435 Заворотчева Двое в новом городе
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ
ОЧЕРКИ
ТРАССОВЫЙ СЕЗОН
Город спать не собирался. В полночь люди в накомарниках окучивали грядки с картофелем, пропалывали в силу входившую огородную мелочь. Над отрогами Уральских гор пламенел закат. В его отблесках работавшие в огородах люди казались таинственными пришельцами в белой ночи. Все тут было необычно. В середине июля робко зацветала рябина, редкая среди неприхотливых, прижившихся в Салехарде ив. Плантации ромашек заполнили улицы, вольно обступив тротуары и деревянные мостовые города.
Когда Друянов подходил к гостинице «Ямал», он заметил, что во всех окнах горит свет, удивился единодушному бодрствованию ее обитателей. Потом понял: это закат. Оглянулся на далекие горы. Красные облака, как огромные факелы, пропитанные воспаленным светом солнечного ока, хаотично поднялись над горами. Они, как знак самой златокипящей Мангазеи, как костры пещерных предков, собрались воедино и полыхали, отражаясь в Оби. Друянов замер, испытывая странное чувство от близости такой фантастичной картины.
Очнулся он от настойчивого голоса дежурной гостиницы.
— Товарищ, я вас спрашиваю: не вы Друянов? — женщина заглядывала сбоку, зябко кутаясь в цветастый платок. — Товарищ, это насчет вас звонили из окружкома? — заглянула еще раз в — лицо: что же это он, стоит как лунатик, глаза отрешенные — и не поймешь, молодой или старый.
— Да, да, — отозвался Друянов. — Я. Сейчас. — Он полез в карман плаща, достал паспорт.
— Вы что? На крыльце мне вас оформлять прикажете? — Дежурная сердито повернулась, толкнула дверь.
— Постойте, куда вы так торопитесь? — пытался ее удержать Друянов. — Вы только посмотрите, какая картина!
Но дверь уже оглушительно хлопнула.
— Давайте свой паспорт, — нервно постукивая ручкой по стеклу, сказала дежурная. — Закат как закат. Если насчет вас звонят, так надо думать о людях. Скоро утро, вас ждут, не спят. — И, выписывая квитанцию, проворчала: — Лирику нашел!..
Друянов молча подхватил портфель и пошагал в отведенный ему номер.
В гостинице пахло канализацией, сырой штукатуркой, полы скрипели, окна были забрызганы известью.
— Воды нет, санузел не работает — ремонт тут, — открывая дверь, равнодушно сообщила коридорная и, зевнув, пошла спать.
Друянову хотелось сказать ей, что раз ремонт, так нечего селить людей в вонючие комнаты, но она уже скрипела половицами в другом конце коридора, и он махнул рукой, подумав, что она, в общем-то, ни при чем. Начальство гонит план койко-мест и выручки. Не очень кого заботит комфорт для клиентов, тут ведь не Сочи, а Салехард, перевалочная база, надолго сюда мало кто приезжает. Миримся черт знает почему, думал Друянов, черт знает с чем! Оправдываем, что временно и Север. Утонули в цифрах. Несемся вперед: едим, спим, рожаем детей, строим трубопроводы, восторгаемся дрожащей стрелкой манометра — дебит скважины отменный, гоним по трубам миллионы тонн нефти, миллиарды кубометров газа, работаем на план, сверх него. А полюбоваться пожаром над горами времени не хватает. А он был и останется, как нынешняя бессонная ночь. Чего бы мы тут ни наворочали, как бы ни удивили сжатыми сроками, бешеными темпами — это не самое главное.
Друянов ходил по комнате, и если бы дежурная ненароком заглянула сейчас в номер, она бы поразилась перемене, которая произошла в его лице: оно стало жестким, брови сдвинулись в одну линию, взгляд острый, нацеленный…
«Весь город увешан диаграммами роста добычи газа в округе, — недовольно думал он. — Рост будет, куда ему деваться! Знай русло ему прокладывай, сооружай газосборные пункты. Природа дала фору, и они навалились на миллиарды, на триллионы. Надо — значит, надо. — Его взгляд упал на портфель. — И здесь цифры, расчеты», — раздраженно подумал он и мимоходом удивился; что же с ним такое происходит: метался в аэропорту, ругался с отделом перевозок, требовал выполнения рейса на Уренгой, подписывая вместе с другими пассажирами жалобу, и немного успокоился, сев в самолет на Салехард, так проще добраться в Уренгой — к месту будущей работы. Откуда же раздражение?
Он повидал уже не одно месторождение, участвовал не в одной северной стройке, но почему-то, глядя на карту и ощупывая в кармане приказ об отправке в Уренгой, улыбался. Забраться за Полярный круг, постоять на том месте, где круг этот проходит, ему хотелось с детства. Судьба предоставила ему эту возможность — он в городе на Полярном круге. Он тщетно допытывался у пассажиров автобуса, который вез его из аэропорта, где же проходит этот таинственный Полярный круг.
На одной из остановок пожилой водитель, с усмешкой глядя на Друянова, высунулся в салон автобуса и сказал:
— Вот сейчас, перед следующей остановкой, и будет Полярный круг.
— Слушай, друг, высади-ка меня на этом кругу! — попросил Друянов.
Водитель притормозил.
— Вот нужная тебе географическая точка.
Друянов увидел на большой площади серебрящиеся в белой ночи бока цистерн.
— Ты не шутишь? — усмехнулся Друянов.
— Да нет. Под нефтебазой Полярный круг.
Автобус уехал, оставив растерянного Друянова. Он шел по разбитой дороге. Кругом валялись железки, тарные дощечки, пустые бутылки. Где-то там, под днищем огромных баков — хранилищ нефтепродуктов, упруго выгибался Полярный круг. И Друянов внезапно возненавидел пестрые плакаты, окружавшие дорогу из аэропорта. Они показались ему плодами холодных, равнодушных умов и рук. Ему хотелось отодвинуть раздувшиеся от сытости цистерны, расчистить эту землю, дать ей свободно вздохнуть и вскинуть легкую стелу «Я — Полярный круг».
Он шел пешком в город, раздумывая об обманутой надежде, о своей погибшей на ходу экскурсии к Полярному кругу, на котором расположился старинный город, бывший Обдорском и ставший Салехардом. Неужели при тех капиталовложениях, которые уходят на строительство многокилометровых трубопроводов, не нашлось минимума для хотя бы непритязательного сооружения, достойного символа — «Полярный круг»?
Бывают совсем незначительные, почти точечные всплески информации извне, чтобы человек переосмыслил жизнь или какие-то ее моменты.
Досада была существенным толчком к размышлениям Друянова. В другую пору он, пожалуй, не заметил бы и заката, который подбавил ему тревожного ощущения своей частной и хрупкой малости перед вечным лицом природы.
Бессонная ночь смяла все, чем гордился Друянов: тысячи километров, проложенных и сданных досрочно ребятами его участка трубопроводов, безмятежный отдых в пансионате нефтяников на берегу Черного моря, идиллию прочной семейной жизни с Ларисой. Он вдруг понял, что, дожив до своих тридцати пяти, ни разу не остановился и не оглянулся вокруг, не задумался и не соразмерил возможности соотношений человеческой души с щедростью дикого, необжитого края. Белые ночи Приобья, Заполярья, беспредельные просторы тайги и тундры — разве не для того они, чтобы человек хоть раз в жизни мог остаться наедине с самим собой? Если он не крот, если он не потребитель — разве не настигнет, не обласкает его северная вольница?
Когда солнце, едва коснувшись Оби, начало подниматься, возвещая о наступлении спокойного, словно промытого утра, ничего уже не напоминало о той фантастической картине, которую видел Друянов. Увиденное и передуманное он не мог внести в протокол своей первой производственной летучки на Уренгое, не мог вписать между строк технического проекта, не мог, как «красный стык», запечатлеть в летописи своего участка. Но оно осталось в душе, в каждой клеточке, в каждом нерве, сместив раз навсегда прежнее восприятие окружающей жизни.
Неутомимая «Аннушка» летела низко. Вверху космато клубились и повисали тучи, солнце не могло пробиться сквозь их грязновато-серую вату. Тундра, насупившись, смотрела в иллюминаторы, в глаза Друянову. Бесконечные блюдца озер и озерков, островки зеленомошника, вспучившиеся болота с ржавыми разводьями — знакомая Друянову и всем трубопроводчикам картина.
Летевшая в самолете молоденькая пассажирка тормошила своего спутника, дергая за рукав:
— Гоша, посмотри, посмотри, какая прелесть! А вон там какое озерко! Блюдце и блюдце с золотым ободком.
«Впервые летят», — подумалось Друянову.
— Гоша, мы обязательно поедем с тобой на эти озера, такая прелесть!
«Как же — поедешь, — усмехнулся про себя Друянов. — Это только сверху прелесть. А ступи-ка с маху — нет тебя ни хорошего, ни плохого, один пузырь булькнет, и все». Ему вспомнилось, как к нему на трассу приехал оператор телевидения, обвешанный кино- и фотокамерами. Когда Друянов ехал с ним на вездеходе, оператор все порывался остановить машину и снять пейзажи. Друянов уговаривал, что и там, куда они едут, — не хуже, предупредил, однако, чтобы оператор далеко не удалялся. Но тот, едва выпрыгнул из машины, помчался «снять панораму». Не успел Друянов его ухватить за пиджак, как оператор оказался на болоте, которое до конца не промерзало. «Вернись!» — хотел крикнуть Друянов, но его опередил вопль о помощи. Оператор, поднимая над головой японскую технику, по пояс торчал в болотном оконце.
— Держись! — во всю мочь заорал Друянов и бросился с водителем вездехода к оператору.
— Технику, технику выручай! — умолял горе-оператор с круглыми от страха глазами. — Меня после! Аппараты возьми… — И стучал зубами.
— Сдурел, — водитель вездехода матерился и ползком, пробрасывая вперед телогрейку, пробирался к оконцу. Рядом полз Друянов.
— Бросай свои фиговины, — водитель не стеснялся в выражениях, — бросай, так твою!..
— Н-не могу, не имею права, — оператор барахтался, погружаясь все глубже, но свою технику держал высоко над головой. Так и вытащили его — со всем «вооружением», намертво стиснутым в посиневших руках.
С тех пор крепкая дружба у Друянова с оператором. Хороший из мальчишки получился репортер. Все годы, где бы ни прокладывал участок Друянова трубопровод, находил его «крестник» — так сам себя называл оператор.
Коварны болотные блюдца. Сверху пространство между ними кажется затканным пышным цветом — ковер, да и только. А летом не сделаешь по нему ни шагу. Поэтому и не строят в таких местах летом трубопроводы — вездеходы, не то что человека заглотнет ненасытная утроба, кого хошь счавкает!
Давным-давно (господи, да было ли это вообще когда-нибудь?) он во время студенческих каникул работал сварщиком на трассе в средней полосе. Трасса пролегала среди обжитых мест. Молока купить — пожалуйста, на танцы — пожалуйста. Думал ли он, уезжая после института на свою первую северную стройку, что обрекает себя на постоянные скитания, на бессонные ночи перед пуском трубопровода, на вечный поиск оптимальных вариантов. Он думал всякий раз о конкретных задачах и сроках. Остановиться, передохнуть было некогда, да и не ощущал такой потребности. Трасса захватила его. Она убегала все дальше и дальше, и он откликался на первый ее зов, сливался с ней, проходя мысленно ее путь, сжато и скупо втиснутый в полотно ватмана.
Лариса вначале сопротивлялась, не пускала его, плакала, ревнуя к долгим разлукам, ко всей этой сумасшедшей работе, к которой он едет, летит, идет через болото, оставляя ее и сына своего Гарика в большой и пустой квартире. Однако сама ехать с ним категорически отказывалась, сердилась, когда он прикреплял на одной из стен склеенный из нескольких листов чертеж, на котором кривой линией была обозначена будущая трасса трубопровода.
Его страсть к новым, необжитым местам не убавилась в наступлении на тюменские болота. Он остался тем же неугомонным первопроходцем, а вот Лариса… Она даже перестала вставать в те утра, когда он отправлялся в новую командировку. Жалкий, бессмысленный протест.
«Роднуля, — читал он на листке бумаги, оставленной для него на кухонном столе, — крепенько тебя обнимаю перед дальней дорожкой и нежно целую. Завтрак найдешь в холодильнике. Твоя Лариса».
Он закуривал, подхватывал портфель и спешил в аэропорт. Там наскоро выпивал стакан остывшего кофе с булочкой и думал уже только о предстоящей работе. Он уже весь был там.
Первая трасса, где работал сварщиком, как заглотыш для рыбы: никогда не сорваться с этого крючка. Он это понял позднее на прокладке трубопровода Нижневартовск — Омск. Там что ни шаг — то проблема. Он, молодой начальник участка, должен был находить решения. Ошибался, получал выговоры, по ходу дела учился мастерству. Базы снабжения — к ним семь верст киселя хлебать. Да если бы хоть маломальские дороги были. К месту работы каждый день приходилось шагать не один километр. Мощней техники, чем у строителей трубопроводов, пожалуй, нигде на Севере не увидишь. Но как ни мощна, ни сильна, а порой и она бессильна перед тюменскими болотами. Половодье отделило притрассовый поселок Друянова от сварщиков. О том, чтобы доставить электроды техникой, не могло быть и речи. Сварщики работали в две смены не поднимая головы. Виктор Друянов, не долго думая, взвалил на плечи ящик с электродами и потопал в траншейном русле, в няше по ускользающей из-под ног трубе. О если бы это было, скажем, чуть позже, когда он строил газопровод от Вынгапура, удивительного и трудного в этом ничего бы не было — труба-то едва не в рост человека, а там, на нефтепроводе, она была всего полметра и тем не менее долго оставалась единственной тропкой, ведущей на трассу.
…Друянов посмотрел вниз. Ничего не изменилось в тундровом пейзаже. Новое место его работы. Здесь оно или дальше — какая разница? Болота одни и те же. Рабочее место под открытым небом, и так — весь трассовый сезон. Он очень короток, пока промерзшая почва и земля «держат» технику, но и тогда, бывает, глотает ее вместе с тракторами и трубами. Ни один километр трассы не похож на прежний. Чтобы уложиться в определенные графиком сроки, надо элементарно владеть ситуацией — не прозевать возможности, дающей шанс на победу, не упустить решающего мига. Тот, у кого снайперская реакция, не пропустит. Быть может, надо обрести дар мгновенно определять эти самые верные шансы — суть того или иного варианта. Инженерная мысль должна опираться на крепкую базу, исправность техники, прогноз погоды, запас и качество продуктов в притрассовой столовой и промтоваров в вагоне-магазине. Комплекс факторов, которые должны служить одной главной цели — обеспечивать успех дела. И все заботы — производственные, будь то баня или Качество электродов.
До сдачи трубопровода времени вроде бы почти год. А в действительности не год, а всего-навсего конец осени, зима и первые месяцы весны. На эти сроки и надо рассчитывать.
Перебазировка с Вынгапура началась еще в марте. Трудная это была пора. Зимники уже раскисли, очнулись болота, и полезло со всех сторон весеннее половодье. Но технику перебросить к Уренгою успели. Надо было обустраиваться на новом месте — сооружать притрассовый городок, ремонтировать технику, словом, готовиться к большой и трудной работе: рассчитывать Друянов мог едва ли на половину отведенного для строительства срока.
Называл себя Друянов по-старому: начальник участка. На самом деле на эту стройку он был назначен начальником технологического потока. Если раньше он возглавлял колонну электросварщиков-монтажников, то теперь в его подчинении были изоляционники, укладчики. Работа обещала быть особенно горячей. Предстояло пройти более тридцати километров болот и пойм, сделать переходы через автомобильные и железные дороги, через действующие трубопроводы.
Из сводки Друянов знал, что дела на трассе не блестящи. Управляющий трестом, подписывая приказ о новом назначении Друянова, сказал:
— Конечно, лето. Но ты, Виктор Павлович, зимы не жди. Хоть понемногу, но двигайся вперед. По прогнозам синоптиков, зимы нынче долго не будет. Техники тебе хватит. Все там есть — нет хорошего организатора. Так что желаю успеха. — Он подошел к карте, указка остановилась у едва заметного кругляша. — Вот у этого болота все и стоит, копытами берег роет. Пять километров болота и поймы. Пройти бы до морозов этот участок. Подумай, может, пригодится опыт твой на трассе Самотлор — Куйбышев. Словом, на месте разберешься.
Самолет часто встряхивало.
— Опять воздушная яма, — прижимая руки к сердцу, говорила женщина своему спутнику. Она побледнела и уже не смотрела вниз. Из обрывков разговора Друянов понял, что это супруги, летят по назначению в только что организованное стройуправление, что где-то на материке остался их сынишка, которого они привезут, как только получат квартиру. Позавидовал — все будут вместе. И они бы могли быть вместе. В таких диких местах особенно чувствуется бесприютность, тоска по домашнему. Мечтается порой о сущих мелочах, даже о том, чтобы кто-то родной встретил тебя в вагончике, ждал. Едва приметно вздохнул: что-то не то у них с Ларисой. Опять отказалась поехать с ним, хотя бы ненадолго. В голову легли воспоминания о прерванном отпуске, о последнем их разговоре. Телеграмму, присланную в пансионат управляющим трестом, ему принесла жена.
— Фу, ну и жара! — она бросила махровый халатик на кресло, оставшись в ярком купальнике. — Вода как парное молоко, никакого облегчения. Ты знаешь, Друянов, этот симпатяга из соседнего пансионата пригласил меня в ресторанчик. Он думает, я одна здесь отдыхаю, — она засмеялась, надкусывая яблоко. — А честно говоря, я что-то не чувствую себя замужней женщиной — ощущать мужа на расстоянии могут только шизофренички, я пока еще в здравом уме.
— Так ты сходи, раз хочется, с этим симпатягой в ресторанчик, — буркнул Друянов.
— Ты что, действительно меня за психопатку принимаешь? — Она деланно рассмеялась.
Друянов понимал, что вот такие, словно бы случайные ее реплики об ухажерах, отнюдь не случайны и продиктованы не только желанием вызвать ревность. Он давно об этом догадывался, но загонял такие мысли поглубже. Когда его спрашивали, какая у него жена, отвечал, улыбаясь: красивая.
Вот и все — красивая! Он и сам не мог сказать, какая у него жена. И боялся разворошить их отношения. Интуитивно чувствовал: сделай он это — и задавленное тяжелыми трассовыми буднями чувство горечи, чего-то неудавшегося может сломить. Лариса же в кругу друзей насмешливо смотрела на Друянова, притворно вздыхала и жаловалась на неведомую ей женщину, которая все эти годы отнимает у нее мужа.
— Вы правы, моя милая, — говорил старый трассовик, с которым Друянов начинал на Тюменском Севере, ставший настоящим другом ему, — ох как вы правы! Женщина большая, как жизнь, капризная, крутая норовом, как конь необъезженный, а зовут ее Трасса. — Обнимал свою жену, прижимался щекой к ее плечу. — Сколько мы, мамочка, изъездили? Вы, Ларисонька, поезжайте хоть раз, посмотрите на эту женщину, лучше своего мужа поймете.
Лариса смеялась, переводила разговор на другое, а Друянов задумывался. Он пытался представить, сможет ли его красивая жена жить в вагончике, без ароматизированных ванн, косметички, без расписания, в какой час пойти к портнихе, косметологу, маникюрше, — и не мог.
Работу она бросила давно, сказав, что решила посвятить себя воспитанию Гарика. Хотя можно было устроить все по-другому: привезти мать Друянова из деревни. Но Лариса не захотела. Однако всякий раз на летние каникулы охотно отпускала Гарика в деревню. Этим летом Друянову очень хотелось взять сына на юг, но Лариса, ссылаясь на шумы в его сердце, на советы врачей пить деревенское молоко, поехала без ребенка. На море он удивлялся беспечности жены, вспоминавшей о сыне лишь тогда, когда в магазине попадались какие-то безделушки для него.
«Да какая она мать?» — впервые пробилось к Друянову.
Но опять постарался побыстрее избавиться от этой мысли…
— Друянов, — покусывая яблоко, обратилась к нему Лариса. Она давно усвоила такое обращение, редко называя его Виктором, а он привык, нет, он, скорее, отвык от своего имени и уже не представлял иного обращения жены к нему. — Друянов, а тебе телеграмма. — Он вскинулся, догадываясь, что это за телеграмма могла быть. Перед отъездом в отпуск управляющий предупреждал, что Друянов может понадобиться. — Тебя отзывают, — лениво продолжала Лариса. Вздохнула: — Нет повести печальнее на свете… Когда поедешь?
— Раз вызывают, значит, надо…
Друянов привычно бросил в чемодан бритву, зубную щетку, носки, рубашки.
— Ах-ах-ах, — покачала головой Лариса. — Без него не могут на северных стройках! Между прочим, давно пора Героя дать! А то все медали. У меня от них сервант прогнулся.
— Замолчи! — грубо оборвал он ее. И тут же спохватился, попытался обнять… Не хватало еще перед самым расставанием испортить отношения. — Прости!.. Я не хотел тебя обидеть.
— Я что — Пенелопа? — Лариса вскочила, освобождаясь от его рук — Сиди, как дура, и жди тебя с твоей дурацкой трассы. Нефть, газ — все в доме пропиталось этими разговорами. Кому это надо?
— Всем надо, — сказал он, хотя и понимал, что не сможет убедить жену. — Сейчас надо. Для мира, для века нашего.
— Ах-ах! Какой патриотизм! — Она стояла, уперев руки в бока.
— Да ты пойми! Общество не может остановиться в своем развитии. Ты же сама дипломированный нефтяник. Правда, бывший. — Он попытался улыбнуться, улыбка получилась жалкой.
— Вот-вот, попрекаешь тем, что не работаю. Ты — мужчина, добытчик. А не можешь прокормить семью — нечего жениться. — Она снова села в кресло и принялась грызть яблоко. — Я здесь еще останусь, ты не против? — Последние слова она растянула, взглядом прощая грубость мужа.
— Да-да, конечно. Отдыхай. Я напишу тебе сюда, — обрадовался он примирению…
Самолет пошел на посадку, и Друянов тяжело оторвал свои мысли от сцены в Адлере. Ощущение какой-то фальши не покидало его. Такого с ним никогда не было. Но опять не хватило времени додумать все до конца.
Монтажное управление намертво застряло у болота. Землерои только траншею успели подготовить. Ни метра сваренных труб. Монтажники к концу месяца не внесли в сводку никаких поправок на увеличение нитки трубопровода.
Друянов смотрел на траншею: ждать нельзя, совсем затонет — пропадет труд, да какой! На планерке собрались все начальники колонн.
— Ждать зимы нельзя, сроки поджимают. Если перед каждым болотом так долго раздумывать, не управимся!..
Шумели долго, разошлись ни с чем.
Друянов и так и этак прикидывал возможность своего предложения пройти болото сплавом. На маленьком отрезке это как-то удалось. А здесь — не один километр трясины. Получится ли?
Ночь не в ночь. Утром, едва позавтракав, Друянов отдал приказ строить на краю болота стеллаж для сварки труб. Он еще и еще мысленно прощупывал все звенья северного эксперимента: стодвухсотметровые секции труб. Первое такое звено завариваем с одного конца заглушкой, изолируем и спускаем в заполненную болотной водой траншею. Так. Потом к первой секции привариваем вторую, за ней — третью, и так, пока не пройдем болото. Сплавим всю нитку по болоту, как по реке. Он понимал, что это будет медленно, но ждать морозов — еще дольше. Да и технику надо перебрасывать дальше.
Из треста пришла телеграмма, дающая «добро» на эксперимент.
— Вы же представляете, Виктор Павлович, через сто лет придут сюда потомки, как мы приходим к каменным бабам и удивляемся: как это их подняли на такую высоту? Так и потомки распахнут очи от удивления: как это сумели в такой топи, через эти непромерзающие болота такую длинную стальную колбасу пробросить, — машинист трубоукладчика смеялся, а Друянов думал о том, что с такими людьми можно не только болота одолеть, а самого черта.
Еще думал о том, что, если этот эксперимент удастся, будет решена проблема межсезонного строительства, метод сплава выручит в труднодоступных местах.
Неделя, другая, третья. Месяц. Медленно наращивался многокилометровый отрезок. Надвигались морозы. Вода в траншее, по которой сплавляли трубу, постоянно покрывалась льдом, ломались изношенные летом механизмы.
В столовую Друянов заходил поздно вечером.
— Ну, чем порадуете завтра? — спрашивал повара.
— Ох, Виктор Павлович, измаялись мы, голову изломали. Нет картошки, нет других овощей. По калькуляции, говорят, не положено.
— Ну, пышки какие-нибудь испеките домашние, — подбадривал Друянов, мысленно досадуя на то, что опять надо давать телеграмму в УРС, вызывать на связь его начальника.
«Временно, временно, временно». Нет никакой системы в этом «временно». Люди «временно» ездят по трассам до пенсии. Нам сплавляют подмоченную муку, заплесневевшую колбасу, тычут в лицо бумаги о каких-то сверхнормативах. А людям надо дать нормальную, свежую еду. И почему бы нам у себя в столовой не завести такие пузатые самовары, ведь трассовики заядлые чаевники!
Эта мысль понравилась Друянову. В следующий свой приход в столовую он с этого и начал:
— Почему самовара нет? — озадачил он заведующую столовой. — Первые пьют чай, а потом? Потом поите перепревшим чаем. Чтоб самовар был! — приказал он.
— Где я его вам возьму? — подкрашивая губы, отмахнулась заведующая. — Не положен он нам совсем. Выдумываете тоже!
— Тетя Маша, — обратился к раскрасневшейся у плиты знакомой поварихе, муж которой много лет работал машинистом трубоукладчика на его участке, — с сегодняшнего дня я вас назначаю заведующей столовой.
— Как это? — опешила тетя Маша. — А как же Филипповна? Да я ничего в бухгалтерии-то не понимаю.
— А вам тут понимать особо не надо. А если что, так я всегда под рукой.
— Вы не имеете права командовать общепитом! — пылала заведующая. — Я полечу в УРС, буду жаловаться. Подумаешь, раскомандовался. Командуй на своем болоте! — Она громко бросила костяшки счет и вылетела из вагона-столовой.
— Наше болото, да? Наше, тетя Маша? — улыбнулся Друянов.
— А то чье же? Конечно, наше. Эвон, мужики как упираются. Придут обедать, руки трясутся, ложка так и пляшет! Скоро ли холерину эту одолеете?
— Да недельку-полторы повозимся. Так ведь другие болота впереди.
— Ох, уж скорей бы! Мой-то во сне кричит дурным голосом. Вчера, слышь, орет: Федька, кричит, мотай из трубача, тонет! Трясу его, а он весь в поту. Что, говорю, снилось? «А бог его знает, — отвечает. — Вроде болото». А что, правда много техники тонет?
— Да, бывает, — сдержанно ответил Друянов. — Так мы договорились, теть Маш, с сегодняшнего дня сама и составляй меню, что подушевней, то и вари, по совести и без калькуляции. Дамочка эта мне сразу не понравилась. Больше пудреницей озабочена, чем котлами.
— Да, верно, Витюша, — тетя Маша схватила рукой подбородок, покачала как бы в удивлении головой, — откуда такие на самый север пробираются? Я ей говорю: «Колбасу надо списать, она осклизла». А она: «Бросай в котел, отваривай, сойдет и так». Я прямо извелась с ней. Все-то ей без разницы. Чистый нуль.
— А ты что ж, тетя Маша? Не узнаю, трассовичка — и растерялась.
— Да не то что растерялась, а перед начальством робею. Как огорошат — стою, слова вымолвить не могу. Потом-то, как спать укладываюсь, такую речь сострою — до утра как с трибуны вещаю. Да уж после драки… Стало быть, прямо и руководить? — Она выпрямилась, надела очки и словно отодвинулась от Друянова в своих заботах.
Он уже забыл о конфликте в столовой и успокоился, доверив тете Маше с помощницами по кухне командовать общепитом. Веселей стало в столовой, подобрели мужики. Ни одна трудовая победа не могла отодвинуть на задний план состояние дел в общепите. С трассовичкой тетей Машей было надежно. Она всегда интересовалась, когда пройдут трудный участок, ликвидируют разрыв, проложат в речке лупинг.
Терминами трассы она владела в совершенстве. В такие дни праздник продолжался в столовой за пышными пирогами. Чего ее мотало по всем северным стройкам? Наверное, внуки нуждались в ней не меньше, чем трассовики, но хотя и грозилась не раз, как только кончался отпуск, остаться дома, в Тюмени, ехала за своим мужем.
Самовар доставили в столовую, отобрав у главковской буфетчицы, в вагоне-столовой стало куда нарядней, привлекательней. Забегали просто так, чайком погреться, посидеть, подумать, о доме вспомнить. И вдруг вернулась бывшая заведующая. Не говоря ни слова, она принялась за дела, прежде всего закрыв столовую на переучет. Друянов барабанил в дверь, требовал открыть. Вышла тетя Маша:
— Что я тебе, Витюша, говорила, а? Перед нахальством даже слон упадет. Прошлялась две недели и приехала как ни в чем не бывало. Сегодня вечером откроем, опять макароны варим, по калькуляции…
Друянов влетел в столовую.
— Тише, Друянов, тише! — осадила ладошкой заведующая. — Никто меня не освобождал. Ходила куда надо. Начальник УРСа еще разгон устроил, что бросила подотчет.
— А у нас воров на трассе нет, — медленно багровея, крикнул Друянов.
— Да, конечно. Тут вы порядок навели. А вот дома… — Она залилась злым смешком. — Ну и ну! Он тут воюет, а женушка с базовым начальством пьет на курорте в ресторане коньячок…
Друянов стоял, онемев. До него не сразу дошел смысл сказанного.
— Да ты что, что ты мелешь, непутевая! — набросилась на нее тетя Маша.
— За что купила, за то и продаю. Эх вы, Друянов! Болотный вы король! Действительно, за что можно любить такого человека! От вас даже на расстоянии окалиной несет…
Друянов едва подавил в себе приступ бешенства, круто повернулся и ушел из вагончика.
Скользкая, круглая, как змеиное кольцо, сплетня докатилась до Уренгоя. Наверное, были для того основания, если она преодолела такое расстояние. Нет, а почему он вот так сразу — взял и ушел! Не сказал этой гнусной женщине, что все это ложь! Если даже и была в ресторане, что тут такого…
— Да пустое это. — Запыхавшаяся тетя Маша догнала Друянова, гладила рукав его меховой куртки. — Ты не бери в сердце, Витюша, выбрось из головы! Пустая она, как вылизанная консервная банка, заведующая-то наша, — бормотала она бессвязно. — Спиши подчистую ее брехню.
— Да правда все это! Правда! — горько воскликнул Друянов, и сам испугался своего признания. Не обманывала интуиция, и теперь обнажилось то, к чему привело долгое и старательно баюканное примиренчество! Навоевавшись за трассовый сезон, он скрывался в обитель, стараясь не замечать фальши, убеждая себя, что в тылу у него все «о’кэйчик», как выражалась Лариса. Образ любимой женщины приравнивал к образу матери, ждавшей отца всю войну, а потом мотавшейся по госпиталям для инвалидов войны с узелком, в котором десяток яиц, кусок сбитого масла да паренка из свеклы. Он сочинил себе жену и долго боялся выпустить из рук хоть одну из ниточек, на которых крепилось это его идеализированное представление. Ниточка становилась все тоньше и вот оборвалась. Что теперь делать?
Ему пришла мысль немедленно лететь и все устроить, переделать; отказался от этого, понимая, что в такое горячее время не сможет бросить трассу. Упрекая себя в том, что не забрал Ларису из Адлера, тут же горько усмехнулся — в этом ли дело? Все разваливалось с его молчаливого согласия годами. Теперь поздно лететь…
Начальник УРСа прилетел вертолетом. Долго ходил, знакомясь с торговлей, побывал на складе, в магазине.
Друянов с ним встретился в столовой.
— Ну чем вы, дружище, недовольны? Ассортимент разнообразный. Крупяные, мучные в достатке. Овощи даже в Надым, где дорожка обкатанная, нынче с опозданием завезли. А вы, я посоветую, побыстрее тут сворачивайтесь. Уж мы вас встретим и икоркой, и балычком, и овощами… — Он улыбнулся каждой складкой большого лица. Ему, видно, не хотелось портить себе настроение из-за таких пустяков, как отсутствие в притрассовой столовой картофеля. — Самоварчик потребовали — пожалуйста. Со временем подбросим и овощей. Подбросим, подбросим, — успокаивающе похлопал он по плечу Друянова.
— Есть такое понятие, как ленивая сытость, — освобождаясь от его руки, резко сказал Друянов. — Неужели надо каждый раз отправлять десятки телеграмм, стучаться во все двери, чтобы добиться такой малости — заботы о человеке, обыкновенной, человеческой, неужели надо так много времени тратить на то, чтобы доказать, что нет ничего временного там, где живет человек со всеми его потребностями? Вы смотрите, что сделали люди за месяц! А что дали столовой за этот месяц вы? Тетя Маша, дайте список, — требовательно протянул он руку.
— Так ведь меня отстранили, не подхожу я. И список отобрали, — смущенно замялась тетя Маша.
— Как то есть? — нахмурился Друянов. — По каким же принципам вы производите назначение?
— Ну зачем же так, Виктор Павлович? — начальник УРСа укоризненно покачал головой. — Заведующая — человек образованный, закончила культпросветучилище…
— Вот и пусть работает культмассовиком, а не завстоловой, — отрезал Друянов.
— Я, между прочим, библиотекарь, — возмутилась присутствующая при разговоре заведующая.
— А вот тетя Маша — прирожденный повар, хотя и без образования. Душа у нее к этому лежит. И к людям — тоже. Понимаете?
— Ну и хорошо, хорошо… — примирительно сказал начальник УРСа, — тетя Маша, так тетя Маша. Оформим приказ…
После отъезда «торговли», как выразилась тетя Маша, буквально через три дня вертолет доставил в притрассовую столовую свежую капусту, лук и копченую колбасу. «От Надыма развернули, — пояснил вертолетчик. — Еще прилетим через несколько дней».
Друянов смотрел на возвращавшихся от трубопровода ребят, уставших и почерневших, и думал: разве жалко для этих-то людей помидоров, картошки, моркови? И еще он подумал о том, что какими бы огромными и значительными цифрами ни начинался день, всегда в первую очередь он станет открывать его с посещения самого маленького, но самого значительного здесь, на Севере, производственного цеха — столовой, разговором с тетей Машей, доброй, бескорыстной хлопотуньей.
За время эксперимента Друянову так и не удалось как следует выспаться. Опыт удался, болото осталось позади. Из главка приехали специалисты, считали, записывали, выспрашивали. Друянову некогда было с ними сидеть подолгу — надо было срочно приводить в порядок технику после наступления на болото, комплектовать бригады и главное — до наступления морозов сварить в плети как можно больше труб. С первых дней сезона Друянов надеялся отправить монтажников со стеллажей, где велась сварка, на прокладку стального русла.
Оживленно было на сварочной базе, туда Друянов наведывался в день по нескольку раз.
— Много ли? — спрашивал он прораба.
— Два километра секций, — отвечал тот.
— Мало. Попробуйте полтора до обеда и километр — после.
— Да вот, Виктор Павлович, то снег, то дождь. Прожекторов ночью не хватает, — пожаловался молоденький прораб.
— Почему вчера, позавчера молчали об освещении? Ждали чего, спрашиваю? Пасти мне вас тут круглые сутки прикажете? Почему над стеллажами не везде сделали полога из прорезиненной ткани? Объявляю вам выговор.
— Так не хватает пологов, — топтался на месте прораб.
— Ищите на складе полога.
— Не дают, Виктор Павлович.
— А вы просили?
— Просил, конечно.
Они пошли к складу. Заведующий жестом пригласил войти, растворив огромную дверь сборного домика, приспособленного под склад.
— Жмотничаешь, Петрович? — протискиваясь между пачек с битумом для изоляционников, сказал Друянов.
— Насчет чего это?
— Он не очень чтоб просил, — пробираясь к прорезиненной ткани, ворчал завскладом.
— Ты, Петрович, брось старые замашки. Сколько тебя помню, всегда зажимаешь до крайности. Пока на горло тебе не наступят — не отдашь. По-иному надо работать теперь. Ты ведь наизусть знаешь, куда чего сколько надо. Эксплуатируешь неопытность. Он думает, у тебя в самом деле нет. Его ругают сварщики, монтажники. Лишние заботы создаешь человеку. Куда ты потащишь эту прорезинку, а? Все равно бросишь после стройки. На складе сгниет. Ты о ткани этой думаешь, а не о том, что люди там мокнут. Тебе что — у тебя всегда крыша над головой. — Друянов говорил неторопливо и необидно. — Забирай всю ткань, — скомандовал он прорабу. — Забирай, забирай, пока Петрович не опомнился, — и рассмеялся.
Но Петрович уже опомнился и начал просить хотя бы несколько метров оставить — вдруг порвется.
— Ух, Петрович, — смеялся Друянов, — хоть на севере, хоть на юге тебе пусть и метр, пусть и грамм, но надо иметь под рукой свой дефицит.
Прораб, обрадованный, уже убежал натягивать полог, а Петрович долго ворчал, исправляя накладную о наличии…
Друянов остановился неподалеку от стеллажа. Хорошо работают ребята, так бы и пристроился с ними, послав к чертям все эти заботы о бане, о помидорах и картошке.
Подрагивала под ногами земля. К стеллажу приближался трактор-трубоукладчик. Бережно положил трубы на сварочный стенд, откатился. Слесари зачистили кромки труб, перекатили на линию сборки. Выверен зазор, проведена центровка, и кольцевая газовая горелка охватывает трубу невидимым под плеснувшим солнцем, но жарким пламенем. Минута — и к прогретому стыку подходят сварщики. Первый шов, затем заготовка будущей секции перекатывается к полуавтоматчикам. Сверкая голубыми кольцами швов, набирая скорость, плеть скатывается со стеллажа.
— Проверенные люди работают, без личного клейма, без знака качества, но с большим запасом самолюбия. Один другого не контролирует, но все видят работу друг друга, — любовался Друянов четкими движениями трассовиков.
Сезон, сезон… А когда не сезон? После окончания работы, после сдачи трубопровода перебираешь мысленно каждый шаг, каждое решение, спохватываешься, чего-то не предусмотрел, ждешь новой трассы, чтобы уж там-то все сделать «по уму», и снова, анализируя, находишь ошибки. Техника выходит из строя. Люди так выматываются, что чем ближе сдача, тем чаще раздаются угрозы развязаться с этой «богадельней», уехать туда, где зреют мандарины, туда, где есть плавательные бассейны. У всех находятся варианты: теща, свой дом с садом, просто благоустроенная квартира на Большой земле с магазином рядом, где и лук насушенный и среди зимы запросто свежую капусту купить можно. Друг перед другом такие картины вырисовывают, что даже Друянову завидно становится. Про себя же он всякий раз улыбается: никуда-то вы, мужички, не уедете. Ни-ку-да. Стосковались по уюту, по цивилизации, по благоверным, по детям, по всему, что сопровождает человека в бескомарином царстве размеренной жизни. Пройдет два-три месяца отпуска, надоест до чертиков вся эта ухоженная и отглаженная жизнь, захочется снова стать лицом к северным ветрам.
Друянов знал и любил трассовый народ. Но на этой трассе к нему пришло какое-то особое, обостренное чувство тревоги не за план, не за сроки, а за всех этих людей, которые, если надо, полезут в ледяную воду, будут работать в любую стужу в две смены, будут работать без обеда, коли войдут в азарт. Будут молча работать, как бы там ни складывались дела дома. Они грубеют, бесспорно. Они целыми днями видят одно и то же, одно и то же — работу, работу, работу.
Недавно к ним приезжала молоденькая журналистка. Ну и трансформация произошла со всеми этими обуглившимися лицами — подобрели, ожили, потянулись на щебет приезжей. Работу оставили, Друянов не перечил — потом втрое больше сделают, не так уж часто такое явление — свежий человек, тем более — женщина на трассе!
И говорили, и отводили душу. Просили зайти на радио, передать для них концерт по их заявкам, просили заранее сообщить, чтоб транзисторы настроили.
Нет! Чтобы там ни говорили, доброта — она всегда доброта. Несущий ее способен на многое.
— Как только не побоялись вы в такую даль забраться? — спрашивал Друянов журналистку.
— Но ведь вы-то забрались, а уж нам сам бог велел, — она мило улыбалась, грассируя в слове «забрались», и Друянову было приятно слышать этот воркующий говорок. Не птаха залетная, не мимоходом. Ходит под дождем который день, и все ее интересует, до всего есть дело. Одна женщина, а сколько радости! Как мало порой надо человеку, чтоб расшевелить чувства, заставить удивляться жизни, как чуду!
Журналистка долго расспрашивала Друянова о прежних стройках, удивлялась, как это он успел в свои тридцать пять столько поездить.
— Вы понимаете, я пока не нахожу исходной позиции для того, чтобы сесть и что-то написать. Бывает так, что сердцем понимаешь, чувствуешь, а до уровня того человека, о котором писать собрался, не дорос. Не хочется писать сухие, трескучие фразы насчет одержимости. Мне, чем больше я у вас нахожусь, тем больше хочется как-то согреть этих всех людей. Как? Я не знаю. Может, я взяла бы самолет и привезла сюда много-много цветов или солистов Большого театра, а может, просто жен, чтобы посмотрели и прониклись уважением к этой суровой работе; привезла бы хоть на день детей, чтобы они увидели, как работают отцы. Я не знаю, может, мое воображение меня опережает, может, я идеализирую, но трасса — это особое производство, где прежде всего надо чувствовать настроение людей. Я не права? — обратилась она к Друянову, видя, как он задумался.
— Нет, вы как раз правильно уловили то, что становится главным и почему-то с чьего-то равнодушного благословения сохраняет туманные, размытые формы. Мы стесняемся эмоций, мы бережем себя от проявлений бурной радости. Дети — почему они здоровы? Они непосредственны. Они не подвержены депрессии, как взрослые, их эмоции на виду. Что может быть здоровей желания быть открытым, веселым, простым? Я заметил, — говорил Друянов, — что во время трассового сезона люди почти не болеют, хотя подвергаются таким атмосферным перепадам, такому дискомфорту, что человеку, постоянно живущему на Большой земле, хватило бы одного дня, чтобы выйти из колеи. Но не в том ли причина, что все друг у друга на виду, что здоровый микроклимат среди людей спасает, как доброе снадобье? Кажется, вроде народ наш суровый, а появись хоть росточек доброты, потянутся, сами откроются и собой прикроют этот росток от холодных ветров и равнодушных взглядов.
Он сказал, что тетя Маша, повариха и заведующая столовой, которая всех здесь любит, как мать, подарков в день рождения получает столько, сколько ни одна другая женщина. Этот день у нее совпадает с разгаром трассового сезона — тринадцатого января. Те, кто ездит по северным трассам, все годы помнят о нем!
— В обычных условиях, скажите мне, вот так открыто, — он взял журналистку за руку, — было бы такое? Да нет, скорей всего. Мы и вообще-то прагматиками становимся с годами. Мы с женой как-то сочинили телеграмму по случаю бракосочетания нашей дальней родственницы. Желали всякого, разного, многого, но с большой натугой вспомнили про «любовь». Вот так-то. Наверное, мало этого предмета окрест, если даже для молодоженов забываешь пожелать главного — любви.
— Вот вы о любви заговорили. Редко об этом в таком месте услышишь. Все про сроки, темпы, графики. А ведь в сердце-то у каждого своя песня. Вы читали у Бунина «Темные аллеи»?
Друянов отрицательно покачал головой.
— Жаль. Семидесятилетний старик пишет о любви. Пишет терпко, заразительно. Хотите, пришлю вам почитать?
— Да нет, спасибо, хороший вы человек. Моя любовь — трасса. — Друянов вздохнул. — Спасибо вам за человеческий разговор. Приезжайте к нам зимой, когда песня, о которой вы только что говорили, заставит петь и металл.
— Обязательно, обязательно приеду, — она засмеялась. — Я сюда летела с начальником строительства всей нашей трассы. Так вот он сказал, что если я сумею так ярко рассказать о старейшем трассовике, то он лично сам приедет на него посмотреть, представить к награде.
— Ну что ж, будем считать, что часть успеха и в ваших руках, — усмехнулся Друянов.
— Виктор Павлович, может, нужно что-то передать вашим домашним? Так пожалуйста, меня это не затруднит.
— Да нет, что вы, что вы, спасибо. Я сам. Не надо, — поспешно, даже испуганно отказался он.
Осень круто повернула на зиму. Это обстоятельство радовало Друянова. Из треста начали поступать легонькие пожелания выходить на трассу, не терять времени. Друянов не торопился. Не хотелось загонять на гнилые болота технику, хорошо отремонтированную, жаль было людей. На стеллажах по-прежнему велась секционная сварка труб — их заготовили на долгое время работы, чего не было на многих других участках. Друянова ставил в пример начальник главка в газетных интервью, на аппаратных совещаниях.
— Чего медлишь, Виктор Павлович? — ласкающе щекотал ухо далекий голос управляющего трестом, который доносила к Друянову рация.
— Болото не замерзло, — докладывал Друянов.
— Нашел чем удивить! — насмешливо неслось из Тюмени. — Ты что, ждешь рождества и крещенских морозов. — Так это долгонько для нас. Ты давай сейчас нам трассу. Сейчас!
— Ладно, — обещал Друянов.
Но в сводку треста с потока Друянова новых сведений о наращивании трубопровода не поступало.
Связь по радии только раздражала Друянова: уж коли дали должность, доверяйте. Ведь здесь, на месте, видней.
Сперва управляющий уговаривал, потом посыпались телеграммы: «Немедленно приступайте к укладке», «Срочно доложите, почему не выходите на трассу».
Друянов стойко держался принятого решения: сварку не прекращать, людей кормить по ресторанной раскладке, ночами не работать. Теперь телеграммы посыпались из главка. Друянов вешал их на гвоздик в вагончике.
— Все! Пора! — сказал себе Друянов. — Недели через две ударят настоящие морозы, а пока, — он посмотрел на гвоздик с телеграммами, которые приходили по нескольку в день, — пока надо выходить и готовить трассу.
Он отмахнулся от собственного опыта, когда и он считал: во что бы то ни стало — вперед! Ему противно было вспоминать, как по непромерзшим болотам, ползая по брюхо в воде, надрывно буксовали трубоукладчики. Как в три этажа висла на чахлых сосенках отборная брань старых трассовиков. Он решил преодолеть болота меньшими усилиями, с меньшим надрывом — когда-то надо уходить от этой неразберихи, от этого «даешь любыми усилиями». К черту эту лазейку для бесхозяйственности! Почему не теперь, не здесь порядок — на самой северной трассе? Если он ошибется, если не рассчитает своих сил, проморгает что-то в четкой организации работы каждого участка, каждого звена — пусть его уволят навсегда, пусть его отстранят от руководящей должности, он готов нести ответственность за срыв срока. Только… Только этого произойти не должно. Нет, нет и нет! Он все рассчитал. Многометровый слой рыхлого торфа, напитанного, как губка, водой. По поверхности пройти можно пешком: удерживает дернина из корней трав, мелкого кустарника. Весной и летом даже с легкой техникой не думай выходить. И зимой, несмотря на морозы, здесь не пройдешь. Нужна тщательная подготовка. Торф гниет, из глубин поднимается тепло и не дает сковать топь льдом. Болота-паруны… Если сверху, опережая мороз, упадет снег — холода, даже трескучие, бессильны.
Так было и на этом отрезке у Друянова. Снег упал, а болота не застыли. Это Друяиов предвидел.
Гусеничные вездеходы, трактора двинулись в один из дней на ближайшие «паруны». Идея Друянова была проста и вполне осуществима: утрамбовать снег, выжать из торфяника воду. Она пропитает слой снега, мороз сцементирует место будущей трассы в прочное полотно, которое будет доступно для тяжелой техники. Вот когда пригодились припасенные силы, нормальный сон и несколько относительно спокойных дней. Люди поняли, готовно приняли идею Друянова. Мороз не замедлил сделать свое дело. Трасса была готова для работы. А вездеходы и трактора уходили все дальше и дальше, продолжая творить ледовый панцирь.
Телеграммы одна грозней другой летели в адрес Друянова. Он попытался объяснить задержку с выходом на трассу, но управляющий зло оборвал, предложив оставить эксперименты для отпуска. Вскоре пришел приказ о вынесении выговора Друянову за самовольную задержку выхода на трассу.
— Ну что за гонка? — думал Друянов. — Зарываться в трассу, любой ценой дать плановые километры, заполнить сводку выстраданными цифрами, скрывая за ними работающую на износ технику, усталость людей. Когда можно все по-иному.
Он не то чтобы чувствовал себя первооткрывателем этого способа подчинения болот. Нет. Способ этот существовал давно. Им пользовались лесозаготовители, нефтяники, строители дорог. Он всегда держал его в голове про запас, помнил о нем, но каждый сезон начиналась лихая гонка за километрами трассы: технику не успевали перебазировать на новый объект, когда появлялись трактора, уже не оставалось времени на «утюжку» болот, пробивались любой ценой, гробили технику, включая в дело вновь подходившую. Суматоха не давала возможности распрямиться, осмыслить завтрашний день.
На этот раз он, Друянов, решил обеспечить тылы, продвинуть свой передний край трассы далеко вперед, чтобы обеспечить наступление широким фронтом. Подготовив ледовую дорогу, он надеялся в два-три раза увеличить шаг монтажников, изоляционников, чтобы не было задержек, чтобы «взять» километры меньшими затратами. Будут показатели! Будут! Надо набраться терпения.
Наконец он принял решение выходить на трассу. Изоляционная колонна — шесть трубоукладчиков, держащих на весу двести метров стальной трубы с насаженными на нее печью подогрева, очистной и изоляционными машинами, — давила на ледовый панцирь с силой в пятьсот тонн. И он выдержал такую нагрузку. Выдержал!
Друянов шел рядом, поглядывая под гусеницы трубоукладчиков. Машинист поднял над головой большой палец — во, держит!
А в обед пришла телеграмма, в которой управляющий трестом приказывал передать руководство потоком начальнику изоляционной колонны.
— Да как же это, Виктор Павлович? — вертя в руках телеграмму, растерянно спрашивал тот. — Как же так? Все на мази, знай шагай теперь. Нет, я не могу, не имею морального права. Да и не в курсе дел всего потока.
Он передал радиограмму в трест, где открытым текстом категорически отказывался от должности начальника технологического потока.
Трасса жила. До глубокой ночи оттуда доносился густой рокот трубоукладчиков. До глубокой ночи не уходил от рабочих Друянов. Не подвела ледовая дорога! Ни одного сбоя за весь рабочий день!
Допоздна горел свет и в вагоне-столовой притрассового поселка. Томились в ведерных кастрюлях знаменитые тети Машины пироги с грибами, пофыркивал на плите наваристый домашний борщ.
Друянов, усталый, с затвердевшими от напряжения, бугрящимися под кожей лица желваками, ввалился в свой холодный вагончик: забыл попросить натопить его. Возбуждение, весь день не покидавшее его, не мог снять даже поздний час. Он подумал: надо лечь и выспаться. Но не мог вот так, сразу отрешиться от этого дня, от телеграммы, от всех месяцев, предшествующих этому дню.
На боковой стенке вагончика, над тумбочкой, с фотографии смотрела Лариса. Взгляд вполуприщур, нижняя губа капризной скобочкой, справа над верхней губой — точечная родинка. Он всегда возил с собой эту фотографию, подолгу смотрел на нее, вызывая в памяти все движения этого лица. Сегодня Лариса смотрела прищурясь, как бы оценивая всего Друянова. И вдруг он увидел без прикрас их подлинные отношения и суть вещей. Он начал привычно мерить свой вагончик шагами, большими, три шага — угол, три шага — другой. Волосы, слежавшиеся за день под шапкой, растрепались, падали на глаза. Руки, стиснутые в кулаки, были в карманах брюк. Он чувствовал хрусткий угол смятой телеграммы. На этот раз телеграмма была не от начальства…
Он подошел к тумбочке, рывком вынул руку из кармана, выхватил из ящика давным-давно стоявшую там бутылку водки, сорвал металлическую пробку, достал одну из припасенных банок тушенки, поставил перед собой. Налил стакан, выпил не морщась. Потянулся было к банке, чтобы раскрыть ее, долго держал в руках. Отставил, снова взял банку, чтобы открыть. Криво, уже пьяно, усмехнулся: вечная, неустанная спутница трассового сезона — тушенка! Так надоевшая к весне, что тошнило при одном виде нарисованной на этикетке коровьей головы. Еда холостяков и бесприютных душ. Выпаренная, готовая к моментальному употреблению безвкусная еда.
Хмель охватил теплом, лицо будто оттаяло, исчезла цепкая боль напряжения между лопаток.
Банка холодила ладонь, открывать ее Друянову расхотелось. Он сидел лицом к портрету Ларисы. Поднял глаза, опять зацепился за прищуренный взгляд.
— Ах, Пе-не-ло-па!.. — Он размахнулся — и банка с тушенкой полетела в фотографию. Портрет сорвался и упал за тумбочку.
В дверь требовательно постучали. Друянов вышел в коридорчик.
— Меня нет дома! — крикнул он и хотел было вернуться к столу.
— Витюша, — услышал он из-за двери голос тети Маши. — Витюша, открой, это я.
— A-а, тетя Маша, — он открыл дверь, еще с порога пытаясь обнять тетю Машу.
— Господи, да что это с тобой? Батюшки! Пьянехонек! Да что же это ты, Витюша? Да зачем же это ты? Отродясь тебя такого не видала! Холодина-то у тебя! Не истопили! — изумилась тетя Маша. — Сейчас истоплю. В таком холоде до утра не дотянешь.
Тетя Маша растапливала печурку в тамбуре, покачивала головой.
— Гляжу — все поели, а тебя все нет. Вот — побежала. Принесла тебе пирогов. Поешь, а? — Она просительно смотрела на Друянова.
— Ваши изделия — всегда, даже сейчас… — Он ел пироги с грибами, не узнавая их вкуса. — Моя мама тоже любит пироги печь, тетя Маша, а если я ее вызову к себе сюда? А? Как думаете — доберется одна?
— А чего ж ей не добраться? — рассудила тетя Маша. — Мать к сыну куда хочешь доберется. Вот ты сейчас такой, а она, мать-то твоя, небось не спит. Сердцем чувствует, что с тобой неладно. Хоть сейчас бы снялась с места и полетела.
— А вот она, — он показал на тумбочку, — ни разу не прилетела.
— Кто это? — обеспокоенно следя за рукой Друянова, спросила тетя Маша.
— Ну вот, она, — он подошел и достал из-за тумбочки фотографию жены.
— Господи, кто же ей лицо-то так помял? — изумилась женщина.
Друянов засмеялся:
— Правильно сказали: помятое лицо. А она его отглаживает! Когда я только ни приезжал, всегда сплошные косметические кабинеты. Это она, оказывается, свою мятость отглаживала, — он все громче хохотал, держа фотографию в руках, — а я радовался… красивая женщина… следит за собой… А может, сам виноват. Некогда было. — Плечи его дрогнули, опустились, весь он сник. Выпустил фотографию из рук, прислонился к стене вагончика.
— Витюша, голубчик, сокол, не терзайся ты. Молодой такой, сильный, красивый. Перемогнись, перемогнись! — суетилась тетя Маша. — Я тебе сейчас чайку вскипячу, заварочку покруче излажу.
Напоив Друянова чаем, уложив в постель, тетя Маша ушла.
Перед самым утром Друянову приснилась белая ночь и бесконечное поле с ромашками. И ночь и поле были залиты полыхавшим над Обью закатом, который он видел в Салехарде. Он бежал по полю, легкий, быстрый. Он бежал и удивлялся: так бывало с ним только в детстве, когда казалось — еще немного и взлетишь…
Любовь Георгиевна Заворотчева
ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА
ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ
ОЧЕРКИ
ТРАССОВЫЙ СЕЗОН
Город спать не собирался. В полночь люди в накомарниках окучивали грядки с картофелем, пропалывали в силу входившую огородную мелочь. Над отрогами Уральских гор пламенел закат. В его отблесках работавшие в огородах люди казались таинственными пришельцами в белой ночи. Все тут было необычно. В середине июля робко зацветала рябина, редкая среди неприхотливых, прижившихся в Салехарде ив. Плантации ромашек заполнили улицы, вольно обступив тротуары и деревянные мостовые города.
Когда Друянов подходил к гостинице «Ямал», он заметил, что во всех окнах горит свет, удивился единодушному бодрствованию ее обитателей. Потом понял: это закат. Оглянулся на далекие горы. Красные облака, как огромные факелы, пропитанные воспаленным светом солнечного ока, хаотично поднялись над горами. Они, как знак самой златокипящей Мангазеи, как костры пещерных предков, собрались воедино и полыхали, отражаясь в Оби. Друянов замер, испытывая странное чувство от близости такой фантастичной картины.
Очнулся он от настойчивого голоса дежурной гостиницы.
— Товарищ, я вас спрашиваю: не вы Друянов? — женщина заглядывала сбоку, зябко кутаясь в цветастый платок. — Товарищ, это насчет вас звонили из окружкома? — заглянула еще раз в — лицо: что же это он, стоит как лунатик, глаза отрешенные — и не поймешь, молодой или старый.
— Да, да, — отозвался Друянов. — Я. Сейчас. — Он полез в карман плаща, достал паспорт.
— Вы что? На крыльце мне вас оформлять прикажете? — Дежурная сердито повернулась, толкнула дверь.
— Постойте, куда вы так торопитесь? — пытался ее удержать Друянов. — Вы только посмотрите, какая картина!
Но дверь уже оглушительно хлопнула.
— Давайте свой паспорт, — нервно постукивая ручкой по стеклу, сказала дежурная. — Закат как закат. Если насчет вас звонят, так надо думать о людях. Скоро утро, вас ждут, не спят. — И, выписывая квитанцию, проворчала: — Лирику нашел!..
Друянов молча подхватил портфель и пошагал в отведенный ему номер.
В гостинице пахло канализацией, сырой штукатуркой, полы скрипели, окна были забрызганы известью.
— Воды нет, санузел не работает — ремонт тут, — открывая дверь, равнодушно сообщила коридорная и, зевнув, пошла спать.
Друянову хотелось сказать ей, что раз ремонт, так нечего селить людей в вонючие комнаты, но она уже скрипела половицами в другом конце коридора, и он махнул рукой, подумав, что она, в общем-то, ни при чем. Начальство гонит план койко-мест и выручки. Не очень кого заботит комфорт для клиентов, тут ведь не Сочи, а Салехард, перевалочная база, надолго сюда мало кто приезжает. Миримся черт знает почему, думал Друянов, черт знает с чем! Оправдываем, что временно и Север. Утонули в цифрах. Несемся вперед: едим, спим, рожаем детей, строим трубопроводы, восторгаемся дрожащей стрелкой манометра — дебит скважины отменный, гоним по трубам миллионы тонн нефти, миллиарды кубометров газа, работаем на план, сверх него. А полюбоваться пожаром над горами времени не хватает. А он был и останется, как нынешняя бессонная ночь. Чего бы мы тут ни наворочали, как бы ни удивили сжатыми сроками, бешеными темпами — это не самое главное.
Друянов ходил по комнате, и если бы дежурная ненароком заглянула сейчас в номер, она бы поразилась перемене, которая произошла в его лице: оно стало жестким, брови сдвинулись в одну линию, взгляд острый, нацеленный…
«Весь город увешан диаграммами роста добычи газа в округе, — недовольно думал он. — Рост будет, куда ему деваться! Знай русло ему прокладывай, сооружай газосборные пункты. Природа дала фору, и они навалились на миллиарды, на триллионы. Надо — значит, надо. — Его взгляд упал на портфель. — И здесь цифры, расчеты», — раздраженно подумал он и мимоходом удивился; что же с ним такое происходит: метался в аэропорту, ругался с отделом перевозок, требовал выполнения рейса на Уренгой, подписывая вместе с другими пассажирами жалобу, и немного успокоился, сев в самолет на Салехард, так проще добраться в Уренгой — к месту будущей работы. Откуда же раздражение?
Он повидал уже не одно месторождение, участвовал не в одной северной стройке, но почему-то, глядя на карту и ощупывая в кармане приказ об отправке в Уренгой, улыбался. Забраться за Полярный круг, постоять на том месте, где круг этот проходит, ему хотелось с детства. Судьба предоставила ему эту возможность — он в городе на Полярном круге. Он тщетно допытывался у пассажиров автобуса, который вез его из аэропорта, где же проходит этот таинственный Полярный круг.
На одной из остановок пожилой водитель, с усмешкой глядя на Друянова, высунулся в салон автобуса и сказал:
— Вот сейчас, перед следующей остановкой, и будет Полярный круг.
— Слушай, друг, высади-ка меня на этом кругу! — попросил Друянов.
Водитель притормозил.
— Вот нужная тебе географическая точка.
Друянов увидел на большой площади серебрящиеся в белой ночи бока цистерн.
— Ты не шутишь? — усмехнулся Друянов.
— Да нет. Под нефтебазой Полярный круг.
Автобус уехал, оставив растерянного Друянова. Он шел по разбитой дороге. Кругом валялись железки, тарные дощечки, пустые бутылки. Где-то там, под днищем огромных баков — хранилищ нефтепродуктов, упруго выгибался Полярный круг. И Друянов внезапно возненавидел пестрые плакаты, окружавшие дорогу из аэропорта. Они показались ему плодами холодных, равнодушных умов и рук. Ему хотелось отодвинуть раздувшиеся от сытости цистерны, расчистить эту землю, дать ей свободно вздохнуть и вскинуть легкую стелу «Я — Полярный круг».
Он шел пешком в город, раздумывая об обманутой надежде, о своей погибшей на ходу экскурсии к Полярному кругу, на котором расположился старинный город, бывший Обдорском и ставший Салехардом. Неужели при тех капиталовложениях, которые уходят на строительство многокилометровых трубопроводов, не нашлось минимума для хотя бы непритязательного сооружения, достойного символа — «Полярный круг»?
Бывают совсем незначительные, почти точечные всплески информации извне, чтобы человек переосмыслил жизнь или какие-то ее моменты.
Досада была существенным толчком к размышлениям Друянова. В другую пору он, пожалуй, не заметил бы и заката, который подбавил ему тревожного ощущения своей частной и хрупкой малости перед вечным лицом природы.
Бессонная ночь смяла все, чем гордился Друянов: тысячи километров, проложенных и сданных досрочно ребятами его участка трубопроводов, безмятежный отдых в пансионате нефтяников на берегу Черного моря, идиллию прочной семейной жизни с Ларисой. Он вдруг понял, что, дожив до своих тридцати пяти, ни разу не остановился и не оглянулся вокруг, не задумался и не соразмерил возможности соотношений человеческой души с щедростью дикого, необжитого края. Белые ночи Приобья, Заполярья, беспредельные просторы тайги и тундры — разве не для того они, чтобы человек хоть раз в жизни мог остаться наедине с самим собой? Если он не крот, если он не потребитель — разве не настигнет, не обласкает его северная вольница?
Когда солнце, едва коснувшись Оби, начало подниматься, возвещая о наступлении спокойного, словно промытого утра, ничего уже не напоминало о той фантастической картине, которую видел Друянов. Увиденное и передуманное он не мог внести в протокол своей первой производственной летучки на Уренгое, не мог вписать между строк технического проекта, не мог, как «красный стык», запечатлеть в летописи своего участка. Но оно осталось в душе, в каждой клеточке, в каждом нерве, сместив раз навсегда прежнее восприятие окружающей жизни.
Неутомимая «Аннушка» летела низко. Вверху космато клубились и повисали тучи, солнце не могло пробиться сквозь их грязновато-серую вату. Тундра, насупившись, смотрела в иллюминаторы, в глаза Друянову. Бесконечные блюдца озер и озерков, островки зеленомошника, вспучившиеся болота с ржавыми разводьями — знакомая Друянову и всем трубопроводчикам картина.
Летевшая в самолете молоденькая пассажирка тормошила своего спутника, дергая за рукав:
— Гоша, посмотри, посмотри, какая прелесть! А вон там какое озерко! Блюдце и блюдце с золотым ободком.
«Впервые летят», — подумалось Друянову.
— Гоша, мы обязательно поедем с тобой на эти озера, такая прелесть!
«Как же — поедешь, — усмехнулся про себя Друянов. — Это только сверху прелесть. А ступи-ка с маху — нет тебя ни хорошего, ни плохого, один пузырь булькнет, и все». Ему вспомнилось, как к нему на трассу приехал оператор телевидения, обвешанный кино- и фотокамерами. Когда Друянов ехал с ним на вездеходе, оператор все порывался остановить машину и снять пейзажи. Друянов уговаривал, что и там, куда они едут, — не хуже, предупредил, однако, чтобы оператор далеко не удалялся. Но тот, едва выпрыгнул из машины, помчался «снять панораму». Не успел Друянов его ухватить за пиджак, как оператор оказался на болоте, которое до конца не промерзало. «Вернись!» — хотел крикнуть Друянов, но его опередил вопль о помощи. Оператор, поднимая над головой японскую технику, по пояс торчал в болотном оконце.
— Держись! — во всю мочь заорал Друянов и бросился с водителем вездехода к оператору.
— Технику, технику выручай! — умолял горе-оператор с круглыми от страха глазами. — Меня после! Аппараты возьми… — И стучал зубами.
— Сдурел, — водитель вездехода матерился и ползком, пробрасывая вперед телогрейку, пробирался к оконцу. Рядом полз Друянов.
— Бросай свои фиговины, — водитель не стеснялся в выражениях, — бросай, так твою!..
— Н-не могу, не имею права, — оператор барахтался, погружаясь все глубже, но свою технику держал высоко над головой. Так и вытащили его — со всем «вооружением», намертво стиснутым в посиневших руках.
С тех пор крепкая дружба у Друянова с оператором. Хороший из мальчишки получился репортер. Все годы, где бы ни прокладывал участок Друянова трубопровод, находил его «крестник» — так сам себя называл оператор.
Коварны болотные блюдца. Сверху пространство между ними кажется затканным пышным цветом — ковер, да и только. А летом не сделаешь по нему ни шагу. Поэтому и не строят в таких местах летом трубопроводы — вездеходы, не то что человека заглотнет ненасытная утроба, кого хошь счавкает!
Давным-давно (господи, да было ли это вообще когда-нибудь?) он во время студенческих каникул работал сварщиком на трассе в средней полосе. Трасса пролегала среди обжитых мест. Молока купить — пожалуйста, на танцы — пожалуйста. Думал ли он, уезжая после института на свою первую северную стройку, что обрекает себя на постоянные скитания, на бессонные ночи перед пуском трубопровода, на вечный поиск оптимальных вариантов. Он думал всякий раз о конкретных задачах и сроках. Остановиться, передохнуть было некогда, да и не ощущал такой потребности. Трасса захватила его. Она убегала все дальше и дальше, и он откликался на первый ее зов, сливался с ней, проходя мысленно ее путь, сжато и скупо втиснутый в полотно ватмана.
Лариса вначале сопротивлялась, не пускала его, плакала, ревнуя к долгим разлукам, ко всей этой сумасшедшей работе, к которой он едет, летит, идет через болото, оставляя ее и сына своего Гарика в большой и пустой квартире. Однако сама ехать с ним категорически отказывалась, сердилась, когда он прикреплял на одной из стен склеенный из нескольких листов чертеж, на котором кривой линией была обозначена будущая трасса трубопровода.
Его страсть к новым, необжитым местам не убавилась в наступлении на тюменские болота. Он остался тем же неугомонным первопроходцем, а вот Лариса… Она даже перестала вставать в те утра, когда он отправлялся в новую командировку. Жалкий, бессмысленный протест.
«Роднуля, — читал он на листке бумаги, оставленной для него на кухонном столе, — крепенько тебя обнимаю перед дальней дорожкой и нежно целую. Завтрак найдешь в холодильнике. Твоя Лариса».
Он закуривал, подхватывал портфель и спешил в аэропорт. Там наскоро выпивал стакан остывшего кофе с булочкой и думал уже только о предстоящей работе. Он уже весь был там.
Первая трасса, где работал сварщиком, как заглотыш для рыбы: никогда не сорваться с этого крючка. Он это понял позднее на прокладке трубопровода Нижневартовск — Омск. Там что ни шаг — то проблема. Он, молодой начальник участка, должен был находить решения. Ошибался, получал выговоры, по ходу дела учился мастерству. Базы снабжения — к ним семь верст киселя хлебать. Да если бы хоть маломальские дороги были. К месту работы каждый день приходилось шагать не один километр. Мощней техники, чем у строителей трубопроводов, пожалуй, нигде на Севере не увидишь. Но как ни мощна, ни сильна, а порой и она бессильна перед тюменскими болотами. Половодье отделило притрассовый поселок Друянова от сварщиков. О том, чтобы доставить электроды техникой, не могло быть и речи. Сварщики работали в две смены не поднимая головы. Виктор Друянов, не долго думая, взвалил на плечи ящик с электродами и потопал в траншейном русле, в няше по ускользающей из-под ног трубе. О если бы это было, скажем, чуть позже, когда он строил газопровод от Вынгапура, удивительного и трудного в этом ничего бы не было — труба-то едва не в рост человека, а там, на нефтепроводе, она была всего полметра и тем не менее долго оставалась единственной тропкой, ведущей на трассу.
…Друянов посмотрел вниз. Ничего не изменилось в тундровом пейзаже. Новое место его работы. Здесь оно или дальше — какая разница? Болота одни и те же. Рабочее место под открытым небом, и так — весь трассовый сезон. Он очень короток, пока промерзшая почва и земля «держат» технику, но и тогда, бывает, глотает ее вместе с тракторами и трубами. Ни один километр трассы не похож на прежний. Чтобы уложиться в определенные графиком сроки, надо элементарно владеть ситуацией — не прозевать возможности, дающей шанс на победу, не упустить решающего мига. Тот, у кого снайперская реакция, не пропустит. Быть может, надо обрести дар мгновенно определять эти самые верные шансы — суть того или иного варианта. Инженерная мысль должна опираться на крепкую базу, исправность техники, прогноз погоды, запас и качество продуктов в притрассовой столовой и промтоваров в вагоне-магазине. Комплекс факторов, которые должны служить одной главной цели — обеспечивать успех дела. И все заботы — производственные, будь то баня или Качество электродов.
До сдачи трубопровода времени вроде бы почти год. А в действительности не год, а всего-навсего конец осени, зима и первые месяцы весны. На эти сроки и надо рассчитывать.
Перебазировка с Вынгапура началась еще в марте. Трудная это была пора. Зимники уже раскисли, очнулись болота, и полезло со всех сторон весеннее половодье. Но технику перебросить к Уренгою успели. Надо было обустраиваться на новом месте — сооружать притрассовый городок, ремонтировать технику, словом, готовиться к большой и трудной работе: рассчитывать Друянов мог едва ли на половину отведенного для строительства срока.
Называл себя Друянов по-старому: начальник участка. На самом деле на эту стройку он был назначен начальником технологического потока. Если раньше он возглавлял колонну электросварщиков-монтажников, то теперь в его подчинении были изоляционники, укладчики. Работа обещала быть особенно горячей. Предстояло пройти более тридцати километров болот и пойм, сделать переходы через автомобильные и железные дороги, через действующие трубопроводы.
Из сводки Друянов знал, что дела на трассе не блестящи. Управляющий трестом, подписывая приказ о новом назначении Друянова, сказал:
— Конечно, лето. Но ты, Виктор Павлович, зимы не жди. Хоть понемногу, но двигайся вперед. По прогнозам синоптиков, зимы нынче долго не будет. Техники тебе хватит. Все там есть — нет хорошего организатора. Так что желаю успеха. — Он подошел к карте, указка остановилась у едва заметного кругляша. — Вот у этого болота все и стоит, копытами берег роет. Пять километров болота и поймы. Пройти бы до морозов этот участок. Подумай, может, пригодится опыт твой на трассе Самотлор — Куйбышев. Словом, на месте разберешься.
Самолет часто встряхивало.
— Опять воздушная яма, — прижимая руки к сердцу, говорила женщина своему спутнику. Она побледнела и уже не смотрела вниз. Из обрывков разговора Друянов понял, что это супруги, летят по назначению в только что организованное стройуправление, что где-то на материке остался их сынишка, которого они привезут, как только получат квартиру. Позавидовал — все будут вместе. И они бы могли быть вместе. В таких диких местах особенно чувствуется бесприютность, тоска по домашнему. Мечтается порой о сущих мелочах, даже о том, чтобы кто-то родной встретил тебя в вагончике, ждал. Едва приметно вздохнул: что-то не то у них с Ларисой. Опять отказалась поехать с ним, хотя бы ненадолго. В голову легли воспоминания о прерванном отпуске, о последнем их разговоре. Телеграмму, присланную в пансионат управляющим трестом, ему принесла жена.
— Фу, ну и жара! — она бросила махровый халатик на кресло, оставшись в ярком купальнике. — Вода как парное молоко, никакого облегчения. Ты знаешь, Друянов, этот симпатяга из соседнего пансионата пригласил меня в ресторанчик. Он думает, я одна здесь отдыхаю, — она засмеялась, надкусывая яблоко. — А честно говоря, я что-то не чувствую себя замужней женщиной — ощущать мужа на расстоянии могут только шизофренички, я пока еще в здравом уме.
— Так ты сходи, раз хочется, с этим симпатягой в ресторанчик, — буркнул Друянов.
— Ты что, действительно меня за психопатку принимаешь? — Она деланно рассмеялась.
Друянов понимал, что вот такие, словно бы случайные ее реплики об ухажерах, отнюдь не случайны и продиктованы не только желанием вызвать ревность. Он давно об этом догадывался, но загонял такие мысли поглубже. Когда его спрашивали, какая у него жена, отвечал, улыбаясь: красивая.
Вот и все — красивая! Он и сам не мог сказать, какая у него жена. И боялся разворошить их отношения. Интуитивно чувствовал: сделай он это — и задавленное тяжелыми трассовыми буднями чувство горечи, чего-то неудавшегося может сломить. Лариса же в кругу друзей насмешливо смотрела на Друянова, притворно вздыхала и жаловалась на неведомую ей женщину, которая все эти годы отнимает у нее мужа.
— Вы правы, моя милая, — говорил старый трассовик, с которым Друянов начинал на Тюменском Севере, ставший настоящим другом ему, — ох как вы правы! Женщина большая, как жизнь, капризная, крутая норовом, как конь необъезженный, а зовут ее Трасса. — Обнимал свою жену, прижимался щекой к ее плечу. — Сколько мы, мамочка, изъездили? Вы, Ларисонька, поезжайте хоть раз, посмотрите на эту женщину, лучше своего мужа поймете.
Лариса смеялась, переводила разговор на другое, а Друянов задумывался. Он пытался представить, сможет ли его красивая жена жить в вагончике, без ароматизированных ванн, косметички, без расписания, в какой час пойти к портнихе, косметологу, маникюрше, — и не мог.
Работу она бросила давно, сказав, что решила посвятить себя воспитанию Гарика. Хотя можно было устроить все по-другому: привезти мать Друянова из деревни. Но Лариса не захотела. Однако всякий раз на летние каникулы охотно отпускала Гарика в деревню. Этим летом Друянову очень хотелось взять сына на юг, но Лариса, ссылаясь на шумы в его сердце, на советы врачей пить деревенское молоко, поехала без ребенка. На море он удивлялся беспечности жены, вспоминавшей о сыне лишь тогда, когда в магазине попадались какие-то безделушки для него.
«Да какая она мать?» — впервые пробилось к Друянову.
Но опять постарался побыстрее избавиться от этой мысли…
— Друянов, — покусывая яблоко, обратилась к нему Лариса. Она давно усвоила такое обращение, редко называя его Виктором, а он привык, нет, он, скорее, отвык от своего имени и уже не представлял иного обращения жены к нему. — Друянов, а тебе телеграмма. — Он вскинулся, догадываясь, что это за телеграмма могла быть. Перед отъездом в отпуск управляющий предупреждал, что Друянов может понадобиться. — Тебя отзывают, — лениво продолжала Лариса. Вздохнула: — Нет повести печальнее на свете… Когда поедешь?
— Раз вызывают, значит, надо…
Друянов привычно бросил в чемодан бритву, зубную щетку, носки, рубашки.
— Ах-ах-ах, — покачала головой Лариса. — Без него не могут на северных стройках! Между прочим, давно пора Героя дать! А то все медали. У меня от них сервант прогнулся.
— Замолчи! — грубо оборвал он ее. И тут же спохватился, попытался обнять… Не хватало еще перед самым расставанием испортить отношения. — Прости!.. Я не хотел тебя обидеть.
— Я что — Пенелопа? — Лариса вскочила, освобождаясь от его рук — Сиди, как дура, и жди тебя с твоей дурацкой трассы. Нефть, газ — все в доме пропиталось этими разговорами. Кому это надо?
— Всем надо, — сказал он, хотя и понимал, что не сможет убедить жену. — Сейчас надо. Для мира, для века нашего.
— Ах-ах! Какой патриотизм! — Она стояла, уперев руки в бока.
— Да ты пойми! Общество не может остановиться в своем развитии. Ты же сама дипломированный нефтяник. Правда, бывший. — Он попытался улыбнуться, улыбка получилась жалкой.
— Вот-вот, попрекаешь тем, что не работаю. Ты — мужчина, добытчик. А не можешь прокормить семью — нечего жениться. — Она снова села в кресло и принялась грызть яблоко. — Я здесь еще останусь, ты не против? — Последние слова она растянула, взглядом прощая грубость мужа.
— Да-да, конечно. Отдыхай. Я напишу тебе сюда, — обрадовался он примирению…
Самолет пошел на посадку, и Друянов тяжело оторвал свои мысли от сцены в Адлере. Ощущение какой-то фальши не покидало его. Такого с ним никогда не было. Но опять не хватило времени додумать все до конца.
Монтажное управление намертво застряло у болота. Землерои только траншею успели подготовить. Ни метра сваренных труб. Монтажники к концу месяца не внесли в сводку никаких поправок на увеличение нитки трубопровода.
Друянов смотрел на траншею: ждать нельзя, совсем затонет — пропадет труд, да какой! На планерке собрались все начальники колонн.
— Ждать зимы нельзя, сроки поджимают. Если перед каждым болотом так долго раздумывать, не управимся!..
Шумели долго, разошлись ни с чем.
Друянов и так и этак прикидывал возможность своего предложения пройти болото сплавом. На маленьком отрезке это как-то удалось. А здесь — не один километр трясины. Получится ли?
Ночь не в ночь. Утром, едва позавтракав, Друянов отдал приказ строить на краю болота стеллаж для сварки труб. Он еще и еще мысленно прощупывал все звенья северного эксперимента: стодвухсотметровые секции труб. Первое такое звено завариваем с одного конца заглушкой, изолируем и спускаем в заполненную болотной водой траншею. Так. Потом к первой секции привариваем вторую, за ней — третью, и так, пока не пройдем болото. Сплавим всю нитку по болоту, как по реке. Он понимал, что это будет медленно, но ждать морозов — еще дольше. Да и технику надо перебрасывать дальше.
Из треста пришла телеграмма, дающая «добро» на эксперимент.
— Вы же представляете, Виктор Павлович, через сто лет придут сюда потомки, как мы приходим к каменным бабам и удивляемся: как это их подняли на такую высоту? Так и потомки распахнут очи от удивления: как это сумели в такой топи, через эти непромерзающие болота такую длинную стальную колбасу пробросить, — машинист трубоукладчика смеялся, а Друянов думал о том, что с такими людьми можно не только болота одолеть, а самого черта.
Еще думал о том, что, если этот эксперимент удастся, будет решена проблема межсезонного строительства, метод сплава выручит в труднодоступных местах.
Неделя, другая, третья. Месяц. Медленно наращивался многокилометровый отрезок. Надвигались морозы. Вода в траншее, по которой сплавляли трубу, постоянно покрывалась льдом, ломались изношенные летом механизмы.
В столовую Друянов заходил поздно вечером.
— Ну, чем порадуете завтра? — спрашивал повара.
— Ох, Виктор Павлович, измаялись мы, голову изломали. Нет картошки, нет других овощей. По калькуляции, говорят, не положено.
— Ну, пышки какие-нибудь испеките домашние, — подбадривал Друянов, мысленно досадуя на то, что опять надо давать телеграмму в УРС, вызывать на связь его начальника.
«Временно, временно, временно». Нет никакой системы в этом «временно». Люди «временно» ездят по трассам до пенсии. Нам сплавляют подмоченную муку, заплесневевшую колбасу, тычут в лицо бумаги о каких-то сверхнормативах. А людям надо дать нормальную, свежую еду. И почему бы нам у себя в столовой не завести такие пузатые самовары, ведь трассовики заядлые чаевники!
Эта мысль понравилась Друянову. В следующий свой приход в столовую он с этого и начал:
— Почему самовара нет? — озадачил он заведующую столовой. — Первые пьют чай, а потом? Потом поите перепревшим чаем. Чтоб самовар был! — приказал он.
— Где я его вам возьму? — подкрашивая губы, отмахнулась заведующая. — Не положен он нам совсем. Выдумываете тоже!
— Тетя Маша, — обратился к раскрасневшейся у плиты знакомой поварихе, муж которой много лет работал машинистом трубоукладчика на его участке, — с сегодняшнего дня я вас назначаю заведующей столовой.
— Как это? — опешила тетя Маша. — А как же Филипповна? Да я ничего в бухгалтерии-то не понимаю.
— А вам тут понимать особо не надо. А если что, так я всегда под рукой.
— Вы не имеете права командовать общепитом! — пылала заведующая. — Я полечу в УРС, буду жаловаться. Подумаешь, раскомандовался. Командуй на своем болоте! — Она громко бросила костяшки счет и вылетела из вагона-столовой.
— Наше болото, да? Наше, тетя Маша? — улыбнулся Друянов.
— А то чье же? Конечно, наше. Эвон, мужики как упираются. Придут обедать, руки трясутся, ложка так и пляшет! Скоро ли холерину эту одолеете?
— Да недельку-полторы повозимся. Так ведь другие болота впереди.
— Ох, уж скорей бы! Мой-то во сне кричит дурным голосом. Вчера, слышь, орет: Федька, кричит, мотай из трубача, тонет! Трясу его, а он весь в поту. Что, говорю, снилось? «А бог его знает, — отвечает. — Вроде болото». А что, правда много техники тонет?
— Да, бывает, — сдержанно ответил Друянов. — Так мы договорились, теть Маш, с сегодняшнего дня сама и составляй меню, что подушевней, то и вари, по совести и без калькуляции. Дамочка эта мне сразу не понравилась. Больше пудреницей озабочена, чем котлами.
— Да, верно, Витюша, — тетя Маша схватила рукой подбородок, покачала как бы в удивлении головой, — откуда такие на самый север пробираются? Я ей говорю: «Колбасу надо списать, она осклизла». А она: «Бросай в котел, отваривай, сойдет и так». Я прямо извелась с ней. Все-то ей без разницы. Чистый нуль.
— А ты что ж, тетя Маша? Не узнаю, трассовичка — и растерялась.
— Да не то что растерялась, а перед начальством робею. Как огорошат — стою, слова вымолвить не могу. Потом-то, как спать укладываюсь, такую речь сострою — до утра как с трибуны вещаю. Да уж после драки… Стало быть, прямо и руководить? — Она выпрямилась, надела очки и словно отодвинулась от Друянова в своих заботах.
Он уже забыл о конфликте в столовой и успокоился, доверив тете Маше с помощницами по кухне командовать общепитом. Веселей стало в столовой, подобрели мужики. Ни одна трудовая победа не могла отодвинуть на задний план состояние дел в общепите. С трассовичкой тетей Машей было надежно. Она всегда интересовалась, когда пройдут трудный участок, ликвидируют разрыв, проложат в речке лупинг.
Терминами трассы она владела в совершенстве. В такие дни праздник продолжался в столовой за пышными пирогами. Чего ее мотало по всем северным стройкам? Наверное, внуки нуждались в ней не меньше, чем трассовики, но хотя и грозилась не раз, как только кончался отпуск, остаться дома, в Тюмени, ехала за своим мужем.
Самовар доставили в столовую, отобрав у главковской буфетчицы, в вагоне-столовой стало куда нарядней, привлекательней. Забегали просто так, чайком погреться, посидеть, подумать, о доме вспомнить. И вдруг вернулась бывшая заведующая. Не говоря ни слова, она принялась за дела, прежде всего закрыв столовую на переучет. Друянов барабанил в дверь, требовал открыть. Вышла тетя Маша:
— Что я тебе, Витюша, говорила, а? Перед нахальством даже слон упадет. Прошлялась две недели и приехала как ни в чем не бывало. Сегодня вечером откроем, опять макароны варим, по калькуляции…
Друянов влетел в столовую.
— Тише, Друянов, тише! — осадила ладошкой заведующая. — Никто меня не освобождал. Ходила куда надо. Начальник УРСа еще разгон устроил, что бросила подотчет.
— А у нас воров на трассе нет, — медленно багровея, крикнул Друянов.
— Да, конечно. Тут вы порядок навели. А вот дома… — Она залилась злым смешком. — Ну и ну! Он тут воюет, а женушка с базовым начальством пьет на курорте в ресторане коньячок…
Друянов стоял, онемев. До него не сразу дошел смысл сказанного.
— Да ты что, что ты мелешь, непутевая! — набросилась на нее тетя Маша.
— За что купила, за то и продаю. Эх вы, Друянов! Болотный вы король! Действительно, за что можно любить такого человека! От вас даже на расстоянии окалиной несет…
Друянов едва подавил в себе приступ бешенства, круто повернулся и ушел из вагончика.
Скользкая, круглая, как змеиное кольцо, сплетня докатилась до Уренгоя. Наверное, были для того основания, если она преодолела такое расстояние. Нет, а почему он вот так сразу — взял и ушел! Не сказал этой гнусной женщине, что все это ложь! Если даже и была в ресторане, что тут такого…
— Да пустое это. — Запыхавшаяся тетя Маша догнала Друянова, гладила рукав его меховой куртки. — Ты не бери в сердце, Витюша, выбрось из головы! Пустая она, как вылизанная консервная банка, заведующая-то наша, — бормотала она бессвязно. — Спиши подчистую ее брехню.
— Да правда все это! Правда! — горько воскликнул Друянов, и сам испугался своего признания. Не обманывала интуиция, и теперь обнажилось то, к чему привело долгое и старательно баюканное примиренчество! Навоевавшись за трассовый сезон, он скрывался в обитель, стараясь не замечать фальши, убеждая себя, что в тылу у него все «о’кэйчик», как выражалась Лариса. Образ любимой женщины приравнивал к образу матери, ждавшей отца всю войну, а потом мотавшейся по госпиталям для инвалидов войны с узелком, в котором десяток яиц, кусок сбитого масла да паренка из свеклы. Он сочинил себе жену и долго боялся выпустить из рук хоть одну из ниточек, на которых крепилось это его идеализированное представление. Ниточка становилась все тоньше и вот оборвалась. Что теперь делать?
Ему пришла мысль немедленно лететь и все устроить, переделать; отказался от этого, понимая, что в такое горячее время не сможет бросить трассу. Упрекая себя в том, что не забрал Ларису из Адлера, тут же горько усмехнулся — в этом ли дело? Все разваливалось с его молчаливого согласия годами. Теперь поздно лететь…
Начальник УРСа прилетел вертолетом. Долго ходил, знакомясь с торговлей, побывал на складе, в магазине.
Друянов с ним встретился в столовой.
— Ну чем вы, дружище, недовольны? Ассортимент разнообразный. Крупяные, мучные в достатке. Овощи даже в Надым, где дорожка обкатанная, нынче с опозданием завезли. А вы, я посоветую, побыстрее тут сворачивайтесь. Уж мы вас встретим и икоркой, и балычком, и овощами… — Он улыбнулся каждой складкой большого лица. Ему, видно, не хотелось портить себе настроение из-за таких пустяков, как отсутствие в притрассовой столовой картофеля. — Самоварчик потребовали — пожалуйста. Со временем подбросим и овощей. Подбросим, подбросим, — успокаивающе похлопал он по плечу Друянова.
— Есть такое понятие, как ленивая сытость, — освобождаясь от его руки, резко сказал Друянов. — Неужели надо каждый раз отправлять десятки телеграмм, стучаться во все двери, чтобы добиться такой малости — заботы о человеке, обыкновенной, человеческой, неужели надо так много времени тратить на то, чтобы доказать, что нет ничего временного там, где живет человек со всеми его потребностями? Вы смотрите, что сделали люди за месяц! А что дали столовой за этот месяц вы? Тетя Маша, дайте список, — требовательно протянул он руку.
— Так ведь меня отстранили, не подхожу я. И список отобрали, — смущенно замялась тетя Маша.
— Как то есть? — нахмурился Друянов. — По каким же принципам вы производите назначение?
— Ну зачем же так, Виктор Павлович? — начальник УРСа укоризненно покачал головой. — Заведующая — человек образованный, закончила культпросветучилище…
— Вот и пусть работает культмассовиком, а не завстоловой, — отрезал Друянов.
— Я, между прочим, библиотекарь, — возмутилась присутствующая при разговоре заведующая.
— А вот тетя Маша — прирожденный повар, хотя и без образования. Душа у нее к этому лежит. И к людям — тоже. Понимаете?
— Ну и хорошо, хорошо… — примирительно сказал начальник УРСа, — тетя Маша, так тетя Маша. Оформим приказ…
После отъезда «торговли», как выразилась тетя Маша, буквально через три дня вертолет доставил в притрассовую столовую свежую капусту, лук и копченую колбасу. «От Надыма развернули, — пояснил вертолетчик. — Еще прилетим через несколько дней».
Друянов смотрел на возвращавшихся от трубопровода ребят, уставших и почерневших, и думал: разве жалко для этих-то людей помидоров, картошки, моркови? И еще он подумал о том, что какими бы огромными и значительными цифрами ни начинался день, всегда в первую очередь он станет открывать его с посещения самого маленького, но самого значительного здесь, на Севере, производственного цеха — столовой, разговором с тетей Машей, доброй, бескорыстной хлопотуньей.
За время эксперимента Друянову так и не удалось как следует выспаться. Опыт удался, болото осталось позади. Из главка приехали специалисты, считали, записывали, выспрашивали. Друянову некогда было с ними сидеть подолгу — надо было срочно приводить в порядок технику после наступления на болото, комплектовать бригады и главное — до наступления морозов сварить в плети как можно больше труб. С первых дней сезона Друянов надеялся отправить монтажников со стеллажей, где велась сварка, на прокладку стального русла.
Оживленно было на сварочной базе, туда Друянов наведывался в день по нескольку раз.
— Много ли? — спрашивал он прораба.
— Два километра секций, — отвечал тот.
— Мало. Попробуйте полтора до обеда и километр — после.
— Да вот, Виктор Павлович, то снег, то дождь. Прожекторов ночью не хватает, — пожаловался молоденький прораб.
— Почему вчера, позавчера молчали об освещении? Ждали чего, спрашиваю? Пасти мне вас тут круглые сутки прикажете? Почему над стеллажами не везде сделали полога из прорезиненной ткани? Объявляю вам выговор.
— Так не хватает пологов, — топтался на месте прораб.
— Ищите на складе полога.
— Не дают, Виктор Павлович.
— А вы просили?
— Просил, конечно.
Они пошли к складу. Заведующий жестом пригласил войти, растворив огромную дверь сборного домика, приспособленного под склад.
— Жмотничаешь, Петрович? — протискиваясь между пачек с битумом для изоляционников, сказал Друянов.
— Насчет чего это?
— Он не очень чтоб просил, — пробираясь к прорезиненной ткани, ворчал завскладом.
— Ты, Петрович, брось старые замашки. Сколько тебя помню, всегда зажимаешь до крайности. Пока на горло тебе не наступят — не отдашь. По-иному надо работать теперь. Ты ведь наизусть знаешь, куда чего сколько надо. Эксплуатируешь неопытность. Он думает, у тебя в самом деле нет. Его ругают сварщики, монтажники. Лишние заботы создаешь человеку. Куда ты потащишь эту прорезинку, а? Все равно бросишь после стройки. На складе сгниет. Ты о ткани этой думаешь, а не о том, что люди там мокнут. Тебе что — у тебя всегда крыша над головой. — Друянов говорил неторопливо и необидно. — Забирай всю ткань, — скомандовал он прорабу. — Забирай, забирай, пока Петрович не опомнился, — и рассмеялся.
Но Петрович уже опомнился и начал просить хотя бы несколько метров оставить — вдруг порвется.
— Ух, Петрович, — смеялся Друянов, — хоть на севере, хоть на юге тебе пусть и метр, пусть и грамм, но надо иметь под рукой свой дефицит.
Прораб, обрадованный, уже убежал натягивать полог, а Петрович долго ворчал, исправляя накладную о наличии…
Друянов остановился неподалеку от стеллажа. Хорошо работают ребята, так бы и пристроился с ними, послав к чертям все эти заботы о бане, о помидорах и картошке.
Подрагивала под ногами земля. К стеллажу приближался трактор-трубоукладчик. Бережно положил трубы на сварочный стенд, откатился. Слесари зачистили кромки труб, перекатили на линию сборки. Выверен зазор, проведена центровка, и кольцевая газовая горелка охватывает трубу невидимым под плеснувшим солнцем, но жарким пламенем. Минута — и к прогретому стыку подходят сварщики. Первый шов, затем заготовка будущей секции перекатывается к полуавтоматчикам. Сверкая голубыми кольцами швов, набирая скорость, плеть скатывается со стеллажа.
— Проверенные люди работают, без личного клейма, без знака качества, но с большим запасом самолюбия. Один другого не контролирует, но все видят работу друг друга, — любовался Друянов четкими движениями трассовиков.
Сезон, сезон… А когда не сезон? После окончания работы, после сдачи трубопровода перебираешь мысленно каждый шаг, каждое решение, спохватываешься, чего-то не предусмотрел, ждешь новой трассы, чтобы уж там-то все сделать «по уму», и снова, анализируя, находишь ошибки. Техника выходит из строя. Люди так выматываются, что чем ближе сдача, тем чаще раздаются угрозы развязаться с этой «богадельней», уехать туда, где зреют мандарины, туда, где есть плавательные бассейны. У всех находятся варианты: теща, свой дом с садом, просто благоустроенная квартира на Большой земле с магазином рядом, где и лук насушенный и среди зимы запросто свежую капусту купить можно. Друг перед другом такие картины вырисовывают, что даже Друянову завидно становится. Про себя же он всякий раз улыбается: никуда-то вы, мужички, не уедете. Ни-ку-да. Стосковались по уюту, по цивилизации, по благоверным, по детям, по всему, что сопровождает человека в бескомарином царстве размеренной жизни. Пройдет два-три месяца отпуска, надоест до чертиков вся эта ухоженная и отглаженная жизнь, захочется снова стать лицом к северным ветрам.
Друянов знал и любил трассовый народ. Но на этой трассе к нему пришло какое-то особое, обостренное чувство тревоги не за план, не за сроки, а за всех этих людей, которые, если надо, полезут в ледяную воду, будут работать в любую стужу в две смены, будут работать без обеда, коли войдут в азарт. Будут молча работать, как бы там ни складывались дела дома. Они грубеют, бесспорно. Они целыми днями видят одно и то же, одно и то же — работу, работу, работу.
Недавно к ним приезжала молоденькая журналистка. Ну и трансформация произошла со всеми этими обуглившимися лицами — подобрели, ожили, потянулись на щебет приезжей. Работу оставили, Друянов не перечил — потом втрое больше сделают, не так уж часто такое явление — свежий человек, тем более — женщина на трассе!
И говорили, и отводили душу. Просили зайти на радио, передать для них концерт по их заявкам, просили заранее сообщить, чтоб транзисторы настроили.
Нет! Чтобы там ни говорили, доброта — она всегда доброта. Несущий ее способен на многое.
— Как только не побоялись вы в такую даль забраться? — спрашивал Друянов журналистку.
— Но ведь вы-то забрались, а уж нам сам бог велел, — она мило улыбалась, грассируя в слове «забрались», и Друянову было приятно слышать этот воркующий говорок. Не птаха залетная, не мимоходом. Ходит под дождем который день, и все ее интересует, до всего есть дело. Одна женщина, а сколько радости! Как мало порой надо человеку, чтоб расшевелить чувства, заставить удивляться жизни, как чуду!
Журналистка долго расспрашивала Друянова о прежних стройках, удивлялась, как это он успел в свои тридцать пять столько поездить.
— Вы понимаете, я пока не нахожу исходной позиции для того, чтобы сесть и что-то написать. Бывает так, что сердцем понимаешь, чувствуешь, а до уровня того человека, о котором писать собрался, не дорос. Не хочется писать сухие, трескучие фразы насчет одержимости. Мне, чем больше я у вас нахожусь, тем больше хочется как-то согреть этих всех людей. Как? Я не знаю. Может, я взяла бы самолет и привезла сюда много-много цветов или солистов Большого театра, а может, просто жен, чтобы посмотрели и прониклись уважением к этой суровой работе; привезла бы хоть на день детей, чтобы они увидели, как работают отцы. Я не знаю, может, мое воображение меня опережает, может, я идеализирую, но трасса — это особое производство, где прежде всего надо чувствовать настроение людей. Я не права? — обратилась она к Друянову, видя, как он задумался.
— Нет, вы как раз правильно уловили то, что становится главным и почему-то с чьего-то равнодушного благословения сохраняет туманные, размытые формы. Мы стесняемся эмоций, мы бережем себя от проявлений бурной радости. Дети — почему они здоровы? Они непосредственны. Они не подвержены депрессии, как взрослые, их эмоции на виду. Что может быть здоровей желания быть открытым, веселым, простым? Я заметил, — говорил Друянов, — что во время трассового сезона люди почти не болеют, хотя подвергаются таким атмосферным перепадам, такому дискомфорту, что человеку, постоянно живущему на Большой земле, хватило бы одного дня, чтобы выйти из колеи. Но не в том ли причина, что все друг у друга на виду, что здоровый микроклимат среди людей спасает, как доброе снадобье? Кажется, вроде народ наш суровый, а появись хоть росточек доброты, потянутся, сами откроются и собой прикроют этот росток от холодных ветров и равнодушных взглядов.
Он сказал, что тетя Маша, повариха и заведующая столовой, которая всех здесь любит, как мать, подарков в день рождения получает столько, сколько ни одна другая женщина. Этот день у нее совпадает с разгаром трассового сезона — тринадцатого января. Те, кто ездит по северным трассам, все годы помнят о нем!
— В обычных условиях, скажите мне, вот так открыто, — он взял журналистку за руку, — было бы такое? Да нет, скорей всего. Мы и вообще-то прагматиками становимся с годами. Мы с женой как-то сочинили телеграмму по случаю бракосочетания нашей дальней родственницы. Желали всякого, разного, многого, но с большой натугой вспомнили про «любовь». Вот так-то. Наверное, мало этого предмета окрест, если даже для молодоженов забываешь пожелать главного — любви.
— Вот вы о любви заговорили. Редко об этом в таком месте услышишь. Все про сроки, темпы, графики. А ведь в сердце-то у каждого своя песня. Вы читали у Бунина «Темные аллеи»?
Друянов отрицательно покачал головой.
— Жаль. Семидесятилетний старик пишет о любви. Пишет терпко, заразительно. Хотите, пришлю вам почитать?
— Да нет, спасибо, хороший вы человек. Моя любовь — трасса. — Друянов вздохнул. — Спасибо вам за человеческий разговор. Приезжайте к нам зимой, когда песня, о которой вы только что говорили, заставит петь и металл.
— Обязательно, обязательно приеду, — она засмеялась. — Я сюда летела с начальником строительства всей нашей трассы. Так вот он сказал, что если я сумею так ярко рассказать о старейшем трассовике, то он лично сам приедет на него посмотреть, представить к награде.
— Ну что ж, будем считать, что часть успеха и в ваших руках, — усмехнулся Друянов.
— Виктор Павлович, может, нужно что-то передать вашим домашним? Так пожалуйста, меня это не затруднит.
— Да нет, что вы, что вы, спасибо. Я сам. Не надо, — поспешно, даже испуганно отказался он.
Осень круто повернула на зиму. Это обстоятельство радовало Друянова. Из треста начали поступать легонькие пожелания выходить на трассу, не терять времени. Друянов не торопился. Не хотелось загонять на гнилые болота технику, хорошо отремонтированную, жаль было людей. На стеллажах по-прежнему велась секционная сварка труб — их заготовили на долгое время работы, чего не было на многих других участках. Друянова ставил в пример начальник главка в газетных интервью, на аппаратных совещаниях.
— Чего медлишь, Виктор Павлович? — ласкающе щекотал ухо далекий голос управляющего трестом, который доносила к Друянову рация.
— Болото не замерзло, — докладывал Друянов.
— Нашел чем удивить! — насмешливо неслось из Тюмени. — Ты что, ждешь рождества и крещенских морозов. — Так это долгонько для нас. Ты давай сейчас нам трассу. Сейчас!
— Ладно, — обещал Друянов.
Но в сводку треста с потока Друянова новых сведений о наращивании трубопровода не поступало.
Связь по радии только раздражала Друянова: уж коли дали должность, доверяйте. Ведь здесь, на месте, видней.
Сперва управляющий уговаривал, потом посыпались телеграммы: «Немедленно приступайте к укладке», «Срочно доложите, почему не выходите на трассу».
Друянов стойко держался принятого решения: сварку не прекращать, людей кормить по ресторанной раскладке, ночами не работать. Теперь телеграммы посыпались из главка. Друянов вешал их на гвоздик в вагончике.
— Все! Пора! — сказал себе Друянов. — Недели через две ударят настоящие морозы, а пока, — он посмотрел на гвоздик с телеграммами, которые приходили по нескольку в день, — пока надо выходить и готовить трассу.
Он отмахнулся от собственного опыта, когда и он считал: во что бы то ни стало — вперед! Ему противно было вспоминать, как по непромерзшим болотам, ползая по брюхо в воде, надрывно буксовали трубоукладчики. Как в три этажа висла на чахлых сосенках отборная брань старых трассовиков. Он решил преодолеть болота меньшими усилиями, с меньшим надрывом — когда-то надо уходить от этой неразберихи, от этого «даешь любыми усилиями». К черту эту лазейку для бесхозяйственности! Почему не теперь, не здесь порядок — на самой северной трассе? Если он ошибется, если не рассчитает своих сил, проморгает что-то в четкой организации работы каждого участка, каждого звена — пусть его уволят навсегда, пусть его отстранят от руководящей должности, он готов нести ответственность за срыв срока. Только… Только этого произойти не должно. Нет, нет и нет! Он все рассчитал. Многометровый слой рыхлого торфа, напитанного, как губка, водой. По поверхности пройти можно пешком: удерживает дернина из корней трав, мелкого кустарника. Весной и летом даже с легкой техникой не думай выходить. И зимой, несмотря на морозы, здесь не пройдешь. Нужна тщательная подготовка. Торф гниет, из глубин поднимается тепло и не дает сковать топь льдом. Болота-паруны… Если сверху, опережая мороз, упадет снег — холода, даже трескучие, бессильны.
Так было и на этом отрезке у Друянова. Снег упал, а болота не застыли. Это Друяиов предвидел.
Гусеничные вездеходы, трактора двинулись в один из дней на ближайшие «паруны». Идея Друянова была проста и вполне осуществима: утрамбовать снег, выжать из торфяника воду. Она пропитает слой снега, мороз сцементирует место будущей трассы в прочное полотно, которое будет доступно для тяжелой техники. Вот когда пригодились припасенные силы, нормальный сон и несколько относительно спокойных дней. Люди поняли, готовно приняли идею Друянова. Мороз не замедлил сделать свое дело. Трасса была готова для работы. А вездеходы и трактора уходили все дальше и дальше, продолжая творить ледовый панцирь.
Телеграммы одна грозней другой летели в адрес Друянова. Он попытался объяснить задержку с выходом на трассу, но управляющий зло оборвал, предложив оставить эксперименты для отпуска. Вскоре пришел приказ о вынесении выговора Друянову за самовольную задержку выхода на трассу.
— Ну что за гонка? — думал Друянов. — Зарываться в трассу, любой ценой дать плановые километры, заполнить сводку выстраданными цифрами, скрывая за ними работающую на износ технику, усталость людей. Когда можно все по-иному.
Он не то чтобы чувствовал себя первооткрывателем этого способа подчинения болот. Нет. Способ этот существовал давно. Им пользовались лесозаготовители, нефтяники, строители дорог. Он всегда держал его в голове про запас, помнил о нем, но каждый сезон начиналась лихая гонка за километрами трассы: технику не успевали перебазировать на новый объект, когда появлялись трактора, уже не оставалось времени на «утюжку» болот, пробивались любой ценой, гробили технику, включая в дело вновь подходившую. Суматоха не давала возможности распрямиться, осмыслить завтрашний день.
На этот раз он, Друянов, решил обеспечить тылы, продвинуть свой передний край трассы далеко вперед, чтобы обеспечить наступление широким фронтом. Подготовив ледовую дорогу, он надеялся в два-три раза увеличить шаг монтажников, изоляционников, чтобы не было задержек, чтобы «взять» километры меньшими затратами. Будут показатели! Будут! Надо набраться терпения.
Наконец он принял решение выходить на трассу. Изоляционная колонна — шесть трубоукладчиков, держащих на весу двести метров стальной трубы с насаженными на нее печью подогрева, очистной и изоляционными машинами, — давила на ледовый панцирь с силой в пятьсот тонн. И он выдержал такую нагрузку. Выдержал!
Друянов шел рядом, поглядывая под гусеницы трубоукладчиков. Машинист поднял над головой большой палец — во, держит!
А в обед пришла телеграмма, в которой управляющий трестом приказывал передать руководство потоком начальнику изоляционной колонны.
— Да как же это, Виктор Павлович? — вертя в руках телеграмму, растерянно спрашивал тот. — Как же так? Все на мази, знай шагай теперь. Нет, я не могу, не имею морального права. Да и не в курсе дел всего потока.
Он передал радиограмму в трест, где открытым текстом категорически отказывался от должности начальника технологического потока.
Трасса жила. До глубокой ночи оттуда доносился густой рокот трубоукладчиков. До глубокой ночи не уходил от рабочих Друянов. Не подвела ледовая дорога! Ни одного сбоя за весь рабочий день!
Допоздна горел свет и в вагоне-столовой притрассового поселка. Томились в ведерных кастрюлях знаменитые тети Машины пироги с грибами, пофыркивал на плите наваристый домашний борщ.
Друянов, усталый, с затвердевшими от напряжения, бугрящимися под кожей лица желваками, ввалился в свой холодный вагончик: забыл попросить натопить его. Возбуждение, весь день не покидавшее его, не мог снять даже поздний час. Он подумал: надо лечь и выспаться. Но не мог вот так, сразу отрешиться от этого дня, от телеграммы, от всех месяцев, предшествующих этому дню.
На боковой стенке вагончика, над тумбочкой, с фотографии смотрела Лариса. Взгляд вполуприщур, нижняя губа капризной скобочкой, справа над верхней губой — точечная родинка. Он всегда возил с собой эту фотографию, подолгу смотрел на нее, вызывая в памяти все движения этого лица. Сегодня Лариса смотрела прищурясь, как бы оценивая всего Друянова. И вдруг он увидел без прикрас их подлинные отношения и суть вещей. Он начал привычно мерить свой вагончик шагами, большими, три шага — угол, три шага — другой. Волосы, слежавшиеся за день под шапкой, растрепались, падали на глаза. Руки, стиснутые в кулаки, были в карманах брюк. Он чувствовал хрусткий угол смятой телеграммы. На этот раз телеграмма была не от начальства…
Он подошел к тумбочке, рывком вынул руку из кармана, выхватил из ящика давным-давно стоявшую там бутылку водки, сорвал металлическую пробку, достал одну из припасенных банок тушенки, поставил перед собой. Налил стакан, выпил не морщась. Потянулся было к банке, чтобы раскрыть ее, долго держал в руках. Отставил, снова взял банку, чтобы открыть. Криво, уже пьяно, усмехнулся: вечная, неустанная спутница трассового сезона — тушенка! Так надоевшая к весне, что тошнило при одном виде нарисованной на этикетке коровьей головы. Еда холостяков и бесприютных душ. Выпаренная, готовая к моментальному употреблению безвкусная еда.
Хмель охватил теплом, лицо будто оттаяло, исчезла цепкая боль напряжения между лопаток.
Банка холодила ладонь, открывать ее Друянову расхотелось. Он сидел лицом к портрету Ларисы. Поднял глаза, опять зацепился за прищуренный взгляд.
— Ах, Пе-не-ло-па!.. — Он размахнулся — и банка с тушенкой полетела в фотографию. Портрет сорвался и упал за тумбочку.
В дверь требовательно постучали. Друянов вышел в коридорчик.
— Меня нет дома! — крикнул он и хотел было вернуться к столу.
— Витюша, — услышал он из-за двери голос тети Маши. — Витюша, открой, это я.
— A-а, тетя Маша, — он открыл дверь, еще с порога пытаясь обнять тетю Машу.
— Господи, да что это с тобой? Батюшки! Пьянехонек! Да что же это ты, Витюша? Да зачем же это ты? Отродясь тебя такого не видала! Холодина-то у тебя! Не истопили! — изумилась тетя Маша. — Сейчас истоплю. В таком холоде до утра не дотянешь.
Тетя Маша растапливала печурку в тамбуре, покачивала головой.
— Гляжу — все поели, а тебя все нет. Вот — побежала. Принесла тебе пирогов. Поешь, а? — Она просительно смотрела на Друянова.
— Ваши изделия — всегда, даже сейчас… — Он ел пироги с грибами, не узнавая их вкуса. — Моя мама тоже любит пироги печь, тетя Маша, а если я ее вызову к себе сюда? А? Как думаете — доберется одна?
— А чего ж ей не добраться? — рассудила тетя Маша. — Мать к сыну куда хочешь доберется. Вот ты сейчас такой, а она, мать-то твоя, небось не спит. Сердцем чувствует, что с тобой неладно. Хоть сейчас бы снялась с места и полетела.
— А вот она, — он показал на тумбочку, — ни разу не прилетела.
— Кто это? — обеспокоенно следя за рукой Друянова, спросила тетя Маша.
— Ну вот, она, — он подошел и достал из-за тумбочки фотографию жены.
— Господи, кто же ей лицо-то так помял? — изумилась женщина.
Друянов засмеялся:
— Правильно сказали: помятое лицо. А она его отглаживает! Когда я только ни приезжал, всегда сплошные косметические кабинеты. Это она, оказывается, свою мятость отглаживала, — он все громче хохотал, держа фотографию в руках, — а я радовался… красивая женщина… следит за собой… А может, сам виноват. Некогда было. — Плечи его дрогнули, опустились, весь он сник. Выпустил фотографию из рук, прислонился к стене вагончика.
— Витюша, голубчик, сокол, не терзайся ты. Молодой такой, сильный, красивый. Перемогнись, перемогнись! — суетилась тетя Маша. — Я тебе сейчас чайку вскипячу, заварочку покруче излажу.
Напоив Друянова чаем, уложив в постель, тетя Маша ушла.
Перед самым утром Друянову приснилась белая ночь и бесконечное поле с ромашками. И ночь и поле были залиты полыхавшим над Обью закатом, который он видел в Салехарде. Он бежал по полю, легкий, быстрый. Он бежал и удивлялся: так бывало с ним только в детстве, когда казалось — еще немного и взлетишь…