петра Лопарева и страшный тот двадцать первый, когда вспыхнул в Сургуте кулацко-бандитский мятеж.

И баба Фекла, молодая Феклуша, смотрит с фотографий в рамочках настенных из того далекого двадцать первого. Последний раз тогда «с тятенькой снялась перед самым тем годом, как недобитки колчаковские смяли людей… Тятеньку смяли…»

Без хозяина дом сибирский ох как сиротлив. Некому угол поднять, нижние венцы избы заменить, заплот подновить — за всем к соседу на поклон не находишься. Без хозяина все как-то быстрей и ветшает. Баба Фекла приноровилась с пятнадцати лет в одной упряжке с матерью и дом, и хозяйство тянуть.

К той поре, как мы с ней познакомились, ей под семьдесят подкатывало. Но и дом ее, и сама она сохранили известную сибирскую крепость.

Я удивилась, проснувшись поутру в ее доме, — какая молодуха топает по полу крепкими пятками? Только стукоток стоит! Тапочек не признает. Ноги как два столба, ступни широкие, узловатые, второй палец выше первого, и это, считает баба Фекла, достоинство на роду написано — командовать мужиком.

Командовать ей пришлось тремя. С последним больше двадцати лет прожила, на старость опору себе выбрала с соседней улицы, а любовь осталась со вторым, убитым в Отечественную. Первый же только сводил в сельсовет и не успел пиджак жениховский снять, как взяли в отряд. Поехали в лодках бандитов ловить с обрезами. Так и потерялся в Оби, то ли убитый, то ли раненый, не известно.

Я как погляжу, ну все умеет делать баба Фекла! В кладовке у нее полным-полно корневатиков-посудин из бересты разных размеров. В России таких не встретишь. Ханты уж очень любят посуду из бересты. Корневатики делать баба Фекла у хантыйки и научилась. И не только их. Еще в молодости подружилась она с хантыйской семьей, жившей на берегу речки Бардаковки (тут, говорят, правил в годы оные князь хантыйский Бардак, от имени его речка). Ханты научили рыбу вершей ловить, плести крепчайшие веревки из корней пихты. Такие веревки до сих пор висят у нее в сенях, как трос железный, только красноватого цвета. С черканом, ловушкой для белки, она уходила в тайгу, расставляла, а сама приглядывала деревья, из которых на весну можно выбрать прямые — на подруб для будущих голиц — основы охотничьих лыж. Она удивлялась неприхотливости ханты, их умению обойтись малым, тем, что под рукой. Подруга подарила ей костяной штамп из оленьего рога для выдавливания узора на бересте. Красивые кужомки из бересты делала баба Фекла! И набирочки деткам — ягоды собирать, коробки под нитки, коробки под ленты модницам — все делали, все умели ее ловкие руки. Продавала поделки за малые деньги, и кое-где в домах старого Сургута хранятся еще берестяные кужомки с узорами бабы Феклы.

Ткацкий станок давным-давно пылится в амбарушке — не по одной смене половиков выткала баба Фекла и снохам, и дочерям. Сама в праздник застилает горницу выкладными узорчатыми половиками. В будни на пол бросает старые камышовые циновки, такие же, какие не раз приходилось мне видеть летом в хантыйских чумах.

— И чего это люди стали хворать? — рассуждала как-то баба Фекла. — Одна сноха по-женски мается, другая ест-пьет с оглядкой — печень тревожит. Нежат себя, чего боле! А как хворь, ну таблетки горстями понужать! Живем в тайге, а простору боимся. Тело засупоним, никакого дыху ему нет, вот враги и копятся в теле.

Сама она зимой в сени взад-вперед босиком шастает, в легкой кофтенке, быстрая, крутая что в разговоре, что в движении. Зубы как у молодой, все на месте. В зиму квасит две большущие бочки капусты. Одну — детям, другую — себе. Сидит щи хлебает, а сама еще и капусту вприкуску ест, так полегоньку опорожнит за зиму одна припасенную бочку. Я как-то в шутку заметила, что если взять хотя бы последние пятьдесят лет ее жизни, то выходит съела она пятьдесят бочек капусты. На что она посмеялась и посоветовала и мне съедать не меньше, мол, болезни все как рукой отведет. А еще без напара из трав ни одного дня не прожила баба Фекла. Печь истопит, еду приготовит, а в последний жар и отправит травы напариваться. Зайдешь — а в избе летом пахнет. Кто ни заглянет на огонек — всякого угостит ароматным напитком.

Увлечение травами началось в молодости. Однажды вместе с хантыйской подругой своей отправились они по весне клюкву на кочках собирать. Клюква из-под снега сладкая остается. Шли себе, шли без опаски. Болота еще не вскрылись, смело шли. И вдруг провалилась молодая Фекла по пояс — на гнилое место попали. И до того, бывало, проваливалась, и ничего, обходилось. А тут через час «заломало, все тело лихорадкой взялось». Подруга осину нашла, ножом содрала кусок коры и говорит: «Жуй, не морщись!» Фекла ту кору и давай жевать. Во рту горечь, а она жует. И куда что девалось из тела!

Стала выспрашивать хантыйку про травы, которыми та на зиму запасалась. И сама перво-наперво кору осиновую заготовляла, а потом пошло-пошло. Чуть снег сойдет — за первоцветами в тайгу отправляется. Подснежники, сон-трава на первом месте в любом травяном сборе у бабы Феклы.

Как-то моя командировка совпала с временем сбора трав. Пошли с бабой Феклой в тайгу, благо недалеко. Частит она впереди меня, ножницами щелк-щелк, в холстяную тряпицу травы собирает, бормочет чего-то. А чего?

— Вы чего шептали, баба Фекла? — спросила я, когда мы полдничать на валежнике присели.

— А как же? С травой тоже разговор нужен. Она тожно и силу отдает. Тогда и говорила, когда рвала легонько: «Силушку-силу от земелюшки примите, красной девице, добру молодцу радость в сердце верните. До ста лет, до времен седых по жилочкам здоровье гоните, чтобы горе ни в горе, а радость до небушка, чтоб любовь к жизни звала. Травы-травушки, к руке моей легкой льните…»

Она говорила нараспев, словно стихотворение рассказывала. И какая-то вся светлая была, будто тут, в лесу, и сама силой наливалась, веря в то, что делает важное дело. И сама того не ведает баба Фекла, что настоящий она поэт, сердцем красоту слова и земли чувствует.

— Траву пить — изнутри легчать, полететь по-над землей птахой захочется. Я и тебе, и всем скажу: пей траву не то что по времени, а без особых часов. Утром встань налегке, на праву ноженьку, траву запарь. Одно у меня слово к тем, кто травы пьет: в плохом настроении не пей, все одно не поможет. Я, девка, на травы рученек не жалею. И ты не бойся о травы руки избить. Берешь травы в зорю утреннюю, а сам душой светлый, ни другу, ни врагу не захочешь зла сделать. Про детей, внуков думаешь: вот эту траву да эту самому малому — грудь слабая, а эту для соседки — просила для аппетиту. Вот такой расклад. Трава слышит да бежит навстречу. Я хоть тебя, хоть кого другого приму с собой по травы идти, только без лукавины, если в руках услышу чистые стуки крыл сердечных… Я сама за далью сколь ни шла — силу не потеряла, сколь ишшо пройду — не ведаю. Если утром проснусь налегке да с радостью — человек добрым словом ввечеру вспомнил. И то хорошо. И ты, девка, пей бабы Феклы травы да слова мои вспоминай. Ну и меня, грешную. А мне от этого светлых дней прибавится… А придавит камнем чижолым сердце, завсегда полынью полок в топленой бане выстели да обдай туе полынь кипятком, а на камни печные брось чабрец, траву богородскую, да взбрызни водой. Дай эдак-то настояться, чтоб дух здоровый стал. В веник березовый верес положи да размочаль его о тело-то, чтоб ажно застонало оно от истомы. По капельке, помаленьку спадет с сердца камень чижолый, а ты легкая станешь, зачнешь снова жить без печали…

Сама баба Фекла обожает париться. Зимой в первый пар идет, зовет меня с собой, а мне страшновато, сердце так и заходится. А ей — ничего! Берет с собой трехлитровую банку квасу. Не пить, нет. Нельзя, оказывается, пить, когда паришься. Она квасом в печь, на камни поддает. Такой воздух мягкий становится, хлебом пахнет, смородиной, ноздри приятно щекочет от такого пара.

Старший сын бабы Феклы тоже до такой бани большой охотник. Он слесарем работает на буровой. И хотя квартира у него благоустроенная — каждый день ванну принимай, едет после вахты через весь город к матери, в баню.

Баба Фекла любит после бани рюмочку-другую опрокинуть. Сидит себе, розовеет щеками, груздями хрустит, а после чай по часу пьет. И такой возле нее праздник! Гостиницы теперь в Сургуте хорошие. Но не для меня это. Где бы ни моталась день — по месторождениям ли, по стройкам ли, ночевать еду к бабе Фекле. Возле нее душа оттаивает, на каждый жизненный случай свой совет, свой взгляд.

— Оно, конешно, шумный наш Сургут стал, боязно и ходить по нему. Машины навадились и по нашим улицам носиться. Но тут я не боюсь ходить. У нас обочь тротуары, не то что в городе. Там и народу ходить негде. Как это так? Город строят, а тротуаров для народу нету-ка. Оплошка! Или дома казенные возьми. Ну все как есть одинаковые, все известкой пахнут. Мне в лесу легче найти приметное место с грибами или ягодами, я там что конь хожу, твердой ногой. А вот как к робятам засобираюсь, ну чисто испереживаюсь: вдруг заблужусь? Я по потемкам уж не хожу, с утра больше, и то кажинный раз путаюсь: звоню, вроде дверь знакомая, а там чужие открывают, ты, мол, мамаша, ошиблась, нужный тебе дом через улицу. Их хоть вразнарядку бы ставили с деревянными. Пошто бы детский сад теремом не изладить? И здоровей, и приглядней. Детским-то глазенкам того скучнее… Что старому, то и малому заблудиться среди этих коробок не диво…

Сыплет быстрыми словами, а сама вяжет, только спицы мелькают. Я с ней очень даже согласна в этом вопросе. Один микрорайон на другой похож, как братья-близнецы, только в микрорайоне энергетиков больше зеленого массива оставили и сквер для детей оборудовали с заботой и добротой. Сургуту все на архитекторов не везло, за десять лет сколько их сменилось! Но теперь выправляют Сургут, и дай-то бог бабе Фекле дожить до того времени, когда новый город будет радовать глаз не только его жителей, но и приезжего человека.

Странное дело, думаю я сейчас, когда пишу эти строки. Ведь до знакомства с бабой Феклой видела я Сургут совсем по-другому. Дивилась мощи его, высокой степени индустриализации строительства, встающим, как в сказке, все новым и новым блокам Сургутской ГРЭС, восхищалась предприимчивостью нашей — газ, такой дешевый, вырабатывает энергию, снабжает Приобье, питает Урал. Все тут виделось мне объемным, смелым по замыслам и воплощению. Но и люди поражали: неуемные в своих делах, нашедшие себе место под небом, где можно полностью проявить свои способности. Но только от командировки до командировки в Сургут хватало мне ярких впечатлений, и причиной командировок была рабочая необходимость. А чтоб так… Чтоб не хватало чего-то, чтоб заснуть не давало, чтоб так, бросить все и улететь или в последний момент, передумав у кассы Аэрофлота, взять вместо Нижневартовска да и очутиться в Сургуте — не было такого.

У меня рано умерла мама, а потом и бабушки не стало, жизнь моя протекала среди добрых людей, но родной души не было, не встречала и такую старшую женщину, которая бы говорила «преники», а не «пряники», как моя бабушка, которая бы каждой морщинкой радовалась моему появлению и восклицала:

— Наконец-то приехала, така-сяка! Конфет-то мяконьких привезла?

В сердце индустриального Сургута открыла я для себя заветный этот старый бревенчатый дом. И мою бабу Феклу, прожившую тут семь десятков лет и ко всему причастную через детей — к бурению, к домостроительному комбинату, к школе, экспедиции, через внуков — к тому, что будет тут через многие годы и чего, к горечи моей, не увидит уже, наверное, баба Фекла. В ее доме сундуки из века девятнадцатого и электрический самовар из сегодняшних дней. Все это основательно заняло свои места и будет еще через многие десятилетия нести дух времени. И она в этой деловой жизни нефтяного города не затерялась, не стала просто бабкой из деревянной части Сургута. И дети совсем не считают ее старухой.

— Мам, ты бы покашеварила у нас на буровой, — сказал как-то старший, — повариха в декрет ушла, прислали такую молоденькую, неумелую, подучила бы, а то есть невозможно.

Не очень так просительно сказал, а как о деле решенном — знал: мать не откажет. И поехала баба Фекла на буровую со своим укропом, красным жгучим перцем — стручковым, с огромного перцового дерева в кадке, с белыми кореньями да травами для чая, что усталость в одночасье снимает. И варила, и ездила на вахту вместе с сыном. Экая буровичка!

За вкусные ее обеды, заботу да ласку купили буровики на память бабе Фекле электрокамин с баром. Она долго ворчала, сердилась за дорогой подарок, а потом развеселилась, выселила из комнаты фикус в огромной кадке и на его место, в передний угол, поставила камин.

— Так ничего, красиво, только, лешак его возьми, гляжу на счетчик, сердце замирает, так и думаю, что диск этот выскочит, во до чего мотат, холера! Но чо хорошо: который раз как включу его, так и потянет, пошла поминать, думаю сижу, вижу себя в девках; ну до чо жизнь хорошая пошла: потопашь, дак и полопашь! А ране убивались, робили куда больше, а слыхом не слыхали про такие-то камины, да чтоб еще как барыня — сиди и мечтай! — смеется, колышутся в ушах серьги-дутыши, а сама словно стесняется такой вот праздности вечерней у камина, когда думы как нить у веретена…

Однажды приехала я к бабе Фекле в полдень. И очень огорчилась, обнаружив дом на замке. В ограде никого. Направилась было к воротам. Вдруг из дальнего угла от ограды слышу:

— Пошто уходишь?

Гляжу — одна голова над кучей хлама в амбаре. Обрадовалась.

— Ты иди давай в избу, а я деду старые пимы ищу, ходит сторожить склад, ноги зябнут, мол… Черт, черт, поиграй, да отдай, — бормочет.

— Баба Фекла, а что это там в углу такое пузатое выпирает? Вроде как бок самоварный? — Я с любопытством протиснулась в амбарушку.

— Может, и самовар. Тут какого хламу только и нет! А тебе самовар-от достать? Поглядишь на него, старинный, — предложила она. — Вот. Погляди, погляди. Таких уж ни у кого, поди, не осталось. Лонись видела — школьники у кого-то в металл взяли, да и то был помене нашего.

Она вынесла на ограду огромный самоварище.

— Сколь живу, его помню. Тятя с мамонькой зачнут зимой на ярманку собираться, пельмени лепим всей семьей. Наморозим мешок пельменей — да в розвальни, и самовар-от туточки же.

— А он зачем, баба Фекла?

— Как это зачем? Ты загляни, загляни под крышку-то.

Я подняла крышку и немало удивилась: самовар был с двумя перегородками внутри. От трубы, куда угли кладут, в одну и другую сторону по перегородочке.

— Во, стало быть, такой и самовар, — вертя отысканные пимы в руках, сказала баба Фекла. — В одной половине пельмени варили, а в другой чай кипятили. В дороге на постоялом дворе завсегда угли были, а лучину на растопку мы же и щепали, высушим полешко смолевое, лучина хорошо щепается. Щепаем ту лучину, плачем да просимся у тяти с мамой на ярманку. А нас не слушают вовсе. Не шибко повожали разговорами, не то что ноне. Не успокаивали даже. По делу едут, вот и весь сказ! Что продать, что купить. Робят много было, каждому сряды надо, а в лавке много ли припасешь из одежи? Да и гнилое чаще продавали… Так с самоваром и ездили. Удобно, денег на еду не изводили. Пельменей раз наешься, на весь день хватит, знай лишь чаем пробавляйся. Ох и мастаки же были ране пельмени стряпать! А теперь, вишь ты, со шнурьем самовары придумали, привязанный, он как пес на сворке. Да и чай из такого самовара не шибко аппетитный.

— А давайте, баба Фекла, пельменей налепим да самоварчик этот вздуем? — загорелась я.

— А чего? Давай! — с явной охотой согласилась она тут же. Пимы среди ограды бросила, чтоб проветрились, а сама быстрехонько в дом, принесла золы, и я принялась драить самовар. Вскоре под рукой на боку самоварном засияли медали. А под медалями внизу мета «Николай Паршинъ». Старущая вещь!

Скоро самовар стоял посреди двора, сияя на солнышке пузатыми боками.

Баба Фекла по всем правилам фарш приготовила из трех сортов мяса. Сибирские пельмени просто так не сделаешь. Надо, чтобы в сочне мясо бульон отдало, само было ароматным и нежным, чтобы края сочня не разошлись, фарша положить столько, чтобы на все зубы попадало. Но и очень большой пельмень не в почете. Коренные сибиряки их стряпают, только руки над столом мелькают, ряд за рядом пельмени на противне ровненько выстраиваются.

— Ты чего мокрогубые садишь, — придирается ко мне баба Фекла. — Эвон сколь фарша заворотила, он и вылез.

Сама она, словно автомат, выбрасывает на противень пельмень за пельменем. Все одинаковые, как кошачьи ушки.

— Сколь за свою жизнь их перестряпала… И робятам наказываю, чтоб на поминки мои одних пельменей настряпали, от них душевное расположение получается. Никаки щи не отогреют душу, как пельмешки. Недаром не забывают их не стары, не молоды. А вот каральки забыли. Раньше с ярманки тятя с мамонькой привозили таки каральки сдобные. Целый мешок. И все мягкие, сколь ни держи. До паски, бывало, мамонька додержит, а они все мягки, все во рту тают. Говорят, секрет в тех каральках был. Никто его не разгадал, а мастерицы уж померли. Ежели бы, думаю, приступить к ним посурьезней, так неуж бы не сказали? На мой карахтер так сказали бы! Тех бы каралек и я поела теперь с чаем, а нонешние — резина резиной, без заманки.

А потом мы ели пельмени, выловленные из самовара. И наливали чай. И было нам хорошо, уютно, будто в старинной пьесе. Но год был семьдесят восьмой. С Оби басовито доносились гудки теплоходов, над самой крышей дома рокотали винтокрылы-вертолеты, набирая высоту, сотрясали воздух могучие лайнеры.

Там, за стенами дома бабы Феклы, текла стремительная, неудержимая в своих свершениях жизнь. Вот и я скоро приобщусь к ней, увижу такое, от чего дух захватит. Меня понесет на своих плечах век НТР, завертит, как в центрифуге, закаруселит мысли. Машины с рациями, вертолеты, «магирусы», буровые, нефтепромыслы, стройки войдут в меня калейдоскопом, мозаикой. Распухнет блокнот от записей, и ноги загудят, как провода ЛЭП. Но прежде обрету я силу от спокойной мудрости бабы Феклы. Найду душевное равновесие, которое умело вытряс город с очередями к автобусу, нервозностью соседей, собственным бряканьем на пишущей машинке и прочими стирами-парами-жарами…

Вот почему, когда я читаю или слышу о нефтяном, индустриальном Сургуте, мне видится и старый Сургут с зеленой улочкой и бревенчатым, почерневшим от времени домом. Никак не может погаснуть добрая улыбка бабы Феклы над всем этим и ее скороговорка, такая же, как бабушкина:

— Наконец-то приехала, така-сяка…




НА ВАХЕ

Река Вах, восточный приток Оби, берет свое неслышное начало с высокого водораздела. Называется он Сибирским Увалом, разделяет реки бассейнов Оби и Енисея.

Места эти пустынны — болота, дремучие ельники зеленомошники. Осенью, перед ледоставом, на длинных лодках-обласах сюда пробираются охотники-ханты. По обыкновению никто из них не ведет счета пройденным километрам — не мерен путь. Считают ханты по-своему, по-старинке, «песками» — косами-отмелями, что вклиниваются в реку.

Поутру, после трех-четырех «песков», охотники пьют чай, после пятого-шестого заваривают обеденную уху, а уж после девятого-десятого укладываются спать. До верховьев и выходит с десяток ночевок, но охотники вовремя попадают к открытию пушного промысла.

Красива таежная река Вах. Чем выше, тем суровей берега. Лось на рогах уносит паутину дремучих урманов, стерегут покой горы с залежами белой глины, гравия и песка. В прибрежных буравчиках родников бьется отражение сосен-реликтов. Светлеешь душой в этих диковинных местах, где, может, только раз в году ступает нога охотника, нога настолько осторожная, что и следочка не остается. На сотни километров тишина…

Дальше Ларьяка, последней пристани, только в большую воду в начале лета поднимаются катера. Но это лишь середина Ваха, каких-то шестьсот километров от Нижневартовска.

Каждая моя поездка на эту реку оставляет неизгладимый след в памяти. Если летом прилетаю в Нижневартовск, стараюсь выбрать день-другой, чтобы побывать на Вахе. Благо теперь Нижневартовск со всеми поселками района связан неприхотливыми легкими самолетами, которые называют ласково — «Аннушки».

В Нижневартовске тоже много суеты стало. Город с населением больше ста тысяч! Самотлор много народу потребовал. После утомительных поездок на Самотлор, Варьеганское месторождение хочется тишины. А где ее тут возьмешь? Вот и бегу к Ваху, к старым моим знакомцам, живущим на его берегах. Хантыйские поселки один от другого далековато — по сотне и больше километров. Вот уж где тишина так тишина! С непривычки даже в ушах от нее звенит.

Берега у Ваха суровые. Никаких дорог, никаких машин. Дышится вольно, без «ароматов» бензиновой гари. Красота!

— Ты, однако, совсем поезжай жить к нам! — говорит мне Федор Иванович Прасин, один из здешних моих знакомых. — Тут места много, однако вольно. Чум тебе поставим, нырики сошьем, малицу подарим, в нарте будешь ездить. Живи!

Федор Иванович как родился на берегу Ваха, так и до пенсии тут дожил. Он все и всех знает. По каким-то только ему известным приметам угадывает осень, смену погоды. Уже если надел он шапку-ушанку, значит, пришли настоящие холода, хотя вроде и солнце сегодня приветливо светит, а на небе ни облачка. Утром проснешься — северный ветер в окно колюче бросает снег. Впрочем, шапку Федор Иванович надевает ненадолго, так, символически, наверное, для того, чтобы себя смог перестроить на зимний режим. Потом-то уж капюшон малицы всегда назад откинут. Походит по поселку в телогрейке да ушанке, вот, мол, даю вам знать про зиму, проверьте, если хотите, ошибся я или нет.

Прасин невысок, с тяжелыми, избитыми о разную работу руками. Он похож на карликовую березку из Ямальской тундры — и ветер ее гнет, и гривами снег нависает на ветках, а она все стоит. Сто лет растет, только потом в полную силу входит, радуя глаз редкого гостя яркой зеленью. Мне часто вспоминается именно тундровая березка, неказистая, с узловатым стволом. В пору июньскую, когда начинает оживать тундра и маленькие, просто крохотные листочки торопятся выпрыгнуть из разбухшей почки, протяни к дереву руки — и ощутишь тепло, как от цветов иван-чая в прохладный летний вечер. Смотришь, удивляешься: откуда оно, тепло это? А это сама жизнь, чудо из чудес бьет от березки прямо в ладони. Хранишь это тепло долго-долго. Случись что горькое в твоей жизни — и вспоминается рвущаяся к солнцу карликовая березка…

Вот и возле Федора Ивановича надежно. Он — как совесть. Слов много не говорит, а плохого сделать ни себе, ни другому не позволит. Зоркий, удачливый охотник, он, чуть зажелтеет лист в тайге, отправляется поискать места будущей охоты на белку, соболя и куницу. Где кедрач погуще, там и ищи скрадки Прасина. В тех скрадках оставляет он припасы на долгие месяцы охоты: во время промысла некогда затевать большой обед. Охотник-ханты в еде неприхотлив. Берет с собой в мешке пшеничную да рыбную муку, мясо вяленое, чай и кирпич сушеных спрессованных ягод. Из муки «варит» хлеб, что-то вроде украинских галушек. Довелось мне отведать такого хлеба, в тайге куда как хорош!

Однажды уговорила Федора Ивановича взять с собой в тайгу на разведку — на этот раз готовился к охоте на сохатого. Помялся, но пообещал взять меня с собой. Мне и неловко, и хочется по протокам проехать, на урман поглядеть. Федор Иванович недовольства не показывал, только молчал больше обычного. Деликатность его я давно про себя отметила. Помнится, как-то захватила я первые помидоры да морковь. На Вахе, понятно, днем с огнем овощей не сыщещь. Все же Север. Да и свой режим питания у ханты, витамины получают в чистом виде — ягодами. Ну, думаю, угощу, была не была! Разложила овощи, только-только появились они в Тюмени, долгожданные. Федор Иванович весьма равнодушно смотрел на краснобокие помидоры.

— Угощайтесь, — говорю, несколько робея, правда.

— Угощаюсь, однако, — улыбается сдержанно Прасин, а сам ждет, что я буду делать. Макнула помидором в соль. Он — тоже. Потом взял морковку, густо посыпал ее солью и съел.

— Вкусно, — похвалил он скупо, хотя я видела, что и невкусно ему было совсем, и не понравилось. Но заботу оценил и, если бы еще привезла, так же героически бы ел.

Будь эта поездка моя первой или не знай мы друг друга много времени, вряд ли бы я попросилась в такое важное для Прасина путешествие. У ханты свои традиции и впитанные с молоком матери законы. Я уже готова была отказаться от поездки, но тут Федор Иванович, видимо, уловив мое смятение, улыбнулся:

— Ты, однако, прошлым летом, слышал, с Каткалевым ездила, мотором управляла? Не забыла? Скоро, однако, карабин купишь, вместе на охоту пойдем.

Вот так подбодрил, легче мне стало. Да и не сам ли Федор Иванович терпеливо объяснял мне повадки зверей, про обычаи хантыйские рассказывал? Не сам ли любопытство мое разбудил? Ничего особенного, может, и не увижу я по берегам тех проток, зато с таежным человеком рядом побуду, может, будет поездка приобщением к Северу, к тайге, к мудрости Прасина.

Мне все интересней, все нужней бывать в этих краях. Иногда среди ночи в моей городской квартире слышу острое пощелкивание сушняка в костре, чувствую запах дыма, видения сменяют одно другое, тревожат мысли и сердце. И не с кем поговорить об этом, все рвутся в отпуск в южные широты, отмахиваясь от моего предложения поехать на Вах. Ну что, в самом деле, неудобства терпеть, тащиться за тыщи верст в глухомань? А издалека узкоглазо улыбается Федор Иванович, попыхивает своей трубочкой — ишь ты, мол, глухомань! Вспоминаются его терпеливые, из года в год, объяснения законов тайги, доверчивое и доброе отношение.

Обычаи маленького северного народа открылись не сразу, не вдруг: о них осторожно и мягко, опережая, однако, мою неловкость, поведали таежные люди. Про то, что женщине через хорей, которым погоняют оленей, нельзя перешагивать — олени заболеют; что, собираясь в путь, надо сперва обувать левую, а не правую ногу; как бы ни был сыт, а если тебе, гостю, предлагают самые сладкие куски только что забитого оленя — язык, печень и сердце, не отказывайся, хоть крошечку, а съешь; уезжая, зайди в каждый чум и выпей с его хозяевами чаю, напился — переверни чашку вверх дном, иначе все будут и будут подливать, полагая, что хочешь еще. Уж коли хочешь дружить со стариками — обычаи чти, не смейся первым, если даже очень смешно. Про «святую нарту» разговор не заводи, как бы любопытно ни было. Стариков не переучишь, а молодые про это забыли. «Святая нарта» сразу за чумом стоит. На ней под шкурой оленьей, в мешке, сшитом из пыжика, шкурки маленького олененка, лежат божки — каждый для своего ритуала. Не заикайся посмотреть, как и что. «Молодые не верят, а вот отпала пуповина у младенца на далеком промысловом песке да не совершили обряд — заболел тот младенец», — говорил убежденно Прасин.

Так что, собираясь в поездку с Прасиным, не раз и не два все это я перебрала в уме. Некоторые из моих знакомых, начитавшись рассказов о северных народностях, всякий раз после моего возвращения с Ваха все добиваются подробностей, этаких пикантных ситуаций, подробностей о жизни очень личной. Конечно, если разочек как следует удовлетворить любопытство, то прослывешь тончайшим знатоком, вывернешь все свое знание на всеобщее обозрение, — а как после этого снова ехать к тому же Прасину?

— Ну уж тут не до щепетильности! — воскликнула одна моя знакомая. — Видеть своими глазами «святую нарту» и не посмотреть, что там, в мешочках! Ну хотя бы одного божка привезла, посадила бы на сервант, все бы видели, что ты где-то побывала. А так?

Возможно, и надо подкреплять рассказы демонстрацией вахских сувениров. Возможно. Мы нынче так привыкли к овеществленному общению друг с другом, дарим подарок, получаем отдарок, обрастаем обязанностями по отношению к самой вещи — по ней судим о предприимчивости, размахе и возможностях человека. Может, поэтому, может, нет, людей все чаще тянет к сеновалу, к краюхе теплого хлеба и кружке парного молока, тянет к тишине и покою в дальнем далеке? Может, и меня на Вах все чаще тянет поэтому? В наших тесных городских квартирах появление даже очень дорогого гостя быстро дает знать. Радость сменяется усталостью, а не дай бог, гость заживется! Потихоньку-помаленьку разучилась в гости не то что ездить — ходить.

На Вахе в любом поселке, на любом промысловом песке гость во все времена остается желанным человеком. Мне доводилось не раз встречать в чумах, рыбацких домиках гостей, в основном людей пожилого возраста. Их никто не спрашивал, сколько они намерены жить, почему они взяли да приехали. Их и работать никто не заставит, но гости, особенно женщины, быстро входят в курс дел семьи, мнут или скоблят шкуры, из оленьих жил делают нитки для шитья ягушки или ныриков. Да мало ли найдется дел? Это ведь тоже обычай. А как он хорош, если вдуматься! Если на старости лет остался человек один, если захотел перед смертью навестить всех из своего рода — что может быть лучше такого обычая?

Настя, дочь Федора Ивановича Прасина, всякий раз, провожая меня в Тюмень, целует, а потом поворачивает кругом три раза, «как солнце ходит». Сначала я не знала, для чего это. Спросила. Настя улыбнулась и говорит: «Все за солнышком ходит, вот и мы — тоже. Так это я повернула, чтобы скорей снова встретиться». Вот что дарит мне каждый раз Настя, когда я уезжаю с Ваха. Что может быть лучше и дороже такого подарка?

— Ты, однако, одевайся теплее, — сказал мне Федор Иванович утром. Без напряжения так сказал, по-домашнему. А я решила: буду сидеть в лодке без разговоров, словно меня и нет.

Отправились раным-рано. К лодке-дюральке с мотором прикреплена сзади лодка-долбленка, обласок. Охотник оставит меня на песчаной косе, а сам на обласке по проточке пойдет на поиски лося. Надо чтоб тихо, чтоб весло не плеснуло.

Уж спина затекла от долгого сидения, а Прасин все мотор не глушит и об остановке ни слова. Ну я тоже молчу. Наконец он приткнул лодку к песчаной косе. Вижу — летний чум. Оказывается, у Федора Ивановича там родственник, рыбак. Вдвоем с женой. Пожилые люди, пенсионеры. Хозяйка ягоды собирает. Нынче выгодное это дело — в коопзверопромхозе ягоды по рублю за килограмм принимают. А ягод на Вахе видимо-невидимо. Хоть голубицы, хоть брусники — не одна сотня гектаров. Идешь по тайге, а с сапог стекают ручьи ягодного сока. Впрочем, грибов в ваховских лесах не меньше. Но ханты их не едят.

— Почему, — спрашиваю, — грибы не едите?

— Мы же не олени, чтобы грибы есть, — смеются в ответ.

Как бы там ни было — добро пропадает немалое. А заготовителей что-то ни разу не встретила я на далеких берегах. А можно бы в полную силушку развернуться — уж какая вольница, уж какое богатство! Тем более, что Вах в тылу у Самотлора. Едоков в городе хватает. И тоже везут в. банках из Тюмени переработанную клюкву с сахаром. Грибов в магазинах ни разу не видела. Да если вот так по-хозяйски, взяв на ум рубрику из «Литературки» «Если бы я был директором», поглядеть на ваховские дикоросы, как их именуют в облрыболовпотребсоюзе, то можно было бы, ей-богу, озолотиться!

Возле чума на солнышке сушились большие кирпичи прессованных ягод, специально сделаны под них упоры с листами. Исполосованные поперек и нанизанные на деревянные, похожие на шашлычные шампуры с разинутыми ртами жарились над углями здоровенные чебаки, не столько жарились, сколько сушились — из них-то и сделает хозяйка рыбную муку; все вокруг было полно забот о приближающейся долгой зиме, к ней на Вахе готовятся основательно.

В летнем чуме возле остывшего чувала на низеньком маленьком столике накрытые марлей лепешки с налипшими кое-где угольками — утром женщина пекла хлеб. В углу начатая умелыми руками кужомка — коробка из бересты. В чуме нет ничего лишнего, каждой вещи определено свое место, хоть сейчас сворачивайся и — в лодку, но между тем порядок, словно жить здесь собрались долго. В сторонке скатаны шкуры. К ночи их расстелют и получится постель. Где-нибудь в поклаже лежит и шкура белого оленя. Куда бы ни поехали, она всегда с собой. И сколько бы ни уговаривал хозяев лечь ближе к чувалу — ночью все же холодно, лучшее место отдадут гостю, на белой оленьей шкуре, слева от чувала.

Чем отблагодарить за такое гостеприимство, за доброту такую? Сукна цветного набрать на покрыв малицы или ситца на полог от комаров? А может, платок расписной прислать — не убывает здесь мода на яркие цветные платки и ткани, хоть старая, хоть молодая женщина ахнет, увидев праздничные узоры.

Без долгих разговоров хозяйка уху заварила. Жирных, толстобоких язей, не распарывая, вычистила, поперек спины ловко насечки сделала, ровные, как стежки у опытной портнихи. Пузыри рыбьи с бородками жира по бокам, как только уха закипела, бросила в казан. Пену одним движением собрала в деревянный половник, дунула ее к другому краю его, а юшку с блестками жира обратно слила. Рыба варилась хвост к хвосту, так много ее было.

Федор Иванович с хозяином сидели в сторонке. Вроде и не смотрели в нашу сторону, но едва женщина сняла казан с костра, они, не ожидая приглашения, взяли ложки. Мужчины. Хозяева. Добытчики. Все должны видеть. Все знать. Спиной чувствовать. Сильный народ мужчины Ваха. За ними — как за каменной стеной. Поэтому и ездят с ними женщины повсюду на промысловые пески, на зимние запоры, когда перегораживают речку у озера, некоторые, особенно молодые, и на охоту ездят. Зимой ставят чум в тайге, хозяин после промысла идет как к себе домой в поселке. Здесь мужчина — настоящий голова семьи. Федор Иванович, несомненно, был голоден. Я дорогой ухитрилась раза два перехватить из того, что положила мне в дорогу дочь охотника Настя. А он сидел на корме как влитой, словно из камня сделанный. Слился с лодкой, с мотором, потухшая трубка в углу рта. И хоть сколько будет ехать, не курит. Зато потом, на песке, будет дымить с удовольствием, врастяжку. Взгляд притупится, смягчатся затвердевшие от напряжения бугры щек возле носа — думает, обстоятельно, не спеша, скорей всего о приятном. А самое приятное — долгожданная встреча с дальней тайгой, где так богат промысел, где не ступает ничья нога, кроме охотничьей. Приятные думы. Чистый воздух. Здоровье разворачивает грудь охотника.

Хоть и голоден, да ест всегда без жадности. Из алюминиевой миски взял подъязка, положил на ладонь. Поперечные надрезы — это надо их так сделать было! — будто ощетинили хребет, бери и ешь, ни одна косточка не попадет в рот. Одну сторону обобрал, переворачивай и с другой стороной управляйся. Признаюсь, сколько ни надрезала рыбу перед варкой, ничего подобного не получалось, кривь и кось, разварится, и только. А женщины смеются, мол, не те места надрезаешь. И снова показывают, только нож мелькает. Я вроде делаю то, а выходит совсем не то.

Поели рыбу, вытерли руки прохладным волокном — это такая мелкая стружка из черемухи или осины. Впрок женщины заготавливают ее обычно мешками.

Мужчины, не отходя от костерка, продолжают разговор. Прасина все интересовало: и как тут нынче кедрач зреет, и когда родственник сделал садок в устье речки, и глодал ли кору на сосне лось. Я видела: не терпится Прасину побыстрей отправиться в протоку и увидеть лося. Какой он? Престиж охотника в руках самого охотника. Наиболее удачливые и ловкие не потому на виду, что везет всегда, а потому, что с заглядом живут. Первого встречного сохатого не положат, найдут, выследят крупного, много жившего, чтобы и он хитер был. Тут уж кто кого перехитрит. А без азарта что за охота? Все равно что хищную щуку во время нереста на галечнике голыми руками взять.

— Ты, однако, спать ложись, — посоветовал мне Федор Иванович. — А я сидеть буду, думать.

Но спать и мне не хотелось. Уж очень хорошо было у реки.

— Ну, сиди, сиди, — добродушно позволил он. Сидел, молчал, потом, совсем сузив глаза-щелочки, хитренько как-то. посмотрел на меня и спросил:

— Однако у тебя спрошу.

— А что такое, Федор Иванович? — обрадовалась я возможности поговорить со старым охотником.

— У тебя начальников много знакомых?

— Да есть.

— А я начальников ваших не люблю! — Его доверчивое простое лицо стало таким наивно-сердитым, что я невольно улыбнулась: вот он — весь на виду, мой знакомец!

— А ты не смейся! Я, однако, одного такого знал, а вспомню — голове до сих пор тяжело, будто три дня не сплю.

Замолчал, раскуривая заново трубочку. Зная его неторопливость, я тоже молчала, поудобнее усевшись на валежнике.

— К нашему директору, однако, начальник какой-то приехал, с проверкой, говорили. — Старый ханты опять помолчал. — Вызывают меня в контору: своди гостя на охоту. А весна! Какая охота? Сама посуди. Подумал, но не сказал. Думаю — надо! Смотрю — на нем сапоги тяжелые, и дух от них такой же тяжелый. На охоту разве в таких ходят? Мягко по тайге ходить надо. Наши сохни, однако, самые удобные.

На его ногах были именно такие сохни. Сшитые из брезента, а головка и подошва кожаные.

— Ну пошли мы с ним, однако, на охоту. Идет шумно, курит, разговаривает. Мы в тайге свою трубку не курим, сама знаешь. «Пожалуйста, охоться», — говорю начальнику. «А где, — говорит он мне, — дичь?» «Распугал ты ее, пока шел». «Так мы же полчаса не шли», — удивляется он. «А ты как думал? У нас осенью можно из чума утку подстрелить. А мы в лесу». И сам ушел от него.

В тишине было слышно, как под берегом плещется ондатра, ударяя по воде длинным своим хвостом.

— Вот как строго вы с начальником-то, Федор Иванович…

— Зачем в тайгу чужого человека пускать, а? Еще и весной.

— Что же он сделал?

— Слушай. История тут вышла. У нас зима долгая, трудная. Особенно для птицы. Первые теплые дни для нее — жизнь. Совсем как у человека. Распирает птицу от радости. У некоторых даже сердце лопается. Сам видел: копалуха на току упала во время свадьбы. Весной глухари, утки, как всякая живность, глупеют, однако. Неосторожная птица весной. Шальная, совсем как пьяная. Даже шатается от радости. Как пьяных ягод наклевалась. Глухари песню поют. А о чем поют, знаешь? Про любовь поют, однако! Слышишь ее — у самого замирает внутри. Кровь горячая весной им в голову ударяет. Стреляй, они не услышат. А зачем, однако, стрелять? Сердце скажет: уйди, и уйдешь подальше. Постоишь потихоньку, посмотришь и уйдешь. И рука с ружьем совсем, однако, отсохнет. Весной мы мало-мало птицу трогаем. Тощая она, сок не набрала. Убей одну — десять не будет. Нельзя же в это время охотиться. В августе разрешают. — Упер руку с трубкой в колено. — Вот в такое время и пришли мы с начальником в тайгу, раз мне приказали. Мог бы и не идти, да нашего директора пожалел — очень просил, надо ему, чтоб начальник в тайгу сходил. Я пошел березы поглядеть на полозья к нартам, а он остался охотиться у озерка. Вечером иду обратно, нигде не слышу его. Всю ночь искал. А как стало светать, вижу я: лежат под березой утки. Много уток. Может, двадцать. Ну уж тут на след его вышел. Еще пять уток выбросил он. Куда, думаю, человеку столько? Опустело сердце! Не пойду больше искать, — сказал я сам себе. — Пусть его медведь задерет или рысь сломает шею. Злой человек пришел в тайгу! Злой! Тхаепити — смерть в руках несет, а у злого сердца нет. Потом подумал маленько, много подумал — пошел.

На другой стороне озера его увидел. Ноги начальник в кровь разбил. Идти не может. Замерз. Сидит и плачет. Совсем жалкий начальник. Как такой умеет народом в городе командовать? Скажи мне? Умеет он командовать? Как дают такому власть над людьми?

На лице Прасина застыло недоумение. Нерешенная задача давно мучает, видно, его, не дает покоя: человек никудышный, а почему-то начальник…

Шли мы с ним обратно, а он меня милиционером еще зачем-то пугал. Ты, говорит, меня бросил. А я разве его бросал? Я разве его звал в тайгу? У тайги свои, совсем свои законы. Хорошие законы у тайги. Она наказала его за жадность, однако. Уток я ему отдал. А в тайгу, думаю, больше не пойдет.

Прасин умолк, погрузился в медлительные несложные свои думы, а такие важные для него.

Видно, выговорился и думал о том, что кедрач урожаем тяжелеет, стало быть, придет с Енисея белка. Коль придет — быть доброй охоте. Надо успеть к месту промысла, пока соболь да кидус с куницей, жируя, не пожрали белку. Вот уж хищники! Ни с чем не считаются — было бы брюхо набито. Беличье племя кочует по лесам, мчится по деревьям к урожаю. На пир. От Прасина же я слышала, что хорошая охота на белку сулит встречу с соболем.

— Хитрец из хитрецов этот соболь, — рассказывал как-то мне Прасин. Говорил уважительно. — Просто так в руки не дается. Петляет, прячется, затаится в кедраче — не увидишь. По два-три дня приходится гнаться за ним. У молодых охотников терпения не хватает. Только настоящему охотнику под силу добыть соболя.

Тяжел труд таежника, но попробуй уговорить хоть одного пропустить сезон, отсидеться дома!

Тайга! Не познанная нами, неведомая. Так и не станет она нам, горожанам, близкой и понятной. Прасину в ней хорошо. Там ему все на выручку спешит. Без него, Федора Ивановича, я здесь человек посторонний. Просто гость. Не потому ли здесь, как напоминание об этом, особые обычаи для приема гостей?

Здесь поколениями постигалось таинство тайги, впитывалась ее мудрость. Без врожденного чувства природы, без сноровки здесь пропадешь.

…Отправились мы как-то с зоотехником промыслово-охотничьего хозяйства на зимнее оленье пастбище. Олени сбились ближе к чуму. В нем остались старый пастух и жена старшего сына. Молодые пастухи ушли на охоту.

В чуме тепло, люлька качается, в ней малыш. Седой ханты сидел у печки, пил с нами чай, прислушивался к хрусту снега возле чума. Это олени копытами добывали из-под снега мох. Молодая мать пела у люльки:

О-о вэм! О-о-о вэм!
Ты расти на радость всем.
Ты расти такой большой,
Как сосна в тайге седой.
О-о вэммм…

Песня убаюкивала и малыша, и старика, и меня. Хорошо дремалось после дальней дороги и горячего чая. У старика закрывались глаза, он пытался поднять тяжелые веки.

Последняя моя мысль была о старике: лег бы подремал… не хочет перед невесткой слабость показать…

И вдруг что-то потревожило всех. Открыв глаза, я увидела, как старик насторожился. Послышалось рычание собак, привязанных к кольям, и бешеный топот оленей.

Старик взял ружье и быстро направился к выходу. Я встала было со шкуры.

— Не ходи! — Он обернулся ко мне и подбросил тяжелый полог входа. В щелку между половинками полога я увидела, как яростно рвались собаки, самцы-олени сбились в кольцо и угрожающе выставили рога навстречу медведю-шатуну. Он пытался прорваться в середину кольца, где находились важенки и телята.

Пастух опустил собак, взвел курки ружья, приближаясь к медведю. Когда собаки набросились на шатуна и стали терзать его ноги, старик поднял ружье. Он выстрелом ранил зверя, и тот с ревом пошел на старика. Я видела, как его рука скользнула к поясу. Он, видимо, хотел вытащить нож, но ножны оказались пустыми. Старик ухватил хорей. Собаки висели на медведе, но он не обращал на них внимания. Все зло, всю звериную ярость он хотел обрушить на человека, причинившего ему боль. Мощным ударом когтистой лапы он, как пушинку, выбил из рук старика хорей…

Чтоб не видеть кровавой сцены, я закрыла лицо руками. И вдруг позади меня раздался выстрел. Молодая женщина, прорезав отверстие в чуме, ждала, когда голова медведя окажется на уровне прицельной планки карабина. Это был ее выстрел…

Успокаивая заплакавшего малыша, молодая мать как ни в чем не бывало запела:

О-о вэм, ты расти на радость всем…

Свои, совсем свои законы у Севера, у тайги.

…Я не заметила, как поднялся и ушел Прасин. Ему предстояло немало побродить по тайге, а теперь вот сидит где-нибудь, невидимый в потемках, и ждет не дождется рассвета.

Все, что окружало меня в этот вечер, несло печать таинственности. И этот придвинутый ночью лес, и Вах, катящий со стеклянным шорохом свои воды, и чум, где мирно спали хозяева. Все то привычное, что окружало меня в Тюмени, отодвинулось, показалось суетным, незначительным. Чувствовала, как сердце наполняется покоем и радостью, и я навсегда увезу отсюда это величие и несказанную красоту северного Ваха…

Как бы хотелось оставить все тут в яркой силе, не перелопачивая, не сортируя. А коль придут геологи, так чтоб шрамами не осквернили эту красоту. Они, конечно, придут. Ведь Вах — тыл Самотлора. Прослушают, простукают глубь земную, и вздыбятся буровыми вышками берега Ваха. То будет иная страница их жизни, и прочитается она по-иному. А пока земля эта поверяет свои тайны тем, кто рос, прислушиваясь к ее шорохам и звукам нарасюха, инструмента, который ханты называют играющим деревом.

Нынче все чаще услышишь здесь слово «нефть». Это слово ханты произносят по-русски, аккуратно выговаривая. Я уже не раз слышала его от Федора Ивановича. Недаром его на Вахе считают человеком бывалым. Ко всему своему житейскому опыту он прибавил знание о нефти. Был в Нижневартовске, видел ее и даже смотрел, как дырки в земле вертят. Ему, прожившему на берегах Ваха более шести десятков лет, не видевшему паровоза, не знакомому с ванной и паровым отоплением, это нужно было осмысливать долго. Самотлор, гнилое озеро, прогремело на весь мир! Как же это? Почему? Колька, его младший сын, быстро усвоил, что из нефти делают бензин, без которого нынче охотник не доберется до места промысла.

Когда открыли Самотлор, Колька только что закончил шестой класс. Как-то зимой он со школьниками летал вертолетом на экскурсию. Был на буровой. Перед глазами мальчишки вращался турбобур, внушая ему мистический страх. Он ощущал новый запах, такой непонятный и тоже страшный, даже тошнило от него. Любопытство победило: после восьмого класса Колька уехал учиться на буровика. У отца долго болело сердце, сам мне в этом признавался. Утешался мыслью: может, не выдержит сын грохота, запаха железа и вернется в тайгу.

— Ты понимаешь, самый любимый сын уехал, — говорил он мне. — Уехал! Как я хотел, чтобы охотником стал. Но, однако, примечал, что Колька вдруг полюбил запах солярки и бензина… А сети и ружье больше не прилипали к его рукам. Ездил я поглядеть, какая она, кровь земли, — нефть. Колька все рассказал и каску подарил. Такой важный он там. на вышке этой. Береги, говорит, каску, отец. Будем бурить на Вахе, придешь ко мне в комплекте. Вот ведь как сказал: в комплекте. А я разве не в комплекте по тайге хожу. Все равно обидно — любимый сын уехал…

Конечно, жаль было Прасину отпускать своего младшего, и все же со временем понял: не сын, так внук шагнет в новое время, в новое ремесло. Другая, быстрая, шумная жизнь приходит в дальний уголок земли тюменской.

Но все-таки старик жалеет, что в школах не учат ребят делать нарты, чинить невод, мастерить подволоки-лыжи для охоты. Оторваны они подолгу от дома: восемь-десять лет в интернате, на каникулы, правда, приезжают домой, только что за это короткое время успеешь передать в наследство из того, что умеешь делать сам? Вот каким сомнением поделился со мной Федор Иванович: на буровиков учат три года, а на промысловиков почему нигде не учат? Так ли, мол, надо десять классов и больше ничего? Зачем ему в тайге теоретические знания? Задалась этим вопросом и я. Профориентация на Вахе пока еще не вошла в школьные программы. Все же таежные промыслы нужны именно здесь, в этих богатых рыбой, мехом, грибами, ягодами, орехами, дичью местах. Здесь, именно в этих заповедных местах, должно продолжаться гармоничное развитие северной национальности — с ее культурой, ремеслами, традициями. То сотворение Родины, которое начинается в детстве, не должно искусственно синтезироваться, смешиваться, теряя корни. И в тайге нужны грамотные, широкообразованные люди, которым развивать таежные промыслы, хантыйские традиции, прививать детям гордость за принадлежность к маленькому, но свободолюбивому северному народу.

…Все тише вокруг, все плотнее ночь прижимается к земле. От воды начинает подниматься парок. Зябко становится и мне. Конец лета. Уж лист на деревьях желтеет, кое-где укрывает он пятаками тихие речные заводи. Каждое утро теперь прибывает на реке таких золотых пятаков. В костерок уж подбрасывать нечего, угли уснули. И мне пора спать.

…Рано утром отправился Федор Иванович на обласке в протоку. Я не слышала, крепко спала. А когда проснулась, хозяйка чума уже пила чай, поглядывая на меня. И хотя было всего шесть утра, чувствовалось, что она уже хорошо поработала, — возле нее стояла полная кужомка очищенных рыбин.

— Уху, однако, варить будем, — сказала женщина, — Старик принес утром.

И я опять удивилась: когда и успел поработать ее дед?

— Эй, слышите? — просунул в отверстие чума голову хозяин. — Слышите? Гуси летят. Идите глядеть. Низко летят, однако, ранняя зима будет. Пора и нам в поселок перебираться.




ДОБРЫНЯ

Поздно вечером позвонил знакомый журналист.

— Только-только с Севера. Тебе привет от рыбаков из Речного. Приглашали на осенний лов.

— Как там Добрынин? — спросила.

— Добрынин твой под следствием. Нахулиганил…

— Как это нахулиганил? — Едва трубку не выронила от неожиданности.

— Толком не знаю. Всего день был у рыбаков, но говорили: чего-то угробил. — С удовольствием подчеркнул «угробил». Трубка торопливо говорила о чем-то еще, я же, словно споткнувшись об это «угробил», сразу устала от разговора и лихорадочно соображала, кому позвонить, чтобы узнать о происшествии в Речном. Не попрощавшись, буркнула с упреком: «Не мог узнать толком», — и положила трубку.

Не спалось. Из темноты выплывало улыбчивое лицо Добрынина. Сколько ни пыталась увидеть его лицо злым или просто сердитым, ничего у меня не получалось. Старалась подкараулить Добрынина в разных жизненных ситуациях: раздраженным, грубым. И с облегчением вздыхала: не получался он у меня таким! Добрынин улыбался, улыбался своим большегубым ртом. Улыбкой плавилось все лицо. Ну словно солнышко на детском рисунке! От этого постоянно слипались его мохнатые ресницы, и он тер то один, то другой глаз большим пальцем.

Крепко взбудоражил меня разговор по телефону. Не мог, ну не мог он сделать что-то плохое! Он изо всех углов комнаты улыбался и улыбался, говорил весело: «Едрит твою в телефон, чего наворочал!»

Невмоготу мне от его веселости. Достала из шкафа пакет с фотографиями. И там на всех фотографиях улыбается. Мне вообще-то в жизни везет на встречи с улыбчивыми людьми. А этот прямо на особицу. Пяту невода тащит — и то улыбается. Чего уж тут веселого — пятовщиком-то быть? Идти вот по берегу, в воде полный невод тащить. На берегу не бетонка и даже не тропка топтаная — трава выше пояса, ручьи с глинистыми берегами. Да и ручей перешагнуть не каждого шага хватит. Брали утреннюю тонь, роса в полной силе на траве. Идешь по пояс мокрый. Волосы на голове как после парилки. А Добрынин улыбается. И ведь фотографировала незаметно. Родился он, что ли, с этой вечной улыбкой?

Впервые увидела его лет семь назад — на фотографии в газете. Тоже улыбался! Тогда хоть повод был — орден вручали.

С этого ордена все и началось. До него о добрынинской бригаде ни сном ни духом не знала. Мало ли рыбацких бригад на Севере? Работал-порабатывал Добрынин да так незаметно в одну пятилетку и втиснул две. Еще ни до кого не дошло. Нефть все перебила. Забыли на время о других профессиях.

Орденом Добрынина наградили — тут и давай спрашивать друг у друга: кто такой, откуда?

Область наша Тюменская на тысячи километров раскинулась, только в Ямальскую тундру двадцать две Бельгии запросто войдут, а еще юг да Приобье, а совсем на севере — набережная вдоль океана. Так что не мудрено и проморгать не одного Добрынина. Но уж коли заявил о себе человек, четко срабатывает пружина сенсации. Вот и меня она выбросила в командировку к рыбакам.

Сначала самолетом летела. Авиамосты соединяют крупные города и поселки, а до Речного надо водой добираться. «Ракета» несет пассажиров к дальним речным портам, деревеньки же на берегу — пристани для неторопливого речного трамвайчика. Он и ходит всего два раза в неделю. На «Ракете» ж-жих — и нет берега, а с трамвайчика видно все — до подосиновика под деревом. Вот на таком тихоходе-трамвайчике я и тащилась почти полный день.

Расстояния здесь меряют расходом бензина в бачке. Нигде нет табличек с названиями, скажем — Вороний остров, Гусиная протока, Девичья речка. Никто и не думает объявлять эти названия. Только раз вздохнет сидевшая рядом бабка, очнувшись от сна: «Слава те господи, Треньку проехали», — и снова погрузилась в дремоту. Пассажиры трамвайчика маются бездельем, едят без конца, каждому новому радуются как родному, хотя дня три назад и виделись где-нибудь на базаре, а теперь вот наговориться не могут.

В Чучелях ссадили безбилетника — от самого Ханты-Мансийска спал на корме. В выцветшей «энцефалитке» (какой-то остряк из стройотряда, говорят, так окрестил куртку из плотной ткани), в перепачканных мазутом и вытертых до белизныи джинсах, безбилетник снова оказался на корме. Капитан трамвайчика грозил ему кулаком, но тот спокойно сидел на солнышке, раздирая зубами вяленого чебака.

— Стащил, должно, у кого в Треньке. Одно слово — бич! — произнесла бабка, все еще находясь в состоянии приятного солнечного блаженства.

Появление «бича» на трамвайчике несколько развлекло пассажиров. Вот, мол, ловкачи, и как этот стрекозел сумел на ходу вспрыгнуть? Так и катаются по Оби все лето. Где сена клок, где вилы в бок. С ними ухо держи востро, разговор разговором, а сумку придерживай: пожрать горазды, не то что на первые помидоры зарятся, даже и на простой бублик, что в гостинец приготовлен. И чего такое с человеком делается? Трутень и трутень. На реке да кусок хлеба не заработать? Это для молодого-то? Летом-то?

И бабка всколыхнулась, и вся палуба как собрание загудела. А парень в «энцефалитке», покончив с чебаком, развалился там внизу, на мешках, лежит покуривает, и нет ему дела до сердитых возгласов на палубе — привык…

Речной встретил меня выбежавшими на берег стайками берез. Вниз, к лодкам, по крутояру ступени. В поселке веселые палисадники, умытая коротким веселым дождем зелень — все освещено приветливостью, прочностью уклада жизни. Из окна в окно дома, все на виду. Нет наискось заколоченных окон, как в южных деревнях. По улице — она одна в поселке — вдоль реки шагается легко. В палисадниках цветы. Словно не в северную сторону довез меня трамвайчик, а на Тобол, к Ишиму. И только с реки не переставая доносится напряженный гул — то и дело моторки увозят рыбаков на промысловые «пески» или привозят на отдых.

В самом конце поселка дымной горой возвышается рыбокоптильный цех, коте, льная. Вот тут и сердце поселка — рыбоучасток. Начальник его только руками развел:

— Нет Добрынина в поселке. Неизвестно, когда будет, — путина. Его бригада по звеньям разбросана на десятки километров, а сам он без сна и отдыха носится на своей дюральке по протокам и сорам. Рыба вот-вот из соров пойдет, там ее и надо взять. Жирует-то жирует, да вода пошла из соров рано — жара. Сырок да язь уже тронулись. Только щука, как самая жадная, до последу стоит на заливных местах чуть не досуха, хребет наружу — тогда начинает маневрировать в траве.

Вот Добрыня и носится по своим владениям. Первый начал облавливать мелкие протоки. По его настоянию землеснаряд гоняли на мелкие речушки, чтобы русло расчистить для свободного хода мальков. Теперь протоки кишмя кишат рыбой.

…Добрынин ко мне шагнул могуче, действительно из былины. Рост около двух метров, плечи… Плечи, мне показалось, небо подпирают. Он даже между деревьями боком прошел, будто боялся сосну ненароком сдвинуть.

Нашли мы его, немало потратив бензина в бачке. Стоял на берегу протоки, махал рукой. Начальник участка сдал меня Добрыне, как я назвала его про себя, и поехал дальше.

Я потеряла счет часам и километрам, день и ночь слились воедино, потому что июнь, потому что ночь не ночь, а сплошное молоко. Комары жучат до слез одинаково что днем, что ночью. Спасались мы у дымокура, который превращался в костер, когда варили уху.

Угощал меня Добрння щедро: стерляжьей ухой, шашлыком из стерляди же, а прополоскав распластанную стерлядь в густом соляном растворе — тузлуке, делал невообразимые бутерброды на здоровенном ломте хлеба, примерно в треть буханки.

Тут же, у костерка, лепились, спасаясь от гнуса, собаки. Вытянув морды, вбирали в себя запах ухи, и Добрыня говорил:

— Едрит твою в мину! Стерлядки захотели?

Собаки, слыша ласку в его голосе, подлизывались, виляя хвостами. И в каком бы звене рыбацком мы ни побывали, везде собаки мчались к нему наперегонки и каждой он говорил:

— Едрит твою в мину! Стерлядки захотели…

— …Собака мне друг, — говорил после Добрыня. — Я ей жизнью обязан. На войне меня собака нашла, когда на мину напоролся. С ребятами выходили мы из окружения и зашли на это поле. Двое только и успели… Оба без памяти лежали, а очнулись от лая. Стоит и лает, стоит и лает, едрит твою в минуту! Овчарка! Здоровая! Тискает меня за шинель, а я видишь какой! Меня надо танком тащить, а не собакой. Но она вертится, вертится возле нас. Ползком и выползли за ней, должно быть, между мин. Собака мне друг, — сказал он убежденно, а возле глаз все копились, копились морщинки, и хотелось потрогать твердые бугорки эти, поймать в ладонь смешинки, которые стекались по ним на щеки и прятались в глубоких складках возле рта…

Мне всегда казалось, что Добрыня все делает маленькой долей своих возможностей: нес ли он ведро воды одним пальцем, закидывал ли пяту невода себе на плечо. От этой его силы тишина белой ночи казалась мне особенной, невесомой какой-то. Все вокруг как бы на цыпочках ходило, стерегло короткий сон рыбаков. Добрыня же сидел в этой тишине у костерка, поглядывал на реку.

Потом мы мчались по протокам и речушкам, поспевая с добрынинским советом во все звенья. Он легко держал ручку мотора, вода двумя ребристыми дорогами убегала к берегам. Над водой то и дело вскидывались крупные тела рыб.

— Нельма из соров идет, промывается, — пояснил Добрыня. — До чего нежная рыба! Только невод опустил, чуть помутнела вода, тут же и засыпает белорыбица. А тут вишь ты, как резвится!

Не раз бывала я у Добрыни в бригаде. Возвращалась в Тюмень, а чего-то не хватает. Ходила меж людей и все искала, искала человека, похожего на моего северного Добрыню…

Однажды вместо своего обычного «едрит твою в мину!» он сказал:

— Едрит твою в трактор! Всю рыбу перепортил. — И все поминал какой-то трактор. Оказывается, трубопроводчики, что нефтепровод строили, тащили бочки с бензином на санях. На середине озера все это ушло под лед. Пошла рыба на нерест, отнерестилась, стала пахнуть бензином. Добрыня встревожился, отправился причину искать. Тут и обнаружил трактор.

О таком безобразии написал в народный контроль. Трактор долго не вытаскивали. Добрыня ярился, бил в набат. Вытащили.

Жена у Добрыни маленькая. Если он сидит, так жена ему только до уха достает. В молодости Добрыня запросто, когда дом ремонтировали, вместо домкрата угол держал — жена рассказывала. Она поэтому и замуж за него боялась идти. Думала, в горячке однажды прихлопнет ее: родитель мать обижал, как лишку выпьет, вот девчонке и казалось, что Добрыня буян, раз здоровенный. Долго не шла за него. Он, бывало, с вечёрок пойдет ее провожать, посадит на руку и несет, как маленькую, до дому. Так и носил. Потом и самой не захотелось уходить с его рук. Легко прожили все тридцать лет.

— Все улыбается и норовит угодить. А с его-то угоды полсервиза — помните, угощали с него — уронилась! — заливаясь смехом, рассказывала добрынинская жена. — На радиолу облокотился — так хрустнуло, и не говорит! Цветной телевизор купили. Сколько переживаний было, пока до дому несли. Несет тот телевизор на плече, как полено, а сам меня через канаву норовит перенести. Ведь старый уже, старый, а все шуточки. А ну грохнись телевизор? Семь-то сот! И знаете, ему взрослых не надо. Нет. Какой праздник — внучатами обложится и лежит на полу. А если и топчутся по нему, ездят на нем, лошадкой представляют, такой довольный, только поглядеть. Одну рюмку выпьет, это, говорит, для аппетита. Вторую, мол, для веселья, а третью отставит — это, говорит, волчья кровь!

Легко жена про Добрыню своего говорит, будто орешки кедровые щелкает. И жалоб нет. Смехом да смехом, а глаза счастливые…

Бабы соседские осуждают ее: это, мол, надо, а? Добрыня на реке у невода наломается, приезжает домой — да на реку за водой или пойдет сам корову доить. И об этом супруга добрынинская весело сообщает.

Только я-то знаю, что она давно больна, здоровье хуже и хуже, а она все о своем Добрыне…

Когда совсем плохо ей, просит мужа взять с собой на реку, как в молодости. И на гривках, где трава шелком ноги оплетает, варит ей Добрыня уху, кормит с ложечки, как маленькую, а потом носит на руках по гриве. И никому они недоступны — ни взгляду, ни скверноязыкому человеку.

…А мне в ночи снова небрежное, телефонное: «Нахулиганил… под следствием…» И нет конца этой ночи, тревожно, и город глух к моей тоевоге.

За эти годы многое изменилось на Севере. В бригаде Добрыни мотоневодник появился, но и другой, однако, техники порядком встретишь в тех местах. Она-то и стала беспокоить Добрыню. То солярку выльют в протоку, то бочку с бензином потеряют в озере. У Добрыни при таком положении дел кроме бригадирства появилась еще одна обязанность — нештатного инспектора народного контроля.

— Допустили! Порвало паводком трубопровод, потравило нефтью нерестовое место, — возмущался Добрыня. — Рыба так с икрой и погибла. Как шугой от берега к берегу все закрыло. Вот ежели в древности дерева-гиганты были в этих местах, теперь стали они лишь хвощом, реликтом — по-научному, так ведь я так понимаю, что сгубила эти гиганты сила какая-то. Вот и рыба мальками может достаться потомкам, ежели так истреблять будем.

Сидели мы тогда на берегу речки Березовой. В ночной тишине слова Добрыни далеко разносились. Вроде негромко говорил, а таким криком мне слова его казались. И грустно было. Вдруг так будет? Никто вот так же не будет караулить ночь белую с ее осторожными звуками, и не будут так же бесстрашно перелетать через завеску поперек реки щуки, а близкая выпь не будет их так же подбадривать своим «выдь, выдь».

…Время перевалило за полночь, а мне-то вспомнилось раннее утро с выскочившим как мячик солнцем, и тучи народившихся за ночь комаров, и Добрыня, поучавший младшего сына:

— Без настроения за невод нельзя браться. Ты из берлоги, что ли, вылез? Нет, не из берлоги. Из рыбацкого домика. Ты тонь брать идешь? Тонь. А почему не умылся? Лень. А ты ее быстрее в реку, пока она тебя не обратала. В реку ее. Мойся, бодри тело. Каленый будешь. Здоровый. У воды жить и воды бояться — не дело!

Сам он с весны до осени, уж забереги появились, по утрам с размаху бросал свое большое тело в реку и долго, с удовольствием крякал там, и только слышалось: «едрит твою…»

То вспоминалось мне, как однажды Добрыня, приткнув лодку к берегу, надолго исчез в лесу. Я уж беспокоиться начала, когда он, широко, неторопливо шагая, вынес охапку пионов.

— Завтра у моей половины день рождения, — пояснил смущенно, — любит пионы. Вообще-то цветок этот куда как полезный. Особенно корень. Его в народе так и зовут — марьин корень. Сказывают, была такая Марья-исцелительница, травы, корешки разные собирала, в лесу часто ночевала, — говорил он, усаживаясь в лодку. — Однажды, мол, зашла в такой урман, в такую темноту, что и солнца не видать из-за деревьев. Куда ни ступит — змеи. Испугалась Марья. Заревела. Кинулась бежать. Бежит, бежит — змеи за ней. Глядит — поляна с какими-то цветами. Забежала в них и стоит — мол, если и помереть, так в цветах этих. А змеи как на огонь наткнулись, на цветы-то! Окружили поляну, а дальше будто кто их не пускает. С тем и уползли обратно. Очухалась Марья, огляделась, поразмыслила да и давай царапины на своих руках соком тех цветов мазать. Они зарастают на глазах! Смекнула травница, что цветы-то полезные! А ну корень погляжу! Он не дается! Глубоко! Копала-копала Марья и выкопала корень весь в узлах. Долго старалась, набрала мешок и пошла домой. Себе настой сделала сперва. Пьет и будто силой наливается. Давай людей пользовать. Тоска у кого какая или в середке не то — к Марье. С того корня вся деревня замолодела. Так и пошло — марьин да марьин корень. И охотники в тех местах, где цветы эти, стали ночевать без опаски, а то от змей спасу не было. Чего-то им не нравится в запахе пиона… А ты погляди, какой красавец! Глядишь на него, глядишь. Аж душой слабнешь, как есть дитем делаешься. — Он бережно держал розовые цветы, а потом, обернув стебли мокрой тряпкой, положил в плетеную корзину.

Однажды я вместе с магнитофоном — Добрыня назвал его шарманкой — не рассчитала, спрыгнув из лодки на берег сыпучий, сползла в холодную воду. Мы были далеко от поселка, запасной одежды не было, а на дворе уже осень.

Дым от костра быстро напитал мои вещи. Меня трясло так, будто в грудь вибратор вставили. Никак не могла согреться. Сидела у костра в телогрейке Добрыни и дрожала. Он ушел куда-то, ворча потихоньку, а я проклинала свою неловкость. Вернулся Добрыня быстро. Нес в кулаке пучок каких-то трав. Бросил их в котелок с кипятком и накрыл тряпкой. Скоро оттуда дурманяще запахло. Он велел пить этот напар, а сам принес из лодки сеть и расстелил ее возле костра в несколько рядов. Выпила я этого зелья много, и мне ужасно захотелось спать. Добрыня улыбался и что-то говорил, а у меня перед глазами двоилось, двоилось, и все потом упало куда-то вниз. И сама полетела в какую-то яму, даже не успев сказать Добрыне, что падаю. Когда проснулась, все мое снаряжение было сухим, а Добрыня варил уху. Он довольно сказал: «Едрит твою в багульник» — и потер свои мохнатые ресницы согнутым большим пальцем…

Неужто и в самом деле нужны какие-то чрезвычайные обстоятельства, чтобы вот так расшевелить память и вытащить самое доброе о человеке? Или это наше пристрастие программировать себе человека. Загодя отрицает непредусмотренный поступок? Сами-то мы в каком мире? В реальном или воображаемом пребываем? Не провисаем ли между ними? Ну нахулиганил, ну угробил. А почему бы нет? Каждый день что-то случается с кем-то. Почему Добрыня должен быть просто Добрыней с вечной улыбкой. Неудобно тебе, что он отошел от придуманной схемы? Тебя устраивает созерцательная доброта?

Утром я купила билет на самолет, и он понес меня за сотни километров к Добрыне. В районной газете знакомые газетчики меня успокоили, сказав, что на Добрыню никакого «дела» не завели, а это Добрынин подал в суд на начальника участка, который строил недалеко от Речного свой отрезок трубопровода, хотя тот первый позвал милиционера, чтоб забрал Добрынина на пятнадцать суток за хулиганство. Забрал за то, что Добрынин его, начальника участка, засунул в трубу… Но весь поселок встал на защиту бригадира рыбацкого, да еще и чуть не избили этого трубопроводчика. Милиционер составил акт и посоветовал Добрынину… обратиться в суд.

В прокуренном кабинете следователя райотдела милиции я узнала о «деле» Добрынина. Следователь долго хохотал, представляя в лицах Добрынина и начальника участка. Он до того разошелся, что сел на стол, подтверждая, что именно сюда водрузил трубоукладчика, когда тот начал угрожать ему и прыгать возле него петушком.

— И улыбается, и улыбается этот Добрынин. Другой бы натурально обозлился. Я, говорит, тебя, мальчик, не то что в трубу затолкну в следующий раз, если будешь пакостить, я, говорит, сам лично отнесу тебя к твоему начальнику в Тюмень. Я, говорит, научу тебя условия рыбного хозяйства вперед своего проекта изучать. Вы, говорит, мне надоели. У меня, говорит, от вас голова болит, от треску вашего. И, как это… едрит твою в трубу, — следователь, совсем мальчишечка, точно передал интонацию Добрыни. — Я как гляну на этого богатыря, прямо восторг необъяснимый чувствую. Хотя, в общем-то, не до того, — посерьезнел, сел за стол. — Ведь кто как может, тот так и строит. Я сам вырос в этих местах. Жалко. Им что — пришли и ушли. Но мы этого горе-начальника отдадим под суд. Вот заявление Добрынина.

«Дело» было тощее. На первом плане — заявление Добрыни, написанное крупным почерком. Строчки ползли вверх, и к концу писанины правый угол внизу оказался сильно пустым. Точки и запятые были поставлены, видимо, после, может, под диктовку сына, потому что отличались цветом.

«Уважаемые товарищи! — прочитала я. Слова эти были дважды подчеркнуты. — Меня давно мучает такой вопрос. Вот если человек приходит на производство, то его первым делом учат технике безопасности. А вот приходят в незнакомые места, к нам то есть, в рыбный край, строители разные и никаких правил не знают по охране природы. Будто они во веки вечные работали в этих местах и они им знакомые. Вот если я еду на своей моторке мимо нерестилища, то я глушу мотор и берусь за весло. Потому что рыбе нужна тишина. А ведь эти трубачи по нерестилищам ездят, гадят их зимой соляркой. Конечно, очень мне приятно, когда читаю или слышу по радио про сдачу трубопроводов с нефтью или газом раньше срока, потому что богатая наша земля, и пусть ей пользуются все народы, не то что мы одни. Но где-то хорошо строят в самом деле. Утопляют этот трубопровод, чтоб он не дразнил рыбу. А вот у нас с большим нарушением. Во-первых, ездят где попало. От этого самый большой вред и самое большое горе, потому что рыбу в иных местах не то что в рот взять, в дом занести противно, так она этой нефти наглоталась и пропиталась. Есть же зимники. Так понаделали вездеходов и на них шарашатся где попало. Даже на охоту прямо по тайге ломятся. Один тут за песцом гонялся, испахал все нерестовое озеро, сломался, жег облитые соляром тряпки и все это бросил.

А теперь о случае. Начальник этого участка, звать его Генка, а больше ему ни к чему, не дорос и не стоит, приходил ко мне и просил вяленой рыбы. Я ему как человеку не то что вяленой, всякой дал и случайно спросил, что он думает строить со своей техникой. Он мне объяснил, что от насосной станции поведут трубопровод дальше. И пожаловался, что много надо делать отсыпок, мол, речушек тут множество. Я ему сказал, что у нас речушки тут все хорошие. Но он, Генка, сказал, что у него проект. Холодно так сказал, у меня по спине мурашки, нехорошо и неспокойно стало. Попросил его показать этот чертеж. Гляжу, одни линии, озера да реки с речушками одни названия имеют, а то просто кружки и ниточки, нет того, чтобы обозначить где нерест, где основной лов, все только под себя, под свою трубу подогнано. Генка ушел, я обеспокоился: дело-то к весне, строители горячатся, торопятся, у них зимой самая работа.

Беспокойство довело меня до того, что вскорости решил туда наведаться. Генка сидел в вагончике. Я сперва с бульдозеристом разбирался. Тот еще остолоп! Я ему говорю, зачем, мол, засыпаешь Березовую речку? А он отвечает, что по проекту. А я не верю. Она, конечно, речка небольшая, но по ней рыба ходит хорошо. Засыплют — что тут хорошего? Объясняю, а он ворочает землю лопатой, и все. Не слушает меня. Я же не мальчик бегать за бульдозером туда-сюда. Генка выскочил из своего вагончика, вроде отстраняет меня. Прямо рассердился я. Взял оберучь и толкнул его в трубу поглубже, чтоб не мешался. Разгорячился, сознаюсь. И вытащил этого бульдозериста из машины. Я же в танке воевал, техника знакомая. И давай дамбу ломать. Рассердился просто! Убрал я эту дамбу и на бульдозере домой поехал, чтоб разобрались. Генка, я думаю, просто решил напрямки выйти, проект тут ни при чем. Чтоб ему «ура!» прокричали и премию дали. Опять же просто так дамба не строится. Ее промоет весной, и труба «заиграет», на попа встанет, такое мы уже наблюдали, когда нефть хлещет во всю ивановскую. А спрашивать, получается, вроде уж не с кого.

Вот теперь надо разобраться с этим Генкой. Он молодой, может, и поймет чего.

К сему Федор Иванович Добрынин»

С заявления в «деле» на меня поглядывал улыбающийся Добрыня и, разлепляя свои запутанные ресницы, говорил:

— Едрит твою в дамбу! Порушил — и все!

…Люблю постоять у карты нашей Тюменской области. Не просто карту вижу — вижу далекие таежные перекрестки, где встречала интересных людей, к которым идти можно в самый трудный час жизни, как к жаркому очагу в ненастье. Всем возле них тепло, на всех доброты хватит.