Александр Кравцов

Августовская метель

Рассказы

Трудный маршрут

Красносельцев тяжело поднимался на второй этаж конторы. Лестница была крута и высока, а каждый шаг отзывался в голове резкой, мучительной болью. Поэтому он старался ступать как можно аккуратнее, медленно и осторожно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку. «И надо же было так нажраться, — рассуждал он про себя. — В голове как будто студень колыхается. И за что же мне такие мучения? Нет, так жить дальше нельзя».
Борис Петрович Красносельцев мучился с похмелья.
Вот уже в течение пяти лет он давал себе по утрам одну и ту же клятву: «Все. Завяжу. Это в последний раз». Но заканчивался очередной рабочий день, и он, придя в свою комнатку, садился на скрипучую кровать и, сцепив крепко ладони, решал надоевшую ему проблему: «Чем заняться?»
Не раздеваясь, он ложился па кровать. Просматривал газеты. Потом принимался за книгу, которую читал урывками по нескольку страниц в день. Время от времени он посматривал на будильник, стоявший рядом на тумбочке. И чем меньше времени оставалось до семи часов, тем чаще он отрывался от книги.
Мысль о том, что он не успеет, не давала ему покоя. Он пытался отогнать ее, сосредоточить все свое внимание на тексте, но это ему не удавалось. Строчки то прыгали перед глазами, то сливались в сплошную серую стену. Он раз за разом перечитывал одно и то же предложение, пытаясь понять его смысл. Наконец, не выдержав борьбы с самим собой, этой добровольной пытки, он поспешно собирался и шел в магазин за вином.

Борис Петрович запил после того, как, вернувшись домой после очередного полевого сезона, обнаружил на пыльном столе пожелтевшую, выцветшую на солнце записку от жены: «Мне все надоело. Я устала тебя ждать. Искать меня не надо. Я встретила хорошего человека и уезжаю с ним. Прости за все».
Он опешил. Пытаясь найти ответ или приписку о том, что это розыгрыш, шутка, пусть глупая, злая, по все же шутка, он крутил, вертел листок из ученической тетрадки, исписанный с одной стороны размашистым округлым почерком. «Нет! Этого не может быть! Вика не могла… Я же люблю ее!»
Но в комнате все подтверждало правдивость слов, выведенных на бумаге. Не было на комоде веселого деревянного человечка на ногах-пружинках — его подарок Вике в день рождения. На полированной поверхности стола лежал толстый, пушистый слой пыли. Да и весь вид комнаты говорил о том, что здесь давненько уже не жили. «Что же это? Почему так?» — Борис Петрович опустился на стул, беспомощно посмотрел по сторонам, приблизил к глазам листок, прочел еще раз записку и яростно сжал ее в кулаке, словно она была виновником этой беды. «Что же теперь, Вика?! Что же ты наделала? Как же я буду без тебя?» Но никто не мог ответить на эти вопросы…
В памяти всплывали этапы их совместной жизни. Первая крупная размолвка произошла между ними на втором году, они спорили — быть или не быть их ребенку. Вика тогда заявила, что сделает аборт. Он очень разволновался. Сначала пытался убедить, доказать ей, что ребенок им просто необходим, ей самой веселей будет. Затем начал кричать. Но Вика все же настояла на своем: «Мы молодые, еще успеем. А ты подумал о том, где мы жить будем? Пока свою квартиру не получим, о детях можешь и не заикаться».
Борис Петрович потом часто упрекал себя в малодушии. А память услужливо подсказывала: «А ты помнишь прошлогодний случай?»
В Приреченске стояла осень. Ветер гонял по улицам сухие, желтые листья. Они шуршали, хрустели под ногами. Красносельцева всегда удивляло то, что в Приреченске их жгут не осенью, а весной вместе с другим мусором.
Прилетев в город, он сначала заехал в экспедицию, оставил в сейфе полевые материалы. Под лестницей, ведущей на второй этаж, бросил рюкзак и пошел домой. Еще издали он услышал топот пляшущих и музыку. «О! У нас гуляют? — удивился он. — А какой же сегодня праздник?»
Окно их домика было распахнуто, и оттуда доносились пьяные крики, смех, веселый шум.
Открыв заскрипевшую калитку, он заметил возле куста сирени целующихся. Они так увлеклись, что даже не обратили внимания на скрип. Борис Петрович почувствовал неловкость и, чтобы обозначить свое присутствие, громко хлопнул калиткой. Парень резко отскочил в сторону. Девушка, медленно поправляя прическу, повернулась к нему.
— Вика?..
Красносельцева будто бы ударили по голове. В глазах потемнело, словно перед ним неожиданно вспыхнул и погас яркий свет. Язык не ворочался, горло перехватило. «Что это? Вика?.. Не может этого быть!»
— Вика! — крикнул он. — Ты?!
— Боря? — удивленно воскликнула та. — Это мой муж, — пояснила она парню и подбежала к Красносельцеву: — Боря! Ты так неожиданно… А у нас сегодня гости. Мы гуляем. Что же ты стоишь? Пойдем, — она хотела взять его за руку.
Он резко дернулся, как от собаки, пытавшейся укусить. Покрутил в руках букет астр, который купил в аэропорту. Зачем-то понюхал его и швырнул через забор па улицу.
Услышав их разговор, гости высыпали во двор.
— О, кто явился? Привет первопроходцам! — Его начали тискать, обнимать и жать руку. Женщины целовали его, пытаясь угодить в губы.
Красносельцев до сих пор удивлялся, как это в тот раз он не надавал Вике пощечин. То ли помешали цветы, которые он тогда держал в руках, то ли гости. Да и все было так нежданно-негаданно. На другой день Вика извинилась. Злость Бориса Петровича прошла, и все постепенно забылось.

— Я ее все равно найду. Я ей покажу, как издеваться над человеком. Я ей покажу, как убегать от законного мужа! — кричал он своим собутыльникам. — Мужики! Ну, помогите мне найти ее! Я же не могу жить без нее!
Те сочувственно поддакивали, подливали вина в стакан, не забывая и о своих, били себя в грудь и, выражая солидарность, нещадно ругали женщин. И среди них обязательно находился желающий сбегать в магазин за вином.
В пьяном угаре пролетел месяц. Деньги подошли к концу, и все «друзья» куда-то мигом исчезли.
Отлежавшись, Борис Петрович навел порядок в домике. И хотя он тщательно вымыл полы, перестирал постельное белье и занавески, стойкий запах винно-табачной смеси долго держался в комнате. Пришлось попросить квартирную хозяйку побелить стены и потолок. Обдумав создавшееся положение, он пришел к выводу, что жену искать не стоит. Даже если он и найдет ее, та вряд ли вернется. Месячный загул обошелся ему понижением в должности и лишением тринадцатой зарплаты.
С той поры, бывая в Приреченске, Красносельцев каждый вечер напивался. Однако на работу являлся без опозданий, как бы тяжело ему ни приходилось. Стал он замкнутым, малоразговорчивым, старался ничем не привлекать к себе внимания. Куда только делся весельчак и балагур, гитарист и песенник Боря, Боб, как называли его сослуживцы. Все качали головами, многозначительно переглядывались, пожимали плечами и ничего ему не говорили. Он знал их мнение о себе и о Вике, но ничего не мог с собой поделать. Он не мог бросить ни вино, ни любимую работу. А чтобы меньше вспоминалась Вика, он сменил квартиру.
Комната была небольшая и, главное, в пяти минут ходьбы от экспедиции. Баба Фаня, его квартирная хозяйка, готовила еду и иногда стирала белье. Часто она поругивала его за пьянку и в то же время жалковала: «Какой мужик пропадает!» Жилец он был удобный: хоть и пил, но не буянил, не ругался, да и гости к нему не часто ходили. За квартиру он всегда платил исправно и в помощи по хозяйству никогда не отказывал. Баба Фаня никак не понимала, почему от него ушла жена.

Красносельцев разделся, расчесал свои густые волосы с уже проклюнувшимися залысинами и, массируя мешки под глазами, пробормотал себе под нос: «Да, брат, видок-то у тебя страшноватый».
Он вышел в коридор, где мужчины, яростно дымя, неторопливо обменивались новостями спорта и политики. Постоял возле одной группы, перешел к другой, третьей. Одни обсуждали, почему наши хоккеисты проиграли чехам, другие спорили о том, что творится в Иране, а третьи, поклонники приреченского «Рубина», решали, что же мешает ему хорошо играть.
Борис Петрович не курил и в спорах не участвовал, но послушать, о чем говорят, любил. Он стоял и слушал очередного оратора, вещавшего о достоинствах и слабых сторонах сборной Союза по хоккею, когда Бодров, проходя в радиорубку, окликнул его: «Красносельцев. Зайди ко мне после десяти».
Василий Иванович Бодров был начальником топографо-геодезической экспедиции второй год. После окончания института он работал в партии у Красносельцева инженером-геодезистом. Потом, после известных событий, сменил Бориса Петровича на посту начальника партии и одновременно развил кипучую профсоюзную деятельность, что и привело его, по твердому убеждению работников экспедиции, в кресло начальника. Его правление началось с потока всевозможных приказов и распоряжений, которые заполонили всю доску объявлений, при старом начальнике частенько пустовавшую. «Объявить выговор… Предупредить… Поставить на вид…» и прочее, прочее, прочее.
Сначала все посмеивались, мол, «новая метла по-новому метет», затем начали роптать. Первыми завозмущались женщины: «Надо же, вызовет к себе в кабинет и даже присесть не предложит. А если надо сходить на час-два в больницу или детский садик, то пиши заявление на отпуск без содержания». Потом стали возмущаться полевики — Бодров оказался горазд на обещания, но почти никогда не держал своего слова. А если и держал, то обещанное выполнял не до конца. Но всеобщее возмущение достигло предела, когда он в середине полевого сезона, никого не предупредив, резко поднял нормы выработки, что сразу же сказалось на зарплате. Наиболее горячие головы, «обласкав» его на все лады, писали заявления и увольнялись. Уходили из экспедиции старые, наиболее опытные кадры, благо в Приреченске располагалась еще одна топографо-геодезическая экспедиция. Молодые же специалисты посмеивались над выговорами и потихоньку считали дни до окончания срока обязательной отработки. Потом они тихо исчезали, а на их место приходила другая молодежь.
Бодров спохватился, когда экспедиция из месяца в месяц стала заваливать производственные планы, но было уже поздно. Опытных исполнителей остались считанные единицы, да и те не рвали гужи, а присматривали себе место на стороне. А молодежь гнала вместо плана брак. Красносельцев был в числе тех, кто еще остался. «Куда я пойду? Кому я нужен? Тут хоть никого не волнует, что я пью».
— Вот какое дело, Борис! — Бодров закурил, откинулся в кресле, жестом пригласил Красносельцева сесть. — Надо машину, ГАЗ-71, из Заполярного в Енисейск перегнать. Как ты на это смотришь?
Красносельцев подошел к большой карте Советского Союза, висевшей на стене, отыскал взглядом названные пункты и присвистнул:
— Да-a, а воздухом нельзя?
— Можно и воздухом. Но ты представь, во что нам это обойдется. Ми-6 нам такую сумму накрутит, что в предприятии за это с меня штаны снимут… вместе с кожей, — Бодров засмеялся. — А так мы на «восьмерке» или на «аннушке» тебе по маршруту бензин раскидаем. Время есть, гони себе потихоньку по реке, а потом на телефонку выскочишь. А там уже тайга — глухари, белки. Дичи навалом — стреляй сколько душе угодно. Ну так как? Берешься?
— А зачем туда вездеход гнать? Разве там нельзя технику какую-нибудь арендовать?
— Линию нивелирования второго класса Пуровск-Енисейск повторять будем. Там нивелировка еще тридцатых годов.
— Так ведь можно и от Пуровска начать. Какая разница? Все равно потом из Енисейска «газушку» надо будет или выгонять или вывозить.
— Понимаешь, — Бодров вновь закурил, — нам на следующий год плановики предприятия обещают в районе Пуровска несколько объектов дать. Так я думаю, что нивелировщики вовремя с машиной подойдут.
— Да. Если от нее что-нибудь останется, — с иронией заметил Борис Петрович. — А как ехать? Зима ведь еще…
— Ты посмотри, теплынь какая! И снега уж давно нет…
— Ну, ты и сравнил — Приреченск и Крайний Север. Там и сейчас мороз под тридцать давит.
— Надо, Борис, ехать, а кроме тебя, некому. Молодого же не пошлешь. Да, кстати, ты чем сейчас занимаешься?
— Рабочий проект на высотно-плановую привязку аэроснимков составляю.
— Это работа начальника партии, вот пусть он ею и занимается. А ты все-таки собирайся.
— А кто машину вести будет?
— Думаю послать с тобой Верхотурова и Виноградова, у них машины новые, им сейчас делать нечего, пусть пока проветрятся. А в Заполярном еще возьмешь рабочего Ахматуллина, он, поди, уже устал за зиму спать и спать.
— Ну, раз надо, значит, надо. Вот еще что, ты нам по второму спальнику выпиши — холодно пока.
— Все будет, иди собирайся. Паспорт на пропуск не забудь сдать.
Собрав все необходимое оборудование и снаряжение, Красносельцев отправил его с шоферами спецрейсом в Заполярный, а сам в ожидании рейсового самолета, который летал туда раз в неделю, взял отпуск без содержания и «зажужжал». В Заполярном «сухой закон». А в поле он и сам не пил, и другим не позволял. Вот поэтому и решил гульнуть «под занавес».

— Молодой человек, что с вами? Вставайте, ну вставайте же. Что же это вы в грязи лежите? Простынете ведь…
Красносельцев слышал женский голос, но не мог понять: где он и что с ним. Он чувствовал, как кто-то тянет его за воротник пальто.
— Вставайте. Мне вас не поднять. О, да у вас все лицо в крови! — Он перевернулся на живот, встал на одно колено, на другое, потом медленно поднялся на ноги. Потрогал распухшие, липкие от крови нос и губы, ощупал голову и грудь и рассмеялся.
— Чему вы смеетесь? Что это с вами?
— Голова целая — значит, буду жить. Это все вино…
— Что, вино? — удивленно спросила девушка.
— Понимаете, не хватило вина, и я пошел в магазин. Потом, на обратном пути, меня встретили трое. Говорят: «Давай мы поможем тебе вино выпить». Я отказался. Тогда они предложили купить у них кирпич, хороший такой кирпич, красный… А потом вот вы подошли… А где бутылка? — Он встревоженно похлопал себя по карманам. — Нету… Значит, отобрали, — уныло протянул он. — Слушайте, милая девушка, раз вы такая добрая, то займите мне три рубля до завтра. Семи часов нет еще? — забеспокоился он.
— Уже скоро восемь, — она взглянула на часы и уточнила: — Без двадцати. Пойдемте, я вас провожу домой.
— Сколько же времени я тут лежал? Получается, почти час… Да, классически меня вырубили. Эх, жаль, лиц не запомнил!
— Где вы живете? — она теребила его за рукав. — Вы слышите меня?
— Что? Слышу, слышу. Правильно идем. Вон за тем перекрестком, где светофор светится, первый переулок налево. Слушайте, милая девушка, что вы возитесь со мной? Большое вам спасибо за то, что подняли. Я теперь сам доберусь, а вы идите домой или на свидание, не знаю, куда вы там шли.
— Нет, я пока не сдам вас вашей жене из рук в руки, никуда не пойду.
Он резко вырвался, и его повело в сторону, по она успела опять ухватить его за рукав. Красносельцев дернулся снова, но девушка держала руку крепко, и он передумал сопротивляться.
— Нету у меня жены, — со злостью сказал он. — Нету!
Девушка, ласково успокаивая, повела его дальше.
Услышав шум в коридоре, выглянула баба Фаня и удивилась, увидев Красносельцева с девушкой. Она хотела уже уйти к себе в комнату, но ее что-то остановило. Она подошла к ним поближе, присмотрелась и всплеснула руками:
— Боря! Чего это с тобой, мил человек? Упал, никак?
— Нет, бабушка, его побили, — сказала девушка, а Борис Петрович в подтверждение кивнул головой.
— Побили?.. — удивленно и заинтересованно спросила баба Фаня и подошла еще ближе: — Ой! Да ты, мил человек, весь в крови. Умыться тебе надобно, — она поспешила в свою комнату и через минуту-другую принесла чайник с теплой водой и наполнила умывальник, стоявший в дальнем углу коридора, за занавеской.
Красносельцев снял пальто, сполоснул лицо и, сняв ботинки, не развязывая шнурков, рухнул на кровать. Девушка с интересом осматривала комнату: койка, письменный стол, книжная полка с двумя рядами книг, у входа деревянная лавка, на которой стоит электроплитка и всевозможная посуда, на полу цветастая дорожка.
— А ты, милая, откуда взялась? — спросила баба Фаня девушку. Она в этой комнате ни разу не видела женщин с тех пор, как в ней поселился Красносельцев.
— Я шла домой из института. Смотрю, человек в грязи лежит. Я помогла ему встать и довела сюда. А что, он правда один живет?
Баба Фаня взглянула на Красносельцева, который уже начал посвистывать носом, и шепотом сказала:
— Вот, почитай, пятый год он у меня живет, а все один и один. Жена от него ушла, так он за вино взялся. Кажин Божий день пьет, но спокойный, выпьет — спать ложится. Такой прямо спокойный…
— А кто ему готовит еду? Стирает?
— Все сам, милая, все сам. Бельишко-то я иногда стираю, если поясница не болит. А прибирается и еду себе готовит он сам. Это он сегодня такой напитый, а так он меру знает. Никогда не буянит и не ругается. Что это мы здесь стоим? Пойдем-ка, милая, ко мне чайку попьем. Как-то хоть звать тебя?
— Меня зовут Вера. Я, бабушка, если можно, завтра к нему приду. Вы скажите ему, чтобы он дождался меня и никуда не уходил.
— Да что ты, милая! Он, окромя винного магазина, никуда и не ходит, такой домосед…

Утром следующего дня Красносельцев, открыв глаза, опешил — на плитке весело позванивал крышкой чайник, а какая-то незнакомая девушка мыла пол. «Да где это я? Как я сюда попал? И что это за женщина?» Но ответов на свои вопросы, как ни напрягал извилины, он не получил. Борис Петрович скосил глаза в сторону, осмотрелся. «Похоже, что я у себя дома. Тогда кто же это?»
— Вставайте, соня, вставайте. Я же вижу, что вы не спите, — весело щебетала девушка, затирая последние капли воды на полу.
«А голос-то знакомый… Так, где же я ее видел? А…а…а!» — он вспомнил вчерашнее и осторожно потрогал лицо.
— Простите, — он с трудом разлепил губы, — простите. Я прошу меня извинить, но я не помню, как вас зовут. Кто вы, таинственная незнакомка? — выговорив столь длинное и высокопарное обращение, он облизнул засочившиеся губы.
— Я — Вера. Вы, что ли, ничего не помните?
— Почему же? Помню… А что вы здесь делаете?
— Как видите — убираю. Вы вставайте, вставайте. Я сейчас быстро закончу, и будем завтракать.
Когда Вера понесла выливать воду, Красносельцев поспешно вскочил и заметался по комнате в поисках брюк. «Куда же они запропастились? А, вот где! С чего вдруг она пришла? Может, я вчера звал ее в гости? А может, баба Фаня попросила ее помочь? Так я бы все сам убрал. А вообще-то она ничего, симпатичная и чем-то похожа на Вику. Эх! Вика, Вика!»
— Ну, вот теперь порядок, — Вера внимательным, хозяйским взглядом осмотрела сделанное. — Теперь можно чай пить. Я вам варенья принесла и пирожки. Вы любите пирожки? Да вы не стесняйтесь. Берите, берите. Это я сама пекла. Ну как, вкусно?
— Угу, — промычал Борис Петрович с плотно забитым ртом.
— А вас Борисом зовут?
— Угу.
— А я вот учусь… Уже на четвертом курсе. Еще год, и все. Вы в экспедиции работаете?
— Мм… м… м…
— Что вы мычите? Не хотите говорить?
— Угу… Нет, нет. Почему же не хочу?! Я слушаю вас. А пирожки действительно очень вкусные.
— Правда? — Она взглянула на него и засмущалась. — Спасибо. Я пекла и думала: понравятся вам или нет.
«С чего это она для меня вздумала пирожки стряпать? Кто я ей: сват, брат, пионервожатый?» Он смотрел на ее радостное лицо, раскрасневшееся от похвалы, и спешно пытался отыскать тему для разговора, но мысли были в разбеге.
— Я, конечно, благодарен вам за все. Мне, право, неудобно. Я не стою того, чтобы вы тратили на меня свое драгоценное время. Он мялся, заикался и мучился от того, что не может ей сказать прямо: «Девушка! Нам с вами не по пути. Я конченый человек, а у вас жизнь только начинается. Идите веселитесь, живите счастливо, радостно, а я буду жить как и прежде. Зачем вы врываетесь в мою жизнь? Что вам от меня надо? Разве вам интересно говорить с пьяницей? Или вас обуяла жалость? Жалость ваша мне не нужна. Спасибо еще раз за все, и давайте распрощаемся навсегда». Он вгляделся в ее простое, открытое лицо, и язык его стал непослушным. Что-то удержало от слов, которые могут обидеть, унизить ее, замарают то хорошее, что возникло между ними.
Вера, видимо, поняла состояние Бориса Петровича и поспешила ему на помощь.
— А я решила над вами шефство взять. И уже наметила план, как говорят, культурного отдыха, если вы его одобрите. Вот сегодня, к примеру, мы пойдем в кино. — Она увидела лицо Красносельцева и, помолчав, спросила: — Вы не согласны?
— Нет, нет. Почему же не сходить? Я уж забыл, когда последний раз в кинотеатре был. — «Вот привязалась. Придется идти. Жаль обижать девчонку. А какая она настырная… Наметила план… Культурная программа… Посмотрим, что получится из этой затеи».
А вслух он произнес:
— Ну, куда я пойду такой?
— А мы пойдем на дневной сеанс, зал наверняка пустой будет.
— Извините, я переоденусь.
Он сменил спортивную куртку на черный свитер. Свитер этот был для него своеобразной палочкой-выручалочкой. Если вдруг оказывалось, что нет свежей рубашки или они были не глаженые, в дело шел свитер. И все-таки Борис Петрович надевал его редко — ведь свитер вязала Вика.
Эти три дня до отъезда для Красносельцева прошли как-то незаметно, пролетели как мгновение. Все время было заполнено Верой. А больше всего он поразился тому, что напрочь забыл о вине. Забыл — и все. И когда летел в Заполярный, пассажиры удивленно оглядывались на его счастливое лицо. Он чему-то радостно улыбался, хмыкал, качал головой и снова улыбался, словно вел с кем-то невидимым интересную беседу.
Радость такую он испытал впервые. Она буквально распирала ему грудь. Вера, приехав проводить его в аэропорт, шепнула на прощанье: «Возвращайся скорее. Я буду тебя ждать!»
Начальник геодезической партии Крылов, встречавший его в аэропорту, был тоже поражен — Красносельцев прилетел абсолютно трезвый!
Красносельцев с ходу взялся за подготовку к выезду. Ребята откопали сарай, где стоял вездеход: пришлось повозиться пару дней — сарай был заметен по самую крышу. Потом подвергли строгой ревизии саму машину: все ли на месте, как работает двигатель, печка. Дорога предстояла длинная, а мало ли что может случиться в пути. На лесопилке за бутылку у мужиков приобрели два трехметровых бревна на самовытаскиватель, для этой же цели взяли со склада четырехметровый репер-трубу. На лесопилке из обрезков сухих бревен приготовили запас дров и загрузили в салон вездехода. Заправили машину и бочки бензином и в ожидании Красносельцева пропадали в общежитии у сейсмиков, проводя время за игрой в карты. Но им, по-видимому, не очень везло — вечером они приходили с красными опухшими ушами.
В магазине геологов Борис Петрович закупил продукты из расчета на месяц, а на складе базы получил тушенку и сухари. Вместе с начальником партии Красносельцев наметил маршрут движения и места выброски бензина. Он не впервые приехал на Север и прекрасно знал нормы расхода горючего, но все же позвал водителей и показал им свои расчеты. Ребята внимательно все посмотрели и согласились.
Когда Крылов полетел развозить горючее, Борис Петрович увязался с ним. «Уж лучше я день помучаюсь, поболтаюсь в вертолете, зато буду знать, где у нас что. Как говорят мудрые: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Да заодно посмотрю, что там за рельеф», — рассуждал он, устраиваясь поудобнее у иллюминатора.
Внизу на многие километры расстилалась тундра, белая-белая, плоская, как огромная тарелка, даже глазу не за что зацепиться. Овраги, ручейки и речушки были забиты снегом, и лишь сероватая ниточка чахлых кустарников показывала их контур. Берега озер тоже еле-еле угадывались.
Вертолет, слегка накренившись, начал забирать к востоку, к реке Таз, которую можно было опознать по темнеющему береговому лесу. После первой посадки, место которой Красносельцев нанес на свою карту, вертолет полетел вдоль реки, которая будто металась из сторону в сторону, вертя замысловатые петли.
Пилоты были опытные, четко выходили к намеченной точке и сразу шли на посадку. Едва только вертолет касался колесами снега, бортмеханик открывал дверь, и Красносельцев с начальником партии быстро выбрасывали бочки с бензином, следом выпрыгивали сами и, поставив бочки на попа, крышками вверх, чтобы не вылилось горючее, взбирались обратно в машину.
Вертолет, взвихрив мириады крупинок снега, медленно и величаво поднимался из этого белого хаоса. Достигнув уровня, когда воздушные потоки не доставали до земли и открывалась полная видимость, вертолет на мгновение замирал, словно раздумывая, куда следовать, слегка наклонялся вперед и, постепенно набирая высоту и скорость, шел дальше.
В этот вечер Борис Петрович долго не мог уснуть. В голове надоедливо гудело, словно повторяя гул Ми-8. Да, тяжело с непривычки. И что самое обидное, гул этот мешал сосредоточиться, забивал все мысли. А подумать, поразмышлять было о чем. И о предстоящей дороге, которая сулила месяц неприятных неожиданностей: все-таки начало весны, снег липкий, много не проедешь по целине, да и на реке уже видны пятна наледи; и о рабочем Ахматуллине, который тоже должен ехать с ними, но последние дни неважно себя чувствует, уже два дня с температурой лежит; и о Вере думал Борис Петрович. Что побудило ее взять над ним, как она выразилась, шефство? Прихоть? Или далеко идущие планы? Может быть, она ему готовит своеобразную ловушку?

Второй день они находились в обратном пути. Первую ночь провели в машине. Палатку решили не ставить. Не раздеваясь, залезли в спальные мешки, а через четыре часа были уже на ногах. Не давал спать мороз — хоть и небольшой, всего-то десять градусов, но все же мороз.
Ахматуллин, укрывшись от ветерка за машиной, приготовил на паяльной лампе завтрак: макароны по-флотски и чай. Все ели без аппетита, но заправлялись плотно — решили на обед не останавливаться, обойтись сухим пайком и тянуть до вечера.
Красносельцев еще раз, для контроля, опознался, и вездеход мягко тронулся с места. Виноградов с Ахматуллиным устроились с ружьями наверху, на настиле, где были закреплены бочки с бензином, печка и часть дров. Они взгромоздились туда, надеясь заметить, как вспорхнет где-нибудь стайка куропаток, и изредка перебрасывались словами. Разговаривать мешал вой вентилятора. Борис Петрович время от времени брал в руки планшетку и сверял местность с картой, определяя местоположение. «А где сейчас Вера, чем занимается? Наверное, пошла на занятия. — Он взглянул на часы — половина седьмого. — Да она спит еще. Интересно, думает обо мне или нет? Сказала, что будет ждать. А зачем я ей? Я уже старый, больной… Да и что я ей могу дать? Работу свою не брошу, пусть и не надеется. А жить полгода вместе, а полгода врозь… Сумеет ли она жить такой жизнью? Не каждая женщина это вынесет. Вот Вика не смогла. Эх, Вика, Вика! Что же ты наделала? И счастлива ли ты теперь?» Воспоминания о бывшей жене вновь причинили боль, сердце так заколотило, что он даже заскрипел зубами. Колька Верхотуров покосился на него, но промолчал. Он внимательно смотрел вперед и думал свою думу.

Пятый год Колька работает в этой экспедиции. Раньше успел год поработать в колхозе на тракторе, потом армия, где и получил специальность шофера и механика-водителя. После службы он с друзьями-товарищами махнул на КамАЗ, проработал там полтора года и вернулся домой. Но и дома ему очень скоро стало скучно. Молодежь вся из деревни подалась в город. Родители начали на него наседать — женись да женись. А на ком жениться-то? В их деревне только две девки оказались не замужем, а парней шесть человек вьются возле них, да из соседних деревень такие же претенденты в мужья частенько подкатывают. Оказывается, там тоже напряженка с невестами.
Как-то по весне, будучи в райцентре, он зашел в райком комсомола узнать, нет ли путевки на БАМ. Секретарь, к которому он попал на прием, начал читать ему лекцию о том, что сельскому хозяйству тоже нужны молодые, грамотные кадры, что механизатор основа и опора села, а в деревнях молодежи почти не осталось. Колька пообещал ему, что, как только найдет свою половину, сразу вернется в родную деревню.
Секретарь куда-то долго звонил, что-то выяснял и предложил поехать в Сибирь, в славный город Тобольск, на строительство нефтехимического комбината. Он красочно расписал ему, как там хорошо: стройка эта в три раза крупнее КамАЗа, молодежь едет туда со всех уголков Советского Союза, и Колькины поиски невесты наверняка окажутся успешными.
В группе, которую сформировал обком комсомола, людей строительных специальностей оказалось меньше трети, остальные — механизаторы. В Тобольске, в стройуправлении, очень удивились прибытию ударного строительного отряда. Оказывается, стройка была пока что на бумаге, их так рано никто не ждал, и механизаторы еще долго не понадобятся.
Кем только Кольке не пришлось быть: и лесорубом, когда готовили новые площадки под строительство новых домов, и бетонщиком, когда заливали фундаменты под первые общежития, и строить «малый БАМ», как шутя называл начальник участка подкрановые пути. И все это за такие копейки, что даже на курево еле хватало.
Когда пришла первая партия «КрАЗов», Кольке, как говорится, при раздаче не досталось. «МАЗ» тоже «проехал» мимо него. Как-то в кафе «Новинка» за кружкой пива он разговорился с ребятами в энцефалитках. Те и сказали ему, что в экспедицию принимают шоферов, у которых есть права трактористов, и что ему, с его корочками механика-водителя, будет оказан радушный прием, возможно, без духового оркестра, цветов и пламенных речей, но койку в общежитии дадут. И он без сожаления расстался со стройкой.
Пятый год он в экспедиции и пятый год на Севере. Сначала, первые два года, работа на ГАЗ-47, а потом, когда их списали, пришли новые вездеходы — болотоходы ГАЗ-71. Технику Колька любил, и в экспедиции он прижился. За своей машиной следил даже больше, чем за собой, поэтому та никогда не отказывала. А это было большим достоинством в глазах бригады, так как от машины, от ее безотказной работы, напрямую зависела зарплата — чем меньше простоев, тем больше денег. Через пару лет он знал почти все хитрости езды по тундре, за что получил кличку «Ас».
По весне каждый из техников-топографов старался заполучить Кольку Верхотурова в свою бригаду. А Колька не кочевряжился, работал там, куда его определяло руководство экспедиции. Этой его безотказностью пользовался Бодров, и потому Колька раньше всех выезжал на полевые работы и позже всех возвращался на зимнюю базу.

Как раскат грома, ударили по ушам звуки выстрелов. Красносельцев испуганно вздрогнул и оглянулся в поисках объекта охоты. Справа по курсу, метрах в пятидесяти, стая куропаток медленно опускалась в заросли тальника, оставив на белом снегу пару собратьев, попавших под выстрелы. Колька плавно притормозил. Ахматуллин спрыгнул с машины и подобрал убитых птиц.
У тальников Верхотуров опять сбавил скорость. Вновь один за другим, отдаваясь болью в ушах, прогремели выстрелы. Одна из куропаток даже не взлетела, другая уже на взлете завалилась на крыло и, упав на наст, закувыркалась, оставляя на снегу перья и капельки крови. Виноградов подбежал к ней и, схватив за голову, резко встряхнул. Куропатка дернулась и затихла.
— Ну что, мужики, может, чайку согреем, а? — спросил Красносельцев. — Время-то обеденное. Давай, Витька, доставай чайник, — обратился он к Виноградову. Тот забросил птиц на настил и полез в салон машины. Оттуда полетели на снег чайник, паяльная лампа и таганок. Ахматуллин, держась за правый бок, медленно подошел к машине.
— Что-то, Петрович, не ладно со мной. В бок стреляет, мочи нет идти. Я маленько полежу. — Он полез в салон устраивать себе лежанку, и лицо его скривила гримаса боли.
Сердито загудела паяльная лампа. Витька бросил в чайник пару пригоршней снега и, подождав, пока тот растает, довел воду до кипения. Потом набил чайник доверху снегом и поставил его на таганок. Чайник у Красносельцева был знаменитый. Эмалированный и, что самое главное, емкостью восемь литров. Бросив туда маленькую пачку заварки и добавив банку сгущенного молока, Витька разлил чай по кружкам. Нарезав крупными кусками хлеб и масло, вскрыв банку с сосисочным фаршем, он пригласил всех к столу. Учитывая состояние Ахматуллина, ему подали еду в салон.
— Так, ребятишки. Километра через два надо выбираться из речки на водораздел. Река там поворачивает вправо, и нам нет смысла ехать вдоль нее. Напрямую, если мы срежем эту петлю, примерно километров двадцать будет, а по реке все пятьдесят. Вот здесь я выбросил бочки с бензином, так что нам к ночи надо там оказаться. Заправимся и с утра пораньше дальше двинем… — Борис Петрович, расстелив на носу «семьдесят первого» карту, водил по ней пальцем, показывал маршрут Виноградову с Верхотуровым, которые стояли у него за спиной.
Красносельцев взял ружье Ахматуллина и устроился наверху вместе с Верхотуровым, за рычаги теперь уселся Витька. Не проехали они и пяти километров, как раздался гудок — это Ахматуллин просил остановиться.
— Что случилось? — Красносельцев опустился на крышку двигателя и открыл брезентовый клапан в салон.
— Плохо мне, Петрович. Лихорадит всего, и живот режет. Так плохо еще никогда не было. Маленько, может, постоим?!
— У тебя аппендицит вырезан?
— Нет. Ты думаешь, это аппендицит?
— А что еще может быть? Если бы что нехорошее съел, то и нам бы худо было. С одного же котелка едим. У вас как с животами? — спросил Красносельцев у шоферов. Те недоуменно пожали плечами.
— Сильно болит? — обратился он к Ахматуллину.
— Как когтями кто скребет.
— Что, мужики, делать будем? Дело, видимо, серьезное. Достань-ка, Николай, мне планшетку. Я взгляну на карту. Тут где-то на реке есть подбаза буровиков. Надо туда добираться. У них надежная связь, да и вертолеты частенько летают. — Красносельцев вытащил из планшетки карту, посмотрел и взял следующую. — Та-ак. Далековато до нее… Это мы часов через пять-шесть там будем, если все нормально.
— Слушай, дружище! — обратился он к Ахматуллину. — Ты потерпи маленько. Доедем до подбазы и вызовем санрейс. Ты, Виктор, залазь в салон, в случае чего — сигналь. Николай, поедем так: сначала по реке километров двадцать, а потом пойдем по протоке еще километров семь. Только бы мимо не проскочить.

Через пять с половиной часов «семьдесят первый» остановился в небольшом вагон-городке, у балка, над крышей которого торчала антенна радиостанции. Это была подбаза Заполярной нефтеразведочной экспедиции.
— Приветствую вас. Кто тут старший?
— Здорово, коль не шутишь. А старший я — Пуртов Николай Иванович. А вы кто будете?
— Мы — топографы. Я — Красносельцев Борис Петрович, инженер-геодезист. У нас неприятность, товарищ один заболел, с животом мается. Как бы санитарную авиацию вызвать? У вас ведь связь постоянная?
Красносельцев с Пуртовым стояли возле радиста до тех пор, пока тот не докричался до базы и не вызвал санрейс.
— Николай Иванович, вы нас на ночку приютите?
— Какой разговор. Конечно, ночуйте. Места всем хватит. У нас сейчас три балка пустуют. Так что располагайтесь. Пойди покажи, — велел Пуртов молодому парню, что сидел рядом с радистом.
К ночи поднялся несильный ветер, пошел мелкий снег. Буровая, которая светилась огнями километрах в пятнадцати от подбазы, исчезла из виду. Часа через три послышался звук приближающегося вертолета. Все обрадовались, вскочили, забегали. Молодцы все-таки пилоты полярной авиации! Ну как им не сказать спасибо? В любую метель, в любой мороз, ночью и днем они готовы прийти на помощь.
Утром, дозаправив вездеход, они расстались с гостеприимными хозяевами. К обеду были на первой контрольной точке. После краткой передышки продолжили свой путь. Река стала немного уже, а берега обрывистее. Тальник здесь рос повыше и потолще, а по склонам, в длинных лощинах, появились густые заросли ивы и ольхи вперемежку с лиственницей.
Влево — вправо, вправо-влево. Река выписывала порой такие замысловатые петли, что проще было взобраться наверх и пересечь их по водоразделу: на спуск и подъем уходило гораздо меньше времени, нежели ехать рекою. Бывало так: петля длиною четыре километра, а перешеек всего метров триста.

Витька Виноградов, убаюканный мягким ходом машины, по привычке дергал за рычаги. Он подался в Сибирь, как говорится, за «длинным рублем». И вот уже третий год он в Сибири, а денег все нет. Все его планы быстрого обогащения рухнули. Сменил уже организаций пять, но "теплого" места найти не смог. Чтобы хорошо получать, везде нужно очень много работать, а Витьке это не нравилось. В одной шарашке ему слегка улыбнулось счастье, вроде бы он неплохо устроился: новая машина, возил снабженца. Работы почти никакой: привез — стой жди или увези тому то, а другому это. Да и платили прилично, другим шоферам за такие деньги приходилось горбатиться сутками. А потом, когда снабженец по пьяному делу сел за руль и свалился под обрыв, аварию приписали Витьке. Мол, машина была неисправна, вот и не справился человек с управлением. Витька возмутился и пошел по кабинетам искать правду. Исписал воз бумаги, и в результате снабженец заплатил энную сумму за восстановление машины, а Виноградова уволили по собственному желанию… начальника.
Он попытался устроиться в другую организацию, куда срочно нужны были шофера, о чем на каждом углу кричали, просили, умоляли всевозможные объявления, но там ему пояснили, что вполне могут обойтись без него и что для его же собственной пользы ему лучше уехать из этого поселка.

Для того чтобы не забыть интересные моменты, Борис Петрович вел дневник. На одной из остановок он записал:

Сегодня 14 дней нашего пути. Позади 350 километров. Происшествий особых не было, если не считать, что заболел Ахматуллин. Палатку ставили только три раза. Морозов больших нет. Спали в машине. На ужин у нас всегда дичь — суп рисовый или макаронный с куропатками. Стаи их в этом году большие, меньше тридцати голов в стае не встречали. Ехать очень сложно. Снег днем мягкий, налипает на гусеницы, по нескольку раз за день приходится «обуваться» — ставить на место спавшую гусеницу. На реке кое-где наледь. При продвижении на юг все время едем по реке: лес по берегам стал матерее, гуще, занимает более широкую полосу, а далеко в тундру нам нет смысла забираться. Опознаваться тяжело, да и наста практически нет.
Я все чаще и чаще думаю о Вере. Чем-то она меня увлекла. Чем? Этого я пока не могу понять, но в ней есть что-то неуловимое, притягивающее. Я ее постоянно сравниваю с Викой и начинаю ей отдавать предпочтение. Все решится после моего возвращения в Приреченск.

И еще одна запись:

Восемнадцать дней назад мы покинули поселок Заполярный. Проехали более пятисот километров. Сегодня утром, выглянув из палатки, я воскликнул, как тот герой, которого вели на эшафот: «Ничего себе денек начинается!» Погода такая, что из палатки страшно высунуться. Пурга. Ветерок приличный с морозом. Мы лежим в спальниках, стараясь поменьше шевелиться, чтобы не выпустить тепло.
Пуржить начало еще с вечера. Мы по светлому времени сумели поставить палатку на песчаной косе у небольшого обрыва. Отыскали в лесу сухое дерево и наготовили дров, но они у нас почти все ушли на приготовление ужина. Сварили борщ из консервов с тушенкой, гречневую кашу да какао. Готовил Колька Верхотуров.
Сейчас уже десять часов утра. Все лежат и ждут: кто же не выдержит, кого нужда погонит из теплого спального мешка на улицу, тому и печь растапливать. Не выдержал Витька. Клацая от холода зубами, он попытался юркнуть опять в спальник, но мы возмущенно загудели, и он, матерясь, растопил печь. Через тридцать минут в палатке уже была сносная температура, а спустя еще полчаса, когда дрова, весело потрескивая, накалили печь докрасна, в палатке можно было сидеть в трусах.
После сеанса радиосвязи и завтрака мы напилили, накололи побольше дров и заняли ими все свободное место в палатке. Затем опять улеглись. Я подозреваю, что погода тормознула нас дня на три. У Ахматуллина действительно оказался аппендицит. Крылов сегодня сообщил, что Раис себя уже хорошо чувствует и передает нам приветы.

Борис Петрович попытался уснуть, но сон не шел, хотя эта мерзопакостная погода и располагала к тому. Он ворошил прошлое, в очередной раз стараясь понять причину Викиного ухода. Где и когда он совершил ошибку? И снова думал о Вере, пытался разобраться в своих чувствах.

На другой день ветер усилился, мороз стал крепче. Снежная крупа больно била по лицу, долго на улице не продержишься. А в палатке сидеть тоже было тягостно. Спать не хотелось, за предыдущие сутки выспались.
Верхотуров ворочался, ворочался, потом встал, набил печурку дровами и предложил потравить анекдоты. Все отказались. Тогда Колька, посмотрев, хорошо ли разгорелись дрова, опять полез в спальный мешок.
— А у нас дома уже весна, — не вытерпел он. — Грязи по колено. Молодежь постарше на околице на качелях качается, а мелкота на молодой травке барахтается… Отец, наверно, фитили чинит. К Первомаю озера вскроются, карась будет… Друзья мои деревенские сейчас трактора ремонтируют — скоро посевная… Эх, попасть бы на Первомай домой, в Ивановку. У нас там весело. Все из города домой приезжают, я имею в виду молодежь. Жаль, что девчонок маловато. А прошлым летом у нас за деревней геологи свои дырки бурили, чего-то искали. Вот было бы здорово, если бы нефть нашли. Многие бы вернулись домой. Ведь девчонкам у нас заняться нечем. Ферма маленькая. Правда, шабашники второй год два коровника строят. Каменные… Опять-таки где корма брать? Для своей коровенки я литовкой по полянкам да меж кустами всегда припасу, а на колхозное стадо? Вот наши соседи, колхоз «Свободный труд», два года подряд урожай не убирают, а жгут.
— Как это жгут? — удивился Борис Петрович.
— А так. Их поле — четыреста гектаров, возле нашего покоса. В позапрошлом году овес осенью не успели убрать. Дожди начались… Комбайны не идут по мокрому полю, такие траншеи за собой оставляют, поболее, чем вездеходы в тундре. Колхозники видят, что пропадает хлеб, вот и предложили руками убрать, с тем, чтобы часть урожая себе оставить. Председатель не согласился, понадеялся на хорошую погоду, а весною пал пустили. А в прошлом году рожь осталась зимовать… И тоже такая история.
— А ты откуда это знаешь? Ты ведь зимой в отпуск не ездил, — поинтересовался Виноградов.
— Как откуда? Отец писал. У него возле нашего покоса местечко заветное есть — тетеревиный ток. Он каждый год веснует…
— И что, все так и проходит бесследно? — поинтересовался Борис Петрович. — Никого не наказывают?
— А кого наказывать? Не председателя же. Его накажешь — значит, не только он виноват, но и районные руководители. А так — стихия. Все довольны, все смеются.
— Ну, и порядочки у вас, — возмущенно закрутил головой Витька. — За такое дело расстреливать мало.
— Ты, конечно, погорячился — расстреливать. Всех же не перестреляешь.
— Что, и в ваших краях так же? — удивленный Колька уставился на Красносельцева.
— Я не знаю сейчас как, а вот в конце пятидесятых — начале шестидесятых под видом поднятия целины распахали все солонцы и балки. А что это дало? Балки в течение двух лет в сплошную сеть оврагов превратились, а солонцы как были солонцами, так и остались. Пшеница у нас плохо растет из-за климата. У нас там то засуха, то пыльные бури. Хотя весна тоже красивая. Когда пацаном был, мы в марте — апреле сусликов ловили. Шкурки сдавали заготовителю. У нас интересный дядька работал, ездил на трехколесной машине. Может, я что-то путаю, но мне почему-то кажется, что у его машины было три колеса. Он нам привозил пистоны, глиняные свистульки. В мае начинали красноперку ловить. Я, как сейчас помню, в первом классе притворился больным для того, чтобы дома из ниток скрутить себе лесу. Вы, поди, и не представляете, что это такое. Так вот, берешь белые нитки, складываешь в четыре ряда, привязываешь, к примеру, одним концом к ручке двери, а к другому концу привязываешь крышку от кастрюли. Вращаешь в одну сторону и получаешь тоненькую бечевочку — лесу на удочку. У меня на удочке только крючок заводской был, а все остальное из подручных средств. Поплавок из куги, грузило из маленькой гаечки. В тот день я изготовил себе новую лесу. Друзья, возвращаясь из школы, рассказали мне, что они начали учить таблицу умножения: одиножды один равняется один. Я быстро выздоровел и помчался на пруд, возле которого был и наш огород. Мать удивилась моему скорому выздоровлению, но грядки поливать не заставила. И вот в тот день я добыл свою первую крупную рыбу — красноперку, граммов, я так сейчас оцениваю, на пятьсот. Сколько было радости. Да, детство было интересным. И с каждым годом в моей памяти оно мне все ближе.
— А у нас летом хорошо, — Витька поставил на печь чайник, — и ранней осенью. Мы любили по садам лазить. Лупили нас за это крапивой и за уши драли, но все равно у соседей яблоки и груши казались лучше, чем в своем саду. Один дед как-то больно мне наподдавал. Я его поздно заметил. Только я большую ветку с яблоками сломил, а он меня тут как раз и сцапал. Но хорошо хоть отцу не пожаловался, а то бы еще и дома влетело.
— Так зачем ты ветки ломал? Мы и арбузы на бахче воровали, и по садам да виноградникам лазили, но никогда не пакостили. Нам тоже доставалось и по ушам, и по заднице, но мы даже виноград ножичком срезали. Заточишь на наждаке кусок ножовочного полотна по металлу, вот и ножик готов. Что-то мы незаметно о вкусных вещах заговорили, давайте-ка хоть чайку попьем, — предложил Борис Петрович.
Поев каши и залив ее сверху парой кружек горячего чая, они продолжили беседу.
Так за разговорами пролетел очередной день.

Пурга утихла ночью. Борис Петрович проснулся и прислушался — тишина. Быстро оделся и вышел из палатки. Заструги, которые надул ветер, четко выделялись своей белизной на старом сером снегу. Небо было пронзительно-чистым. Мороз приятно пощипывал скулы и кончики ушей. Градусов двадцать пять, определил Красносельцев. Он взял охапку поленьев и занес в палатку, настрогав щепочек, сложил их в печи чумиком и поднес спичку. Спичка погасла, щепки не загорелись. Порывшись в карманах, он достал клочок газеты, и через несколько минут, выплюнув в палатку несколько порций дыма, печка весело загудела.
— Эй, мужики! Вставайте, пора в путь-дорогу. Давайте умывайтесь, грейте кашу, а я пока поднимусь на тот берег, посмотрю, где мы есть.
Он взял планшетку и бинокль, подумав, прихватил ружье, встал на лыжи и ушел.
Позднее Борис Петрович так описывал этот день в своем дневничке.

На реке наледь. Гусеницы с трудом месят крошево из снега, льда и воды. Один раз вляпались в такой своеобразный слоеный пирог — снег (наст) — лед-пустота-лед-вода-лед-вода, — что потратили массу времени, чтобы выбраться из него. Река становится негостеприимной, и я принял решение покинуть русло и продолжить маршрут по водоразделу, лишь по необходимости пересекая небольшие речушки и ручьи.
Вырвавшись из леса, вездеход весело покатил по тундре. С утра был наст, поэтому и путь оказался гладкий. Но чем сильнее припекало солнце, тем чаще и чаще под гусеницами машины наст обваливался с громким шумом, иногда целыми полями. В это время у тебя не очень приятное чувство — какая-то непонятная, тягучая дрожь в коленках и чувство пустоты в низу живота. Так и катили мы, пока не угодили в ловушку.
Очередное снежное поле с гулом рухнуло, и наш вездеход оказался на воде. Откуда вода? Мы обошли вокруг машины, потыкав ломом возле гусянок, обнаружили нетолстый лед, а под ним глубину в шесть метров. Что за чудо природы? На карте-сотке в этом месте не показано ни речки, ни озера. Географическая загадка.
Делать нечего — надо выручать машину. Для начала запустили бревно-самовытаскиватель, сняв его с машины. Взревев мотором, вздрогнув всем корпусом, вездеход судорожно, с большим трудом затащил это бревно себе под брюхо, и мы даже не успели схлопать глазами, с треском переломил его о свой форкоп.
Ругаясь, мы освободили цепи самовытаскивателя от остатков бревна и сняли с настила другое. Продвинувшись на пару метров вперед, вездеход устроил нам ту же пакость, сломав и это бревно.
Обсудив создавшееся положение за кружкой чая, который Виноградов между делом заварил в сторонке, вооружившись топорами, мы пошли в ближайший лесок, темневший в километре, за новым бревном.
Походив по лесочку, выбрали подходящую лиственницу и, сменяя друг друга, срубили ее. Затем отделили часть и понесли к машине. Что это был за поход, представьте себе сами: один человек идет впереди, прокладывая лыжню, двое несут лесину. Снег липнет к лыжам, на тундре кочки. Через пятнадцать — двадцать минут требуется остановка для отдыха.
Но и это бревно не спасло нашу машину. Пришлось снимать одну гусеницу, с трудом оттащив ее на безопасное расстояние от полыньи и, забив торсион в мерзлую землю в десяти метрах от машины, используя ведущую звездочку ходовой части, как лебедку, с помощью троса выбираться из ловушки. С третьей попытки нам все же удалось это сделать. Поставив гусеницу на место и загрузив машину, мы тут же устроились спать.

В полудреме Борис Петрович мысленно вернулся в Приреченск, к своим встречам с Верой. Ему вспомнились их разговоры, ее мягкая улыбка. Он поймал себя на том, что с каждым разом все восхищеннее думает о ней.
Перебирая в памяти их немногочисленные встречи и разговоры, он пришел к выводу, что они не прошли даром. Засыпая, он решился: если Вера будет согласна, он свою оставшуюся жизнь посвятит ей.