426 Селиванов Ф. Рассказы о философах
Федор Андреевич Селиванов


Автор книги — доктор философских наук, профессор Тюменского нефтегазового университета, член Союза писателей РФ. «Рассказы о философах» издавались в Тюменском государственном университете в 2002 году. Это второе издание. Рассчитано оно не только на изучающих философию, но и на широкий круг читателей.






ФЕДОР СЕЛИВАНОВ







РАССКАЗЫ О ФИЛОСОФАХ



(ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ)




ПРИЧУДЫ ФАНТАЗИИ


Августовские ночи на Сицилии, тогда относящейся к Греции, роскошно великолепны. Крупные звезды висят низко, слегка рассеивая густую тьму. Приятен несильный медовый запах цветов. Приближалась дышавшая негой полночь.

— Пора! — произнес Эмпедокл, неожиданно для себя громко. Яркая вспышка над кратером Этны высветила на миг деревья на краю поля и спящих на чем попало сотрапезников. Их было восемьдесят. Пир под деревьями у поля удался. И яств, и вина, и веселья было достаточно. Именно так — весело и неожиданно — и хотел расстаться с друзьями философ.

Столы принесли слуги с близлежащей усадьбы сиракузянина Писианакта. В ней-то и произошло знаменательное событие, из-за которого состоялся пир.

Эмпедокл пригласил своих и писианактовых друзей на жертвоприношение. В знак благодарности он преподнес богам искусно сделанного из меда и ячменной муки быка, восхитившего всех собравшихся.

В те времена были обычными приношения в виде кушаний — каш, печенья. Дарили оливковое масло, мед. А Эмпедокл мог совершать жертвоприношения и получше. Он был знатен и богат. Его род почитался в приморском городе на юге Сицилии Агригенте, названном так по имени холма, на котором возник.

Эмпедокл благодарил богов за помощь в исцелении Панфеи — агригентянки, родившейся и выросшей в родном городе философа. Она вышла замуж за Писианакта и через пять лет заболела. Лечили ее врачи из Сиракуз и Катаны, но безрезультатно. Больной становилось все хуже и хуже. Июльским утром она потеряла сознание, пульс не прощупывался. Врачи сочли ее безнадежной и, смущенные, уехали из усадьбы.

— Надо позвать Эмпедокла из Агригента, — решил Писианакт.

Известность философа как врача была на Сицилии, да и во всей Греции, шумной и повсеместной.

— Панфея? — переспросил имя больной Эмпедокл у посланца. — Так я знал ее, когда она была еще девочкой. Едем!

Эмпедокл увидел неподвижно лежащую молодую женщину. Откинул покрывало. Исхудавшее тело приобрело цвет мрамора, но руки, ноги, стан сохранили поразительное изящество, а груди почти не поблекли и смотрели ввысь.

— Недаром ее зовут Богиней, — подумал врач. — Что-то не похоже, что она при смерти. Если верну ей сознание — вылечу.

Он знал свои исцеляющие силы. Позднее их назовут гипнозом и харизмой. Эмпедокл производил на всех, кто с ним встречался, ошеломляющее впечатление. Красивое лицо, не знающее улыбки, аккуратная бородка, взгляд твердый, властный. Высокий рост усиливал впечатление значительности личности. Целитель был к тому же чародеем, знающим восточные премудрости. Магическое действо помогало дару внушения.

В лечении Панфеи философ был неистов. Многочасовые растирания и массажи, чередование холодных и горячих ванн, разнообразные соки, вводимые больной искусственно, помогли вернуть сознание. Эмпедокл не отходил от выздоравливающей. Красота ее тревожила сердце поэта. Он вот уже три года избегал женщин, даже не прикасался к жене, от которой у него была дочь Адолия: очищал себя от телесных влечений. Так что роман Панфеи и Эмпедокла не состоялся.

Жертвоприношением руководил сам философ. Руководил потому, что был жрецом, но не жрецом-чиновником, не по должности, а по своей воле и наследованию родовых достоинств, ибо когда-то басилевсы — цари были одновременно и жрецами, а философ принадлежал к царскому роду.

Появился он на поле в пурпуровом одеянии. Багряный хитон, перепоясанный золотой тесьмой, дельфийский венок — эмблема служения Аполлону, медные сандалии на ногах делали Эмпедокла необыкновенно величественным.

Вулкан Этна — самая высокая гора в Европе, более трех тысяч метров. По форме конусообразная. У подножия виноградники, на склонах — лес. К вершине вела хорошо протоптанная животными и людьми тропа. Философ вошел в лес. Зарево над Этной и здесь было видно. Оно будоражило воображение поэта. Эмпедокл легко и свободно представлял себя кустом или рыбой. Мог войти и в юную красавицу. В поэме "Очищения" Эмпедокл так об этом сказал:

Некогда был я юнцом, был и прелестной девицей,
Был и растением, птицей, рыбой безгласною в море.

Не в игре ли воображения поэтов и родилась идея переселения душ? Фантазии была чувствами Эмпедокла, а чувства — фантазией. И он философствовал как поэт, а поэтизировал как философ, так живо представлял переселение душ в животных, что раз и навсегда отказался от мяса, мучился от того, что раньше его ел; ведь в облике животного могут быть отец или мать.

Во время пира друг и ученик Павсаний читал его стихи:

Глупец злополучный! А жертва с мольбой на убийцу
Взирает; но тот, не заметив стенаний,
Ее убивает и в доме обед затевает преступный.

У сотрапезников кровь отлила от лиц, когда они слушали эти стихи. Поэмы философа, гимны греки часто читали на пирах, олимпиадах. Его поэтическим даром и умом восхищались. Смекалка Эмпедокла поражала. Однажды к нему прибыла делегация жителей соседнего города Селинунта:

— Помоги нам, несчастным, о мудрец!

— Да что стряслось?

И селинунтцы рассказали: в городе распространилась моровая язва. Похоже, из-за нездоровых выделений окрестных болот. Жители катастрофически вымирают, женщины не могут рожать.

Философ на свои средства соединил каналом стоячие болота с проточной и чистой водой из двух речек. Причина бед была устранена, жизнь в городе возродилась. Селинунтцы усмотрели в этом нечто сверхъестественное и почитали как бога, когда он появлялся в городе. Встречали его с обожанием, с превеликой готовностью падали ему в ноги.

Отношение к философу и поэту, врачу и магу как к божеству было и в родном городе. Но он оставался безразличным к власти и должностям. Агригентяне после свержения тирании предложили ему стать их царем. Но трон не прельщал мудреца. Он дорожил своим внутренним миром, той реальностью, в которой непосредственно жил. Что все эти почести?! Мир идей, образов — вот где его подлинное бытие.

На Сицилии ночь наступает сразу и рано. Но так же рано и сразу приходит утро. Рассвело, и уставший Эмпедокл присел на камень. Было тихо, лишь утренний ветерок ласково перебирал листву. Эмпедокл любил одиночество. Ах, какие фантастические картины космического масштаба проплывали перед взором философа!

Корнями, элементами, можно сказать стихиями, всего существующего являются воздух — Айдоней, вода — Нестида, земля — Гера и огонь — Зевс.

— Эти корни, — разъяснял Эмпедокл как-то Павсанию, своему ученику, — не вода в ручейке, не земля под ногами, а водяное, земляное, а также огненное и воздушное начала. Они соединяются Любовью и разъединяются Враждой попеременно, поочередно.

Космические силы в фантазии Эмпедокла творили чудеса. Зевс (Небо) орошает влагой, оплодотворяет Землю (Геру), благодаря чему она и порождает людей.

— Гера — мировая женщина, — утверждал поэт, не замечая двузначности слова.

Эмпедокл сидел на камне в лесу на склоне действующего вулкана и представлял, как выходит наверх из чрева Земли род людской, в котором он был скрыт, как в ночи. Но этот род состоит просто из людей как таковых, еще не мужчин и не женщин. Вот тут-то начинается самое удивительное: человек распадается на органы, которые будут блуждать порознь в суете житейских просторов, И так у всего живого: "и у растений, и в воде обитающих рыб, и в горах живущих зверей, и летающих птиц", как писал раньше Эмпедокл в поэме "О природе", Все это делает Вражда.

Эмпедокл вспомнил, как его дочь Адолия нараспев декламировала стихи отца:

Появилось много голов без тел,
Странствовали бесплечные руки,
Двигались глаза, лишенные лбов.

Четырнадцатилетняя Адолия любила поэмы отца. Но однажды она, по ошибке, нечаянно сожгла стихи "Воззвание к Аполлону" и очень себя казнила. Эмпедоклу даже пришлось ее утешать.

Дочь в восторг приводило видение: в голубоватой дымке Земли проплывают, приглядываясь друг к другу, глаза и лбы, руки и плечи.

Потом начинает действовать Любовь-созидательница Афродита. Она, как живописец, смешивая разнообразные краски, создает картины, воспроизводящие деревья, мужчин и женщин, птиц, рыб, а также досточтимых богов. Действует Любовь методом проб и ошибок. Возникают сначала незрелые и поспешные продукты любви, сочетания — страшилища. Адолия декламировала:

Появились двулицые и двугрудые существа,
Быки с человеческой головой и, наоборот,
Люди с бычьими головами.

Адолия воспринимала все эти приключения органов как миф. Ее радовало, что первой вымерла лошадь с плавниками вместо ног и появилась настоящая.

Сохранились лишь приспособленные виды. Человека ждет блестящая перспектива, возводящая его до божественных степеней и отличий. Люди могут стать богами, преодолев телесную организацию.

Эмпедокл вспомнил почитание его на Олимпийских играх. Он прибыл на Олимпиаду в Элиду просто как зритель и слушатель. И одним появлением своим заворожил публику.

— Эмпедокл? Эмпедокл! — слышалось со всех сторон имя философа и поэта. Все забыли про певцов, музыкантов, силачей и кулачных бойцов. На него смотрели зачарованно, будто на божество, спустившееся с олимпийских высот. На празднике ни о ком не было столько разговоров, как о нем.

Все это питало фантазию Эмпедокла. Он воображал себя имеющим особое предназначение, спасителем человечества от скверны. Поэма "Очищения" написана под влиянием такого настроения. Ее пропел на Олимпийских играх известный в Греции рапсод — странствующий певец — Клеомен. Он пел о праведниках, очищающих душу от скверны:

Под конец же они у людей, обитающих землю, бывают
Пророками, гимнов певцами, врачами, вождями народов,
А затем уж восходят к богам, высшею славою чтимым.

Эмпедокл шел к кратеру. Подъем по склону вулкана был нелегким. Он сейчас играл роль в драме, которую создала его фантазия, могучая, трагическая фантазия. Эмпедокл верил в реальность того, что творило воображение. Торжественно-героическая обреченность была не позой, а его состоянием. Теперь он играл роль, сочиненную им для себя.

Кратер приближался. Эмпедокл пошел быстрее. Не шел, а летел лучезарным божеством. Пьеса близилась к финалу.

Эмпедокла удивляло, что его поэмы греки истолковывали, как научные трактаты, относились к ним, как к источникам знаний, собранию истин. Знаний, а не художественных образов. А его Любовь и Вражда, его картина существования отдельно частей, половинок тела — плод фантазии, взращенной мифами, такими красочными у греков. (Я-то считаю Эмпедокла основателем литературного жанра фантастики).

Первым проснулся Павсаний. С ним много было слуг: богат, любимый ученик философа. Только открыл глаза и через мгновение понял: учителя нет.

— Где Эмпедокл? Где Эмпедокл?

Один и тот же вопрос он задавал слугам и друзьям. Наконец, сиракузянин Писианакт сказал нечто вразумительное:

— В полночь что-то вспыхнуло, на мгновение стало светло. Я увидел невдалеке Эмпедокла. Еще я заметил, что он сделал первые шаги в сторону Этны. Но тут тьма окутала рощу и я погрузился в сладкий сон.

Павсаний и другой ученик Эмпедокла Горгий Леонтинский, прославившийся позже своим красноречием, и с десяток друзей отправились на Этну.

К краю кратера трудно было подступиться. Группу обдало жаром. Павсаний продолжал кричать:

— Эмпедокл! Эмпедокл! Учитель!

Ни звука в ответ. Но через мгновение все услышали всплеск, из кратера что-то вылетело. Вулкан выплюнул сандалию Эмпедокла, которая упала к ногам Павсания. Сандалия была медной. Такие — из меди — сандалии носил в Агригенте только Эмпедокл.

Павсаний, воспитанный Эмпедоклом, воспринявший его философские идеи, поэтические образы, магические действия, сразу уверовал в сверхъестественное исчезновение учителя и сказал Горгию:

— Наш кумир стал богом. Пойдем на поле и принесем ему жертву!






ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ И НЕ РАНЬШЕ




Её — Калису — недаром называли красивой: действительно когда-то была такой. Но время безжалостно. Она располнела, постарела, но еще, правда, крепко держалась на ногах. И ухаживала за своим братом Демокритом — первым энциклопедическим умом среди греков, родившимся в 470 г. до н. э.

Калиса подошла к ложу. Она была в длинном старушечьем хитоне до ступней с поясом вокруг бедер. День давно начался, но Красивая вставала поздно: во всякую ночь она просыпалась, шла в триклиний, где ела, да еще с таким аппетитом, какого не было днем.

Брат то ли спал, то ли был в забытьи: глаз не открыл, головы не повернул.

— Не помер ли?

Демокриту перевалило за сто лет еще четыре года назад. Стал дряхлым, ждал смерти.

В голову Калисы приходили невеселые думы. Завтра начнется праздник Фесмофорий. Он падал на лучшее время года в Греции — конец сентября и длился три дня, в которые чтили богиню земледелия и плодородия Деметру. Калиса горевала: если брат умрет сегодня или в праздник, она не сможет воздать должное богине, которой была предана беспредельно.

Демокрит открыл глаза:

— Ты чего, сестра, пригорюнилась?

Калиса рассказала о своих опасениях и добавила:

— Тебя считают мудрым, ты учился когда-то у жрецов в Египте, у халдеев в Персии, посетил Индию и Эфиопию, а в Афинах беседовал с самим Сократом. Неужели ты не знаешь, как прожить еще три дня и не умереть? Три дня и не меньше…

Философ молчал. Знание — вот что было принципом жизни Демокрита. Он был родом из Абдеры, торгового приморского городка во Фракии. Не только в Абдере, но и в Афинах, и в Милете было известно его изречение:

— Я предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели приобрести себе персидский престол.

Мудрец был другом великого врача Гиппократа. Они часто беседовали о здоровье и болезни, о жизни и смерти. Демокрит позднее напишет в письме своему младшему другу:

— Все люди, о Гиппократ, должны знать врачебное искусство… Я полагаю, что философское исследование есть сестра врачебной науки.

Однажды Гиппократ появился вместе с юной спутницей.

— Здравствуй, девушка! — приветствовал ее во внутреннем дворе Демокрит. Гиппократ и очаровательное создание вошли в дом. Друг хозяина снял хламиду — плащ из плотной шерстяной материи, надеваемый поверх хитона. Хламида — излюбленная одежда философов, но она нравилась и Гиппократу.

Прошли в таблиний — гостиную, где Демокрит обычно беседовал с учениками. Разговор затянулся, гости заночевали у благожелательного философа, который утром изменил свое приветствие:

— Здравствуй, женщина!

Гиппократ удивился проницательности и наблюдательности старшего друга. Они рассмеялись, смех одного, можно сказать, был параллелен смеху другого, ибо смеялись они по-разному: Гиппократ — как влюбленный, Демокрит — как насмешник, забавляясь. Он любил посмеяться, порой был даже дурашлив. В историю он вошел как "Смеющийся философ", поскольку высмеивал пустые занятия, всякого рода химеры.

Любил посмеяться и Протагор, тоже из Абдеры, ровесник Демокрита, слушавший его в молодости и ставший известным философом. Он высказал как-то многозначительную фразу:

— Мера всех вещей — человек, существующих, что они существуют, а не существующих, что они не существуют.

Позднее Демокрит и Протагор разошлись во мнениях и критиковали друг друга. А ведь второй был когда-то носильщиком дров. Демокрит увидел в лесу, как рационально складывает и увязывает дрова незнакомец, взял его к себе в обучение.

— Кажется, знаю, что надо сделать, — сказал философ Красивой после длительного молчания. — Помоги служанке испечь хлеба к утру и сразу — с пылу, с жару — принеси мне.

Сестра ушла. Она была самой младшей в семье. Красавица, она не засиделась в девках. Но муж погиб во время бури, которая потопила корабль, перевозивший всякую всячину с острова Лесбос в Абдеру. Старшие братья Геродот и Дамаст помогли ей пережить горе. Демокрита в Греции не было; он путешествовал. И не год, и не два, а целых восемнадцать лет. Свою долю наследства он взял деньгами, старшим братьям оставил имущество. Вернулся из путешествия знающим, но бедным. Помог ему выжить Дамаст. Демокрита собирались привлечь к суду за то, что так потратил отцовское наследство. Но он прочитал согражданам написанную им книгу о строении мироздания "Великий диакосмос". Соотечественники оценили ее как выдающееся произведение, оправдали философа, возместили затраты — сто талантов и подарили несколько произведений искусства — медные статуи.

И вспомнился ему его учитель, о котором он всегда отзывался благоговейно, — Левкипп:

— Ни одна вещь не возникает без причины, но все происходит в силу основания и необходимости.

Внезапно появилась Калиса:

— Пришел Диагор и хочет с тобой повидаться.

Диагор когда-то был рабом у одного абдеритянина. Его дом Демокрит посещал, и заметил, что раб-то сметлив, одарен, умен и знает больше хозяина. Философ выкупил его, отдав за него десять тысяч драхм. Диагор стал учеником Демокрита и получил известность не только как философ, но и как тонкий лирик.

— Впусти его, — сказал Демокрит.

Бывший раб вошел не спеша. О здоровье спрашивать не стал: знал, что философ не любил этого вопроса.

— Послушай, Диагор, приди хоронить меня через три дня. Умру на следующий день после праздника.

— Не говори так, Демокрит. Никто не знает, когда он умрет.

— Я должен был умереть сегодня. Но обещал сестре прожить еще три дня. А больше я жить не хочу. Со временем люди будут жить столько, сколько захотят. И научатся уходить из жизни по своей воле, когда устанут. Похорони меня достойно.

— Обещаю. Но разве смерть не случайность? Скажи, Демокрит, ты по-прежнему отрицаешь случай?

— Да. Люди измыслили идол случая, чтобы прикрыть свою леность и свое невежество.

— А что, нельзя назвать случаем, когда на голову человека, идущего по полю, свалилась черепаха?

— Нет, нельзя. Все происходит в силу необходимости, как учил Левкипп. Орел питается мясом черепахи. Чтобы разбить панцирь, он поднимает ее высоко в небо и бросает на камни. По полю шел лысый. Голова его блестела на солнце. Орел принял ее за камень и выпустил черепаху из когтей. Естественно, она полетела вниз и убила путника.

Еще раньше в книге "Наставления" философ писал о находке клада: купивший участок земли обрабатывал землю, чтобы посадить оливковые деревья. Понятно, он с необходимостью, а не случайно, наткнулся на закопанные здесь сокровища.

Надо заметить, что философы в последующем приняли учение мудреца из Абдеры — причина и необходимость всеобщи — но отвергли его отрицание случая. Кстати, именно благодаря случаю — посещению его Гиппократом с девушкой и разговору вечером о целебных свойствах свежеиспеченных хлебцев, он и смог дать сегодня сестре совет.

Пришло время, и Калиса принесла душистый, горячий хлеб. Демокрит разломил его пополам, поднес обе половинки к ноздрям и начал с силой вдыхать аромат.

— А я думала, что ты будешь его есть.

— Не думай о том, чего не знаешь совершенно, и не мешай мне.

Когда Калиса вошла вторично, она увидела, что брат чему-то улыбается.

— Ты чего?

— Видишь, в луче солнца, который пробился к нам, плавающие пылинки, которые обычно невидимы?

— Вижу.

— Когда наша служанка толчет в ступке вещество для изготовления краски, она превращает его в порошок. Так вот, есть еще более мелкие частицы, из которых состоят все тела. Это атомы. Они невидимы и неделимы. Это мы с Левкиппом их открыли. Я доволен тем, что сделал. Умру спокойно, расстанусь с жизнью безболезненно. Вот и улыбаюсь.

— И все же, почему ты только нюхаешь хлеб, а не ешь его?

— Потому, что от хлеба идет истечение атомов. Хлеб — это жизнь. Атомы попадают в организм и поддерживают жизнь. А в желудке сок заливает хлеб и истечения атомов не происходит.

В следующий день праздника Демокрит нюхал свежий хлеб и вспоминал свою жену Адолию — Правдивую. Она была типичной гречанкой: глаза и волосы черные, нос с легкой горбинкой, стан гибкий. Но все в ней было в уменьшенном размере. Это было хрупкое и миниатюрное создание. Поговаривали, что Адолия — самая маленькая женщина не только в Абдере, но и во всей Греции. Конечно, женитьбу Демокрита обсуждали друзья. А Протагор попросил даже дать объяснение случившемуся.

— Из всех зол я выбрал наименьшее, — сказал Демокрит.

Вот преимущество остроумия: после ответа больше никто не приставал с расспросами. Да и миниатюрные женщины вошли в моду. Жили Демокрит и Адолия в любви и согласии. Философ был старше избранницы. Объездил полмира, известного грекам, был трудолюбив, любил уединение, свой ум не смущал ни страхами, ни суевериями. Кстати, он писал в книге о человеке "Малый диакосмос", что ум и душа — одно и то же.

Все бы хорошо, но Адолия забеременела лишь в зрелом возрасте — в тридцать девять лет. Родить не смогла: ребенок был крупным, в отца. Мальчик погиб при родах, погибла и мать. Вот почему у Демокрита не было наследников.

Умер философ на следующий день после праздника. Похоронил его друг и ученик, бывший раб Диагор. Протагора уже в живых не было.

Соотечественники в честь Демокрита воздвигли медные памятники. На них — мудрый человек, с открытым, спокойным и доброжелательным лицом, с прямым носом, с тонкими губами в лукавой усмешке. На одном из памятников изречение Демокрита: "Ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты, если им не учиться". Демокрит презирал славу, поэтому она выпала ему на века.






РАБЫНЯ АРИСТОТЕЛЯ




Говорили Виктору Сергеевичу не раз, что он похож на Аристотеля, каким тот изображен на известном полотне "Афинская школа" Рафаэля. Такая же небольшая, не закрывающая глаз, челка, густые черные волосы слегка курчавились, короткая, аккуратная бородка. Лицо приятное, вдохновенное.

Виктор Сергеевич действительно был недурен собой, рост имел подходящий, да и бородка а ля Аристотель красила. Однажды он покорил своей привлекательностью восторженную скандинавку. Случай произошел в Стокгольме, куда Костин прилетел на научную конференцию по логике Аристотеля. Встречал друг юности, с которым он вместе учился в университете. Друг не был эмигрантом, он просто работал в Швеции и снимал домик, в который и вез Виктора в открытой машине: был на редкость жаркий день.

И вот за ними увязалась шведка на своем "Мерседесе". Она мчалась рядом, улыбалась Виктору, время от времени махала рукой, Можно было только диву даваться, как ей удавалось справляться с управлением. И все-таки она нарушила правила — ее остановил полисмен. Надо было видеть, как исказилось ее лицо. Виктору Сергеевичу было жаль женщину, но ничем помочь он ей не мог.

Как-то само собой вспомнилось это забавное происшествие. Опять думалось о Лиде, которая ушла от него два месяца назад. Лида вот также засмотрелась на него во дворце "Геолог" на каком-то празднике: она готовила репортаж для телевидения. Лида была в разводе, как и Виктор. Оба отошли от горечи первого брака, созрели для новой любви. По прошествии нескольких месяцев после первой встречи Виктор заговорил о браке. Лида улыбнулась светло и радостно и кивнула головой. Когда она переехала к нему, казалось, что наступили дни безмятежности и безунывности.


* * *

Аристотель заносил на папирус завещание, начавшее складываться в его голове в последние дни. Опять боли в животе разбудили его на рассвете. Герпиллида быстро нагрела масло, заполнила им бычий пузырь и пристроила поближе к правому боку, где и была острая боль. Она стихла, философ отпустил ласково Герпиллиду досыпать. А сам заснуть не мог, сел писать завещание.

Герпиллида вчера сказала, что из-за болезни он подурнел. Да и годы шагают уверенно, не останавливаясь. Волосы Аристотеля поредели, хотя все еще слегка курчавились. Вот от шепелявости избавиться так и не смог. Раньше, когда он вел свои знаменитые беседы в Академии Платона или в Ликее, ученики, бывало, переспрашивали, не разобрав что-либо в его речи. Он повторял, старался не шепелявить, но изъян оставался.

Не был этот мудрый человек и физически крепким, никогда не участвовал в Олимпийских играх. Он стеснялся обнажать свои худые ноги. Утешила его только Герпиллида, огорошив словами:

— Худые ноги любви не помеха!

Глаза его были небольшими, очами их не назовешь. Правда, когда он начинал говорить перед учениками, глаза странно увеличивались и лицо делалось привлекательным. Но глаза имели еще одну особенность: светлые, они приобретали цвет того предмета, на который он глядел. Небо красило их в голубой цвет, крона кипариса — в зеленый. А когда к нему входила Герпиллида, в глазах его переливалась радуга всеми цветами.

— Где она захочет жить после моей смерти? Здесь, в Халкиде?

Надо сказать, что на острове Эвбея, самом большом острове из принадлежащих Греции, было владение его матери Фестиды, доставшееся ему по наследству. Сюда он недавно перебрался из Афин со всеми домочадцами, исключая Никанора, племянника и приемного сына, задержавшегося по делам в Афинах. Тот был старше и его дочери Пифиады от первой жены, и сына Никомаха от второй. Аристотель привык советоваться с Никанором и ему сейчас его не хватало.

Бежать в Халкиду пришлось, чтобы не состоялся второй позорный суд над философом. Первый суд приговорил Сократа к смерти. А верховный жрец Элевсинских таинств безапелляционно обвинил Аристотеля в кощунстве. Тот когда-то написал гимн в честь Гермия, единоличного правителя, тирана (как называли греки) городов Атарней и Ассос в Малой Азии. Гермий был почитателем философии Аристотеля. Его коварно захватили персы и распяли. Было основание написать гимн, но автора обвинили в том, что он написал пеан, а пеаны посвящались богам и не могли быть созданы в честь смертных.

Аристотель тридцатисемилетним покинул Академию после смерти Платона и отправился путешествовать. В Ассосе жили его друзья по Академии Эраст и Кориск. Встречи в Атарнее с Гермием, его племянницей — приемной дочерью — изменили жизнь Аристотеля. Он влюбился в Пифиаду. И своим отношением к ней вызвал осуждение Гермия:

— Ты приносишь смертной женщине такие жертвы, какие афиняне приносят богине Деметре!

Аристотель смолчал. Лишь иронично улыбнулся. Взяв Пифиаду в жены, он поселился в Ассосе, где ему были созданы Гермием прекрасные условия для жизни и работы. Родилась дочь. Назвали ее также, как мать, Пифиадой. Все бы хорошо, но счастье было недолгим: его возлюбленная умерла молодой и красивой.

Пифиада перед смертью успела попросить перенести ее прах туда, где будет похоронен ее муж. Аристотель всегда помнил последнюю волю покойной и написал в завещании, чтобы ее останки похоронили рядом с ним.

Почти три года Аристотель не был во дворце друга в Атарнее. Там мало что изменилось. Только во время пира им прислуживала незнакомая девушка со светлыми волосами, собранными на затылке в узел. Сначала философ не обратил на нее внимания: помнил свою жену. Рабыня смотрела на гостя прямо, без робости, а в конце пира улыбнулась открыто. На второй день гость вышел в сад и услышал завораживающую игру Герпиллиды на кифаре. Философ понимал музыку, любил ее: недаром он написал о ней два трактата.

На третий день Аристотель и рабыня сердечно поговорили о Фракии, где родилась девушка.

Шли дни, нет, не шли, а летели. Аристотель проводил их в беседах с Герпиллидой, старше которой он был более, чем в два раза, в прогулках вдоль реки Борбор. Слушал музыку, восхищался талантами, красотой рабыни, грациозностью движений.

Словом, сердце основателя логики запылало, он снова страстно влюбился. И было ему сладостно, и было ему боязно: а любит ли его эта богиня счастья?

И вот рано утром, до завтрака, Аристотель пришел к Гермию:

— Продай мне Герпиллиду за любую цену!

Гермий недавно купил девушку и намеревался сделать ее наложницей. Он отказал философу. Аристотель начал убеждать тирана, а дар убеждать у него был. Гермий сдался: и в этот раз победила дружба. Он продал рабыню за сносную цену.

Воспоминания, чудесные воспоминания… Аристотель взял палочку, обмакнул в краску и начертал на папирусе:

"Если она предпочтет жить в Халкиде, то предоставить ей гостинное помещение возле сада".

— Да, возле сада, там ей будет хорошо, — подумал он. И продолжал: "Если в Стагире, то отцовский дом…".


* * *

Свой дом Виктор Сергеевич Костин построил сам. Ну, не в полном смысле сам: для трудных и сложных работ прибегал к найму специалистов. Дом был двухэтажным, удобным. Спал хозяин на втором этаже. Окно спальни выходило на овраг, и было видно реку, которую ничто не закрывало — ни деревья, ни здания. В него по ночам свободно заглядывала луна, а по утрам весело лился солнечный свет.

Виктор рос романтично настроенным пареньком, все ему казалось загадочным и полным очарования. Но когда почитал "Топику" Аристотеля, имевшуюся в библиотеке отца — педагога, был покорен логикой и глубиной рассуждении. Восторженность и строгость мысли соединились в душе юноши. Потом освоил "Метафизику", "Аналитики", первую и вторую, изучал все, что находил о мыслителе, самой универсальной голове древности. Когда стал преподавать философию, защитил кандидатскую диссертацию "Критика Аристотелем софистики и ее значение для современности". И в докторской "Пафос в жизни и искусстве" значительное место уделил Аристотелю.

Наступила полночь, тихая полночь. Весна только начиналась и не успела еще разбудить дремлющие силы природы. Даже капели не было слышно. Виктор Сергеевич разделся, выключил свет. Но заснуть не смог.

— Как это Аристотель написал о Герпиллиде в завещании? Ведь как-то значительно сказано…

Виктор встал, прошел в кабинет, нашел там Диогена Лаэртского и прочитал: "Она была ко мне хороша".

Каков стиль! Как красиво сказано! А ведь об Аристотеле говорили, что "не поцеловала его Муза". Какая несправедливость! Более двадцати трех веков упрекают великого философа в сухости и рассудочности, утверждают, что он не знал сердечного созерцания. Чуть не каждый образованный грек мог повторить его знаменитую фразу:

— Платон мне друг, но истина дороже.

Поговаривали, что ему бы только истину, а поэзия, красота его не занимают. Чего только не говорят о великих людях!

"Она была ко мне хороша". Первая жена Виктора Алевтина была холодна в отношениях с коллегами и друзьями, к мужу относилась величественно и высокомерно. Нет, она не была хороша к нему. А Лида? Она работала корреспондентом центрального телевидения, и ее репортажи и она сама частенько появлялись на домашнем экране. Никто не мог отвести от нее взора. Длинные черные волосы ниспадали на плечи, речь была выразительной и оригинальной. Талантливые репортажи Лиды получали всегда отклик в душе телезрителей.

Лида и Виктор прожили в согласии год. Потом начались непонятные упреки, даже обвинения в охлаждении. Виктор разубеждал, но старания были безрезультатными. Однажды отреагировал резко, наговорил глупостей и грубостей, совсем не по-аристотелевски.


* * *

Никто из историков не сомневался, что Аристотель был женат дважды. Но о Герпиллиде биографы рассказывают разное. Одни говорят, что она была служанкой Пифиады, первой жены Аристотеля, скорее всего, ее рабыней. Другие прямо утверждают, что она была рабыней тирана Гермия и что ее купил Аристотель. Самый авторитетный биограф античных философов Диоген Лаэртский, живший во 2-м веке новой эры, считал, что Аристотель нашел рабыню Герпиллиду в Атарнее, у Гермия, там в нее влюбился. Виктору Сергеевичу нравилась именно эта версия, хотя она и расходилась со свидетельствами других историков, но доктор философии не замечал противоречий: чем не пожертвуешь ради красоты!..

Аристотель вспомнил отчий дом в Стагире, впрочем, никому не удавалось забыть отчий дом. Город расположился на берегу Эгейского моря. Стагир едва ли не первым из греческих городов попал под влияние Македонии. Отец Аристотеля Никомах был другом македонского царя Аминты и его придворным врачом. Вот поэтому часть детства Стагирита, как позднее стали называть Аристотеля, прошла в столице Македонии, во дворце монарха в общении со сверстником — сыном Аминты — Филиппом Вторым. После смерти отца Аристотель вернулся в Стагир вместе с матерью, братом и сестрой и жил в нем до семнадцати лет. Любой житель города мог сказать, что красивое, объемное и возвышающееся над другими домами здание осталось от Никомаха, известного врача, род которого восходит к Асклепию, чтимому греками как бога врачевания. Жить в таком доме, тоже доставшемся Аристотелю по наследству, и легко, и приятно.

Но, может быть, Герпиллида захочет выйти замуж, и ей не понадобятся его дома? Что ж, пусть выходит: "Если она захочет выйти замуж, то пусть выдадут ее за человека, достойного нас". Написал с горечью, но без содрогания.

Часть рабов Аристотель отпускал на волю. Но раба Диррея, одну рабыню и трех прислужниц оставлял за Герпиллидой. И повелел выделить ей еще талант серебра.

Виктор в юности писал стихи, как и Аристотель. Но, повзрослев, расстался со стихотворчеством. В эту тягостную ночь он решил написать для Лидии стихи и рассказать о рабыне Герпиллиде, о том, как она любила худоногого Аристотеля, являя собой редкое сочетание сообразительности и красоты, долготерпения и восторженности, покорности и свободолюбия.

Стихи не получались: рифмы не шли, приходили затасканные эпитеты, обветшалые сравнения.

— Почему, ну почему у нас с Лидой не получается совместная жизнь? Может, только рабыни и способны любить?


* * *

Аристотель был трудолюбив, изобретателен, любил беседы, хорошие вопросы. Его лучший ученик Феофраст спросил, когда они были вместе на острове Лесбос:

— Как вести себя с друзьями?

— Так, как хотелось бы, чтобы они вели себя с нами.

Когда Филипп попросил взять в обучение своего сына Александра, будущего великого полководца, философ охотно согласился, переехал в Пеллу и за семь лет передал ему свое знание греческой культуры и свою любовь к ней.

Александр всю свою легендарную жизнь был благодарен учителю и при жизни философа поставил ему памятник с надписью: "Александр поставил этот памятник сыну Никомаха, мудрому божественному Аристотелю".

Воспитатель Александра Македонского — так стали его впоследствии называть — повернул на пальце большой красивый перстень. Поговаривали, что это подарок Александра Македонского. Была у мудреца слабость: любил красивые перстни.

Аристотель рассказывал Герпиллиде о походах своего воспитанника. Ей очень нравились эти рассказы. Вообще беседовать с ней было одно удовольствие.

Герпиллида никогда ни в чем не упрекнула мужа, но ведь и он относился к жене по-рыцарски. Аристотель подумал и написал: "Да будет все к лучшему". Завещание закончено.


* * *

— Я люблю Лиду, постоянно думаю о ней, не могу без нее. Любовь — рабство? Но в нее вступают охотно, добровольно, она желательна.

Виктор Сергеевич продолжал рассуждать:

— Но охота, добровольность — это ведь признаки свободы. Выходит, любовь — отрицание рабства, любовь делает человека свободным! Не о рабыне надо мечтать, а о любимой и заботливой спутнице…

Совершенно неожиданно раздался звонок.

Звонок на рассвете… Он никого не ждал. Неправда, ждал. Лида? Неужели она? Виктор Сергеевич рванул открывать входную дверь.






СЧАСТЬЕ И ГОРЕ РЕНЕ ДЕКАРТА




По главной улице Девентера, небольшого городка на западе Нидерландов, в 1632 г. шел мужчина зрелого возраста. Он был среднего роста, во французском камзоле с большим белым воротником, на который опускались непослушные длинные черные волосы. Большие глаза, аккуратно подстриженные усы, крошечная бородка клинышком. Был задумчив. Впрочем, ничего не отвлекало его от размышлений. Никто ему не встретился. Дома, что дома — такие же, как в других голландских городах.

Рене Декарт не первый год в Голландии и не в первый раз. Все ему нравилось здесь: и торжество знаний в жизни жителей, буквально создавших на песке Северного моря свою страну, ее технику, и свобода, которая не снилась французам, переносящим тяготы абсолютизма, и то, что здесь отовсюду до моря было рукой подать.

Дорогу Рене показывал его слуга Луи. Это был не просто слуга, а друг и, можно сказать, собрат по оружию. Несколько лет назад, путешествуя, они плыли по морю. Он и Луи были единственными пассажирами маленького корабля, команда которого состояла всего из пяти человек. Капитан, долговязый мрачный человек, не надоедал расспросами. Когда Рене стоял на палубе, наблюдая жизнь моря и надеясь первым увидеть берег, он услышал странный разговор капитана и матросов по-голландски.

— Тише говорите, пассажир на палубе, — сказал кто-то.

— Не волнуйся. Он француз и не понимает по-нашему. Я разговаривал с ним по-французски.

Рене хорошо знал голландский язык. Команда состояла из пиратов. Они сговаривались напасть на пассажиров, ограбить и убить. Рене был изумлен: путешествие, которое началось в солнечный день без забот и печали, оборачивалось драмой. Но философ не был робким. Он не потерял присутствия духа, позвал слугу. Выхватив шпагу из ножен и увлекая за собой Луи с кинжалом в руке, Рене кинулся на пиратов. Нападение было столь неожиданным, что все застыли на месте, кроме капитана. Их шпаги скрестились. Декарт был искусным фехтовальщиком. Несколько ударов — и шпага капитана оказалась на дне моря. Команде было приказано пристать к берегу и высадить пассажиров…

— Сюда, — показал Луи на переулок. В конце его был сад, в глубине которого — небольшой дом. Жилище выбирал слуга. Он делал это не в первой раз. Его хозяин часто менял города и везде селился на окраине. Он искал уединения, тишины, приятного для глаз ландшафта. Жил в домах на отшибе, чтоб были сад, огород и не было любопытных соседей, которые мешали бы его работе — размышлениям, экспериментам и наблюдениям. Выбор слуги Рене одобрил. Пошел взглянуть на окрестность и сразу заметил невдалеке ферму.

— Все, вселяемся. Перенеси вещи с почты, потом сходи на ферму и договорись, чтобы нам каждый день приносили свежие овощи и фрукты. Не забудь прежде всего о свекле и цикории.

Следует здесь отметить, что философ воздерживался от употребления мяса и предпочитал, когда это было возможным, растительную пищу. Человечество пришло к такой практике лишь через три столетия.

Утром, через два дня после вселения, Декарт услышал голоса — Луи и какой-то женщины. Он был уже одет, хотя вставал поздно — любил поваляться в постели. Нет, не в дреме, а поразмышлять: в это утреннее время всегда приходили в голову новые идеи,

Женский голос манил, он был молодым и мелодичным. Декарт увидел женщину лет двадцати семи в платье из голландского полотна синеватого оттенка, в вязанных чулках и простых башмаках. На голове — беленький чепчик. Все в ней было просто, чисто, свежо. Она взяла из рук Луи корзину, в которой принесла овощи, и повернулась уходить.

— Подождите! — воскликнул Декарт, которого женщина только сейчас заметила. — Скажите свое имя.

— Меня зовут Еленой Янс, — ответила она без смущения и улыбнулась. Декарт увидел на ее щеках ямочки, милые, очаровательные. Позднее он скажет своему другу Шаню, послу Франции в Стокгольме:

— Я сразу утонул в этих ямочках.

Ему не хотелось отпускать женщину и он начал ее расспрашивать. Выяснилось, что она работает на ферме вот уже пятый год. Родителей нет — погибли во время пожара. Взял ее к себе хозяин фермы, родственник матери. Жених был, но его забодал рассвирепевший бык, когда тот его загонял в стойло палкой. Жила прежде с родителями в Девентере, там научилась счету, письму, чтению. Фламандка. Нет, французского языка не знает.

Наступила зима. Однажды вечером философ писал письмо в Париж своему другу ученому аббату Мерсенну. Всего он написал ему за двадцать лет жизни в Голландии 138 писем по научным проблемам.

Письмо получалось длинное, но конца его не было видно.

Декарт заснул прямо за столом.

Он проснулся на рассвете в постели и не мог вспомнить, как перебрался в нее:

— Луи, наверное, помог.

Пытался заснуть, но безрезультатно. Вскочил с постели, оделся.

После завтрака философ обычно обдумывал научные проблемы, записывал решения по латыни или по-французски. Он занимался философией, математикой и физикой. И в каждой сделал открытия. Впрочем, не только в них. Он вошел, например, в историю физиологии. После обеда проводил опыты, шел на бойню за органами животных для анатомических исследований. Были дни, когда он уходил на берег моря к рыбакам за рыбой или на луг, в огород наблюдать жизнь растений и насекомых.

Сегодня ничего не шло на ум. Начал писать "Правила для руководства ума", но ничего не вышло. Декарт думал об Елене Янс, почему она не идет. Он восхищался ею все больше и больше. Она была такой непосредственной, естественной, натуральной. А философ любил все, что от природы, боготворил природу.

Когда Рене попытался однажды обнять и поцеловать Елену, она ловко выскользнула из его рук и звонко рассмеялась. Глаза ее заблестели. Декарт залюбовался женщиной, не мог отвести от нее глаз. Но не таков он был, чтобы отступать при первой неудаче. Он прижал к ее себе, обхватил ее стройный стан левой рукой, а правой сдвинул локон ее льняных длинных волос, который закрывал губы, и начал ее страстно целовать. Елена отвечала на поцелуи сначала робко и слабо, а потом все сильнее и решительнее. И наконец они слились в жарком долгом поцелуе.

Елена стала прибегать на свидания вечерами. И пришел вечер, когда она предстала перед возлюбленным во всем великолепии своей красоты. Философ смотрел на прекрасную шею, великолепную грудь, чудесные бедра.

— Я нашел способ выражать линии — параболы, гиперболы и другие — через уравнения, но такое великолепие линий я бессилен описать даже с помощью математики, — успел поиронизировать над собой Рене.

Елена пошла к постели.

— Нет, нет, — закричал Декарт — Дай я еще на тебя погляжу…

Декарту было тридцать шесть лет, когда он впервые увидел Елену Янс. Он знал увлечения женщинами. Все они были из высшего света. Из-за чести одной парижанки, светской дамы, он даже дрался на дуэли. Противник был тоже умелым фехтовальщиком, но Рене превосходил его в быстроте и ловкости. Он в конце концов выбил шпагу из рук соперника, даровал ему жизнь и послал показаться даме вот таким — побежденным, без оружия.

Дама, хотя и была внешне красивой, но не интересовалась ничем, что выходило за пределы светских интриг и сплетен. Она зевала, когда Декарт рассказывал о своих путешествиях по Европе, отворачивалась, когда он заводил разговор об открытиях Галилея, была равнодушной к проблемам просвещения, познания. У Декарта же все это стояло на первом месте. Белокурая, с голубыми глазами фламандка произвела впечатление своим естественным поведением, лишенным жеманства и притворства. Да и философ чувствовал, что нравится Елене. Он знал, что недурен собой.

Декарт ходил по комнатам дома, не в силах приняться за дело. Ходил и говорил себе:

— Без Елены я не могу. Но надо все обдумать и не поддаваться слепой страсти.

Декарт, конечно же, не знал в этот день, что потомки назовут его "отцом новой философии", а его философию — рационализмом. Рационализм возлагает все надежды на разум. Ясное и отчетливое мышление, считал философ, приведет непременно к истине, к разгадке всех загадок. Декарт подчинил свою жизнь велениям своего разума, четкому распорядку. Только на днях он говорил Ренери из Девентера, впоследствии профессору Утрехтского университета, преподававшему учение Декарта:

— Существовать — это мыслить. Я не могу представить себе другой жизни. Все подчинить разуму — вот мой жизненный принцип.

И вот теперь он не мог совладать с помощью разума со своей страстью. Позднее Декарт опишет такие состояния в трактате "Страсти души". Умом он понимал, что Елена ему не пара: он знатный дворянин Франции, а она простая работница на ферме. К тому же ему нужна помощница в научных изысканиях, без которых он не может жить, а Елена даже не знает латыни. Эта очаровательная женщина отвлекала его от умственных занятий, что печалью ложилось на его сердце, которое начинало чаще и сильнее биться, когда он думал о фламандке.

Не в силах преодолеть это противоречие, он и метался по дому. Пришел Луи. Декарт к нему:

— Где Елена? Почему она сегодня не пришла? Я хочу расстаться с ней!

Луи как-то странно, осуждающе посмотрел на философа и сказал:

— Видел, что Елена идет к нам.

Действительно, вскоре пришла. Декарт заметил, что она задумчива, лучезарной улыбки на ее лице не было.

— Мне надо поговорить с тобой, Рене.

— И мне тоже. Говори.

— Я беременна.

— Беременна? У меня будет ребенок?

— Да,

Все перевернулось в душе Декарта. Ребенок! Семья! Конец одиночеству!

— Луи! Идем на ферму за вещами Елены. Она переезжает к нам. О, прости, Елена! Тебя-то я забыл от радости спросить. Ты не против?

— Нет.

Годы, прожитые вместе с Еленой Янс, были самыми счастливыми в жизни мыслителя. Они стали и самыми плодотворными. Оказалось, что сомнения Декарта были напрасными. Елена не только не мешала мужу, но и помогала. Она не помогала в разработке идей, но от общения с ней, от ее забот у Декарта вырастали крылья и вдохновение не покидало его.

Родилась прелестная дочь, которой дали французское имя — Франсина. Через два года, в 1637 году, Декарт снял дом в Сантпоорте, в окрестностях крупного города Гарлема (Гаарлема, как иногда пишут). Гарлем был расположен на севере Нидерландов и раскинулся на прекрасной по тем временам дороге Гаага — Амстердам. Местоположение Гарлема было важным для философа, научные связи которого крепли год от года. В этом же году в Лейдене вышла в свет книга "Рассуждения о методе".

Все близкие люди знали, что у Декарта есть семья, есть дочь, которую он очень любил. Однажды Франсина заболела: у нее был жар, она плакала. Рене не доверил ее никому: ни Елене, ни няне. Он сам проносил ее всю ночь на руках и положил в кроватку только тогда, когда она, наконец, заснула. Официально оформить свои отношения с Еленой Янс, зарегистрировать брак с ней, Декарт не спешил. Во Франции такие браки не поощрялись, но в свободной Голландии к ним относились терпимо. Я не думаю, что Рене Декарт стыдился своей семьи. Он не скрывал ее, скорее всего он проявил легкомыслие.

Девочка подрастала. Отец заботился о ее образовании, о ее воспитании. Собирался переправить во Францию к родственникам, но в 1640 году умер отец Рене Декарта, а потом и сестра Жанна, на помощь которых в воспитании он рассчитывал. Кроме того, начались преследования Декарта за те идеи, которые он высказал в "Рассуждении о методе", в "Началах философии", в "Метафизических размышлениях” и в других книгах.

В 1649 году философ переехал в Швецию. Его пригласила королева Христина. Менее чем через год произошло событие, о котором я хочу подробно рассказать.

…Все переходит в свою противоположность. Декарт все, что делал, делал уверенно. А в эти дни он проявил такую самоуверенность и такую самонадеянность, что только диву даешься. Декарт говорил много раз, в том числе и королеве Христине:

— Я проживу сто лет.

Режим, простая пища, правильность чередования труда и отдыха обеспечивали ему здоровье. Он ничем не болел. Однажды Декарт поехал в посольской карете друга, французского дипломата Шаню, в королевский дворец. Королева по утрам регулярно занималась философией. Рене Декарт проводил охотно эти занятия.

Зима была холодной, дорога длинной. Декарт мерз, одет был по-французски легко, простудился.

"Подумаешь, простуда…" — думал философ, лежа в постели, весь в жару. И сообщил королеве, что через три дня занятия возобновятся.

Прошла неделя. Декарту становилось все хуже и хуже; воспаление легких в очень опасной форме. Все знающий философ лечил себя сам и оставался без профессиональной помощи. Он велел Луи сделать слабую табачную настойку из горячей воды, водки и вина. На седьмой день пришел присланный Христиной лекарь Вуллен, немец. И что вы думаете? Декарт обрадовался и начал лечиться? Ничего подобного. Мудрец принял немца враждебно и не воспользовался ни одним из его советов. А когда Вуллен предложил пустить кровь, Декарт резко сказал:

— Французскую кровь надо беречь!

Девять дней болезни было достаточно, чтобы этот мыслитель, все подчинявший своему, как ему казалось, не ошибающемуся разуму, умер. Было четыре часа утра 11 февраля 1650 года, когда его сердце остановилось.

Сообщение о смерти Рене Декарта все восприняли как дурную шутку. Он понял, что умирает лишь на девятый день болезни. Но было поздно.

А в Сантпоорте ждала и ждала от него вестей Елена. Декарт не успел даже составить завещание. Он не дал жене и дочери свою фамилию. Они ушли в безвестность.

Великие люди бывают так глупы! Может, я слишком сурово сужу Декарта? Нет, он мне многим близок по духу. Но его односторонность суждений, крайность в оценке разума я не могу принять. А его знаменитое "Мыслю, следовательно, существую" я переделал так: "Мыслю, следовательно, влачу жалкое существование".






В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СПИНОЗЫ


Яков увлекся философией Спинозы в молодые годы. Увлечение вылилось позднее в книгу "Бенедикт Спиноза", которая была издана в Москве в предвоенном 1940 году. Книга сделала имя исследователя учения голландского философа, кандидата философских наук, Якова Абрамовича Мильнера известным и своим в философских кругах.

Спиноза настолько вошел в жизнь ученого, что его день рождения — 24 ноября — отмечался как семейный праздник. Ирина, став женой Якова, укрепила эту традицию.

Она любила Якова любовью зрелой, понимающей женщины, для которой стали важными ум, доброта, забота мужа. Он не балагур, не весельчак, с ним интересно не потому что умел развлекать ее шутками-прибаутками, а потому что имел выработанные им самим взгляды, не повторял чужих слов и выражений, словом, был оригинален.

Яков имел длинные, до плеч, волосы, лицо задумчивого, серьезного человека. Вида был неказистого из-за невысокого роста и искривленного позвоночника.

В описываемый вечер Ирина знала, что муж вот-вот придет с работы, он всегда торопился домой в этот торжественный день. Принесет бутылку-другую сухого вина, взглянет на стол и скажет задушевно:

— Положительно невозможно представить тебя бездействующей.

"Положительно невозможно" — это его изобретение, никто из знакомых Ирины так не говорил.

Сегодня день был особенный: исполнилось триста тридцать лет со дня рождения Спинозы. Пришли двое друзей с женами. Сели за стол, налили вина. Поднялся, как обычно, Яков Абрамович и произнес речь. Говорил вдохновенно. Ирина всегда восхищалась им в такие минуты. В конце слова о Спинозе сказал:

— Двести восемьдесят семь лет назад Бенедикт Спиноза закончил свою знаменитую "Этику". Сообщаю вам, друзья мои, что я сегодня отнес в издательство рукопись книги "Этика, или Принципы истинной человечности".

Ирина, конечно, знала об этом: она помогала мужу в работе. Но то, что он сказал далее, было решительно (еще одно любимое словечко Якова) неожиданным:

— На титульном листе — фамилия Мильнер-Иринин. Да, да. Я хочу имя жены — моего верного друга — сделать своей второй фамилией, запечатлеть это имя на века.

Яков работал главным редактором философской литературы в издательстве "Наука". Будущее ему представлялось радостно-звучным.


* * *

А у Бенедикта не было своей Ирины, хотя и намечалась, когда он из училища перешел в популярную школу амстердамца Эндена. Там он сблизился с его дочерью Кларой-Марией. Она обучала его латыни. Учила хорошо, да и ученик был исключительно старательный и способный. Латынью со временем овладел в совершенстве. Именно тогда сменил свое имя Барух — Благословенный, данное ему при рождении, на Бенедикта — в латинском звучании. Кстати, книги он писал на латыни — языке общения ученых всех стран того времени.

Учительница была милой, стройной девушкой с черными удлиненными глазами. В двадцатом веке такие глаза рисовал у женщин бельгийский художник Поль Дельво. Клара-Мария была умна и образована. Владела, кроме латыни, греческим языком. Могла наизусть читать стихи Гомера и Горация.

Рассудительный, тихий и молчаливый юноша нравился девушке.


* * *

Будущее не оказалось светлым и прекрасным. Книгу Якова Абрамовича затребовали в ЦК КПСС. Известный в те годы философ, академик Павел Федорович Юдин предложил ее издать хотя бы тысячным тиражом. Но другой философ, вице-президент АН СССР, член ЦК Петр Николаевич Федосеев, решил судьбу книги по-иному: ее издали на правах рукописи тиражом — смешно сказать — в шестьдесят экземпляров. Но это было одно из обстоятельств, способствовавших возникновению интереса к книге у читающей публики. Ее передавали из рук в руки, снимали, даже переписывали главы.


* _*_*_

24 ноября 1632 года в большом доме на улице Бургвал в Амстердаме был слышен плач ребенка. Родился мальчик. Отец его Михоэл — состоятельный человек, занимавшийся торговлей. Ведал он и финансовыми операциями амстердамской еврейской общины.

Мать Дебора, хрупкая и болезненная, умерла, когда сыну исполнилось шесть лет. Барух был похож на нее: смуглое и умное лицо, голубые и живые глаза, черные и кудрявые волосы.

В училище он слыл илуем — гениальным ребенком. Став юношей, уверовал в мощь разума, превращающего раба в свободного благодаря познанию мира. Двадцатилетним поступает в школу Франциска ван ден Эндена, в которой и подружился с голландкой Кларой-Марией. Там усиленно изучает философию Джордано Бруно и Рене Декарта. Надо здесь сказать, что интерес к учению француза вылился в книгу "Основы философии Декарта", опубликованную, когда Спинозе было тридцать один год.

В 1654 году умер отец. Юноше пришлось продолжить его дело и небезуспешно. Но это отвлекало от занятий философией, и Барух, отказавшись от наследства в пользу сестер Ревекки и Мириам, становится шлифовальщиком линз, зарабатывая ремеслом на жизнь.

В комнате, в которой он жил, стояли железная койка, маленький стол, шлифовальный станок и два стула. На стене — книжная полка. И в конце жизни Спиноза такой же нетребовательный к благам. Он жил тогда в Гааге в доме художника Спика в мезонине.

Лукас, хорошо знавший этот период, рассказывал:

— Трудно поверить, как скромно и бережливо он жил… Врожденное чувство стыдливости, умение довольствоваться самым необходимым, нежелание есть чужой хлеб — таковы причины его скромности… Бывало так, что на весь день он себе заказывал молочный суп с маслом стоимостью в три пфеннига и кружку пива…

Но вернемся к молодому Спинозе. Он уже тогда пришел к выводу, что мы все обязаны направлять разум на постижение величественной природы, что бог и природа — это одно и то же. Вольнолюбивые речи юноши дали результат: магамад — совет общины — объявил, что 27 июля 1656 года в синагоге Бет-Иаков будет проклят двадцатичетырехлетний Барух Спиноза.

Синагога была переполнена. Все знали о хереме. Так называлось великое отлучение еретика, означавшее изгнание из общины.

При свете свечей кантор громко и значительно провозгласил:

— Никто не должен говорить со Спинозой ни устно, ни письменно, ни оказывать ему какие-либо услуги, ни проживать с ним под одной крышей, ни стоять от него ближе, чем на четыре локтя, ни читать ничего, им составленного или написанного.

Раввины предали анафеме вольнодумца во время его отсутствия. Бенедикт помнил, что другой философ Уриэль Дакоста, на которого тоже пала херема, не проявив предусмотрительности, чуть не был растерзан толпой фанатиков этой же общины. На бежавшего Уриэля Дакосту падали градом камни. Позднее он покончил жизнь самоубийством.

Бенедикт был вынужден покинуть Амстердам. Начались его скитания по Голландии. Перед отъездом встретился с Кларой-Марией. Разговор был безрезультатным: Спиноза не имел ни средств к существованию, ни постоянного места жительства. Расставание было печальным. Бенедикт попросил спеть на прощание песню, которую они переняли от друзей, уверявших, что это турецкая песня о царевне Мелисельде:

В ручье, как зеркало, кристально чистом,
Лежит и нежится царевна Мелисельда.
И к ней ласкается ручей
И страстно жмет к груди своей.
О Мелисельда!
Вот вышла из ручья. Как первый снег, чиста
И ослепительна, и обжигает красота…
О Мелисельда!
Кораллами алеют губы,
Сверкают перламутром зубы.
О Мелисельда!
И лик ее величествен. Он
Сияньем благостным и гордым озарен.
О Мелисельда!
В глазах таятся молнии и грозы,
Уста — благоуханье розы…
О Мелисельда!


* * *

Известность Мильнера-Иринина возросла после издания сборника статей "Актуальные проблемы марксистской этики". Он вышел в свет в Тбилиси в 1967 году. Тираж его приличный для научного сборника — пять тысяч.

Бандероль из Тбилиси получила Ирина и вскрыла ее. Открывался сборник внушительной статьей Якова Абрамовича "Этика — наука о должном". Мало того, в нем напечатана глава из книги, которая называлась "Принцип совести".

Ирина позвонила мужу:

— Яша, принципы истинной человечности начинают побеждать! Твои друзья сдержали слово: тебя опубликовали в сборнике по методологии этики.

Придя домой, Мильнер увидел в сборнике много знакомых фамилий. Ему было приятно.

Книгу высоко оценили, о чем Яков Абрамович знал, Г.Д. Бандзеладзе, талантливый грузинский этик, П.М. Егидес, борец и философ, B.C. Штейн из Алма-Аты, М.А. Камышан из Днепропетровска.

Сборник, который был издан в Тбилиси, планировалось издать в Томске, где я тогда работал. Собирая сборник, я предложил Якову Абрамовичу написать статью. Но сборник мне издать в Томске не удалось: его просто запретили.

Отношения у меня с Мильнером установились дружеские. Я сохранил четыре его письма. Они доброжелательны и содержательны. В одном из них — слова благодарности. Дело в том, что я послал ему свою книгу "Этика", изданную в Томске.

— Вчера поздно вечером получил Вашу книгу с любезной дарственной надписью. Большое-пребольшое Вам за нее спасибо. Я чувствую, что с большим удовольствием ее прочитаю, так как успел ее полистать, — писал Яков Абрамович.

Свою "Этику" послал ему и Тела Бандзеладзе. На ней надпись:

— Великому ученому и гражданину от Бандзеладзе.

Встретились мы с Яковом Абрамовичем на обсуждении тбилисского сборника в Институте философии АН СССР в Москве.

Да, такое обсуждение состоялось. В зале заседаний все места были заняты. Мильнер-Иринин сел сбоку: видел весь зал. Выступлений было много. Тогда уже обнаружилось наличие враждебного отношения части философов к трудам Якова Абрамовича. Оно дало о себе знать через несколько месяцев. В журналах "Коммунист" и "Вопросы философии" появились не просто отрицательные, а разгромные, рецензии на сборник. Больше всех досталось Мильнеру-Иринину и Егидесу, не обошли Бандзеладзе и меня, хотя я и не был правоверным мильнеранцем.

Оппоненты и защитники Мильнера проявляли излишнюю запальчивость, горячность и часто отступали от норм научной полемики, цель которой — истина. Но она не воссияла в этой борьбе.


* * *

"Этика" Мильнера — не эпигонская книга. Влияние Спинозы есть, конечно. Как же — любимый философ… Есть сходство в методе построения этики. Этот метод — аксиоматический, содержащий возможность ошибок. Оба выбирали некоторые положения как самостоятельные, как безусловно истинные, а потом последовательно применяли в своих построениях, доказывая новые положения. Оба философа обращались ко всем людям, к человечеству. Мильнер и книгу назвал "Этика, или Принципы истинной человечности".

Различия более разительны. Однажды Яков Абрамович так объяснил коренное различие:

— Бенедикт был рационалистом и считал, что разум — вот свет совести, я же утверждаю, что совесть — это свет разума.

Книга Мильнера есть не что иное, как торжественная песнь в честь совести. И в разговорах с коллегами и друзьями, и в книгах Яков Абрамович не уставал повторять:

— Нет таких благ в мире, которые способны были бы искупить, а тем более оправдать потерю человеком совести.

Прекрасно сказано. И таких высказываний в книге много.

— Совесть, — говорил он, — самое заветное в человеке, она единственный и естественный верховный судья всех человеческих деяний.

Я не собираюсь объявлять книгу Мильнера-Иринина образцовой, эталонной, совершенной во всех отношениях. Нет, в ней немало наивного. Но размышления о совести сохранят значение навеки.

Спиноза любил повторять:

— Не осмеивать человеческих поступков, не огорчаться ими и не клясть их, а понимать.

Последователи Спинозы сделали эту фразу короче:

— Не плакать, не смеяться, но понимать.

Такова должна быть позиция философа. Бенедикт следовал своему убеждению в жизни: стойко переносил невзгоды, терпеливо старался понять поступки людей. Мужества ему было не занимать. Якова Абрамовича восхищало прежде всего это качество философа. Когда он размышлял о жизни Спинозы, видел его склонившимся над станком и шлифующим стекла, переезжающим с места на место, кочующим по Нидерландам, гонимым, лежащим в постели, бледным и измученным туберкулезом. Исследователь жизни и учения Спинозы Мильнер знал также, что философ все же однажды не просто плакал, а горько рыдал.

Было это в августе 1672 года: фанатичная толпа растерзала Яна де Витта и его брата. Первый был главой нидерландского правительства, он побудил Спинозу написать "Богословско-политический трактат", вызвавший бешеную ненависть ревнителей чистоты религии. Трактат был опубликован анонимно, но авторство Спинозы быстро раскрыли. Вскоре события приняли трагический оборот для де Витта. Нидерланды не смогли дать должный отпор Франции, напавшей на страну. Вину возложили на главу правительства. Спиноза был вынужден совершенно уединиться. Именно в это время он и закончил свою "Этику".


* * *

Два великих философа семнадцатого века Лейбниц и Спиноза встретились. Было это в 1676 г. За пять лет до встречи Лейбниц написал Спинозе: "Знаменитому и славнейшему мужу Бенедикту де Спинозе. Среди прочих достоинств Ваших, о которых разносит славу молва, я слышал также и о Вашей выдающейся опытности в области оптики".

Лейбниц прислал свою статью по оптике. Ответ пришел через пять недель. Завязалась переписка. Обоих интересовала проблема усовершенствования интеллекта. Спиноза называл немецкого ученого человеком свободного ума и сведущим в науках.

Встречу организовал Шуллер, друг и врач Спинозы. С первых минут установилось взаимопонимание. Величественный тридцатилетний Лейбниц ходил по кабинету, Спиноза сидел в кресле. Позднее гость скажет в "Новых эссе":

— Спиноза — прекрасный человек с прекрасной биографией.

Лейбниц перед встречей посетил Францию, которая была монархической, в которой правил абсолютизм, и которая враждебно относилась к свободной республиканской Голландии. Естественно, разговор зашел о свободе. Оба сошлись во мнении, что без понимания мира вещей и явлений нет свободы.

— Свобода есть осознанная необходимость, — сказал Спиноза.

Он рассказал гостю о книге "Этика", ее идеях. Лейбниц больше спрашивал, чем излагал свои взгляды. Оба знали о расхождениях и старались не касаться спорного. Они искали единства. И эти два разных философа во время встречи находили его. Свободу они противопоставляли не необходимости, а принуждению, тому, что сковывает деятельность людей, а также своеволию и произволу.

Умер Спиноза 21 февраля 1677 года, не прожив на свете даже сорока пяти лет. Сгубила его чахотка, усугубившаяся шлифованием линз.

В 1982 году исполнилось триста пятьдесят лет со дня рождения Спинозы. Яков Абрамович традиционно произнес речь. Рассказывая о последних днях жизни философа он не смог сдержать слез — сказывался возраст:

— Зима принесла страдания. Лихорадочное состояние, кровохарканье не оставляли философа. Лицо сделалось серого цвета. Врач Шуллер, ученик Спинозы, ничем не мог помочь учителю.

Все было так. О приближающейся кончине Шуллер сообщил Лейбницу: "Боюсь, что господин Спиноза нас скоро покинет. Болезнь, унаследованная от матери, причиняет ему ужасные боли. С каждым днем ему становится все хуже и хуже".

Спиноза умер в три часа дня сидя в кресле, когда в доме никого не было — ни хозяев, ни врача. На скульптурном портрете (1881 год) М. Антокольского, хранящемся в Эрмитаже, философ запечатлен сидящим в кресле в последние минуты жизни. Руки скрещены, книга у ног, голова лишь слегка опущена. Кажется Спиноза навеки погрузился в раздумье.






ИММАНУИЛ КАНТ В РОССИИ

И РОССИЯ В СЕРДЦЕ КАНТА


Двухэтажный дом на тихой улочке Принцессенштрассе фасадом выходил прямо на нее. И хотя она была тихой, но находилась в центре города, неподалеку от королевского замка. Он был заложен в устье реки Преголи в 1255 году. С него и начался Кенигсберг — Королевская гора. Дома в нем большей частью двухэтажные и четырехэтажные с мансардами под островерхими крышами. Кенигсберг к началу XVIII века превратился в один из оживленнейших портов на Балтийском море.

В дверях дома появился пожилой, маленького роста мужчина. Это был Иммануил Кант. Ему исполнилось уже шестьдесят лет. Через два года его изберут ректором местного университета и его известность возрастет.

А три года назад вышла в свет "Критика чистого разума" — одна из тех книг, которые обессмертили имя философа, родоначальника немецкой классической философии.

Было четыре часа пополудни. Профессор шел по старому маршруту, который горожане называли "философской тропой". Они привыкли к тому, что Иммануил Кант гулял в одно и то же время — хоть часы по нему сверяй.

Урок точности преподал ему Иосиф Грин, английский коммерсант, живший постоянно в Кенигсберге. Однажды друзья договорились о поездке за город в восемь утра. Без четверти Грин был готов. Без пяти минут он надел шляпу, взял трость и спустился к коляске. Ровно в восемь уселся в нее и тронул лошадей. На мосту через Преголю встретил запыхавшегося Канта, тот окликнул его, но Грин проехал мимо. Потом философ с серьезным видом рассказывал об этой истории, а собеседники весело смеялись.

Кант шел сегодня, охваченный воспоминаниями, опустив голову еще ниже, чем обычно. Треугольная шляпа слегка сбилась, но философ не замечал этого и неторопливо шагал к форту Фридрихсбург.

Давно он получил письмо от родного брата Иоганна Генриха, пастора в Курляндии, благодарившего за присылку книги по домоводству. Книга была собственно послана жене брата, которая сделала пастора счастливым. После женитьбы Иоганн писал: "Я счастливее тебя, мой брат, бери с меня пример".

— Легко сказать "бери с меня пример", — проворчал Кант.

Профессор всегда гулял один. Нет, не потому, что не с кем было пройтись по улицам города. Философ слыл за общительного, остроумного собеседника. Его просили взять на прогулку и коллеги, и ученики, и друзья-военные. Но он всем учтиво отказывал: любил размышлять в одиночестве. Бывало, садился где-нибудь на скамейку и записывал новые идеи. Эта привычка записывать сразу пришедшие в голову мысли уходила в прошлое, в те времена, когда он был еще домашним учителем.

Кант родился 22 апреля 1724 г., то есть через тринадцать лет после Ломоносова, за семьдесят пять лет до рождения А.С.Пушкина. Отцом его был ремесленник, шорник, изготавливавший конскую упряжную сбрую. 22 апреля — день святого Иммануила, что означает "с нами бог". Этим именем и нарекли новорожденного — четвертого ребенка в небогатой, недворянской семье. Рос мальчик в обстановке труда, честности и пуританской строгости, что проявится позднее в этике Канта, особенно в "Основах метафизики нравов". Двадцати трех лет от роду он покинул Кенигсберг. Позади семилетнее пребывание в местном университете. Нет, он не отправился в дальние страны, он даже не покинул пределов Восточной Пруссии. Нужно было на что-то жить, нужно было зарабатывать на жизнь: родители к тому времени умерли. И он становится домашним учителем. Три места сменил за семь лет деятельности. Последнее — замок графа Кайзерлинга под Тильзитом.

Ребенку семь лет, мать его, графиня Шарлотта, была младше учителя на год — Канту исполнилось двадцать девять лет.

В замке и родился карандашный рисунок — первое изображение философа. Молодой человек позировал в парике, на косичке бант темного цвета. Одет в коричневый кафтан. Пуговицы обтянуты шелком, жилет тоже коричневый, с черной отделкой вверху. Зато рубашка была ослепительно белой и кружевной. Иммануил Кант всегда одевался по моде, выглядел элегантно. На лице учителя полуулыбка, глаза его распахнуты. Черты лица приятны, и видно, что Иммануилу интересно смотреть на мир. А посмотреть было на кого. Красавица графиня увлеклась философией, а философ — ею, живой, талантливой и молодой.

Шарлотта создавала портрет Канта, а тот рассказывал ей — а рассказывать он умел и детям, и взрослым — о Ньютоне, его открытиях, приливах и отливах, вызывающих, хотя и незначительное, но замедление вращения Земли вокруг свой оси.

— Вы знаете, графиня, было время, когда не существовало ни Солнца, ни Луны, ни Земли, ни других планет.

— Да что вы такое говорите, учитель? — изумилась собеседница. — Солнце, планеты ведь существуют со дня творения мира!

— Нет, — спокойно ответил философ, — они возникли из хаотического состояния рассеянного первичного вещества. Небо тоже ведь имеет свою историю. Скоро принцип историзма проникнет во все науки.

— В свете поговаривают о приближении войны Пруссии с Австрией и о том, что на стороне последней выступит Россия, — ловко изменила тему разговора Шарлотта. — Что учитель знает об этой стране?

В то время Кант знал о России очень мало. По крайней мере не знал, что не пройдет и пяти лет, как он и графиня станут подданными России.

Шарлотта встала и подошла к Иммануилу, чтобы поправить парик. Она наклонилась, и ее прекрасное лицо с лучистыми глазами оказалось рядом. Кант замер, у него перехватило дыхание. Что будет дальше? Казалось, что Шарлотта сейчас его поцелует. Но графиня, заметив его напряженное ожидание, лукаво улыбнулась и вернулась на свое место.

Сказать, что ничего не произошло — сказать неправду. Учитель сник, улыбка исчезла, он опустил голову, сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Он был сентиментален. Недаром лет через пятнадцать его любимым романом станет "Жизнь и мнения Тристрама Шенди" английского писателя Лоренса Стерна, основателя сентиментализма.

Иммануил был невысокого росточка — всего 157 сантиметров. И крепышом его не назовешь. Он производил на женщин впечатление, но особого рода. Им нравились в нем большие голубые глаза, белокурые волосы, изящество манер — ну подлинно мальчик-ангелочек. Но графиня разглядела в нем острый ум, обширные знания, красивую, живую речь. После занятий с сыном графини учитель гулял с ней, а в непогоду беседовал в гостиной замка. Однажды Шарлотта сказала:

— Хватит вам кочевать по Пруссии. Оставьте нас и замок, идите преподавать в университет. Мой добрый и влиятельный муж поможет вам устроиться.

— Нет уж, — твердо молвил молодой философ. — Мне не нужно ничье покровительство, я сам выберу путь и пойду по нему без оглядки.

Иммануил Кант был подданным России с января 1758 года по июль 1762, то есть четыре с половиной года. И лежит он в земле России. Дело в том, что Кенигсберг вместе с прилегающими землями Восточной Пруссии отошел после второй мировой войны к Советскому Союзу. Кенигсберг был переименован в Калининград. Так вот, в центре города и находится могила Канта.

Кант первым в Европе начал преподавать физическую географию как самостоятельный учебный предмет. Когда ему исполнилось тридцать три года, он создал первый "План лекций по физической географии" и опубликовал его. Ученый не располагал учебниками — их просто не было. Он не совершал кругосветных путешествий. Его выручали любознательность, чтение книг, живое воображение, хорошая память и беседы с путешественниками.

— Россия, — говорил Кант на лекции, — отличается от европейских стран. Могучая река Енисей отделяет низменность от гористой местности.

Потом шли подробности о России:

— Рыба белуга, обитающая в Волге, глотает большие камни в качестве балласта, чтобы удержаться на дне. Стерлядь и осетр отличаются только тем, что у первой более нежный вкус.

Иммануилу на миг показалось, что его слушает графиня Кайзерлинг и он с воодушевлением стал рассказывать о Сибири:

— Нигде на свете нет такого пьянства, как в Сибири. Правда, есть исключение — сибирские мусульмане, которым употребление алкоголя запрещает религия.

После паузы ученый сказал:

— Зимой в Сибири так много снега, что жители ходят, прикрепляя к ногам длинные доски.

Надо сказать, что именно географические заслуги немецкого ученого были учтены, когда его избрали членом Петербургской академии наук.

Война — Семилетняя — началась в 1756 году. Через два года после того, как Кант покинул замок и графиню Кайзерлинг. Войну начал Фридрих II, вторгшись в австрийские земли. Летом следующего года Россия развернула мощное наступление против прусских войск под Гросс-Егерсдорфом. 22 января 1757 года пал Кенигсберг. Через два дня доцент И. Кант и его коллеги по университету присягнули на верность императрице всех россиян Елизавете Петровне.

Приход русских изменил в некоторой степени однообразную жизнь философа. Его пригласили читать для русских офицеров лекции по математике, фортификации и пиротехнике. Его лекции недолго посещал и губернатор Восточной Пруссии Фермор. Он устраивал праздничные обеды, балы, маскарады, чего не было до него, на которые охотно приглашали молодого философа. И. Кант был уже известен как приятный собеседник и остроумный человек. Его остроумные ответы передавали и в университете, и в военной среде. Фермор однажды спросил в шутку Канта:

— Какие женщины более склонны к верности — блондинки или брюнетки?

Философ серьезно ответил:

— Седые.

Фермора сменил барон Корф, вельможа, богач и жуир. В его дворце одно увеселение следовало за другим. На балах, которые задавал Корф, блистала графиня Шарлотта Кайзерлинг. Ее непрестанно приглашали на танец. Больше всех усердствовал губернатор. Он не таясь ухлестывал за ней. Видно было, что он влюбился в Шарлотту по уши, высокую, стройную и гибкую женщину. Она снисходительно принимала его ухаживания.

Воспользовавшись перерывом, графиня подошла к философу, смиренно стоящему у одной из колонн. Он не танцевал в этот вечер и наблюдал за графиней. Она все еще сидела занозой в его сердце. Графиня подошла внезапно, и Кант растерялся.

— Я рада вашим успехам на педагогическом поприще и в научной области, — заговорила она каким-то казенным языком. — Мой совет тогда в замке оказался верным.

— Вам нравится Корф?

— Ревнуете?

— Нет, не в этом дело.

— Говорите правду, учитель.

— Я не лгу. Считаю, что нет таких обстоятельств, при которых ложь могла бы быть оправданной.

Графиня заволновалась и спросила:

— Но ведь бывает ложь из жалости, из человеколюбия. Разве я могу рассказывать своему бедному мужу о предложениях, которые мне делает губернатор?

— Ничто не может оправдать ложь. Правдивость — это долг. Моральные нормы не знают исключений.

Шарлотта внимательно посмотрела на философа: он мало изменился, все такой же мальчик. И ушла танцевать.

Кант позднее напишет статью "О мнимом праве лгать из человеколюбия".

В 1762 году война закончилась.

В конце лета Кант прочитал роман Жан-Жака Руссо "Эмиль"… Несколько дней он не выходил на прогулку: читал роман. На стене квартиры появился портрет другого философа — Жан-Жака Руссо. Это был единственный портрет. Ньютон и Руссо — два человека, которых Кант почитал, но не безусловно.

Иммануил не хотел прожить жизнь так, как Ньютон. Тот не знал удовольствий, ни отдыха, ни покоя, жил только наукой, все отдав ей. А кончил тем, что впал в слабоумие, став предметом насмешек. Не принял он и идеала Руссо — аркадскую пастушескую жизнь.

— Она и излюбленная у нас придворная жизнь — обе одинаково пошлы и неестественны, — говорил Кант. — Ведь истинное удовольствие не может иметь место там, где его превращают в занятие.

12 июня 1762 года произошло событие, взволновавшее его так, что он не мог обдумывать научные проблемы. В этот день, когда он вернулся домой после лекций в университете, слуга Мартин Лампе, отставной солдат, подал ему письмо: "Дорогой друг! Вас не удивляет, что я решаюсь писать Вам, великому философу? Я надеялась увидеть Вас вчера в моем саду, но мы с подругой обыскали все аллеи, но не нашли нашего друга под этим небосводом, мне пришлось заняться рукоделием — лентой для шпаги. Посвящаю это Вам. Претендую на Ваше общество завтра в послеобеденное время. Я слышу, как Вы говорите: да, да, конечно, приду; ну хорошо, мы ждем Вас, мои часы будут заведены. Простите за это напоминание. Вместе с подругой посылаем Вам воздушный поцелуй, у Вас в Кнайпхофе воздух тот же, и мой поцелуй не потеряет свою симпатическую силу".

Письмо прислала местная красавица Мария Шарлотта Якоби. Ей было двадцать три года, а Канту — тридцать восемь лет. Мария уже побывала в браке, она вышла замуж очень рано — в основном из-за любопытства к тайнам любви. Брак был неудачным, и Мария старалась его забыть. В Марии Канту нравилась непринужденность в беседе, она быстро соображала. Неделю назад они разговаривали об уме и глупости. Иммануил сказал, что можно сформулировать максимы — правила для ума.

— Какие? — спросила Мария.

— Думать самому.

— Это значит, что нельзя брать чужие мысли напрокат?

— Примерно так.

— А второе правило есть?

— Мысленно ставить себя на место другого.

— Понятно. А третье правило?

— Всегда мыслить в согласии с самим собой.

— То есть не противоречить себе. Так? — спросила Мария.

— Да, быть последовательным.

Канту понравились комментарии собеседницы. Он засмотрелся на нее. С Шарлоттой Кайзерлинг у нее были общими белокурые волосы, гибкость стана и живой ум. Но Мария была невысокого роста, любила рукоделие, а не рисование. Канта приятно удивило, что Якоби, оказывается, тоже зачитывалась романом Стерна о Тристраме Шенди. Она вообще много читала.

Философ пытался разгадать загадку: что хотела сказать своим письмом эта шалунья? Можно ли полагать, что она ищет еще большей близости, и письмо это — объяснение в любви и тонкий намек на возможность брачных отношений? Кант, конечно, подумывал о совместной жизни с Марией Якоби. Это был второй случай в его жизни, когда он намеревался жениться. Первый связан с его увлечением Луизой Ревеккой Фриц. Это была крепкая, сильная и простоватая девушка. И тоже красивая. Беда Иммануила состояла в том, что влюблялся только в таких. Луиза много смеялась, умело высмеивала знакомых. Она посмеивалась и над Кантом, когда он приходил в гости в ее семью — семью лютеранского священника. Но однажды Луиза обозвала гостя "коротышкой". Это Канту не понравилось. Конечно, только из-за этого философ не разорвал бы отношения с девушкой. Но обнаружилось, что она любила в нем прежде всего его известность и его положение в университете.

Идя к Марии, Кант волновался. У него были основания предполагать, что сегодня произойдет что-то безусловно значительное. И оно произошло. После объятий, поцелуев, после паузы Мария Шарлотта Якоби сказала, одеваясь:

— Мы больше встречаться не будем. Я люблю мужчин с ярко выраженной сексуальностью.

Вот так, ни знания, ни величие, ни мудрость, ни добродетели не понадобились. Умной женщине Марии Шарлотте Якоби ум был не нужен. Молодости кажется, что она будет длиться вечно. Это ее основное заблуждение.

Кант жаждал взаимной хотя бы влюбленности, но оказалось, что ничего это не светило ему даже в отдаленной перспективе.

Скажу, что во всех случаях неудачных любовных историй Канта спасала его напряженная умственная работа, погружение в научные проблемы, четкий режим дня. Достаточно сказать, что он ел всего один раз в день, мыл всегда ноги перед сном холодной водой. Он ничем не болел, в том числе любовным томлением. К тому же Кант, который привык руководствоваться велениями разума, создал концепцию, по которой прекрасное, в том числе и в женщине, должно нравиться без всякого практического интереса.

Философ был ипохондриком, он знал, что на его благотворно действует общество друзей. В компании близких людей Кант оживал, у него было хорошее настроение, приходил аппетит. Его охотно звали в гости, и он охотно приходил.

Никогда не обедал в одиночестве. Он ценил дружбу, ставил ее выше любви. Но любил повторять шутку, заимствованную у Диогена Лаэрция:

— Дорогие друзья, друзей не существует!

Но дружил с графиней Шарлоттой Кайзерлинг, лесничим Вобзером, английским коммерсантом Иосифом Грином. У последнего он учился точности и пунктуальности.

За столом было шестеро гостей. Обсуждали недавно вышедший, но уже нашумевший, трактат Канта "Наблюдения над чувствами прекрасного и возвышенного".

— Я согласен с вами, — заговорил Грин, весьма начитанный человек, — что возвышенное волнует, прекрасное привлекает; возвышенное всегда должно быть значительным, прекрасное может быть и малым. В английском журнале я прочитал, что для мужчины нет ничего оскорбительнее, чем прослыть лжецом, а для женщины — нецеломудренной. Вы не согласны с этим?

— Я думаю иначе: для мужчины нет ничего более обидного, чем назвать его глупцом, а для женщины — сказать, что она безобразна.

Вот так в непринужденных беседах и проходили обеды у Канта.

Лучше, пожалуй, всех отозвался о Канте его бывший студент Иоганн Готфрид Гердер:

— Он обладал веселой бодростью юноши даже в зрелом возрасте. На открытом челе — печать просветленности. Лекции его были беседами со студентами. Он умело пользовался шуткой, был остроумен. Кант побуждал в нас порыв к истине, благородству, стремление поддержать великое и доброе. В Канте не было и капли заносчивости, он не знал, что такое интрига.

Весной 1789 года к шестидесятипятилетнему философу пришел молодой писатель и историк, русский дворянин Николай Михайлович Карамзин, путешествующий по Европе и прибывший в Кенигсберг всего два дня назад.

— У меня нет рекомендательных к Канту писем, но смелость города берет, — думал молодой человек, входя в дом. Он читал "Критику чистого разума" еще в России, да и Ленц, немецкий поэт, обосновавшийся в России, настоятельно советовал посетить философа.

Иммануил Кант принял русского гостя в кабинете. Знаменитый мыслитель был уже сухоньким, маленьким старичком, но еще полным воодушевления.

— Я пришел, чтобы изъявить свое почтение вам, — сказал Николай Михайлович.

— Садитесь, пожалуйста. Но я из третьего сословия и не знаю, чем могу быть полезен русскому дворянину.

Поговорили о географии и истории России, но Карамзин удачной цитатой из "Критики чистого разума" побудил Канта начать философствовать. И разговор не прерывался в течение трех часов.

— Говорю постоянно о нравственном законе: назовем его совестью, чувством добра и зла — они есть, — рассказывал Кант. — Две вещи наполняют душу все новым и нарастающим удивлением и благоговением, тем чаще, чем продолжительнее мы размышляем о них, — звездное небо надо мной и моральный закон во мне.

Придя в гостиницу, Карамзин записал весь разговор. Он вспомнил слова Гете, пересказанные Ленцем: когда прочтешь страницу Канта, испытываешь чувство, будто вошел в светлую комнату. Такое же чувство испытал и он, начинающий литератор и историк.

Уважение к немецкому философу питал и А.С. Пушкин. Александр Сергеевич Пушкин пережил философа на тридцать три года, то есть оба жили одновременно всего пять лет.

Шел 1826 год… Александр Сергеевич Пушкин ехал на встречу с кружком московской молодежи, издававшим свой журнал "Московский вестник". Душой кружка был поэт-романтик Дмитрий Веневитинов. Пушкин подружился с ним. Дмитрий Владимирович увлекался немецкой классической философией, в особенности Кантом и Фихте. В кружке Веневитинова Александр Сергеевич и познакомился с идеями немецкого философа. Два гения сошлись в романе в стихах "Евгений Онегин", первая глава которого была опубликована в 1823 году.

А.И. Герцен назвал Дмитрия Веневитинова "вторым Ленским". И впрямь, сходство поразительное. Реальный поэт, красавец с умом философа, умер рано, прожив на свете всего двадцать два года. Ленский появляется во второй главе романа. Сходство первого Ленского со вторым явное:

В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленский,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.

Пушкин что! Подлинное увлечение философией Канта пережил Лев Николаевич Толстой. В октябре 1887 года он писал Н.Н. Страхову: "Я в большом волнении. — Я был нездоров простудой эти несколько дней, и не будучи в силах писать, читал и прочел в 1-й раз Критику практического разума. Пожалуйста, ответьте мне: читали ли вы ее? когда? и поразила ли она вас?"

Кант становится для Толстого учителем человечности. И рассказы о кончине Канта поразили его. Философу было восемьдесят лет. Агония длилась сутки. В час ночи Кант очнулся, выпил вина с водой. Сказал перед последним выдохом:

— Gut. Хорошо!






БОЛЕЗНЬ И ЛЮБОВЬ ПОЗИТИВИСТА КОНТА


Дверь Огюсту Конту открыл лакей Жак, который служил графу с давних времен. Парижане судачили, что он будил Клода еще в молодые годы словами:

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела.

Сен-Симон непременно сразу вскакивал с постели. Жак проводил Огюста на второй этаж особняка — там находился кабинет мечтателя и ученого. В кресле за столом сидел сухощавый, пожилой с залысинами мужчина. Сен-Симону в день встречи с будущим основателем позитивизма и социологии шел пятьдесят восьмой год. На лице выдавался большой с горбинкой нос.

Граф поднял глаза на молодого человека, которому недавно исполнилось двадцать лет.

— Я пришел по объявлению в газете. Вам нужен личный секретарь? — проговорил негромко Огюст.

— Садитесь, пожалуйста! — Сен-Симон указал на кресло у стола.

Юноша с первого взгляда не произвел на него благоприятного впечатления: невысокий, неуклюж в движениях, робок, бледное лицо. Правда, черты лица правильные, приятные, серые глаза внимательно смотрят на хозяина — известного социалиста-утописта.

Клод Анри Сен-Симон поинтересовался, какое образование получил гость.

— В Монпелье, где я родился, окончил лицей. А в 1814 году поступил в Политехническую школу в Париже.

— Успели ее окончить?

— Да. Успешно.

— У вас отличное образование.

Разговор завязывался. Огюст освоился, толково отвечал на вопросы, внимательно слушал графа. Его богатая мимика, живая речь поддерживали интерес к беседе. Сен-Симон обнаружил, что молодой человек читал его книги и статьи, разделяет его взгляд на особую роль в жизни общества естествознания и индустрии.

— Полагаю, что следует возвести науку об обществе на степень наук, основанных на наблюдении, — высказал свою заветную мысль ученый. Конт подхватил ее:

— Да, исследование общества должно основываться на точных методах естествознания. Социология может стать социальной физикой.

— Новые перспективы открываются перед философией, — сказал граф.

— Полагаю, что философия имеет право на существование не как нечто умозрительное и спекулятивное, какой она сейчас является, а как "позитивная философия", о чем вы писали десять лет назад.

Огюст и Сен-Симон быстро сошлись во мнении, что физика и теология глубоко несовместимы друг с другом.

Конт стал личным секретарем ученого и его учеником. Он в последующем перенял и развил идею Сен-Симона о трех стадиях развития человечества и человека. На первой — теологической — люди все объясняют действием сверхъестественных сил, на второй — метафизической — различных "сущностей", на третьей — позитивной — стремятся объяснить все научно, основываясь на опыте.

Клод Анри Сен-Симон стремился дать человечеству идею о счастливом обществе, основанном на разумной основе. Он говорил Конту с воодушевлением:

— Лучшее общественное устройство — это то, которое делает жизнь людей, составляющих большинство общества, наиболее счастливой, предоставляя им максимум средств и возможностей для удовлетворения их важнейших потребностей.

Огюст не стал социалистом, но перенял у графа его положительное отношение к тогдашним пролетариям. Позднее он даже писал о моральном превосходстве пролетариев над другими слоями общества. Оба философа осуждали существующий строй. Граф думал о простых людях. Он говорил ошеломленному ученику:

— Невежество, суеверие, лень и страсть к разорительным удовольствиям составляют удел главарей общества, а способные, бережливые и трудолюбивые люди подчинены им и используются лишь в качестве орудий.

Собеседники не знали, что нет лучшего, совершенного во всех отношениях общественного строя. Строи меняются, остается постоянным лишь недовольство существующим положением вещей.

Отношения ученика и учителя были прекрасными лишь в первые годы. Потом всякие отношения были разорваны. Оба самолюбивы, оба величины в науке, оба самостоятельны. Огюст Конт не мог носить за плечами ранец с грузом чужих идей.

С молодых лет Огюст Конт много работал. Он обладал прекрасной памятью, оригинальным умом и обширнейшими знаниями. Научные изыскания, отсутствие стабильных доходов, поиски заработка, ссоры с женой Каролиной подорвали и без того его слабое здоровье. Детей в семье не было. Философ слыл сварливым и раздражительным. Пришло время, эти качества стали возрастать, как тесто на дрожжах. Каролина не понимала, что происходит, выходки мужа приписывала несносному характеру, а Огюст заболел, страдал душевным расстройством.

Больной как больной не злодей, то есть болезнь — не злодейство, хотя и может, правда, быть следствием его.

Однажды Огюст исчез. Каролина кинулась искать его и нашла в Монморанси в плачевном, предельно возбужденном состоянии. Она вывела мужа из гостиницы. Пошли пройтись, дошли до озера. Там Огюст ни с того, ни с сего бросился в воду. Мало того, поволок за собой жену. Но Каролине удалось зацепиться за выступающие корни дерева. Спаслась сама и спасла не контролирующего свои поступки мужа.

Оставив Огюста в гостинице под надзором двух жандармов, Каролина рванула в Париж, обратилась там к знаменитому тогда ученому Блэнвиллю, с симпатией относившемуся к молодому философу. При его содействии поместила Огюста в приличную больницу.

Приехала мать Розалия из Монпелье — городка, где родился 19 января 1798 года, то есть двести с лишним лет назад, будущий преобразователь философии. Мать забрала его домой.

Розалия была католичкой, набожной шестидесятилетней женщиной. Ей не нравилось, что ее сын живет с Каролиной в гражданском браке. Она настояла на венчании в костеле. Перед алтарем стоял полупомешанный, исхудавший Огюст, едва ли понимавший, что происходит. Отца на церемонии не было. Этот чиновник, сборщик податей, давно разорвал всякие отношения с женой и сыном.

Уход двух женщин, воркотня у постели матери, спокойная домашняя обстановка, хорошее лечение дали результат. Огюст стал поправляться, раздражительность исчезла. Съездил благополучно на родину. Попытался работать и небезуспешно: осмыслил свой опыт болезни и написал статью "Рассмотрение трактата Бруссэ о возбуждении помешательства".

В 1829 году философ возобновил публичные лекции об основах позитивизма и не прекращал их до последних лет жизни. Его лекции посещал Литтре, сделавший позднее много для популяризации учения Конта. Слушал лекции знаменитый немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник Александр Гумбольдт. Среди слушателей Конта были и русские.

В России о Конте узнали рано. В сороковых годах в Париже находились В.П. Боткин, Н.Г. Фролов, Н.М. Сатин. Они слушали его лекции. О французском философе писали в письмах, а В. Милютин поместил в 1847 году в "Отечественных записках" статью о позитивизме. Позднее о Конте писали многие известные тогда философы и писатели России. Большую статью "Задачи позитивизма и их решение" опубликовал П.Л. Лавров. Философа Франции возносили до небес, низвергали, но он выстоял в треволнениях двух веков и открывается нам с новых сторон.

Конт славно потрудился над созданием первой научной классификацией наук. Он говорил на лекции:

— Принцип классификации наук определяется действительным сродством и естественными связями, которые между ними существуют.

Труд ученого нельзя не назвать титаническим. Шесть томов "Курса позитивной философии", четыре тома "Системы позитивной политики", статьи по проблемам науки — это вам не воробушек подпрыгнул.

Огюст признавал только опытное знание, не придуманные, а действительные факты, отвергал все умозрительное, надопытное. И этот человек оказался способным на неземную, яркую, возвышенную любовь.

Нет, нет, я полагаю, что любовь философа к Клотильде де Во не была безумием. Конечно, она не была обычной. Но чтобы ее понять, надо учесть некоторые обстоятельства жизни Огюста.

Клотильда пробудила в нем такие качества, о которых не подозревали ни Каролина, ни его ученики, ни его друзья.

Его брак с Каролиной Массин был несчастным. Дочь кочующих провинциальных актеров воспитала тетка. Каролина имела книжную лавку, не приносящую дохода. Она была умна и дерзка в поведении. До встречи с Контом имела любовников.

Огюст давал ей уроки по алгебре, которые завершились сближением и гражданским браком. Это произошло в год смерти Сен-Симона. Конту тогда было двадцать семь лет. Каролина нравилась ему, но тут было еще одно обстоятельство: философ хотел помочь ей выпутаться из той сети, в которую она попала.

Огюст Конт ввел в оборот созданное им слово "альтруизм". Он считал, что со временем отношения между людьми будут основываться на беззаветной любви к другому, станут неэгоистическими, бескорыстными. Его альтруизм по отношению к Каролине Массин стал его болью. Философ рассказывал об этом своему последователю Литтре так:

— Если бы она была только порочной, то, быть может, я прощал бы ей ее проступки, но она проявляла бессердечие, не обнаруживая ни малейшей нежности, и я неизбежно должен был почувствовать к ней в конце концов презрение.

Каролине был чужд альтруизм. Известность мужа льстила ее честолюбию, но она не желала ни в чем себя стеснять и была деспотичной. Четыре раза сбегала из дома и месяцами — в последний раз пять месяцев — не показывалась на глаза мужу.

Огюст ревновал, Каролина оставалась бессердечной, Огюст плакал после каждой крупной ссоры, Каролина лишь весело и свысока поглядывала на него. Единственное, на что можно посмотреть как на заслугу, так это ее уход за больным мужем.

Философ всецело погружался в работу после конфликтов с женой. В августе 1842 года после очередного побега Каролины супруги разошлись. Началось "спокойствие печального уединения", как позднее скажет Конт в письме к английскому позитивисту, последователю французского мыслителя Джону Стюарту Миллю.

Закончен первый том второй крупной работы — "Системы позитивной политики", которая посвящена не Каролине, а Клотильде де Во. Бывшая супруга в бешенстве, пишет Конту гневные письма, но дело сделано, изменить его невозможно.

Философу шел сорок седьмой год, когда он встретил ангела во плоти. Произошло это в 1845 году. Он был приглашен в гости в одно знакомое семейство. Пришла и Клотильда. Ей исполнилось тридцать лет. Замужняя женщина жила без мужа. Нет, он не сбежал от нее. Наоборот, Клотильда ужасно боялась его побега… с каторги, куда этого мерзавца упекли за преступления.

Немолодые люди разговорились, забыли о хозяевах. Пленительная и добрая улыбка беззащитной собеседницы сразила Огюста. Большие черные глаза распахивались, когда она обращалась к философу. Блеск их был особенным.

Огюст и мадам де Во стали встречаться каждый день, а в некоторые и по нескольку раз. Влюбленный до исступления философ написал этой прелестной женщине девяносто шесть писем за год. Переписка не была односторонней: в ответ пришло почти столько же.

Клотильда не была просто очаровательной женщиной, в ней сильный ум находился в ладу с нежным сердцем. Ее литературные успехи были замечены: одна ежедневная газета предложила ей постоянное сотрудничество. Клотильда написала роман, к сожалению не увидевший света. Она ласково смотрела на философа, а он говорил взволнованно:

— Без всякой сентиментальной аффектации я должен сказать, что своим сладким нравственным возрождением я обязан Вам. И какой громадный контраст составляет это состояние по сравнению с тем, в каком я находился раньше!

Такова была сила первой любви. Изящный слог признаний останется на все время отношений с мадам де Во. Но она сдержанно отвечала на предложения о соединении судеб:

— Вот уж год, как я каждый вечер спрашиваю себя, буду ли я иметь силы прожить следующий день. С такими мыслями не делают безрассудных поступков.

Клотильда находилась на содержании родственников, была бедна и слаба здоровьем. И к тому же любила другого. Однажды она сказала Огюсту:

— Вот уже два года, как я люблю одного человека, от которого меня отделяет двойная преграда… И я снова начала жить только тогда, когда набралась храбрости уйти, удалиться.

Она замолчала. Огюст застыл в неподвижной позе, приложив правую руку ко лбу. Клотильда, собравшись с силами, продолжала:

— Сохраните Вашу дружбу ко мне и верьте, что я ценю, как следует, Ваше сердце.

На плечи несчастного навалилась невыносимой тяжестью неразделенная любовь. Правда, однажды мадам пришла в голову мысль, которую она изложила в письме так: "Ваша нежность ко мне и Ваши высокие качества привязали меня искренне к Вам и побуждают меня подумать о судьбе обоих нас… Со времени моих несчастий моей единственной мечтой было материнство. Но я дала себе слово соединиться только с человеком достойным и способным понять это. Если Вы считаете себя в силах принять всю ответственность, налагаемую семейной жизнью, скажите мне, и я решу свою судьбу…"

На четвертый день после согласия вновь почувствовавшему надежду Конту мадам де Во сообщила, что передумала.

— Ну почему, почему? — задавал бессмысленный вопрос знаменитый философ. — Красивую женщину любят, чтобы обладать ее красотой. Я же люблю Клотильду безответно и бескорыстно!

Но этот отказ не был последним ударом судьбы. У Клотильды открылась скоротечная чахотка. Живая и непосредственная молодая женщина гибла. Она таяла на глазах. Несколько месяцев — и Клотильды де Во не стало. Прекрасная женщина, запоздалая любовь философа умерла у него на руках. Он был безутешен. Любовь осталась в его сердце.

Клотильда де Во превратилась в предмет поклонения, культа, стала безусловным, абсолютным совершенством. Конт сочиняет молитвы по образцу католических и обращается к своему ангелу. В одной из них звучали слова:

— Единственно тебе, моя святая Клотильда, я обязан тем, что не умру, не испытав должным образом возвышенных чувств, свойственных человеческой природе.

Зачинатель новой философии возвел в ранг религии свое учение — позитивизм. Себя он рассматривал как первосвященника этой религии. Клотильда заняла в ней подобающее ей место. Богом в созданной Контом религии было человечество.

Огюст Конт прожил на свете пятьдесят девять лет. Умер он 5 сентября 1857 года.






ШЕРСТЯНЫЕ ЧУЛКИ


Что говорить, влекло его в Надеждинскую усадьбу. Она находилась невдалеке от имения его тетушки княжны Анны Михайловны Щербатовой, у которой он сейчас жил после трехлетнего путешествия по загранице. Алексеевское, как и Надеждино, относилось к Дмитровскому уезду Московской губернии. Места благодатные, живописные.

Усадьба Норовых выделялась среди других своей красотой и очень нравилась Петру Яковлевичу. Двухэтажный просторный господский дом с четырьмя колоннами стоял на берегу широкого пруда и утопал в зелени. Среди деревьев виднелась церковь. Было на что поглядеть, да и знал, что его визиты ждет Авдотья Сергеевна.

Петр Яковлевич засобирался в гости утром. На сборы уходило немало времени: одевался тщательно, изысканно — даже в деревенской глуши. Поэт Фёдор Глинка так описал его вид:

Одетый праздником, с походкой важной, смелой,
Когда являлся он пред публикою белой
С умом блистательным своим,
Смирялись все невольно перед ним!..

У тетушки установились с Норовыми добрососедские отношения. Они радовались появлению Чаадаева, особенно Дуня и ее мать Татьяна Михайловна, добрая, мягкая и отзывчивая женщина.

Гостю тридцать три года. Авдотья Сергеевна моложе его на пять лет, она родилась в один год с Александром Сергеевичем Пушкиным, другом Чаадаева, получила хорошее домашнее образование, любила французские романы. Вся семья Норовых — ее четыре брата и сестра Екатерина — была читающей. Один из братьев станет впоследствии министром народного просвещения.

Милую, ласковую, общительную Дуню окружающие любили. Темные длинные волосы она закалывала на затылке. Глаза внимательные, взгляд мечтательный, брови длинные. Очертания рта и носа правильные. Пальцы рук длинные, улыбка несмелая. Была стройной, но худенькой. Предпочитала светлые платья с отложными воротничками из тончайших кружев.

Авдотья Сергеевна, чистое и возвышенное создание, плохо вписывалась в сельский мир, чувствовала себя неустроенной в жизни. В глазах ее все чаще стали появляться печаль и тоска. Она призналась в этом Чаадаеву, когда они гуляли по лужайке у дома, обсаженной розами и нарциссами. Девушка надеялась, что философ поможет ей найти призвание, обрести смысл жизни. Да и как было не верить в него? Блестяще образован, в дружбе с самим Шеллингом, немецким знаменитым философом, объехал всю Европу. Ему органично присущи утонченные манеры, аристократизм, а его ум мог не заметить только глупец.

Медленно вышли на лужайку и пошли вдоль пруда. День был нежарким и прозрачным, взору открывались приятные дали. И Чаадаев заговорил. Своим красноречием он завораживал слушателей. Его остроты, шутки повторяли в салонах, в Английском клубе. Одна почитательница красавца-философа рассказывала восхищенно:

— В моем присутствии у него спрашивал молодой человек, собиравшийся во Францию, не даст ли он ему каких поручений. Чаадаев отвечал: "Скажите французам, что я здоров".

Петр Яковлевич рассуждал о необходимости общего стремления к совершенству, о возможной гармонии в мире, о братском единении людей, о построении царства добра на Земле. Дуня слушала, боясь пропустить хотя бы одно слово. Не все понимала в речах Чаадаева, но старалась уразуметь, обдумать. Однажды во время прогулки он сказал невзначай, как давно решенное:

— Что нужно для того, чтобы ясно видеть? Не смотреть сквозь самого себя.

"Что это значит? — спрашивала себя Дуня. — Может, это совет, как избегать субъективизма… А возможно, это принцип научного познания… Не знаю…".

В 1827 г. Петр Яковлевич уехал в Москву и поселился во флигеле дома Левашевых на Басманной улице, вследствие чего получил прозвище "басманный философ". Перед отъездом сказал:

— Пишите мне запросто, дорогая Авдотья Сергеевна, если возникнет необходимость.

И она писала, сочиняя по ночам длинные послания, полные нежности и обожания, называя время, проведенное с ним, чудесным.

— Я вам обязана счастливейшими днями своей жизни, — признавалась она в одном из писем.

Чаадаев редко, очень редко отвечал на письма. А она их ждала, тосковала, к тоске добавились слабость в теле, недомогания, что усиливало ее религиозность. Чтобы что-то узнать о нем, Дуня часто наведывалась в Алексеевское и спрашивала одно и то же:

— Какие есть известия от Петра Яковлевича?

Анна Михайловна была готова говорить с девушкой о любимом племяннике часами. Прослышав, что из-под пола во флигеле, где он жил, идет холод, она вяжет ему шерстяные чулки, чтобы он не простудил свои ноженьки. Заверяет в письме, что навяжет столько, сколько он пожелает, и ковер ему подарит, только рисунок никак не подберет.

Наконец, пришел долгожданный миг: письмо от Петра Яковлевича! В ответ — проникновенные слова: "Увидя Ваш почерк, перед тем, как распечатать Ваше письмо, я благодарила, пав на колени, Предвечного за ниспосланную мне милость".

И снова молчание этого загадочного человека. В Москву уехала служанка княгини Маша. Дуня ждала ее возвращения с нетерпением: какие известия она привезет о любимом? высчитала день и час приезда Маши и устремилась в Алексеевское. Узнала, что здоровье Петра Яковлевича неплохое, цвет лица стал лучше, что он просил передать ей слова благодарности за письма.

Авдотья Сергеевна пишет Чаадаеву, что была бы счастлива стать служанкой у него: "Мое сердце подсказало бы мне все необходимое для удовлетворения Ваших малейших желаний. Я мечтала бы служить Вам так всю жизнь".

Крик ее души был услышан. Чаадаев пожалел Авдотью Сергеевну и написал ей теплые и задушевные слова. Он назвал ее дорогим другом и признался, что хорошо понимает ее сердце и готов облегчить ее страдания. Плача от счастья, она в ответном письме уверяла Петра Яковлевича, что его благо, о котором она постоянно думает, смысл ее жизни, и звала в Алексеевское.

Чаадаев навестил Норову в 1835 году в Москве, где она лечилась. Сестре Екатерине писала: "Чаадаев был так добр, что посетил меня больную". Так произошла их последняя встреча. Вскоре Авдотья Сергеевна скончалась. Она жила любовью и умерла, любя.

Петр Яковлевич пережил любящую его женщину почти на двадцать лет. Согласно завещанию, его похоронили у стен Донского монастыря рядом с могилой Авдотьи Сергеевны Норовой. Наконец, они соединились.

Почему же пламя любви чистого и возвышенного существа не передалось сердцу философа? Причина всегда сложна, не исчерпывается одним обстоятельством. Петр Яковлевич был ипохондриком, часто прибаливал, беспокоился о своем здоровье. Он берег как зеницу ока свою свободу и независимость, считая, что ему суждена пророческая миссия.

Все, знавшие Чаадаева, замечали в нем невероятную гордыню, тягу к одиночеству, его холодный ум и чувство избранничества. Словом, он слишком любил себя, чтобы любить ту, которая сожгла себя в любви к нему. И последнее: сердцу ведь не прикажешь!






ФИЛОСОФКА


Первое "Философическое письмо" (а их было восемь) опубликовано в пятнадцатом номере журнала "Телескоп" в сентябре 1836 года. Автор не раз заявлял, что оно адресовано Екатерине Дмитриевне Пановой. После его публикации по повелению царя Николая I Петра Яковлевича Чаадаева объявили умалишенным. Но на самом же деле сошла с ума Екатерина Дмитриевна и была помещена в желтый дом.

Познакомился философ с ней в селе Орево, когда посетил усадьбу Пановых, неказистую, непривлекательную. Она находилась в нескольких верстах от Алексеевского в Подмосковье, где в 1827 году в имении тетушки княжны Анны Михайловны Щербатовой он жил. Двадцатитрехлетняя хозяйка усадьбы была замужем уже пять лет. Но с мужем у нее отношения более чем прохладные, семья бездетная.

Молодая женщина испытывала гнетущее чувство пустоты жизни. Муж усердно занимался хозяйством. Впоследствии он стал известным агрономом и издал несколько популярных брошюр. Но деятельность Василия Максимовича не интересовала его жену. Не увлекли ее и устремления брата и сестры. Александр Дмитриевич Улыбышев, музыковед, опубликовал трактаты о Бетховене и Моцарте. А сестра Елизавета Дмитриевна писала стихи по-французски, выпустила три сборника, переводила на французский язык русских писателей, в том числе А.С. Пушкина.

Сама Екатерина Панова была довольно-таки образованной, начитанной. Петр Яковлевич спросил ее однажды:

— Что вы сейчас читаете?

— Сочинения Платона, — последовал ответ.

Дама, читающая в сельской глуши Платона, не могла не заинтересовать философа. Были у нее и другие достоинства, о которых в философическом письме сказано так:

— Именно ваше чистосердечие и ваша искренность нравится мне всего более, именно их я всего более ценю в вас.

Живая, любезная, склонная к экзальтации Панова была к тому же отличным собеседником. Она говорила:

— Поверьте, Петр Яковлевич, я не знаю, чем заполнить не только свою жизнь, но и начинающийся день.

И тут же призналась:

— Не могу отказаться от шума новостей и удовольствий светского общества.

Пытаясь понять Екатерину Дмитриевну и протянуть ей руку помощи, Чаадаев спрашивал, тревожась за судьбу собеседницы:

— Откуда эта смута в ваших мыслях, которая вас так волнует и так изнуряет, что, по вашим словам, отразилось на вашем здоровье?

Чаадаев и Панова встречались в Москве. Беседы о душевном спокойствии и равновесии продолжались. И, как полагается философу, он призывал:

— Научимся жить разумно в эмпирической действительности.

Екатерина Дмитриевна испытывала безграничное уважение к Петру Яковлевичу, она восхищалась его высокими мыслями и прониклась его "философией смирения".

Когда философ уединился и стал вести образ жизни затворника во флигеле дома Левашевых, Панова посылает ему письма. В одном, ответом на которое и явилось "Философическое письмо", она жаловалась: "Поверьте, милостивый государь, моим уверениям, что все эти различные волнения, которые я не в силах была умерить, значительно повлияли на мое здоровье, я была в постоянном волнении и всегда недовольна собой, я должна была казаться вам весьма часто сумасбродной и экзальтированной…" Письмо заканчивалось просьбой написать хотя бы несколько слов.

В 1829 году Чаадаев создает свое знаменитое "Письмо", которое, по выражению Александра Ивановича Герцена, оказалось "выстрелом, раздавшимся в темную ночь". В нем не только давались советы Сударыне (так обратился автор к Пановой), но содержались и пространные рассуждения о российской действительности, российском обществе, России — все в осуждающем, предельно критическом духе. Петр Яковлевич объяснял невзгоды, метания и разлад в душе Сударыни общим положением дел в России, которое он находил весьма печальным: "Это происходит оттого, что мы никогда не шли рука в руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого".

Чаадаев утверждал, что "мы живем одним настоящим, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя; России нечем гордиться, мы ничего не дали миру. Немота лиц в России поражает. Мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию".

И, как приговор, звучали слова:

— У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда.

Многие из читающей публики возмутились "Письмом". В России всегда необычные идеи вызывали гнев, как злодеяния. Этот гнев напоминал сходящую в горах снежную лавину. Редактор "Телескопа" Николай Иванович Надеждин говорил Белинскому:

— Письмо Чаадаева, помещенное в 15 книжке, возбудило ужасный гвалт в Москве.

Один из болеющих за России говорил:

— Не уверен, что не оскорблю его при свидании.

К попечителю Московского университета графу Строганову явилась группа горячих студентов. Они заявили:

— Мы готовы с оружием вступиться за оскорбленную Россию.

Друг Чаадаева Александр Иванович Тургенев рассказывал, что хотя время и бежит, остервенение продолжается, молва не утихает. Н.И. Надеждин был выслан в Усть-Сысольск под присмотр полиции, а цензор, разрешивший печатанье письма, уволен. Федор Глинка писал о философе:

И кто не жал ему с почтеньем руку?
Кто не хвалил его ума?
Но пил он и из чаши жизни муку
И выпил Горе от ума.

А что Екатерина Дмитриевна? Разлад в душе, наметившийся в пору дружбы с Петром Яковлевичем, усугубился. По просьбе ее мужа Василия Максимовича Панова было проведено медицинское освидетельствование ее умственных способностей и определено: безумие. Больную поместили в сумасшедший дом. Исполнилось ей тогда тридцать два года.

Последние дни она провела в родовом имении Александра Дмитриевича Улыбышева, брата. Привезли ее в простой телеге, без денег. Передвигалась с помощью костылей. Жила в ветхой избе, обед ей приносили из милости с барского стола. Жена брата называла её прилюдно "сумасшедшей" и "философкой", поскольку она когда-то вдохновила Чаадаева написать "Философическое письмо".






ВОЛГА СОКРАТОВНА, ГОЛУБОЧКА


Близкие именовали "Волгой" Ольгу Сократовну Чернышевскую. Она прибыла в Петербург с мужем с Волги из Саратова в мае 1853 года. Играло роль и сходство в звучании имен. Напоминала великую реку широтой души, полноводностью чувств. А "голубочкой" ее называл Николь — Николай Гаврилович. Так же звал свою жену герой романа Чернышевского "Пролог", опубликованного впервые в Лондоне анонимно, когда писатель находился в сибирской ссылке, и посвященный Ольге Сократовне.

Николь увидел Оленьку на вечеринке. Он тогда преподавал российскую словесность и русский язык в Саратовской гимназии. Отцом девушки был известный в городе врач Васильев. В доме, одноэтажном, но с двенадцатью окнами на улицу, часто звучала музыка, смех. Ольга играла на фортепьяно, пела. Часто собирались шумные компании. Играли в веревочку, почту, фанты. Юная смуглянка любила танцевать, особенно задорную кадриль. Знала стихи Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Кольцова, позднее увлеклась поэзией Некрасова.

Однажды в масленицу поехали без учителя из дома Чесноковых на лошадях кататься. Лошади понесли на лед Волги, сани перевернулись. Визг, крики, а Ольга хохотала. Когда вернулись, Николь увидел блеск ее глаз, раскрасневшиеся щеки. Подумал:

— Красавица

И впрямь, Ольга выделялась: черноволосая, смуглая, глаза черные и огромные. Улыбка ослепительная: открывался ряд жемчужных зубов. Смеялась звонко, заразительно, носила короткие волосы, была стройной, среднего роста, подвижной. В "Дневнике" молодой человек записал в тот день: "У нее именно такой характер, какой нужен для моего счастья и радости".

Весной, в марте, Чернышевский высказал в "Дневнике" заветную мечту: "Я хочу любить только одну во всю жизнь. Второй любви я не хочу".

В апреле отшумела свадьба Николая и Ольги, которые вскоре уехали в Петербург. Там многочисленные посетители квартиры Чернышевских сравнивали ее с признанной в литературных кругах красавицей Авдотьей Яковлевной Панаевой, которая в то время была гражданской женой Николая Алексеевича Некрасова: с ним Николая Гавриловича объединяли совместная деятельность в журнале "Современник" и дружба.

Обычно люди, стремящиеся переустроить мир, которым недовольны, не могут обустроить личную жизнь, беспомощны в быту, живут грязно, неряшливо. У Чернышевских все было иначе. Их уклад жизни описан в романе "Что делать?". У Лопухова и Веры Павловны, которая имела немало черт Ольги Сократовны, отношения независимости, дружеские. Вера Павловна так сформулировала Лопухову правила семейной жизни:

— Во-первых, у нас будут две комнаты, твоя и моя, и третья, в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя одного, не у меня одной. Во-вторых, я в твою комнату не смею входить, чтобы не надоедать тебе… Ты в мою также… Итак, в-третьих, я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно тоже наоборот. Вот три правила.

Вера Павловна называла третью комнату "нейтральной". Ее придумала ведь Ольга Сократовна. Она родила трех детей: Александра, Виктора и Михаила. Второй умер в раннем возрасте.

Эта необыкновенная женщина по-особенному повела себя, когда увлеклась другим. Вызвал волнение в ее душе мужчина что надо: статен, полковник Генерального штаба, известный в революционных кругах под псевдонимом "Стелла" — Иван Федорович Савицкий. Он часто бывал у Чернышевских, пользовался полным доверием Николая Гавриловича. Страстный, порывистый влюбленный уговаривал Ольгу Сократовну бежать с ним из дому. Та подумала, подумала и рассказала все мужу. Правдивость ей не изменила. Чернышевский не бранился, не упрекал ее, не рассуждал о долге, не стоял на коленях, не умолял не бросать его, а только сказал:

— Ты вольна выбирать себе жизненный путь. Я же хочу одного: чтобы ты была счастлива. И буду рад, если ты обретешь счастье.

Ольга Сократовна знала о благородстве мужа. И она еще увидела, как он уважает ее как личность. Такого человека она не смогла оставить, о чем никогда не пожалела, несмотря на удары судьбы. Доброта была ей органически присущей, хотя и могла вспылить.

Об Ольге Сократовне рассказывали, что она во время прогулки в экипаже повстречала бедно одетого студента, посадила с собой, привезла к себе, отправила в баню с лакеем Мироном, заставила переодеться в старую одежду Николая Гавриловича и выпросила у мужа работу для него.

Она понимала стремления и думы Николая Гавриловича, мечтала вместе с ним об уничтожении крепостного права в России, о новом, справедливом обществе. Ей была свойственна любознательность, она хорошо знала французский язык и помогала мужу в переводах.

Ольге Сократовне мужества не занимать. Она стойко перенесла арест Чернышевского, его двухлетнее пребывание в Петропавловской крепости. Пять раз ходила на свидания, понимала, что над мужем нависла угроза расправы. Его демократические и социалистические взгляды, его популярность как властителя дум молодежи, как критика и писателя были невыносимы для абсолютизма, который царил в России. Девятнадцатого мая тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года состоялась так называемая "гражданская казнь" и Чернышевского увезли в возке через Тобольск в Восточную Сибирь на целых девятнадцать лет в ссылку, из которых семь лет — каторжные работы.

Ольга Сократовна тяжело переносила ссылку мужа, с ней случился нервный припадок.

Через два года после начала ссылки Ольга Сократовна поехала с семилетним сыном Мишей в Сибирь, в Нерчинский округ, поселок Кадая, где жил муж. В поселке было всего несколько домиков. Дом, куда поместили Чернышевского, состоял из двух маленьких комнат, продуваемых, холодных.

Выехала в мае. Ехала на перекладных. До Иркутска сопровождал ее и Михаила врач Е.М. Павлинов. В Иркутске долго мурыжили, не пускали дальше. Наконец, разрешение на свидание пришло. Сопровождал ее дальше жандармский штабс-капитан, который пил на каждой станции, вел себя нагло и развязно. Первое, что увидели Ольга Сократовна и Миша — это книги на полу.

Всего четыре дня длилась встреча. При ней присутствовали жандармы. Это было невыносимо.

Ольга Сократовна собиралась приехать к мужу и в Вилюйский острог в Якутию, куда перевели его на поселение. Но он отговорил: поездка была опасной и трудной. Уговаривал начать новую жизнь, выйти замуж, но Ольга Сократовна отвечала:

— Нет! Этому не бывать никогда.

Через всю жизнь Ольга Сократовна и Николай Гаврилович пронесли любовь друг к другу. Жизнь их была полна драматизма, но ведь было же и счастье!

Пенелопа — прекрасная верная супруга Одиссея, которая ожидала его возвращения двадцать лет. О ней древние греки сложили мифы, а Гомер воспел ее в "Одиссее". Ольга Сократовна Чернышевская ждала возвращения мужа из сибирской ссылки девятнадцать лет. Пенелопа пережила своего мужа и вышла снова замуж. Ольга Сократовна вдовствовала почти тридцать лет, умерла на восемьдесят шестом году жизни. Пенелопу боги сделали бессмертной. Русская Пенелопа обрела бессмертие в памяти потомков.






ВОЗВРАЩЕНИЕ


В прозрачное солнечное утро в девять часов 27 июня 1889 года с парохода, прибывшего из Астрахани в Саратов, медленно сошел шестидесятилетний мужчина. Никто его не встречал, никто не обнял, не пожал руку. В письме Николая Гавриловича Чернышевского к жене Ольге Сократовне, которая ждала мужа в родном городе, было сказано: "Никаких встреч". "Государственный преступник" не хотел, чтобы у его родных и друзей были из-за него неприятности. Лучше тихо, бесшумно появиться в городе, чем раздразнить жандармов, лучше осторожность, чем речи и жаркие объятия.

Девятнадцать лет этот знаменитый писатель, критик, философ провел в ссылке в Восточной Сибири. После нее ему разрешили жить не на родине, а в Астрахани: после Якутских морозов он оказался в невыносимой жаре. Охранка позволила Чернышевскому остановиться на несколько часов в Саратове и повидаться с женой. Свидание произошло на квартире жандармского полковника. Ольга Сократовна была в новом черном платье с мелкими цветочками — сама сшила специально для встречи, на которой присутствовала и двоюродная сестра Николая Гавриловича Варвара Николаевна Пыпина. Ее поразил контраст: шевелюра у брата, как у молодого, а лицо землистого цвета и сам худой: она разрыдалась. Когда выпала минутка и сестра с братом сели рядышком поговорить, Николай Гаврилович сказал о жене:

— Странное дело любовь, вот я уже старик, а по-прежнему люблю ее сильно.

В этот же день Чернышевского увезли в Астрахань на казенном экипаже в сопровождении двух жандармов, а Ольга Сократовна отправилась туда же на пароходе.

И вот он снова в Саратове. Город заметно изменился: увеличилось число жителей — их стало сто тысяч, железная дорога соединила город с Москвой и Петербургом, по Волге ходили большие пароходы с мукой и зерном.

Николай Гаврилович родился в тысяча восемьсот двадцать восьмом году в семье священника. Окончил успешно духовную семинарию, а в 1850 году — историко-филологический факультет Петербургского университета. Там-то и в Саратове в то время, когда преподавал российскую словесность и русский язык в гимназии, сложились его взгляды. Он ненавидел крепостное право, бесправное положение женщин, хотел изменения строя в России, победы справедливости.

Предупредил Оленьку, когда объяснялся ей в любви:

— У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят в крепость.

Так и случилось через девять лет, только уже в Петербурге, где он был редактором журнала "Современник" и защитил магистерскую диссертацию "Эстетическое отношение искусства к действительности".

С пристани Николай Гаврилович направился на Соборную улицу в дом Никольского, в котором Ольга Сократовна сняла квартиру на втором этаже. Дом был голубого цвета, на улицу выходило двенадцать окон — по шесть на каждом этаже; квартира светлая, уютная. Имелись основания быть довольным выбором. Повидавшись с женой, которая уехала из Астрахани раньше, Чернышевский отправился к дяде Николаю Пыпину. Тот как раз брился, Николай Гаврилович не захотел мешать и дал обещание прийти пообедать. Не терпелось обойти город, посмотреть, как он изменился, побывать в городском саду Липки, взглянуть на гимназию, где когда-то учительствовал, на новые дома. Исходил весь город и вернулся к Пыпиным, где его ждал поздний обед и проголодавшиеся родственники. Обедавшие разглядывали его: борода почти треугольником, очки с небольшими окулярами, густые волосы на голове. За обедом Чернышевский иронизировал, шутил. В молодости был неуемен в шутках и смехе. Когда его пытались вызвать на разговор о ссылке, семь лет из которых он отбывал на каторжных работах в Нерчинском округе, Чернышевский говорил, что ничего интересного рассказать не может. Не любил говорить о себе. Привел китайскую пословицу:

— Кто больше всех лжет? Тот, кто больше всех говорит о себе.

Николай Гаврилович любил ходить отдыхать на берег Волги, в городской сад "Липки" — благо, он находился напротив дома Никольского. А отдыхать надо было: Чернышевский много работал: переводил том за томом "Всеобщую историю" Вебера, создавал материалы для биографии Николая Александровича Добролюбова, которые были опубликованы через год после смерти автора. Помогала собирать материалы Ольга Сократовна: она ездила за этим в Нижний Новгород к родным критика, к тем, кто его знал. Так познакомилась с удивительным человеком — Владимиром Галактионовичем Короленко. Он очаровал Ольгу Сократовну: тоже, как ее муж, отбывал Якутскую ссылку, был изумительным рассказчиком, имел веселые глаза и курчавую бороду лопатой. Ольга Сократовна уезжала в Нижний из Астрахани, но туда не вернулась: ей стало известно, что Чернышевского переводят в Саратов.

В Саратове-то и произошла встреча двух мятежных писателей. Короленко заехал к Чернышевским, возвращаясь с Кавказа. Он получил известность рассказом "Сон Макара" — тогда Короленко исполнилось тридцать два года. Через одиннадцать лет вышла в свет замечательная повесть "Слепой музыкант", которой зачитывалось не одно поколение. Эту повесть и подарил он в первую же встречу собрату: "Николаю Гавриловичу Чернышевскому от глубокоуважающего В. Короленко". Первая встреча произошла 17 августа в Татарской гостинице, потом Короленко дважды побывал в доме на Соборной улице в гостях у гостеприимных хозяев. Короленко и Чернышевский подолгу беседовали. Оба хорошо знали произведения друг друга. Однажды Владимир Галактионович сказал:

— С увлечением когда-то читал ваши "Очерки гоголевского периода русской литературы", опубликованные в "Современнике". Меня поразило одно место: "Кто гладит по шерсти всех и все, тот кроме себя, не любит никого и ничего; кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла. Кого никто не ненавидит, тому никто ничем не обязан".

— Как вы точно воспроизвели текст, — восхитился Николай Гаврилович.

— Это живая диалектика, диалектика самой жизни; я ее пронес через годы, — ответил Короленко.

От встреч в Саратове у него сохранились неизгладимые впечатления. Впоследствии он скажет:

— Чернышевский остался в основных своих взглядах тем же революционером в области мысли, со всеми прежними приемами умственной борьбы.

Расставание было трогательным. Поздним вечером Николай Гаврилович проводил гостя до ворот, они обнялись, как братья и единомышленники.

— Придется ли свидеться еще?

Приезжал в Саратов известный поэт Яков Петрович Полонский, стихи которого "Песня цыганки" и "Затворница" стали народными песнями. Поэт разделял эстетические взгляды Чернышевского, изложенные в магистерской диссертации. Встреча состоялась в июле шестьдесят девятого года вскоре после того, как Чернышевскому исполнился шестьдесят один год, в Центральной гостинице. Полонский расспрашивал о жизни в ссылке. При беседе присутствовал И.П. Горизонтов. Он рассказывал позднее:

— Начался разговор, и все больше про Питер и его литературные сферы. Как Яков Петрович и я не старались повернуть разговор на личную судьбу Чернышевского, он или отмалчивался, или ограничивался шуточками.

Заговорили об убеждениях. Эта тема была близка философу. Он стал развивать ее:

— Самую жалкую фигуру представляют не те люди, которые имеют ошибочный образ мыслей, а те, которые не имеют никакого определенного, последовательного образа мыслей, которых мнения — сбор бессвязных обрывков, не клеящихся между собою.

Издатель "Саратовского листка" И.П. Горизонтов, который был когда-то исключен их духовной семинарии за чтение романа Чернышевского "Что делать?", часто бывал у него. Словом, скучать было некогда. Содержательная беседа состоялась и с артистом И. Липаевым. Его интересовало, как после того положения в обществе, которое занимал Чернышевский, когда был властителем дум целого поколения, как после такой славы, оказавшись отстраненным от активной общественной деятельности, он так много работает. Зачем?

И. Липаев не читал и не мог читать романа опального писателя "Пролог". Первая часть его была опубликована в Лондоне, когда Чернышевский находился в ссылке, анонимно, а вторая — "Дневник Левицкого" — тогда еще не увидела света. В нем есть слова: "Никакое положение дел не оправдывает бездействия; всегда можно делать что-нибудь не совершенно бесполезное; всегда надобно делать все, что можно". В этом духе Чернышевский и ответил артисту.

Пришел К.М. Федоров, секретарь Чернышевского еще с Астрахани. Он чувствовал к писателю и мыслителю глубокую симпатию, привязался к нему. Николай Гаврилович переводил Вебера с листа, сразу диктовал текст. И хотя чувствовал себя неважно после вчерашнего дикого озноба, продиктовал шестнадцать страниц печатного текста. Но жесточайшая простуда давала о себе знать.

Лишь героическая сила духа сдерживала жалобы на состояние. Но ночью 17 октября 1889 года Николай Гаврилович скончался от кровоизлияния в мозг. Умер автор знаменитого романа "Что делать?", написанного в Петропавловской крепости и опубликованного в 1863 году в журнале "Современник". Чернышевский прожил достойную жизнь. Благородство и мужество его были поразительными. Проститься с ним пришло много саратовцев. Многочисленные жандармы готовы были подавить любые беспорядки. Надгробные речи запретили. Зато венки несли и несли. Позднее подсчитали — пятьдесят: от студентов, политических ссыльных, венки пришли из Петербурга, Варшавы, Одессы, Харькова, Астрахани, Нижнего Новгорода. На одном венке лента с надписью "Страдальцу от студентов Казанского университета".

Ольга Сократовна после похорон нашла письмо Николая Гавриловича из Петропавловской крепости от 5 октября 1862 года и, заново волнуясь, прочла: "Об одном только прошу тебя: будь спокойна и весела, не унывай, не тоскуй… Скажу тебе одно: наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, а наши имена все еще будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь".






НЕВЕСТА ФИЛОСОФА СОЛОВЬЕВА


Екатерина Федоровна Романова услышала радостный всхлип сестры, смотревшей в окно:

— Батюшки! Владимир Сергеевич приехал!

Выпрыгнув из коляски, юноша взошел на широкое крыльцо. Тут-то и встретила его бабушка, проворно спустившаяся со второго этажа. После объятий и поцелуев она сказала:

— Сколько же лет я тебя не видела? Дай я разгляжу тебя хорошенько!

Перед ней стоял высокий сухощавый молодой человек с гривой черных волос. Слегка сутулился. Екатерина Федоровна вглядывалась в лицо внука: прямой нос, большие темные глаза, ярко очерченные брови. Шея длинная. Отвечал на вопросы Владимир твердо, без ужимок. Голос звучный, проникновенный.

— Хорош! — подвела итог бабушка. Сестра и другие домочадцы согласно закивали головами. Среди них не было кузины Кати — подруги по детским играм, когда она жила с матерью в московском доме Соловьевых и на даче профессора в Нескучном.

— Почему не видно Катюши?

— Она ушла на пруд. Захотела искупаться. Сегодня ведь так жарко! — ответила бабушка.

— Можно я пойду встречу ее?

Подошел к пруду и увидел вышедшую из купальни девушку в голубом ситцевом платье. Темная коса небрежно закинута за спину. Шло нежное, полувоздушное создание шестнадцати лет. Владимир не сразу узнал в красавице кузину. В первую встречу ей было всего девять лет. Он был старше на два года, три месяца и три дня.

Позднее, когда философ писал рассказ "На заре туманной юности…", взяв для названия строчку из стихотворения А.В. Кольцова, он вспомнил Екатерину Владимировну Романову именно такой, какой увидел у купальни в Федоровке, имении бабушки в Херсонской губернии, у которой теперь она жила. Отец ее умер, мать была больна, через год и она скончается, девушка станет сиротой.

До приезда в Федоровку юноша окончил два курса Московского университета. За обедом рассказал о цели приезда:

— Хочу отдохнуть и поправить здоровье.

Екатерина Федоровна усердно лечила студента домашними средствами, особенно камфарой с запахом хвойного леса. Можно предположить, что синтетической, получаемой из скипидара, который производился путем отгонки с водяным паром из смолы хвойных деревьев, главным образом, сосны. Камфару получают и из древесины камфарного дерева из семейства лавровых. Но едва ли такая имелась в Федоровке.

Пишу об этом подробно потому, что после бабушкиного лечения у юноши появилась непреодолимая тяга к скипидару. Когда его спрашивали о любимом запахе, он неизменно отвечал:

— Запах скипидара.

От Владимира Сергеевича всегда пахло этой жидкостью. Он объяснял свое пристрастие так:

— Скипидар предохраняет от всех болезней.

Им обрызгивал одежду и постель, даже стены, смазывал руки пополам с одеколоном и называл запах "букетом Соловьева". Современники считали, что философ испортил себе почки этим снадобьем.

Заботясь о дорогом внуке, бабушка проглядела болезнь Катюши. Ее лихорадило, пришлось уложить в постель, у которой подолгу просиживал Владимир. Читал ей в подлиннике Генриха Гейне: оба знали немецкий. Часами разговаривали. Вспоминали веселое и проказливое детство.

Катя жадно слушала рассказы студента об университете, профессорах. Сначала он учился на физико-математическом факультета, но потом перешел на историко-филологический и усиленно занялся философией. А пока демонстрировал осведомленность в физике и биологии. Представьте, рассказывал девушке даже о мастодонтах, изучением которых увлекался.

Завязывалась тихая и светлая дружба. Да, дружба. О любви они тогда и не помышляли, хотя парень и был влюбчивым. В зрелом возрасте признавался, что влюблялся двадцать семь раз, но серьезно — только один. Имя женщины не назвал. Возможно, ею была Екатерина Владимировна Романова. Не исключено, что эта женщина — Софья Петровна Хитрово, племянница С.А. Толстой, вдовы поэта. Если первый роман продолжался более трех лет, то второй — десять. Можно предполагать и третью женщину — С.М. Мартынову.

К любви Владимир Сергеевич относился благоговейно. В 1880 году он в "Альбоме признаний" Т.А. Сухотиной так ответил на вопрос "В чем счастье?"

— В вере в любовь.

Склонный к размышлениям о сложных явлениях жизни и к обобщениям, философ создал трактат "Смысл любви", который занимает почетное место в ряду лучших произведений об этом деликатном предмете.

В беседах с Катей оформился принцип, в свете которого Соловьев в последующие годы рассматривал любовь:

— В любви раскрывается высший смысл жизни, без любви мир потеряет все краски.

В трактате говорится не просто о любви, а об истинной: "Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то безусловно центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни".

Прошло два чудесных месяца — время безмолвно текло. Пришла пора покидать Федоровку, бабушку, Катю.

— До встречи! До встречи, — слышалось со всех сторон.

Владимир Сергеевич любил поездки и по России, и за границей. По матери он был родственником странствующего философа Григория Саввича Сковороды, жившего в восемнадцатом веке.

Новая встреча с Катей произошла в Харькове через год. Между двумя встречами — переписка.

Сохранилось двадцать восемь содержательных писем Соловьева Е.В. Романовой. Они не просто сохранились, Катя их сберегла и передала для публикации. Письма философа были изданы в 1908 году в четырех томах. В третьем пятьдесят страниц занимают письма, о которых идет речь.

Екатерине нравился почерк друга. Строчки приподнимаются в конце, что обычно свидетельствует о жизнерадостности и о больших надеждах. Буквы сливались в один поток, что служит доказательством силы логического мышления. Почерк мелкий, размашистый, своеобразный. В букве "б" верхняя часть всегда в полете.

Первые письма — это советы старшего: читать великих поэтов, учиться английскому языку, совершенствоваться в немецком, сохранять внутреннюю нравственную силу, которая дает свободу, не подчиняться книжным авторитетам, быть искренним.

Юноша радуется, что милая Катя "отказалась от того, что составляет всю жизнь для большинства людей — жизнь эгоизма, личных интересов, с глупым призраком счастья как последней целью".

Май 1872 года… Поезд везет Соловьева в Харьков к Кате. И надо же так случиться: ее не оказалось дома. Оставил записку и возвратился в гостиницу. Катя вернулась с загородной прогулки и успела принарядиться, когда появился сердечный друг. Увидел повзрослевшую девушку. Обнялись, поцеловались. Катя раскраснелась, начала торопливо расспрашивать о родных.

— Не волнуйся так. Я весь год думал о тебе. Кажется, люблю тебя.

Нужное слово было сказано. Весь последующий год обоюдные признания в любви заполнили переписку. В декабре того же года Владимир писал: "… Каждая твоя строчка для меня в сорок тысяч раз дороже всей писанной и печатной бумаги в мире".

Умел молодой человек писать возвышенно. Читая его письмо, невеста вспоминала его руки. Что за руки! Длинные и тонкие пальцы с заостренными концами. Не пальцы, а персты. Совершенные, медиальные руки — такие, какие художники рисуют у святых.

В июле 1873 года Соловьев отвечал Кате на письмо со всей определенностью: "Отвечаю тебе прямо: я люблю тебя, насколько способен любить…" Через пять дней снова: "Я люблю тебя, как только могу…"

Девушка и впрямь была прелестной. Ей шел восемнадцатый год, а к ней уже сватались женихи. Солидные, богатые, с хорошей репутацией. Особо надо выделить В.В. Пассека и князя Д. Дадиани. Бабушка поддерживала князя в его притязаниях. Поддерживал и Владимир Сергеевич. Странно? Нет. Тогда любовь только зарождалась и он заботился о будущем Кати. Но третье сватовство вызывает у парня прилив ревности.

Когда Катя сообщила, что откажет князю, ибо он мало нравится, последовало наставление: "Разве нужно делать только то, что тебе нравится или что ты любишь?"

Соловьев еще в юности сформулировал принцип долга в семейной жизни:

— Настоящий брак — подвиг и самопожертвование.

Этические проблемы интересовали его всю сознательную жизнь. Достаточно сказать, что основное произведение философа — это "Оправдание добра", написанное им в 1894–1895 годах.

В ноябре 1873 года состоялось новое свидание молодых людей, теперь в Петербурге, куда Е.В. Романова переехала в надежде на систематическое образование. Она получала домашние уроки, много читала, производила впечатление образованной девушки, но ей этого было недостаточно. Она хотела учиться. Она хотела просвещать народ, сойти с ложной дороги, найти истину и правильный путь

В гостиной дяди, у которого она жила, влюбленные подолгу беседовали. Гуляли по городу. Зашли однажды к гадалке Фильд, известной в Петербурге. Она предсказала девушке скорую свадьбу, а молодому человеку — смерть друга.

Свадьба… Мечтали оба о ней. Родители Владимира Сергеевича были против: близкое родство с невестой, да и жених юн. Первое обстоятельство действительно имело место, второе — хилое. Владимир окончил университет и готовился к защите магистерской диссертации, что и произошло в следующем году. Диссертация называлась "Кризис западной философии". Соловьев вошел в науку молодым: магистром стал в двадцать один год, а докторскую диссертацию "Критика отвлеченных начал" защитил, когда ему исполнилось двадцать семь лет.

Рано определив для себя высшие цели, он звал Катю идти вместе по пути самоотрицания воли. Говорил уверенно, взор его был устремлен вдаль:

— Я принадлежу не себе, а тому делу, которому буду служить и которое не имеет ничего общего с личными чувствами, с интересами и целями личной жизни.

Девушка слушала с задумчивым видом. А Соловьев в другой раз высказался еще определеннее:

— Я хотел бы тебе сразу сказать, что личные и семейные отношения всегда будут занимать второстепенное место в моем существовании.

Невеста недоумевала, спрашивала:

— Почему, почему, почему?

Молодой мыслитель не принимал существующую действительность, он говорил о своем времени так:

— Скверный век наш.

Мечтатель полагал, что ему предназначено принести освобождение людям. Он говорил — лицо в это время было одухотворенным:

— Я не только надеюсь, но также уверен, как в своем существовании, что истина, мною сознанная, рано или поздно будет сознана и другими, сознана всеми, и тогда своею внутреннею силою преобразит она весь мир лжи, навсегда с корнем уничтожит всю неправду и зло жизни личной и общественной — грубое невежество народных масс, мерзость нравственного запустения образованных классов, кулачное право между государствами — ту бездну тьмы грязи и крови, в которой до сих пор бьется человечество; все это исчезнет, как ночной призрак перед восходящим в сознании светом вечной Христовой истины…

Владимир Сергеевич искал средства преобразования мира, впадал в утопии и сам же их разрушал. Был поэтом, неужели он не воспевал красавицу Екатерины Романову? Воспевал. Вероятно, первое в жизни, еще незрелое, стихотворение обращено к ней. В письме он упрекает:

За днями дни обычной чередой
Идут — а я письма не получаю,
Другим же пишешь ты… что сделалось с тобой?
Я этого совсем, мой друг,
не понимаю.

Летом 1875 года он уехал в Лондон для научных занятий. Покинув Англию, отправляется в Египет, где проводит несколько месяцев.

В стихотворении, которое поэт начал в 1875 году и окончательно оформил почти через два года, он жалуется Е.В. Романовой:

Покинут и один в чужой земле брожу я,
С тоской по небу родины моей.
А далее — сплошь нежность, сама любовь:
Прости ж — и лишь одно последнее желанье,
Последний вздох души моей больной:
О, если б я за горькое страданье,
Что суждено мне волей роковой,
Тебе мог дать златые дни и годы,
Тебе мог дать все лучшие цветы,
Чтоб в новом мире света и свободы
От злобной жизни отдохнула ты!
Чтоб смутных слов тяжелые виденья
Бежали все от солнечных лучей,
Чтоб на всемирный праздник возрожденья
Явилась ты всех чище и светлей.

Соловьев получил известность как теоретик искусства и критик. Его перу принадлежат "Общий смысл искусства", "Красота в природе" и другие эстетические произведения.

Философ и поэт — человек необыкновенный. Все в нем было с избытком, даже одаренность. Он не раз говорил:

— Хочу быть мудр аки змий и незлобив аки голубь.

Экспансивность, восторженность, порывистость сочетались в нем с молчаливостью, задумчивостью, угрюмостью. Громко хохотал, мог быть по-детски шаловливым и работал сутками, страдая бессонницей. Был ученым, обладавшим колоссальной эрудицией, и мистиком, галлюцинации и видения, обрисованные, в частности, в поэме "Три свидания", принимал за объективную реальность — это тоже Соловьев. Он искал, мечтал и производил впечатление человека, которому свойственны отрешенность от мира и безразличие к удобствам жизни. Акцентуация характера ему была, конечно, свойственна.

В письме (без даты) Е.В. Романовой B.C. Соловьев писал: "Уже и теперь вызываю недоумение: одни меня считают за нигилиста, другие — за религиозного фанатика, третьи — просто за сумасшедшего". А он не был ни тем, ни другим, ни третьим, но был необычен. В конце жизни, расставаясь с иллюзиями, он скажет:

— Не следует стремиться построить рай на земле, главное — не допустить ада.

Екатерина Владимировна уехала за границу весной 1874 года. Пробыла там два с половиной года. При встрече сказала Владимиру Сергеевичу, как можно предполагать на основании рассказа "На заре туманной юности…", следующее:

— Я не хочу тебя обманывать. Я ошиблась в своем чувстве. Ты слишком умен и идеален для меня, и я недостаточно тебя люблю, чтобы разделять твои взгляды и навсегда связать свою жизнь с твоею… Будем друзьями.

Да, друзьями они оставались всю жизнь. Трещина в любви, которая образовалась еще в 1873 году, стала пропастью. Третье препятствие — установки философа — оказалось непреодолимым.

Ни одна из женщин, которых любил Соловьев, не пожелала выйти за него замуж. Было в нем нечто загадочное и таинственное. Певец вечной женственности бывал и обаятельным. Но мы имеем все основания сказать, что в любовных неудачах виноват он сам. Всегда оберегал свой внутренний мир от внешних влияний. Не в этом ли его ошибка? Чего-то в нем не было, что нужно женщинам.

Началась русско-турецкая война 1877-78 годов. Романова становится сестрой милосердия, и отправляется в Болгарию. Уехал на Балканы и Владимир как военный корреспондент "Московских ведомостей". Уехал в начале июня, естественно, через Кишинев. И не знал он, что его ждет нечаянная радость. По дороге из Ясс в Букурешт он встретил милую Катю. Они ехали вместе несколько часов, всю дорогу проговорили про Москву, войну и Болгарию. В ней медсестра Романова была второй месяц, но не видела еще ни одного раненого.

Владимир ехал на войну со своим револьвером, применить который ему не пришлось. Он вовремя понял, что из него военного корреспондента не получилось. Да и оружием плохо владел. Осенью вернулся в Петербург.

Война закончилась победой России и способствовала освобождению балканских народов от турецкого ига. Катя вернулась на родину. В начале восьмидесятых годов выходит замуж за М.И. Селевина. Замуж-то вышла за нелюбимого. Упросила мать его. М.И. Селевин был молод и горяч, безумно влюбился в Катюшу, красота которой, по словам Сергея Соловьева, племянника философа, была жуткая и губительная. Селевин сватался к ней, но был отвергнут. Стрелялся, но безрезультатно. Стремился повторить попытку самоубийства. Вот тогда-то его и пожалела Катя. Шел к венцу, не оправившись от раны, едва держался на ногах. Оказался жестоким, вообще невыносимым в семейной жизни. Так что никакой романтической истории не произошло. С тремя детьми — мальчиком и двумя девочками — Екатерина Владимировна ушла от этого неблагодарного человека. Жила долго. По крайней мере можно достоверно утверждать, что в 1916 г. она была еще жива, о чем сообщил С.М. Лукьянов, автор книги "О Вл. Соловьеве в его молодые годы". А.М. Ремизов, в статье, опубликованной в тридцатые годы, утверждал, что Е.В. Романова живет в Париже.

Атеросклероз, болезнь почек, бессонница и общее истощение сгубили Владимира Сергеевича. Прожил он всего сорок восемь лет. 31 июля 2000 года исполнилось 100 лет со дня смерти этого выдающегося мыслителя. Он искал и находил, но в поиске и заблуждался. Можно не соглашаться с Соловьевым, но нельзя не знать, что и как он думал, писал.






В ПУСТЫНЬКЕ НА БЕРЕГУ ТОСНЫ


Тосна — левый приток реки Невы. Эту речку Владимир Сергеевич Соловьев назвал дикой:

Солнце играет над дикою Тосною,
Берег отвесный высок…

Афанасий Афанасьевич Фет в "Моих воспоминаниях" описал Тосну через сравнение: в степной России нельзя встретить тех светлых и шумных речек, бегущих среди каменных берегов, какие повсюду встречаются на Ингерманландском побережье. Фет использовал здесь шведское название Ижорской земли. На ней есть возвышенность высотой до 168 метров, покрытая лиственницами и сосновыми лесами.

На живописном правом берегу дикой, светлой и шумной Тосны была построена великолепная усадьба Пустынька. Фет утверждал:

— Я слышал, что усадьбу создал знаменитый Растрелли.

Имение принадлежало вдове графа Алексея Константиновича Толстого, автора знаменитых стихов:

Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты…

Хозяйкой Пустыньки и была та, которой посвящено стихотворение, ставшее впоследствии романсом. Ей, Софье Андреевне, муж писал из Дрездена: "Я только что приехал в 3 1/2 часа утра и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, — что не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад. Кровь застывает в сердце при одной мысли, что я могу тебя потерять, — и я себе говорю: как ужасно глупо расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной, все — лишь свет и счастие…"

О хозяйке усадьбы говорили:

— Умная, справедливая.

— Строгая.

— Ласковая.

Владимир Сергеевич познакомился с Софьей Андреевной в доме Толстых в Петербурге. Туда он был введен племянником Алексея Константиновича Цертелевым. Толстого не было уже в живых, поэты не встречались. Но Соловьев высоко ставил стихи, драмы, романы графа. В 1895 году он напечатал обширную статью "Поэзия гр. А.К. Толстого", которая начиналась так: "Алексей Толстой принадлежит к числу поэтов-мыслителей".

Владимир Сергеевич предстал пред очами не только Софьи Андреевны, но и ее племянницы Софьи Петровны Хитрово. Встреча с ними произошла после путешествия молодого философа в Египет. Ему было тогда двадцать четыре года. Племянница графини была старше на пять лет.

Софья Петровна выросла в семье Толстых. Ее отец Бахметьев, брат хозяйки, слыл слабохарактерным и не мог быть настоящим воспитателем дочери. Атмосфера в семье Толстых романтична и интеллектуальна. Девочка Соня читала произведения великих зарубежных и русских писателей. В Пустыньке, в имении графа Красный Рог под Брянском, в доме в Петербурге бывали поэты и прозаики, ученые и общественные деятели. Не только Афанасий Фет приезжал в гости.

Владимир Соловьев подолгу жил в гостеприимном имении в Пустыньке, но любил летом работать и в Красном Роге. Все, кто жил в этих усадьбах, умели уважать свободу и личность. Софья Андреевна авторитетна, к ее словам философ прислушивался, советовался с ней, помогал разбирать архив графа. Но влекла в Пустыньку молодого философа не только дружба, но и любовь.

Он влюбился сразу и, как ему казалось, навсегда. Любовь к Софье Петровне, замужней женщине, матери троих детей, была сильной и глубокой. Муж — Михаил Александрович Хитрово, видный дипломат, поэт — происходил из старинного дворянского рода. Прелестные дети — это дочь Елизавета, которую все звали Ветой, как она выговаривала свое имя, два сына — старший Андрей и Георгий, которого именовали все Рюриком.

Софья Хитрово — невысокая и стройная, глаза карие, узкие, лицо округлое. В нем находили монгольские черты, а ее очи называли загадочными. Любила глухие платья, которые закрывали и шею, и руки, и ноги до пят. Носила высокие шляпки с длинными лентами. Живая, подвижная, чернобровая Софья Петровна вошла в сердце, как входят в распахнутые ворота. Влюбчивость Соловьева хорошо известна, но такого не было ни разу. После недолгой дружбы сделал Софье предложение выйти за него замуж. Она была потрясена: такое простодушие, такая наивность!.. Ответила ему как ребенку:

— Я замужем, у меня трое детей. Вы мне интересны, мне нравитесь. Вы необычны и красивы. Дружеские отношения — пожалуйста…

Хитрово, мягкая и отзывчивая, тем не менее имела твердый характер. Соловьев не отставал и не раз говорил:

— Люблю Вас, выходите за меня замуж!

Владимир Сергеевич подолгу жил в Пустыньке потому, что здесь хорошо думалось, дышалось, он мог любоваться Софьей Петровной, находя в ней черты небесной, божественной, лучезарной Софии, вечной подруги. Софья Петровна понимала, как никто, философа, его переживания и идеи. Им было легко беседовать и в парке, и на берегу Тосны, и в гостиной.

Соловьев был невысокого мнения о браке Софьи Петровны и Михаила Александровича, считал любимую женщину несчастной. Говорил Анне Федоровне Аксаковой, дочери Федора Тютчева:

— Она очень замечательная и очень несчастная женщина.

В письме к ней через десять лет после начала истории любви утверждал: "Тут никакой нравственной связи ни с той, ни с другой стороны не существовало, никакой даже чисто человеческой любви, никакой даже эгоистической привязанности, ничего кроме расчета и внешних случайностей". Соловьев не находил в браке Хитрово ни идеалов, ни одного элемента, необходимого для настоящего брака.

Все это похоже на преувеличение заинтересованного лица. Муж блестяще образован, занимал видное положение в дипломатии, несколько лет успешно работал в Японии. После его смерти Владимир Сергеевич писал М.М. Стасюлевичу: "Я искренне пожалел о внезапной смерти Хитрово, с которым в этот последний его приезд мы встречались как старые приятели. Он очень изменился к лучшему под конец жизни, и деятельность его в Японии была безукоризненна. Я написал некролог для "Вестника Европы". Было за что уважать Михаила Александровича".

Его жена — заботливая, хорошая мать. Когда Соловьев настаивал на разводе, она взволнованно говорила:

— Развод был бы трагедией для детей, неповинные дети не должны страдать.

Выходит, утверждение, что в браке не было никакой нравственной связи, лишено серьезных оснований. Но с годами любовь философа крепла, становилась сильнее. Любил отчаянно, не терял надежды. Часто видел Софью во сне. Однажды проносил ее всю ночь на руках. В другой раз в цветном сне вальсировал с ней, одетой в ярко-красное платье. Надорванную фотографию поставил на стол, часто смотрел на нее.

Читал письма от Хитрово медленно, с паузами. Говорил сестрам:

— Продлеваю блаженство и учусь самообладанию.

Владимир Сергеевич любил шампанское. Поднимая бокал в кругу семьи, провозглашал тост:

— Пью за здоровье моей невесты!

В боковом кармане жилета носил талисман — вязаный розовый башмачок дочери возлюбленной. Вынимал, любовался, смотря на него с улыбкой, целовал и бережно прятал. Однажды пришел в отчаянье. Показалось, что потерял башмачок. Поднял тревогу, но через несколько минут нашел. Рассказывая об этом случае, сестра его Мария Сергеевна Безобразова добавила:

— На лице и радость, и смущение, и виноватость…

Его навещали болезни часто. Но так тяжело, как в этот раз, он не болел. Весна в разгаре, а он с высокой температурой, которая упорно держалась, метался в постели. Послали телеграмму в Пустыньку. Софья Петровна приехала в Москву, когда больному стало значительно легче. Владимир Сергеевич встретил гостью у порога, молча ей поклонился и проводил в свой кабинет. Свиданье длилось несколько часов. Это единственное посещение квартиры Соловьевых он помнил всю жизнь.

Выздоровев окончательно от тифа, отправился в Красный Рог. Обитатели смотрели на него с удивлением: худущий, с бритой головой. А Рюрик допытывался у матери:

— Ведь Соловьев урод, правда, урод?

В день именин Софьи Петровны 17 сентября 1887 года написал он одно из лучших своих стихотворений:

Бедный друг, истомил тебя путь,
Темен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идешь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя мое назовешь —
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле;
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.

В этом же году после десятилетнего тесного общения, духовной близости, взаимной приязни произошел разрыв. Логика отношений привела к этому, мучительная история должна была закончиться:

Власть ли роковая или немощь наша
В злую страсть одела светлую любовь,
Будем благодарны, миновала чаша.
Страсть перегорела,
Мы свободны вновь…

Михаил Александрович умер в 1886 году. Почти через десять лет разрыва Соловьев опять в Пустыньке. В ней многое изменилось. Не стало Софьи Андреевны. Перестал звучать ее ласковый голос. Пустынька перешла по наследству к Хитрово. Поклонившись ей, Владимир Сергеевич не без трепета заговорил:

— Повторяю: прошу принять мое предложение и стать моей женой. Теперь нет препятствий для нашей любви.

— Дорогой друг, милый Владимир Сергеевич! Соизвольте же подумать о моем возрасте: мне ведь сорок восемь лет. Я готовлюсь стать бабушкой, а Вы толкуете о браке.

— Опять "нет"?

— Да.

Соловьев снова стал часто бывать в Пустыньке, но теперь жил не в главном доме, а на даче, которую снимал у Рюрика. Все лето 1898 года прожил там. А апрель следующего провел в Канне и Лозанне вместе с семьей Хитрово. В июне 1900 года он снова в Пустыньке, помогает перенести горе Софье Петровне: умер ее старший сын Андрей.

В эти последние годы весь в трудах. Перевел "Протагора" Платона, написал крупную работу, которая оказалась последней, "Три разговора", полные мрачных предчувствий.

Здоровье становилось все хуже и хуже. Совсем больной сел на извозчика и уехал в имение Трубецких Узкое под Москвой. Вызвали мать Поликсену Владимировну, брата Михаила, сестер Надежду и Поликсену. Вечером в половине десятого 31 июля на рубеже столетий философ, поэт и литературный критик Владимир Соловьев скончался.

Приехавшая Софья Петровна объявила волю покойного похоронить его в Пустыньке. Но просьба Хитрово встретила решительное сопротивление сестер.

Они настояли на похоронах в Москве. Могила Соловьева находится на Новодевичьем кладбище рядом с могилой отца.

Софья Петровна пережила дорогого друга на десять лет, умерла шестидесятидвухлетней.

В стихотворении "Память" Владимир Соловьев воспел Пустыньку, с которой были связаны двадцать три года его жизни. Здесь сердце его наполнялось любовью и разрывалось от тоски и безысходности. Ну а в Пустыньке, на Тосне она — Софья Петровна.

Мчи меня, память, крылом нестареющим
В милую сердцу страну.
Вижу ее на пожарище тлеющем
В сумраке зимнем одну.
Горькой тоскою душа разрывается,
Жизни там две сожжены,
Новое что-то вдали начинается
Вместо погибшей весны.
Далее, память! Крылом тиховеющим
Образ навей мне иной…
Вижу ее на лугу зеленеющем
Светлою летней порой.
Солнце играет над дикою Тосною,
Берег отвесный высок…
Вижу знакомые старые сосны я,
Белый сыпучий песок…






ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ФИЛОСОФА




Флорентий Федорович Павленков, один из крупнейших книгоиздателей и редакторов России, относился к философу и поэту Владимиру Сергеевичу Соловьеву не просто дружески, а и почтительно. Будучи человеком одаренным, книгоиздатель умел выделять людей талантливых и привлекать их к созданию знаменитой серии "Жизнь замечательных людей", которая выходила с 1890 года по 1915.

Беседа протекала неторопливо в издательском доме. У Павленкова солидный и благообразный вид. Он лысоват, с густой большой бородой; на здоровье не жалуется. Старше собеседника на четырнадцать лет. Оба полны планов и надежд.

— Позвольте узнать, глубокоуважаемый Владимир Сергеевич, когда Вы представите в издательство рукопись?

Владимир Сергеевич писал биографию основателя ислама Мухаммеда. Отвечал уверенно:

— Материал собран, так что скоро, в ближайшее время. Сомневаться не приходится.

— Сегодня двадцать третье декабря. Значит, где-то в начале девяносто второго года я увижу рукопись?

— Да, месяца через два-три. Книгу назову "Магомет".

— Почему не "Мухаммед"?

— Так в России не принято называть пророка. Но в тексте я сохраню арабское имя.

— Хорошо! — удовлетворенно произнес книгоиздатель. Еще бы: сам Соловьев становился одним из авторов серии!

Но произошло непредвиденное. Сохранилось пять писем философа Ф.Ф. Павленкову. В июне 1892 года он сообщал о переносе срока предоставления рукописи. Новый — первое или двадцатое сентября. И вот почему: "…Зимой, именно 23 декабря я действительно говорил Вам, что готовы материалы для моего сочинения. Но через десять дней после этого разговора со мной произошел некоторый моральный катаклизм, отнявший у меня надолго возможность правильных занятий".

Трудно найти год, в который на Владимира Сергеевича не сыпались беды. Не был исключением и прошлый. Его лекция "Об упадке средневекового миросозерцания", произнесенная в Московском психологическом обществе, вызвала шумный скандал. В этом же году перенес дифтерит. Невзгоды привели к тому, что затих голос поэта, весьма своеобразный.

Князь Дмитрий Николаевич Цертелев, племянник А.К. Толстого, философ, защитивший докторскую диссертацию по Шопенгауэру, рассказывал, вспоминая Соловьева:

— Лет за десять до его смерти мне случилось как-то зайти к нему, когда какой-то художник писал его портрет. Соловьев, хотя ему не было и сорока лет, с его глубокими морщинами и длинными полуседыми волосами, тогда уже имел вид старика, и не было ничего удивительного, что художник спросил его: "А ведь вы, Владимир Сергеевич, должно быть, моложе Фета?" А Фету в это время было под 70.

Таков был философ накануне поворота, катаклизма. Но по возвращении из Петербурга, где он переболел дифтеритом, в Москву, началось какое-то помолодение, ожидание чего-то необычного. В августе говорил брату Михаилу:

— Чувствую неожиданные приливы молодости, хотя седею все больше и больше.

Именно в этот период жизни кипела работа над "Магометом" и состоялась беседа с книгоиздателем. И все изменилось…

Помолодение подготовило бурно-романтическую любовь, побудившую Соловьева осознать, наконец-то, себя поэтом. Своему старшему другу Афанасию Афанасьевичу Фету он писал: "Я одержим стихоблудием, за последнее время я сочинил 36 стихотворений". Стихи эти легки, прозрачны, глубоко символичны. Вершина поэтического вдохновения совпала со временем любви к прекрасной женщине, общепризнанной светской красавице Софье Михайловне Мартыновой.

Она была своей в аристократическом кружке Соллогубов, Трубецких и Сухотиных. На один из вечеров в 1887 году был приглашен Соловьев. Он пришел с другом детства Лопатиным. И встретил там Мартыновых: молодую стройную женщину Софью Михайловну и ее мужа. В.Н. Мартынов был племянником того самого Мартынова, который убил Лермонтова на дуэли. Знакомство продолжалось, но тогда сердце Соловьева молчало.

Прошло почти четыре года, и в этом же сердце вспыхнул огонь, а на философа, по его словам, "сказочным чем-то повеяло снова". Друзья называли Софью Михайловну любовно "Сафо", по имени полулегендарной древнегреческой поэтессы. Владимир Сергеевич не раз в акростихах воспроизводил это имя. Вот одно из них:

Слов нездешних шепот странный,
Аромат японских роз…
Фантастичный и туманный
Отголосок вешних грез.

Любовь погрузила философа в мир серебряных снов, неистощимых грез. И снова возник образ вечной, лучезарной, небесной Софии. Он находил в Софье Михайловне божественные черты и ему казалось, что от нее исходит радужное сиянье.

Все в ней отмечали сходство с японкой. А Владимир Сергеевич твердил, что попал в японскую сказку, что опьянен ароматом японских роз. Ему казалось, что его поздняя любовь несет одни цветы.

На Рождество Соловьев был приглашен в Знаменское — имение Мартыновых. На елке ему подарили премилую игрушечную обезьянку. Он смеялся громко, шутил, играл с детьми. Дети Мартыновых — дочери Надя и Верочка — привязались к нему, он к ним. Все дети, с которыми общался Соловьев, любили его.

Знаменское находилось вблизи станции Сходня Николаевской железной дороги. Ныне это город Химкинского района Московской области. Через эту-то станцию и ездил из Москвы в Знаменское Владимир Сергеевич. Рассказывал однажды Сафо:

— На Сходню я приехал слишком рано, ждал более часа. В вагоне нашел Николая Лопатина, которому обрадовался вдвойне — как другу детства и как напоминанию об одном вечере у Соллогубов, когда я вместе с ним Вас видел.

Но тут надо сказать, что недалеко от имения раскинулась деревня Морщиха. В этой-то деревне и поселился летом философ, чтобы быть поближе к Софье Михайловне. Приехал туда сразу после похорон А.А. Фета. Снял дачу у крестьянина Сысоя. Дача большая, как рассказывал М.М. Стасюлевичу, состоит из четырех комнат. Стол свой упростил: ел гречневую кашу с подсолнечным маслом, запивал рижским пивом.

Скипидаром — запах его очень любил — травил клопов и тараканов, почему-то называя их в стихотворении, посвященном этому событию, "фаворитами Льва Толстого", с которым его не брала дружба. Озаботился он и покупкой лошади для разорившегося крестьянина. Но дачу пришлось оставить из-за неудобств и покинуть Морщиху. В августе побывал в Знаменском три раза. А всего за этот месяц Софья Михайловна и Владимир Сергеевич встречались одиннадцать раз, как подсчитал влюбленный. Встречи происходили, кроме Знаменского, в Нагорном, в Москве, даже на вокзалах.

Соловьев писал часто письма в Знаменское, называя Сафо "милым другом". Слал стихи, полные любви. Были среди стихов и шуточные. В одном из писем просился в гости вместо понедельника, назначенного Софьей Михайловной, в пятницу. Родилось стихотворение, в котором поэтические преувеличения бросаются в глаза:

Три дня тебя не видел, ангел милый,
Три вечности томленья впереди.
Вселенная мне кажется могилой,
И гаснет жизнь в измученной груди.
А я, безумец, пел, что горе пережито,
Что поздняя любовь несет одни цветы…
Поникло разом все в душе моей убитой,
И крылья вырваны у радужной мечты.
О милая! Все гордое сознанье,
Все гордые слова твой друг отдать готов
За мимолетный миг хоть одного свиданья,
За звук один возлюбленных шагов.

А в сентябре Софья Михайловна уже названа в акростихах кухаркиным именем "Матрена". В первом говорится: "Мадонной была для меня ты когда-то, алмазною радугой лик твой горел", но вместо нее "я Матрену узрел". Во втором тот же мотив, только в нем больше юмора:

Майская роза давно уж отпета,
Август… И август исчез.
Только как лысина старого Фета,
Роща твоя так печально раздета,
Елью одною красуется лес…
Новой природе сочувственно вторя,
Ах, ты Матреною сделалась с горя.

Так произошла роковая перемена в образе Сафо. В письме к ней отмечал утрату ею радужного сияния и признаков божественной Софии. Он говорил:

— У Вас остается только одно преимущество — быть самой умной и оригинальной из женщин.

Что ж, этого у Софьи Михайловны невозможно было отнять. Но Соловьев упрекал ее в том, что она поглощена мирской суетой, отдает предпочтение театрам, цирку, а не храмам, любит не иконы, а портреты театральных лиц, выделяет не духовных наставников, а актеров, певцов, фокусников. Словом, лучезарный свет безжалостно исчезал, розовое сияние угасало, сказки замолкали.

Бытие Мартыновой отличалось, конечно, от бытия мечтателя, фантазера, мистика, поэта и философа. Будучи умной, образованной женщиной, матерью двух детей, она вела к тому же светский образ жизни. Есть люди, имеющие вещное бытие, живущие среди вещей и меряющие достоинство свое и чужое количеством вещей, которыми они обладают. Ни бытие Соловьева, ни бытие Мартыновой не было таким, но они и не были одинаковыми. Философ жил, по преимуществу, в мире идей, переживаний, фантазий, субъективной реальности. Здесь он был творцом, свободным.

Размышления о любви к Софье Михайловне и к другой замечательной женщине — Софье Петровне Хитрово — выразились в трактате "Смысл любви", напечатанном в журнале "Вопросы философии и психологии" в конце 1892 года.

— Подлинная любовь — это перемещение центра "Я" в другого, это преодоление эгоизма, — считал Владимир Сергеевич.

О месте любви в жизни он писал также в стихах:

Смерть и Время царят на Земле;
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.

В этом же 1892 году, в мае, был напечатан рассказ "На заре туманной юности…", в котором воссоздан образ первой любви философа — Е.В. Романовой.

Владимир Сергеевич снова работал интенсивно, как всегда. Расширялась рукопись биографии Мухаммеда, он писал статьи для словаря Брокгауза по философии.

О B.C. Соловьеве очень хорошо сказал Л.М. Лопатин, философ, друг детства, называв его "самым оригинальным философом во всей Европе за последние 25 лет".

Заканчивался 1892 год, и с ним уходила в историю одна из ярких страниц жизни выдающегося философа. Чувствовал себя опустошенным, рвался за границу, горечь переживаний излил в стихах:

Я добился свободы желанной,
Что манила вдали, словно клад, —
Отчего же с тоскою нежданной,
Отчего я свободе не рад?
Ноет сердце, и падают руки,
Все так тускло и глухо вокруг
С рокового мгновенья разлуки,
Мой жестокий, мой сладостный друг.






КРАПИВА


Ничто не может заменить влияния личности учителя на молодую душу. В ней оставляет добрый след наставник благородный, чистый, честный, а черные пятна — человек жестокий, нечестный, дурной.

Прекрасно помню, как появился первый раз в аудитории, где сидели мы, первокурсники философского отделения Томского университета, Павел Васильевич Копнин. Молодой, высокий, худощавый, с красивым баритоном, слегка раскатистым. Лекция была по логике.

— Хотите, я докажу, что без логики нет счастья? — спросил Павел Васильевич. И построил немудрящий силлогизм, в котором я оставляю лишь две посылки:

_Без_знания_нет_счастья._

_Логика_дает_знания._

_Следовательно,_без_логики_нет_счастья._

Силлогизм нас сразил. Удивительно, но факт: я до сих пор нахожусь под обаянием этого простенького умозаключения и убежден, что логика необходима для счастья.

П.В. Копнин был приглашен в Томский университет заведовать кафедрой философии в 1947 г. Он окончил аспирантуру в Москве, защитил кандидатскую диссертацию.

Вместе с нами, бывшими десятиклассниками, учились те, кто прошел фронт, смотрел смерти в глаза, мужал в боях. Они были почти ровесниками учителя, который тоже служил в армии в годы войны, правда, в штабе: из-за плохого зрения и в боях не участвовал.

Послевоенные студенты — это особые студенты. Хватили лиха и мы, пацаны, но особенно — фронтовики. Последние, а за ними и мы, учились жадно, старались дойти своим умом до сути событий. Мы оценили ум, эрудицию, доброжелательность Павла Васильевича.

Он всегда был в окружении студентов и потому, что был нашим куратором, и потому, что вел основные курсы по специальности, и потому, что был общителен.

Я — староста группы и, естественно, мы виделись часто. Как-то позднее он объяснял интерес к студентам так:

— Студенты могут задать такие вопросы, до которых не всегда додумаются ученые.

Такое уважительное отношение к студенческим мыслям, взглядам, вопросам привилось и первым ученикам П.В. Копнина, многие из которых стали известными учеными.

На кафедре философии всегда толпились студенты, чего не увидишь сейчас. Раньше существовали другие, чем сейчас, отношения между студентами и преподавателями. Вероятно, их можно назвать дружескими, что не исключало почтительного отношения к наставникам. Дискуссии по проблемам, конференции, вечера были общими. Участие в спорах наравне с учеными университета помогало преодолеть догмы и стереотипы, распространенные в то время.

Мы поражались способности Павла Васильевича работать в любых условиях. И студентом, и потом, когда я работал преподавателем, видел повторяющуюся картину: на кафедре шум, а учитель читает или правит верстку своей статьи или книги, не замечая ничего вокруг. Нас восхищала его способность сосредоточиться.

Однажды Павел Васильевич пригласил коллег и студентов к себе встречать Новый год. Он жил тогда в домике, находящемся в университетской роще. Было весело, Павел Васильевич читал стихи А. Блока, которого очень любил. Потом стали играть в "бутылочку". И те, кому выпало поцеловать его жену, обаятельную и красивую блондинку, умирали от счастья и смущения, а хозяин смеялся. Пил он мало.

Через несколько лет мы, его первые ученики, встретились с ним в Одессе. В это время здесь проходил симпозиум по логике и методологии науки, которым руководил П.В. Копнин. Это был замечательный симпозиум. У меня сохранились шуточные стихи о нем, написанные ленинградскими философами, которые привожу в сокращении:

На Дерибасовской симпозиум работал,
Там заседали до седьмого пота.
И собирались вечерами к Дюку,
Все толковали вроде за науку…
Там появлялся изредка Уемов,
Открывший ряд логических приемов,
И бессистемно двигая рукою,
Он из симпозиума делал отбивное.
Там Щедровицкий, как герой из пьесы,
Обворожил красавицу Одессу.
Он говорил, от страсти пламенея:
— Методология, вы будете моею!
Пускались люди на любые трюки,
А также эвристические штуки…

Тогда Павел Васильевич уже не жил в Томске. Он уехал в Москву, защитил докторскую диссертацию о роли в познании логических форм.

Тут я должен рассказать о его приезде в Киев. Копнина пригласили прочитать несколько лекций в институте повышения квалификации при КГУ. В этом институте учился тогда я. Мы собрались на его первую лекцию о международном философском конгрессе в Индии, участником которого он был. Копнин вошел в зал. Все встали, а это были преподаватели. Сейчас студенты-то ленятся встать при виде лектора. Павел Васильевич поздоровался и вдруг направился через весь зал к последнему ряду. Я не подумал, что ко мне. А он подошел, протянул руку:

— Здравствуйте, Федя!

Я вскочил, пожал ему руку. Павел Васильевич взошел на трибуну и прочитал лекцию вдохновенно, художественно. Все сидели ошеломленные: рассказ был настолько ярким, что мы пережили сопричастность к событиям на конгрессе.

О рукопожатии в Киеве я рассказал не только для того, чтобы показать его отношение к бывшим студентам, но еще и потому, что после лекции он спросил меня:

— Вы в Киеве уже несколько месяцев. Не покажете ли мне его? Я ведь здесь в первый раз.

Я водил Копнина по Киеву, уговаривал выбрать Киев, а не Казань (эти два города пригласили его на работу). Так и случилось: он стал директором Института философии АН УССР. В эти годы П.В. Копнин основал в нашей стране новое направление — логику научного исследования, стал известен своими трудами во многих странах.

Наукой он занимался страстно и нас, учеников, вовлекал в научные исследования. У меня в архиве сохранилась многотиражка "За советскую науку" Томского университета за 1 апреля 1950 г. В ней Павел Васильевич Копнин рассказывает о философской секции на научной студенческой конференции. Есть там и строки обо мне: "С оригинальной работой на секции выступил студ. Селиванов, доклад которого был посвящен теории познания и логике Н.Г. Чернышевского. Этот вопрос совершенно не исследован в нашей литературе. Его работа носит характер самостоятельного оригинального исследования. На основе доклада Селиванова мы можем судить о Чернышевском как о логике. Ранее же Чернышевский с этой стороны был совершенно неизвестен советской общественности". Так мог писать о своем студенте только щедрый и добрый человек и педагог.

Запомнилось мне и то, что у П.В. Копнина слова не расходились с делами. Что он думал, как мыслил, так и поступал. Единство философских взглядов и образа жизни было характерно для него. Однажды он в университетской роще за научной библиотекой просматривал новую книгу и наблюдал за пятилетним сыном. Тот полез в кусты с крапивой.

Я услышал, когда подходил к ним, предостережение:

— Не лезь. Там крапива. Она жжется.

Ребенок в кусты не полез, резвился на поляне. Мы стали разговаривать о предстоящем заседании кафедры. И я вижу, что Борис снова лезет в кусты:

— Павел Васильевич, посмотрите, что он делает!

— Пусть! Ничто не заменит опыта, когда человек не понимает объяснений!

Через несколько секунд Борис выскочил из кустов, обливаясь слезами.

Вот он — опыт, источник знаний.

Когда Павел Васильевич был избран членом-корреспондентом АН СССР, я послал ему поздравление телеграфом, он в ответ — письмо: "Глубокоуважаемый Федор Андреевич! Очень рад, что философы Тюмени помнят меня и поздравляют по поводу избрания членом-корреспондентом АН СССР. Разрешите поздравить Вас, профессора Косухина и работников кафедры с наступающим Новым годом и пожелать дальнейших творческих успехов, доброго здоровья и всего самого хорошего. С искренним и глубоким уважением П.В. Копнин".

У меня сохранились лишь две фотографии П.В. Копнина: на одной он с нашей группой, которую он опекал пять лет, на другой — в очередной приезд в Томск со своим аспирантом.

Павел Васильевич вел добропорядочный образ жизни. Тем более неожиданной была его смерть от рака печени в возрасте сорока девяти лет.

Остались труды П.В. Копнина по логике и теории познания. Предметами его исследований были рассудок и разум, гипотеза и идея, суждение, умозаключение и понятие, диагноз — всего не перечислишь. Он ставил новые проблемы и сделал вклад в их разрешение.

О рассудке и разуме П.В. Копнин написал сначала статью я опубликовал ее в журнале "Вопросы философии" в 1963 г. Статья называлась "Рассудок и разум и их функции в познании". Позднее результаты исследования рассудка и разума вошли в его монографии.

Что же утверждал П.В. Копнин? Рассудок и разум являются двумя необходимыми моментами в деятельности мышления. Главная функция рассудка — расчленение и исчисление. Разум можно определить как высшую форму теоретического освоения действительности. Без рассудочной деятельности мысль расплывчата и неопределенна, рассудок придает мышлению системность и строгость. Безрассудное мышление уводит науку от истины. Но если мышление остается только рассудочным, оно становится догматическим. Рассудок может стать предрассудком. Сила разума в его способности выдвигать совершенно новые и, казалось бы, невероятные идеи, выходящие за пределы прежних систем. Рассудок и разум взаимодействуют, переходят друг в друга. Нужно стремиться к их гармонии. Предельные случаи — нет разума либо рассудка — показал Сервантес в романе "Дон Кихот": Санчо Панса — человек без разума, а Дон Кихот — без рассудка.

Все это мы, его первые ученики, слышали сначала из уст Павла Васильевича.

В марте 1998 года пришло письмо от Л.Ф. Копниной, в котором есть следующие строчки: "Дорогой Федор Андреевич! С большим интересом прочла Ваши "Пять рассказов о философах". И если Вы включили Вашего учителя Павла Васильевича в эту пятерку, в Вашей душе живет добрая память о нем, о его доброжелательности, о его таланте. Правда, за свою любовь и преданность науке, именно науке, в те времена ему пришлось поплатиться здоровьем.

А теперь несколько слов о нас с Борисом. Видимо, "крапива" пошла ему впрок, потому что он стал видным ученым в области биологии, а конкретнее — цитологом, руководит большой лабораторией в Москве, а в Нью-Йорке избран академиком.

Примите низкий поклон от всех Копниных.

Людмила Филипповна Копнина".






ТРИ ФИЛОСОФА И ДЕВОЧКА




Николай Дмитриевич весьма своеобразно отвечает на телефонные звонки:

— Здесь Зотов.

Предельно информативно, лишние вопросы исключаются. Спрашиваю:

— Поедем завтра на Гурино озеро?

— Да. Будьте готовы к восьми утра.

Добрались без приключений до Тугулыма, районного центра Свердловской области.

Запаслись продуктами, зашли на рынок. Тротуары прогнили, прилавки завалены синтетикой. Николай Дмитриевич вспомнил, как Сократ на рынке в Афинах удивленно воскликнул:

— Как много на свете вещей, которые мне не нужны!

Но себе Зотов нашел глубокие калоши для работы в огороде, во дворе. В деревне Другановой у него есть на краю пятистенный дом с прирубом, доставшийся от родителей. В нем перебывали многие философы Тюмени и других городов, приезжавшие на научные конференции. После советско-болгарского симпозиума по этике, проходившего в Доме печати в Тюмени, собрались участники симпозиума за столом. Произнося тост, Зотов призвал:

— Давайте благодушествовать!

С тех пор к Николаю Дмитриевичу прилипло прозвище "Благодушный". Прозвища имели, особенно в античные времена, многие философы: Демокрита называли Смеющимся, Гераклита — Темным, Платона — Широкоплечим.

Богатство Зотова — не в годах, а в друзьях. Он дружит с людьми открытыми, честными, творческими: художником Павловым, музыкантом Яблоковым, психологом Атахановым, медиком Зубовым, философом Костецким — всех не перечислишь.

Приезжать в деревню я начал, когда еще был жив Дмитрий Иванович, отец. Любил слушать его рассказы о Севере, где он проработал не одно десятилетие. До сих пор помню его истории о стерхах — величавых белых журавлях. Николай Дмитриевич рос в Мужах (чуть не сказал "мужал"), Тазовском, Салехарде. Талант рассказчика он перенял у отца.

До Турина озера сто километров от Тюмени. Дорога ровная, асфальт отличный. Деревни, мимо которых мы проезжали, не производили впечатления запущенных или заброшенных. Но, как и в Тугулыме, не заметили строящихся или ремонтируемых зданий. И в каждой деревне есть пустующие дома. В одной мужчина лет пятидесяти, копавшийся в огороде, пожаловался Зотову, что работу найти невозможно. Благодушный не задает глупых вопросов, с ним охотно беседуют самые разные по возрасту и социальному положению люди.

Машину уверенно вел Большаков. Проезжали мимо березовых рощ, оставили позади стадо коров и коз. И вдруг въехали в сплошной лес: по сторонам гордо высились стройные сосны. Солнце весело бежало за нами в их верхушках.

— Стоп! — скомандовал Зотов. — Здесь выйдем.

Вошли в бор, за стволами деревьев увидели озеро, но спуститься к нему не было возможности из-за зарослей кустарника и высоких трав. Мы с Машей, внучкой Николая Дмитриевича, оглядевшись, стали собирать чернику и землянику. Ягоды были необыкновенно вкусными. Нашли обширный нетронутый черничник. Я собирал на коленях. Бокалы, которые принес нам Зотов, вскоре наполнились. Когда я встал, обнаружил, что брюки на коленях черные.

Вернулся Владимир Павлович, который по своему обыкновению ходил осматривать окрестности. Зотов предложил:

— Поедем на другую сторону озера за деревню.

Нам всем хотелось развести костер, вскипятить чай, посмотреть на зачаровывающее вечное движение пламени. Но сделать это было нельзя. Подул ветер, по озеру заходили крупные серые волны. Пляж небольшой, примыкал к деревенским строениям. Рядом — высокая сухая трава, полукругом — сосны; выделялась особенно одна, собственно не одна, а четыре: у них ствол общий, но каждая вела самостоятельную жизнь. Под этой сосной три философа и девочка и уселись на одеяло перекусить. У ног плескалось большое, красивое Гурино озеро.

Спрашиваю Зотова:

— Откуда такое название?

— Вероятно, Гурий — имя основателя деревни и создателя озера. Раньше здесь протекала речка. Ее перегородили, образовалась запруда, она превратилась в чудесное рукотворное озеро.

Машу и Владимира Павловича потянуло искупаться. Девочка сплавала на спине до стоящего в воде Большакова и обратно, потом еще раз. Видно было, что растет в роду Зотовых новая пловчиха, продолжательница традиций Николая Дмитриевича и Людмилы Ивановны, бабушки. Обычно мы купались в Черной речке, что за Другановой.

Подъезжаем с Костецким к дому Зотовых, из ворот выскакивает Скиф, умный и тоже благодушный боксер. Прыгает от радости, знает, что его возьмут купаться. Николай Дмитриевич, Виктор Валентинович и Скиф уплывали так далеко, что скрывались из виду. Однажды Скиф поразил: после купания он с наслаждением пожирал арбуз. В "Приключениях Гекльберри Финна" Марка Твена Том Сойер говорит:

— Собаки арбузов не едят.

Я тоже так считал, но Скиф показал, что и эта истина относительна.

У Маши на следующий день поднялась температура. Как не прискорбно признаться, я оказался в некоторой мере подстрекателем к плаванью в холодной воде. Говорю ей:

— Помнишь, мы купались в Черной речке, а ты бродила у берега и не плавала? До сих пор не умеешь?

— Я хожу в бассейн "Геолог". Сейчас покажу, как умею.

— Сейчас не надо. Вода холодная.

Но Маша не послушалась…

Снова уселись на одеяло. Зотов сказал:

— Вы знаете, что я принародно не пою. Но сегодня не могу удержаться, чтобы не спеть любимую песню Людмилы Ивановны:

Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе женой…
Милая моя, взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Есть у меня жена.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе сестрой…
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Есть у меня сестра.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Назовешь ты меня чужой.
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Чужая ты мне не нужна.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Я ведь тебя любила,
Сокол ты мой родной…
Милая моя,
И я люблю тебя,
Но на Руси Великой
Правда у всех своя.

Наш друг пел не потому, что хотел показать, что он и это умеет. Он никогда не выхваляется, он естественен. Носит простую рубаху из плотной ткани, джинсы, чаще всего вельветовые брюки. Знакомые полагают, что у него нет ни галстука, ни костюма. Они есть, но надевал он их всего раз: когда защищал докторскую диссертацию в Институте философии в Москве.

Поделиться с другими тем, что имеет хорошего, для него радость. Однажды услышал звонок в дверь. Открываю. Стоит Зотов — крупный мужчина, склонный к полноте, но впечатление толстяка не производит.

— Я принес Вам кассету. Мне кажется, она может понравится.

Оказалось, что это запись романсов в исполнении Людмилы Ивановны и

ее подруги. Голоса чистые, исполнение слаженное, задушевное, неторопливое. Зотова музыкально образована, хорошая пианистка, пишет стихи, голос у нее великолепный. Я слушал как заколдованный.

В другой раз принес книгу Евгения Носова "Шумит луговая овсяница. Повести и рассказы". Начинаю читать первый абзац и едва продираюсь через "луговую овсяницу", "убережье", "полужские деревни" и т. д. Показалось повествование нарочито утяжеленным, подделкой под народную речь. Отложил книгу и думаю:

— Что скажу Зотову? Стыдно признаться, что не одолел и одной страницы. Он плохую книгу ведь рекомендовать не станет.

Открыл рассказы о природе "На рыбачьей тропе". И зачитался. После рассказов и деревенские повести пошли без помех.

Как-то вечером мы собрались в доме Зотовых. Мы — это хозяйка Людмила Ивановна, Николай Дмитриевич, Костецкий, его жена Юлия, Скиф и я. Зотов принес из соседней комнаты несколько листков и начал читать вслух. Особой выразительности в его чтении, как и в речах, нет. Но слова произносит внятно и задушевно. Чтение вслух — у нас традиция, особенно стихов. На этот раз был рассказ Джона Берри "Слушатель" о скрипаче Рудольфе и смотрителе маяка, восьмидесятилетнем крепком старике с седой бородой. Во время шторма музыкант увидел башню на скалистом острове в миле от берега. Спасаясь от шторма, он вошел на своем маленьком паруснике в бухточку, причалил и поднялся по ступенькам в башню.

— Добро пожаловать, — сказал смотритель.

Вот ему-то Рудольф и дал концерт. Взял скрипку и начал играть. "Крейцерову сонату" Бетховена. Никогда не играл с таким вдохновением. Старик слушал, не шевелясь. Прозвучала последняя нота. Смотритель поднял глаза, медленно развел руками, кивнул головой и сказал:

— Да-а, все это правда.

Фраза произвела на Зотова настолько сильное впечатление, что он стал подражать герою и говорить, если ему понравилось литературное или музыкальное произведение:

— Все это правда.

Зотов не стесняется говорить добрые слова о людях, не обсуждает других в их отсутствие, не слушает наветов, сплетен. Татьяна Михайловна, жена Большакова, сказала:

— Зотов знает только три оценочных слова: хорошо, очень хорошо и великолепно.

Правда, мы с Владимиром Павловичем заметили, что ему не чуждо и слово "чудесно".

Он часто выступает на заседаниях Ученого совета по защите докторских диссертации в Тюменском государственном университете. И не любит, когда кто-то заговорит во время его выступления или чьего-либо другого. Мне понадобилось что-то сказать соседу, наклонился к нему, зашептал. И слышу:

— Федор Андреевич, прошу не разговаривать.

Студенты и профессора одинаково внимательно слушают Зотова.

День клонился к вечеру. Пора возвращаться домой. Сели в машину. Предлагаю Маше послушать загадку:

На берегу стоим, разинув рот:
Ведь моряки все делают наоборот.
Предмет-то нужен, а его бросают,
А когда не нужен, спешно поднимают.

— Что это?

Девочка перешла во второй класс, к загадкам не привыкла. Сначала называла предметы, которые приходили в голову, словом, собирала огонь да воду. И вдруг, поерзав на месте, выдала:

— Якорь!

— Правильно. Молодец, Маша! Недаром ты внучка Зотова.

А он, улыбнувшись, заговорил:

— Первая буква — личное местоимение, остальная часть слова обозначает детскую болезнь. Что это такое?

Когда все отгадали, спрашиваю:

— Сам придумал?

— Да. Только что.

— Николай Дмитриевич, как называется Ваша монография по этике? — спросил Большаков.

— "Личность как субъект нравственной активности".

Научные интересы профессора обширны. Увлечение этикой — второй этап в его развитии как ученого. Сначала, на первом этапе, исследовал эклектику, многообразие и многоликость ее проявлений. Характеризуя эклектизм как смешение разных принципов, подходов, Зотов показал два его вида. Первый — как сознательную установку, имеющуюся у французского философа Виктора Кузена. Второй — неосознанный как непоследовательность в применении исходных принципов.

Свои взгляды Зотов изложил в работе "Эклектизм и заблуждение", которой исполнилось тридцать лет и которая не потеряла актуальности. Николай Дмитриевич вошел в число известных этиков России.

Спрашиваю его:

— Вы знаете, какую Вашу работу я ценю более всего?

— Не знаю. Какую?

— "Долг, его осознание и выполнение".

— Почему?

— Те идеи, которые содержатся в ней, должны войти в учебники по этике.

Надо здесь сказать, что Зотов дал классификацию видов соотношения осознания и выполнения долга, создал учение о ситуативном, о псевдодолге и метадолге. Псевдодолг он определил как фикцию, как то, что не является социально-необходимым. Метадолг — это долженствование выполнять долг, он отличается от конкретного, ситуативного долга.

Предназначение Зотова — удивлять, видеть парадоксы там, где их не видят другие философы, обнаруживать ложную сторону общепризнанных идей, подрывая тем самым устои догматизма и шаблонности мышления.

— Во многих болезнях, — утверждает он, — повинно безудержное стремление людей к чистоте и стерильности.

— Вот как? Почему же? — спрашиваю.

— У организма не вырабатывается сопротивляемость вредным влияниям среды. Встретившись с ними, человек болеет или даже погибает.

На одном юбилее ученого звучали речи, вручались подарки. Председательствующий предоставил слово Зотову.

— Мне когда-то в день рождения мой друг Коля Щукин подарил пластинку с песней Высоцкого "Кони привередливые". В ту пору я жил Высоцким и внешне скромный дар пришелся в десятку. Я тогда понял: подарки можно делать талантливо. А то дарят помпезное, а зачем?

После паузы продолжал:

— Или вот цветы. Завалили юбиляра. Цветы-то живые. А их срезают, убивают и наблюдают их агонию. Я никогда не дарю цветы.

Зотов так увлекся, что забыл поздравить юбиляра с днем рождения.

За разговорами на научные темы мы не заметили, как добрались до Тюмени.

Заканчивался день, проведенный в обществе философов и маленькой девочки.






ИЗУЧАЯ ЧЕЛОВЕКА…


Десять лет назад 28 августа 2001 года ушел из жизни выдающийся философ Юрий Михайлович Федоров. Родился он 23 июня 1936 г. в Абхазии, в городе Гудаута, расположенном на берегу Черного моря. Но школьные годы его прошли на берегу Каспийского моря в поселке Мардакяны, близ Баку. Окончив школу, юноша уехал в Москву, работал учеником токаря на авиазаводе. Был призван в армию, стал курсантом Омского общевойскового высшего командного училища. Так он впервые оказался в Сибири. После училища служил в Польше. Там он познакомился с польской поэзией, увлекся ею и в последующие годы много переводил польских поэтов. Результатом явилась книга «Стихи и переводы с польского», изданная в Новосибирске в 2001 году.

Учился Юрий Михайлович еще и в Военно-политической академии, которую окончил в 1970 году. Тогда и началась его научная деятельность. Состоя в адъюнктуре, защитил кандидатскую диссертацию. После защиты получил назначение в Тюмень и тринадцать лет был начальником кафедры общественных наук Тюменского высшего военно-инженерного командного училища. Здесь в Тюмени блестяще защитил докторскую диссертацию в 1995 году «Сумма антропологии. Расширяющаяся вселенная Абсолюта».

Круг научных интересов Юрия Михайловича был чрезвычайно широк. Он читал в Тюменском госуниверситете курс социальной психологии, этот курс лекций в двух книгах был издан в Новосибирске в 1999 году. Он участвовал во всех конференциях, симпозиумах, проводившимися кафедрами философии и этики Тюменского индустриального института. Ю.М. Федоров был непременным участником этических деловых игр различного уровня и масштаба. В 1992 году вышла его первая крупная монография «Универсум морали».

Но фундаментальным трудом Юрия Михайловича были три книги «Сумма антропологии». Философская антропология, которой занимался Ю.М. Федоров, — учение о человеке, его всеобщих свойствах, его природе и его отношении с миром. Философскую антропологию создавали И. Кант, Э. Кассирер, М. Шелер, Н. Бердяев. Юрий Михайлович создал целостную концепцию человека, которую назвал субъектноцентристским подходом, ибо считал задачей философии исследование человека, его внутреннего мира.

Автора «Суммы антропологии» тревожила возможность перерождения современного общества в техногенное. Он отмечал, что место общения в современном мире занимает технология общения, место любви — технология секса, место искусства — технология манипулиризирования образами и звуками, место питания — технология питания. Опасность состоит в том, что технология может вытеснять культуру и цивилизацию.

Юрий Михайлович не был пессимистом, он доказывал, что грядет возрождение Духа, а с ним целостного, а не частичного, человека.

Когда Юрий Михайлович был тяжело болен, мы посетили его в селе Заводоуспенке. Красивое и богатое было когда-то село. Расположилось оно по берегу озера, огромного, как море. Но что с ним произошло, написал философ В.Г. Богомяков:

— Поселок в 1990-е годы сильнейшим образом пострадал от «реформ»: бумажную фабрику купил некий Ахмед, оборудование все разворовали; фабрика кормившая весь поселок, закрылась, наступила полоса безработицы, алкоголизма и самоубийств. Год от года поселок умирал…

И вот эту картину наблюдал философ. Приехали к Юрию Михайловичу его коллеги В.В. Костецкий, Н.Д. Зотов и другие. Встречали нас его мать Екатерина Петровна — замечательная мать выдающегося сына; его жена Лариса, обаятельная женщина. При доме был огород, в котором была оборудована кровать под навесом для больного. Юрий Михайлович был рад гостям. И хотя он был бледен, исхудал, в его глазах и речах не было предсмертного ужаса. Вел он себя так, как будто это была обычная, а не прощальная, встреча с друзьями.

Похоронили Юрия Михайловича в Заводоуспенке. Не забывают его могилу односельчане. Свято берегут память об отце его сыновья художник Олег, философ Роман и младший Денис, его многочисленные друзья, его ученики, его последователи. Им при жизни восхищались, его уважали. Это был высокий, стройный с военной выправкой полковник. Когда он читал лекции в университете, девушки с других факультетов прибегали посмотреть на него. Он был красив, мужественен, открыт. Это подкупало, и к нему тянулись. Но главное, он был оригинален в суждениях, поражал эрудицией, любил философию и искусство — литературу, театр, живопись.

Философы Тюмени по инициативе профессоров Елены Ярковой и Юрия Ларина провели в октябре 2004 года круглый стол «Мировозренческо — методологический потенциал философской концепции Ю.М. Федорова», это были по сути Федоровские чтения. На них выступили не только философы Тюмени, но и ученые Саратова и Омска.

— Нужно сделать Федоровские чтения традиционными. Мы можем и должны гордиться, что в нашем городе жил, работал такой крупный философ, — таково мнение тюменских философов.






ДЯТЕЛ


Мальчику было восемь лет, когда началась фашистская блокада Ленинграда. Жил он с родителями в центре города. В доме было много детей, но в живых остался один Валерий. Его отец, служивший в зенитной бригаде, которая охраняла Дорогу жизни, вывез по ней Валерия и его мать. Жили они у Волховского моста до весны 1944 года. Тогда вернулись в Ленинград.

Учась в школе, начал писать стихи, читать философскую литературу. Полюбил на всю жизнь поэзию Ф. Тютчева, прочел многое из Ницше, освоил «Диалектики природы» Ф. Энгельса, толстенную «Теорию отражения» Тодора Павлова.

В 1950 году Валерий Николаевич Сагатовский поступил в университет. Его когда-то окончили родители: отец стал юристом, мать — химиком. Поступил в группу логиков.

В группе психологов училась Лида Санькова, девушка любознательная, тонкой душевной организации, схожая с героинями тургеневских романов.

Ей нравился незаурядный интеллект Валерия, его настойчивость в познании, любовь к природе. Она и дала ему имя «Дятел».

По этому поводу юноша написал стихотворение:

Пуская я дятел. Может быть.
Я, не терпя ни в чем отсрочки,
В одну лишь точку рад долбить,
Покуда не дойду до точки…
И ставя точки не всегда,
И принимая боль отсрочек,
Все ж не признаю никогда
Глубокомыслья многоточий.

Позднее Сагатовский о смысле своей работы в философии расскажет:

— Я хочу, чтобы философские термины были так же ясны и понятны, как, скажем, слово «морковь».

Философ искал единения с безбрежностью мира, с природой. Его кредо было:

— Все во мне, и я во всем.

Мечта его осуществилась, когда он после окончания университета вместе с женой Лидой оказался на Алтае, где они работали учителями.

Валерий и Лида часто уходили в горы, и влюбились в Алтай.

— Я был счастлив, — рассказал он, — общением с природой и ощущением свободного времени… Мы много гуляли, а зимой в солнечную погоду настоящее наслаждение доставляли лыжи.

По инициативе сокурсника Альберта Книгина чету Сагатовских пригласили на работу в Томск, Валерия в мединститут, Лиду — в университет. Философия в этом старинном городе развивалась под мощным влиянием выдающегося ученого советского периода Павла Васильевича Копнина.

Вообще, в шестидесятые годы в стране процветали логика, гносеология, методология научного познания.

В Томске трудились выпускники Московского, Ленинградского, Томского университетов Владимир и Елена Смирновы, А. Книгин, И. Ладенко, В. Климентьев, Р. Лапшина, Л. Зеленов, А. Сухотин и другие. На конференции по логике (их было две в то время) приезжали известные философы со всей страны. Словом, общаться Сагатовскому было с кем, спорить — тоже. Спорить он любил и умел. Особенно успешными были дискуссии с М. Розовым и Г. Щедровицким.

Томский период в деятельности Валерия Николаевича был особенно плодотворным. Он доказал существование общих представлений, создал основы своего метода рассмотрения человеческих способностей как подвидов всеобщих свойств. Здесь он написал и издал монографию, в миг прославившую его имя, «Философия как теория всеобщего и ее роль в медицинском познании» (1968 г.).

Верный своему призванию — исследовать всеобщее, — он в 1973 году выпускает в свет книгу «Основы систематизации всеобщих категорий». Это было изложение докторской диссертации. Известность ему принесли также книги «Вселенная философа», «Весы Фемиды и суд совести», «Русская идея», «Философия развивающейся гармонии» и другие.

В.Н. Сагатовский — поэт. Говорю это без преувеличений. Выпустил в свет два сборника зрелых лирических и общественно значимых стихов. Любит писать эпиграммы. Они остроумны, незлобны. Был у нас один заведующий кафедрой, любил похвастать. Однажды, рисуясь, рассказал о встрече с самим Сартром. Валерий Николаевич тут же выдал:

Я Сартра поучал.
Понятно, по-французски,
А он меня послал,
Вы знаете, — по-русски.

Из всех спортивных занятий философ любит бег.

Приехали мы в Курск на конференцию. День был жаркий. Пошли искупаться на Сейм.

Разделись, хватились, а Сагатовского нет. Один из нас — дальнозоркий — сообщил:

— Да вон его голова виднеется среди прибрежной травы. Бежит куда-то. Второй раз он потерялся в Одессе, в Аркадии. Известный логик Авенир Иванович Уемов собрал нас на симпозиум. Жили мы в гостинице на берегу моря. Утром мы должны были встретиться у входа в гостиницу, чтобы поехать в главный корпус университета. Жду. Валерия нет и нет. Наконец, вижу: бежит.

— Решил с часок побегать.

Вот ведь дятел во всем.

Валерий Николаевич называет себя аутсайдером. Английское слово outsider переводится как «посторонний». Может быть, есть что-то, по отношению к чему он посторонний, но только не по отношению к научной философии, к преподаванию ее и популяризации. Он — родной сын серьезной, научной философии. Всю жизнь он неукоснительно следовал принципу:

— Не могу понять, как можно успешно анализировать частное (не строя Вавилонской башни), не наведя последовательно порядок на всех ступенях движения от абстрактного к конкретному, начиная с предельно абстрактного уровня — всеобщего? Этот уровень и есть собственное дело философии.

После Томска он работал в Симферополе, в Санкт-Петербурге. Сейчас живет в Белгороде. Женился второй раз: Лида умерла несколько лет назад.

Заявил:

— Английские социологи установили, что человек влюбляется дважды: в 17 лет и в 70. Вот в это второе время влюбился в Нонну Павловну.

Счастлив в браке.
Не причитая и не охая,
Иду себе своим путем.
Иду, как встарь, походкой легкою
И не жалею ни о чем.

Вот такой он Дятел — Валерий Николаевич Сагатовский.


Приложение




B.C. СОЛОВЬЕВ О Н.Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМ


Имеет особое значение восстановление его подлинной роли в истории. Представляется, что свидетельства такого выдающегося философа, как Владимир Сергеевич Соловьев, чрезвычайно важны. Он писал о Чернышевском дважды: в статье "Первый шаг к положительной эстетике" (опубликована в "Вестнике Европы" в 1894 г., № 1) и в воспоминаниях "Н.Г. Чернышевский", которые были написаны в 1898 г. для ашхабадской газеты "Закаспийское обозрение" (опубликованы лишь в 1908 г. из-за цензурных обстоятельств).

B.C. Соловьев писал редактору "Вестника Европы" Стасюлевичу о том, что вызвало статью "Первый шаг…": "Ее очень удобно связать с недавними эстетическими толками… к тому же в ней есть нечто специально приятное для нашего приятеля А.Н. Пыпина, именно некоторое заступничество за Чернышевского против Боборыкина, который недавно боборыкнул покойника в нашем московском философском журнале".

"Эстетические толки" были вызваны статьей П.Д. Боборыкина "Красота, жизнь и творчество" и статьей С.М. Волконского "Искусство и нравственность". В них утверждался принцип "искусства для искусства". B.C. Соловьев отвергал этот принцип: придерживающиеся его считают искусство "чем-то замкнутым и безусловно самодовлеющим; вместо законной автономии для художественной области они проповедуют эстетический сепаратизм".

Первый шаг к положительной эстетике был сделан, по мнению B.C. Соловьева, Н.Г. Чернышевским в магистерской диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности", в которой искусство подчинено действительности и красота рассматривается как нечто реальное. Главное содержание этой работы передано в статье так: "1) существующее искусство есть лишь слабый суррогат действительности, и 2) красота в природе имеет объективную реальность…"

Взгляды автора статьи перекликаются со взглядами Н.Г. Чернышевского: "Нет: искусство не для искусства, а для осуществления той полноты жизни, которая необходимо включает в себя и особый элемент искусства — красоту, но включает не как что-нибудь отдельное и самодовлеющее, а в существенной и внутренней связи со всем остальным содержанием жизни".

Отвергая принципы "искусство для искусства" и "чистого искусства" B.C. Соловьев очень хорошо писал и о том, что художественное творчество есть особая деятельность человеческого духа, удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область. Справедливы утверждения, считал он, о специфической особенности искусства и самостоятельности тех средств, какими оно действует.

Итак, B.C. Соловьев признает самостоятельность и несамостоятельность, автономность и зависимость искусства от действительности, жизни. Поскольку искусство зависимо, несамостоятельно, принцип "искусство для искусства" неправилен. Но поскольку оно является самостоятельной областью, накапливает для себя традиции, средства и способы создания художественного образа, служит прекрасному, принцип "искусство для искусства" верен. B.C. Соловьев этого вывода не сделал. Сделаем мы, преодолевая догматизм и односторонность…

Об истории создания воспоминаний о Н.Г. Чернышевском рассказала Вера Александровна Пыпина-Ляцкая, дочь академика Александра Николаевича Пыпина, двоюродного брата Н.Г. Чернышевского. В 1897 г. Михаил Николаевич Чернышевский, младший сын Николая Гавриловича, пришел к А.Н. Пыпину и спросил, кого можно попросить написать статью о Н.Г. Чернышевском для "Закаспийского обозрения". B.C. Соловьев услышал вопрос и сказал решительно:

— Я напишу.

И написал. Рассказал, как воспринял весть о гражданской казни Н.Г. Чернышевского его отец С.М. Соловьев, знаменитый историк, который в разговоре с друзьями сказал:

— Что же это такое?.. Берут из общества одного из самых видных людей, писателя, который десять лет проповедовал на всю Россию известные взгляды с разрешения цензуры, имел огромное влияние, вел за собою чуть не все молодое поколение, — такого человека в один прекрасный день без всякого ясного повода берут, сажают в тюрьму, держат года… и вот, наконец, общество извещается, этот Чернышевский… ссылается на каторгу за политическое преступление, — а о каком-нибудь доказательстве его преступности, о каком-нибудь определенном факте нет и помину.

Владимир Сергеевич присутствовал при разговоре, слова отца запали ему в душу. Впоследствии он изучит "дело" Чернышевского досконально и придет к выводу, что оно совершенно лишено оснований. Сергей Михайлович лично знал Чернышевского: они виделись и разговаривали два раза. Он называл собеседника замечательно умным и толковым собеседником, скромным и любезным. Позднее Сергей Михайлович осудил идолопоклонство по отношению к Н.Г. Чернышевскому.

B.C. Соловьев в заключение охарактеризовал Н.Г. Чернышевского в наилучшем свете: "Никакой позы, напряженности и трагичности; ничего мелкого и злобного; чрезвычайная простота и достоинство… Нравственное качество его души было испытано великим испытанием и оказалось полновесным. Над развалинами беспощадно разбитого существования встает тихий, грустный и благородный образ мудрого и справедливого человека".