426 Селиванов Ф. Рассказы о философах
Федор Андреевич Селиванов
ФЕДОР СЕЛИВАНОВ
РАССКАЗЫ О ФИЛОСОФАХ
(ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ)
ТРИ ФИЛОСОФА И ДЕВОЧКА
Николай Дмитриевич весьма своеобразно отвечает на телефонные звонки:
— Здесь Зотов.
Предельно информативно, лишние вопросы исключаются. Спрашиваю:
— Поедем завтра на Гурино озеро?
— Да. Будьте готовы к восьми утра.
Добрались без приключений до Тугулыма, районного центра Свердловской области.
Запаслись продуктами, зашли на рынок. Тротуары прогнили, прилавки завалены синтетикой. Николай Дмитриевич вспомнил, как Сократ на рынке в Афинах удивленно воскликнул:
— Как много на свете вещей, которые мне не нужны!
Но себе Зотов нашел глубокие калоши для работы в огороде, во дворе. В деревне Другановой у него есть на краю пятистенный дом с прирубом, доставшийся от родителей. В нем перебывали многие философы Тюмени и других городов, приезжавшие на научные конференции. После советско-болгарского симпозиума по этике, проходившего в Доме печати в Тюмени, собрались участники симпозиума за столом. Произнося тост, Зотов призвал:
— Давайте благодушествовать!
С тех пор к Николаю Дмитриевичу прилипло прозвище "Благодушный". Прозвища имели, особенно в античные времена, многие философы: Демокрита называли Смеющимся, Гераклита — Темным, Платона — Широкоплечим.
Богатство Зотова — не в годах, а в друзьях. Он дружит с людьми открытыми, честными, творческими: художником Павловым, музыкантом Яблоковым, психологом Атахановым, медиком Зубовым, философом Костецким — всех не перечислишь.
Приезжать в деревню я начал, когда еще был жив Дмитрий Иванович, отец. Любил слушать его рассказы о Севере, где он проработал не одно десятилетие. До сих пор помню его истории о стерхах — величавых белых журавлях. Николай Дмитриевич рос в Мужах (чуть не сказал "мужал"), Тазовском, Салехарде. Талант рассказчика он перенял у отца.
До Турина озера сто километров от Тюмени. Дорога ровная, асфальт отличный. Деревни, мимо которых мы проезжали, не производили впечатления запущенных или заброшенных. Но, как и в Тугулыме, не заметили строящихся или ремонтируемых зданий. И в каждой деревне есть пустующие дома. В одной мужчина лет пятидесяти, копавшийся в огороде, пожаловался Зотову, что работу найти невозможно. Благодушный не задает глупых вопросов, с ним охотно беседуют самые разные по возрасту и социальному положению люди.
Машину уверенно вел Большаков. Проезжали мимо березовых рощ, оставили позади стадо коров и коз. И вдруг въехали в сплошной лес: по сторонам гордо высились стройные сосны. Солнце весело бежало за нами в их верхушках.
— Стоп! — скомандовал Зотов. — Здесь выйдем.
Вошли в бор, за стволами деревьев увидели озеро, но спуститься к нему не было возможности из-за зарослей кустарника и высоких трав. Мы с Машей, внучкой Николая Дмитриевича, оглядевшись, стали собирать чернику и землянику. Ягоды были необыкновенно вкусными. Нашли обширный нетронутый черничник. Я собирал на коленях. Бокалы, которые принес нам Зотов, вскоре наполнились. Когда я встал, обнаружил, что брюки на коленях черные.
Вернулся Владимир Павлович, который по своему обыкновению ходил осматривать окрестности. Зотов предложил:
— Поедем на другую сторону озера за деревню.
Нам всем хотелось развести костер, вскипятить чай, посмотреть на зачаровывающее вечное движение пламени. Но сделать это было нельзя. Подул ветер, по озеру заходили крупные серые волны. Пляж небольшой, примыкал к деревенским строениям. Рядом — высокая сухая трава, полукругом — сосны; выделялась особенно одна, собственно не одна, а четыре: у них ствол общий, но каждая вела самостоятельную жизнь. Под этой сосной три философа и девочка и уселись на одеяло перекусить. У ног плескалось большое, красивое Гурино озеро.
Спрашиваю Зотова:
— Откуда такое название?
— Вероятно, Гурий — имя основателя деревни и создателя озера. Раньше здесь протекала речка. Ее перегородили, образовалась запруда, она превратилась в чудесное рукотворное озеро.
Машу и Владимира Павловича потянуло искупаться. Девочка сплавала на спине до стоящего в воде Большакова и обратно, потом еще раз. Видно было, что растет в роду Зотовых новая пловчиха, продолжательница традиций Николая Дмитриевича и Людмилы Ивановны, бабушки. Обычно мы купались в Черной речке, что за Другановой.
Подъезжаем с Костецким к дому Зотовых, из ворот выскакивает Скиф, умный и тоже благодушный боксер. Прыгает от радости, знает, что его возьмут купаться. Николай Дмитриевич, Виктор Валентинович и Скиф уплывали так далеко, что скрывались из виду. Однажды Скиф поразил: после купания он с наслаждением пожирал арбуз. В "Приключениях Гекльберри Финна" Марка Твена Том Сойер говорит:
— Собаки арбузов не едят.
Я тоже так считал, но Скиф показал, что и эта истина относительна.
У Маши на следующий день поднялась температура. Как не прискорбно признаться, я оказался в некоторой мере подстрекателем к плаванью в холодной воде. Говорю ей:
— Помнишь, мы купались в Черной речке, а ты бродила у берега и не плавала? До сих пор не умеешь?
— Я хожу в бассейн "Геолог". Сейчас покажу, как умею.
— Сейчас не надо. Вода холодная.
Но Маша не послушалась…
Снова уселись на одеяло. Зотов сказал:
— Вы знаете, что я принародно не пою. Но сегодня не могу удержаться, чтобы не спеть любимую песню Людмилы Ивановны:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе женой…
Милая моя, взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Есть у меня жена.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе сестрой…
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Есть у меня сестра.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Назовешь ты меня чужой.
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Чужая ты мне не нужна.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Я ведь тебя любила,
Сокол ты мой родной…
Милая моя,
И я люблю тебя,
Но на Руси Великой
Правда у всех своя.
Наш друг пел не потому, что хотел показать, что он и это умеет. Он никогда не выхваляется, он естественен. Носит простую рубаху из плотной ткани, джинсы, чаще всего вельветовые брюки. Знакомые полагают, что у него нет ни галстука, ни костюма. Они есть, но надевал он их всего раз: когда защищал докторскую диссертацию в Институте философии в Москве.
Поделиться с другими тем, что имеет хорошего, для него радость. Однажды услышал звонок в дверь. Открываю. Стоит Зотов — крупный мужчина, склонный к полноте, но впечатление толстяка не производит.
— Я принес Вам кассету. Мне кажется, она может понравится.
Оказалось, что это запись романсов в исполнении Людмилы Ивановны и
ее подруги. Голоса чистые, исполнение слаженное, задушевное, неторопливое. Зотова музыкально образована, хорошая пианистка, пишет стихи, голос у нее великолепный. Я слушал как заколдованный.
В другой раз принес книгу Евгения Носова "Шумит луговая овсяница. Повести и рассказы". Начинаю читать первый абзац и едва продираюсь через "луговую овсяницу", "убережье", "полужские деревни" и т. д. Показалось повествование нарочито утяжеленным, подделкой под народную речь. Отложил книгу и думаю:
— Что скажу Зотову? Стыдно признаться, что не одолел и одной страницы. Он плохую книгу ведь рекомендовать не станет.
Открыл рассказы о природе "На рыбачьей тропе". И зачитался. После рассказов и деревенские повести пошли без помех.
Как-то вечером мы собрались в доме Зотовых. Мы — это хозяйка Людмила Ивановна, Николай Дмитриевич, Костецкий, его жена Юлия, Скиф и я. Зотов принес из соседней комнаты несколько листков и начал читать вслух. Особой выразительности в его чтении, как и в речах, нет. Но слова произносит внятно и задушевно. Чтение вслух — у нас традиция, особенно стихов. На этот раз был рассказ Джона Берри "Слушатель" о скрипаче Рудольфе и смотрителе маяка, восьмидесятилетнем крепком старике с седой бородой. Во время шторма музыкант увидел башню на скалистом острове в миле от берега. Спасаясь от шторма, он вошел на своем маленьком паруснике в бухточку, причалил и поднялся по ступенькам в башню.
— Добро пожаловать, — сказал смотритель.
Вот ему-то Рудольф и дал концерт. Взял скрипку и начал играть. "Крейцерову сонату" Бетховена. Никогда не играл с таким вдохновением. Старик слушал, не шевелясь. Прозвучала последняя нота. Смотритель поднял глаза, медленно развел руками, кивнул головой и сказал:
— Да-а, все это правда.
Фраза произвела на Зотова настолько сильное впечатление, что он стал подражать герою и говорить, если ему понравилось литературное или музыкальное произведение:
— Все это правда.
Зотов не стесняется говорить добрые слова о людях, не обсуждает других в их отсутствие, не слушает наветов, сплетен. Татьяна Михайловна, жена Большакова, сказала:
— Зотов знает только три оценочных слова: хорошо, очень хорошо и великолепно.
Правда, мы с Владимиром Павловичем заметили, что ему не чуждо и слово "чудесно".
Он часто выступает на заседаниях Ученого совета по защите докторских диссертации в Тюменском государственном университете. И не любит, когда кто-то заговорит во время его выступления или чьего-либо другого. Мне понадобилось что-то сказать соседу, наклонился к нему, зашептал. И слышу:
— Федор Андреевич, прошу не разговаривать.
Студенты и профессора одинаково внимательно слушают Зотова.
День клонился к вечеру. Пора возвращаться домой. Сели в машину. Предлагаю Маше послушать загадку:
На берегу стоим, разинув рот:
Ведь моряки все делают наоборот.
Предмет-то нужен, а его бросают,
А когда не нужен, спешно поднимают.
— Что это?
Девочка перешла во второй класс, к загадкам не привыкла. Сначала называла предметы, которые приходили в голову, словом, собирала огонь да воду. И вдруг, поерзав на месте, выдала:
— Якорь!
— Правильно. Молодец, Маша! Недаром ты внучка Зотова.
А он, улыбнувшись, заговорил:
— Первая буква — личное местоимение, остальная часть слова обозначает детскую болезнь. Что это такое?
Когда все отгадали, спрашиваю:
— Сам придумал?
— Да. Только что.
— Николай Дмитриевич, как называется Ваша монография по этике? — спросил Большаков.
— "Личность как субъект нравственной активности".
Научные интересы профессора обширны. Увлечение этикой — второй этап в его развитии как ученого. Сначала, на первом этапе, исследовал эклектику, многообразие и многоликость ее проявлений. Характеризуя эклектизм как смешение разных принципов, подходов, Зотов показал два его вида. Первый — как сознательную установку, имеющуюся у французского философа Виктора Кузена. Второй — неосознанный как непоследовательность в применении исходных принципов.
Свои взгляды Зотов изложил в работе "Эклектизм и заблуждение", которой исполнилось тридцать лет и которая не потеряла актуальности. Николай Дмитриевич вошел в число известных этиков России.
Спрашиваю его:
— Вы знаете, какую Вашу работу я ценю более всего?
— Не знаю. Какую?
— "Долг, его осознание и выполнение".
— Почему?
— Те идеи, которые содержатся в ней, должны войти в учебники по этике.
Надо здесь сказать, что Зотов дал классификацию видов соотношения осознания и выполнения долга, создал учение о ситуативном, о псевдодолге и метадолге. Псевдодолг он определил как фикцию, как то, что не является социально-необходимым. Метадолг — это долженствование выполнять долг, он отличается от конкретного, ситуативного долга.
Предназначение Зотова — удивлять, видеть парадоксы там, где их не видят другие философы, обнаруживать ложную сторону общепризнанных идей, подрывая тем самым устои догматизма и шаблонности мышления.
— Во многих болезнях, — утверждает он, — повинно безудержное стремление людей к чистоте и стерильности.
— Вот как? Почему же? — спрашиваю.
— У организма не вырабатывается сопротивляемость вредным влияниям среды. Встретившись с ними, человек болеет или даже погибает.
На одном юбилее ученого звучали речи, вручались подарки. Председательствующий предоставил слово Зотову.
— Мне когда-то в день рождения мой друг Коля Щукин подарил пластинку с песней Высоцкого "Кони привередливые". В ту пору я жил Высоцким и внешне скромный дар пришелся в десятку. Я тогда понял: подарки можно делать талантливо. А то дарят помпезное, а зачем?
После паузы продолжал:
— Или вот цветы. Завалили юбиляра. Цветы-то живые. А их срезают, убивают и наблюдают их агонию. Я никогда не дарю цветы.
Зотов так увлекся, что забыл поздравить юбиляра с днем рождения.
За разговорами на научные темы мы не заметили, как добрались до Тюмени.
Заканчивался день, проведенный в обществе философов и маленькой девочки.
Федор Андреевич Селиванов
ФЕДОР СЕЛИВАНОВ
РАССКАЗЫ О ФИЛОСОФАХ
(ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ)
ТРИ ФИЛОСОФА И ДЕВОЧКА
Николай Дмитриевич весьма своеобразно отвечает на телефонные звонки:
— Здесь Зотов.
Предельно информативно, лишние вопросы исключаются. Спрашиваю:
— Поедем завтра на Гурино озеро?
— Да. Будьте готовы к восьми утра.
Добрались без приключений до Тугулыма, районного центра Свердловской области.
Запаслись продуктами, зашли на рынок. Тротуары прогнили, прилавки завалены синтетикой. Николай Дмитриевич вспомнил, как Сократ на рынке в Афинах удивленно воскликнул:
— Как много на свете вещей, которые мне не нужны!
Но себе Зотов нашел глубокие калоши для работы в огороде, во дворе. В деревне Другановой у него есть на краю пятистенный дом с прирубом, доставшийся от родителей. В нем перебывали многие философы Тюмени и других городов, приезжавшие на научные конференции. После советско-болгарского симпозиума по этике, проходившего в Доме печати в Тюмени, собрались участники симпозиума за столом. Произнося тост, Зотов призвал:
— Давайте благодушествовать!
С тех пор к Николаю Дмитриевичу прилипло прозвище "Благодушный". Прозвища имели, особенно в античные времена, многие философы: Демокрита называли Смеющимся, Гераклита — Темным, Платона — Широкоплечим.
Богатство Зотова — не в годах, а в друзьях. Он дружит с людьми открытыми, честными, творческими: художником Павловым, музыкантом Яблоковым, психологом Атахановым, медиком Зубовым, философом Костецким — всех не перечислишь.
Приезжать в деревню я начал, когда еще был жив Дмитрий Иванович, отец. Любил слушать его рассказы о Севере, где он проработал не одно десятилетие. До сих пор помню его истории о стерхах — величавых белых журавлях. Николай Дмитриевич рос в Мужах (чуть не сказал "мужал"), Тазовском, Салехарде. Талант рассказчика он перенял у отца.
До Турина озера сто километров от Тюмени. Дорога ровная, асфальт отличный. Деревни, мимо которых мы проезжали, не производили впечатления запущенных или заброшенных. Но, как и в Тугулыме, не заметили строящихся или ремонтируемых зданий. И в каждой деревне есть пустующие дома. В одной мужчина лет пятидесяти, копавшийся в огороде, пожаловался Зотову, что работу найти невозможно. Благодушный не задает глупых вопросов, с ним охотно беседуют самые разные по возрасту и социальному положению люди.
Машину уверенно вел Большаков. Проезжали мимо березовых рощ, оставили позади стадо коров и коз. И вдруг въехали в сплошной лес: по сторонам гордо высились стройные сосны. Солнце весело бежало за нами в их верхушках.
— Стоп! — скомандовал Зотов. — Здесь выйдем.
Вошли в бор, за стволами деревьев увидели озеро, но спуститься к нему не было возможности из-за зарослей кустарника и высоких трав. Мы с Машей, внучкой Николая Дмитриевича, оглядевшись, стали собирать чернику и землянику. Ягоды были необыкновенно вкусными. Нашли обширный нетронутый черничник. Я собирал на коленях. Бокалы, которые принес нам Зотов, вскоре наполнились. Когда я встал, обнаружил, что брюки на коленях черные.
Вернулся Владимир Павлович, который по своему обыкновению ходил осматривать окрестности. Зотов предложил:
— Поедем на другую сторону озера за деревню.
Нам всем хотелось развести костер, вскипятить чай, посмотреть на зачаровывающее вечное движение пламени. Но сделать это было нельзя. Подул ветер, по озеру заходили крупные серые волны. Пляж небольшой, примыкал к деревенским строениям. Рядом — высокая сухая трава, полукругом — сосны; выделялась особенно одна, собственно не одна, а четыре: у них ствол общий, но каждая вела самостоятельную жизнь. Под этой сосной три философа и девочка и уселись на одеяло перекусить. У ног плескалось большое, красивое Гурино озеро.
Спрашиваю Зотова:
— Откуда такое название?
— Вероятно, Гурий — имя основателя деревни и создателя озера. Раньше здесь протекала речка. Ее перегородили, образовалась запруда, она превратилась в чудесное рукотворное озеро.
Машу и Владимира Павловича потянуло искупаться. Девочка сплавала на спине до стоящего в воде Большакова и обратно, потом еще раз. Видно было, что растет в роду Зотовых новая пловчиха, продолжательница традиций Николая Дмитриевича и Людмилы Ивановны, бабушки. Обычно мы купались в Черной речке, что за Другановой.
Подъезжаем с Костецким к дому Зотовых, из ворот выскакивает Скиф, умный и тоже благодушный боксер. Прыгает от радости, знает, что его возьмут купаться. Николай Дмитриевич, Виктор Валентинович и Скиф уплывали так далеко, что скрывались из виду. Однажды Скиф поразил: после купания он с наслаждением пожирал арбуз. В "Приключениях Гекльберри Финна" Марка Твена Том Сойер говорит:
— Собаки арбузов не едят.
Я тоже так считал, но Скиф показал, что и эта истина относительна.
У Маши на следующий день поднялась температура. Как не прискорбно признаться, я оказался в некоторой мере подстрекателем к плаванью в холодной воде. Говорю ей:
— Помнишь, мы купались в Черной речке, а ты бродила у берега и не плавала? До сих пор не умеешь?
— Я хожу в бассейн "Геолог". Сейчас покажу, как умею.
— Сейчас не надо. Вода холодная.
Но Маша не послушалась…
Снова уселись на одеяло. Зотов сказал:
— Вы знаете, что я принародно не пою. Но сегодня не могу удержаться, чтобы не спеть любимую песню Людмилы Ивановны:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе женой…
Милая моя, взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Есть у меня жена.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Буду тебе сестрой…
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Есть у меня сестра.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Там в краю далеком
Назовешь ты меня чужой.
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но в краю далеком
Чужая ты мне не нужна.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой,
Я ведь тебя любила,
Сокол ты мой родной…
Милая моя,
И я люблю тебя,
Но на Руси Великой
Правда у всех своя.
Наш друг пел не потому, что хотел показать, что он и это умеет. Он никогда не выхваляется, он естественен. Носит простую рубаху из плотной ткани, джинсы, чаще всего вельветовые брюки. Знакомые полагают, что у него нет ни галстука, ни костюма. Они есть, но надевал он их всего раз: когда защищал докторскую диссертацию в Институте философии в Москве.
Поделиться с другими тем, что имеет хорошего, для него радость. Однажды услышал звонок в дверь. Открываю. Стоит Зотов — крупный мужчина, склонный к полноте, но впечатление толстяка не производит.
— Я принес Вам кассету. Мне кажется, она может понравится.
Оказалось, что это запись романсов в исполнении Людмилы Ивановны и
ее подруги. Голоса чистые, исполнение слаженное, задушевное, неторопливое. Зотова музыкально образована, хорошая пианистка, пишет стихи, голос у нее великолепный. Я слушал как заколдованный.
В другой раз принес книгу Евгения Носова "Шумит луговая овсяница. Повести и рассказы". Начинаю читать первый абзац и едва продираюсь через "луговую овсяницу", "убережье", "полужские деревни" и т. д. Показалось повествование нарочито утяжеленным, подделкой под народную речь. Отложил книгу и думаю:
— Что скажу Зотову? Стыдно признаться, что не одолел и одной страницы. Он плохую книгу ведь рекомендовать не станет.
Открыл рассказы о природе "На рыбачьей тропе". И зачитался. После рассказов и деревенские повести пошли без помех.
Как-то вечером мы собрались в доме Зотовых. Мы — это хозяйка Людмила Ивановна, Николай Дмитриевич, Костецкий, его жена Юлия, Скиф и я. Зотов принес из соседней комнаты несколько листков и начал читать вслух. Особой выразительности в его чтении, как и в речах, нет. Но слова произносит внятно и задушевно. Чтение вслух — у нас традиция, особенно стихов. На этот раз был рассказ Джона Берри "Слушатель" о скрипаче Рудольфе и смотрителе маяка, восьмидесятилетнем крепком старике с седой бородой. Во время шторма музыкант увидел башню на скалистом острове в миле от берега. Спасаясь от шторма, он вошел на своем маленьком паруснике в бухточку, причалил и поднялся по ступенькам в башню.
— Добро пожаловать, — сказал смотритель.
Вот ему-то Рудольф и дал концерт. Взял скрипку и начал играть. "Крейцерову сонату" Бетховена. Никогда не играл с таким вдохновением. Старик слушал, не шевелясь. Прозвучала последняя нота. Смотритель поднял глаза, медленно развел руками, кивнул головой и сказал:
— Да-а, все это правда.
Фраза произвела на Зотова настолько сильное впечатление, что он стал подражать герою и говорить, если ему понравилось литературное или музыкальное произведение:
— Все это правда.
Зотов не стесняется говорить добрые слова о людях, не обсуждает других в их отсутствие, не слушает наветов, сплетен. Татьяна Михайловна, жена Большакова, сказала:
— Зотов знает только три оценочных слова: хорошо, очень хорошо и великолепно.
Правда, мы с Владимиром Павловичем заметили, что ему не чуждо и слово "чудесно".
Он часто выступает на заседаниях Ученого совета по защите докторских диссертации в Тюменском государственном университете. И не любит, когда кто-то заговорит во время его выступления или чьего-либо другого. Мне понадобилось что-то сказать соседу, наклонился к нему, зашептал. И слышу:
— Федор Андреевич, прошу не разговаривать.
Студенты и профессора одинаково внимательно слушают Зотова.
День клонился к вечеру. Пора возвращаться домой. Сели в машину. Предлагаю Маше послушать загадку:
На берегу стоим, разинув рот:
Ведь моряки все делают наоборот.
Предмет-то нужен, а его бросают,
А когда не нужен, спешно поднимают.
— Что это?
Девочка перешла во второй класс, к загадкам не привыкла. Сначала называла предметы, которые приходили в голову, словом, собирала огонь да воду. И вдруг, поерзав на месте, выдала:
— Якорь!
— Правильно. Молодец, Маша! Недаром ты внучка Зотова.
А он, улыбнувшись, заговорил:
— Первая буква — личное местоимение, остальная часть слова обозначает детскую болезнь. Что это такое?
Когда все отгадали, спрашиваю:
— Сам придумал?
— Да. Только что.
— Николай Дмитриевич, как называется Ваша монография по этике? — спросил Большаков.
— "Личность как субъект нравственной активности".
Научные интересы профессора обширны. Увлечение этикой — второй этап в его развитии как ученого. Сначала, на первом этапе, исследовал эклектику, многообразие и многоликость ее проявлений. Характеризуя эклектизм как смешение разных принципов, подходов, Зотов показал два его вида. Первый — как сознательную установку, имеющуюся у французского философа Виктора Кузена. Второй — неосознанный как непоследовательность в применении исходных принципов.
Свои взгляды Зотов изложил в работе "Эклектизм и заблуждение", которой исполнилось тридцать лет и которая не потеряла актуальности. Николай Дмитриевич вошел в число известных этиков России.
Спрашиваю его:
— Вы знаете, какую Вашу работу я ценю более всего?
— Не знаю. Какую?
— "Долг, его осознание и выполнение".
— Почему?
— Те идеи, которые содержатся в ней, должны войти в учебники по этике.
Надо здесь сказать, что Зотов дал классификацию видов соотношения осознания и выполнения долга, создал учение о ситуативном, о псевдодолге и метадолге. Псевдодолг он определил как фикцию, как то, что не является социально-необходимым. Метадолг — это долженствование выполнять долг, он отличается от конкретного, ситуативного долга.
Предназначение Зотова — удивлять, видеть парадоксы там, где их не видят другие философы, обнаруживать ложную сторону общепризнанных идей, подрывая тем самым устои догматизма и шаблонности мышления.
— Во многих болезнях, — утверждает он, — повинно безудержное стремление людей к чистоте и стерильности.
— Вот как? Почему же? — спрашиваю.
— У организма не вырабатывается сопротивляемость вредным влияниям среды. Встретившись с ними, человек болеет или даже погибает.
На одном юбилее ученого звучали речи, вручались подарки. Председательствующий предоставил слово Зотову.
— Мне когда-то в день рождения мой друг Коля Щукин подарил пластинку с песней Высоцкого "Кони привередливые". В ту пору я жил Высоцким и внешне скромный дар пришелся в десятку. Я тогда понял: подарки можно делать талантливо. А то дарят помпезное, а зачем?
После паузы продолжал:
— Или вот цветы. Завалили юбиляра. Цветы-то живые. А их срезают, убивают и наблюдают их агонию. Я никогда не дарю цветы.
Зотов так увлекся, что забыл поздравить юбиляра с днем рождения.
За разговорами на научные темы мы не заметили, как добрались до Тюмени.
Заканчивался день, проведенный в обществе философов и маленькой девочки.