Пастуший стан
С. Б. Шумский
ПРОРАБСКАЯ
Если хочешь увидеть стройку и узнать ее людей, прежде всего побывай на планерке – этому испытанному журналистскому правилу следую всегда, когда оказываюсь на строительной площадке. Поэтому спешу на планерку. Сегодняшнюю будет проводить сам Башкиров, начальник генподрядного управления. Еще в Надыме однажды слышал о нем такую фразу: «Этот человек рожден командовать». Сказано было не в осуждение, а как факт признания за человеком этой черты характера. Когда встретил здесь, в Уренгое, несколько дней назад, вспомнил, сравнил надымского Башкирова с этим Башкировым: ничуть, кажется, не изменился за эти шесть лет – такой же шумливый, озабоченный, резкий в жестах и в выражении лица, только седины, пожалуй, тогда не было. Но седина-то – что за северянин без седины?
Шагаем тропинкой, проложенной по зыбкой мшистой болотине, она намного спрямляет путь от столовой до промплощадки. Впереди меня покачивается широкая, плотная фигура Геннадия Ивановича. Он в резиновых сапогах, в штормовке, на плечи, поверх башлыка, накинута сетка от гнуса. Шляпа с маленькими полями и эта грубая, редкая сетка придают ему забавный, экзотический вид.
В ямках и лужицах сверкает, радужно маслянится на солнце вода. Недавно пролился дождь, все в сырости.
Геннадий Иванович уверенно ступает с колдобины на кочку, с кочки на валежины и доски, под которыми густо хлюпает болотная жижа. Для него, конечно, привычна эта тропа, он ходит по ней по нескольку раз в день, а я уже зачерпнул однажды ботинком киселя. Но молчу, лишь бы поспеть за его скорым шагом, стараюсь след в след...
Легкий тугой ветерок колышет затхлый дух болот. Особенно терпко и пряно бьет в нос запах багульника. Он отцвел уже, на верхушках веток висят бурые кисточки и шишки, на которых алмазно высверкивают крупные капли.
В омытом теплым дождем лесу пахнет грибами, хвоей. А то вдруг между этими густыми ароматами потянет чем-то неуловимо вольным, степным, точно ты оказался посреди пшеничного поля или на скошенном лугу – такие воздушные переливы улавливаются только здесь, на бескрайних тундровых просторах, куда сбегаются все ветры земли.
На затишье, между ветровыми порывами, лицо мгновенно облепляют комары и мошки – толкутся перед глазами в бешеной кровожадности, дохнуть не дают. Геннадий Иванович замечает, как я отбиваюсь от них, останавливается: над ним тоже клубится рыжее облако.
– Что, нападают вражины? – спрашивает, вяло обмахиваясь ладошкой у лица. – Надо было и тебе накинуть, забыл я... Сейчас что, сейчас не так, а в середине июля, веришь, недели две ну просто спасения не было. О-ох, как свирепствовали, и на сетку на эту ноль внимания... Никто не спит, все в волдырях... Ух, аж дрожь, как вспомню! И комары – пустяки, комары... мошка – вот это да-а!.. Это действительно бедствие, испытал я нынче впервые. В общем, все можно терпеть на севере, оказывается, а вот мошку... хуже атомной бомбы!
И круглое лицо его озаряется улыбкой, он поворачивается в другую сторону, хмурясь от солнца, вскидывает руку:
– Во-он тот, крайний слева, бамовский домик – первый наш объект после вертолетки. Потом просека до карьера, лежневки... и, вспомнив что-то свое, тихо посмеивается, мотает головой. – Весело было нам...
Дальше мы идем уже по сухому песку, по тесным проходам между грудами сложенного оборудования будущей компрессорной. Кое-что в ящиках, штабелями, под толем, а в основном навалено как попало – горы вентилей, всяких задвижек, заглушек, труб, камер, механизмов. На мой вопрос, так ли все это должно храниться, Геннадий Иванович машет руками, бросает мимоходом:
– Хорошо, хоть в куче, на одном пятачке и то ладно. Мы отгородили территорию. А вон свалил какой-то гад прямо в болото, ржавеет. Заказчики, тоже мне, хозяева...
За еловым, захламленным леском с трудом карабкаемся по скользкому глинистому нагромождению. И вот она – станция: под стрелами кранов четкие темные квадраты, ряды бетонных колонн, ажурные переплетения ферм, перекрытия, лестничных маршей и переходов. Торцевая часть стены на одну треть уже закрыта алюминиевыми панелями, на которых с трудом устанавливается взгляд – так блестят они на ярком солнце.
Воображение мгновенно дорисовывает законченные квадратные контуры. На многих компрессорных пришлось побывать, остались даже какие-то зрительные контрасты. Если сравнить внешний вид первых в Игриме, Светлом с последними – Лонг-Юганской, Ортьягунской, Самсоновской – красивые это сооружения, приятно вписываются они в северный пейзаж, заманчиво смотрятся и с земли, и с воздуха. Научились строить, научились соблюдать в строгих квадратах из алюминия и стекла это золотое единство соразмерного с сообразным. Скучные, безобразные формы, говорят промышленные эстеты, сокращают не только работоспособность, но и жизнь.
Но разглядывать стройку некогда, Геннадий Иванович торопит. Поднимаемся на крыльцо голубого, сплошь застекленного домика под красным флагом над крышей, хлопаем дверьми с тугими резиновыми жгутами – одна обычная, а вторая – марлевая рамка от того же гнуса.
Внутри людно, шумно и накурено, как в колхозной конюховке, синий дым слоями плавал над головами. Яркое солнце наискось пронизывает широкими полосами все помещение, высвечивая на передней стене графики, схемы, плакаты по технике безопасности.
Говорят все сразу, говорят громко, разговор волнами то накатывает, то исходит в какие-то вялые, необязательные перемолвки. По громкости держит верх голос Николая Михайловича Башкирова. На правах хозяина он вольно разместился между двумя столами, заняв локтями углы обоих. За угловым сидит табельщица, женщина худенькая личиком, на которое падают длинные прямые пряди волос. Она, машинально и изящно снимая их кончиками пальцев, пытается наладить по радиотелефону связь с причалом на Пуре, но у нее ничего не получается. Николай Михайлович делает в ее сторону несколько выразительных, нетерпеливых взмашек головой, потом безнадежно машет рукой и, тронув всей пятерней галстук, открывает планерку.
– Ну, с обстановки... Обстановка, товарищи, сами видите, критическая, серьезная. Лето уходит. По времени мы должны идти к завершению. Задача: до наступления холодов укрыться в стенах и сделать прокрутку пяти машин. Вопрос упирается в панели и оборудование. Пур мелеет, Ягенетта – воробью по колено. Если протолкнем еще пару баржонок... В общем, дорогие товарищи, такой момент: или-или...
– Быть или не быть, – басит парень, сидящий у окна за чертежным столиком.
– Да, так, – взяв листок со стола и выдержав паузу, Николай Михайлович продолжает: – Вот какая картина отставания от графика вырисовывается, если по цифрам посмот...
И на этом слове привычное течение сугубо делового и официального совещания переходит вдруг в... действо. На глазах у всех разыгрывается сцена, которую никто не ожидал.
Сколько и на каких планерках я ни бывал (на таких, как эта, в тесных, прокуренных прорабских и до главковских, министерских «радионянь», как зовут строители селекторные совещания, проходящие в задрапированных, отяжеленных полировкой комнатах) всегда на них случается что-то такое, что нарушает обычный порядок, будто в минутном затемнении прокручиваются театральные подмостки и начинается явление второе. Причин, которые вызывают эти перемены, как всегда, много: характер ведущего, его умение, талант вести диалог, да и сама обстановка, вносящая элементы театрального действия.
На этот раз нарушил привычный ход разговора вошедший парень в синей куртке. Он появился за марлевой дверью (первая была открыта для проветривания) как привидение, как тень короля Лира, помаячил там и тихо вошел. Наметив себе место, хотел было сесть. Но в этот момент Башкиров его как раз и заметил. Он, опустив листок, привстал слегка, вытянул шею, спросил:
– Сколько же машин работало сегодня, Николай Иванович? – спросил хриплым шепотом, на подступившем приступе кашля.
– Это у меня спросили? – тот выпрямился, оглядел всех в недоумении и растерянности.
Грохнул всеобщий хохот.
– Это...кхы-ы.. я спросил, – прокашлялся Башкиров, подавляя улыбку. – Не ожидал, что ли?
– Да нет, я... не ваш голос...
– Так сколько единиц сегодня работало?
– Сегодня... – тот все еще не мог прийти в себя. – Сегодня десять самосвалов.
– А вчера?
– Вчера – одиннадцать.
– Сколько, Танечка, сегодня и вчера? – поворачивается всем корпусом Башкиров к табельщице.
– Вчера, – поднимает та лицо от бумаг, откидывает на плечи волосы. – Вчера десять, сегодня – восемь.
Башкиров аж подбрасывает себя на стуле.
– Ха! Из семнадцати единиц – всего восемь! Вы что, Николай Иванович, пудрите нам мозги? Или вы на самом деле не в курсе, что происходит в вашем коллективе? – сдерживая себя, поражается он и даже дарит Николаю Ивановичу ехидную улыбочку с поклоном.
– Ну, спасибо, дорогой.
– Объясню, Николай Михайлович, – лезет тот во внутренние карманы, охлопывает себя по груди. – С утра сегодня десять вышло...
– Не надо! – кричит уже во весь голос Башкиров. – Пожалуйста, не надо! Водители ваши второй день пьянствуют – это при сухом-то законе! Безобразие! Опоздал, понимаешь, и еще вводит в заблуждение. Учтите, я так не оставлю!..
– Хорош-шо, р-рразберемся, – глухо, с угрозой ворчит тот и садится. Угроза, судя по тону, направлена на кого-то из своих подчиненных.
А Башкиров, одержав первую легкую победу, потихоньку, с тактическим заходом, подступает к другому субподрядчику – представителю монтажников. Загонять его сразу в угол, как первого, ему не хочется, случай не тот, да и «субчик» чужой, а с ними вообще надо осторожнее, не то припомнят, насядут, не отобьешься. Николай Михайлович намеренно даже не поворачивает головы в ту сторону, где сидит грузноватый не по возрасту мужчина в зеленом дождевике. А сидят они почти напротив друг друга. Тот подпер лоб кулаками и водит из-под них крупными коричневыми зрачками, перед ним раскрыта общая тетрадь.
– Отсутствие блок-боксов тормозит всю работу, – говорит Николай Михайлович, рассматривая свои ногти. – Ситуация сложилась... Они еще в Тюмени стоят пустые, без «начинки», заводы – поставщики затянули...
– А заказчики прочесались, – вставляет кто-то из угла. – Мы уже дошли до министра, дали на днях телеграмму. Давайте миром решать, как выбить блок-боксы, чтобы не затянуть срок сдачи станции.
– Ну хорошо, Николай Михайлович, – поднимается из-за длинного стола высокий, сухощавый парень в темных очках. – Блок-боксы, понятно, блок-боксы... А почему мы стоим пятый день? Я хожу за каждым, надоело в конце концов, прошу занести в протокол...
– А кому не надоело? – взрывается Николай Михайлович. – Давайте реально смотреть и искать. Занести в протокол... Испротоколились и так. Дело разве от этого сдвинется?
– Двадцать четыре человека бездельничают пятый день, понимаете!..
Спор вновь разгорается, но теперь уже спор не генподрядчика с субподрядчиком, а спор всеобщий, когда каждый начинает выяснять отношения друг с другом – кто же из-за кого простаивает?
Николай Михайлович передергивает в улыбке обветренными губами: ход разговора ему явно нравится, он этого и хотел. Когда всеобщее возбуждение иссякает, он сам бросает упреки то тому, то другому без боязни, что его кто-то не так поймет. И все невольно подчиняются этому азарту откровенной, открытой непредвзятости. Лица у всех смягчаются, добреют, в глазах загораются злорадные огоньки: «Ну кому сегодня больше всех достанется, над кем еще потешиться, кого вогнать в пот?..»
Поглядываю на Николая Ивановича, он продолжает нервно ворочать шеей, на лице у него все еще не прошли розовые пятна: обвинение его застало врасплох, а скорее всего, не давала покоя эта улыбочка на одну щеку... Замечаю, как он ее повторяет на своем лице и сам себе зло ухмыляется, дергает бровями. Кажется, никто, кроме меня, и не видел этих его гримас.
Наблюдать за лицами давно превратилось в какую-то навязчивую страсть, охоту, в тайное наслаждение. Ловлю себя на этом и торопливо озираюсь вокруг: а ну как и за мной кто-нибудь ведет точно такое же наблюдение? Вроде нет. Бросаю взгляд на рядом сидящего Геннадия Ивановича, лицо его опущено на грудь так, что подбородок утонул в красный ворот свитера, глаза полузакрыты, похоже, он никого не слушает и думает о чем-то своем.
Громогласный, резкий тон Башкирова повис над низким потолком. И невозможно понять, определить по устало опущенным лицам, по неподвижно сосредоточенным позам, как принимаются его слова и принимаются ли вообще.
Мне приходит мысль: вот съехалось за какие-то месяцы из разных концов страны в это комариное пекло триста с лишним человек. Разных, непохожих ни в чем и с разными запросами к себе и к северу. Приехали только для того, чтобы построить станцию, чтобы работать. Кроме как работать, здесь просто делать нечего. Построить и разъехаться. Других целей ни у кого нет и никто их не ставит. И желаний других нет, никто их, другие желания, не признает. Хотя желания – куда их деть, привычные желания души и тела? Не забросишь, не спрячешь, ни возвышенных, ни порочных. Три человека вон ушли в лес и два дня пили, сидели на бережку и пили. Пятнадцатитонные самосвалы стояли рядом, а они сидели и пили.
Так нужные на объекте блок-боксы не пришли вовремя по большой воде. Не пришли потому, что где-то в Харькове, Свердловске или Донецке не изготовили для них «начинку» – оборудование. Скорее всего, забыли, наплевательски посчитав за мелочь, за помеху в своем технологическом порядке.
Час назад в столовой за обедом Геннадий Иванович, водя ложкой в тарелке, в которой колыхалось какое-то непонятное кушанье рыже-красного цвета, с умильными и горькими нотками тоски в голосе говорил, что вот, мол, на «большой земле» уже, поди, вовсю пробуют молодую картошечку со свежими огурцами, с зеленым лучком, а здесь, как высадились прошлой осенью, как сели на сушеные-пересушеные да консервированные, так по сей день и сидим, ни разу ничего не перепало свеженького, хотя лето на исходе, и так хочется отведать хоть раз...
Съехались триста с лишним человек...
Какие же нужны пружины моральной и материальной власти, чтобы правильно, разумно направлять волю этих людей? И каковы должны быть основы, двигающие и передвигающие на тысячи километров эти огромные, плохо поддающиеся подсчету, ценности рук людских, ума, природы?
И здесь, в осязаемо-предметном ореоле возникает и незыблемо узаконивается в сознании это строгое, ко многому обязывающее понятие – государственное дело.
Да, эта станция – дело государственное и строить ее должны по-государственному государственные люди.
Николая Михайловича можно назвать государственным человеком, потому что других интересов, помимо забот о пуске этой станции, у него нет. И отдает он им все свое время и все силы. Работает на Севере он уже около десяти лет – это немало и не всякий выдерживает, особенно в роли генподрядчика. А он и в Надыме, и здесь выступал именно в этой роли. Постиг, можно сказать, все тонкости межведомственных отношений – трудных, громоздких, суетных здесь, в отрыве от строительных и промышленных баз, от привычных коммуникаций. Всякий раз, забивая первый колышек на новом объекте, приходится словно заново разматывать-сматывать клубок взаимосвязей и соприкосновений, вначале с тремя-четырьмя смежными организациями, а в разгар работ, как сейчас на Ягенетской, с двумя десятками. Приходится порой быть судьей и педагогом, миротворцем и актером – всем, кем потребуют обстоятельства, приходится быть генподрядчику. Но в любой обстановке дело надо вести, как и положено коммунисту, честно и принципиально. А иначе нельзя. Иначе не получится. Вернее, иначе получится конфуз и строительная туфта на этом «погорел» уже не один генподрядчик на его памяти.
В столовой я случайно подслушал такой разговор:
– Фельдмаршал свирепствовал, слышали утром? – говорил бородатый парень богатырского сложения. – Орден зарабатывает. Вот увидите, он получит за эту станцию орден или какого-нибудь лауреата... Свиреп...
– А как иначе? – перебил его другой, стоящий впереди меня бородач. – Ну, как? Иначе ведь нельзя. Правильно свирепствует, по совести.
Я сразу догадался, что речь идет о Башкирове, так как у него поврежден один глаз, и слышал я, что его и раньше так называли. И я тогда еще подумал, что наверно это самая объективная оценка деловых качеств руководителя стройки, когда ему отпускается в рабочей среде какое-то особое право на строгость.
С. Б. Шумский
ПРОРАБСКАЯ
Если хочешь увидеть стройку и узнать ее людей, прежде всего побывай на планерке – этому испытанному журналистскому правилу следую всегда, когда оказываюсь на строительной площадке. Поэтому спешу на планерку. Сегодняшнюю будет проводить сам Башкиров, начальник генподрядного управления. Еще в Надыме однажды слышал о нем такую фразу: «Этот человек рожден командовать». Сказано было не в осуждение, а как факт признания за человеком этой черты характера. Когда встретил здесь, в Уренгое, несколько дней назад, вспомнил, сравнил надымского Башкирова с этим Башкировым: ничуть, кажется, не изменился за эти шесть лет – такой же шумливый, озабоченный, резкий в жестах и в выражении лица, только седины, пожалуй, тогда не было. Но седина-то – что за северянин без седины?
Шагаем тропинкой, проложенной по зыбкой мшистой болотине, она намного спрямляет путь от столовой до промплощадки. Впереди меня покачивается широкая, плотная фигура Геннадия Ивановича. Он в резиновых сапогах, в штормовке, на плечи, поверх башлыка, накинута сетка от гнуса. Шляпа с маленькими полями и эта грубая, редкая сетка придают ему забавный, экзотический вид.
В ямках и лужицах сверкает, радужно маслянится на солнце вода. Недавно пролился дождь, все в сырости.
Геннадий Иванович уверенно ступает с колдобины на кочку, с кочки на валежины и доски, под которыми густо хлюпает болотная жижа. Для него, конечно, привычна эта тропа, он ходит по ней по нескольку раз в день, а я уже зачерпнул однажды ботинком киселя. Но молчу, лишь бы поспеть за его скорым шагом, стараюсь след в след...
Легкий тугой ветерок колышет затхлый дух болот. Особенно терпко и пряно бьет в нос запах багульника. Он отцвел уже, на верхушках веток висят бурые кисточки и шишки, на которых алмазно высверкивают крупные капли.
В омытом теплым дождем лесу пахнет грибами, хвоей. А то вдруг между этими густыми ароматами потянет чем-то неуловимо вольным, степным, точно ты оказался посреди пшеничного поля или на скошенном лугу – такие воздушные переливы улавливаются только здесь, на бескрайних тундровых просторах, куда сбегаются все ветры земли.
На затишье, между ветровыми порывами, лицо мгновенно облепляют комары и мошки – толкутся перед глазами в бешеной кровожадности, дохнуть не дают. Геннадий Иванович замечает, как я отбиваюсь от них, останавливается: над ним тоже клубится рыжее облако.
– Что, нападают вражины? – спрашивает, вяло обмахиваясь ладошкой у лица. – Надо было и тебе накинуть, забыл я... Сейчас что, сейчас не так, а в середине июля, веришь, недели две ну просто спасения не было. О-ох, как свирепствовали, и на сетку на эту ноль внимания... Никто не спит, все в волдырях... Ух, аж дрожь, как вспомню! И комары – пустяки, комары... мошка – вот это да-а!.. Это действительно бедствие, испытал я нынче впервые. В общем, все можно терпеть на севере, оказывается, а вот мошку... хуже атомной бомбы!
И круглое лицо его озаряется улыбкой, он поворачивается в другую сторону, хмурясь от солнца, вскидывает руку:
– Во-он тот, крайний слева, бамовский домик – первый наш объект после вертолетки. Потом просека до карьера, лежневки... и, вспомнив что-то свое, тихо посмеивается, мотает головой. – Весело было нам...
Дальше мы идем уже по сухому песку, по тесным проходам между грудами сложенного оборудования будущей компрессорной. Кое-что в ящиках, штабелями, под толем, а в основном навалено как попало – горы вентилей, всяких задвижек, заглушек, труб, камер, механизмов. На мой вопрос, так ли все это должно храниться, Геннадий Иванович машет руками, бросает мимоходом:
– Хорошо, хоть в куче, на одном пятачке и то ладно. Мы отгородили территорию. А вон свалил какой-то гад прямо в болото, ржавеет. Заказчики, тоже мне, хозяева...
За еловым, захламленным леском с трудом карабкаемся по скользкому глинистому нагромождению. И вот она – станция: под стрелами кранов четкие темные квадраты, ряды бетонных колонн, ажурные переплетения ферм, перекрытия, лестничных маршей и переходов. Торцевая часть стены на одну треть уже закрыта алюминиевыми панелями, на которых с трудом устанавливается взгляд – так блестят они на ярком солнце.
Воображение мгновенно дорисовывает законченные квадратные контуры. На многих компрессорных пришлось побывать, остались даже какие-то зрительные контрасты. Если сравнить внешний вид первых в Игриме, Светлом с последними – Лонг-Юганской, Ортьягунской, Самсоновской – красивые это сооружения, приятно вписываются они в северный пейзаж, заманчиво смотрятся и с земли, и с воздуха. Научились строить, научились соблюдать в строгих квадратах из алюминия и стекла это золотое единство соразмерного с сообразным. Скучные, безобразные формы, говорят промышленные эстеты, сокращают не только работоспособность, но и жизнь.
Но разглядывать стройку некогда, Геннадий Иванович торопит. Поднимаемся на крыльцо голубого, сплошь застекленного домика под красным флагом над крышей, хлопаем дверьми с тугими резиновыми жгутами – одна обычная, а вторая – марлевая рамка от того же гнуса.
Внутри людно, шумно и накурено, как в колхозной конюховке, синий дым слоями плавал над головами. Яркое солнце наискось пронизывает широкими полосами все помещение, высвечивая на передней стене графики, схемы, плакаты по технике безопасности.
Говорят все сразу, говорят громко, разговор волнами то накатывает, то исходит в какие-то вялые, необязательные перемолвки. По громкости держит верх голос Николая Михайловича Башкирова. На правах хозяина он вольно разместился между двумя столами, заняв локтями углы обоих. За угловым сидит табельщица, женщина худенькая личиком, на которое падают длинные прямые пряди волос. Она, машинально и изящно снимая их кончиками пальцев, пытается наладить по радиотелефону связь с причалом на Пуре, но у нее ничего не получается. Николай Михайлович делает в ее сторону несколько выразительных, нетерпеливых взмашек головой, потом безнадежно машет рукой и, тронув всей пятерней галстук, открывает планерку.
– Ну, с обстановки... Обстановка, товарищи, сами видите, критическая, серьезная. Лето уходит. По времени мы должны идти к завершению. Задача: до наступления холодов укрыться в стенах и сделать прокрутку пяти машин. Вопрос упирается в панели и оборудование. Пур мелеет, Ягенетта – воробью по колено. Если протолкнем еще пару баржонок... В общем, дорогие товарищи, такой момент: или-или...
– Быть или не быть, – басит парень, сидящий у окна за чертежным столиком.
– Да, так, – взяв листок со стола и выдержав паузу, Николай Михайлович продолжает: – Вот какая картина отставания от графика вырисовывается, если по цифрам посмот...
И на этом слове привычное течение сугубо делового и официального совещания переходит вдруг в... действо. На глазах у всех разыгрывается сцена, которую никто не ожидал.
Сколько и на каких планерках я ни бывал (на таких, как эта, в тесных, прокуренных прорабских и до главковских, министерских «радионянь», как зовут строители селекторные совещания, проходящие в задрапированных, отяжеленных полировкой комнатах) всегда на них случается что-то такое, что нарушает обычный порядок, будто в минутном затемнении прокручиваются театральные подмостки и начинается явление второе. Причин, которые вызывают эти перемены, как всегда, много: характер ведущего, его умение, талант вести диалог, да и сама обстановка, вносящая элементы театрального действия.
На этот раз нарушил привычный ход разговора вошедший парень в синей куртке. Он появился за марлевой дверью (первая была открыта для проветривания) как привидение, как тень короля Лира, помаячил там и тихо вошел. Наметив себе место, хотел было сесть. Но в этот момент Башкиров его как раз и заметил. Он, опустив листок, привстал слегка, вытянул шею, спросил:
– Сколько же машин работало сегодня, Николай Иванович? – спросил хриплым шепотом, на подступившем приступе кашля.
– Это у меня спросили? – тот выпрямился, оглядел всех в недоумении и растерянности.
Грохнул всеобщий хохот.
– Это...кхы-ы.. я спросил, – прокашлялся Башкиров, подавляя улыбку. – Не ожидал, что ли?
– Да нет, я... не ваш голос...
– Так сколько единиц сегодня работало?
– Сегодня... – тот все еще не мог прийти в себя. – Сегодня десять самосвалов.
– А вчера?
– Вчера – одиннадцать.
– Сколько, Танечка, сегодня и вчера? – поворачивается всем корпусом Башкиров к табельщице.
– Вчера, – поднимает та лицо от бумаг, откидывает на плечи волосы. – Вчера десять, сегодня – восемь.
Башкиров аж подбрасывает себя на стуле.
– Ха! Из семнадцати единиц – всего восемь! Вы что, Николай Иванович, пудрите нам мозги? Или вы на самом деле не в курсе, что происходит в вашем коллективе? – сдерживая себя, поражается он и даже дарит Николаю Ивановичу ехидную улыбочку с поклоном.
– Ну, спасибо, дорогой.
– Объясню, Николай Михайлович, – лезет тот во внутренние карманы, охлопывает себя по груди. – С утра сегодня десять вышло...
– Не надо! – кричит уже во весь голос Башкиров. – Пожалуйста, не надо! Водители ваши второй день пьянствуют – это при сухом-то законе! Безобразие! Опоздал, понимаешь, и еще вводит в заблуждение. Учтите, я так не оставлю!..
– Хорош-шо, р-рразберемся, – глухо, с угрозой ворчит тот и садится. Угроза, судя по тону, направлена на кого-то из своих подчиненных.
А Башкиров, одержав первую легкую победу, потихоньку, с тактическим заходом, подступает к другому субподрядчику – представителю монтажников. Загонять его сразу в угол, как первого, ему не хочется, случай не тот, да и «субчик» чужой, а с ними вообще надо осторожнее, не то припомнят, насядут, не отобьешься. Николай Михайлович намеренно даже не поворачивает головы в ту сторону, где сидит грузноватый не по возрасту мужчина в зеленом дождевике. А сидят они почти напротив друг друга. Тот подпер лоб кулаками и водит из-под них крупными коричневыми зрачками, перед ним раскрыта общая тетрадь.
– Отсутствие блок-боксов тормозит всю работу, – говорит Николай Михайлович, рассматривая свои ногти. – Ситуация сложилась... Они еще в Тюмени стоят пустые, без «начинки», заводы – поставщики затянули...
– А заказчики прочесались, – вставляет кто-то из угла. – Мы уже дошли до министра, дали на днях телеграмму. Давайте миром решать, как выбить блок-боксы, чтобы не затянуть срок сдачи станции.
– Ну хорошо, Николай Михайлович, – поднимается из-за длинного стола высокий, сухощавый парень в темных очках. – Блок-боксы, понятно, блок-боксы... А почему мы стоим пятый день? Я хожу за каждым, надоело в конце концов, прошу занести в протокол...
– А кому не надоело? – взрывается Николай Михайлович. – Давайте реально смотреть и искать. Занести в протокол... Испротоколились и так. Дело разве от этого сдвинется?
– Двадцать четыре человека бездельничают пятый день, понимаете!..
Спор вновь разгорается, но теперь уже спор не генподрядчика с субподрядчиком, а спор всеобщий, когда каждый начинает выяснять отношения друг с другом – кто же из-за кого простаивает?
Николай Михайлович передергивает в улыбке обветренными губами: ход разговора ему явно нравится, он этого и хотел. Когда всеобщее возбуждение иссякает, он сам бросает упреки то тому, то другому без боязни, что его кто-то не так поймет. И все невольно подчиняются этому азарту откровенной, открытой непредвзятости. Лица у всех смягчаются, добреют, в глазах загораются злорадные огоньки: «Ну кому сегодня больше всех достанется, над кем еще потешиться, кого вогнать в пот?..»
Поглядываю на Николая Ивановича, он продолжает нервно ворочать шеей, на лице у него все еще не прошли розовые пятна: обвинение его застало врасплох, а скорее всего, не давала покоя эта улыбочка на одну щеку... Замечаю, как он ее повторяет на своем лице и сам себе зло ухмыляется, дергает бровями. Кажется, никто, кроме меня, и не видел этих его гримас.
Наблюдать за лицами давно превратилось в какую-то навязчивую страсть, охоту, в тайное наслаждение. Ловлю себя на этом и торопливо озираюсь вокруг: а ну как и за мной кто-нибудь ведет точно такое же наблюдение? Вроде нет. Бросаю взгляд на рядом сидящего Геннадия Ивановича, лицо его опущено на грудь так, что подбородок утонул в красный ворот свитера, глаза полузакрыты, похоже, он никого не слушает и думает о чем-то своем.
Громогласный, резкий тон Башкирова повис над низким потолком. И невозможно понять, определить по устало опущенным лицам, по неподвижно сосредоточенным позам, как принимаются его слова и принимаются ли вообще.
Мне приходит мысль: вот съехалось за какие-то месяцы из разных концов страны в это комариное пекло триста с лишним человек. Разных, непохожих ни в чем и с разными запросами к себе и к северу. Приехали только для того, чтобы построить станцию, чтобы работать. Кроме как работать, здесь просто делать нечего. Построить и разъехаться. Других целей ни у кого нет и никто их не ставит. И желаний других нет, никто их, другие желания, не признает. Хотя желания – куда их деть, привычные желания души и тела? Не забросишь, не спрячешь, ни возвышенных, ни порочных. Три человека вон ушли в лес и два дня пили, сидели на бережку и пили. Пятнадцатитонные самосвалы стояли рядом, а они сидели и пили.
Так нужные на объекте блок-боксы не пришли вовремя по большой воде. Не пришли потому, что где-то в Харькове, Свердловске или Донецке не изготовили для них «начинку» – оборудование. Скорее всего, забыли, наплевательски посчитав за мелочь, за помеху в своем технологическом порядке.
Час назад в столовой за обедом Геннадий Иванович, водя ложкой в тарелке, в которой колыхалось какое-то непонятное кушанье рыже-красного цвета, с умильными и горькими нотками тоски в голосе говорил, что вот, мол, на «большой земле» уже, поди, вовсю пробуют молодую картошечку со свежими огурцами, с зеленым лучком, а здесь, как высадились прошлой осенью, как сели на сушеные-пересушеные да консервированные, так по сей день и сидим, ни разу ничего не перепало свеженького, хотя лето на исходе, и так хочется отведать хоть раз...
Съехались триста с лишним человек...
Какие же нужны пружины моральной и материальной власти, чтобы правильно, разумно направлять волю этих людей? И каковы должны быть основы, двигающие и передвигающие на тысячи километров эти огромные, плохо поддающиеся подсчету, ценности рук людских, ума, природы?
И здесь, в осязаемо-предметном ореоле возникает и незыблемо узаконивается в сознании это строгое, ко многому обязывающее понятие – государственное дело.
Да, эта станция – дело государственное и строить ее должны по-государственному государственные люди.
Николая Михайловича можно назвать государственным человеком, потому что других интересов, помимо забот о пуске этой станции, у него нет. И отдает он им все свое время и все силы. Работает на Севере он уже около десяти лет – это немало и не всякий выдерживает, особенно в роли генподрядчика. А он и в Надыме, и здесь выступал именно в этой роли. Постиг, можно сказать, все тонкости межведомственных отношений – трудных, громоздких, суетных здесь, в отрыве от строительных и промышленных баз, от привычных коммуникаций. Всякий раз, забивая первый колышек на новом объекте, приходится словно заново разматывать-сматывать клубок взаимосвязей и соприкосновений, вначале с тремя-четырьмя смежными организациями, а в разгар работ, как сейчас на Ягенетской, с двумя десятками. Приходится порой быть судьей и педагогом, миротворцем и актером – всем, кем потребуют обстоятельства, приходится быть генподрядчику. Но в любой обстановке дело надо вести, как и положено коммунисту, честно и принципиально. А иначе нельзя. Иначе не получится. Вернее, иначе получится конфуз и строительная туфта на этом «погорел» уже не один генподрядчик на его памяти.
В столовой я случайно подслушал такой разговор:
– Фельдмаршал свирепствовал, слышали утром? – говорил бородатый парень богатырского сложения. – Орден зарабатывает. Вот увидите, он получит за эту станцию орден или какого-нибудь лауреата... Свиреп...
– А как иначе? – перебил его другой, стоящий впереди меня бородач. – Ну, как? Иначе ведь нельзя. Правильно свирепствует, по совести.
Я сразу догадался, что речь идет о Башкирове, так как у него поврежден один глаз, и слышал я, что его и раньше так называли. И я тогда еще подумал, что наверно это самая объективная оценка деловых качеств руководителя стройки, когда ему отпускается в рабочей среде какое-то особое право на строгость.