431 Еловских Рядовой Воробьев
Василий Иванович Еловских
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
РЯДОВОЙ ВОРОБЬЕВ
_Рассказы_
ОШИБКА
1
Домик, в котором жила Ольга, стоял у реки, на окраине города. Одну половину избы занимала хозяйка дома, Трофимовна. Перед окнами в загородке росла черемуха. Сейчас она вся была облеплена снегом и стояла перед избой, как большой сугроб.
До обеда Ольга провалялась на кровати: спать не хотелось и вставать тоже, напала сонливая лень. В комнату вошла Трофимовна.
— Ох, девонька, какая история-то…
«Ну, сейчас опять начнет…» — подумала Ольга. Ей не нравилась эта старуха. Она каждый день приходила в комнату, не спрашивая разрешения, и говорила о драках, кражах, о том, кто поженился и кто с кем поругался. Ничем больше Трофимовна не интересовалась, и, кажется, не будь этих новостей, жизнь для нее была бы неинтересна.
— Стою седни с Семеновной, а она и говорит: «Дунька-то Турыхтина опять замуж вышла». Меня так по башке и ударило. Когда это, думаю, баба насытится?
Трофимовна вздохнула и снова заговорила:
— Смотри, зима, а снегу мало. Раньше такие сугробищи наметет. Утром, бывало, встанешь и ворота открыть не можешь. Ты смотри — летом даже озера стали пересыхать. А речка-то… Куда ей до прежнего! Нынче ее курицы перебредут.
В дверях показалась Катя. Трофимовна зевнула, широко раскрыв рот, и направилась к выходу. Скинув с себя шубу, Катя подсела на кровать, прислонилась к подушке.
— Дрыхнешь, дрыхнешь…
Она, как всегда, посмеивалась, водила плечиками, играла глазами.
— Какая ты бука! Как только с ребятами говоришь? У-у… — Катя наклонилась и шутливо боднула подругу в бок.
— Пора на завод. Собирайся.
Пока Ольга одевалась, Катя без умолку тараторила:
— А я сегодня с Сашкой Одинцовым на лыжах в лес кататься поеду. Он мне вчера на заводе говорил: «Если я выработаю сегодня больше тебя, ты со мной вечер на лыжах прокататься должна».
— Ну и как?
— Ну, и перегнал. В два раза больше сделал.
— Ты бы и так пошла с ним… Чего уж тут…
Катя откинула голову, лукаво посмотрела на подругу.
Они подружились давно: три года назад. Обе приехали из одного района, только из разных деревень. Поступили на один завод. Ольга работала токарем, Катя — слесарем. Многие парни и девушки звали ее Катенькой.
Они вышли на улицу. Катя всю дорогу говорила о пустяках, но Ольге приятно было слушать эти пустяки — ей отчего-то было весело и легко.
Повернули к заводу. Через тын ясно видны были старинные корпуса цехов. Выйдя из проходной, подруги разошлись. Катя свернула в сторону, где строился новый корпус. Ольга пошла в свой цех.
Все тут знакомо и привычно, даже запах, особенный запах, который был только в этом цехе и который казался Ольге таким неприятным еще недавно, когда она впервые пришла сюда из деревни.
Работа в смене закончилась. Возле умывальника сгрудились рабочие. Кто-то, умываясь, плескал водой на стоящих сзади. В ответ слышались грубоватые слова, но произносились они мягко:
— Петька, чего дуришь с девками! Машке твоей скажу, она те…
Ольга сменяла на станке худенького старичка. Он встретил ее обычным восклицанием:
— А, Оля? Какая ты сегодня нарядная да веселая! Уж не замуж ли вышла? Давай, голубка, осматривай, — кивнул он на станок, — да не придирайся смотри. Чего, чего?.. Грязь, стружка?.. Усмотрела-таки… Фу, как это я не заметил? Не мешай, сам вытру. Ты сколько вчера выработала?
Ольга сказала.
— А уж вот я не могу столько. Мы все мелкие детали точим. Ловкому да юркому надо быть. Отстаю я от тебя, девка…
Ольга понимала, что старичок скромничает: он на токарную работу перешел недавно, но оттачивал такие сложные детали, за которые Ольга даже не бралась.
Недалеко от станка остановился незнакомый молодой человек. Он внимательно посмотрел на Ольгу и на старика.
— Эй, паря, а ну, с дороги! — крикнул на него Сенька Иванов, держа в руках клубок проволоки. — Отойди, говорю.
Молодой человек отскочил в сторону. Сенька же, разглядев его, что-то пробормотал про себя и, видимо, смутившись, быстро исчез.
Молодой человек пошел дальше по цеху, напевая под нос.
— Это Васильев, ответственный секретарь нашей газеты. Такой скромняга… — с почтением в голосе сказал старичок-токарь, глядя вслед молодому человеку.
2
С Васильевым Ольга познакомилась совсем просто. В клубе шел концерт художественной самодеятельности. Люди, сидящие в зале, тихо переговаривались, кое-где посмеивались.
К Ольге подошла Катя с Васильевым (когда она успела с ним познакомиться?) и сказала:
— Вот вы у ней спросите про Калинину. Она знает, робит вместе.
Васильев уселся рядом и стал тихо расспрашивать ее о технике Калининой, которая недавно приехала из Москвы. Он готовил о ней статью в заводскую газету. Ольга ловила себя на том, что отвечает этому парню не совсем обычным голосом, а как-то мягко, певуче и немного кокетливо. Ей приятно было беседовать с ним. Лицо у него симпатичное. Глаза вот только неприметные, серенькие.
Васильев просидел с Ольгой до конца концерта.
После того Ольга несколько дней его не видела.
Однажды она вышла с Катей на лыжах за город. Было холодно, но шли быстро и разогрелись. Подошли к горе. Отсюда начинался крутой спуск к реке.
Ольга не умела ходить на лыжах, падала. Катя летала с горы ловко, звонко визжа от удовольствия. Вот она встала на лыжную дорожку, оттолкнулась палками и умчалась вниз.
На склоне горы Ольга заметила Васильева. Она легонько качнулась, лыжи сдвинулись, и Ольга, взметнув руками, покатилась. На середине ската не устояла на лыжах и врезалась головой в снег. Палки отлетели далеко в сторону.
— Путь открыт! Авария предотвращена! Поездку продолжайте! — крикнул, смеясь, Васильев.
Ольга поспешно подобрала палки и побежала к городу. Васильев катился невдалеке от нее.
Ольга ускорила шаг, но быстро выдохлась, а Васильев шел рядом и, казалось, нисколько не устал.
— Где я родился — равнина, — говорил он, выбрасывая слова в такт каждому взмаху палок. — Выйдешь за город — видно на десятки километров вперед. А летом в степи у нас устраивают гоночки на конях… Скачут до финиша верст с десяток. До того уморят лошадок — в поту все. Да… И ветры у нас такие бывают, каких здесь никогда не встретишь, сильные и большей частью теплые. Впрочем, я не люблю ветра, — добавил он под конец.
— А вы любите с горы кататься?
— Катаюсь я в лесу оттого, что воздух чистый. До гор же я не охотник. Знаете, — продолжал Васильев, — катался я раз на Липовой горе. Кстати, странные здесь названия гор: Сосновая, Липовая и еще какая-то Березовая. Перед этим выпал снежок, податливый такой, мяконький. Ну, только слетел с горки, как лыжи врезались в снежок, я — через них тоже головой в снег. И вот сейчас, как подойду к горе, мне все думается, если скачусь, то обязательно сунусь головой в снежок.
Они прошли мимо старинного кладбища. Рыхлые от времени, стояли пошатнувшиеся кресты, по-кладбищенски угрюмились ели и сосны. Посаженные давным-давно, они укрепились и сидели в земле по-хозяйски. Посредине кладбища чернела жалкая, полуразрушенная часовенка.
Хорошо виден был город, раскинувшийся по склонам гор. Далекие окраины его выглядели отсюда, как игрушки.
Ольга свернула в узкий переулок к даму. Васильев тихонько, как бы мимоходом, сказал ей:
— Приходите сегодня вечером на каток.
Ольга не ответила ему. Дома она сердито подумала: «Ишь ты, тоже на каток. Гусь!»
Многие девушки на заводе звали разбитных парней «гусями». Ей подумалось, что, наверное, Васильев сказал бы не «гусь», а «гусек» или «гусечек». Она представила себе встречу с ним на катке. Нет, она лучше пойдет куда-нибудь в другое место, хотя бы к Катеньке, позовет ее в кино.
В комнате было тихо. За окном — тоже, только чуть поскрипывали ставни.
Темнело. Ольга взглянула на часы. Идти или не идти? Встреча казалась стыдноватой, немного жуткой, и это влекло. Внезапно решив, Ольга поспешно стала искать коньки.
На катке тускло светили желтые пузыри фонарей. За сугробом, в полумраке, пряталась узкая скамейка. Ольга присела. Людей было мало. Пробегали изредка пары, держась за руки или обнявшись. Вот тяжело укатил в глубь катка какой-то бородатый. За ним несся другой человек, легко и стремительно. Ольга узнала Васильева. Он подошел и совсем не удивился.
— Вы пришли? Давайте руку.
Ольга только училась кататься. Васильев, схватив ее за руку, сказал:
— Не бойся.
Эта простота немного смутила Ольгу, но Васильев, не дав подумать, обхватил ее плечи, и они укатили. На одном повороте Ольга не устояла на льду и, вскинув вверх руки, ткнулась головой Васильеву в грудь. Он поддержал ее, Ольга почти коснулась его лица. Она взглянула на него и удивилась: какие у парня полные, темно-красные губы.
Ушли они с катка глубокой ночью.
3
Прошел месяц. Ольга продолжала встречаться с Васильевым. Он был нежен, внимателен к ней. Никто из парней не умел говорить так ласково. Ольга думала — это особенный человек, он ни на кого не похож.
В январе они поженились. Ольга переехала к Васильеву. Две комнаты, в которых он жил, были опрятны, как будто за ними неотступно следила трудолюбивая женщина. Казалось, что тут живут чистоплотные, небогатые и весьма бережливые хозяева.
Вскоре к Ольге приехал в гости отец из деревни.
Старик долго искал дочь по городу. Он ни разу не бывал у нее. Знал только, что его самая младшая дочка живет где-то далеко. Отец любил ее. Она с малых лет была добрая и шаловливая. Бывало, деревенские ребятишки таскают за крылья живую галку или добивают кошку на улице, а Оля припадет головой к косяку и плачет. Ее не понимали и считали глупенькой.
В день приезда отца Ольга сидела одна (мужа дома не было) и шила сорочку. Отец тихо открыл дверь и несмело остановился на пороге, сняв шапку.
Дочь, увидев его, вскрикнула:
— Тятя!
Оба плакали, обнявшись. Долго молчали. Когда разговорились, старик мягко упрекнул дочь:
— Ты, Оленька, и не сказала мне, что замуж вышла, даже не написала. Лучше бы нам посоветоваться, поговорить:
— Ты ведь мужа моего не знаешь. Как бы мы с тобой стали советоваться?
Старик это понимал, но его обижало, что вот она, дочь его, ушла к чужому человеку и не спросилась. Однако он скоро перестал упрекать Ольгу и хитровато улыбнулся:
— А вот раньше по-другому было. Помню одно дело: выдавали замуж силом одну девку, кажись, мою ровесницу. Подыскали отец с матерью ей жениха, поговорили с ним и сказали об этом дочери. Девка ревет, и понятно — выходила за какого-то совсем незнакомого человека. Ревет и причитает: «Ох-хо-хо, бедная я, мамоньку-то мою выдавали за тятеньку, а меня за чужого мужика». Так и выдали.
Васильев встретил старика просто, пожал руку, сказал два-три слова и как бы забыл о нем.
Ольге стало обидно, что он не поговорил с ее отцом. Васильев и потом не замечал старика, будто его и не было. Но старик не сердился, шутил, незаметно приглядывался к их жизни.
Был канун выходного дня. Ольга кончала читать «Мартина Идена». Она перебирала страницы и удивлялась, до какой степени интересные люди бывают на свете.
Пришел с работы Васильев. Медленно разделся и лег на койку, задрав на стену бурые от густых, длинных волос ноги.
— Оленька, к нам сегодня соберутся люди… Придет Лопасов, я тебе о нем рассказывал. Ты, наверное, помнишь. Весьма интересный парень. Чудачок, шутник. Придет еще и твоя Катенька со своим… — он прибавил похабное слово.
Странно, до женитьбы Васильев, заслышав на улице пьяную ругань, отводил Ольгу подальше, а теперь он сам то и дело употреблял те же выражения.
Лопасов пришел первый. Удивительно прямой, напыщенный, надушенный. Он встал у двери и медовым голосом произнес:
— Никифор Лопасов.
Пришла Катя с Сашкой Одинцовым.
Сашка вел себя непринужденно. Улыбался, посмеивался, беспрестанно размахивал руками. Ольга заметила, что Лопасов поглядывал на него высокомерно, прищуренными глазами, Васильев отворачивался, а Катя заметно стыдилась своего друга.
Лопасов театрально пригнул голову к Кате, прошептал тем же медовым голосом:
— Частые улыбки и беспричинный смех изобличают глупого человека.
— Это вы к чему? — Катя вопросительно поглядела на него.
— Это относительно вашего друга.
Катя, возмущенно передернув плечами, отошла от Лопасова. Разговор завязался не сразу.
— Хотите, расскажу какую-нибудь интересную историю? — громко сказал Сашка.
Все промолчали.
— Лет восемь назад мы забрались в магазин в одной деревушке…
Лицо у Лопасова, ранее небрежно-равнодушное, выразило удивление.
— Как это?
— А так. Я, видите ли, в прошлом вор…
Ольга заметила, что парня стали слушать с интересом.
— Помню, сбежал из школы с одним дельцом, «Кошкой» его звали. Это кличка, конечно. В то время жил я с отцом, а матери не было. Отец, надо сказать, — дрянь мужик, слабенький такой, а драться любил больше всего. Всегда, бывало, лез к кому-нибудь, когда пьяный. И всегда ему доставалось, приходил избитый. От злобы, что ли, или оттого, что бессилен, он после этого драл меня. Вот однажды разговорился я с Кошкой и дал из дому теку. Ехали мы с ним и сами не знали куда. Кошка только говорил: «Доберемся до Сибири, и больше нам ничего не надо». А что там в Сибири — не говорил. Раз шли целую ночь по лесу какой-то узкой дорогой. Днем вышли в деревню или село, сейчас не помню. У мостика стоит лавочка. Кошка говорит: «Давай залезем». Я был не против: чертовски хотелось есть. Уловили момент, когда народу не было и продавец ненадолго вышел из магазина. Дверь он на замок не закрыл, а просто припер.
— Дурак, видимо, — сказал с небрежностью Лопасов.
— Нет, зачем. Там вообще воров мало. Да и продавец молодой, на все легко смотрит. Нырнули это мы в дверь. Наполнили карманы разными булками, колбасой (больше ничего не взяли) и в это время услышали, как продавец к магазинчику подошел, разговаривал с кем-то. Мы спрятались за бочки. Просидели до ночи. Ночью выворотили доску в полу, разрыли завалинку и вылезли. Это было первое мое крещение вора. Вот так и бродили с Кошкой три с лишним года. Потом словили нас…
Васильев осведомился, понижая голос:
— А как сейчас, не манит прошлое?
— Прошлое… хэ… — Сашка улыбнулся сердечно, глаза его, немного наглые, заблестели. В этих глазах было больше откровенности и прямоты, чем у всех тут сидящих. — Зачем потянет, когда мне питаться и жить есть чем? Мне сейчас вот хочется все жизненное охватить. Я, знаете ли, сейчас книги читаю, на гитаре играю, в театры хожу, физкультурой занимаюсь. Черт знает, чего только не хочется делать! Стихи даже сочиняю, никуда, правда, негодные.
Понемногу все развеселились. Васильева попросили сыграть. Он сел за рояль (этот рояль был вывезен им во время ремонта из заводского клуба, да так и остался стоять в его комнате) и заиграл какой-то скучнейший романс.
Сашка Одинцов, придвинувшись к Ольге, рассказывал о своих приключениях. Его вольность в разговорах о прошлом могла показаться странной. Между тем, это объяснялось просто — парень был теперь далек от воровской жизни, поэтому и в словах о ней был так легок.
Гости разошлись поздно. Укладываясь спать, Васильев сказал сиповатым голосом:
— Этот Сашка зря представляет из себя человека, далеко отошедшего от воровских притончиков. Что в человеке есть, того ничем не выдолбишь.
Ольге хотелось возразить ему, но она промолчала. Васильев любил спорить. Прицеплялся к пустякам, часто утверждал нелепости, но никогда не горячился, не выкрикивал, а монотонно тянул слова, и глаза его, с неприятными красными веками, в это время расширялись, неподвижно глядя на собеседника.
В выходной день Васильеву нечего было делать, и он, прислонившись к печке, тихонько напевал какой-то романс. Отец Ольги только что пришел с ярмарки. Греясь у плиты, он как бы про себя сказал:
— Холодище! Ведь весна уже почти должна быть, а тут как крещенские морозы…
И обернулся к Васильеву.
— Лопасова, который вчерась у нас был, на ярмарке видел. Какой-то уж он… идет прямой такой, гладкий, голова кверху и всех толкает.
— Это человек интеллигентный, приличный, — возразил Васильев, внезапно нахмурившись. — Ты ведь видел, как он, например, вчера ухаживал за барышнями. Не каждый так может.
Старик согласился:
— Это правда — не каждый…
Через несколько дней старик поехал домой, в деревню. Ольга, провожая его, спросила:
— Как тебе муж мой, тятя?
Старик повернулся, стал глядеть на другую сторону улицы, будто его что-то там интересовало, потом нарочно закашлялся.
— Ничего, хм, ничего.
В этот же день Васильев сказал Ольге:
— Твой отец злой. Это я по лицу его вижу. У него такие сердитые глазки, как будто он собирается кого-то съесть.
Ольга вдруг не стерпела, сгрубила:
— Дурак ты! По лицу нельзя узнать, плохой или хороший это человек.
— Нет, уж ты не говори об этом.
Он пустился в длинные рассуждения, стараясь доказать, что Ольга ошибается.
— Человека ведь видно по лицу, если, например, он любит кричать, ругаться, драться. Я знаю одного алкоголика. У него такой красный нос и такие мутные глаза, что сразу видно — он пьющий. Хотя, впрочем, какой-то французский писатель сказал, что внешность человека — это маска. Да, я, пожалуй, с писателем согласен…
С этим человеком разговаривать было трудно. Он очень любил слушать самого себя, учить, давать наставления.
Однажды он сказал:
— Лопасов — человек большого ума. Подобные ему люди идут далеко. Я верю в его силы. Сила видна даже в его прямой, гордой походочке. А сколько остроумия в этом человеке!
Ольга, чтобы не спорить, согласилась:
— Это, пожалуй, правда.
Васильев немного помолчал и вдруг стал противоречить:
— Да нет, это, пожалуй, не совсем так, как ты думаешь. Он, кажется мне, слишком много уделяет времени туалетику, театрам, а такие люди бывают большей частью бездельниками. Это ты должна знать обязательно…
— Какой же ты тяжелый человек! — вырвалось у Ольги. — Зудишь, зудишь!.. О себе об одном только и думаешь!..
— Так ты считаешь меня человеком, который думает о себе и нисколько о других? А вот хотя бы то, что тебя, простую работницу, малограмотную почти, я взял себе в жены… Это тебе не служит доказательством обратного? Кто из подобных мне людей будет делать такое?..
Ольга вдруг выпрямилась, рассердилась, взвизгнула:
— Ты врешь! Люди сейчас перестают считаться с профессиями. И меня ты взял не оттого, что добряк, а оттого, что я молода и красива.
Васильев не был вспыльчивым, никогда не кричал. Он утих, съежился и заговорил о театре.
А вечером опять:
— Все же, Оленька, люди не перестали считаться с профессиями. В этом я прозорливее тебя.
И снова стал нудно тянуть слова о том же самом и в прежнем духе. Ольге думалось: «Как можно терпеть такого человека?»
4
Март переломился. До этого дня было шумно. Не считаясь с преградами, студеный ветер мчался по улице, жутко скрипя по ночам воротами, ставнями. А тут в одно утро рассеялись облака, обрывки их пронеслись по небу и скрылись куда-то за горизонт. Показалось солнце. С крыш вдруг закапало, снег стал вязким.
Через пять-шесть дней весна была в полной силе: очернились дороги, посерел снег, на солнечной стороне забурчали в канавах, пробиваясь в снегу, потоки воды; подмоченная на крышах масса полуснега-полульда скатывалась вниз, остатки ее кое-где уже скидывали дворники.
А еще через пять-шесть дней оголилась гора, оголились бугры, ручьям не хватало места в канавах, и они вырывались на самую середину улицы. В темные вечера их так было много, что, казалось, по улице течет река.
Городская площадь была уже чиста от воды и снега. Пруд, буйствуя, вдался далеко в берега, остатки льда относило по нему то взад, то вперед.
А на небе белые, точно снег, совсем летние облака стояли рядками.
В последние дни Васильевых часто посещала старуха Трофимовна, приносила молоко и яйца. Она недоверчиво присматривалась к мужу Ольги, потом похвалила его:
— Солидности-то сколько в твоем мужике! Не ломается, не ухмыляется — серьезный, вежливый.
А после того, как она недодала Васильеву две копейки и тот заявил: «Так ты в месяц у меня повытаскиваешь, дорогая, рубликов с десяточек», Трофимовна сказала Ольге с восторгом:
— Мужик у тебя молодчина! Не то, что некоторые соколики, которые проживаются или проигрываются вдрызг. Этот за каждую копейку тянется.
О Катином друге Сашке Одинцове Васильев отзывался недоброжелательно и избегал его.
Вскоре Катя и Сашка поженились и поселились в маленьком доме, наискосок от квартиры Васильевых. По утрам Ольга слышала, как Сашка, проснувшись, орал чуть не на весь квартал веселые песни. В мотивах он не раз путался, перевирал и слова, но пел так весело, что заставлял улыбаться.
Васильев дружил с Лопасовым. Теперь они все вечера были вместе. Что их сблизило, Ольга не понимала.
Вскоре после замужества Катя, смеясь, сказала Ольге:
— А Лопасов-то… Пройдоха, видно. Раз мне и говорит: «Вы, Катечка, замечательная девушка. У вас очень хорошее сердце».
Те же слова Лопасов говорил и Ольге как-то вечером, поджидая Васильева.
В предмайские дни Лопасов позвал Васильевых к себе на ужин. Ужинали на веранде. В огромные окна ее постукивали ветками деревца. В саду было много широких угрюмых елей. Когда глядишь на них через стекла веранды, то кажется, что стоишь в тайге.
На улице было тихо. Полная темь, только один краешек неба на севере светился: за горизонтом пряталось селение. И неожиданно вдали появился огонь: загорелся домик у пруда. Пламя было маленькое, но ширилось и ширилось. Послышалось множество совсем близких, как будто испуганных голосов.
Все вдруг почувствовали себя оживленнее.
Кто-то решил лезть на крышу. Васильев выбежал в сад и оттуда кричал необыкновенным для него громким голосом:
— Идите сюда! Как замечательно видно!
— Сбегать бы! — крикнул кто-то.
Ему ответили:
— Тушат уже, смотри.
Пожар действительно тушили. Уже клубился светлый дым. Он пробегал быстро и низко. Глядя на него, думалось, где-то светит месяц и около него стремительно несутся легкие, мягкие облачка, как перины, так бы и потрогал!
Ольга тоже смотрела на пожар. Рядом тянулся к пожарищу Лопасов и до того старательно, что, казалось, рукой собирается достать огонь. Взгляд в это время у него был хороший — по-детски любопытный и прямой. Он как бы между прочим придвинулся к Ольге, положил ей на плечо ладонь, голову наклонил, задел ее волосы и в такой позе остался.
Когда пришли домой, Васильев сказал жене:
— А я тут стоял, когда ты на пожар глядела.
— Да?
— Ну, и видел… видел… Это, пожалуй, больше, чем отношения хороших знакомых.
Он силился улыбнуться, но улыбка не выходила.
Его предположение было до того оскорбительным, что у Ольги даже не нашлось слов для ответа.
Вскоре Ольга узнала, что Васильев был раньше женат и у него есть ребенок. Об этом ей сообщила Трофимовна. Пришла раз с яйцами и молоком для продажи, уселась на койке и заговорила вкрадчиво, чему-то явно радуясь:
— Оленька, новость-то какая! Только не взъерепенься, не разбушуйся. К чему? Ведь знаешь, каждый живет так. Приглядись-ка к мужикам. Чего и говорить… Да и ты сама-то, наверно…
Ольге вдруг стало невыносимо слушать ее тягучее предисловие, она почти выкрикнула:
— Да говори ты быстрее! О чем хочешь сказать?
— Ишь ты, ишь ты, нетерпеливая! Думаешь, сразу так и выпалю? Надо же тебя успокоить. Да и о чем волноваться-то? Эка штука — муж был женат!..
Старуха рассказала добытые откуда-то мелкие подробности о прежней женитьбе Васильева, о его первой жене, ребенке и разводе. В конце добавила:
— А олименты-то он на ребенка не платит, с полгода уж… Мать-то на суд, на олименты подала. Придется уж твоему-то платить, куда денешься.
В этот же день Ольга спросила у мужа:
— Ты почему утаил от меня свою первую женитьбу?
— А зачем тебе знать? — просто, не удивившись, ответил он. — Не все ли равно… Ну, подумай…
Однажды она сказала ему:
— Жорж (Васильев не любил, когда его просто, по-русски, называли Егором), я не могу так жить. Поверь мне, не могу… никак не могу.
Она говорила так, как будто ее слушал не Васильев, а кто-то другой, близкий ей, и она ему жаловалась на мужа.
— А, ты вот о чем, — заговорил он, почесывая спину. — Вот о чем. Я понимаю тебя, понимаю так, что лучше не надо. Хочется поменять муженька. Муженька поменять… Хм… с желанием людей надо считаться. Не одобряю тебя, но считаюсь…
Ольга не в силах была сказать что-нибудь в ответ. Она с какой-то надеждой оттягивала свой уход от Васильева. Думала: «Подожду еще до завтра».
Подошел ближайший выходной день. Ольга не появлялась на улице, все справлялась с домашней работой. Васильева дома не было. Под вечер она выглянула в окно.
Земля на улице чистая, уже зеленеет. Чуть дует прохладный ветерок. Маленький, еще не распустившийся кустик сирени в палисаднике качается то в одну, то в другую сторону.
А какой легкий воздух! Дома, опушка леса, маленькое болото без кочек и деревцев, горы — вдали светло-синие, вблизи темные — все выглядит по-весеннему свежо, мило.
Ольге вдруг от всего этого стало радостно, захотелось кому-нибудь оказать ласковые, задушевные слова.
Отдельные яркие впечатления остаются у людей на всю жизнь. У Ольги они были связаны с деревней, в которой она родилась. Славный там край! Особенно памятна была одна летняя ночь. В ту ночь они с отцом были в лесу, на покосе. Лес там не такой, как здесь — угрюмый, дикий, а светлый, и конца ему нет. На покосе у балагана горел большой костер (отец всегда разводил такие). Потрескивала горящая сухая пихта. Из-за леса выплывала луна и такая огромная, какой Ольга не видела никогда. Где-то очень далеко выли волки. Отец лежал на куче сухой кошенины и тихонько пел что-то такое тягучее-тягучее.
Памятна Ольге еще одна ночь, тоже летняя, тихая. За околицей пели и играли на гармошке парни. На улице нигде не было света, и звезды куда-то исчезли. Издалека, кажется, из болота, слышался колокольчик бродячей лошади. Сочный, дурманящий голову аромат исходил от черемухи, цветущей в саду, от цветов у реки, от густой травы и ельника.
Было так хорошо, что хотелось плакать.
…От приятных воспоминаний о детстве не хотелось возвращаться к настоящему.
Как, в сущности, неудачно у нее складывается жизнь! Приехала в город, свыклась с ним, полюбила работу, стала чувствовать себя так легко. И вдруг этот Васильев…
Когда-то ей казалось, что Васильев и есть тот единственный человек, который сумеет и помочь, и утешить, и развеселить. Да мало ли сколько она на него надежд возлагала! А вот прожила с ним немного и уже поняла, что сделала ошибку.
Ольге надоело сидеть в доме. Вышла на улицу. Шла, ни о чем не думала, чувствовала легкое утомление, и это утомление было приятно. Улица подходила к лесу и здесь обрывалась. Дальше шла поляна — ровная, чистая, обмытая весной.
На краю поляны, у леса, стояли трое — Катя, а с ней Сашка Одинцов и Васильев.
Катя подбежала к Ольге с радостным криком:
— Оленька! Оленька!
А потом уже добавила:
— Мы едем… Мой бука и я взяли отпуск… и послезавтра уезжаем на Кавказ. Ух, и отдохнем! Весь отпуск там пробудем. Сашка какую-то тетю разыскал, которая живет на Кавказе, к ней и едем. А завтра устраиваем гулянье со всеми нашими друзьями и родными. Человек двадцать будет… Мы с тобой пива и разных булок закупать пойдем.
— Нет, закупать пиво и булки пойду я, — сказал Сашка шутливо, похлопывая жену по плечу.
— Это самая большая его ласка, — смеясь, сказала Катя. — Самая большая. И он всегда мне говорит, что вежливо обходятся с женщинами и, ухаживают за ними только развратники.
— Лгунья ты, лгунья!..
— А ты плут!
Ольге приятно было смотреть на эту пару. Как, должно быть, дружно они живут!
Васильев, обращаясь к жене, сказал:
— А мне, Оля, все вспоминается, как этот старичок говорил: «Бегу, говорит, я, бегу и даже не замечаю, что портмонета в кармане нет. Старуха, говорит, за мясом на базар послала. Ну и мчался»…
Несколько дней назад Васильев нашел на площади маленький засаленный бумажник. В бумажнике было двадцать пять рублей. Через два дня после этого в газете появилось объявление:
«Мною найден бумажник с деньгами. Владельца бумажника прошу зайти в редакцию. Ответственный секретарь редакции — Васильев».
Объявление было набрано крупным шрифтом и на видном месте.
Об этой находке знали и Сашка, и Катя, но Васильев надоедливо продолжал напоминать о ней.
Разговаривая, они незаметно прошли с полкилометра. Впереди показалась извилистая речушка Студеная.
Весна омноговодила Студеную. Речонка, почти пересыхающая знойным летом, далеко вдалась мутной водой в берега, разбросала заливчики по чуть зеленеющим лужайкам и полянам. По одну сторону речки — окраина города с домиками на склонах высоких гор, из которых одна остро высится к небу, по другую — лес. Стоит он, стройный, веселый от пронизавших его солнечных лучей, чуть пошевеливая ветвями. Над верхушками его зигзагами очертились в небе далекие темно-синие горы. Через Студеную переброшен дряхлый мостик. От него по лесу поднимается в гору дорога.
Сашка всю дорогу говорил глупости, но не надоедливые, а забавные, милые. Как мальчик, носился за бабочками, кидал камни, выискивал легкие плитки, которые дальше летят.
У речки он остановился, сказал:
— Внимание!
И, заложив два пальца в рот, оглушительно, по-разбойничьи свистнул.
— У, негодный, — смеясь, произнесла Катя.
Усмехнувшись, Васильев спросил:
— Что это — ухватки твоего прошлого?
Сашка промолчал. Васильев, желая смягчить свою резкость, сказал:
— Я вижу, ты обиделся. Людей ведь определяют не по прошлому, а по настоящему.
Сашка замер, изменился в лице, смерил Васильева презрительным взглядом. У него вдруг, видимо, против воли, вырвалась наружу вся неприязнь к этому человеку. Он крикнул:
— Эх ты, мерзавец!
Несколько минут Сашка стоял неподвижно, борясь со злобой. Потом уже совсем обычным голосом сказал:
— Людей определяют и по прошлому, и по настоящему. Только определяют по-другому. Не по-твоему.
Настроение было испорчено. Все быстро пошли обратно.
Васильев незаметно отстал, а потом свернул к центру города. Прощаясь, Катя сказала Ольге:
— Не понимаю, что ты в нем нашла? Я бы с таким и дня не могла прожить. Ведь это… просто сравнить его нельзя ни с кем. Тебе бы только жить да радоваться, а у тебя что получается?..
По дороге домой Ольга думала, что Катя очень хорошая, и Сашка — тоже. И они правы.
Она уже решила: придет сейчас на квартиру Васильева, соберет свои вещи и уйдет на первое время к Одинцовым, а потом снимет себе где-нибудь комнату.
Темнело. Солнца уже не было. Там, где оно зашло, мерцали две звездочки.
_1938–1939._
Василий Иванович Еловских
ВАСИЛИЙ ЕЛОВСКИХ
РЯДОВОЙ ВОРОБЬЕВ
_Рассказы_
ОШИБКА
1
Домик, в котором жила Ольга, стоял у реки, на окраине города. Одну половину избы занимала хозяйка дома, Трофимовна. Перед окнами в загородке росла черемуха. Сейчас она вся была облеплена снегом и стояла перед избой, как большой сугроб.
До обеда Ольга провалялась на кровати: спать не хотелось и вставать тоже, напала сонливая лень. В комнату вошла Трофимовна.
— Ох, девонька, какая история-то…
«Ну, сейчас опять начнет…» — подумала Ольга. Ей не нравилась эта старуха. Она каждый день приходила в комнату, не спрашивая разрешения, и говорила о драках, кражах, о том, кто поженился и кто с кем поругался. Ничем больше Трофимовна не интересовалась, и, кажется, не будь этих новостей, жизнь для нее была бы неинтересна.
— Стою седни с Семеновной, а она и говорит: «Дунька-то Турыхтина опять замуж вышла». Меня так по башке и ударило. Когда это, думаю, баба насытится?
Трофимовна вздохнула и снова заговорила:
— Смотри, зима, а снегу мало. Раньше такие сугробищи наметет. Утром, бывало, встанешь и ворота открыть не можешь. Ты смотри — летом даже озера стали пересыхать. А речка-то… Куда ей до прежнего! Нынче ее курицы перебредут.
В дверях показалась Катя. Трофимовна зевнула, широко раскрыв рот, и направилась к выходу. Скинув с себя шубу, Катя подсела на кровать, прислонилась к подушке.
— Дрыхнешь, дрыхнешь…
Она, как всегда, посмеивалась, водила плечиками, играла глазами.
— Какая ты бука! Как только с ребятами говоришь? У-у… — Катя наклонилась и шутливо боднула подругу в бок.
— Пора на завод. Собирайся.
Пока Ольга одевалась, Катя без умолку тараторила:
— А я сегодня с Сашкой Одинцовым на лыжах в лес кататься поеду. Он мне вчера на заводе говорил: «Если я выработаю сегодня больше тебя, ты со мной вечер на лыжах прокататься должна».
— Ну и как?
— Ну, и перегнал. В два раза больше сделал.
— Ты бы и так пошла с ним… Чего уж тут…
Катя откинула голову, лукаво посмотрела на подругу.
Они подружились давно: три года назад. Обе приехали из одного района, только из разных деревень. Поступили на один завод. Ольга работала токарем, Катя — слесарем. Многие парни и девушки звали ее Катенькой.
Они вышли на улицу. Катя всю дорогу говорила о пустяках, но Ольге приятно было слушать эти пустяки — ей отчего-то было весело и легко.
Повернули к заводу. Через тын ясно видны были старинные корпуса цехов. Выйдя из проходной, подруги разошлись. Катя свернула в сторону, где строился новый корпус. Ольга пошла в свой цех.
Все тут знакомо и привычно, даже запах, особенный запах, который был только в этом цехе и который казался Ольге таким неприятным еще недавно, когда она впервые пришла сюда из деревни.
Работа в смене закончилась. Возле умывальника сгрудились рабочие. Кто-то, умываясь, плескал водой на стоящих сзади. В ответ слышались грубоватые слова, но произносились они мягко:
— Петька, чего дуришь с девками! Машке твоей скажу, она те…
Ольга сменяла на станке худенького старичка. Он встретил ее обычным восклицанием:
— А, Оля? Какая ты сегодня нарядная да веселая! Уж не замуж ли вышла? Давай, голубка, осматривай, — кивнул он на станок, — да не придирайся смотри. Чего, чего?.. Грязь, стружка?.. Усмотрела-таки… Фу, как это я не заметил? Не мешай, сам вытру. Ты сколько вчера выработала?
Ольга сказала.
— А уж вот я не могу столько. Мы все мелкие детали точим. Ловкому да юркому надо быть. Отстаю я от тебя, девка…
Ольга понимала, что старичок скромничает: он на токарную работу перешел недавно, но оттачивал такие сложные детали, за которые Ольга даже не бралась.
Недалеко от станка остановился незнакомый молодой человек. Он внимательно посмотрел на Ольгу и на старика.
— Эй, паря, а ну, с дороги! — крикнул на него Сенька Иванов, держа в руках клубок проволоки. — Отойди, говорю.
Молодой человек отскочил в сторону. Сенька же, разглядев его, что-то пробормотал про себя и, видимо, смутившись, быстро исчез.
Молодой человек пошел дальше по цеху, напевая под нос.
— Это Васильев, ответственный секретарь нашей газеты. Такой скромняга… — с почтением в голосе сказал старичок-токарь, глядя вслед молодому человеку.
2
С Васильевым Ольга познакомилась совсем просто. В клубе шел концерт художественной самодеятельности. Люди, сидящие в зале, тихо переговаривались, кое-где посмеивались.
К Ольге подошла Катя с Васильевым (когда она успела с ним познакомиться?) и сказала:
— Вот вы у ней спросите про Калинину. Она знает, робит вместе.
Васильев уселся рядом и стал тихо расспрашивать ее о технике Калининой, которая недавно приехала из Москвы. Он готовил о ней статью в заводскую газету. Ольга ловила себя на том, что отвечает этому парню не совсем обычным голосом, а как-то мягко, певуче и немного кокетливо. Ей приятно было беседовать с ним. Лицо у него симпатичное. Глаза вот только неприметные, серенькие.
Васильев просидел с Ольгой до конца концерта.
После того Ольга несколько дней его не видела.
Однажды она вышла с Катей на лыжах за город. Было холодно, но шли быстро и разогрелись. Подошли к горе. Отсюда начинался крутой спуск к реке.
Ольга не умела ходить на лыжах, падала. Катя летала с горы ловко, звонко визжа от удовольствия. Вот она встала на лыжную дорожку, оттолкнулась палками и умчалась вниз.
На склоне горы Ольга заметила Васильева. Она легонько качнулась, лыжи сдвинулись, и Ольга, взметнув руками, покатилась. На середине ската не устояла на лыжах и врезалась головой в снег. Палки отлетели далеко в сторону.
— Путь открыт! Авария предотвращена! Поездку продолжайте! — крикнул, смеясь, Васильев.
Ольга поспешно подобрала палки и побежала к городу. Васильев катился невдалеке от нее.
Ольга ускорила шаг, но быстро выдохлась, а Васильев шел рядом и, казалось, нисколько не устал.
— Где я родился — равнина, — говорил он, выбрасывая слова в такт каждому взмаху палок. — Выйдешь за город — видно на десятки километров вперед. А летом в степи у нас устраивают гоночки на конях… Скачут до финиша верст с десяток. До того уморят лошадок — в поту все. Да… И ветры у нас такие бывают, каких здесь никогда не встретишь, сильные и большей частью теплые. Впрочем, я не люблю ветра, — добавил он под конец.
— А вы любите с горы кататься?
— Катаюсь я в лесу оттого, что воздух чистый. До гор же я не охотник. Знаете, — продолжал Васильев, — катался я раз на Липовой горе. Кстати, странные здесь названия гор: Сосновая, Липовая и еще какая-то Березовая. Перед этим выпал снежок, податливый такой, мяконький. Ну, только слетел с горки, как лыжи врезались в снежок, я — через них тоже головой в снег. И вот сейчас, как подойду к горе, мне все думается, если скачусь, то обязательно сунусь головой в снежок.
Они прошли мимо старинного кладбища. Рыхлые от времени, стояли пошатнувшиеся кресты, по-кладбищенски угрюмились ели и сосны. Посаженные давным-давно, они укрепились и сидели в земле по-хозяйски. Посредине кладбища чернела жалкая, полуразрушенная часовенка.
Хорошо виден был город, раскинувшийся по склонам гор. Далекие окраины его выглядели отсюда, как игрушки.
Ольга свернула в узкий переулок к даму. Васильев тихонько, как бы мимоходом, сказал ей:
— Приходите сегодня вечером на каток.
Ольга не ответила ему. Дома она сердито подумала: «Ишь ты, тоже на каток. Гусь!»
Многие девушки на заводе звали разбитных парней «гусями». Ей подумалось, что, наверное, Васильев сказал бы не «гусь», а «гусек» или «гусечек». Она представила себе встречу с ним на катке. Нет, она лучше пойдет куда-нибудь в другое место, хотя бы к Катеньке, позовет ее в кино.
В комнате было тихо. За окном — тоже, только чуть поскрипывали ставни.
Темнело. Ольга взглянула на часы. Идти или не идти? Встреча казалась стыдноватой, немного жуткой, и это влекло. Внезапно решив, Ольга поспешно стала искать коньки.
На катке тускло светили желтые пузыри фонарей. За сугробом, в полумраке, пряталась узкая скамейка. Ольга присела. Людей было мало. Пробегали изредка пары, держась за руки или обнявшись. Вот тяжело укатил в глубь катка какой-то бородатый. За ним несся другой человек, легко и стремительно. Ольга узнала Васильева. Он подошел и совсем не удивился.
— Вы пришли? Давайте руку.
Ольга только училась кататься. Васильев, схватив ее за руку, сказал:
— Не бойся.
Эта простота немного смутила Ольгу, но Васильев, не дав подумать, обхватил ее плечи, и они укатили. На одном повороте Ольга не устояла на льду и, вскинув вверх руки, ткнулась головой Васильеву в грудь. Он поддержал ее, Ольга почти коснулась его лица. Она взглянула на него и удивилась: какие у парня полные, темно-красные губы.
Ушли они с катка глубокой ночью.
3
Прошел месяц. Ольга продолжала встречаться с Васильевым. Он был нежен, внимателен к ней. Никто из парней не умел говорить так ласково. Ольга думала — это особенный человек, он ни на кого не похож.
В январе они поженились. Ольга переехала к Васильеву. Две комнаты, в которых он жил, были опрятны, как будто за ними неотступно следила трудолюбивая женщина. Казалось, что тут живут чистоплотные, небогатые и весьма бережливые хозяева.
Вскоре к Ольге приехал в гости отец из деревни.
Старик долго искал дочь по городу. Он ни разу не бывал у нее. Знал только, что его самая младшая дочка живет где-то далеко. Отец любил ее. Она с малых лет была добрая и шаловливая. Бывало, деревенские ребятишки таскают за крылья живую галку или добивают кошку на улице, а Оля припадет головой к косяку и плачет. Ее не понимали и считали глупенькой.
В день приезда отца Ольга сидела одна (мужа дома не было) и шила сорочку. Отец тихо открыл дверь и несмело остановился на пороге, сняв шапку.
Дочь, увидев его, вскрикнула:
— Тятя!
Оба плакали, обнявшись. Долго молчали. Когда разговорились, старик мягко упрекнул дочь:
— Ты, Оленька, и не сказала мне, что замуж вышла, даже не написала. Лучше бы нам посоветоваться, поговорить:
— Ты ведь мужа моего не знаешь. Как бы мы с тобой стали советоваться?
Старик это понимал, но его обижало, что вот она, дочь его, ушла к чужому человеку и не спросилась. Однако он скоро перестал упрекать Ольгу и хитровато улыбнулся:
— А вот раньше по-другому было. Помню одно дело: выдавали замуж силом одну девку, кажись, мою ровесницу. Подыскали отец с матерью ей жениха, поговорили с ним и сказали об этом дочери. Девка ревет, и понятно — выходила за какого-то совсем незнакомого человека. Ревет и причитает: «Ох-хо-хо, бедная я, мамоньку-то мою выдавали за тятеньку, а меня за чужого мужика». Так и выдали.
Васильев встретил старика просто, пожал руку, сказал два-три слова и как бы забыл о нем.
Ольге стало обидно, что он не поговорил с ее отцом. Васильев и потом не замечал старика, будто его и не было. Но старик не сердился, шутил, незаметно приглядывался к их жизни.
Был канун выходного дня. Ольга кончала читать «Мартина Идена». Она перебирала страницы и удивлялась, до какой степени интересные люди бывают на свете.
Пришел с работы Васильев. Медленно разделся и лег на койку, задрав на стену бурые от густых, длинных волос ноги.
— Оленька, к нам сегодня соберутся люди… Придет Лопасов, я тебе о нем рассказывал. Ты, наверное, помнишь. Весьма интересный парень. Чудачок, шутник. Придет еще и твоя Катенька со своим… — он прибавил похабное слово.
Странно, до женитьбы Васильев, заслышав на улице пьяную ругань, отводил Ольгу подальше, а теперь он сам то и дело употреблял те же выражения.
Лопасов пришел первый. Удивительно прямой, напыщенный, надушенный. Он встал у двери и медовым голосом произнес:
— Никифор Лопасов.
Пришла Катя с Сашкой Одинцовым.
Сашка вел себя непринужденно. Улыбался, посмеивался, беспрестанно размахивал руками. Ольга заметила, что Лопасов поглядывал на него высокомерно, прищуренными глазами, Васильев отворачивался, а Катя заметно стыдилась своего друга.
Лопасов театрально пригнул голову к Кате, прошептал тем же медовым голосом:
— Частые улыбки и беспричинный смех изобличают глупого человека.
— Это вы к чему? — Катя вопросительно поглядела на него.
— Это относительно вашего друга.
Катя, возмущенно передернув плечами, отошла от Лопасова. Разговор завязался не сразу.
— Хотите, расскажу какую-нибудь интересную историю? — громко сказал Сашка.
Все промолчали.
— Лет восемь назад мы забрались в магазин в одной деревушке…
Лицо у Лопасова, ранее небрежно-равнодушное, выразило удивление.
— Как это?
— А так. Я, видите ли, в прошлом вор…
Ольга заметила, что парня стали слушать с интересом.
— Помню, сбежал из школы с одним дельцом, «Кошкой» его звали. Это кличка, конечно. В то время жил я с отцом, а матери не было. Отец, надо сказать, — дрянь мужик, слабенький такой, а драться любил больше всего. Всегда, бывало, лез к кому-нибудь, когда пьяный. И всегда ему доставалось, приходил избитый. От злобы, что ли, или оттого, что бессилен, он после этого драл меня. Вот однажды разговорился я с Кошкой и дал из дому теку. Ехали мы с ним и сами не знали куда. Кошка только говорил: «Доберемся до Сибири, и больше нам ничего не надо». А что там в Сибири — не говорил. Раз шли целую ночь по лесу какой-то узкой дорогой. Днем вышли в деревню или село, сейчас не помню. У мостика стоит лавочка. Кошка говорит: «Давай залезем». Я был не против: чертовски хотелось есть. Уловили момент, когда народу не было и продавец ненадолго вышел из магазина. Дверь он на замок не закрыл, а просто припер.
— Дурак, видимо, — сказал с небрежностью Лопасов.
— Нет, зачем. Там вообще воров мало. Да и продавец молодой, на все легко смотрит. Нырнули это мы в дверь. Наполнили карманы разными булками, колбасой (больше ничего не взяли) и в это время услышали, как продавец к магазинчику подошел, разговаривал с кем-то. Мы спрятались за бочки. Просидели до ночи. Ночью выворотили доску в полу, разрыли завалинку и вылезли. Это было первое мое крещение вора. Вот так и бродили с Кошкой три с лишним года. Потом словили нас…
Васильев осведомился, понижая голос:
— А как сейчас, не манит прошлое?
— Прошлое… хэ… — Сашка улыбнулся сердечно, глаза его, немного наглые, заблестели. В этих глазах было больше откровенности и прямоты, чем у всех тут сидящих. — Зачем потянет, когда мне питаться и жить есть чем? Мне сейчас вот хочется все жизненное охватить. Я, знаете ли, сейчас книги читаю, на гитаре играю, в театры хожу, физкультурой занимаюсь. Черт знает, чего только не хочется делать! Стихи даже сочиняю, никуда, правда, негодные.
Понемногу все развеселились. Васильева попросили сыграть. Он сел за рояль (этот рояль был вывезен им во время ремонта из заводского клуба, да так и остался стоять в его комнате) и заиграл какой-то скучнейший романс.
Сашка Одинцов, придвинувшись к Ольге, рассказывал о своих приключениях. Его вольность в разговорах о прошлом могла показаться странной. Между тем, это объяснялось просто — парень был теперь далек от воровской жизни, поэтому и в словах о ней был так легок.
Гости разошлись поздно. Укладываясь спать, Васильев сказал сиповатым голосом:
— Этот Сашка зря представляет из себя человека, далеко отошедшего от воровских притончиков. Что в человеке есть, того ничем не выдолбишь.
Ольге хотелось возразить ему, но она промолчала. Васильев любил спорить. Прицеплялся к пустякам, часто утверждал нелепости, но никогда не горячился, не выкрикивал, а монотонно тянул слова, и глаза его, с неприятными красными веками, в это время расширялись, неподвижно глядя на собеседника.
В выходной день Васильеву нечего было делать, и он, прислонившись к печке, тихонько напевал какой-то романс. Отец Ольги только что пришел с ярмарки. Греясь у плиты, он как бы про себя сказал:
— Холодище! Ведь весна уже почти должна быть, а тут как крещенские морозы…
И обернулся к Васильеву.
— Лопасова, который вчерась у нас был, на ярмарке видел. Какой-то уж он… идет прямой такой, гладкий, голова кверху и всех толкает.
— Это человек интеллигентный, приличный, — возразил Васильев, внезапно нахмурившись. — Ты ведь видел, как он, например, вчера ухаживал за барышнями. Не каждый так может.
Старик согласился:
— Это правда — не каждый…
Через несколько дней старик поехал домой, в деревню. Ольга, провожая его, спросила:
— Как тебе муж мой, тятя?
Старик повернулся, стал глядеть на другую сторону улицы, будто его что-то там интересовало, потом нарочно закашлялся.
— Ничего, хм, ничего.
В этот же день Васильев сказал Ольге:
— Твой отец злой. Это я по лицу его вижу. У него такие сердитые глазки, как будто он собирается кого-то съесть.
Ольга вдруг не стерпела, сгрубила:
— Дурак ты! По лицу нельзя узнать, плохой или хороший это человек.
— Нет, уж ты не говори об этом.
Он пустился в длинные рассуждения, стараясь доказать, что Ольга ошибается.
— Человека ведь видно по лицу, если, например, он любит кричать, ругаться, драться. Я знаю одного алкоголика. У него такой красный нос и такие мутные глаза, что сразу видно — он пьющий. Хотя, впрочем, какой-то французский писатель сказал, что внешность человека — это маска. Да, я, пожалуй, с писателем согласен…
С этим человеком разговаривать было трудно. Он очень любил слушать самого себя, учить, давать наставления.
Однажды он сказал:
— Лопасов — человек большого ума. Подобные ему люди идут далеко. Я верю в его силы. Сила видна даже в его прямой, гордой походочке. А сколько остроумия в этом человеке!
Ольга, чтобы не спорить, согласилась:
— Это, пожалуй, правда.
Васильев немного помолчал и вдруг стал противоречить:
— Да нет, это, пожалуй, не совсем так, как ты думаешь. Он, кажется мне, слишком много уделяет времени туалетику, театрам, а такие люди бывают большей частью бездельниками. Это ты должна знать обязательно…
— Какой же ты тяжелый человек! — вырвалось у Ольги. — Зудишь, зудишь!.. О себе об одном только и думаешь!..
— Так ты считаешь меня человеком, который думает о себе и нисколько о других? А вот хотя бы то, что тебя, простую работницу, малограмотную почти, я взял себе в жены… Это тебе не служит доказательством обратного? Кто из подобных мне людей будет делать такое?..
Ольга вдруг выпрямилась, рассердилась, взвизгнула:
— Ты врешь! Люди сейчас перестают считаться с профессиями. И меня ты взял не оттого, что добряк, а оттого, что я молода и красива.
Васильев не был вспыльчивым, никогда не кричал. Он утих, съежился и заговорил о театре.
А вечером опять:
— Все же, Оленька, люди не перестали считаться с профессиями. В этом я прозорливее тебя.
И снова стал нудно тянуть слова о том же самом и в прежнем духе. Ольге думалось: «Как можно терпеть такого человека?»
4
Март переломился. До этого дня было шумно. Не считаясь с преградами, студеный ветер мчался по улице, жутко скрипя по ночам воротами, ставнями. А тут в одно утро рассеялись облака, обрывки их пронеслись по небу и скрылись куда-то за горизонт. Показалось солнце. С крыш вдруг закапало, снег стал вязким.
Через пять-шесть дней весна была в полной силе: очернились дороги, посерел снег, на солнечной стороне забурчали в канавах, пробиваясь в снегу, потоки воды; подмоченная на крышах масса полуснега-полульда скатывалась вниз, остатки ее кое-где уже скидывали дворники.
А еще через пять-шесть дней оголилась гора, оголились бугры, ручьям не хватало места в канавах, и они вырывались на самую середину улицы. В темные вечера их так было много, что, казалось, по улице течет река.
Городская площадь была уже чиста от воды и снега. Пруд, буйствуя, вдался далеко в берега, остатки льда относило по нему то взад, то вперед.
А на небе белые, точно снег, совсем летние облака стояли рядками.
В последние дни Васильевых часто посещала старуха Трофимовна, приносила молоко и яйца. Она недоверчиво присматривалась к мужу Ольги, потом похвалила его:
— Солидности-то сколько в твоем мужике! Не ломается, не ухмыляется — серьезный, вежливый.
А после того, как она недодала Васильеву две копейки и тот заявил: «Так ты в месяц у меня повытаскиваешь, дорогая, рубликов с десяточек», Трофимовна сказала Ольге с восторгом:
— Мужик у тебя молодчина! Не то, что некоторые соколики, которые проживаются или проигрываются вдрызг. Этот за каждую копейку тянется.
О Катином друге Сашке Одинцове Васильев отзывался недоброжелательно и избегал его.
Вскоре Катя и Сашка поженились и поселились в маленьком доме, наискосок от квартиры Васильевых. По утрам Ольга слышала, как Сашка, проснувшись, орал чуть не на весь квартал веселые песни. В мотивах он не раз путался, перевирал и слова, но пел так весело, что заставлял улыбаться.
Васильев дружил с Лопасовым. Теперь они все вечера были вместе. Что их сблизило, Ольга не понимала.
Вскоре после замужества Катя, смеясь, сказала Ольге:
— А Лопасов-то… Пройдоха, видно. Раз мне и говорит: «Вы, Катечка, замечательная девушка. У вас очень хорошее сердце».
Те же слова Лопасов говорил и Ольге как-то вечером, поджидая Васильева.
В предмайские дни Лопасов позвал Васильевых к себе на ужин. Ужинали на веранде. В огромные окна ее постукивали ветками деревца. В саду было много широких угрюмых елей. Когда глядишь на них через стекла веранды, то кажется, что стоишь в тайге.
На улице было тихо. Полная темь, только один краешек неба на севере светился: за горизонтом пряталось селение. И неожиданно вдали появился огонь: загорелся домик у пруда. Пламя было маленькое, но ширилось и ширилось. Послышалось множество совсем близких, как будто испуганных голосов.
Все вдруг почувствовали себя оживленнее.
Кто-то решил лезть на крышу. Васильев выбежал в сад и оттуда кричал необыкновенным для него громким голосом:
— Идите сюда! Как замечательно видно!
— Сбегать бы! — крикнул кто-то.
Ему ответили:
— Тушат уже, смотри.
Пожар действительно тушили. Уже клубился светлый дым. Он пробегал быстро и низко. Глядя на него, думалось, где-то светит месяц и около него стремительно несутся легкие, мягкие облачка, как перины, так бы и потрогал!
Ольга тоже смотрела на пожар. Рядом тянулся к пожарищу Лопасов и до того старательно, что, казалось, рукой собирается достать огонь. Взгляд в это время у него был хороший — по-детски любопытный и прямой. Он как бы между прочим придвинулся к Ольге, положил ей на плечо ладонь, голову наклонил, задел ее волосы и в такой позе остался.
Когда пришли домой, Васильев сказал жене:
— А я тут стоял, когда ты на пожар глядела.
— Да?
— Ну, и видел… видел… Это, пожалуй, больше, чем отношения хороших знакомых.
Он силился улыбнуться, но улыбка не выходила.
Его предположение было до того оскорбительным, что у Ольги даже не нашлось слов для ответа.
Вскоре Ольга узнала, что Васильев был раньше женат и у него есть ребенок. Об этом ей сообщила Трофимовна. Пришла раз с яйцами и молоком для продажи, уселась на койке и заговорила вкрадчиво, чему-то явно радуясь:
— Оленька, новость-то какая! Только не взъерепенься, не разбушуйся. К чему? Ведь знаешь, каждый живет так. Приглядись-ка к мужикам. Чего и говорить… Да и ты сама-то, наверно…
Ольге вдруг стало невыносимо слушать ее тягучее предисловие, она почти выкрикнула:
— Да говори ты быстрее! О чем хочешь сказать?
— Ишь ты, ишь ты, нетерпеливая! Думаешь, сразу так и выпалю? Надо же тебя успокоить. Да и о чем волноваться-то? Эка штука — муж был женат!..
Старуха рассказала добытые откуда-то мелкие подробности о прежней женитьбе Васильева, о его первой жене, ребенке и разводе. В конце добавила:
— А олименты-то он на ребенка не платит, с полгода уж… Мать-то на суд, на олименты подала. Придется уж твоему-то платить, куда денешься.
В этот же день Ольга спросила у мужа:
— Ты почему утаил от меня свою первую женитьбу?
— А зачем тебе знать? — просто, не удивившись, ответил он. — Не все ли равно… Ну, подумай…
Однажды она сказала ему:
— Жорж (Васильев не любил, когда его просто, по-русски, называли Егором), я не могу так жить. Поверь мне, не могу… никак не могу.
Она говорила так, как будто ее слушал не Васильев, а кто-то другой, близкий ей, и она ему жаловалась на мужа.
— А, ты вот о чем, — заговорил он, почесывая спину. — Вот о чем. Я понимаю тебя, понимаю так, что лучше не надо. Хочется поменять муженька. Муженька поменять… Хм… с желанием людей надо считаться. Не одобряю тебя, но считаюсь…
Ольга не в силах была сказать что-нибудь в ответ. Она с какой-то надеждой оттягивала свой уход от Васильева. Думала: «Подожду еще до завтра».
Подошел ближайший выходной день. Ольга не появлялась на улице, все справлялась с домашней работой. Васильева дома не было. Под вечер она выглянула в окно.
Земля на улице чистая, уже зеленеет. Чуть дует прохладный ветерок. Маленький, еще не распустившийся кустик сирени в палисаднике качается то в одну, то в другую сторону.
А какой легкий воздух! Дома, опушка леса, маленькое болото без кочек и деревцев, горы — вдали светло-синие, вблизи темные — все выглядит по-весеннему свежо, мило.
Ольге вдруг от всего этого стало радостно, захотелось кому-нибудь оказать ласковые, задушевные слова.
Отдельные яркие впечатления остаются у людей на всю жизнь. У Ольги они были связаны с деревней, в которой она родилась. Славный там край! Особенно памятна была одна летняя ночь. В ту ночь они с отцом были в лесу, на покосе. Лес там не такой, как здесь — угрюмый, дикий, а светлый, и конца ему нет. На покосе у балагана горел большой костер (отец всегда разводил такие). Потрескивала горящая сухая пихта. Из-за леса выплывала луна и такая огромная, какой Ольга не видела никогда. Где-то очень далеко выли волки. Отец лежал на куче сухой кошенины и тихонько пел что-то такое тягучее-тягучее.
Памятна Ольге еще одна ночь, тоже летняя, тихая. За околицей пели и играли на гармошке парни. На улице нигде не было света, и звезды куда-то исчезли. Издалека, кажется, из болота, слышался колокольчик бродячей лошади. Сочный, дурманящий голову аромат исходил от черемухи, цветущей в саду, от цветов у реки, от густой травы и ельника.
Было так хорошо, что хотелось плакать.
…От приятных воспоминаний о детстве не хотелось возвращаться к настоящему.
Как, в сущности, неудачно у нее складывается жизнь! Приехала в город, свыклась с ним, полюбила работу, стала чувствовать себя так легко. И вдруг этот Васильев…
Когда-то ей казалось, что Васильев и есть тот единственный человек, который сумеет и помочь, и утешить, и развеселить. Да мало ли сколько она на него надежд возлагала! А вот прожила с ним немного и уже поняла, что сделала ошибку.
Ольге надоело сидеть в доме. Вышла на улицу. Шла, ни о чем не думала, чувствовала легкое утомление, и это утомление было приятно. Улица подходила к лесу и здесь обрывалась. Дальше шла поляна — ровная, чистая, обмытая весной.
На краю поляны, у леса, стояли трое — Катя, а с ней Сашка Одинцов и Васильев.
Катя подбежала к Ольге с радостным криком:
— Оленька! Оленька!
А потом уже добавила:
— Мы едем… Мой бука и я взяли отпуск… и послезавтра уезжаем на Кавказ. Ух, и отдохнем! Весь отпуск там пробудем. Сашка какую-то тетю разыскал, которая живет на Кавказе, к ней и едем. А завтра устраиваем гулянье со всеми нашими друзьями и родными. Человек двадцать будет… Мы с тобой пива и разных булок закупать пойдем.
— Нет, закупать пиво и булки пойду я, — сказал Сашка шутливо, похлопывая жену по плечу.
— Это самая большая его ласка, — смеясь, сказала Катя. — Самая большая. И он всегда мне говорит, что вежливо обходятся с женщинами и, ухаживают за ними только развратники.
— Лгунья ты, лгунья!..
— А ты плут!
Ольге приятно было смотреть на эту пару. Как, должно быть, дружно они живут!
Васильев, обращаясь к жене, сказал:
— А мне, Оля, все вспоминается, как этот старичок говорил: «Бегу, говорит, я, бегу и даже не замечаю, что портмонета в кармане нет. Старуха, говорит, за мясом на базар послала. Ну и мчался»…
Несколько дней назад Васильев нашел на площади маленький засаленный бумажник. В бумажнике было двадцать пять рублей. Через два дня после этого в газете появилось объявление:
«Мною найден бумажник с деньгами. Владельца бумажника прошу зайти в редакцию. Ответственный секретарь редакции — Васильев».
Объявление было набрано крупным шрифтом и на видном месте.
Об этой находке знали и Сашка, и Катя, но Васильев надоедливо продолжал напоминать о ней.
Разговаривая, они незаметно прошли с полкилометра. Впереди показалась извилистая речушка Студеная.
Весна омноговодила Студеную. Речонка, почти пересыхающая знойным летом, далеко вдалась мутной водой в берега, разбросала заливчики по чуть зеленеющим лужайкам и полянам. По одну сторону речки — окраина города с домиками на склонах высоких гор, из которых одна остро высится к небу, по другую — лес. Стоит он, стройный, веселый от пронизавших его солнечных лучей, чуть пошевеливая ветвями. Над верхушками его зигзагами очертились в небе далекие темно-синие горы. Через Студеную переброшен дряхлый мостик. От него по лесу поднимается в гору дорога.
Сашка всю дорогу говорил глупости, но не надоедливые, а забавные, милые. Как мальчик, носился за бабочками, кидал камни, выискивал легкие плитки, которые дальше летят.
У речки он остановился, сказал:
— Внимание!
И, заложив два пальца в рот, оглушительно, по-разбойничьи свистнул.
— У, негодный, — смеясь, произнесла Катя.
Усмехнувшись, Васильев спросил:
— Что это — ухватки твоего прошлого?
Сашка промолчал. Васильев, желая смягчить свою резкость, сказал:
— Я вижу, ты обиделся. Людей ведь определяют не по прошлому, а по настоящему.
Сашка замер, изменился в лице, смерил Васильева презрительным взглядом. У него вдруг, видимо, против воли, вырвалась наружу вся неприязнь к этому человеку. Он крикнул:
— Эх ты, мерзавец!
Несколько минут Сашка стоял неподвижно, борясь со злобой. Потом уже совсем обычным голосом сказал:
— Людей определяют и по прошлому, и по настоящему. Только определяют по-другому. Не по-твоему.
Настроение было испорчено. Все быстро пошли обратно.
Васильев незаметно отстал, а потом свернул к центру города. Прощаясь, Катя сказала Ольге:
— Не понимаю, что ты в нем нашла? Я бы с таким и дня не могла прожить. Ведь это… просто сравнить его нельзя ни с кем. Тебе бы только жить да радоваться, а у тебя что получается?..
По дороге домой Ольга думала, что Катя очень хорошая, и Сашка — тоже. И они правы.
Она уже решила: придет сейчас на квартиру Васильева, соберет свои вещи и уйдет на первое время к Одинцовым, а потом снимет себе где-нибудь комнату.
Темнело. Солнца уже не было. Там, где оно зашло, мерцали две звездочки.
_1938–1939._