429 Лыкосова Белая дорога к дому
Раиса Ивановна Лыкосова
Раиса Лыкосова
БЕЛАЯ ДОРОГА К ДОМУ
Повести
МАГИСТРАЛЬ
В печной трубе скулит щенком, завывает матерым псом вьюга. Тяжелыми черными комьями застыли в жидких кронах сосен вороны. Ветер заламывает воронам хвосты, играет с печными дымами, метет с крыш и гонит по улице снежную крупу, обрывки газет и разный мусор, что оставили на автобусной остановке после себя люди.
Ленька часами стоит у окна и вглядывается в разномастный поток машин, никогда еще он не видел столько могучей техники: подбористые с басовитым рыком «Магирусы» и «Уралы», верткие кургузые «Татры» и громадные, похожие на бронетранспортеры-вездеходы «Ураганы».
С кухни плывут запахи теста и мороженой рыбы. Бабка Фигурова все утро гремит там заслонкой, листами и сковородником.
Ленька страсть как любит горячие рыбные пироги, но теперь и они не радуют парня. В горло не лезут ему за чужим столом бабкины угощения: соленые грибы, моченая брусника и вяленая сорога. Впервые он чувствует себя нахлебником.
Бабка приносит из чулана и ставит около Ленькиных ботинок большие подшитые валенки.
— Примерь-ко вот дедовы самокатки. Мыслимо ли на морозе в энтих-то колотушках! — она с минуту оглядывает невысокую длиннорукую Ленькину фигуру и сокрушенно качает гладко причесанной седой головой. — До-бро-хоты! Вот доброхоты-те! Еще одному своим мостом голову заморочили.
Потом снова идет в чулан и приносит серую дедову стеганку.
— Вот куфайчёшку натянешь на пальто, и в самый раз будет. Ишь доброхоты-те…
Четыре дня Ленька в городе, а уже много местных словечек усвоил. Доброхоты на языке бабки означают добровольцы, то есть те люди, что едут на Север. С ее же слов усвоил он в общих чертах историю самих Фигуровых. Домом давно уже заправляет одна Егоровна. Все другие Фигуровы, по ее словам, как вербованны, по разным трассам да тундрам «лётают». Потому-то и переехала она в город, поближе к доброхотам. Нет-нет да, глядишь, и наведаются в командировку или на праздник Валеркины отец и мать, геофизики, которые в мерзлой тундре нефть да газ ищут. Нет-нет да и заскочит сам дед Фигуров, который в тайге сосновый терем-кафе для комсомольцев вытюкивает.
Много этих самых доброхотов повидал Ленька в городском речном порту. Видел, как семьями, с разным домашним скарбом, собаками и гармошками, выгружались с последнего теплохода вербованные. Как сходили по трапу на берег большими группами с солидными чемоданами, гитарами и «Спидолами» ребята и девушки, которых встречали на машинах с комсомольскими лозунгами и оркестрами. Как уплывали тем же последним теплоходом, совсем налегке, тоже большими группами и непременно с гитарами, в полувоенных форменках студенческие строительные отряды.
Пристроился было Ленька к одному такому отряду, учащимся из местного ГПТУ, проработал один день на строительстве железнодорожного вокзала, да только к вечеру его в комсомольский штаб вызвали. Там быстро разобрались, что нет у Леньки Караулова направления в кармане, что в лучшем случае он неорганизованный доброволец, сам по себе, а то и вовсе личность подозрительная, без документов.
Что бы делал сейчас Ленька, если бы не встретил в тот вечер в кафе Валерку.
Ленька сидел за крайним столиком и потягивал из стакана горячий чай. Он находился в том дремотном состоянии, когда человек после долгого пребывания на холоде попадает наконец в тепло.
Усталость притупила его заботы, он уже ни о чем не думал, а только чувствовал, как от горячего чая тепло разливается по телу, ноют, отходя, одеревеневшие за день в легких ботинках ноги.
Пребывая в этом смутном состоянии между сном и явью, Ленька не сразу заметил, что за столик к нему подсел ушастый светлобровый парень в модном клетчатом пиджаке.
— С материка припожаловал? — Парень подпер голову заветренным кулаком и с веселой нахальцей начал разглядывать соседа.
Ленька сердито набычился, на смуглом лице его проступил румянец.
— Почему «припожаловал»?
— Ясно почему. У нас тут хну с морковкиного заговенья, считай, не завозят.
— При чем хна-то?
— А волосы чем красил? — Парень достал из кармана пиджака круглое зеркальце и начал приглаживать упрямо торчащий на лбу белесый вихор.
Леньку уже явно бесил этот ушастик.
— Что, на марафет потянуло?
— Ага. Усек. Ты думал, на Севере в чунях да в малицах ходят. Вон стены видел, чтоб так размалеваны были?
Черные глаза Леньки блеснули усмешливо. Он с любопытством посмотрел на парня.
— Панно это из цветного стекла. Раз-мале-ва-ны… Мозаику, между прочим, еще древние греки изобрели.
Парень что-то неопределенное хмыкнул и загадочно округлил глаза.
— Читали и про мозаику, и про Мазая. Произведение Некрасова, например.
— Ну ты даешь! — тонко пискнув, закашлялся в смехе Ленька.
— Я даю? Это ты, миляга, откалываешь! — ушастик хитро сощурил ярко-голубые небольшие глазки, покосился на буфетчицу и приглушенно заговорил.
— Кто из школы сорвался? Кто зайцем приплыл на Север? Я-то законно, батя завербовал. А вот кое-кого разыскивают. В штабе как узнали, сразу на тебя нацелились. Так что дружинники или милиция в два счета…
Ленька поежился. Часа через два закроют кафе, город затихнет, и наступит чуткая до скрипа шагов морозная ночь. «Куда идти? Что делать сегодня, завтра, через неделю?» Ленька хмуро наморщил лоб и снова изучающе посмотрел на парня.
— Есть идея, — ушастик, привстав, ловким движением придвинул к нему стул, в веселых глазах его уже не было и тени насмешки, а скорее, сочувствие.
— Ты местный? Ты кто? — тронутый вниманием, спросил Ленька и, доверившись парню, неожиданно начал выкладывать о себе, ничего не утаивая, все то, что стояло в горле горькой обидой.
— Валерка. Фигуров. Держись меня. Со мной, брат, не пропадешь!
Парень сходил в буфет, принес на блюдце бутерброды с ветчиной и сыром, по чашке кофе. И тут же, уплетая бутерброды и заговорщически подмигивая, начал развивать идею.
— Жми к нам. На мост. Мы магистраль тянем. Сообщения никакого. Живем, как на острове. Кругом болота, тайга.
— А как же…
— Ну, регулярного никакого. А так, вертолеты грузы доставляют и прочее. Ездим по зимнику, летом — по реке.
Ленька нетерпеливо заерзал на стуле, смуглое лицо его радостно озарилось.
— А как устроиться-то? Направление небось и там…
— А я на что? Ну и батя не последняя фигура на стройке. Если ты ему про отца все и про классную выложишь, думаю, проймет.
— Я согласен, — Ленька снова нетерпеливо завозился на стуле.
— Подожди. Ты взвесь, что и как. У кого кишка тонка, тех в котлован или, скажем, на монтаж пролетов близко не пустят. И опять же смотри: на десятки километров — никакого жилья. Если, конечно, медвежьих берлог не считать.
— Постой. Что ты резину тянешь? Если серьезно, я хоть сейчас. Сколько по тайге-то топать?
— Топать?! Ну ты даешь! К папуасам, что ли, собрался? Тут тебе не джунгли, а передний край.
Ушастик так раззадорился, что не заметил, как подмел с блюдца все бутерброды.
Ленька поднялся из-за стола.
— Поехали, если не наврал, конечно.
— Пошли. Пока что к моей бабке. А после выходного оседлаем попутную.
Был поздний вечер, автобусы уже не ходили, и ребята, подгоняемые морозом, размашисто шагали по самой середине бетонки.
Ленька бросил взгляд на лихо заломленную медвежью шапку, из-под которой, еще сильнее оттопырившись под ее тяжестью, торчали красные на морозе Валеркины уши, и улыбнулся. Хоть и загибал Валерка, а Леньке было приятно слушать его, потому что при всем завирательстве ушастик проявлял прежде всего участие. В сравнении с Ленькой Валерка выглядел уже бывалым северянином, на модный пиджак был небрежно наброшен белый солдатский тулуп, рыжие собачьи унты низко опущены, совсем так, как носят их в областном центре полярные летчики или геологи. После школы Валерка окончил ГПТУ и уже несколько месяцев работал в мостоотряде.
В дорогу бабка положила ребятам полный рюкзак гостинцев: клюквы, брусники, горку промасленных блинов, шаньги и пироги.
Зимник тянулся под правым берегом большой реки. Широкое заснеженное русло ее с обеих сторон оторачивала темно-зеленая кайма хвойного леса.
Когда по сугробам завихрился, наждаком обдирая лицо, гуляющий по открытой равнине вольный сиверок, дорога без машин показалась Леньке заброшенной.
Распаханную бульдозерами, колесами вездеходов голубоватую ленту дороги, когда берег снижался, укрывала близко подступающая к реке тайга.
Несмотря на Валеркины заверения в том, что электрический фонарь или костер действуют на волков сильнее выстрела, Ленька, как ни сдерживал себя, все-таки на каждый шорох угрюмо гудящего на ветру леса, стон или треск мерзлого дерева настороженно озирался.
Под вечер ребят догнал пустой «КрАЗ», громоздкий зеленый грузовик на высоких колесах.
Из просторной кабины Ленька до рези в глазах вглядывался в темнеющий на таежных прогалинах бурелом. Теперь ему даже хотелось увидеть волков или медведей.
После косого подъема на берег реки «КрАЗ» круто свернул вправо и выскочил на ровную прямую бетонку. Теперь по обеим сторонам от дороги тянулись карьеры, а впереди, на высоком яру, над самой кромкой хвойного леса, словно огромный глаз доисторического чудовища, горело малиновое закатное солнце.
Шофер переключил скорость, «КрАЗ» рванулся вперед, и по опушкам карьеров замелькали сухие сосны-уродцы, сливаясь в сплошные черные полосы.
Высвеченные пучком сумеречных, низких, почти горизонтальных лучей, кривые, как обугленные коряги, сосенки замелькали, задвигались, словно тени давно ушедших из жизни племен, населявших когда-то эту холодную землю. Сердце Леньки сжалось в знобком смятении: с обочин дороги подступали к машине, окружая ее, беря в плен, уродливые черные тени, они сгибались, корчились, судорожно припадали к земле, заламывая в отчаянии руки в каком-то зловещем шаманском танце.
Ленька откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. «КрАЗ», сотрясаясь могучим корпусом, словно продираясь сквозь хаотический хоровод угрюмых теней, так же охваченный пучком ярко горящих лучей, мчал на огромный малиновый шар. И Леньке показалось, что он физически чувствует притяжение гигантской солнечной силы, которая со стремительным гулом втягивает их в себя. Еще сильнее откинувшись на мягкую спинку сиденья, он весь отдался во власть этого притяжения.
— Порядок! — Валерка радостно подтолкнул его в бок.
Ленька открыл глаза и увидел неожиданную для этих мест и такую привычную для себя картину. И ему сразу стало теплее. Справа, в ряд с бетонкой, на дне пологой впадины, застланной пушистым снежным одеялом, не запятнанным даже птичьими следами, четко сверкали совершенно реальные, с коротким перекрестьем просмоленных шпал рельсы железной дороги. А впереди, у темной стены высокого леса, желтело десятка четыре одинаковых длинных дощатых домов.
Минуты через две шофер сбавил скорость, и они въехали в деревянный поселок с бетонированными и широкими, как в городе, улицами.
Машина остановилась у крайнего порядка домов, прилепившихся к самому лесу.
Пока Валерка и Ленька бежали по узкой, натоптанной в высоких сугробах тропе, на них налетела стая разномастных собак. Проваливаясь по грудь в голубоватый пушистый снег, собаки радостно поскуливали, кружили около ребят, норовя лизнуть Валерку в руку или в лицо.
На крыльце Ленька задержался. Еще раз окинул взглядом поселок, прыгающих собак, солнце, пламенеющее гигантским костром теперь уже у самой земли. Он все еще был под впечатлением затягивающей, физически ощутимой скорости и в то же время чувствовал в груди неприятный, сковывающий, ноющий холодок от предстоящей встречи и разговора с дедом. Ленька навалился на дверной косяк и, стараясь выровнять дыхание, глубоко втянул колючий морозный воздух.
Дверь отворилась, и он увидел лысого, крепкого старика с сизой щетиной на продолговатых, как у Валерки, скулах. Дед молча стоял в дверях и, вытирая губы тыльной стороной руки, спокойно смотрел на Леньку.
Валерка, задержав взгляд на посиневших, ощетинившихся рыжим пушком Ленькиных щеках, бодро подтолкнул его.
— Ну же, входи!
Дед подал гостю сухую твердую руку с култышкой вместо указательного пальца и, представившись старым комсомольцем Михаилом Фигуровым, тут же потащил ребят на кухню, где взбулькивал, гремел крышкой, фонтанчиком выбуривая из рожка на газовое пламя горелки, эмалированный чайник.
Через несколько минут все сидели за столом, и Ленька завороженно смотрел в окно. На фоне багряного закатного неба, оттененная с одной стороны рамкой черного леса, в сумрачном воздухе отчетливо проступала сизая высоченная громада моста.
За ужином Валерка рассказал деду Ленькину историю. Ленька чувствовал, что ему самому уже давно пора подключиться, но никак не мог начать. От отчаяния у него сжимало горло.
Дед долго молчал, потом спросил:
— А как насчет школы планируешь? У нас тут и вечерняя есть, честь по чести.
Ленька поспешно затряс головой, обрадовавшись сразу двум обстоятельствам: тому, что дед вроде бы соглашается, и тому, что в поселке есть вечерняя школа.
Валеркин дед действительно оказался чувствительным человеком. Заставив Леньку в тот же вечер выпить стаканов пять густого брусничного чаю («мыслимо ли с непривычки целый день на морозе в куфайке-то»), Михаил Кондратьевич тут же, не откладывая, отправился хлопотать за него.
Ни Валерке, ни Леньке дед потом не докладывал, к кому он тогда ходил. Может быть, к секретарю парткома, может, к самому начальнику мостоотряда, по словам Валерки, и с тем и с другим дед держался на короткой ноге.
Позднее Ленька узнал, что дело с устройством обстояло непросто, много людей приняло участие в его судьбе. Но тогда, в первые дни пребывания в поселке, ему казалось, что все решилось неожиданно легко и быстро.
Дед Фигуров зачислил Леньку на свой первый участок, который строил жилье.
Дня через два Ленька уже получал на складе спецобмундирование — стеганые ватные брюки и фуфайку. Жилучасток размещался за котельной, в лесу. По свежим желтым пням, по щедро набросанной сырой щепе было ясно, что дома встают на месте тех сосен, которые спиливают тут же.
На первых порах Леньке поручили самую простую работу. Он должен был обшивать досками каркасы стен. И Ленька вовсю старался, чтобы оправдать дедово поручительство. Недели через две он уже, как завзятый плотник, тремя ударами топора вгонял гвоздь в промерзлую древесину.
Шагая по утрам в сером зыбком свете рядом с Фигуровым по улицам таежного поселка, когда школьников еще только поднимают с постели, Ленька испытывал новое, необычное для себя чувство самостоятельности и взрослой ответственности за свои поступки: все надо решать самому. По утрам теперь Леньку никто не стаскивал с теплой постели, поднимался он сам, и получалось это у него как-то легко, не то что дома, хотя вставал часа на полтора раньше.
Шли дни. Многое Леньке здесь нравилось. Прежде всего то, как на глазах рождалась широкая, светлая от снега и от щепы, обозначенная двумя рядами свежих каркасов улица. И то, как в домах с каждой неделей все отчетливее прорисовывались будущие квартиры. И то, что воздух внутри домов и даже на самой улице был пропитан смоляным, хвойным, древесным духом. И даже то, как плотники в обед большой группой, по-хозяйски вразвалку шли по скрипучей от морозного снега бетонке в кафе. Приноравливаясь к ним, шагал рядом и Ленька, непривычно широкий от ватных не по размеру фуфайки и брюк. Как бы удивилась и порадовалась мать, думал он, если бы видела в такой солидной компании своего «непутевого шалопута».
О матери Ленька вспоминал часто.
В первом же письме, стараясь обрадовать ее, он писал, что попал на очень важную стройку, живет у надежных людей и даже в благоустроенном поселке. В благоустроенный поселок мать долго не верила, потому что в письмах по нескольку раз переспрашивала об одном и том же: из какого материала сделан «балок», не промерзают ли у него стены. Трудно было поверить матери, если сами Карауловы только еще стояли на очереди в благоустроенную квартиру и если все вокруг говорили, что на Севере большинство, даже семейные люди, живут в «балках».
В поселковое кафе «Опора», когда в столовой на берегу случался затор, приезжали на вахтовой машине монтажники. Это были молодые крепкие ребята, с обветренными красноватыми лицами, очень юркие, подвижные и острые на язык. Носили они такие же, как и плотники, стеганые фуфайки и брюки, но ватная одежда на них не висела мешком, а была точно подогнана по фигуре, как у солдат. Это сходство с военными подчеркивали и туго опоясавшие их ватные стеганки широкие оранжевые ремни, и надетые поверх шапок пластмассовые оранжевые каски. Даже в морозные дни Ленька ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из монтажников надевал полушубок и унты.
С первых же дней Ленька заметил, что публика эта, несмотря на зеленый возраст, пользовалась у строителей особым расположением. Даже женщины на почте, в магазине или в буфете пропускали их вперед. Весь поселок знал о том, что у монтажников все лето дела не клеились. Воронежский завод задерживал металл. И теперь, когда металл прибыл, дела на пятом участке пошли так лихо, что за месяц на мосту вырос целый пролет.
— Даешь зеленый! — растирая четверней задубевшие от мороза седые колючие щеки, прокуренным баском командовал дед Фигуров. Плотники дружно расступались, пропуская ребят в оранжевых касках вперед.
За первым участком лежала пологая впадина, сплошь утыканная желтыми свежими пнями. За впадиной на гриве день и ночь гудела бетонка. И Леньке было видно, как на большой скорости, равно, пустые или с грузом, яростно рыча, проносились длиннотелые «КрАЗы», «ЗИЛы», верткие, обтекаемые «ГАЗы» и ярко-голубые «Татры». В ответ на урчание моторов с первого участка в золотом холодном воздухе плыли звонкие удары топоров, визгливое завывание круглой пилы, разделывающей на доски прямоугольные брусья.
Куда бы ни спешили по бетонке машины, в какую бы сторону ни летели — груженные песком и глиной к реке или пустые к карьерам, — Ленька понимал, что все их движения подчинены одной силе, одному магниту. Этим магнитом был мост.
И, следя за урчащим потоком машин или встречая в кафе ребят в оранжевых касках, Ленька завидовал им. Его самого с каждым днем все сильнее тянуло туда, на Самую высоту моста, где хозяйничали веселые монтажники да гулял верховой обжигающий ветер. Но в этом он пока что не признавался даже Валерке.
В конце ноября установились морозные дни. Густая бахрома инея одела телефонные провода, антенны, дощатые крыши домов, жидкие кроны сосен. Закуржавевший лес и поселок выглядели нарядно. Несмотря на мороз, люди старались подольше задержаться на улице.
На площади перед клубом, где были залиты каток и деревянная горка, целыми часами играли дети. На широком клубном крыльце калачами лежали, грея носы в хвостах, или носились около детей собаки. Темные фигурки закутанных и оттого неповоротливых, скованных в движениях детей на белом снегу издали напоминали пингвинов.
В один из морозных дней на первый участок зашла женщина в толстой овчинной шубе, в повязанном по самые глаза пуховом платке. По закуржавевшей шали и обильному снегу на валенках было ясно, что она проделала большой путь.
Женщина остановилась около груды желтых опилок посреди строительного двора, где пронзительно визжала на морозе круглая пила, и направилась к штабелю плах, которые укладывал с напарником Ленька. Женщина отвела с лица пуховую шаль и улыбнулась ему ясными серыми глазами. Это была мостоотрядовская завклубша Юля Сергеевна. Когда она снимала шаль и на спину ее падали струящиеся, как чистый лен, волосы, ей можно было дать лет двадцать пять. Но все знали, что у нее двое детей, и старшая дочь уже ростом с мать.
Юля Сергеевна сняла с руки шубенку, потерла побелевший кончик носа, достала из сумки пакет и вместе с узлом, продолжая все так же спокойно улыбаться, протянула Леньке.
— Гостинцы, Леня, тебе из дому, — с трудом шевеля замерзшими губами, сказала она, — закоченела в открытой машине. Вечером заходи в клуб, расскажу подробности, — и побежала по темнеющей в снегу тропке отогреваться в котельную.
Ленька зашел в один из строящихся домов, поставил на подоконник посылку, развернул пакет и почувствовал, как к горлу снова подкатила теплая удушливая волна: на желтом холодном подоконнике лежали письма, справка из школы и табель с его отметками.
«Сынуля, — писала размашисто мать. — Юля Сергеевна ходила в школу и районо. Спасибо, уладила все. Наведывалась по два вечера к нам, и оба раза, такая стыдобушка, отец был в стельку пьян. Рассказала, что ты стараешься на работе и не бросил учебы. У меня как будто отлегло от сердца. Старайся оправдать доверие хороших людей, Леня, может, и отца твой отъезд образумит…»
Ленька поспешно развязал узелок, взял связанные матерью толстые шерстяные носки, сжал их в руке и снова задохнулся, словно в сыром недостроенном доме совсем не было воздуха. Как ни сдерживался, горячая влага наполнила глаза, и ее предательское тепло потекло по щекам…
«И откуда столько взялось их!» — злился на себя он, все крепче сжимая носки и оглядываясь на дверь. Дед Фигуров видел, как ему вручали посылку, мог в любую минуту войти в дом. Ну и слюнтяем он предстанет перед Михаилом Кондратьевичем!
В то утро он рано отправился в школу. Накануне был день зарплаты, и отец пришел домой нетвердой походкой в сопровождении подгулявших товарищей. Как обычно, куражился над домашними. Ночью Ленька, пытаясь уснуть, несколько раз задремывал, но тут же вздрагивал и просыпался. И потому из дому он вышел в тот ранний час, когда по улицам катят еще пустые автобусы, а на площади и в скверах бегают по аллеям одетые в спортивную форму «трусаки».
Мрачно насупясь, Ленька вяло брел по бульвару, вспахивая ботинками серые, уже прихваченные первыми заморозками ворохи листьев.
На лестнице школьного коридора закашлялся. Из полуоткрытой двери второго этажа выбуривали черные клубы дыма.
Ленька бросился наверх. В химкабинете с треском горел шкаф, на столах плясали языки огня. В первую минуту он растерялся. Потом метнулся к окну, рванул на себя суконную штору. Прибежал завхоз школы. Вместе они сбивали пламя.
В химкабинете долго еще держался запах дыма и гари. Целый день в школе только и говорили о пожаре. На перемене Леньке в десятый раз приходилось пересказывать случившееся. В живых черных глазах, в выражении смуглого лица так и светилась тайна, известная ему одному.
В это время в учительской шел оживленный разговор.
— Трудно установить причину, когда проводка и лампочки целы, — заполняя какие-то бумаги, объяснял завучу начальник пожарной службы, сутулый человек в светлой металлической каске. — Скажите, а этот Караулов, он курит?
— Курит. Сколько раз лично видел, — заверил подошедший завхоз. — На все способен этот чертов парнишка. Прикинется, смирнее его нет, а чуть отвернись, пошел вытворять. Приладился в туалете сигаретками баловаться. Я тут его поприжал было, дак он мне, знаете ли, все шурупы из замков повывернул.
— По физике Караулов в числе первых, — удивился завуч.
— Так то у вас. А спросите-ко классную. Что молчите, Эмма Александровна?
— Уверена, что ребята потребуют исключить! — подала голос молоденькая белокурая преподавательница английского языка и классная девятого «Б».
— Загорелось от окурка, — почти уверенно заключил завхоз. — Эдак и школу спалит.
— Чтобы от окурка — нужны специальные условия, — возразил завуч. — И потом, вопросы исключения решает педсовет.
В тот же день на классное собрание вызвали мать. Ребята удивленно оборачивались на нее. Это была тучная женщина с бледным лицом. Она сидела в последнем ряду, неловко прикрывая хозяйственной сумкой неумещающиеся в парте колени. Полные руки ее мелко вздрагивали. Ленька, стоя у доски, упорно смотрел в пол, под ноги себе, чтобы не видеть лицо матери. Первым выступал Смолин Михаил, «нелегальный» шеф Караулова, как значилось в воспитательном плане у классной.
— …Вчера на анатомию принес крыс. На машиноведении травил анекдоты, а после уроков пытался избить меня.
— Чего врешь? — резко поднял голову Ленька, и черные глаза его остро сверкнули из-под прикрытых век.
— Ну, угрожал.
— Видите, — обратилась классная к Ленькиной матери. — Как он ведет себя?.. К тому же курит. В результате утром загорелась школа.
Что-то дрогнуло в Ленькином лице. Он медленно поднял голову, посмотрел на классную мрачным и удивленным взглядом и двинулся к парте. Смуглые щеки его, пока он шел, сделались бледными. Молча, ни на кого не глядя, достал портфель и, выйдя из класса, с силой хлопнул дверью.
И снова он вяло брел по мостовой, вспахивая ботинками ворохи листьев. Спешить было некуда. Домой он не явится: отец теперь целую неделю будет навеселе. В такие дни дома ходят все раздраженные. Даже младшие братья по пустякам дерутся. Обычно в «веселые» отцовские недели Ленька засиживался в библиотеке или уплывал с ребятами по реке.
Ленька любил реку. Здесь всегда было весело. Перекликались буксиры, пыхтели катера, волокущие баржи с кирпичом или лесом. От пристани отваливали прогулочные трамваи. Иногда пришвартовывались длинные самоходные баржи с нефтью и в неделю раз причаливал белый однопалубный пассажирский теплоход «Иртыш».
Летом берег оглашала электронная музыка: неподалеку от пристани размещался городской пляж. Ленька не заметил, как ноги сами привели его к деревянной лестнице, круто спускающейся по обрывистому склону к реке, чуть левее пристани. Отсюда был виден весь порт.
На верхней площадке лестницы Ленька остановился, положил сумку на деревянную скамью и стал смотреть на реку. Сегодня все здесь, даже воздух, было пропитано осенней грустью.
По глинистому склону темнели заросли крапивы, обваренной первыми заморозками. Поубавилось работы в порту, и краны стояли как-то уныло ссутулясь. Даже вода изменилась: потемнела, стала вязкой, тяжелой.
Над водой поднимался едва видимый холодный туман. Ленька поежился, поднял воротник драпового пальто. Хорошо было летом загорать на горячем песке, слушать музыку. Или, раскинув руки, нежиться на спине, едва похлопывая ладошками по теплой, сверкающей, точно расплавленный металл, воде. И краешком глаза, сквозь вприщур сведенные мокрые ресницы смотреть картины живого кино. Оно рождалось тут же по Ленькиной воле. Он видел, как серый элеватор, белые кирпичные склады, груды песка и высокие старинные тополя превращались в незнакомые заморские города с песчаными дюнами и вечнозелеными пальмами, а высоченные ярко раскрашенные портальные краны — в длинношеих пятнистых жирафов.
«Угу-гу-гу-гуу!» — хрипло, словно простуженный полярными ветрами, прокричал где-то за поворотом реки теплоход. И Ленька вздрогнул от неожиданности. Он узнал басок «Иртыша». Не раз, провожая его в Заполярье, он мысленно прикидывал, как закончит школу, поступит на работу и в первый же отпуск придет сюда уже в качестве пассажира. И первое его настоящее путешествие будет не в Африку к слонам и жирафам, а поплывет он на старом, видавшем виды однопалубном «Иртыше» в Заполярье к моржам и белым медведям.
«Угу-гу-гу-у!» — снова, теперь уже ближе, раздался хриплый басок теплохода.
«У-ве-зуу!» — послышалось на этот раз Леньке в его голосе. И, наблюдая в тот день за разгрузкой теплохода, он уже знал, что сделает. В этом его решении слились и те, давние, почти детские расплывчатые мечты о далеких путешествиях и новых землях, и переполнявшая его сиюминутная решимость что-то предпринять, достойно, по-взрослому ответить на брошенный ему вызов.
Весь день Ленька был под впечатлением так неожиданно свалившейся на него радости.
Вечером за чаем деда потянуло на душевный разговор.
— Дома теперь все больше из камня да из кирпича ставят. А по мне, лучший материал все ж таки дерево.
— Дак ведь и в каменных без дерева не обходятся, — вставил Валерка.
— Не о том речь, — отмахнулся от него дед, недовольный тем, что его перебили. — Возьмем хоть вас с Лексеем. Рабочая хватка, ничего не скажешь, и у того и у другого имеется. А только ежели задуматься по-настоящему-то, мало этого человеку. Потому что у его заглавное дело жизни быть должно. Вроде как опора, чтобы на высоте держала. Или меня возьми. Сорок пять лет топором машу. Постучи-ко эстоль, ежели без мечты робить. Валерий должон помнить, какие дома у нас в деревне ставили.
— А все пятистенки или восьмиугольные. Лес-то рядом.
— Да-а. Чистые терема! Окошки высокие, в резных кружевах. Как солнце выглянет да зазолотит венцы-то, до того на душе весело да светло станет, вроде как заново народился. Или по Исети плывешь, бывалоча. Глянешь на воду, а дома-то в ней как в зеркале отражаются. И опять захолонет в тебе все, заворожит начисто.
— Бабка говорит, полдеревни твоими руками выстроено, — не стерпел, вставил опять Валерка. — Дед, как богатырь, силу не знал, куда деть. Взвалит бревно на плечо да еще на конец его мужика посадит. И идет — не качнется. — По тому, как остро светились голубые глаза Валерки, Леньке было ясно, что разговор этот он слышал уже не впервой. И тоже не прочь был посудачить о заглавном деле жизни.
Михаил Кондратьевич положил на колени коричневые, с твердыми, чуть искривленными пальцами руки, задумчиво смотрел на них и щупал бугристые мозоли.
— Полдеревни! Это только в своей. А за всю-то жись сколь-не считано. Как укрупняться стали, поредели наши Ключи, будто гребень щербатый. Разве мог я на то смотреть?
— Бабка еще говорила, что ты до зимнего Николы варежек не носил.
— До зимнего, — счастливо улыбаясь воспоминаниям, кивал дед. — Собрали с Егоровной манатки и к дочери в город подалися. Здесь много из дерева ставят. Не слыхивал, чтобы из мостостроителей кто на наши дома позабедовал.
— Дом так надо строить, чтобы самому захотелось жить в нем, — сорвался опять Валерка, повторяя явно не свои, а дедовы мысли.
Молчал в тот вечер Ленька, смущенно уставясь в стол, хотя мысли о заглавном деле с некоторых пор толкались и в его голове.
Неизвестно, сколько бы ему еще таиться пришлось, если бы не помог случай.
С первого участка потребовали на мост рабочих. В числе выделенных оказался и Ленька.
Распределяли плотников по разным бригадам. Ленька попросился на четвертую опору, там работал Валерка. О монтаже пролетов он пока еще не мог и мечтать: на высоту допускались специалисты.
— Времени еще вагон и тележка, — решил Ленька, отправляясь на другой день во вторую смену пешком. Около двух месяцев находился он в мостоотряде, а еще не видел всей стройки. Из-за короткого светового дня работы даже на первом участке велись без выходных.
Ленька неторопливо шагал по самому краю бетонки, разглядывая занесенные снегом кусты, припудренные тонкостволые сосны с высокими жидкими кронами. Была у местных шоферов привычка гонять на большой скорости. Еще в городе Ленька заметил это. Даже автобусы срывались, как застоявшиеся рысаки, поднимая за собой на остановках вихри снега. Морозы и таежные условия выработали у мостоотрядовских водителей и другую привычку — подбирать на дороге всех пешеходов. Уже несколько машин тормозила, чтобы посадить Леньку, а он, помахав шоферам рукой, шел дальше.
На вершине холма остановился. Внизу, широкая, как разлив большой реки, лежала заснеженная равнина. С двух сторон к ней подступала чернеющая тайга.
Ледовая дорога, начинаясь некрутым спуском у правого, тянулась в ряд с поднятыми на разную высоту опорами и круто взбиралась на левый обрывистый берег. На дороге была четко размечена двухсторонка: Ленька понял это по движению машин.
На пологом берегу, ближе к поселку, желтели деревянные постройки — контора, столовая, склады (по описаниям Валерки нетрудно было догадаться, где что). За ними, чуть правее, парили бетонный завод и котельная — кирпичные, вытянутые вдоль берега здания. И, главенствуя над всем этим, в морозном, сверкающем неуловимыми золотистыми нитями воздухе возвышалась синевато-серая громада моста. Это не была еще одна непрерывная балка. С берегов, разделенных снежной равниной километра на два, тянулись навстречу друг другу два вздыбившихся железных великана.
В ушах у Леньки громко застучала кровь. Он втянул во всю силу легких колючий воздух, раскинул в стороны руки и с громким криком помчался под гору. И снова будто какая-то волшебная сила подхватила и понесла его. Так легко, радостно, окрыленно он бегал только во сне или в раннем детстве.
Четвертая опора находилась у левого берега, поэтому Леньке пришлось пройти вдоль всего фронта работ. Пять ближних к правому берегу опор уже держали на себе смонтированные пролеты. На средних еще велись буровые работы. Ленька догадывался об этом по высоко взметнувшимся, ровно гудящим буровым установкам. К иным подъезжали машины с бетоном.
Он, возможно, прошел бы мимо четвертой, если бы не натолкнулся на указатель. Свернув с дороги, увидел сначала зеленый вагончик, а за ним седое облако морозного пара. Подойдя ближе, разглядел сквозь белесый дым кран, стоящий на вмерзшей в лед барже. Три бьющих сквозь белесый туман желтых прожектора были чуть приподняты надо льдом и направлены в глубину котлована, откуда и поднимался пар.
«Значит, там вода. Пар от воды», — догадался Ленька и, осторожно шагнув на деревянные подмости, заглянул в котлован.
Глубоко внизу темнела вода, покрытая крошевом льда. Из нее поднималось десятка три серых бетонных свай. Стены котлована были сделаны из железных ребристых «плах», плотно сцепленных между собой. Опоясывали их перила из проволоки и железного прута и деревянные подмостки, которые лежали на льду. Рядом, за бортом котлована, басовито хрюкал на морозе большой насос. Тут же, неподалеку, из мягкой гофрированной трубы плескала на лед мутно-желтая вода.
По деревянным подмостям и на палубе баржи двигались люди. Вскоре Ленька рассмотрел и Валерку. Он сидел в одном из углов котлована в дощатой люльке и приваривал к ребристым стенам какую-то трубу.
Вот Валерка откинул со лба щиток и выпрямился.
— Привет, мужик! — весело помахал он Леньке большой брезентовой рукавицей. — Квятковский! Эй, мастер! Пополнение пришло, — крикнул кому-то наверх и, поскольку никто не отозвался, попросил стоящего на палубе баржи желтоволосого, могучего в плечах парня показать все их хозяйство.
— Водолаз Гоша, — пожав Ленькину руку, представился богатырь. — Что ж, пойдем. Начальство пока занято. У нас тут небольшая запарка.
Через полчаса благодаря Гоше Ленька уже разбирался во многом. Железная оболочка у котлована называлась шпунтом. Ребристой она выглядела потому, что каждая шпунтина, которая, кстати, весила ни много ни мало — две тонны, крепилась с соседней своеобразным замком. Узнал Ленька и то, что дела на четвертой продвигаются медленно, потому что сильное течение в ледоход разрушило в шпунте основание. Одновременно с откачкой воды водолазы отыскивают на дне подмывы, бетонщики заливают дыры. И все-таки уровень воды падает плохо. Сейчас он держится на восьми метрах, значит, повреждения есть и выше. Возможно, есть даже разрывы в самом шпунте.
Больше всего Леньке понравилось хозяйство водолазов. Размещалось оно в трюме крана-теплохода в матросских кубриках. «Выходит, это не баржа, а самостоятельный теплоход-кран», — отметил про себя Ленька.
Перед началом смены мастер Квятковский, остроносый чернявый паренек в толстых роговых очках, объяснив бригадиру задание, пригласил новичка в вагончик.
Здесь мастер провел инструктаж по технике безопасности и объяснил, что числиться Ленька будет пока что разнорабочим.
— Позднее можешь помогать плотникам готовить опалубку для ростверка и прокладника, — выходя из вагончика, сказал Квятковский. Мастер задержался у котлована и показал на торчащие из воды сваи.
— Как откачают воду, их бензорезом срежут. Оставшиеся головки зальют бетоном. Это и будет ростверк. Тогда станешь помогать бетонщикам. Если захочешь, освоишь их специальность.
Чернявый мастер вручил Леньке лом и лопату. По деревянным подмостям провел его на противоположную от крана сторону шпунта и, начертив ломом на снегу и на льду окружность, сказал:
— Сегодня будешь долбить майну. Тут небольшая течь. Может, шпунтины разошлись, может, трещина. Как выдолбишь, крановщик опустит ковша два шлаку. Все щели затянет. — Задача ясна? — понизив голос, важно спросил Квятковский и, сняв очки, начал протирать их платкам, близоруко уставясь на Леньку.
— Ясна, — бодро ответил Ленька и весело рассмеялся. Без очков мастер выглядел желторотым юнцом, причем из разряда тех слюнтяев, каких Ленька не раз поколачивал.
— Дело швах! — долго сокрушался вечером дед, когда узнал, что квартирант записался на четвертую. — Капрызная опора, да и мастер занозистый. Там специалисты-то ни черта не зарабливают. То с валунами фрезы запарывали, то подводный поток раствор выбивал, то ледоход шпунт нарушил… Тебе же теплые вещи справлять надо бы. Матери, братьям когда подсобить.
— А Валерка? — усаживаясь рядом с дедом у телевизора, хитро сощурился на него Ленька. — Его-то не отговариваете…
— Валерка! — невесело рассмеялся Михаил Кондратьевич и потер в раздумье щетинистый подбородок. — И в кого уродился враль? Наговорит, в семь коробов не утопчешь. Двадцать лет, а в голове ветер. Летось Юля Сергеевна с клуба вымела. Танцы тут с одной продавщицей со свистом устроили. А теперь вот с высоты турнули. Увидел главный, что не застрапливается, и все, спустил в котлован. Его да Алика Мухаметшина. Того еще лучше. На метлу посадили. Потому как предупреждали ранее. И поделом: пусть не лихачит. Шуточное ли дело с тридцатипятиметровой высоты на лед брякнуться.
«Значит, Валерка монтажник! И ни разу не проговорился. Крепко переживает, похоже». После такого открытия приятель сразу вырос в глазах Леньки.
Он представил, как Валерка и Алик свободно ходят наверху по балкам и не застрапливаются. И ему стало не по себе.
В один из первых дней работы на мосту по пути в столовую, воспользовавшись тем, что на фермах никого не было, Ленька решил подняться на высоту. Лестница вела круто, почти отвесно, переходные площадки были так узки, что после первого поворота он почувствовал, как остро заныло в животе, а в груди стало пусто.
— Был этой осенью случай, — сбавив звук телевизора, продолжал рассказывать дед. — Один так же поспешил, не застропился и сорвался насмерть. Вызвали жену. Поплакала она с нашими и повезла к себе на Украину заместо мужа холодный цинковый гроб. Не захотела здесь в мерзлоте оставлять. Из наших никто не хоронит тут.
Прав был дед, называя четвертую опору «капрызной». Два месяца сушили котлован, и каждый день ЧП. Лед только пять раз долбили.
Заработки упали. Рабочие ходили хмурые. Каждый пустяк вызывал взрыв недовольства.
— Когда выдадут сапоги меховые? В катанках, что ли, в котловане купаться!
— Эй, Квятковский! Такие очки только комбайнерам носить. Отправьте их в колхоз.
— Что это за каска-маска? Бетон стреляет. Чуть наклонишься, она бух тебе на морду.
Если не считать этих коротких взрывов, смены обычно проходили в напряжении. С левого берега на бетонщиков наступали монтажники. Они уже заканчивали второй пролет, который должен был опереться на четвертую.
О перемещении Ленька и не мечтал. О каких заработках он мог думать, если его рабочий стаж измерялся двумя месяцами. Напротив, он не только не думал о переходе, а гордился в душе тем, что строил мост наравне с опытными специалистами.
Постепенно в бригаде к Леньке привыкли. А водолазы, золотокудрый богатырь Гоша и два брата-близнеца, недавно демобилизованные с флота, по-особому привязались. Может, Ленька своей порывистостью и восторженной душой напоминал им их юность, те времена, когда кружилась голова от великих планов.
Братьев Ленька различал по голосам. Были они похожи не только на лицо, но и фигурой: оба крутоплечие, длинноногие, тонкие в талии. Носили одинаковые хорошего покроя коричневые дубленки, рыжие лисьи шапки и такие же рыжие унты. Увидев братьев в первый раз на палубе теплохода-крана в таком облачении, Ленька принял их за киношников или корреспондентов.
В кубрике у водолазов был приспособлен холодильник и электрическая плита. Обедали компанией, дежуря по очереди.
Однажды Ленька всю смену долбил в котловане лед. Увидев, как он сильно продрог, Гоша пригласил его в кубрик выпить бразильского кофе. Братья усадили новичка ближе к плите за стол, на котором уже дымились картошка в мундире и колбасный фарш, были нарезаны горки хлеба, сала и лука.
В другой раз Ленька сходил в поселковый магазин, купил большую копченую щуку, кулек сдобных песочников и сам заявился в кубрик водолазов.
Заходил иногда в коммуну побаловаться чайком и поговорить по душам «за жизнь» похожий на грача мастер Квятковский. Мастер запоем читал по вечерам детективы, и у него всегда был в запасе свежий сюжет. Братья хорошо знали Дальний Восток, потому что служили там. Ленька любил слушать их рассказы о вулканах и сопках, о гейзерах и теплых морях, о жизни на островах.
Сам Ленька тоже вносил небольшую лепту в такие беседы, вспомнив какой-нибудь необыкновенный случай, вычитанный в журнале «Наука и жизнь».
Водолаз Гоша давно жил на Севере и был одержим идеей — превратить суровую тайгу и тундру в субтропики.
— Есть две теории, — зажигаясь, говорил Гоша и начинал мерить меховыми сапогами кубрик. — Первое: бурим землю, выпускаем подземное горячее море, затопляем чахлую тайгу и болота. В результате — незамерзающее море, вечнозеленая растительность — пальмы, бананы, мандарины и прочее. Второе: покрываем льды Ледовитого океана черным слоем земли. Тогда их само солнце растопит.
— И опять же имеем пальмы, бананы и сок манго, — скептически усмехался мастер.
— Уггу, — вскидывал тяжелую кудрявую голову Гоша.
— Так! Так! А где возьмешь столько земли?
— Разве земля проблема?
— А чем ты ее доставишь?
— Вертолетами, как «золотые болты», — подмигнув мастеру, подсказывает один из братьев, имея в виду нашумевший случай, когда партия болтов аврально была доставлена по воздуху из Воронежа на север Сибири. После этого разговор с далеких планов переходит на ближние.
Тут, словно опомнясь, мастер смотрит на часы и спешит в котлован. За ним поднимаются и остальные.
Не раз по пути в столовую заезжали посмотреть, как продвигаются дела на четвертой, монтажники. Как всегда, подтянутые, похожие на солдат в своих оранжевых поясах и оранжевых касках, весело щелкая кедровые орехи, они расхаживали по подмостям и заглядывали в котлован.
— Так! На какой отметке стоим, братцы?
— Метров пять-шесть.
— У вас же вчера на четырех было?
— Тю-ю! На четырех! Как паводок ударит, у них на пятнадцати будет. До следующего ледохода дыры латать придется.
— Жуланы желтобрюхие! — в сердцах сплевывал на лед Квятковский. — Проектировщики рисовали на стремнине десятую, а принять головной удар пришлось нашей: река русло сменила.
— Ну дак чё, колотитесь, — направляясь гуськом к машине, уже более миролюбиво бросали монтажники. — Поплюем, бывалоча, на макушку вам.
Четвертая стала в центре внимания всей стройки. От Валерки (его снова перевели на высоту) Ленька узнал, что те же монтажники за глаза величают ее БАМом.
«От этого котлована, — писала областная газета, — зависят сроки сдачи моста». Ежедневно теперь здесь бывали главный инженер и начальник мостоотряда. Кино- и телевизионные операторы, появляясь на стройке, прежде всего спешили сюда. Даже несколько раз наведывалась заведующая клубом Юля Сергеевна. Она писала статью для городской газеты.
Увидев Леньку в поселке или на стройке, Юля Сергеевна всякий раз останавливала его и подробно расспрашивала о том, как Ленька привыкает к работе и что пишут из дому. О школьных делах Юля Сергеевна была наслышана. Как заместитель секретаря парткома, она регулярно вывешивала бюллетени успеваемости вечерников в коридоре конторы на берегу и в вестибюле клуба в поселке.
Именно с ней в одну из таких бесед Ленька поделился своим желанием работать на высоте.
— Летом на курсы монтажников будут набирать целую группу. Если хорошо покажешь себя в школе и в коллективе — думаю, что пошлют, — заверила его тогда Юля Сергеевна.
Мечта о высоте была теперь столь же захватывающей, сколь и реальной. Она внесла в сердце Леньки веселость и ясность, вытеснила прежние обиды, а с ними тревоги.
В душе его с новой силой рождался иной мир, мир причастности к большому делу и взрослого рабочего товарищества.
Во всем этом он находил радость и торопил дни. И все у него теперь получалось легко: руки словно сами искали работу, уроки усваивались быстро.
Смешно и досадно было теперь Леньке вспоминать о том, как несолидно он вел себя в школе, дерзил и досаждал классной, пропускал уроки и ссорился с ребятами.
Приближался срок сдачи котлована. Это событие приурочили к новогоднему празднику.
31 декабря Ленькина бригада вышла во вторую смену. Передавая вахтенный журнал мастеру Квятковскому, начальник участка сказал: «До десяти откачаетесь и лед выберете. Успеете еще Новый год встретить. Утром третья смена начнет резать оболочки свай».
Впервые за многие недели начальник участка уехал в поселок рано, вместе с вахтой. Воды оставалось метра полтора-два. Смена обещала быть спокойной.
Жидкий кустарник на обрывистом берегу черными штрихами расчертил розовую полоску заката. Потемнели и резче проступили на морозном румянце зари нависшие высоко над четвертой ажурные пролеты моста. Рядом отвесной скалой чернела временная металлическая опора.
Еще не отгорела вечерняя заря, а уже вспыхнула над рекой цепочка огней.
Новогодняя ночь выдалась как по заказу, ясная, с чистым звездным и лунным небом.
Бригаду на днях пополнили опытные плотники. Пришло время готовить опалубку для ростверка. За компрессорной будкой на льду уже лежало несколько штабелей плах. Здесь второй день пилили и тесали плотники. От опилок и досок шел резкий скипидарный запах. Мерное жужжание пил, стук топоров и этот запах напомнили Леньке о том, как вечерами у себя во дворе они пилили и кололи с отцом дрова, а братья, весело пурхая по снегу, таскали и укладывали их в поленницу. Запах дерева и смолы напомнил новогодние праздники, когда в доме так же пахло лесом и хвоей. Пока Ленька развешивал на елке лампочки, братья, присмирев, усаживались на диван и, затаив дыхание, ждали того момента, когда он нажимал на включатель. На влажной темно-зеленой хвое вспыхивали разноцветные огоньки. Братья от восторга кричали, налетали на Леньку, висли на нем. На их шум прибегала из кухни мать, от рук ее пахло сдобным тестом, и сама она была в муке или в саже. Мать приваливалась к косяку двери, с улыбкой смотрела на елку, на суматошную возню братьев, и на бледном лице ее вдруг молодо загорались такие же глубокие, темно-карие, как у сыновей, глаза.
Припомнился Леньке и прошлогодний вечер, с высокой елкой и громкой музыкой в большом актовом зале. И то, как вкруг елки вместо одноклассников кружились какие-то таинственные наряженные существа. А Ленька с Кружкиным и Левашовым, чтобы досадить Эмме Александровне, явились на бал без костюмов, вначале толкались и путали хоровод и потом в классе долго по очереди примеряли принесенные и спрятанные в парты маски зайца, волка и крокодила Гены.
Ленька любил новогодние вечера и всегда с волнением ждал их. И на этот раз в шкафу рядом с Валеркиным висел тщательно отутюженный, такой же модный, в крупную клетку, недавно купленный в поселковом универмаге его костюм.
Закончив обделывать очередную доску, Ленька подошел к штабелю, воткнул в плаху топор и прислушался к доносившимся из котлована звукам. Все ему было здесь уже привычным: стучал компрессор, приглушенно гудел кран, надсадно хрюкали на морозе насосы, плескала вода. На опорах, на собранных пролетах моста горели такие же ясные, как и на небе, звезды. Только были они крупнее и ярче. Тревожное чувство шевельнулось у Леньки в груди: почудилось что-то настораживающее в этой знакомой картине. Он пробежал раз и другой глазами по мерцающей в морозном воздухе желтой цепи огней, что соединяла близкий и дальний берег, и обнаружил, что цепь была не сплошной: прямо над головой Леньки зиял провал. Еще выше задрав голову, он не увидел крана. Все прятало от глаз поднимающееся над котлованом морозное облако пара.
Обогнув дизельную будку и теплоход-кран, Ленька очутился на подмостях. Увидел застывшие над котлованом фигуры рабочих и понял, что произошло.
— Вода!
Это слово еще никто не сказал. Люди молча смотрели вниз и не верили своим глазам. Но по тому, как сгущался и тяжелел воздух, становилось ясно, с какой быстротой она прибывает. Вот в слабом рассеянном свете прожекторов Ленька заметил, как холодно блеснула ее темная поверхность с серым крошевом льда.
— Водолазам тщательно прощупать основание и дно, — распорядился мастер Квятковский. Тревожно текли минуты. Все выше поднималась вода. «Капрызная» опора решила показать и в праздничную ночь свой норов.
Вахтовую машину, что везет в поселок бригаду после двойной смены, первым приветствует солнце. Оно выплывает из-за темной стены тайги и красновато озаряет снега. Рабочие устало щурятся, больно смотреть на бьющие из-за леса прямые лучи. Радужными огоньками искрят снега, неуловимые блестки порхают в воздухе. Такая же ясность и радужные всплески царят и у Леньки в душе.
Ленька плотнее смыкает густые ресницы. Ему вспоминаются почему-то зеленые берега реки и то, как любил он лежать на горячем песке или, раскинув руки, плыть на спине, а вокруг блестела, точно расплавленный металл, река… Сейчас тоже все сверкало и переливалось, но блеск этот был другой, стеклянный, холодный и более резкий. И мир, что лежал в безмолвной тишине вокруг, был не сказочно далекий, нарисованный воображением, а осязаемо реальный, жгуче студеный и неподвижный.
Теснее прижимаясь к соседу и укрывая воротником от наждачного ветра лицо, Ленька чувствовал, как с каждой минутой тяжелеют руки и ноги, а продрогшее, озябшее на морозе тело начинает заполнять какая-то новая, не испытанная доселе теплота и наполненность и общая слитность с сидящими рядом и поднимающимся над тайгой яростным днем.
Недолог путь от четвертой опоры до поселка. За двадцать минут преодолевают его вахтовые машины. Но за это время Ленька как бы заново пережил все события новогодней ночи. Тупая боль в мышцах, надолго врезавшиеся в память ощущения каленого на морозе железа и жаркого пота, потемневшие от усталости лица людей, дремавших теперь рядом с Ленькой в машине, свидетельствовали о том, что события эти происходили наяву. Но было что-то от фантастического сна в том, как кипела, стремительно поднимаясь в огромном квадратном котловане опоки, ледяная вода, метались высвеченные прожекторами в тумане черные силуэты людей. И голоса их тонули в гуле компрессора и насосов… Как вдруг оборвался этот гул и наступила тяжелая, гнетущая своей неизвестностью тишина и мрак.
Когда Ленька, увидев облако пара над котлованом, подбежал к застывшим у опоки людям, другие во главе с мастером и бригадиром уже энергично действовали, устанавливали насосы, опускали на дно дежурного водолаза, выводили из сонного оцепенения кран.
Пройдет немного времени, и сигнал тревоги по тугим проводам долетит от четвертой опоры до поселка. И, не сняв праздничных костюмов и ярких галстуков, на ходу напяливая шапки и натягивая полушубки, выскочат на улицу люди. И во всех домах, где уже ярко горели елочные огни и весело позванивала расставленная на столах посуда, на всю новогоднюю ночь рядом с весельем поселится в сердцах людей тревога. Через час на четвертую прибудет группа технических руководителей во главе с начальником мостоотряда. На весь этот час, начиная с момента, когда кто-то первый увидел, как начала прибывать вода, подлинным героем был мастер Квятковский. Тот самый очкарик, которого Ленька считал чуть ли не ровней себе по годам, к тому же слюнтяем и слабомощным интеллигентом. Сейчас Ленька чуть зубами не заскрипел от досады на себя: можно же так ошибаться в людях! С восхищением и замиранием сердца в который раз вспомнил он, как этот щуплый и хлипкий с виду очкарик с ловкостью и бесстрашием циркового канатоходца пересекал котлован по металлической обледенелой балке, рискуя каждую секунду сорваться в парящую и жутко прибывающую воду. Ленька даже не спрашивал себя, сумел бы он не то что пробежать, а хотя бы проползти по этой чертовой балке над зловеще чернеющей бездной: куда там, мало он, видно, каши ел! А ведь еще имел нахальство воображать, что без труда может уложить на лопатки тощего мастера.
Ленька конфузливо посмотрел на сидящих рядом строителей: не прочитал ли кто, случаем, его мысли? Но соседи его дремали, покачиваясь на неровностях дороги. Сконфузился Ленька не столько от своего не высказанного вслух бахвальства, сколько от воспоминания об одном неприятном эпизоде прошедшей ночи, когда дежурный водолаз (им был на этот раз один из братьев-близнецов) поднялся со дна и доложил, что бетон, которым была заделана восьмиметровая дыра в основании шпунта, уплыл. Как ни поражен был Квятковский, все-таки не растерялся. А угроза была серьезной. Целый месяц работ сводился к нулю. И это грозило сорвать сроки сдачи моста. Ленька мельком взглянул на освещенное лучом прожектора лицо мастера, оно казалось непривычно сердитым, с напряженными желваками на скулах, но страха в нем не было.
— Всем долбить майну вдоль правой стенки шпунта! — резко выкрикнул Квятковский и побежал в вагончик, чтобы проинформировать начальство по телефону и вызвать необходимых людей и технику. Рабочие начали вооружаться ломами, топорами, лопатами. Ленька вместе с другими бросился за инструментом.
Он прибежал на свой плотницкий участок, выбрал увесистый колун и помчался обратно. Тревожное состояние не покинуло его, а куда-то глубоко отступило перед азартным желанием помериться силами со стихией. Ленька уже огибал теплоход-кран, когда увидел нечто такое, отчего бодрость вмиг его покинула. В двух шагах змеилась глубокая трещина. Еще минуту назад, он мог в этом поклясться, ее не было тут. Леньке стало по-настоящему страшно. Все разговоры о том, как суженная, перегороженная опорами река бунтует, беснуется, настойчиво ищет выхода своей могучей энергии, вмиг промелькнули в его голове. Важно пробить хотя бы одну небольшую брешь. Ей бы, реке, только зацепиться, получить «точку опоры», а там уж ее никакие железобетоны не удержат, все по косточкам разметет…
Ленька не помнил, кто сказал эти слова однажды за обедом в кубрике, но сейчас они молнией пронеслись у него в голове. Он оцепенело смотрел на трещину в метровом ледяном покрытии реки, и в этот миг в поле его зрения попала вода. Она растекалась по поверхности льда мутной, с переливами отраженных огней, широкой волной. Она наступала, захватывала все больше и больше пространства, и Леньке показалось, что лед под его ногами ощутимо заколебался. Скорее бежать, крикнуть, сообщить, что река, напружинив мускулы, ломает лед. Вот-вот неукротимая лавина воды и ледяных громад придет в движение, смахнет временную опору, и могучая темнеющая громада пролета, вздыбившегося высоко над рекой, страшной железной лавиной обрушится, похоронит, увлечет за собой на дно ничтожно маленьких, копошащихся на льду людей.
Ленька успел вбежать на палубу и влезть на лестницу крана, когда все вокруг мгновенно утонуло в непроницаемом мраке. Он понял, что это рухнул мост.
Ленька сидел на корточках, постепенно приходил в себя, стараясь сообразить, что произошло. Значит, плавкран не утонул, догадался он. Но что значит эта тишина? Может, он оглох?
— Всем, у кого есть инструмент, немедленно долбить майну, — прозвучал в темноте совсем рядом с Ленькой резкий, но твердый голос мастера.
Ленька медленно распрямился, ощущая, как дрожат ноги. Рядом вспыхнул луч фонарика, высветив людей, торопливо спускающихся с палубы. «Куда они? — подумал Ленька. — Ведь река сломала лед».
Луч фонарика больно ударил по глазам, Ленька попятился.
— В чем дело? — удивленно вскинул черные брови Квятковский. Ленька хотел объяснить, что лед раскололся и, возможно, плавкран уже относит по течению, но вместо этого неожиданно для себя ляпнул такую глупость, при воспоминании о которой у него даже сейчас, в машине, покраснели щеки и уши.
— Мы дрейфуем! — с усилием шевеля непослушными губами, сказал Ленька.
— Не мы, а ты сдрейфил, похоже, — спокойно сказал Квятковский, и Леньке показалось, что глаза его за очками насмешливо сверкнули.
— Там вода, — уже по инерции продолжал Ленька.
И в это время загорелся свет: прожекторы у котлована, цепочка огней на фермах моста. И тотчас снова загудели насосы, а кран обрушил удар ковша на ледяной панцирь реки.
— Вода? — переспросил мастер. — Понятное дело, насосы качают. Ты вот что, парень, — сердито сказал Квятковский, — держись, если такую работу выбрал. — И уже на ходу, устремясь к трапу, крикнул: — На майну! Живо!
Ленька обнаружил, что стоит на лестнице, крепко вцепившись одной рукой в какую-то скобу, другая его рука по-прежнему сжимала топорище. Волна радости оттого, что могучий красавец мост высится все так же гордо и неколебимо, охватила Леньку. И, размахивая колуном, как краснокожий индеец боевым томагавком, он бросился вслед за мастером.
…Сейчас он попытался последовательно и детально вспомнить, что было потом, но память его не сумела составить единую, завершенную картину из лиц, голосов, гула насосов, рычания самосвалов. Он снова увидел, как стрела крана, пересекая котлован, поднималась вверх, а затем стремительно падала, и ковш, ударяясь о лед, крошил его и расшвыривал по сторонам мелкие осколки. Вспомнил, как вместе со всеми остервенело долбил лед, таскал мешки с цементом, помогал устанавливать бетонолитную трубу и пот заливал ему глаза, как болели руки, ныла спина и уже совсем не было сил крутить ручку помпы, подающей воздух водолазам, спустившимся на дно реки. Водолазы провели под водой несколько часов. Тщательно проверив основание шпунта и дно, они выяснили, что бетон попал на плывун, оседал, оседал и скатился по крутому откосу. Задача состояла в том, чтобы задавить плывун. Ленька вспомнил, что за все время, пока он крутил ручку помпы, его сменяли раза три или четыре и как однажды крутить стало вдруг легче, и, скосив глаза, он увидел, что за другую рукоять, помогая ему, стал главный. Главный инженер, которого Ленька считал человеком совершенно недоступным, представителем каких-то других, недостижимых сфер, по-приятельски ласково улыбнулся ему и даже озорно подмигнул.
…А потом была румяная утренняя заря. И все они тесной группой стояли на слегка зарозовевшем льду. Покуривали и с наслаждением вдыхали морозный воздух. Ленька всматривался в лица этих людей, они были знакомыми, и в то же время ему казалось, что он видит их впервые, словно узнает заново. Вот стоит и сонно жмурится могучий увалень Гоша. Но этот неторопливый добродушный Гоша сливается в сознании Леньки с тем Гошей, который с обезьяньей ловкостью и быстротой облачался в свой водолазный костюм или сердито спорил о чем-то с главным инженером. Из этих двух образов возникал новый Гоша, похожий и непохожий на прежнего. Цепким и сильным казался теперь Леньке щуплый очкарик Квятковский. Он как будто стал даже немного выше ростом за одну ночь. Что-то новое увидел Ленька во всех. А может быть, в чем-то изменился он сам?
Ленька не мог ответить на этот вопрос. Усталость все сильнее охватывала его. Он прижался к соседу по машине, увозившей их от четвертой опоры к поселку, и прикрыл глаза.
И уже в дреме вспомнил, как там, когда они стояли на розоватом льду, в руках у Гоши появилась бутылка шампанского.
— В кармане шубы была, — пояснил он. — Так торопился, что выложить дома забыл.
Но оказалось, что таким забывчивым был не один Гоша. Сразу три пробки хлопнули одновременно, салютуя Новому году, который в это время шел по земле где-то уже очень далеко от моста, нависшего с двух сторон над окованной льдом широкой Обью.
Главный инженер сказал:
— Ну как, Леонид, банька с парком? Считай, что первый экзамен на мостостроителя выдержал. Думаю, сдашь и остальные.
Главный это сказал без улыбки, серьезно, и у Леньки радостно вздрогнуло сердце. А мастер Квятковский состроил при этом гримасу и показал Леньке большой палец.
— Что говорить, парень-гвоздь, — все так же сонно улыбаясь, пробасил водолаз Гоша и тяжелым шагом направился к машине. За ним двинулись и остальные.
Дома Ленька находит на газовой плите еще горячий эмалированный чайник и прикрытые на столе газетой сахарницу с конфетами и тарелку с ватрушками и клюквенным пирогом. Тут же белеет записка.
Ленька сбрасывает на ходу шапку, фуфайку и валенки, разворачивает записку и идет в комнату.
«Опять зашиваетесь, ребя! Теперь уж точно — поплюем на макушку!» — читает он новогоднее Валеркино поздравление. Широко зевая и потягиваясь, Ленька садится на кровать, с минуту смотрит с недоумением на запотелую ежистую елочку, что стоит в углу между диваном и телевизором, и, пошарив в кармане, достает огрызок карандаша. На осунувшемся смуглом лице его застывает плутовская улыбка.
«Встретимся на высоте!» — размашисто выводит он под Валеркиным посланием. Тут же, не раздеваясь, валится на кровать и засыпает.
Раиса Ивановна Лыкосова
Раиса Лыкосова
БЕЛАЯ ДОРОГА К ДОМУ
Повести
МАГИСТРАЛЬ
В печной трубе скулит щенком, завывает матерым псом вьюга. Тяжелыми черными комьями застыли в жидких кронах сосен вороны. Ветер заламывает воронам хвосты, играет с печными дымами, метет с крыш и гонит по улице снежную крупу, обрывки газет и разный мусор, что оставили на автобусной остановке после себя люди.
Ленька часами стоит у окна и вглядывается в разномастный поток машин, никогда еще он не видел столько могучей техники: подбористые с басовитым рыком «Магирусы» и «Уралы», верткие кургузые «Татры» и громадные, похожие на бронетранспортеры-вездеходы «Ураганы».
С кухни плывут запахи теста и мороженой рыбы. Бабка Фигурова все утро гремит там заслонкой, листами и сковородником.
Ленька страсть как любит горячие рыбные пироги, но теперь и они не радуют парня. В горло не лезут ему за чужим столом бабкины угощения: соленые грибы, моченая брусника и вяленая сорога. Впервые он чувствует себя нахлебником.
Бабка приносит из чулана и ставит около Ленькиных ботинок большие подшитые валенки.
— Примерь-ко вот дедовы самокатки. Мыслимо ли на морозе в энтих-то колотушках! — она с минуту оглядывает невысокую длиннорукую Ленькину фигуру и сокрушенно качает гладко причесанной седой головой. — До-бро-хоты! Вот доброхоты-те! Еще одному своим мостом голову заморочили.
Потом снова идет в чулан и приносит серую дедову стеганку.
— Вот куфайчёшку натянешь на пальто, и в самый раз будет. Ишь доброхоты-те…
Четыре дня Ленька в городе, а уже много местных словечек усвоил. Доброхоты на языке бабки означают добровольцы, то есть те люди, что едут на Север. С ее же слов усвоил он в общих чертах историю самих Фигуровых. Домом давно уже заправляет одна Егоровна. Все другие Фигуровы, по ее словам, как вербованны, по разным трассам да тундрам «лётают». Потому-то и переехала она в город, поближе к доброхотам. Нет-нет да, глядишь, и наведаются в командировку или на праздник Валеркины отец и мать, геофизики, которые в мерзлой тундре нефть да газ ищут. Нет-нет да и заскочит сам дед Фигуров, который в тайге сосновый терем-кафе для комсомольцев вытюкивает.
Много этих самых доброхотов повидал Ленька в городском речном порту. Видел, как семьями, с разным домашним скарбом, собаками и гармошками, выгружались с последнего теплохода вербованные. Как сходили по трапу на берег большими группами с солидными чемоданами, гитарами и «Спидолами» ребята и девушки, которых встречали на машинах с комсомольскими лозунгами и оркестрами. Как уплывали тем же последним теплоходом, совсем налегке, тоже большими группами и непременно с гитарами, в полувоенных форменках студенческие строительные отряды.
Пристроился было Ленька к одному такому отряду, учащимся из местного ГПТУ, проработал один день на строительстве железнодорожного вокзала, да только к вечеру его в комсомольский штаб вызвали. Там быстро разобрались, что нет у Леньки Караулова направления в кармане, что в лучшем случае он неорганизованный доброволец, сам по себе, а то и вовсе личность подозрительная, без документов.
Что бы делал сейчас Ленька, если бы не встретил в тот вечер в кафе Валерку.
Ленька сидел за крайним столиком и потягивал из стакана горячий чай. Он находился в том дремотном состоянии, когда человек после долгого пребывания на холоде попадает наконец в тепло.
Усталость притупила его заботы, он уже ни о чем не думал, а только чувствовал, как от горячего чая тепло разливается по телу, ноют, отходя, одеревеневшие за день в легких ботинках ноги.
Пребывая в этом смутном состоянии между сном и явью, Ленька не сразу заметил, что за столик к нему подсел ушастый светлобровый парень в модном клетчатом пиджаке.
— С материка припожаловал? — Парень подпер голову заветренным кулаком и с веселой нахальцей начал разглядывать соседа.
Ленька сердито набычился, на смуглом лице его проступил румянец.
— Почему «припожаловал»?
— Ясно почему. У нас тут хну с морковкиного заговенья, считай, не завозят.
— При чем хна-то?
— А волосы чем красил? — Парень достал из кармана пиджака круглое зеркальце и начал приглаживать упрямо торчащий на лбу белесый вихор.
Леньку уже явно бесил этот ушастик.
— Что, на марафет потянуло?
— Ага. Усек. Ты думал, на Севере в чунях да в малицах ходят. Вон стены видел, чтоб так размалеваны были?
Черные глаза Леньки блеснули усмешливо. Он с любопытством посмотрел на парня.
— Панно это из цветного стекла. Раз-мале-ва-ны… Мозаику, между прочим, еще древние греки изобрели.
Парень что-то неопределенное хмыкнул и загадочно округлил глаза.
— Читали и про мозаику, и про Мазая. Произведение Некрасова, например.
— Ну ты даешь! — тонко пискнув, закашлялся в смехе Ленька.
— Я даю? Это ты, миляга, откалываешь! — ушастик хитро сощурил ярко-голубые небольшие глазки, покосился на буфетчицу и приглушенно заговорил.
— Кто из школы сорвался? Кто зайцем приплыл на Север? Я-то законно, батя завербовал. А вот кое-кого разыскивают. В штабе как узнали, сразу на тебя нацелились. Так что дружинники или милиция в два счета…
Ленька поежился. Часа через два закроют кафе, город затихнет, и наступит чуткая до скрипа шагов морозная ночь. «Куда идти? Что делать сегодня, завтра, через неделю?» Ленька хмуро наморщил лоб и снова изучающе посмотрел на парня.
— Есть идея, — ушастик, привстав, ловким движением придвинул к нему стул, в веселых глазах его уже не было и тени насмешки, а скорее, сочувствие.
— Ты местный? Ты кто? — тронутый вниманием, спросил Ленька и, доверившись парню, неожиданно начал выкладывать о себе, ничего не утаивая, все то, что стояло в горле горькой обидой.
— Валерка. Фигуров. Держись меня. Со мной, брат, не пропадешь!
Парень сходил в буфет, принес на блюдце бутерброды с ветчиной и сыром, по чашке кофе. И тут же, уплетая бутерброды и заговорщически подмигивая, начал развивать идею.
— Жми к нам. На мост. Мы магистраль тянем. Сообщения никакого. Живем, как на острове. Кругом болота, тайга.
— А как же…
— Ну, регулярного никакого. А так, вертолеты грузы доставляют и прочее. Ездим по зимнику, летом — по реке.
Ленька нетерпеливо заерзал на стуле, смуглое лицо его радостно озарилось.
— А как устроиться-то? Направление небось и там…
— А я на что? Ну и батя не последняя фигура на стройке. Если ты ему про отца все и про классную выложишь, думаю, проймет.
— Я согласен, — Ленька снова нетерпеливо завозился на стуле.
— Подожди. Ты взвесь, что и как. У кого кишка тонка, тех в котлован или, скажем, на монтаж пролетов близко не пустят. И опять же смотри: на десятки километров — никакого жилья. Если, конечно, медвежьих берлог не считать.
— Постой. Что ты резину тянешь? Если серьезно, я хоть сейчас. Сколько по тайге-то топать?
— Топать?! Ну ты даешь! К папуасам, что ли, собрался? Тут тебе не джунгли, а передний край.
Ушастик так раззадорился, что не заметил, как подмел с блюдца все бутерброды.
Ленька поднялся из-за стола.
— Поехали, если не наврал, конечно.
— Пошли. Пока что к моей бабке. А после выходного оседлаем попутную.
Был поздний вечер, автобусы уже не ходили, и ребята, подгоняемые морозом, размашисто шагали по самой середине бетонки.
Ленька бросил взгляд на лихо заломленную медвежью шапку, из-под которой, еще сильнее оттопырившись под ее тяжестью, торчали красные на морозе Валеркины уши, и улыбнулся. Хоть и загибал Валерка, а Леньке было приятно слушать его, потому что при всем завирательстве ушастик проявлял прежде всего участие. В сравнении с Ленькой Валерка выглядел уже бывалым северянином, на модный пиджак был небрежно наброшен белый солдатский тулуп, рыжие собачьи унты низко опущены, совсем так, как носят их в областном центре полярные летчики или геологи. После школы Валерка окончил ГПТУ и уже несколько месяцев работал в мостоотряде.
В дорогу бабка положила ребятам полный рюкзак гостинцев: клюквы, брусники, горку промасленных блинов, шаньги и пироги.
Зимник тянулся под правым берегом большой реки. Широкое заснеженное русло ее с обеих сторон оторачивала темно-зеленая кайма хвойного леса.
Когда по сугробам завихрился, наждаком обдирая лицо, гуляющий по открытой равнине вольный сиверок, дорога без машин показалась Леньке заброшенной.
Распаханную бульдозерами, колесами вездеходов голубоватую ленту дороги, когда берег снижался, укрывала близко подступающая к реке тайга.
Несмотря на Валеркины заверения в том, что электрический фонарь или костер действуют на волков сильнее выстрела, Ленька, как ни сдерживал себя, все-таки на каждый шорох угрюмо гудящего на ветру леса, стон или треск мерзлого дерева настороженно озирался.
Под вечер ребят догнал пустой «КрАЗ», громоздкий зеленый грузовик на высоких колесах.
Из просторной кабины Ленька до рези в глазах вглядывался в темнеющий на таежных прогалинах бурелом. Теперь ему даже хотелось увидеть волков или медведей.
После косого подъема на берег реки «КрАЗ» круто свернул вправо и выскочил на ровную прямую бетонку. Теперь по обеим сторонам от дороги тянулись карьеры, а впереди, на высоком яру, над самой кромкой хвойного леса, словно огромный глаз доисторического чудовища, горело малиновое закатное солнце.
Шофер переключил скорость, «КрАЗ» рванулся вперед, и по опушкам карьеров замелькали сухие сосны-уродцы, сливаясь в сплошные черные полосы.
Высвеченные пучком сумеречных, низких, почти горизонтальных лучей, кривые, как обугленные коряги, сосенки замелькали, задвигались, словно тени давно ушедших из жизни племен, населявших когда-то эту холодную землю. Сердце Леньки сжалось в знобком смятении: с обочин дороги подступали к машине, окружая ее, беря в плен, уродливые черные тени, они сгибались, корчились, судорожно припадали к земле, заламывая в отчаянии руки в каком-то зловещем шаманском танце.
Ленька откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. «КрАЗ», сотрясаясь могучим корпусом, словно продираясь сквозь хаотический хоровод угрюмых теней, так же охваченный пучком ярко горящих лучей, мчал на огромный малиновый шар. И Леньке показалось, что он физически чувствует притяжение гигантской солнечной силы, которая со стремительным гулом втягивает их в себя. Еще сильнее откинувшись на мягкую спинку сиденья, он весь отдался во власть этого притяжения.
— Порядок! — Валерка радостно подтолкнул его в бок.
Ленька открыл глаза и увидел неожиданную для этих мест и такую привычную для себя картину. И ему сразу стало теплее. Справа, в ряд с бетонкой, на дне пологой впадины, застланной пушистым снежным одеялом, не запятнанным даже птичьими следами, четко сверкали совершенно реальные, с коротким перекрестьем просмоленных шпал рельсы железной дороги. А впереди, у темной стены высокого леса, желтело десятка четыре одинаковых длинных дощатых домов.
Минуты через две шофер сбавил скорость, и они въехали в деревянный поселок с бетонированными и широкими, как в городе, улицами.
Машина остановилась у крайнего порядка домов, прилепившихся к самому лесу.
Пока Валерка и Ленька бежали по узкой, натоптанной в высоких сугробах тропе, на них налетела стая разномастных собак. Проваливаясь по грудь в голубоватый пушистый снег, собаки радостно поскуливали, кружили около ребят, норовя лизнуть Валерку в руку или в лицо.
На крыльце Ленька задержался. Еще раз окинул взглядом поселок, прыгающих собак, солнце, пламенеющее гигантским костром теперь уже у самой земли. Он все еще был под впечатлением затягивающей, физически ощутимой скорости и в то же время чувствовал в груди неприятный, сковывающий, ноющий холодок от предстоящей встречи и разговора с дедом. Ленька навалился на дверной косяк и, стараясь выровнять дыхание, глубоко втянул колючий морозный воздух.
Дверь отворилась, и он увидел лысого, крепкого старика с сизой щетиной на продолговатых, как у Валерки, скулах. Дед молча стоял в дверях и, вытирая губы тыльной стороной руки, спокойно смотрел на Леньку.
Валерка, задержав взгляд на посиневших, ощетинившихся рыжим пушком Ленькиных щеках, бодро подтолкнул его.
— Ну же, входи!
Дед подал гостю сухую твердую руку с култышкой вместо указательного пальца и, представившись старым комсомольцем Михаилом Фигуровым, тут же потащил ребят на кухню, где взбулькивал, гремел крышкой, фонтанчиком выбуривая из рожка на газовое пламя горелки, эмалированный чайник.
Через несколько минут все сидели за столом, и Ленька завороженно смотрел в окно. На фоне багряного закатного неба, оттененная с одной стороны рамкой черного леса, в сумрачном воздухе отчетливо проступала сизая высоченная громада моста.
За ужином Валерка рассказал деду Ленькину историю. Ленька чувствовал, что ему самому уже давно пора подключиться, но никак не мог начать. От отчаяния у него сжимало горло.
Дед долго молчал, потом спросил:
— А как насчет школы планируешь? У нас тут и вечерняя есть, честь по чести.
Ленька поспешно затряс головой, обрадовавшись сразу двум обстоятельствам: тому, что дед вроде бы соглашается, и тому, что в поселке есть вечерняя школа.
Валеркин дед действительно оказался чувствительным человеком. Заставив Леньку в тот же вечер выпить стаканов пять густого брусничного чаю («мыслимо ли с непривычки целый день на морозе в куфайке-то»), Михаил Кондратьевич тут же, не откладывая, отправился хлопотать за него.
Ни Валерке, ни Леньке дед потом не докладывал, к кому он тогда ходил. Может быть, к секретарю парткома, может, к самому начальнику мостоотряда, по словам Валерки, и с тем и с другим дед держался на короткой ноге.
Позднее Ленька узнал, что дело с устройством обстояло непросто, много людей приняло участие в его судьбе. Но тогда, в первые дни пребывания в поселке, ему казалось, что все решилось неожиданно легко и быстро.
Дед Фигуров зачислил Леньку на свой первый участок, который строил жилье.
Дня через два Ленька уже получал на складе спецобмундирование — стеганые ватные брюки и фуфайку. Жилучасток размещался за котельной, в лесу. По свежим желтым пням, по щедро набросанной сырой щепе было ясно, что дома встают на месте тех сосен, которые спиливают тут же.
На первых порах Леньке поручили самую простую работу. Он должен был обшивать досками каркасы стен. И Ленька вовсю старался, чтобы оправдать дедово поручительство. Недели через две он уже, как завзятый плотник, тремя ударами топора вгонял гвоздь в промерзлую древесину.
Шагая по утрам в сером зыбком свете рядом с Фигуровым по улицам таежного поселка, когда школьников еще только поднимают с постели, Ленька испытывал новое, необычное для себя чувство самостоятельности и взрослой ответственности за свои поступки: все надо решать самому. По утрам теперь Леньку никто не стаскивал с теплой постели, поднимался он сам, и получалось это у него как-то легко, не то что дома, хотя вставал часа на полтора раньше.
Шли дни. Многое Леньке здесь нравилось. Прежде всего то, как на глазах рождалась широкая, светлая от снега и от щепы, обозначенная двумя рядами свежих каркасов улица. И то, как в домах с каждой неделей все отчетливее прорисовывались будущие квартиры. И то, что воздух внутри домов и даже на самой улице был пропитан смоляным, хвойным, древесным духом. И даже то, как плотники в обед большой группой, по-хозяйски вразвалку шли по скрипучей от морозного снега бетонке в кафе. Приноравливаясь к ним, шагал рядом и Ленька, непривычно широкий от ватных не по размеру фуфайки и брюк. Как бы удивилась и порадовалась мать, думал он, если бы видела в такой солидной компании своего «непутевого шалопута».
О матери Ленька вспоминал часто.
В первом же письме, стараясь обрадовать ее, он писал, что попал на очень важную стройку, живет у надежных людей и даже в благоустроенном поселке. В благоустроенный поселок мать долго не верила, потому что в письмах по нескольку раз переспрашивала об одном и том же: из какого материала сделан «балок», не промерзают ли у него стены. Трудно было поверить матери, если сами Карауловы только еще стояли на очереди в благоустроенную квартиру и если все вокруг говорили, что на Севере большинство, даже семейные люди, живут в «балках».
В поселковое кафе «Опора», когда в столовой на берегу случался затор, приезжали на вахтовой машине монтажники. Это были молодые крепкие ребята, с обветренными красноватыми лицами, очень юркие, подвижные и острые на язык. Носили они такие же, как и плотники, стеганые фуфайки и брюки, но ватная одежда на них не висела мешком, а была точно подогнана по фигуре, как у солдат. Это сходство с военными подчеркивали и туго опоясавшие их ватные стеганки широкие оранжевые ремни, и надетые поверх шапок пластмассовые оранжевые каски. Даже в морозные дни Ленька ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из монтажников надевал полушубок и унты.
С первых же дней Ленька заметил, что публика эта, несмотря на зеленый возраст, пользовалась у строителей особым расположением. Даже женщины на почте, в магазине или в буфете пропускали их вперед. Весь поселок знал о том, что у монтажников все лето дела не клеились. Воронежский завод задерживал металл. И теперь, когда металл прибыл, дела на пятом участке пошли так лихо, что за месяц на мосту вырос целый пролет.
— Даешь зеленый! — растирая четверней задубевшие от мороза седые колючие щеки, прокуренным баском командовал дед Фигуров. Плотники дружно расступались, пропуская ребят в оранжевых касках вперед.
За первым участком лежала пологая впадина, сплошь утыканная желтыми свежими пнями. За впадиной на гриве день и ночь гудела бетонка. И Леньке было видно, как на большой скорости, равно, пустые или с грузом, яростно рыча, проносились длиннотелые «КрАЗы», «ЗИЛы», верткие, обтекаемые «ГАЗы» и ярко-голубые «Татры». В ответ на урчание моторов с первого участка в золотом холодном воздухе плыли звонкие удары топоров, визгливое завывание круглой пилы, разделывающей на доски прямоугольные брусья.
Куда бы ни спешили по бетонке машины, в какую бы сторону ни летели — груженные песком и глиной к реке или пустые к карьерам, — Ленька понимал, что все их движения подчинены одной силе, одному магниту. Этим магнитом был мост.
И, следя за урчащим потоком машин или встречая в кафе ребят в оранжевых касках, Ленька завидовал им. Его самого с каждым днем все сильнее тянуло туда, на Самую высоту моста, где хозяйничали веселые монтажники да гулял верховой обжигающий ветер. Но в этом он пока что не признавался даже Валерке.
В конце ноября установились морозные дни. Густая бахрома инея одела телефонные провода, антенны, дощатые крыши домов, жидкие кроны сосен. Закуржавевший лес и поселок выглядели нарядно. Несмотря на мороз, люди старались подольше задержаться на улице.
На площади перед клубом, где были залиты каток и деревянная горка, целыми часами играли дети. На широком клубном крыльце калачами лежали, грея носы в хвостах, или носились около детей собаки. Темные фигурки закутанных и оттого неповоротливых, скованных в движениях детей на белом снегу издали напоминали пингвинов.
В один из морозных дней на первый участок зашла женщина в толстой овчинной шубе, в повязанном по самые глаза пуховом платке. По закуржавевшей шали и обильному снегу на валенках было ясно, что она проделала большой путь.
Женщина остановилась около груды желтых опилок посреди строительного двора, где пронзительно визжала на морозе круглая пила, и направилась к штабелю плах, которые укладывал с напарником Ленька. Женщина отвела с лица пуховую шаль и улыбнулась ему ясными серыми глазами. Это была мостоотрядовская завклубша Юля Сергеевна. Когда она снимала шаль и на спину ее падали струящиеся, как чистый лен, волосы, ей можно было дать лет двадцать пять. Но все знали, что у нее двое детей, и старшая дочь уже ростом с мать.
Юля Сергеевна сняла с руки шубенку, потерла побелевший кончик носа, достала из сумки пакет и вместе с узлом, продолжая все так же спокойно улыбаться, протянула Леньке.
— Гостинцы, Леня, тебе из дому, — с трудом шевеля замерзшими губами, сказала она, — закоченела в открытой машине. Вечером заходи в клуб, расскажу подробности, — и побежала по темнеющей в снегу тропке отогреваться в котельную.
Ленька зашел в один из строящихся домов, поставил на подоконник посылку, развернул пакет и почувствовал, как к горлу снова подкатила теплая удушливая волна: на желтом холодном подоконнике лежали письма, справка из школы и табель с его отметками.
«Сынуля, — писала размашисто мать. — Юля Сергеевна ходила в школу и районо. Спасибо, уладила все. Наведывалась по два вечера к нам, и оба раза, такая стыдобушка, отец был в стельку пьян. Рассказала, что ты стараешься на работе и не бросил учебы. У меня как будто отлегло от сердца. Старайся оправдать доверие хороших людей, Леня, может, и отца твой отъезд образумит…»
Ленька поспешно развязал узелок, взял связанные матерью толстые шерстяные носки, сжал их в руке и снова задохнулся, словно в сыром недостроенном доме совсем не было воздуха. Как ни сдерживался, горячая влага наполнила глаза, и ее предательское тепло потекло по щекам…
«И откуда столько взялось их!» — злился на себя он, все крепче сжимая носки и оглядываясь на дверь. Дед Фигуров видел, как ему вручали посылку, мог в любую минуту войти в дом. Ну и слюнтяем он предстанет перед Михаилом Кондратьевичем!
В то утро он рано отправился в школу. Накануне был день зарплаты, и отец пришел домой нетвердой походкой в сопровождении подгулявших товарищей. Как обычно, куражился над домашними. Ночью Ленька, пытаясь уснуть, несколько раз задремывал, но тут же вздрагивал и просыпался. И потому из дому он вышел в тот ранний час, когда по улицам катят еще пустые автобусы, а на площади и в скверах бегают по аллеям одетые в спортивную форму «трусаки».
Мрачно насупясь, Ленька вяло брел по бульвару, вспахивая ботинками серые, уже прихваченные первыми заморозками ворохи листьев.
На лестнице школьного коридора закашлялся. Из полуоткрытой двери второго этажа выбуривали черные клубы дыма.
Ленька бросился наверх. В химкабинете с треском горел шкаф, на столах плясали языки огня. В первую минуту он растерялся. Потом метнулся к окну, рванул на себя суконную штору. Прибежал завхоз школы. Вместе они сбивали пламя.
В химкабинете долго еще держался запах дыма и гари. Целый день в школе только и говорили о пожаре. На перемене Леньке в десятый раз приходилось пересказывать случившееся. В живых черных глазах, в выражении смуглого лица так и светилась тайна, известная ему одному.
В это время в учительской шел оживленный разговор.
— Трудно установить причину, когда проводка и лампочки целы, — заполняя какие-то бумаги, объяснял завучу начальник пожарной службы, сутулый человек в светлой металлической каске. — Скажите, а этот Караулов, он курит?
— Курит. Сколько раз лично видел, — заверил подошедший завхоз. — На все способен этот чертов парнишка. Прикинется, смирнее его нет, а чуть отвернись, пошел вытворять. Приладился в туалете сигаретками баловаться. Я тут его поприжал было, дак он мне, знаете ли, все шурупы из замков повывернул.
— По физике Караулов в числе первых, — удивился завуч.
— Так то у вас. А спросите-ко классную. Что молчите, Эмма Александровна?
— Уверена, что ребята потребуют исключить! — подала голос молоденькая белокурая преподавательница английского языка и классная девятого «Б».
— Загорелось от окурка, — почти уверенно заключил завхоз. — Эдак и школу спалит.
— Чтобы от окурка — нужны специальные условия, — возразил завуч. — И потом, вопросы исключения решает педсовет.
В тот же день на классное собрание вызвали мать. Ребята удивленно оборачивались на нее. Это была тучная женщина с бледным лицом. Она сидела в последнем ряду, неловко прикрывая хозяйственной сумкой неумещающиеся в парте колени. Полные руки ее мелко вздрагивали. Ленька, стоя у доски, упорно смотрел в пол, под ноги себе, чтобы не видеть лицо матери. Первым выступал Смолин Михаил, «нелегальный» шеф Караулова, как значилось в воспитательном плане у классной.
— …Вчера на анатомию принес крыс. На машиноведении травил анекдоты, а после уроков пытался избить меня.
— Чего врешь? — резко поднял голову Ленька, и черные глаза его остро сверкнули из-под прикрытых век.
— Ну, угрожал.
— Видите, — обратилась классная к Ленькиной матери. — Как он ведет себя?.. К тому же курит. В результате утром загорелась школа.
Что-то дрогнуло в Ленькином лице. Он медленно поднял голову, посмотрел на классную мрачным и удивленным взглядом и двинулся к парте. Смуглые щеки его, пока он шел, сделались бледными. Молча, ни на кого не глядя, достал портфель и, выйдя из класса, с силой хлопнул дверью.
И снова он вяло брел по мостовой, вспахивая ботинками ворохи листьев. Спешить было некуда. Домой он не явится: отец теперь целую неделю будет навеселе. В такие дни дома ходят все раздраженные. Даже младшие братья по пустякам дерутся. Обычно в «веселые» отцовские недели Ленька засиживался в библиотеке или уплывал с ребятами по реке.
Ленька любил реку. Здесь всегда было весело. Перекликались буксиры, пыхтели катера, волокущие баржи с кирпичом или лесом. От пристани отваливали прогулочные трамваи. Иногда пришвартовывались длинные самоходные баржи с нефтью и в неделю раз причаливал белый однопалубный пассажирский теплоход «Иртыш».
Летом берег оглашала электронная музыка: неподалеку от пристани размещался городской пляж. Ленька не заметил, как ноги сами привели его к деревянной лестнице, круто спускающейся по обрывистому склону к реке, чуть левее пристани. Отсюда был виден весь порт.
На верхней площадке лестницы Ленька остановился, положил сумку на деревянную скамью и стал смотреть на реку. Сегодня все здесь, даже воздух, было пропитано осенней грустью.
По глинистому склону темнели заросли крапивы, обваренной первыми заморозками. Поубавилось работы в порту, и краны стояли как-то уныло ссутулясь. Даже вода изменилась: потемнела, стала вязкой, тяжелой.
Над водой поднимался едва видимый холодный туман. Ленька поежился, поднял воротник драпового пальто. Хорошо было летом загорать на горячем песке, слушать музыку. Или, раскинув руки, нежиться на спине, едва похлопывая ладошками по теплой, сверкающей, точно расплавленный металл, воде. И краешком глаза, сквозь вприщур сведенные мокрые ресницы смотреть картины живого кино. Оно рождалось тут же по Ленькиной воле. Он видел, как серый элеватор, белые кирпичные склады, груды песка и высокие старинные тополя превращались в незнакомые заморские города с песчаными дюнами и вечнозелеными пальмами, а высоченные ярко раскрашенные портальные краны — в длинношеих пятнистых жирафов.
«Угу-гу-гу-гуу!» — хрипло, словно простуженный полярными ветрами, прокричал где-то за поворотом реки теплоход. И Ленька вздрогнул от неожиданности. Он узнал басок «Иртыша». Не раз, провожая его в Заполярье, он мысленно прикидывал, как закончит школу, поступит на работу и в первый же отпуск придет сюда уже в качестве пассажира. И первое его настоящее путешествие будет не в Африку к слонам и жирафам, а поплывет он на старом, видавшем виды однопалубном «Иртыше» в Заполярье к моржам и белым медведям.
«Угу-гу-гу-у!» — снова, теперь уже ближе, раздался хриплый басок теплохода.
«У-ве-зуу!» — послышалось на этот раз Леньке в его голосе. И, наблюдая в тот день за разгрузкой теплохода, он уже знал, что сделает. В этом его решении слились и те, давние, почти детские расплывчатые мечты о далеких путешествиях и новых землях, и переполнявшая его сиюминутная решимость что-то предпринять, достойно, по-взрослому ответить на брошенный ему вызов.
Весь день Ленька был под впечатлением так неожиданно свалившейся на него радости.
Вечером за чаем деда потянуло на душевный разговор.
— Дома теперь все больше из камня да из кирпича ставят. А по мне, лучший материал все ж таки дерево.
— Дак ведь и в каменных без дерева не обходятся, — вставил Валерка.
— Не о том речь, — отмахнулся от него дед, недовольный тем, что его перебили. — Возьмем хоть вас с Лексеем. Рабочая хватка, ничего не скажешь, и у того и у другого имеется. А только ежели задуматься по-настоящему-то, мало этого человеку. Потому что у его заглавное дело жизни быть должно. Вроде как опора, чтобы на высоте держала. Или меня возьми. Сорок пять лет топором машу. Постучи-ко эстоль, ежели без мечты робить. Валерий должон помнить, какие дома у нас в деревне ставили.
— А все пятистенки или восьмиугольные. Лес-то рядом.
— Да-а. Чистые терема! Окошки высокие, в резных кружевах. Как солнце выглянет да зазолотит венцы-то, до того на душе весело да светло станет, вроде как заново народился. Или по Исети плывешь, бывалоча. Глянешь на воду, а дома-то в ней как в зеркале отражаются. И опять захолонет в тебе все, заворожит начисто.
— Бабка говорит, полдеревни твоими руками выстроено, — не стерпел, вставил опять Валерка. — Дед, как богатырь, силу не знал, куда деть. Взвалит бревно на плечо да еще на конец его мужика посадит. И идет — не качнется. — По тому, как остро светились голубые глаза Валерки, Леньке было ясно, что разговор этот он слышал уже не впервой. И тоже не прочь был посудачить о заглавном деле жизни.
Михаил Кондратьевич положил на колени коричневые, с твердыми, чуть искривленными пальцами руки, задумчиво смотрел на них и щупал бугристые мозоли.
— Полдеревни! Это только в своей. А за всю-то жись сколь-не считано. Как укрупняться стали, поредели наши Ключи, будто гребень щербатый. Разве мог я на то смотреть?
— Бабка еще говорила, что ты до зимнего Николы варежек не носил.
— До зимнего, — счастливо улыбаясь воспоминаниям, кивал дед. — Собрали с Егоровной манатки и к дочери в город подалися. Здесь много из дерева ставят. Не слыхивал, чтобы из мостостроителей кто на наши дома позабедовал.
— Дом так надо строить, чтобы самому захотелось жить в нем, — сорвался опять Валерка, повторяя явно не свои, а дедовы мысли.
Молчал в тот вечер Ленька, смущенно уставясь в стол, хотя мысли о заглавном деле с некоторых пор толкались и в его голове.
Неизвестно, сколько бы ему еще таиться пришлось, если бы не помог случай.
С первого участка потребовали на мост рабочих. В числе выделенных оказался и Ленька.
Распределяли плотников по разным бригадам. Ленька попросился на четвертую опору, там работал Валерка. О монтаже пролетов он пока еще не мог и мечтать: на высоту допускались специалисты.
— Времени еще вагон и тележка, — решил Ленька, отправляясь на другой день во вторую смену пешком. Около двух месяцев находился он в мостоотряде, а еще не видел всей стройки. Из-за короткого светового дня работы даже на первом участке велись без выходных.
Ленька неторопливо шагал по самому краю бетонки, разглядывая занесенные снегом кусты, припудренные тонкостволые сосны с высокими жидкими кронами. Была у местных шоферов привычка гонять на большой скорости. Еще в городе Ленька заметил это. Даже автобусы срывались, как застоявшиеся рысаки, поднимая за собой на остановках вихри снега. Морозы и таежные условия выработали у мостоотрядовских водителей и другую привычку — подбирать на дороге всех пешеходов. Уже несколько машин тормозила, чтобы посадить Леньку, а он, помахав шоферам рукой, шел дальше.
На вершине холма остановился. Внизу, широкая, как разлив большой реки, лежала заснеженная равнина. С двух сторон к ней подступала чернеющая тайга.
Ледовая дорога, начинаясь некрутым спуском у правого, тянулась в ряд с поднятыми на разную высоту опорами и круто взбиралась на левый обрывистый берег. На дороге была четко размечена двухсторонка: Ленька понял это по движению машин.
На пологом берегу, ближе к поселку, желтели деревянные постройки — контора, столовая, склады (по описаниям Валерки нетрудно было догадаться, где что). За ними, чуть правее, парили бетонный завод и котельная — кирпичные, вытянутые вдоль берега здания. И, главенствуя над всем этим, в морозном, сверкающем неуловимыми золотистыми нитями воздухе возвышалась синевато-серая громада моста. Это не была еще одна непрерывная балка. С берегов, разделенных снежной равниной километра на два, тянулись навстречу друг другу два вздыбившихся железных великана.
В ушах у Леньки громко застучала кровь. Он втянул во всю силу легких колючий воздух, раскинул в стороны руки и с громким криком помчался под гору. И снова будто какая-то волшебная сила подхватила и понесла его. Так легко, радостно, окрыленно он бегал только во сне или в раннем детстве.
Четвертая опора находилась у левого берега, поэтому Леньке пришлось пройти вдоль всего фронта работ. Пять ближних к правому берегу опор уже держали на себе смонтированные пролеты. На средних еще велись буровые работы. Ленька догадывался об этом по высоко взметнувшимся, ровно гудящим буровым установкам. К иным подъезжали машины с бетоном.
Он, возможно, прошел бы мимо четвертой, если бы не натолкнулся на указатель. Свернув с дороги, увидел сначала зеленый вагончик, а за ним седое облако морозного пара. Подойдя ближе, разглядел сквозь белесый дым кран, стоящий на вмерзшей в лед барже. Три бьющих сквозь белесый туман желтых прожектора были чуть приподняты надо льдом и направлены в глубину котлована, откуда и поднимался пар.
«Значит, там вода. Пар от воды», — догадался Ленька и, осторожно шагнув на деревянные подмости, заглянул в котлован.
Глубоко внизу темнела вода, покрытая крошевом льда. Из нее поднималось десятка три серых бетонных свай. Стены котлована были сделаны из железных ребристых «плах», плотно сцепленных между собой. Опоясывали их перила из проволоки и железного прута и деревянные подмостки, которые лежали на льду. Рядом, за бортом котлована, басовито хрюкал на морозе большой насос. Тут же, неподалеку, из мягкой гофрированной трубы плескала на лед мутно-желтая вода.
По деревянным подмостям и на палубе баржи двигались люди. Вскоре Ленька рассмотрел и Валерку. Он сидел в одном из углов котлована в дощатой люльке и приваривал к ребристым стенам какую-то трубу.
Вот Валерка откинул со лба щиток и выпрямился.
— Привет, мужик! — весело помахал он Леньке большой брезентовой рукавицей. — Квятковский! Эй, мастер! Пополнение пришло, — крикнул кому-то наверх и, поскольку никто не отозвался, попросил стоящего на палубе баржи желтоволосого, могучего в плечах парня показать все их хозяйство.
— Водолаз Гоша, — пожав Ленькину руку, представился богатырь. — Что ж, пойдем. Начальство пока занято. У нас тут небольшая запарка.
Через полчаса благодаря Гоше Ленька уже разбирался во многом. Железная оболочка у котлована называлась шпунтом. Ребристой она выглядела потому, что каждая шпунтина, которая, кстати, весила ни много ни мало — две тонны, крепилась с соседней своеобразным замком. Узнал Ленька и то, что дела на четвертой продвигаются медленно, потому что сильное течение в ледоход разрушило в шпунте основание. Одновременно с откачкой воды водолазы отыскивают на дне подмывы, бетонщики заливают дыры. И все-таки уровень воды падает плохо. Сейчас он держится на восьми метрах, значит, повреждения есть и выше. Возможно, есть даже разрывы в самом шпунте.
Больше всего Леньке понравилось хозяйство водолазов. Размещалось оно в трюме крана-теплохода в матросских кубриках. «Выходит, это не баржа, а самостоятельный теплоход-кран», — отметил про себя Ленька.
Перед началом смены мастер Квятковский, остроносый чернявый паренек в толстых роговых очках, объяснив бригадиру задание, пригласил новичка в вагончик.
Здесь мастер провел инструктаж по технике безопасности и объяснил, что числиться Ленька будет пока что разнорабочим.
— Позднее можешь помогать плотникам готовить опалубку для ростверка и прокладника, — выходя из вагончика, сказал Квятковский. Мастер задержался у котлована и показал на торчащие из воды сваи.
— Как откачают воду, их бензорезом срежут. Оставшиеся головки зальют бетоном. Это и будет ростверк. Тогда станешь помогать бетонщикам. Если захочешь, освоишь их специальность.
Чернявый мастер вручил Леньке лом и лопату. По деревянным подмостям провел его на противоположную от крана сторону шпунта и, начертив ломом на снегу и на льду окружность, сказал:
— Сегодня будешь долбить майну. Тут небольшая течь. Может, шпунтины разошлись, может, трещина. Как выдолбишь, крановщик опустит ковша два шлаку. Все щели затянет. — Задача ясна? — понизив голос, важно спросил Квятковский и, сняв очки, начал протирать их платкам, близоруко уставясь на Леньку.
— Ясна, — бодро ответил Ленька и весело рассмеялся. Без очков мастер выглядел желторотым юнцом, причем из разряда тех слюнтяев, каких Ленька не раз поколачивал.
— Дело швах! — долго сокрушался вечером дед, когда узнал, что квартирант записался на четвертую. — Капрызная опора, да и мастер занозистый. Там специалисты-то ни черта не зарабливают. То с валунами фрезы запарывали, то подводный поток раствор выбивал, то ледоход шпунт нарушил… Тебе же теплые вещи справлять надо бы. Матери, братьям когда подсобить.
— А Валерка? — усаживаясь рядом с дедом у телевизора, хитро сощурился на него Ленька. — Его-то не отговариваете…
— Валерка! — невесело рассмеялся Михаил Кондратьевич и потер в раздумье щетинистый подбородок. — И в кого уродился враль? Наговорит, в семь коробов не утопчешь. Двадцать лет, а в голове ветер. Летось Юля Сергеевна с клуба вымела. Танцы тут с одной продавщицей со свистом устроили. А теперь вот с высоты турнули. Увидел главный, что не застрапливается, и все, спустил в котлован. Его да Алика Мухаметшина. Того еще лучше. На метлу посадили. Потому как предупреждали ранее. И поделом: пусть не лихачит. Шуточное ли дело с тридцатипятиметровой высоты на лед брякнуться.
«Значит, Валерка монтажник! И ни разу не проговорился. Крепко переживает, похоже». После такого открытия приятель сразу вырос в глазах Леньки.
Он представил, как Валерка и Алик свободно ходят наверху по балкам и не застрапливаются. И ему стало не по себе.
В один из первых дней работы на мосту по пути в столовую, воспользовавшись тем, что на фермах никого не было, Ленька решил подняться на высоту. Лестница вела круто, почти отвесно, переходные площадки были так узки, что после первого поворота он почувствовал, как остро заныло в животе, а в груди стало пусто.
— Был этой осенью случай, — сбавив звук телевизора, продолжал рассказывать дед. — Один так же поспешил, не застропился и сорвался насмерть. Вызвали жену. Поплакала она с нашими и повезла к себе на Украину заместо мужа холодный цинковый гроб. Не захотела здесь в мерзлоте оставлять. Из наших никто не хоронит тут.
Прав был дед, называя четвертую опору «капрызной». Два месяца сушили котлован, и каждый день ЧП. Лед только пять раз долбили.
Заработки упали. Рабочие ходили хмурые. Каждый пустяк вызывал взрыв недовольства.
— Когда выдадут сапоги меховые? В катанках, что ли, в котловане купаться!
— Эй, Квятковский! Такие очки только комбайнерам носить. Отправьте их в колхоз.
— Что это за каска-маска? Бетон стреляет. Чуть наклонишься, она бух тебе на морду.
Если не считать этих коротких взрывов, смены обычно проходили в напряжении. С левого берега на бетонщиков наступали монтажники. Они уже заканчивали второй пролет, который должен был опереться на четвертую.
О перемещении Ленька и не мечтал. О каких заработках он мог думать, если его рабочий стаж измерялся двумя месяцами. Напротив, он не только не думал о переходе, а гордился в душе тем, что строил мост наравне с опытными специалистами.
Постепенно в бригаде к Леньке привыкли. А водолазы, золотокудрый богатырь Гоша и два брата-близнеца, недавно демобилизованные с флота, по-особому привязались. Может, Ленька своей порывистостью и восторженной душой напоминал им их юность, те времена, когда кружилась голова от великих планов.
Братьев Ленька различал по голосам. Были они похожи не только на лицо, но и фигурой: оба крутоплечие, длинноногие, тонкие в талии. Носили одинаковые хорошего покроя коричневые дубленки, рыжие лисьи шапки и такие же рыжие унты. Увидев братьев в первый раз на палубе теплохода-крана в таком облачении, Ленька принял их за киношников или корреспондентов.
В кубрике у водолазов был приспособлен холодильник и электрическая плита. Обедали компанией, дежуря по очереди.
Однажды Ленька всю смену долбил в котловане лед. Увидев, как он сильно продрог, Гоша пригласил его в кубрик выпить бразильского кофе. Братья усадили новичка ближе к плите за стол, на котором уже дымились картошка в мундире и колбасный фарш, были нарезаны горки хлеба, сала и лука.
В другой раз Ленька сходил в поселковый магазин, купил большую копченую щуку, кулек сдобных песочников и сам заявился в кубрик водолазов.
Заходил иногда в коммуну побаловаться чайком и поговорить по душам «за жизнь» похожий на грача мастер Квятковский. Мастер запоем читал по вечерам детективы, и у него всегда был в запасе свежий сюжет. Братья хорошо знали Дальний Восток, потому что служили там. Ленька любил слушать их рассказы о вулканах и сопках, о гейзерах и теплых морях, о жизни на островах.
Сам Ленька тоже вносил небольшую лепту в такие беседы, вспомнив какой-нибудь необыкновенный случай, вычитанный в журнале «Наука и жизнь».
Водолаз Гоша давно жил на Севере и был одержим идеей — превратить суровую тайгу и тундру в субтропики.
— Есть две теории, — зажигаясь, говорил Гоша и начинал мерить меховыми сапогами кубрик. — Первое: бурим землю, выпускаем подземное горячее море, затопляем чахлую тайгу и болота. В результате — незамерзающее море, вечнозеленая растительность — пальмы, бананы, мандарины и прочее. Второе: покрываем льды Ледовитого океана черным слоем земли. Тогда их само солнце растопит.
— И опять же имеем пальмы, бананы и сок манго, — скептически усмехался мастер.
— Уггу, — вскидывал тяжелую кудрявую голову Гоша.
— Так! Так! А где возьмешь столько земли?
— Разве земля проблема?
— А чем ты ее доставишь?
— Вертолетами, как «золотые болты», — подмигнув мастеру, подсказывает один из братьев, имея в виду нашумевший случай, когда партия болтов аврально была доставлена по воздуху из Воронежа на север Сибири. После этого разговор с далеких планов переходит на ближние.
Тут, словно опомнясь, мастер смотрит на часы и спешит в котлован. За ним поднимаются и остальные.
Не раз по пути в столовую заезжали посмотреть, как продвигаются дела на четвертой, монтажники. Как всегда, подтянутые, похожие на солдат в своих оранжевых поясах и оранжевых касках, весело щелкая кедровые орехи, они расхаживали по подмостям и заглядывали в котлован.
— Так! На какой отметке стоим, братцы?
— Метров пять-шесть.
— У вас же вчера на четырех было?
— Тю-ю! На четырех! Как паводок ударит, у них на пятнадцати будет. До следующего ледохода дыры латать придется.
— Жуланы желтобрюхие! — в сердцах сплевывал на лед Квятковский. — Проектировщики рисовали на стремнине десятую, а принять головной удар пришлось нашей: река русло сменила.
— Ну дак чё, колотитесь, — направляясь гуськом к машине, уже более миролюбиво бросали монтажники. — Поплюем, бывалоча, на макушку вам.
Четвертая стала в центре внимания всей стройки. От Валерки (его снова перевели на высоту) Ленька узнал, что те же монтажники за глаза величают ее БАМом.
«От этого котлована, — писала областная газета, — зависят сроки сдачи моста». Ежедневно теперь здесь бывали главный инженер и начальник мостоотряда. Кино- и телевизионные операторы, появляясь на стройке, прежде всего спешили сюда. Даже несколько раз наведывалась заведующая клубом Юля Сергеевна. Она писала статью для городской газеты.
Увидев Леньку в поселке или на стройке, Юля Сергеевна всякий раз останавливала его и подробно расспрашивала о том, как Ленька привыкает к работе и что пишут из дому. О школьных делах Юля Сергеевна была наслышана. Как заместитель секретаря парткома, она регулярно вывешивала бюллетени успеваемости вечерников в коридоре конторы на берегу и в вестибюле клуба в поселке.
Именно с ней в одну из таких бесед Ленька поделился своим желанием работать на высоте.
— Летом на курсы монтажников будут набирать целую группу. Если хорошо покажешь себя в школе и в коллективе — думаю, что пошлют, — заверила его тогда Юля Сергеевна.
Мечта о высоте была теперь столь же захватывающей, сколь и реальной. Она внесла в сердце Леньки веселость и ясность, вытеснила прежние обиды, а с ними тревоги.
В душе его с новой силой рождался иной мир, мир причастности к большому делу и взрослого рабочего товарищества.
Во всем этом он находил радость и торопил дни. И все у него теперь получалось легко: руки словно сами искали работу, уроки усваивались быстро.
Смешно и досадно было теперь Леньке вспоминать о том, как несолидно он вел себя в школе, дерзил и досаждал классной, пропускал уроки и ссорился с ребятами.
Приближался срок сдачи котлована. Это событие приурочили к новогоднему празднику.
31 декабря Ленькина бригада вышла во вторую смену. Передавая вахтенный журнал мастеру Квятковскому, начальник участка сказал: «До десяти откачаетесь и лед выберете. Успеете еще Новый год встретить. Утром третья смена начнет резать оболочки свай».
Впервые за многие недели начальник участка уехал в поселок рано, вместе с вахтой. Воды оставалось метра полтора-два. Смена обещала быть спокойной.
Жидкий кустарник на обрывистом берегу черными штрихами расчертил розовую полоску заката. Потемнели и резче проступили на морозном румянце зари нависшие высоко над четвертой ажурные пролеты моста. Рядом отвесной скалой чернела временная металлическая опора.
Еще не отгорела вечерняя заря, а уже вспыхнула над рекой цепочка огней.
Новогодняя ночь выдалась как по заказу, ясная, с чистым звездным и лунным небом.
Бригаду на днях пополнили опытные плотники. Пришло время готовить опалубку для ростверка. За компрессорной будкой на льду уже лежало несколько штабелей плах. Здесь второй день пилили и тесали плотники. От опилок и досок шел резкий скипидарный запах. Мерное жужжание пил, стук топоров и этот запах напомнили Леньке о том, как вечерами у себя во дворе они пилили и кололи с отцом дрова, а братья, весело пурхая по снегу, таскали и укладывали их в поленницу. Запах дерева и смолы напомнил новогодние праздники, когда в доме так же пахло лесом и хвоей. Пока Ленька развешивал на елке лампочки, братья, присмирев, усаживались на диван и, затаив дыхание, ждали того момента, когда он нажимал на включатель. На влажной темно-зеленой хвое вспыхивали разноцветные огоньки. Братья от восторга кричали, налетали на Леньку, висли на нем. На их шум прибегала из кухни мать, от рук ее пахло сдобным тестом, и сама она была в муке или в саже. Мать приваливалась к косяку двери, с улыбкой смотрела на елку, на суматошную возню братьев, и на бледном лице ее вдруг молодо загорались такие же глубокие, темно-карие, как у сыновей, глаза.
Припомнился Леньке и прошлогодний вечер, с высокой елкой и громкой музыкой в большом актовом зале. И то, как вкруг елки вместо одноклассников кружились какие-то таинственные наряженные существа. А Ленька с Кружкиным и Левашовым, чтобы досадить Эмме Александровне, явились на бал без костюмов, вначале толкались и путали хоровод и потом в классе долго по очереди примеряли принесенные и спрятанные в парты маски зайца, волка и крокодила Гены.
Ленька любил новогодние вечера и всегда с волнением ждал их. И на этот раз в шкафу рядом с Валеркиным висел тщательно отутюженный, такой же модный, в крупную клетку, недавно купленный в поселковом универмаге его костюм.
Закончив обделывать очередную доску, Ленька подошел к штабелю, воткнул в плаху топор и прислушался к доносившимся из котлована звукам. Все ему было здесь уже привычным: стучал компрессор, приглушенно гудел кран, надсадно хрюкали на морозе насосы, плескала вода. На опорах, на собранных пролетах моста горели такие же ясные, как и на небе, звезды. Только были они крупнее и ярче. Тревожное чувство шевельнулось у Леньки в груди: почудилось что-то настораживающее в этой знакомой картине. Он пробежал раз и другой глазами по мерцающей в морозном воздухе желтой цепи огней, что соединяла близкий и дальний берег, и обнаружил, что цепь была не сплошной: прямо над головой Леньки зиял провал. Еще выше задрав голову, он не увидел крана. Все прятало от глаз поднимающееся над котлованом морозное облако пара.
Обогнув дизельную будку и теплоход-кран, Ленька очутился на подмостях. Увидел застывшие над котлованом фигуры рабочих и понял, что произошло.
— Вода!
Это слово еще никто не сказал. Люди молча смотрели вниз и не верили своим глазам. Но по тому, как сгущался и тяжелел воздух, становилось ясно, с какой быстротой она прибывает. Вот в слабом рассеянном свете прожекторов Ленька заметил, как холодно блеснула ее темная поверхность с серым крошевом льда.
— Водолазам тщательно прощупать основание и дно, — распорядился мастер Квятковский. Тревожно текли минуты. Все выше поднималась вода. «Капрызная» опора решила показать и в праздничную ночь свой норов.
Вахтовую машину, что везет в поселок бригаду после двойной смены, первым приветствует солнце. Оно выплывает из-за темной стены тайги и красновато озаряет снега. Рабочие устало щурятся, больно смотреть на бьющие из-за леса прямые лучи. Радужными огоньками искрят снега, неуловимые блестки порхают в воздухе. Такая же ясность и радужные всплески царят и у Леньки в душе.
Ленька плотнее смыкает густые ресницы. Ему вспоминаются почему-то зеленые берега реки и то, как любил он лежать на горячем песке или, раскинув руки, плыть на спине, а вокруг блестела, точно расплавленный металл, река… Сейчас тоже все сверкало и переливалось, но блеск этот был другой, стеклянный, холодный и более резкий. И мир, что лежал в безмолвной тишине вокруг, был не сказочно далекий, нарисованный воображением, а осязаемо реальный, жгуче студеный и неподвижный.
Теснее прижимаясь к соседу и укрывая воротником от наждачного ветра лицо, Ленька чувствовал, как с каждой минутой тяжелеют руки и ноги, а продрогшее, озябшее на морозе тело начинает заполнять какая-то новая, не испытанная доселе теплота и наполненность и общая слитность с сидящими рядом и поднимающимся над тайгой яростным днем.
Недолог путь от четвертой опоры до поселка. За двадцать минут преодолевают его вахтовые машины. Но за это время Ленька как бы заново пережил все события новогодней ночи. Тупая боль в мышцах, надолго врезавшиеся в память ощущения каленого на морозе железа и жаркого пота, потемневшие от усталости лица людей, дремавших теперь рядом с Ленькой в машине, свидетельствовали о том, что события эти происходили наяву. Но было что-то от фантастического сна в том, как кипела, стремительно поднимаясь в огромном квадратном котловане опоки, ледяная вода, метались высвеченные прожекторами в тумане черные силуэты людей. И голоса их тонули в гуле компрессора и насосов… Как вдруг оборвался этот гул и наступила тяжелая, гнетущая своей неизвестностью тишина и мрак.
Когда Ленька, увидев облако пара над котлованом, подбежал к застывшим у опоки людям, другие во главе с мастером и бригадиром уже энергично действовали, устанавливали насосы, опускали на дно дежурного водолаза, выводили из сонного оцепенения кран.
Пройдет немного времени, и сигнал тревоги по тугим проводам долетит от четвертой опоры до поселка. И, не сняв праздничных костюмов и ярких галстуков, на ходу напяливая шапки и натягивая полушубки, выскочат на улицу люди. И во всех домах, где уже ярко горели елочные огни и весело позванивала расставленная на столах посуда, на всю новогоднюю ночь рядом с весельем поселится в сердцах людей тревога. Через час на четвертую прибудет группа технических руководителей во главе с начальником мостоотряда. На весь этот час, начиная с момента, когда кто-то первый увидел, как начала прибывать вода, подлинным героем был мастер Квятковский. Тот самый очкарик, которого Ленька считал чуть ли не ровней себе по годам, к тому же слюнтяем и слабомощным интеллигентом. Сейчас Ленька чуть зубами не заскрипел от досады на себя: можно же так ошибаться в людях! С восхищением и замиранием сердца в который раз вспомнил он, как этот щуплый и хлипкий с виду очкарик с ловкостью и бесстрашием циркового канатоходца пересекал котлован по металлической обледенелой балке, рискуя каждую секунду сорваться в парящую и жутко прибывающую воду. Ленька даже не спрашивал себя, сумел бы он не то что пробежать, а хотя бы проползти по этой чертовой балке над зловеще чернеющей бездной: куда там, мало он, видно, каши ел! А ведь еще имел нахальство воображать, что без труда может уложить на лопатки тощего мастера.
Ленька конфузливо посмотрел на сидящих рядом строителей: не прочитал ли кто, случаем, его мысли? Но соседи его дремали, покачиваясь на неровностях дороги. Сконфузился Ленька не столько от своего не высказанного вслух бахвальства, сколько от воспоминания об одном неприятном эпизоде прошедшей ночи, когда дежурный водолаз (им был на этот раз один из братьев-близнецов) поднялся со дна и доложил, что бетон, которым была заделана восьмиметровая дыра в основании шпунта, уплыл. Как ни поражен был Квятковский, все-таки не растерялся. А угроза была серьезной. Целый месяц работ сводился к нулю. И это грозило сорвать сроки сдачи моста. Ленька мельком взглянул на освещенное лучом прожектора лицо мастера, оно казалось непривычно сердитым, с напряженными желваками на скулах, но страха в нем не было.
— Всем долбить майну вдоль правой стенки шпунта! — резко выкрикнул Квятковский и побежал в вагончик, чтобы проинформировать начальство по телефону и вызвать необходимых людей и технику. Рабочие начали вооружаться ломами, топорами, лопатами. Ленька вместе с другими бросился за инструментом.
Он прибежал на свой плотницкий участок, выбрал увесистый колун и помчался обратно. Тревожное состояние не покинуло его, а куда-то глубоко отступило перед азартным желанием помериться силами со стихией. Ленька уже огибал теплоход-кран, когда увидел нечто такое, отчего бодрость вмиг его покинула. В двух шагах змеилась глубокая трещина. Еще минуту назад, он мог в этом поклясться, ее не было тут. Леньке стало по-настоящему страшно. Все разговоры о том, как суженная, перегороженная опорами река бунтует, беснуется, настойчиво ищет выхода своей могучей энергии, вмиг промелькнули в его голове. Важно пробить хотя бы одну небольшую брешь. Ей бы, реке, только зацепиться, получить «точку опоры», а там уж ее никакие железобетоны не удержат, все по косточкам разметет…
Ленька не помнил, кто сказал эти слова однажды за обедом в кубрике, но сейчас они молнией пронеслись у него в голове. Он оцепенело смотрел на трещину в метровом ледяном покрытии реки, и в этот миг в поле его зрения попала вода. Она растекалась по поверхности льда мутной, с переливами отраженных огней, широкой волной. Она наступала, захватывала все больше и больше пространства, и Леньке показалось, что лед под его ногами ощутимо заколебался. Скорее бежать, крикнуть, сообщить, что река, напружинив мускулы, ломает лед. Вот-вот неукротимая лавина воды и ледяных громад придет в движение, смахнет временную опору, и могучая темнеющая громада пролета, вздыбившегося высоко над рекой, страшной железной лавиной обрушится, похоронит, увлечет за собой на дно ничтожно маленьких, копошащихся на льду людей.
Ленька успел вбежать на палубу и влезть на лестницу крана, когда все вокруг мгновенно утонуло в непроницаемом мраке. Он понял, что это рухнул мост.
Ленька сидел на корточках, постепенно приходил в себя, стараясь сообразить, что произошло. Значит, плавкран не утонул, догадался он. Но что значит эта тишина? Может, он оглох?
— Всем, у кого есть инструмент, немедленно долбить майну, — прозвучал в темноте совсем рядом с Ленькой резкий, но твердый голос мастера.
Ленька медленно распрямился, ощущая, как дрожат ноги. Рядом вспыхнул луч фонарика, высветив людей, торопливо спускающихся с палубы. «Куда они? — подумал Ленька. — Ведь река сломала лед».
Луч фонарика больно ударил по глазам, Ленька попятился.
— В чем дело? — удивленно вскинул черные брови Квятковский. Ленька хотел объяснить, что лед раскололся и, возможно, плавкран уже относит по течению, но вместо этого неожиданно для себя ляпнул такую глупость, при воспоминании о которой у него даже сейчас, в машине, покраснели щеки и уши.
— Мы дрейфуем! — с усилием шевеля непослушными губами, сказал Ленька.
— Не мы, а ты сдрейфил, похоже, — спокойно сказал Квятковский, и Леньке показалось, что глаза его за очками насмешливо сверкнули.
— Там вода, — уже по инерции продолжал Ленька.
И в это время загорелся свет: прожекторы у котлована, цепочка огней на фермах моста. И тотчас снова загудели насосы, а кран обрушил удар ковша на ледяной панцирь реки.
— Вода? — переспросил мастер. — Понятное дело, насосы качают. Ты вот что, парень, — сердито сказал Квятковский, — держись, если такую работу выбрал. — И уже на ходу, устремясь к трапу, крикнул: — На майну! Живо!
Ленька обнаружил, что стоит на лестнице, крепко вцепившись одной рукой в какую-то скобу, другая его рука по-прежнему сжимала топорище. Волна радости оттого, что могучий красавец мост высится все так же гордо и неколебимо, охватила Леньку. И, размахивая колуном, как краснокожий индеец боевым томагавком, он бросился вслед за мастером.
…Сейчас он попытался последовательно и детально вспомнить, что было потом, но память его не сумела составить единую, завершенную картину из лиц, голосов, гула насосов, рычания самосвалов. Он снова увидел, как стрела крана, пересекая котлован, поднималась вверх, а затем стремительно падала, и ковш, ударяясь о лед, крошил его и расшвыривал по сторонам мелкие осколки. Вспомнил, как вместе со всеми остервенело долбил лед, таскал мешки с цементом, помогал устанавливать бетонолитную трубу и пот заливал ему глаза, как болели руки, ныла спина и уже совсем не было сил крутить ручку помпы, подающей воздух водолазам, спустившимся на дно реки. Водолазы провели под водой несколько часов. Тщательно проверив основание шпунта и дно, они выяснили, что бетон попал на плывун, оседал, оседал и скатился по крутому откосу. Задача состояла в том, чтобы задавить плывун. Ленька вспомнил, что за все время, пока он крутил ручку помпы, его сменяли раза три или четыре и как однажды крутить стало вдруг легче, и, скосив глаза, он увидел, что за другую рукоять, помогая ему, стал главный. Главный инженер, которого Ленька считал человеком совершенно недоступным, представителем каких-то других, недостижимых сфер, по-приятельски ласково улыбнулся ему и даже озорно подмигнул.
…А потом была румяная утренняя заря. И все они тесной группой стояли на слегка зарозовевшем льду. Покуривали и с наслаждением вдыхали морозный воздух. Ленька всматривался в лица этих людей, они были знакомыми, и в то же время ему казалось, что он видит их впервые, словно узнает заново. Вот стоит и сонно жмурится могучий увалень Гоша. Но этот неторопливый добродушный Гоша сливается в сознании Леньки с тем Гошей, который с обезьяньей ловкостью и быстротой облачался в свой водолазный костюм или сердито спорил о чем-то с главным инженером. Из этих двух образов возникал новый Гоша, похожий и непохожий на прежнего. Цепким и сильным казался теперь Леньке щуплый очкарик Квятковский. Он как будто стал даже немного выше ростом за одну ночь. Что-то новое увидел Ленька во всех. А может быть, в чем-то изменился он сам?
Ленька не мог ответить на этот вопрос. Усталость все сильнее охватывала его. Он прижался к соседу по машине, увозившей их от четвертой опоры к поселку, и прикрыл глаза.
И уже в дреме вспомнил, как там, когда они стояли на розоватом льду, в руках у Гоши появилась бутылка шампанского.
— В кармане шубы была, — пояснил он. — Так торопился, что выложить дома забыл.
Но оказалось, что таким забывчивым был не один Гоша. Сразу три пробки хлопнули одновременно, салютуя Новому году, который в это время шел по земле где-то уже очень далеко от моста, нависшего с двух сторон над окованной льдом широкой Обью.
Главный инженер сказал:
— Ну как, Леонид, банька с парком? Считай, что первый экзамен на мостостроителя выдержал. Думаю, сдашь и остальные.
Главный это сказал без улыбки, серьезно, и у Леньки радостно вздрогнуло сердце. А мастер Квятковский состроил при этом гримасу и показал Леньке большой палец.
— Что говорить, парень-гвоздь, — все так же сонно улыбаясь, пробасил водолаз Гоша и тяжелым шагом направился к машине. За ним двинулись и остальные.
Дома Ленька находит на газовой плите еще горячий эмалированный чайник и прикрытые на столе газетой сахарницу с конфетами и тарелку с ватрушками и клюквенным пирогом. Тут же белеет записка.
Ленька сбрасывает на ходу шапку, фуфайку и валенки, разворачивает записку и идет в комнату.
«Опять зашиваетесь, ребя! Теперь уж точно — поплюем на макушку!» — читает он новогоднее Валеркино поздравление. Широко зевая и потягиваясь, Ленька садится на кровать, с минуту смотрит с недоумением на запотелую ежистую елочку, что стоит в углу между диваном и телевизором, и, пошарив в кармане, достает огрызок карандаша. На осунувшемся смуглом лице его застывает плутовская улыбка.
«Встретимся на высоте!» — размашисто выводит он под Валеркиным посланием. Тут же, не раздеваясь, валится на кровать и засыпает.