435 Заворотчева Двое в новом городе
Любовь Георгиевна Заворотчева








ЛЮБОВЬ ЗАВОРОТЧЕВА







ДВОЕ В НОВОМ ГОРОДЕ



ОЧЕРКИ




ДОРОГА НА УРЕНГОЙ


На меня надвигался бульдозер, выворачивая пни, срезая толстенный слой торфа.

— Ты чего под бульдозер лезешь? — Из кабины высунулся чумазый машинист.

— Да вот, перчатки где-то тут обронила, — кричу я ему, высокому, на самом гребне вывороченной земли.

— Все, хорошая, пропали твои варюжки, запахал я их, тю-тю, — хохочет он, соскакивая вниз. — Поедешь лет этак через пять в поезде Сургут — Уренгой, гляди шибче в эту сторону. Варюжки твои под железной дорогой будут, видишь, скоблю болотину, отсыпку сделают и пойдут в рост твои варюжки. Вырастет тут яблоня, а на ней вместо яблок всякие перчатки-рукавички. Так что не горюй, сувенир тебе обеспечен! — заходится смехом вместе со своим рокочущим бульдозером.

Из кармана своей шубы, смотрю, достал огромные, обшитые брезентом меховые рукавицы.

— Трассовки, не как-нибудь. Не теряй! Руки, как в бане. И блокнот твой туда же войдет. — Он снова взялся за рычаги, и запарилась болотина под лопатой бульдозера, уступая место «постели» под полотно будущей железной дороги.

Не выросла пока на том месте яблоня, зато памятью приросла я к этому месту, к людям, которых там повстречала.

Сколько ни ездила по трассе будущей железной дороги потом, никак не могла нагнать хозяина теплых рукавиц, выручившего меня в той далекой теперь уже командировке. Как приезжаю на трассу — первым делом о Григории Ефимовиче Кушниренко спрашиваю.

— Вчера тут был, видели, — говорят мне, — а сегодня «в голову» дороги уехал, к новой визирке. А то скажут, что без выходных «воюет», неизвестно, когда на базу приедет, разве, мол, к банному дню…

Возила я эти рукавицы, возила, а потом и подумала: есть у меня сигнальные флажки, которыми встречали первый поезд в Нижневартовске, есть болт, подаренный строителями железнодорожного моста через Обь, есть каска монтажников с этого моста, да мало ли чего ни накопилось дома за годы командировок на Север? Пусть и рукавицы хранятся в маленьком домашнем музее! И перестала их с собой возить. И надо же! Только решила так, в следующую командировку встречаю Григория Ефимовича. Приехал на станцию Ноябрьская к первому поезду.

— Я за эти годы не одну пару рукавиц измозолил. А тебя, стало быть, мои рукавицы подгоняли, коли не перестала нашей дорогой интересоваться. Яблоню-то не приметила? Ничего, вырастет тут похлеще яблони. — Так с улыбкой и уехал к своей новой визирке, теперь уже к Уренгою.

Рассекает тайгу стальная магистраль, появляются новые станции, тупики-разветвления для грузов. Улицы-просеки на станции Ноябрьская. Она была всего-навсего пикетом на полотне будущей железной дороги. Стала Станцией. Вырастет Городом.

Рядом с рукавицами лежит фотография одного из микрорайонов города Ноябрьский. Будущего города. Один из разработчиков на обороте написал: «В 1985 году — 50 тысяч, к 1990-му — 70 тысяч. До встречи в 1990-м в кафе «Сибирячка»! Оптимист из Московского Гипрогора».

Я не назвала его фантазером. Нет. Назначила себе эту встречу в 1990-м. Ведь приглашала же меня много лет назад на встречу в Уренгое совсем-совсем юная Олечка Фокина. Она и год назвала — 1980. Посмеялись мы тогда и разошлись. В старом-престаром, вспухшем от записей блокноте осталась такая запись: «Олечка Фокина. Симпатичная девчонка! С чертом в глазах! Приехала с отрядом корчагинцев из Москвы. Говорит: на всю жизнь. Интересно — год-то выдержит?» И блокнот потерялся в дальнем углу письменного стола, и Олю я больше ни разу не встретила.

Через газовые и нефтяные месторождения все дальше к Уренгою уходили транспортные строители. Визирка — пикет — станция. Визирка — пикет — станция. Сперва пунктир в теодолите геодезистов, затем атака непроходимых болот. И все это — дорога, раскрошившая корку безлюдных мест.

Я приехала на стройку в разгар белых ночей. Как всегда, работали здесь круглосуточно.

В вагончике, приспособленном под конторку, навстречу мне поднялась стройная симпатичная женщина. Олечка! Ольга Николаевна Фокина. Бывалый теперь уже человек.




РАССКАЗ ОЛЬГИ ФОКИНОЙ

Ну какой я бывалый человек? Еще и тридцати нет. Хотя… Пожалуй, бывалый. У нас в поезде, а поездом у нас, транспортных строителей железных дорог, называют большое монтажное подразделение — СМП, есть один ветеран — Федор Андреевич. Так Федор Андреевич, когда мы пришли со своей дорогой в Уренгой, сказал: «Вот, Ольга, кто в Уренгое бывал — тот бывалец».

Мы же от самого Тобольска шли в Уренгой. Шли и сами не верили, что эти тысячи километров пространства одолеем за такой короткий срок. Верно говорят: глаза боятся, а руки делают.

Дорогу мы вели через все крупные месторождения Тюменского Севера, для того и дорога, чтоб быстрей обустраивать эти месторождения, здесь же вообще никаких дорог не было.

Сколько за эти годы увидели! Побывали на Холмогорском нефтяном месторождении, на Вынгапуровском, Медвежьем, Уренгойском газовых месторождениях. Вы бы видели эти пункты по сбору и подготовке газа! Это же целые заводы. Тундра, а в ней из стекла и алюминия огромное сооружение. И таких теперь больше десятка на газовом Севере. Задышал он, Север-Северок! А сооружения по перекачке нефти и газа? А новые поселки и города? Невозможно все перечислить. А это же все людскими руками сделано. Так и скажу: золотыми руками!

И потом, наше вещественное приобщение к двадцатому веку — строительство огромной по протяженности железной дороги среди болот и тайги — разве этого мало, скажем, для одной человеческой жизни?

Десять лет я на этой стройке. Да, десять лет уже. Маленький юбилей… Они вместили в себя целую жизнь. Возможно, никогда больше не будет такого напряжения, таких скоростей, как в эти годы. Пойдут в Уренгой пассажирские, товарные поезда. Считанные дни потребуются им, чтобы преодолеть тысячи километров. Представляете? Сидите вы в Москве на вокзале, а из динамика: «От такой-то платформы отправляется скорый поезд Москва — Уренгой». А у тебя даже кончики пальцев заколет от этого объявления — ты же выхаживал эту дорогу, как ребенка, вырастил ее вместе со своими товарищами. В основание этой дороги, не побоюсь этого сказать, легли наши судьбы. Как волнение не испытывать?

Я вот только сейчас, когда дошли до Уренгоя, впервые по-настоящему назад оглянулась. А так — все вперед, вперед. И сроки подгоняли, и обязательства. Мы же на десять раз все просчитывали, примеряли, чтоб быстрей, самолюбия, знаете ли, у всех хватало, чтоб в соревновании не отстать.

Я вот вам все это говорю, а сама думаю: надо ведь что-то героическое, необычное, ситуацию из ряда вон выходящую. Хорошо да быстро везде работают — и на БАМе, и на Самотлоре. Конечно, чего греха таить, за десять лет чего только не было! Иные приезжали под звуки оркестра, а уезжали ночью, тайком. Тут север. Дожди зарядят — похуже пятидесятиградусных морозов. В мороз хоть работой можно согреться, а в дождь? Костер гаснет, одежда намокла, рядом болота вздулись, а впереди — отсыпанное полотно дороги и где-то там — пикет, до него надо добраться, уложить звенья «железки». План! План — это во-первых. Во-вторых — твой заработок. Просто так, за неуют этот северный не платят. Я бы сказала, тут нужна своего рода злость. Ах, не даешься, ах, не пускаешь вперед? Вот тебе мой азарт, вот тебе мое упрямство! Север преобразует нас, а мы — его!

Некоторые считают, что мы тут временно. Приезжаю домой, в Подмосковье, школьные подруги говорят: «Ты же, Ольга, все равно там временно. Болтаешься по вагончикам. А дальше что? Ни квартиры, ни уюта. Седина, в твои-то двадцать семь, пробивается. Ты женщиной себя там не чувствуешь». Может, оно и верно, большую часть года я хожу в брюках и свитере, а не в мини-макси, но ведь они же сами жалуются, что живут как-то не так. А что не так?

Пришла к одной подруге вечером. Телевизор цветной, муж тесно с ним контактирует, цветные футболисты мелькают, он им команды из кресла подает, досадует. Она — на кухне. Вкусно угощали, ничего не скажешь. Подруга говорит мужу: «В театр приезжает на гастроли «Современник», давай сходим?» Он ей: «Да ну! Там очередина, не пробьешься. Местные телевизионщики что-нибудь протранслируют, поглядим. Да и что там за репертуар? Вот если б «Художественный»!

«В прошлом году — куда лучше — Ленинградский оперный Кирова приезжал, тоже дооткладывались, — говорит с упреком подруга. — Купили эту цветную бандуру и пялимся целыми вечерами. Я даже вязать специально научилась, чтоб время зря не терять. Всех обвязала, один свитер даже продала».

Конечно, приятно мне с ней было посидеть и в ее светлой кафельной кухне. Все по своим местам, наборы банок для круп в красный горошек, шторы в красный горошек… Но я, честно говоря, сникла. Разговоров много, а движения — никакого.

Однажды у нас на трассе случились перебои в снабжении. (Был такой самодур в торговле, после его уволили). Целую неделю хлеба не было. ЧП! Кто как мог, тот так и выходил из положения. А потом привезли хлеб. Вот до этого бывало, что прямо у вагончиков куски хлеба валялись. После этого случая — не видела. К кому зайдешь — сухари сушатся. Вы скажете: чего тут особенного. А то, чтo жизнь на трассе приучает на многие вещи смотреть острее. Тут уроки, так сказать, по ходу дела. Даже в малом.

Мы все время идем первыми, как у нас говорят, в голове. Значит, до нас дальше всех. Не сразу доберешься к нам. То мост еще не успели сделать, то разрыв большой между поездами. За каждым же закреплен свой участок, на десятки — сотни километров. Участки идут друг другу навстречу, «наращивают» эти самые километры встык.

Как-то услышали по рации, что на соседний участок трассы прилетела вертолетная концертная бригада. Мы по рации просим: «Ну, пожалуйста, прилетайте к нам!» А нам: «Погода нелетная, к вам не можем». И правда, хмарь. На севере бывает: вот только что солнце было, глядишь — небо над самой головой, будто свинец вылили. Мы не растерялись: отправьте артистов, если, конечно, захотят, на дрезине до речки, где будет мост, а мы с этой стороны придем.

— Как это — придете? — спрашивают нас соседи. — Вам же до моста еще двадцать километров с гаком. Там же никаких рельсов, даже на дрезине не приедешь.

— Приедем! — отвечаем. — Пусть время вечернего концерта назначают.

— В восемь нормально? — спрашивают. — Успеете?

Если бы на нас в этот день кто посмотрел со стороны, наверняка сравнил бы с муравейником. Туда-сюда, бегом, скорей! Дошли до отметки, до планового пикета, и — на дрезину, не переодеваясь. К мосту! Пока на дрезине ехали — отдохнули. А потом шли и вспоминали, кто что видел и слышал во время отпуска. Оказалось, все вместе мы были почти на всех самых интересных концертах, спектаклях, представлениях прошлого года! Кто-то даже лично пригласил Анну Герман на гастроли в Уренгой. А кто-то еще в шестьдесят шестом году дарил цветы певице Алле Пугачевой, когда она приезжала с радиостанцией «Юность» на трассу дороги Тюмень — Тобольск.

Я шла и думала: никакой уютный круглый стол не смог бы собрать всех нас для такого разговора. Шли и, перебивая друг друга, дополняли, спорили о том или ином актере, о спектаклях. Сколько мы, оказывается, знали! А чего удивляться? «Литературку», «Советскую культуру» мы, например, выписывали по жеребьевке. Ну что такое десять «Литературок» на поезд, если в нем не одна сотня работающих? Эту газету всегда зачитывают до дыр. И вообще здесь, на Севере, я считаю, самый читающий народ. Театров нет, а человек не может жить только разговорами о планах, обязательствах. За него это делают руки на работе, а голова должна проворачивать массу информации, чтобы в робота не превратиться. Я нигде не видела такой тяги у людей к чтению, как на трассе. На интересную книгу очередь занимают. Я однажды тридцатой была на «Берег» Юрия Бондарева. Бывает, на активы, конференции, совещания нас в Тюмень или Сургут приглашают. Начало, скажем, в десять. Мы где-нибудь в восемь, полдевятого уже в фойе. Мы хитрые, опытные — в эту пору книготорг привозит свою «книжную лавку» с продавцом. Ребята быстренько включаются в доставку связок с книгами и по пути узнают, что носят. Может, вам и смешно. Но зато всегда увозим на трассу что-нибудь новое, интересное. Нас там ждут как из печи пирога.

Так что не дикари какие-нибудь на северных трассах работают, а самые-самые современные парни и девчата. И жизнь у нас тут никакая не временная. Вот я десять лет проработала, и еще на столько же дел хватит. И все так же считают, будьте уверены.

А тогда, вечером, шли мы к месту встречи с артистами и гадали, решится поехать на дрезине Людмила Лядова или нет? Вообще-то мы в нее верили. Наша она какая-то, простая и понятная, как песни ее о нашей работе.

Вы себе представить не можете, как это было здорово: мы подоспели к месту будущего моста одновременно! Стоим, береты вверх бросаем, «ура!» кричим, аплодируем. Словно не дрезина, а первый поезд пришел. И на той стороне гитары вверху, кто-то аккордеон успел расчехлить, и что-то торжественное донеслось до нас.

Вот сколько времени прошло, на каких концертах только ни была за эти годы, а вечера того забыть не могу…

Пока мы перебирались через овраг, где речушка, сверху нас звала песня. Оркестра не было, но был костер и песни: «Не за огонь люблю костер — за тесный круг друзей». Пели все, пели и по нашим заявкам.

Было так весело, хорошо, просто.

Они ведь могли отказаться от такой поездки, артисты эти. И мы могли спокойно спать в своем вагоне-городке. Что ни говорите, смена здорово выматывает плюс вольный воздух и молодой здоровый сон. Но мы же — трассовики, мы — из того же воображаемого мира, в котором писатели черпают вдохновение. Не зря же Борис Полевой частый гость на нашей стройке. Кто-то и посмеется над нами: мол, нашли романтику — пешком топать на встречу с артистами за двадцать верст! Конечно, куда удобней сидеть перед телевизором и нежиться в отблеске чужих эмоций…

Уходили мы от костра глубокой ночью. Нам даже на память подарить друг другу было нечего. Придумали! Парни свои береты долго-предолго держали над дымом костра, чтоб навсегда запах впитался. Но оказалось, что вместе с дымом влетели искры, и береты продырявились. Хохоту было! Но так даже лучше, визитная карточка этого вечера — вот что такое эти дырки!

Мы шли обратно и всю дорогу пели. И хотя была глубокая ночь, но была она белой… Нежная такая ночь. И солнце всходило откуда-то из Обской губы, словно не было вчера низких-низких облаков. Мы запросто перешагнули Полярный круг и пошли дальше.

Забудешь разве такое? Вы забыли бы? Вот и я думаю, что такое не повторяется.

К нам кинооператоры приезжают в связи с каким-нибудь событием. А чтоб просто так приехать пожить, без рекордов и «удобных композиций», как говорят эти операторы, не бывает. Ведь можно целое кино снять без всякой натяжки. Вот разве такую ночь можно придумать?

Годы пройдут, наши дети и внуки вздыхать будут: вот нашим-то старикам повезло, такую дорогу отгрохали! А мы? Но, я уверена, им в двадцать первом веке тоже не менее славных дел достанется.

Мы тоже, помню, в десятом классе изнывали от переизбытка энергии, от неумения увидеть перспективу. Что мы? Вот была гражданская, Магнитка, Комсомольск-на-Амуре… Это да! Мы же послевоенное поколение. Теперь-то я понимаю, что на долю отцов наших пришлись первые послевоенные пятилетки. Досталось им! Надо было строить дома, добывать уголь, растить нас. Они создавали нам базу для таких вот темпов, для такого бурного вторжения в Сибирь. Одно рождает другое.

Да, дорога эта прошла через мою жизнь. И, как на всякой дороге, были на ней свои ухабы, крушения, потери. Вот сейчас на память такой случай пришел. Однажды корреспондент брал у меня интервью. Было это еще под Сургутом. Мы и вообще-то в бригаде за правило взяли не уходить с полотна, не сделав нормы, а тогда у нас снабжение прямо-таки без сучка, без задоринки было, все под рукой. Он у меня про работу (мы здорово опередили всех в соревновании), про то, как день начинаем, что сначала, что потом. Ну про технологию в основном. Я ему рассказываю, а самой захохотать хочется: он с таким серьезным видом все записывает, а мне так и хочется сказать: «Да ведь я сегодня всю ночь у Юганской Оби с парнем гуляла. Слепой ты, что ли? Не видишь, глаза у меня как фары горят! Как же мне плохо работать, если парень мой — прораб на нашем участке? Ты про душу мою спроси, я тебе стихами все расскажу». И еще бы я ему сказала, что у нас чуть не каждую неделю свадьбы комсомольские. Молодежь же в поезде. Но ему хватило про работу, корреспонденту этому. А потом читаю в газете про себя: «голубые глаза», которые всю жизнь зеленые… Накрутил… А чего накручивать? Когда у нас тут самая что ни есть жизнь, ты только сделай милость, оглядись.

У нас в вагон-городке есть такой большой лозунг: «Мы построили дорогу, дорога вырастила нас». И правда. В поезде есть семьи, где дети работают рядом с родителями. Они и родились на стройке. Видели, как строилась дорога Абакан — Тайшет, сюда перекочевали с родителями подростки. Работа эта вошла в них вместе с молоком матери, вместе с играми на полотне будущей железной дороги. Кстати, наши вагон-городки приезжают смотреть с разных концов страны. У нас тут не тяп-ляп, а с заботой о людях. Порой годы уходят на одну стройку, так что люди обживаются основательно, с магазинами, баней, столовой, а на трассу уезжаем, как буровики на вахту. Чаще всего место под базу выбираем в каком-нибудь поселке национальном. И поселок обустраиваем, школу новую по пути строим. Ханты и наши ребятишки в «железную дорогу» играют. Не случайно же за последние годы к нам много пришло работать из местного населения.

Со временем через эти поселочки пойдут поезда, привезут сюда в достатке свежих овощей, фруктов, множество красивых вещей для малышни. Это же совсем новая жизнь начнется у ханты! Кондуктор объявит: «Станция Чунгас», и останутся на платформе молодые специалисты, и заживет этот крохотный поселочек, станет крупным леспромхозом. Вот и жизнь, вот и новое дыхание!

Нет, все же здорово, что я десять лет назад смогла убедить своих родителей, что надо и мне ехать в эти края. Больше всех расстраивалась, конечно, мама. Куда? В Сибирь? Туда же раньше в ссылку людей отправляли! Сибирь в мамином понятии была чуть ли не Северным полюсом. Честно говоря, и я не очень-то представляла, что это такое — Сибирь.

Наш отряд, отряд тех, кто по комсомольским путевкам ехал сюда, состоял из таких, как я — вчерашних десятиклассников. Одна бы я ни за что не решилась отправиться в такую даль. Все же страшновато. А так, когда много, ничего. Друг перед другом бодрились, чтоб хлюпиками не показаться. Приехали в Тюмень — солнышко, жара, теплей, чем в Москве! Обрадовались! Побежали мороженое покупать. А потом на самолете впервые летели. Но о нас заботились, мы такой организованной толпой еще ходили за представителем управления строительства дорог, ведут и ведут, везут и везут; не было еще мозолей на руках, комары еще не приставали, воду еще не носили в вагончики, а главное — продолжалось созерцательное отношение ко всему происходящему.

— Звенья шить пойдешь? — спросил меня прораб.

Я подумала, что это вроде швеи что-то, согласилась. Укомплектовали нашу бригаду, бригадир из «старичков». И начали мы «шить». Нет, иголки тут и в помине не было. Не иголка — кувалда в руках! Укладываем шпалы, на них рельсы, и пошло «шитье»! Вгоняем костыли, это болты такие, крепим ими шпалу и рельс. По звеньям. Сшили звено, его подхватывает кран и укладывает на полотно будущей дороги. Вперед и вперед. Думаю, вы можете представить, как шли мы в свой вагончик после первого трудового дня. «Мальчики кровавые в глазах», — пел Борис Годунов. Вот и у нас перед глазами все плясало и не имело четких очертаний. Села было за письмо маме — обещала сразу, после первого рабочего дня, написать, а ручка теряется в руке, выпадает, такая она маленькая после рукоятки кувалды! И в голове пустота-пустота. Бросила все — и на кровать. Но спала… Никогда в жизни так крепко не спала, и ночь никогда не казалась такой коротенькой. Утром встать не могу, рукой двинуть не могу, голову повернуть не могу. Слышу, стук в дверь.

— Девчата, вы живые? — И бригадир на пороге. — Ничего, девчонки, это пройдет.

А я, хоть плачь, не верю в это его «пройдет». Кажется, мясо от костей отваливается. Он пошутил — мол, фигура будет лучше — и вышел. И целый день не отходил от нас, перед обедом производственную гимнастику сам провел, и, правда, вроде легче стало. Не знаю, как и что бы с нами было, если б не первый бригадир. Он вместо отца нам был. Сначала не очень мы зарабатывали, по его понятиям. А нам казалось много — целых двести рублей. А он нам: «Вы, девчатки, с малых денег учитесь экономить. Пойдут у вас потом большие сотни, так чтоб они прахом не проходили, учитесь уже сейчас планировать, а то ведь побежите в вагон-магазин, духи французские накупите, «Каракумы» разные, то, о чем мечтали в папы-мамином доме, когда обо всем остальном у папы-мамы голова болела. Вы денюжки придержите. Зима не за горами. Привезут сапожки теплые, свитера да кофточки, а у вас денюжки-то под рукой. А то и сапожки разберут, и денюжки в желудке рассосались. Маму-папу порадуйте, чтоб без жалости они к вам, информируйте, не скупитесь, что купили. У меня вот дочка нынче не поступила в институт, взяла и уехала на другой участок дороги «самостоятельной жизни понюхать». Будто здесь ей было бы легче. Нет, тут, мол, вы, а там — я самостоятельная. Съездил, поглядел на ее самостоятельность. Тоже звенья шьет, а белья грязного накопила за месяц. Потом да потом. А подсказать некому, рядом такие же «самостоятельные». Вроде мелочь, а родит привычку. Так что, девчатки, смотрите, чтоб все у вас было в ажуре. Сам как-нибудь приду проверю или половину свою направлю. Ясно?»

Он обо всем говорил нам ясно и понятно, без загадок. Прямой, как рельс.

Потом мы проводили его на пенсию, а бригадиром назначили меня. Но это уже спустя два года. Было это под Сургутом. Тут-то мы и познакомились с Краевым. Он приехал после института. Видный парень, ничего не скажешь. Назначили его прорабом на наш участок. Девчонки… все в него по-влюблялись. Выработка у нас сразу подскочила! Мне он тоже нравился. Но и только. За мной давно ухаживал один парень, мастер с соседнего участка. Мы с ним познакомились на комсомольской конференции в Тюмени. Их участок шел нам навстречу. До меня слухи доходили, что он на наш участок просится, но его не отпускали, толкового работника кто ж отпустит. Так он, Коленька, по воскресеньям все приходил ко мне — с цветами летом, а зимой приносил мороженых муксунов. Мы с девчонками сделаем строганину из рыбы, накипятим чаю и сидим спорим, кто вперед придет к месту стыковки двух участков! Не свидание — планерка. К Коленьке я очень хорошо относилась, но, дуреха, в душе посмеивалась над Коленькой. В наше время на подобное донкихотство как смотрят. Вот и мы с девчонками все чего-то необыкновенного ждали. Меня это «необыкновенное» подкараулило у болота. Тюменские болота знаете какие? Идешь-идешь по зыбуну, привыкаешь, даже приятно покачиваться среди кочек. Кругом клюква чуть не с перепелиное яйцо. Увлечешься и забываешь про зыбун этот. И вдруг — «окно» — яма, прикрытая жидкой растительностью. Ноги втягивает, оглянешься, а кругом только это «окно» видишь. Жуткое состояние, страх такой на тебя накатит, так и помогает тебе вниз проваливаться. Было это вечером. Не знаю, как Краев на этом же болоте оказался, но мой нечеловеческий крик, видимо, услышал, если прибежал почти сразу.

Палку мне протянул, а сам улыбается, улыбается:

— Вечно вы, Фокина, с фокусами!

А какой тут фокус, если моги мне как тиски внизу сжали. Опереться не на что. Пыхтели, пыхтели оба, пока он меня вызволил. Стою на кочке, а с меня ошметки болотные стекают. Зуб на зуб не попадает.

После этого случая я ночами не спала, все выдумывала, все накручивала себе, накручивала этого героического Краева. А он как ни в чем не бывало: Фокина да Фокина. Я прямо извелась вся. Ну хоть бы раз, как Коленька, Олюшкой меня назвал, ну на крайний случай — Ольгой. Нет! Словно я солдат, а не девушка. Все меня в нем потрясало: и как он бровь потирает, и как говорит неторопливо, и как планерку проводит. Увижу его — ноги к земле прирастают. Ничто не радует. Ни то, что к Сургуту подходим, ни то, что в соревновании первое место заняли. Прямо отупела и оглохла. Как кукла механическая. А тут Первое мая. Митинг, веселье. Я себе новое платье сшила, сама себе в нем нравлюсь. Вечером танцы. Коленька, вижу, мается, как будто чувствует, как я вся тянусь к этому Краеву. А на меня как накатило что, словно по жилам электрический ток пустили. Хохочу, а Коленька ведет меня в танце и так грустно говорит:

— Ну что ты смеешься ненатурально так? Что с тобой? Давай лучше уйдем отсюда, погуляем…

А как же я уйду, если только-только Краев пришел?! Такой нарядный, до обидного красивый. Стоит, не танцует. А мне все кажется, спиной чувствую, что он меня взглядом прожигает. Оглянусь — нет, совсем в другую сторону смотрит. На сердце у меня камень, бросила бы все и убежала. Только ноги мои приросли к полу. Стоим с Коленькой, не танцуем. Нет, не идет Краев. И тут дамский вальс. Я ни слова Коленьке. К Краеву.

Танцуем. Молчим. Я бы так и танцевала, так и танцевала, чтоб рука его со мной осталась. Ну, думаю, кончится танец, только я его и видела.

— Пойдем, — говорю тихонечко, — подышим воздухом свежим? — И не верю, что все это я сказала, словно откуда ни возьмись во мне другой человек объявился.

— Ну что ж, пойдем, — согласился он. Я тогда так обрадовалась, ничего не заметила. Теперь-то вспоминаю все это и слышу холодную усмешку, какое-то снисхождение, что ли, в его интонации.

Вот это и была та ночь, после которой у меня брал интервью корреспондент…

Отошли горячие дни перед Сургутом. Краева назначили начальником участка под Нижневартовском, а нам предстояло идти к Уренгою. Я все ждала, что Краев позовет меня с собой, надеялась. Не позвал, уехал. Только перед отъездом сидели мы на берегу речки и договаривались встретиться в Сургуте, когда первый поезд придет. Все же и в его, и в моей жизни это был первый поезд, дорогу для которого построили мы.

Я торопила дни. Никто, наверное, не ждал этого первого поезда, как я. Я оправдывала отъезд Краева без меня. Представляла, как ему там трудно в новой обстановке. Я засыпала и просыпалась с мыслью о нем. Не раз приходила в аэропорт с намерением взять и слетать в Нижневартовск. Подумаешь — сорок минут лету! Утром улетел, вечером вернулся. Я готова была сделать это без раздумий, но что-то останавливало меня. Что? Скорей всего боязнь показаться в его глазах смешной.

Поезд пришел в Сургут разнаряженный, как невеста. Гремел оркестр, летели на тепловоз букеты цветов. Девчонки ошалело кричали «ура!», а я стояла у вагона и плакала. Я гладила бок зеленого вагона, как живое существо, и передо мной мелькали дни моего короткого счастья. Они были солнечными, ослепительно яркими. Словно не череда дней, а один длинный яркий луч ослепил мне глаза.

Кто-то остановился за моей спиной. Это был Коленька. Постоял и ушел.

Сургут пел, ликовал до глубокой ночи. А я все сидела у огромного, почти двухкилометрового моста через Обь и смотрела на быстрое течение этой северной красавицы.

Я шла через ночной Сургут к междугородному телефону. С Краевым меня быстро соединили, хотя я представляла, что живет он в старом обшарпанном вагончике, куда не так скоро доберешься. Он похвалился, что у него нормальное жилье, что все хорошо, а приехать он не смог.

— Ну хочешь, ну хочешь, — кричала я в телефонную трубку, — хочешь, я прилечу. Сейчас, ночным рейсом?

Боже мой! Ну если во мне, пусть и глупой, жило это желание взять и прилететь, значит, в мире еще кто-то захочет и вот так, запросто, прилетит к другому человеку, и скажет ему самые главные слова. Не одна же я такая! Ну почему мы все-все должны взвешивать, обдумывать, жить по оптимальному варианту. Почему? Вы не задумывались?

— Ты восторженный человек, — услышала я в ответ, — эмоции могут сыграть с тобой злую шутку. Так что не выдумывай и иди домой.

— Когда, когда мы встретимся? — не унималась я.

— Да когда-нибудь встретимся, — спокойно пообещал он…

Из чего складывается рекорд? Ну резервы производства, ну все, что окружает человека в труде, — это да. А отчаяние? С отчаяния разве не может человек три нормы дать? Когда работа — лекарство.

Старый бригадир, уходя на пенсию, говорил:

— Тебе, Ольга, в мастерах ходить. Ты человек горячий. Где-нибудь на Большой земле, если бы работала «от» и «до», сидя за столом, у тебя бы постоянно конфликты с начальством были. В тебе, как это говорится, уживаются конь и трепетная лань. По виду — красавица, а характер — холмы да горы. Так что здесь тебе воевать впору, все озабочены темпами. А ты под этот темп характером подходишь. Но гляди, дело делом, а Коленьку привечай. Он — твоя судьба. У меня на людей глаз наметанный. А твоему нраву надо холодный душ, но с любовью. Так что трудно тебе будет.

Ну как он все знал о нас? Трудно было. Трудней не бывает. Шьем звенья. Я девчат подгоняю.

— Дойдем до того озерка и передохнем. — А сама жду не дождусь того озерка. Девчата сидят хохочут, а я в сторону и лежу, реву. Так от озерка к озерку и выстыло все во мне к Краеву… Когда почувствовала это, даже обрадовалась. Но какая-то злость появилась. Обязательно, что ли, только в глазах людей быть уважаемым человеком? У себя, мне кажется, тоже надо уметь, и это в первую очередь, уважение заслужить.

Решила я в институт инженеров железнодорожного транспорта поступить в Новосибирске. Поехала. Экзамены сдала! Боялась, что все перезабыла. Но и тут злость, видимо, помогла. Трудновато сперва было. Под рукой нужной литературы нет. Но тут Коленька пришел на помощь. Добился-таки, чтоб его перевели в наш поезд! И вот тут только я поняла, что это за человек. Повзрослела наконец, что ли? Или мудрей стала? Открылся мне этот человек такими качествами характера, о которых я только в книгах читала. Доброта его беспредельна. И вот уже пять лет мы женаты, а я все не перестаю удивляться: откуда в нем столько внутренней силы?

Девчонки говорили на свадьбе:

— Ну, Коленька, держись! Комиссаром обзавелся!

И что вы думаете? Ничего подобного. Как-то получилось так, что я не могу принять самостоятельно ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Его здоровая жизненная философия в один миг все расставляет на свои места в хаосе моих эмоций. Все эти годы он парторг поезда. А я? Я давно не шью звенья. Назначили меня заместителем начальника поезда по быту и кадрам. Мои руки помнят шершавый черенок кувалды. И когда приезжают по комсомольским путевкам вчерашние десятиклассницы, я стараюсь первые дни быть возле них. По себе знаю, как это нелегко — быть транспортным строителем. Вот так и живем мы на трассе. Наш сын вместе с другими ребятишками любит играть на полотне будущей железной дороги, Пусть играет. Впереди столько еще строек!




ЛИХОЙ НАРОД

«Принимай, Родина, газ Уренгоя!» Этот лозунг виден отовсюду. Тревожит, волнует. Еще немного, еще несколько минут — и газ уникальнейшего на планете месторождения понесется по шлейфам многочисленных труб, с бешеной скоростью вырвется в магистраль — к Уралу, в европейскую часть страны.

Установка комплексной подготовки газа номер один мирно соседствует с Северным Полярным кругом. Тундровая река Евояха дремлет под толстым ледовым панцирем. На ее берегу митинг. И взорвалась тишина тундры громким «ура!».

22 апреля 1978 года — первый рабочий день Уренгойского промысла!»

Так записала я в своем блокноте. День тот стал яркой страницей освоения Тюменского Севера. Газ не самое главное, что припас для людей Уренгой. Под сеноманским пластом газа на глубине 3–4 километра находится газоконденсат — ценнейший продукт, почти готовый бензин. Его в недрах — достаточно.

Приготовив такой подарок, природа позаботилась и о надежности запоров, наслоила на огромное пространство адовы препятствия. Только что огнедышащего дракона не хватает, который бы все это охранял. Но таков уж русский человек! Он и в сказках рубил все новые и новые драконовы головы, уходя по пояс в землю, обретая силу для новых сражений.

Человек шел сюда во всеоружии. За его плечами была новейшая мощная техника. И сам он своим могучим разумом изобретал оптимальный вариант покорения нехоженых пространств.

В конце декабря восьмидесятого года пришла железная дорога в Уренгой. У-РЕН-ГОЙ… Вы слышите, чувствуете, сколько в этом слове завораживающего, таинственного? Маленькое, емкое слово стало синонимом трудных побед, все новых и новых открытий, а сколько проблем поставило оно перед учеными, проектировщиками, строителями, газодобытчиками!

Бывая в Уренгое, я все чаще встречаю в этом городе (а городом Новый Уренгой стал в конце десятой пятилетки) тех, кто осваивал газовое месторождение Медвежье. Ну чего, казалось бы, опять срываться с насиженного места и ехать дальше: Медвежье ведь тоже не Сочи, тоже по соседству Полярный круг.

— Так это же Уренгой! — сказала мне Валя Тупота, оператор с газового промысла. — Я о нем мечтала, когда только начинала работать на Медвежьем. Тут и моим внукам хватит работы, а уж мне… Наши миллионы перерастают в миллиарды. Я ведь не митингую. Просто многие считают, что мы от центра далеко и затерялись в тундре. Нет! В Москве можно затеряться, а мы тут все друг у друга на виду. Мы вот они — гудим! Слышите, как газ орет? Во! Миллионы лошадей по трубам пролетают. — И это была глубинная энергия самой Вали, без которой невозможно, нельзя управлять подземной невидимой силой, которая требует укрощения.

Город Новый Уренгой родился благодаря богатейшей подземной кладовой. И все в этом городе так или иначе причастны к могучему газовому промыслу. И свое будущее связывают со строительством новых установок комплексной подготовки газа — УКПГ, работой на них. Прямо или косвенно все в этом городе газодобытчики.

Считанные месяцы потребовались Человеку для строительства первой на Уренгое установки комплексной подготовки газа. Установки в блочно-комплектном исполнении. И как в сказках — младшая сестра самая красивая, так и эта, уренгойская установка, превзошла своих предшественниц с Медвежьего газового месторождения.

КИП и автоматика, современные отделочные материалы — все это помогает работающим у Полярного круга забыть, что они не на южном заводе.

Но ведь были и первые. Первые зимники, по которым шли на строительство первой установки, первые блоки, доставленные на первых санных поездах. И та, первая установка на Медвежьем, далеко не красавица, ее никак не сравнишь с уренгойской. Она старшая, она главная. От нее начался свой, особый отсчет времени в новом, еще во многом не отработанном методе блочно-комплектного строительства, который позволял изготавливать многотонные блоки там, в тылу, за тысячи километров, и сразу вести монтаж, забыв о кирпиче, растворе, о растянутых сроках строительства.

Она мне кажется по-особому мудрой та, первая. И пусть не так ярко блестит она алюминиевыми боками, как уренгойская, за двести километров от этой, первой. Она встала как утверждение, как символ, как прекрасный монумент в честь Первых.

От установки к установке на Уренгойском месторождении будут сокращаться сроки, улучшаться эстетика. Все громче будет трубить газовая река, она уже сейчас работает на Коммунизм. И как чем-то закономерным станет пуск все новых и новых объектов обустройства этого месторождения-гиганта. Люди быстро привыкают к удивительному. Вчерашняя сенсация гаснет все в новых и новых наступлениях на Север. Но первые — остаются в Истории.




РАССКАЗ АНДРЕЯ КРУГЛОВА

Не знаю, как сложилась бы жизнь каждого из нас, если бы не Север. Работали бы без особых перегрузок, по воскресеньям ходили в гости, говорили о высоких материях и засыпали с мыслью, что вот настанет «завтра», которое внесет в нашу жизнь непременно новое, значительное, от него-то и начнется свой особый, высокий отсчет времени. Недовольство самим собой понемногу бы отступало, а годы шли тягуче и похоже один на другой.

Но мы пошли нелегкими путями, и каждый из нас понял: в новое надо не стучать, не проситься, а прямо-таки врываться. И каким бы далеким ни казался горизонт, надо сделать попытку подойти к нему поближе, чтоб ветер в лицо, чтоб дорога покруче, чтоб дружбе мужской — экзамен.

Мне тридцать лет. Монтажник. Женат. Сынишка недавно пошел в первый класс.

За последние годы в нашей Тюменской области вполне привычными стали сообщения, что опять открыто новое нефтяное или газовое месторождение. Это действительно перестало удивлять. Ну словно весной посеяли, а осенью убрали урожай. Вроде так и надо. И мы со своей бригадой добротно работали, не особенно вникая в сообщения прессы. Строили себе и строили панельные дома в Тюмени, вовремя сдавали объекты и считали, что сдать и премию получить — это да! Все шло чин чинарем. Все были довольны: и мы и начальство. Зарплата подходящая, вечером с женой не стыдно выйти в люди — костюм с искоркой и штиблеты первый сорт, кое-что на сберкниге завелось. Не жизнь — малина!

Но видно, мало человеку такой малины. Не перешагнула настоящая жизнь через нас.

Как-то к нам на стройку пришел главный инженер Богачев. Пришел, собрал нас в бытовке и говорит:

— Вы, ребята, верно, слышали, что на нашем заводе блочно-комплектных устройств строится котельная с новыми котлами, так сказать, в северном исполнении? Это первая в стране. Нам нужны на Север квалифицированные монтажники. Вчера состоялось совещание, решили просить вас продолжить этот эксперимент. Я назначен начальником строительства первого газосборного пункта. Ищу энтузиастов. Время на обдумывание — сутки.

Уж очень неожиданным было предложение Юрия Григорьевича. Никто из нас не представлял, что такое газосборный пункт. Богачев достал чертежи. Интересно нам стало поглядеть на эту новинку.

— Это, ребята, по сути дела, завод в тундре, — говорит. — Здесь будет производиться комплексная подготовка газа для транспортировки по трубопроводам большого диаметра. Со временем тюменский газ, по расчетам специалистов, заполнит не один трубопровод страны.

Мы поинтересовались, сколько времени надо, чтобы построить такой завод. Богачев оживился.

— Будем пока говорить о котельной. Она сердце всего газосборного пункта, ГП. Сами понимаете, без тепла нет на стройке жизни. Вообще-то раньше в кирпичном исполнении котельную строили тридцать месяцев. А здесь срок установлен — месяц, соображаете? Это и будет завершением эксперимента. А весь ГП в шесть-восемь быстрее построим, и себестоимость процентов на двадцать пять сокращается. В этом и перспективность блочнокомплектного метода строительства. Ни одного кирпича! Я, ребята, понимаю, почти у каждого семьи, налаженный быт, но ведь дело-то уж больно заманчивое. Закончим дело — отгул. А там посмотрим. Кому понравится — дальше пойдет. Таких ГП на месторождении надо построить десять, закольцевать его. Кроме того, ваши замечания при монтаже помогут устранить недоделки, усовершенствовать конструкции. Здесь нужны не только ваши руки, но и вдумчивость.

Вот такой неожиданный разговор. А вопросы посыпались самые неожиданные. Кто-то спросил, есть ли в тундре хоть какие-нибудь дома. Богачев рассмеялся и сказал, что мы первыми новоселами будем. Шутки пошли: мол, как же без вареных макарон, если привык к ним. Богачев посмеялся и ушел, пообещав назавтра прийти за ответом, наказав нам все обдумать, обмозговать.

И пошло-поехало! Один про то, что ему и здесь «не пыльно» — триста «рэ» в кармане каждый месяц! Другой, мол, может, это и есть тот случай, когда встряхнет и вся жизнь пойдет по-иному.

Странное дело! До сих пор мы просто дружно наваливались на работу, нимало не задумываясь о том, кто есть кто. Конечно, знали о недостатках друг друга, шутили над ними, но, расходясь после работы по домам, как-то все забывали. Чего вспоминать? Вот завтра соберемся к восьми — и заработает конвейер. Одни внизу панели стропят, другие наверх их принимают. Кто отверстия бьет, кто сваркой занимается, бригадир где-то со снабженцами воюет. Быстро и толково работает весь конвейер. Незаметно день пролетит… А тут — ситуация. Вибратор будто в бетон вошел, щебень вверх, мелочь вниз, все ходуном ходит. Бригада. Коллектив. Это только пишут, будто бригада вся дружно снялась с места насиженного и рванула в неизвестность. Хоть один, да найдется — заартачится. Я это понял, едва за Богачевым дверь закрылась.

Бригадир наш молчал. Он и вообще-то молчун. Со снабженцами — на горло наступит, а свое возьмет.

Мы в тот вечер так ни с чем и разошлись. Пошумели, помахали руками и разошлись. Но добрая половина бригады высказалась за то, чтобы ехать. Бригадир все молчал. От него тут многое зависело.

Дома я себе места не мог найти. Жена про то, что много курю. Я оправдываюсь: в форточку, мол. А потом говорю:

— Люся, ты же у меня золото, просто семейный клад.

А она:

— Ну говори уж, говори. По глазам вижу — черт душу крутит.

Согласился я насчет черта. И спрашиваю, как бы она ко мне относилась, если бы я был полярником или моряком.

— А что говорят жены? — вздохнула Люся. — Ждут, письма пишут, детей воспитывают. Потом, увидев отца, дети говорят: «Здравствуй, дядя!»

И тут я неожиданно для себя взял и выпалил про поездку на Север. Про предложение Богачева. Вижу — задумалась. И говорит:

— А если не отпущу?

Я тоже вздохнул, мол, тогда и разговора нет. Понимал: трудно ей будет одной с маленьким сынишкой.

— А не отпусти тебя — будешь после всю жизнь обижаться…

Побольше бы таких жен, как моя Людмила! Мы сразу договорились о приезде тещи, о разных мелочах, из которых вообще-то и складываются всякие семейные трудности.

Утром я шел на работу окрыленный. Что ни говорите, двадцать три — не возраст.

В этот день нельзя сказать, что мы плохо работали, но какая-то рассеянность чувствовалась в каждом. Только бригадир по-прежнему деловито руководил монтажом, и ни тени раздумий не было на его лице. Во время перекура Борис Голубев, профорг бригады, не вытерпел.

— Ну так что, бригадир, решим? — говорит он. — Богачев вечером за ответом придет, чего скажем?

— А ты, Боря, аж горишь, как газовая горелка переливаешься, — врастяжку отвечает бригадир наш. — Я вот думаю: зачем попу гармонь, коли у него сапоги со скрипом? У меня двое ребятишек, дача, чего я полезу на Север? Чего?

Но тут Борька взорвался! Только, говорит, и слышишь от тебя: деньги, деньги! Еще и тридцати нет, а как буржуй рассуждаешь. Может, это твое главное дело в жизни будет. Упустишь его, только дача с крыжовником и останется.

Бригадир опять врастяжечку:

— Ну уж каждому, Боренька, свое. Всю жизнь болтаться по параллелям и меридианам не собираюсь.

У нас в бригаде молодожен один был — Костя. Вот он тоже помялся-помялся и отказался ехать, решил с бригадиром остаться.

Вот так и распался наш дружный с виду коллектив на две неравные части, с бригадиром заодно оказались впятером. Наверное, так и должно быть. А когда вечером пришел Богачев, все молчали. Борис сосредоточенно курил, уставившись в пол. Те пятеро вообще в сторонке сидели. Вижу, разгладилась складка на лбу Голубева, и он в упор посмотрел на Богачева.

— Едем мы. Едем. Но не все.

Богачев как ни в чем не бывало сразу к делу приступил. Мы тут же для новой бригады избрали Голубева бригадиром. Богачев поручил ему доукомплектовать коллектив, а затем принять на заводе и отправить блоки на месторождение. На заводе заканчивался монтаж котлов и прочего оборудования в этих блоках. Нужно ж было квалифицированно принять их, укомплектовать запасным крепежом, в тундре, сами понимаете, ни болтов, ни гаек, ни тросов. Все это надо было погрузить на баржу и сопровождать до северного причала. Затем от причала волоком, на санях по зимнику, до месторождения. Богачев предупредил, что это самый ответственный и опасный этап во всей технологии эксперимента: если там, на ухабистой дороге, удастся сохранить блоки — полдела будет сделано. Заговорили о расстояниях. Со всеми заездами и проездами выходило около ста пятидесяти километров. Но другой способ доставки там невозможен.

В начале лета были изготовлены все блоки. Мы целыми днями топтались на заводе. Надоели заводским монтажникам, конструкторам своими вопросами. Без знания технологии сборки мы в тундре беспомощны.

И вот можно устанавливать блоки в транспортное положение и грузить на баржу. Мы вылетели самолетом на Север. Было нас уже двадцать человек — полностью бригада. Двоих Борис сманил с завода, а еще двое оказались его школьными друзьями. Толя, один из них, техник-строитель с дипломом. Его, как выразился Борис, сдернул с бюрократского стула.

В поселок газодобытчиков Тундровый мы прилетели перед обедом. После уютного самолетного салона всех взбодрил острый ветерок из тундры. Где-то, за четыре часа лета, вовсю полыхало бабье лето, а в аэропорту нас сразу облепил мокрый снег, выгоняя остатки тепла. Толя Лапшин, которого Борис оторвал от «бюрократского стула», поминутно сгребая с себя снег, чертыхался. Вспоминал, как мать совала отцовскую телогрейку, и ругал себя за форс.

А Борька хлопнул его по плечу и говорит:

— Не ругайся, покоритель! Придет следом за нами спецрейс и привезет амуницию. Это тебе не «клуб путешествий». Гляди, за последний месяц на заводе и бледность потерял. Кусок настоящей жизни отломился тебе, дядя. Еще не раз вспомнишь своего школьного товарища добрым словом. Здесь, в тундре, намотаешься, вернешься в город и сразу женишься. А то, ей-богу, еще сто лет в холостяках бы ходил. В городе все девчата одинаковыми кажутся. Нюх ты потерял. Осатанел просто за своим конторским столом.

Мы дошли до маленького здания аэровокзала. Сложили в кучу рюкзаки и чемоданы. Кто-то, протянув Лапшину теплую куртку, буркнул: «Сводишь в ресторан». Все рассмеялись.

Я вот сейчас все это вспоминаю, и так на душе тепло. Сколько после было таких вот высадок десантом на новое место, а та, первая, врезалась, будто я сам про себя только вчера кино увидел. Ведь все кругом было другое, новое, неожиданное. И мы — объединенные одним делом, одной целью. Как мы тут? Все разные. Но, я думаю, в коллективе это и ценно. Если один педант, а другой не в меру эмоционален, то где-то обязательно есть и скептик. Коллектив без них — не коллектив.

Едва мы тогда бросили в кучу пожитки, всеми струнами брякнула гитара.

— Внутренний комфорт — прежде всего, — сказал совсем недавно принятый в бригаду парень, его звали Гаврилом, но уже на заводе к нему прилепилось добродушное — Ганька. Весельчак, балагур! Он как-то сразу пришелся всем по душе. Улегся поверх кучи вещей, положив ногу на ногу, и бросил руку на струны.

Монтажники — лихой народ!
Ребята смелые идут вперед.
Любое дело им нипочем.
Кипит работа и бьет ключом.

За эти годы сколько новых хороших песен написано, верно? А вот эта, Ганькина, дошла с нами до Уренгоя. Так и вошла она в нас с того дня. Ганька к ней много строчек придумал. Но первые услышали мы прямо в порту. Знаете, для внутреннего комфорта коллективу всегда нужен свой Ганька. Теперь-то он Гаврил Гаврилыч, северный человек, начальник стройуправления, награды имеет. Но неизменный оптимист. С такими, знаете, и Север теплее.

И началась наша работа по подготовке к зимнику. Подсанки делали для груза, закупали продовольствие. Дел, словом, много набегало. На почту почти каждый день ходили: как там домочадцы? И я ждал писем от Людмилы. Она все спрашивала, когда же начнется то главное дело, ради которого мы и торчали там. Вот мелочи, сущие пустяки радовали в письмах. Например, то, что Андрюшка, младший, крепко стоит возле кроватки и поет.

И все же человек не может жить только радостями бескомариного рая и мирком козьего молока. Он привыкает и к большим радостям, привыкает не замечать маленькие. Мне кажется, для себя, просто для себя надо что-то открывать постоянно, удивляться этому, как маленькому чуду. Нельзя привыкать ни к хорошему, ни тем более к плохому. А в себе надо устраивать и сквозняки, чтоб ценить тепло и маленькие радости. Все это постигаешь вдали от дома. В непогоду, в бездорожье, один на один со своей совестью.

Все в Тундровом ждали морозов. В морозы там самая работа. И наконец он ударил, да такой, что ртутный столбик в точку стянулся.

У нас все было готово, чтоб отправиться в дальний путь по зимнику. С вечера все обговорили, всех распределили по своим местам.

Утром просыпаемся от Ганькиного хохота.

— Эй, лихой народ! Вставайте, сон вам стану рассказывать. Сплю и вижу. Подхожу бы я к кассе — зарплату получать. Кассир мне новые сотенные дает, дает. А потом говорит: «Знаете, Гаврил Гаврилыч, все сотенные кончились, возьмете остальное свежими пирожками?» Я голову к ней в окошечко просовываю, а у нее из бронированного сейфа как из духовки пахнет! И чего там только нет! Мама моя родная! И ватрушки горячие, а пирожки и с мясом, и с капустой, и с чем только нет. А на столе самовар кипит. И запах у нее в закутке, как в ресторане «Радость гурмана». Я ей свои сотенные обратно! Давай, говорю, все свои постряпушки, я ребятам унесу, мы давно такого не едали, а сам уже ем эти шаньги. Ем бы я и ем. А вместо нее вдруг этот прораб, что вчера хотел у нас ящик с гвоздями спереть. «Ты зачем это жрешь гвозди?» — спрашивает. Орет. И пирожков не стало. А жаль. Я так хотел вам принести. Вместе бы поели.

Вагончик наш вздрогнул от хохота! А Голубев и говорит:

— Ну, Гаврил Гаврилыч, ты, кажется, на свою шею сон увидел. Быть тебе поваром на все дни дороги.

Ганька, понятно, отнекиваться, мол, он по культурному отдыху, а вот Лапшину сама фамилия велела быть поваром.

Вот с таким настроением веселым и погрузили мы в вагончик на санях свои вещи. Вагончик — наш дом на все дни дороги. Голубев крикнул: «По коням!» — И трактора, взревев, потянули наш поезд в тундру.

Голубев шел впереди санного поезда, остальные — с боков и сзади. Постоянно приходилось следить за тем, чтоб не сползали блоки, чтоб не ослабли тросы. Мы были в шерстяных масках, но мороз все равно хватал за носы, выжимал слезы из глаз. Трактора ползли медленно, утопая в снежной крупе. Борис то опускал, то поднимал руку. По этому взмаху восемь трактористов мгновенно то тормозили, то переключали скорость. Шаг за шагом мы уходили все дальше и дальше в тундру.

Измолотый гусеницами снег цеплялся за унты. Ноги гудели. Я и сейчас чувствую то напряжение, когда вся спина — один сплошной комок острой боли. Казалось, еще немного, и кто-нибудь не выдержит. Но тут Голубев объявил перекур, и все облегченно вздохнули, нервно похохатывая друг над другом.

К вечеру всех измотало порядком. Но Ганька! Ганька оставался верен себе. Ввалился в вагончик и заохал:

— Рестораном пахнет! Ну Лапшин, ну Лапшин!

Лапшину-то все-таки пришлось заделаться поваром! И вот сидим мы, буржуйка скалится красными боками, словно дразнит нас, а мы едва ложку удерживаем от усталости. Ганька, раздевшись до майки, сидел на нарах и разогретую кашу нахваливал.

— Что, скажу я вам, пирожки? Так себе! Вот каша — тут каждую крупинку чувствуешь! У матери так ни за что не получается. Зато она мясо бьет-бьет, р-раз на сковородку… Оно вздувается и дышит, дышит. А каша — лучше!

Потом мы подсчитали, что же успели за день? Оказалось — за день мы прошли всего двенадцать километров! Этого, конечно, было мало. Ведь мы рассчитывали добраться до месторождения всего за неделю. Огорчились, но решили на другой день реже отдыхать. Спать легли пораньше. Легли…

— Что за черт! — завопил вдруг Ганька. — Думал, как коснусь головой подушки, так и усну мертвецки. Так нет же! Все болит, особенно физиономия.

И смех и грех! Не один Ганька страдал. Кожа горела, болела от малейшего прикосновения к подушке. Мне казалось, щеки полыхали, как те бока буржуйки.

— Не-ет. Кожа треснет, ей-богу! — Ганька полез в свой рюкзак. Очень кстати пришелся крем, положенный в Ганькин рюкзак заботливыми руками матери.

— И чего ты раньше не вспомнил, — заворчал Борька. Он дольше всех терпел. — Маме твоей ящик духов купим за этот крем. Конечно, тюбика на столько-то физиономий на одну помазку хватит, но все же…

— Э, бригадир, плохо ты знаешь мою маму! Она мне кладет, я обратно. Она мне: запас карман не дерет, а я и сдался. Так что есть запасик.

Борька прямо-таки счастьем исходит.

— Ну ты, Ганя, просто находка для бригады!

А Ганька совсем так это серьезно говорит:

— Ты думал, Борис, мы с Лапшиным совсем в этой конторе обалдели? Вообще-то еще бы немного — и точно, обалдели. Мы ведь с Толькой как? Приходили в свою контору, снимали часы, клали на стол. Я гляжу на часы и думаю: стрелки-то как медленно движутся! В шесть мы с Толиком подхватывались и ать-два. После встречи с тобой, Борис, прибегает ко мне Толик. Так и так. Мы сразу заявленьица на стол. Начальник отдела окулярами на нас зырк-зырк. А мы ему: в какое время живем, а? А вы нас посадили санузлы проектировать. Он сразу: Гаврил Гаврилович, Анатолий Иванович… Раскудахтался. Если бы не ты, Борис, до сих пор бы костями о стол брякали.

Случилась у нас на том зимнике, ну как вам сказать, неприятная история, что ли. Шли мы, шли, на четвертый день услышали вдруг выстрел. Всполошились: что такое? Идем вдоль саней к голове колонны. Видим: стоит тракторист, а в руках у него ружье.

— Птица какая-то, — небрежно так говорит он.

Голубев выпрямился, как для удара.

— Да ты что? Сам ты — птица. Это же полярная сова! Редкий экземпляр. Охраняется законом.

Полярную сову мы видели впервые. Вы видели когда-нибудь? Голова — больше человечьей, крылья метра полтора. Не видели, но ведь так по незнанию можно все перестрелять. Думали недолго, как этого стрелка наказать. Решили сову на кабину его трактора прикрепить, а ружье отобрать. И пусть до конца пути на сову ту любуется. Так и шел трактор с совой. Незрячие глаза ее смотрели на нас строго. А тракторист несколько раз к Борьке подходил, просил убрать. Но раз решили, так решили. Пусть сова кивает ему на каждом ухабе, чтоб знал: в тундру пришел не на день, и чтоб подумал, примет ли она вот таких, вероломных.

Через неделю мы подошли к старому-престарому мосту. Все почернели, обуглились от мороза. Станок для бритья так никому и не пригодился. Не спасал даже крем.

Ганька смеялся почерневшими губами и говорил, что теперь хоть на мужчин стали походить. Мол, что это за человек, коли не знает цвета своей бороды. Голубев, считая, что он «весь брюнет», все удивлялся своей рыжей бороде. Но шутки шутками, а мост затрещал под первым же трактором. А потом вдруг начал на бок заваливаться огромный пятидесятитонный блок. Голубев кричал: «Ребята, бегом!» И это «бегом» продолжалось пять часов. Тракторы держали блок, а мост потихоньку скрипел и крошился. До дели оставались считанные километры, а тут… Чего греха таить! Крепко, по-мужски отвешивали и мосту этому, и тому, кто просмотрел эту деревягу старую. Может, человек, которому поручили отремонтировать мост, сидел в эти часы в уютной комнате и рассуждал о назначении существа разумного? Или этот дядя из стройтреста, досрочно выполнив объемы, снял сливки, что называется, и не снизошел до далекого моста, на котором и премии не сорвешь? И пойди ищи виноватого. Нет на Севере мелочей! Нет!

У Богачева, видимо, сердце почуяло неладное. Когда мы совсем выбились из сил, на том берегу появился «катерпиллер». Из него выскочил Юрий Григорьевич. Эта мощная машина и дотянула блок до другого конца моста. С большими предосторожностями переправились мы на другой берег.

Да, запомнилась нам эта дорога, наш первый десант. Сейчас и опыт, и техники побольше, а главное — к Северу привыкли. Тогда проверили себя на прочность. Уверенность, что можем, что умеем, дала силы на будущее.

И знаете что еще? Про молодожена Костю я говорил, из нашей старой бригады, помните? Через несколько дней после того, как мы приступили к монтажу, явился. Говорил, что жена молодая запилила, ярлыков навешала. И трус, и предатель, и так далее. И самому, мол, противно стало там работать.

Нам скучать некогда было. Эксперимент есть эксперимент. Обязательства взяли высокие. Решили монтаж котельной закончить, как рассчитал Богачев. Борис отрастил бороду. По этому огненному клину все видели его издали. А Ганька, ну умора, частушку сочинил:

То не месяц светит ясный,
То не солнышко блестит.
Это ж Боря, нету спасу,
Бородой своей форсит!

Вот где по-настоящему пригодилась Ганькина гитара! Что транзистор? Гитара в его руках казалась целым оркестром. И даже его охрипший, простуженный голос слушали мы с упоением. Кстати, Ганька был звеньевым в звене, которое занималось креплением панель-блоков, поэтому за ним закрепилось прозвище Главболт. Так вот, тосковал наш Главболт о женщине — все вспоминали о своей единственной, пел про дикие степи Забайкалья — все чувствовали свою жизнь без комфорта, шпарил свои частушки — все веселились от души. Каким-то особым чутьем обладал Ганька, угадывал ту минуту, когда особенно нужен был со своей бригадой.

«Даешь!» — вот слово, определявшее начало каждого нашего рабочего дня. Стройплощадка гудела. В свете прожекторов день и ночь шла работа, я бы назвал ее с большой буквы. Нельзя было расслабляться.

Через месяц, когда звено Главболта закрепило последнюю гайку, хмурую тундру разорвало наше не поддающееся описанию «ура!». Подумать только! Впервые в стране, впервые в практике строительства всего за месяц была смонтирована котельная! Фоторепортеры, корреспонденты. А мы вдруг почувствовали такую усталость! Так захотелось домой! А тут от Людмилы телеграмма: «Боренька! Все узнала из газет! Поздравляю победой! Нетерпением ждем домой. Андрюшка самостоятельно перешел комнату!» Все с восклицанием, у меня, не скрою, глаза защипало. Да у одного меня, что ли? Телеграмм множество, все же там, на Большой земле, волновались за нас, переживали.

Ну кто это сказал, что прошло время для самоутверждения? Не-е-ет! Не скажите Это кому-нибудь. Неправда это. Оно всегда рядом с нами, в нас, в наших детях. Сейчас на Уренгой пришли, тут десяток лет надо, чтобы «задышало» месторождение газом в полную силу. Может, поедем и набережную у Карского моря строить. Там же Харасавей. Тоже, слышно, с перспективой. Все же не каждому выпадает счастье строить набережную у океана, верно? Вы-то как считаете?