Письма из Сибири
П. А. Словцов





ПРОГУЛКИ ВОКРУГ ТОБОЛЬСКА В 1830 ГОДУ[181]


Relinquamus aliquid, quod nos vixisse testemur

Plin in Epist.





ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ







Через несколько страниц сей книжки увидят побуждение, заставившее описать _Прогулки_вокруг_Тобольска._ Повторю и здесь, что мне хотелось показать Тобольск с окрестностями во всех возможных для меня отношениях не для того, что он поставлен Сибирским Учреждением во главу Западной Сибири, а для того, что в нем я первоначально учился латинской грамматике и риторике. Давние впечатления и ныне отсвечивают в моих припоминаниях, и чтобы навсегда сдать с души, я перевил их идеями настоящей жизни, и сию перевязь чувств и усмотрений, с прибавкою сведений местных, выношу без притязания не в виде гирлянды, невозможной в моем возрасте.

Изобразив почву и населенность города с окрестностями, пересмотрев итоги народной промышленности по губернии, обозначив также степень настоящих искусств, род забав и прививку гражданственности, я все сие исполнил в таких формах, какие отлились под пером медленным. Узоры природы, сцены общежития и высокие качества достопамятных мужей требовали бы красок, но кисть старая, что за кисть? В статьях ученых мне помогали молодые знающие сибиряки, прежние мои сослуживцы по части учебной.

Конечно, не раз уже видели Сибирь знаменитые академики, да все ли видели? Держась в пределах естественной истории и наук и притом в исследованиях своих всегда склоняясь к югу страны, они не имели досуга взглянуть как на микроскопические подробности, так и на самую флору Тобольска. Недавно Г. Спасский, носившийся с гробовым карандашом Антиквария, передал нам, кроме древних снимков, впрочем, не одобренных самолюбивым Клапротом, много драгоценных сведений, но, говоря обо всем, что доходило до его рук, дабы наполнить «Сибирский Вестник», бытием своим ему одному одолженный, он не думал заниматься городом нашим и тем меньше окрестностями. В июле 1829 года мы имели честь видеть у нас славного Гумбольдта , сего дипломата больших физических проблем, сего Зороастра, которого дух носился над водою и сушею обоих полушарий; и мы со вниманием прислушиваемся, что он в Европе произнесет о сотворении Сибири и о невесомых силах, в Тобольске им допрошенных.

Идучи позади толь важных ученых, я бы сам себе не простил смелости подумать втереться в их средину. Что же я делаю? Позади их подбираю осталые или подросшие колосья и небольшой свой сноп хочу украдкой положить в большую скирду сведений о Сибири.



    Петр Словцов.
    В Тобольске, 16 генваря 1831 года.




I. РАЗГОВОР С МАСКОЮ ОБ УВЕСЕЛЕНИЯХ ОБЩЕСТВЕННЫХ


В один вечер на Святках, когда лучшие существа благородного имени веселились в собрании танцами и картами, когда граждане почетные со своими семьями забавлялись в приятельских кружках то конфектами, то вареньями и под шумом фортепиан стучали на подносах рюмками, когда люди небогатого состояния собирались к кому-нибудь пощелкать кедровых орехов после чаю и поиграть в жмурки, неожиданно входит ко мне странная Маска и обращает на себя все внимание. Второпях я уронил стекло, с которым рассматривал иркутский травник, недавно присланный от г. Щукина, и нехотя просил Маску пожаловать присесть.

(Наряд ее походил на костюм египетского жреца, потому что фигура прикрывалась сверх льняного хитона белою полотняною же далматикой с широкими рукавами и с мелкими египетскими складками, а на голове, увенчанной шафранными цветками акации, изображалась хищная птица, как у самого Озириса. Лицо сквозь тонкую благовидную лайку дышало важностью, чему соответствовал и посох, Иероглифами украшенный, с надглавием систра).

Маска _(садясь):_ Обтекая города всех стран и времен, я обозрел этим вечером классы предполярного общежития и заметил инде грубые веселости, одно сладострастие возбуждающие, инде бесконечные жалобы о убыточных промыслах и променах, а тут видел чудесных мыслителей, от четырех стран света около столиков заседающих, мыслителей, в пифагорейской задумчивости в полтона изрекающих шесть, пасс и опять углубляющихся всею головою в лакированные листки, как в фигуры дандерахского зодиака. Далее ж видел представителей цветущей юности, под звуками стройной музыки отчаянно вьющихся с красивыми изваяниями, из которых иные достойны бы спорить по своим чертам с Грацией, как бы сказать.

X. _(подхватывает):_ С Грацией Корреджиевой! Ваш мир не знал ее. Он также не знал ни балов, ни концертов, двух изобретений, впрочем, развившихся из подражания пляскам ваших же мистических процессий и хорам эллинской драмы.

М.: Но мое обвинение важнее. Сличая ваши игрища, я спрашивал сам себя: в христианской ли стране нахожусь? Если в христианской, то так ли надобно провожать время, обреченное великому воспоминанию, воплощению Гения истины? С такою свободою приличнее бы отправлять праздник солнца или праздник одного из коморов, но и сии дни в старину праздновались степеннее.

X.: Что вы говорите, странствующий жрец? Если вы давно живете в нашем грешном мире, то уж ли не научились знать, что люди, в сущности, всегда веселились одинаково?

М.: Правда. Я слыхал от Ноя, как люди до потопа и после потопа ели, пили и вставали плясать, но разве удовольствия, неоднократно отмщенные то в лице всего шара, то в лице целых народов, должны считаться безопасными правами на подражание в последующих поколениях?

X.: И вы не хотите согласиться, что мы любим слушать правила, историей и нравоучением напоминаемые, а жить, как будто бы ничего не слыхали. Мы течем в потоке времени.

М.: Времени! Время есть оттенок собственных действий человека, так может ли он оправдываться произвольною переменчивостью собственной меры, тенью самого себя?

X.: Люди погрешают и раскаиваются, опять погрешают и опять раскаиваются. Как же быть иначе?

М.: А приговор, на бесплодную смоковницу изреченный в вашей книге Вечного Слова? Сожаление без плодов не той же ли участью угрожается?

X.: Кто не чувствует, как это истинно и как грозно! Но наперед с чего Маска Гелиопольская говорит в духе нашего просвещения?

М.: По такому же праву, по какому потомок Пеласгов говорит иначе в веке Агамемнона, иначе при Перикле, иначе в веке Златоуста. Бессмертный того света равномерно восходит выше и выше к истине, к свету.

X.: Доволен, таковы и мои чаяния! Но если вы решаетесь настоять на безусловную строгость в удовольствиях, я принужден буду пожелать, чтобы наперед остудили кровь племени человеческого по условиям термометра.

М.: Как будто бы дух, истина и живот выискивает себе бессильных, изможденных! Напротив, мужи в полном смысле, мужи терпения и лишения – вот любимцы истины. Оставляя вещество в своей полноте, надобно возвышать душу на столько степеней, чтобы на ее высоте исчезали все деления кипения вещественного, все разности темперамента и возраста. Тиверий старый и Гелиогабал молодой при различной сумме крови были одинаковые мерзавцы. В Нероне и Тите, хотя оба были цветущего возраста, Рим видел и чудовище, и утеху человечества.

X.: Охотно бы согласился с вами, что не пульс, а дух располагает человека к правильности или неправильности, если б я не опасался странных последствий сходства в духе между юродивым и Кантом. Ибо природный дурак да глубокий мыслитель живут без греха. (При этих словах Маска сделала воспретительное движение своим посохом). Изъясните ж теперь, когда вы недовольны родом наших веселостей, чем бы думали заменить их?

М.: Уверены ли вы в важном влиянии, какое делают народные увеселения на характер общий? А чтобы уверенность сего рода возвесть в положительную достоверность, выслушайте наперед разницу в ознаменованиях забав народных.

Египет вместо площадных забав занимался священными ходами; и древний египтянин был покоен, послушен, возвращен в себя и привязан к закону и семейству. Греция предавалась олимпийским, истмийским и подобным позорищам, производившим раздражительность в нервном и умственном сплетении; и грек, выходит, смел, остроумен, непостоянен, сварлив и легкомыслен. Рим забавлялся боем африканских зверей; и римлянину надлежало быть важным, повелительным и бесстрашным, пока он не слыхал Нероновой скрипки и не прельщался сценическими скоморохами. Подобными приметами различаются и народы, на гробах их водворившиеся.

X.: Я бы сказал только то, что характер народов сам и изобретает свойственные потехи.

М.: Первоначальные – так, пока народ не на марше соревнования соседственного или образованности. Для чего турниры, после круга рыцарского, утратили свою прелесть? Для чего, говоря ближе, облавы ваших Мономахов, ваши горы и качели, отуманивающие голову дурью, превращаются из забав в зрелища холодные? Для того, что ваш Петр Великий искал знаний и правосудия среди подданных и указательным пальцем стучал в их черепа. Забавы народные изменяются от направления, от переворота в нравах или от толчка умственного. Пускай же пользуются и прививают забавы умные, подобно как политика Августова с намерением делала забавы из маневров водоходных.

X.: Дайте ж ключ к увеселениям, которые бы, в вашем мнении, были достойны политических обществ.

М.: Вопрос, к решению трудный, в настоящем порядке общежитий, помещенных на имени без заслуги, на тщеславии без достоинств и на удовольствиях без прав! Однако ж, если надобно согласиться в необходимости народных развлечений, надобно и терпеть старые болезни, которые не чересчур поражают, и целить одно излишество. Рассмотрите двух харит вашего края, в каком расположении они возвращаются с блестящего бального вечера. Одна – с той же печатью сердца, с теми же чистыми блондами помышлений, как бы после прогулки в саду; что ж тут недоброго? Другая – с колеблющимися на груди розами, с перевернутым, может быть, медальоном, с разноцветным в голове райком и бросается под занавес, чтобы предаться нежным грезам и с ними же проснуться, подобно прелестной мученице Мейсмерова магнетизма; что ж тут доброго?

X.: Не знаю, походит ли это на первоначальный ваш окрик?

М.: Если говорить крупнее, следовало бы одобрять для обществ те только забавы, которые, сверх здоровья и светской вежливости, содействуют развитию умственно-нравственной жизни. Решите ж молча в своем уме: видал ли кто в Европе виртуоза-музыканта, виртуоза-певца и мастерского танцовщика, который бы из них в прочих требованиях общественных не походил на свой инструмент, на свое эхо или на свои ноги?

X.: Стало, вы одобряете одни театры?

М.: Готов бы, если бы они, трогая чувство, возвышали душу или делали сердце светлее и счастливее. Драма трагическая, не говоря уже о изящной и столь же холодной, как Petit Careme те Массильенов, драма сия должна бы перестать выходить из-за кулис, если бы Шиллер из идеи зла нравственно-политического не создал идеалов великих сцен. Теперь она стоит на распутье, как брошенный древний Сфинкс, которого и смысл перестали, наконец, отгадывать. А драма комическая не одна ли пластика платимой труппы? Что тут увидишь и услышишь, если не то же, что и в светских приятных обществах? Равномерно романы упали с высоты, на которую вознес их Ричардзон, гравировав обдуманные характеры так живописно и так подлинно, что читатель настоящего столетия мечтает в печали отыскивать их в тех улицах, в тех домах, где над добродушными помышлениями, над страданиями невинности издевался ужасный ум Ловеласа. Ваши ж романы походят на китайские представления, где конец может быть началом и начало концом; в них все ежедневное служит вечной материей под именем народности, и поэт выдает пошлую быль и не лучшую небылицу за подарки музы народной, уж подлинно народной! Вообще, накидывая полотно на имена, движимость и переходчивость вкусов, довольно свидетельствует, что забавы живых народов европейских или не сысканы, или затеряны.

X.: Затеряны! Статься может, потому, что история не все умеет постигать. Намекните ж!

М.: Да! Затеряны те, которые содержатся в двух свитках натуры и богослужения.

X.: Вы все говорите в своем сане.

М.: Для того, что народы всеми благами и самою даже образованностию обязаны этому благословенному сану. Знаете ли, отчего Рим, Нестор древнего мира, образовался чрез патрициев? Именно оттого, что патриции священствовали; следственно, огонь просвещения, просвещения не всегда чистого, везде зажигался на алтарях.

X.: Последнее так, но в рассуждении двух помянутых свитков голова у меня идет кругом. Нам ли, холодным и неозаренным сибирякам, мыкаться за такими выспренными утратами? У вас, говорят, был какой-то Трисмегист, который из Египта сделал другое небо и научил жриц в плясках подражать движениям планет Солнечной системы. Где же нам верстаться с вами?

М. _(с_заметным_одушевлением):_ Даже невинная шутка была бы преступна в духе теперешнего разговора. Именно: натура и Бог, необъятное творение и неизглаголанный Творец, как Отец духовной утехи, они одни достойны быть утехою для их посредника – человека. Сказать ли вам, что отрывки из помянутых свитков ходили по рукам на Востоке и Западе в недальних веках, в веках средних, которые у ваших светил считаются темными.

X.: Не прошла ли пора духу таинственности?

М.: Она и еще придет. Фонтенели, Шатобрианы и другие подобные мудрецы вовсе не мистики, но они при всем кичении своего ума и красноречия не могли надивиться прозрению в тайны сердца, прозрению в человека и глубокомыслию одной книги XIV века, книги о _Подражании_Христу._ Скажу вам и то, что в фолиантах Восточной церкви есть чему научиться. Купина горела внутри и вне, в пустыне и в пустыннике.

X.: Но купина и подобные таинственности погасли вместе с потухшими веками. Человечество ныне носит пред собой другие светильники.

М.: И вы любуетесь своими светильниками, как зрители искусственного освещения, и не чувствуете, что в то же время отвсюда облегает вас мгла глубокая. Кто вам сказал, что в грядущих веках те истины, которые искони первенствовали, будто бы померкнут. Человечество, относительно к высшему духовному просвещению, совершает великий эллипс, бывая по временам то в апогее, то в перигее. Ныне вы несетесь к большому эксцентрицитету, но и опять будете в перигее подобно тем возвратам, какие случались при Ное, Моисее, Давиде, в благодатное время Евангелия, во время Библейских обществ. Верьте, что истины вечные не обветшают не меньше и тому, что совершенные мужи жили и будут жить на земле не без радостей.

X.: Мы говорили о радостях целых обществ, а не лиц совершенных.

М.: Теперь-то мне пора наотрез сказать, что увеселений общественных, если они не восходят к уму и духу, быть не может, кроме двух периодов, когда бы народ находился в состоянии или равномерно-диком, или равномерно-умственном. Следственно, в настоящем промежутке предлежат забавы избирательные, раздельные по степеням умов и по расположению душ, тем более, что в забавах общественных нет целей.

X.: Согласен частью в безумышленности наших увеселений, которые таковы, что люди того же класса собираются из навыка и любопытства, веселы ли другие, а другие веселятся, чтоб вовлечь прочих в игру своих ощущений, да тут и все. Согласен, что ультимат беден, ничтожен.

М.: Признайтесь же теперь: не лучше ли тот, кто проводит время с подобными себе в общем чтении, в общей беседе по части знаний естественных, не лучше ли разгадал калейдоскоп светскости?

X.: Для чего вы знания физические предпочитаете философским?

М.: Не предпочитаю, но в смысле разговора о забавах занятие физических наук ближе подходит к замену тех забав, которых я не жалую. Любитель сих знаний есть торжествующий жрец природы; на великолепном алтаре он непрестанно приносит всесожжение умственных даров, дабы прозреть в ее таинства.

X.: Прекрасно, только я не люблю ни зоологии, ни минералогии; для одной надобно бы драться с животными, а для другой жить с молотком, гониометром и пр., сверх очков неразлучных. Я бы скорее предпочел избрать ботанику себе в подругу, если бы систематическая путаница этой науки и варварская наименовательность не страшили воображения.

М.: Не страшитесь. Я одобряю ваш выбор; сия наука, если только человеку нельзя всегда удержаться на вожделенной высоте духа, будет подобием подставки, какая требуется для виноградной лозы. Сия наука притом была и будет хранительницей рода человеческого. Индия, Китай и весь древний мир, обиловавшие населенностью, помогали страждущему человечеству посредством травоведения. Не страшитесь, повторяю, затруднений. В один урок я покажу, как можно науку прозябаний облегчить от варварских имен и от путаницы ваших Линнеев. Я развяжу этот узел через год, в этот же день, в этот же вечер, только с условием, чтобы на столе вашем лежал травник тобольский вдобавок к иркутскому. По наличным растениям сибирской флоры вам удобнее будет сличить древнюю флору здешнего материка в разных эпохах.

X.: Не с ботаником ли г. Турчаниновым честь имею беседовать?

М. _(без_внимания_): За слово моих обещаний и ответствую своим именем.

X.: Верно, именем Санхониатона?

М.: Санхониатона! _(Повторил_с_издевкою_маскированный_собеседник_). Я слыхал, продолжает он, о сей стране давно, когда по берегам Ледовитого моря и далее к концу земной оси росли леса папоротников разновидных. В другую эпоху, я также слыхал, росли на равнинах, тем же морем смытых, большие можжевеловые деревья, а на архипелаге новой Сибири – рощи кипарисные. Позже я слыхал и о той эпохе, когда земля северного материка, на острова разделенная, продолжала быть теплой и плодородной, и когда около Колымска прозябали саговые и финиковые пальмы, а за Обдорском – орешники и кленовые рощи. Жители сих блаженных островов, не знав условий собственности и межевания, от скуки переплывали с одних островов на другие. Недельные стада их состояли частью из огромных животных, известных у вас по мерзлым трупам мамонтов и аргалов с огромными рогами (Ophion). Тысяч за пять лет, под хвостом Медведицы, конец шара потонул и охолодел; предание ж о былом перешло на сушу посредством остальных жителей, бежавших оттуда по хребтам Становому, Яблонному, Богдо и Тубетскому, перешло, говорю, к словенскому народу, жившему на Гималае в соседстве с одним пеласгийским племенем. Сие племя, по своей веселой говорливости любившее мешать басню с истиною, выпустило несвязную сказку о гипербореях, ваших старожилах. Потом, когда воды потопные еще не вобрались в хляби и начинали отплескивать к востоку поперечную намывную косу, называющуюся у вас нагорным берегом Иртыша, морской залив между сей косы и Урала проходил в соответственность Чермному морю, чрез равнину ишимскую, киргизскую и вливался чрез болото Аральское в Каспийское плесо. Тогда Азия была полуостровом и соединялась с Европою одним Кавказским перешейком. Смалчиваю, что в намывной косе и инде есть песчаные пласты с желтыми крупинками, смалчиваю для того, дабы оставить открытие кладов нужде своего времени или чутью геогнозии.

X.: Откуда все это взято? Вы говорите, как еврейский свиток, вчера отысканный на Арарате.

М.: Я – Трисмегист. (Мгновенно свечи на столе потухли. В комнате сделалось темно, но головной убор Маски и гиероглифический посох запылали ярким светом, на груди ж ее зажглись крупные буквы: Трисмегист).

М.:(Стоя продолжает): Я Гермес Трисмегист. Знай, наконец, что Омир, Солон и глубокий благородный Пифагор приходили изучаться на моих колоннах, что мои тайноведцы в глазах фараона препирались у Нила с пророком Моисеем, что Зороастр и Шигемоний были моими посредственными истолкователями, что Аполлоний Тианский и Шведенборг довольно удачно шли по проложенной мною стезе и на деле обнаруживали даяния сил необыкновенных, а я сам был не более, как блудящий огонь в сравнении с Тем, Который в благодатное лето явился близ Элеона в неизреченном титле: _Аз_есмь_свет_миру__._ Слышишь ли?

Очарованный X., с весельем слушая быстрое сочетание исторического парения, особенно любовался новым фейерверком, горящим на величественной, движущейся фигуре незнакомца. Лучезарная Маска, издавая посредством сгитра трогательный тон и не изменяя принятой важности, оставила хозяина, воспретив ему тронуться с кресел. При тихом мерцании, какое разливалось от луны на полу комнаты, сладостно было продолжать настроенное мечтание и вместе отгадывать: кто это был? Ученый-мизантроп или затейливый христианин во вкусе Эккартсгаузена? Если последний, для чего он не сбросил с себя неправославной мантии? О незнакомец! Если бы из-под египетской мантии увидел я воскрилия русского духовного облачения, я бы обнял тебя, как своего праотца, всею душою и принял бы от тебя благословение, как от незабвенного Макария, уклонившегося к подошве Алтая.




II. РАСПОЛОЖЕНИЕ К ПРОГУЛКАМ


Думай, кто как хочет, о разговоре и явлении Маски, но магическая сцена не выходила из головы сутки двое, тем более что нельзя было прямо пометить ни на кого, кто бы мог оправдать гелиопольский костюм готовностью и свободою в разговоре небудничном. По рассмотрении, какому был подвергнут разговор, не нашлось в нем ничего оскорбительного для первенствующих истин, ничего соблазнительного для нравов; следственно, скрытный посетитель был не злонамеренный человек. Заметна, конечно, смелость, с какою он присвоил право суда в предметах щекотливых и с какою принял на себя важное полуисторическое имя, кажется, для того, чтобы мнением своим дать больше веса, не подвергаясь ответственности; и я прощаю ему смелость, оправдываемую намерением благим, или, может быть, духом времени. Ибо кто ныне, в эпоху желаемого облагонравствования, не выставляет себя и умнее, и совершеннее себя?

Признаться надобно, что я порадовался требованию посетителя, совершенно сходному с желанием, какое у меня затевалось на весну, т.е. чтобы заняться местным травником и окольною статистикой, хотя то и другое не даст лестного понятия о нашем угле. Цель намерения была и остается та же, чтобы для ведения будущего записать населенность и домовитость тобольского околотка и вместе означить время, деятельность и плодородие растительных сил, и тем положить первый окладной брус физического знания о Тобольске.

Нимало не заботясь, явится ли или нет загадочный собеседник в вечеру 31-го декабря 1830 г., и скорее полагая, что не явится (потому что невозможно ему исполнить обещания невероятные), я все расположился начать сею же зимою прогулки вокруг Тобольска так, чтобы ось моего кружения, проходя чрез город, вообще была не длиннее 25 верст.

В таком плане окольные деревушки будут лежать на двоякой почве; одни на сухой нагорной, а другие на сырой прибережной. Последние подразделяются на лежащие: а) по сю сторону Иртыша и б) по ту сторону реки. Селения заиртышные могут без труда быть осмотрены зимою, хотя и лишился бы я выгоды взглянуть на их флору, едва ли в чем отменитую.

Селения прибрежные, расположенные на одной почти плоскости с губернским городом, недалеки от воды подпочвенной, как видно из состояния городских колодцев, в которых вода в самую межень лета стоит от 1 до 3 аршин ниже поверхности. Прибережные места, как вообще известно, по естественному расположению походят на грецкую губку, всегда влажную, коль скоро они прикасаются к жидкости. Вешняя вода тех хребтов, из которых вытекают Тобол и Иртыш, поспевает в Тобольск к июню, и сия прибыль, так называемая _коренная_вода,_ наводняет погреба нижней части города. Почва селений сей плоскости болотиста, кочковата, смешана из речного ила или растительного чернозема, а в низшем слое – из глины, она во всех встречах не неспособна к пашне и траворождению. Но в большие водополи, какие бывали на памятях живого поколения в 1784 и 1794 гг., все сии селения затоплялись, а скот был спасаем на известных возвышениях. Город, сия куча деревянных домов, тут походил на морскую гавань, когда в гавани корабли бывают расснащены, а экипажи разъезжают на лодках.

Селения нагорные, наравне с верхней частью города лежащие, имеют почву сухую, суглинистую, сверху аршина на 2 проникнутую охрою и местами тундристую по непросасываемости грунта. Основание сих селений есть нагорный с северо-востока берег, или иначе намывной кряж, на ^1^/^4^ аршина покрытый черноземом, образовавшимся от золы растительной и от оседлости животной. Внутри сего кряжа попадаются пласты песчаные.

Вышина нагорного берега в Тобольске – от 25 до 27 саженей, разумея обыкновенную воду в Иртыше. Эту же вышину с одинаковым грунтом надобно подразумевать около Тобольска, где только говорится о горе или гористом положении.




III. КТО ЗАСЕЛЯЕТ ТОБОЛЬСКИЙ УЕЗД?


Сия округа, прикасаясь с северо-запада к 60-градусной широте, вмещает не только русских, но и другие племена, доныне чуждающиеся образованности, как то: _остяков_, _вогулов,_татар_ и _бухарцев._

Русские, или _сибиряки-старожилы,_ не все суть потомки тех удальцов, которые в конце XVI века перешли чрез Урал из Устюга и сопредельных сему городу мест в надежде на торг и промыслы. Главнейшее переселение надобно относить к смутным временам Москвы, когда настояла крайность искать убежища сперва от голода при Борисе Годунове, потом от безнадежности при всеобщей беде, наконец, от укрепления на землях, подтвержденного при Василии Шуйском. Вторичное переселение в Сибирь относится к гонению за крестное сложение перстов и к удалению стрельцов, навлекавших на себя подозрение опасною связью с злоумышленниками. Старообрядство заселило покатости Урала, Тюмень, Тару и Томск, где обстоятельства требовали рук, а не мнений совести; расселение ж стрельцов, вошедших в состав охранного войска, умножало впоследствии времени природных сибирских казаков, распространившихся до Горбицы, что близ р. Амура, и до устьев Колымы. Есть еще третье переселение днепровских старообрядцев, которые при первом возвращении Белоруссии, в упреждение нового бегства, были переведены на поселение близ Барнаула и за Байкалом.

Первое переселение, теснясь к северу и смешавшись с ордами чрез браки, много потерпело в чертах наружного образования и удерживает благородство славянского происхождения одним почти наречием, которое по всей Сибири есть устюжское или новгородское. Вторые и третьи переселенцы, наблюдая отдельность своих семей, по вере или гордости звания не смешивали крови с ордами и продолжают сохранять в стане и облике, слегка оттеняемом азиатскою одутлостью, снимок с формы настоящих русских. Взглянув на старообрядца или казака сибирского, вы видите на том и другом отпечаток господствующего поколения, хотя язык и у них устюжский. Да будет ведомо, что сибирские казаки, разделяемые на городовых и пограничных, нигде не говорят другим или малороссийским языком, как иные думают. Должно еще заметить, что одно почти поколение казаков участвует в благодеянии народного образования до возможной степени наравне с детьми чиновников.

Остяки и вогулы суть ли отродья двух племен, или разности одного племени – не могу решить по своим неполным сведениям. Знаю только, что при некотором несходстве наречий последние отличаются от первых большею впалостью глаз, большею смугловатостью и растрепанностью волос. Те и другие кротки, послушны, невежественны, как звероловы, христиане по приличию, идолопоклонники по убеждению. Роды их постепенно вымирают, по ближайшему замечанию, от дороговизны в женитьбе и от крайности истреблять плод любви, дабы удалить от себя последствия стыда и притязания низшего начальства. Надобно бы или упразднить обычай дорогого калыма во уважение исповедываемого христианства, или сквозь пальцы смотреть на отпрыски свободные, дабы дерево, затрудняемое в половом сочетании или немилосердно посекаемое, вовсе не иссохло на корню, особливо в стране болот и лишений.

Татары, по догадке новых ориенталистов, получили будто бы свое имя от того названия, которое китайцы некогда дали какой-то порубежной орде: _Та-та._ По праву подобного созвучия, для чего бы и сибирякам не вздумать утверждать, что ацтеки мексиканские, племя при реках живущее, суть также однородны с остяками. Но, не увлекаясь однозвучием имен, считаем за приличное спросить: в то время, как Европа начала знать татар, была ли знакома с Китаем и слыхала ли до Дегиня о Та-та, дабы вправе заключать, что название это перенято у китайцев? Не определяя, лучше ли в сем случае соглашаться с Абулгазием, который дает племени татарскому своего тезоименитого родоначальника, мы заметим только то, что у сибиряков запросто слывет под именем татар орда, носящая печать кавказского образования из семейства Гобийского по примете скулистых яблок – орда, чувствительная к чести и спеси, склонная к промышленности торговой и к роскоши, говорящая испорченным турецким наречием и исповедывающая алкоран. Вероятно, что на местах ее живали вогулы и остяки прежде утверждения бухаро-шейбанской Чингисовой отрасли в Туране, но по летописям позднейшим считаются древними старожилами устьев Иртыша и Тобола татары. Числу их во время Кучума надлежало возрасти от переселений из Казани и Астрахани по рассеянии обоих ханств. Впрочем, по нашим приметам, надобно заключить, что и в племени татар нельзя отрицать уменьшающейся числительности.

Что касается до сибирских _бухарцев,_ которых в одном Тобольском уезде считается до 1309 м. п., они одни из инородцев, наверное, умножаются в числе; и если бы рассуждать о предпочтении инородцев по пользам, бухарцы, без сомнения, нашлись бы бесполезнее всех прочих для государства. Они то же у нас, что таджики в Бухарин, в низшей только степени сходства. Выдавая себя давними выходцами, как будто бы нужными для благоденствия Сибири русской, они чрез известные им способы умели доныне исключать себя из соучастия государственных взносов и отправлять торг без гильдейской обязанности, несмотря на Манифест о купечестве, в 1-е генваря 1807 г. изданный, и несмотря на Учреждение Сибирское, в 1822 г. состоявшееся, по которому надлежало войти в то или другое из податных сословий. Итак, живучи в достаточной праздности, с исключительными правами на всякий торг, но без возмездия за покровительство законов, бухарцы, как дорогие гости, не только даром присвояют выгоды купечествования, важною ценою приобретаемые, но еще совместничеством как бы шарханным мешают правильному производству мещанских и купеческих дел. Быть может, даже, что тем из них, которые зашалятся в Сибири, нетрудно исчезать в Бухарин), как частью видно из путешествия бар. Мейендорфа.

Вот соседи и современники, с которыми хотел бы я видаться в нынешнем году, но не знаю, со всеми ли увижусь. Начнем же свое дело с заиртышных деревень и после по некоторой ученой спеси продолжим поездки с запада к востоку, как бы соображаясь в своих прогулках с небесными прогулками планет.




IV. ПОЕЗДКИ



А. В КУГАЕВСКОЕ

В этом небольшом селе первым долгом почли мы зайти в каменную церковь и помолиться св. иконам. Храм устлан красивым чугунным полом, а на одной стене вывешена картина Страшного суда с изображением всех мытарств. К стыду нашему, должно согласиться, что грозная кисть материализма едва ли не действительнее кроткого евангельского голоса для многих даже порядочных людей.

Село было бы многочисленнее, если бы не выселялись из него на другие места. Три деревушки, ввиду села разместившиеся, слывут здесь _выселками._ Недостаточные крестьяне снискивают свое продовольствие продажею в городе всех деревенских произведений и дичи, а зажиточные скупают в других деревнях, ниже по Иртышу лежащих, рыболовные пески, задают тем деревням значащие задатки денег и готовят от себя неводы на таком договоре, чтобы при наступлении зимы получить от них свежую рыбу, которую и отправляют по первой зимней дороге в Тобольск и главнейше в Екатеринбург на ярмарку Екатерининскую.

В доме, в котором грелись мы, потчевали нас брусникою так крупною, что она едва не равняется с клюквой; подобно сему березовские ерши превосходят всех русских ершей несравненною величиною и икряностью. Вот два отменитые произведения в нашем Севере! Не мое дело изъяснять, почему органическая сила, вообще тут малосильная, превышает себя в немногих исключениях.

Хозяин гостеприимного дома прозывается Гагаринов. Сколько раз случалось мне в Сибири слыхать между крестьянами прозвания Головиных, Шереметевых, Голицыных и т.п. Очевидно, что предки их в России принадлежали тем знатным фамилиям.

Здесь мы застали двух остяков, приезжавших за хлебом на обмен рыбы. Как лица их тощи и измождены от распространившихся ли острых болезней, или от физических лишений! Смирные и кроткие, эти обитатели ельников всегда мне представляются какими-то сиротами на чужбине. Они сказывали, что и по р. Конде вводится у них пашня и употребление чаю; куда ни поди, тщеславием пахнет и в черной хижине, и в холодной юрте. Заговор свирепых стихий не в силах исторгнуть из человеческого мозга естественной самости, неразлучной подруги, какою природа в своей любви наделила всякое дыхание для самохранения. Слушая рассказ остяков и довольно зная кондинскую гражданственность, как не пожалеешь, почему бедная орда, когда начинает чувствовать неудовлетворительность своего быта, и шевелится в плеве своего оцепенения, по какой необходимости она встречает людей не с другим чем, как с папушею табаку, с кирпичом чаю, с флягой и даже с картами? Для чего не попадаются ей благоразумные руководители, которые бы шаг за шагом показывали ей возможность лучшего обзаводства, хозяйства и умения пользоваться местными произведениями для себя и на продажу?


Б. В САВИНУ

Эта деревня, пользуясь полным профилем Тобольска, отделяется от него не одним Иртышом, а еще и старицею (старым протоком реки).

Савина отличается от прочих подгородных деревень своим кожевенным ремеслом, в трех домах введенным в пополнение хозяйства. В доме братьев Мельниковых выделывается до 800 опойков.


В. В МЕДЯНКИ ТАТАРСКИЕ

Жители сих и прочих подгородных юрт суть троякого состояния: ясачные, казаки служащие или служивые и известные бухарцы. Самыми бедными обыкновенно бывают ясачные по причине вырубки лесов и упразднившегося с тем вместе звероловства, равно и по малоземелью. Поджаренный ячмень, воз сена, воз дров и т.п. – вот все, с чем едут они на рынок в город и чем приобретают пропитание на неделю. Напротив, бухарцы и отставные казаки занимаются перевозкою кладей и посильным торгом.

Вид города из сих юрт и смежных заостровных, как лежащих с юга прямо Тобольска, представляется истинно живописным. Равномерно и рощи юрт заиртышных в глазах самого Тобольска показываются красивыми урочищами общего ландшафта.


Г. В МЕДЯНКИ РУССКИЕ

Деревня сия в сравнении с числом своих ревизских душ мала и обстроена хуже, чем Медянки Татарские, частью и потому, что к ней приписаны бездомовые поселенцы, питающиеся услугами в городе.

Хозяйство заключается в пашне, сенокошении, извозничестве, дроворубстве на продажу и в произведениях от скота.

Пашня заключается в посеве ржи яровой и озимой, ячменя, льна, конопли и даже пшеницы, которая не всегда уходит по причине почвы низменной, сырой и, следственно, холодной. Вообще следует сказать, что не только по околотку, мною описываемому, да и по всему уезду Тобольскому не родятся и не сеются гречиха, просо и полба. Климат не щедрый, но чиновники стекаются на службу в Тобольск из лучших климатов России и Малороссии. Стало, табель о рангах, великодушная покровительница чинов и не всегда достоинств, дает душе чудесную и приманку, и силу идти против всех невыгод климата сурового. Тисните мнение и оттиском его, как рычагом, повелевайте царствам во имя человечества.




V. МАСЛЕНИЦА


Посещай хотя изредка храм Божий, чтобы слышать, какие глубокие истины, какие великие идеи, какие отечественные события в нем празднуются посменно. Так продолжал говорить старик молодому родственнику, который с ним садился в сани, чтобы прокатиться до Иртышатских юрт, где живет бухарец Ахтыбах, ездивший в последнюю борьбу греков на поклонение в Мекку.

Посмотрите, перебил спутник, вот еще пятая гора вытянулась в честь масленицы! Как затейливо она обложена рядами елок, обвешена разноцветными фонарями, и какое множество катающихся, хотя на дворе и довольно холодно!

В первый день святок, тебе я говорю, молодой человек, мы молились и благодарили Всевышнего на коленях за избавление отечества, церкви и державы и пели в сердцах долгоденствие царю, но чувствовал ли ты, что наиболее поражало душу русскую в этот священный час? Внезапный переход от славы вышней к России, от России к престолу ее, от многолетия к вечной памяти, и все это, как подземная река, текло и грохотало в сжатом потоке между яслей бога-человека и гроба помазанника исторического. Слияние трех неизмеримых идей, трех глубоких чувств было так трогательно, так сильно, что душа русская, казалось, навеки будет оканчивать старый год этим несказанным трио в высоком языке Бетховена.

Сп.: Едва ли продеремся сквозь густые, продольные шеренги катающихся саней.

Ст.: Если б ты когда-нибудь надумался осмотреть промежуток времени от святок до масленицы, ты бы изумился, с какою быстротой здешний житель обоего пола мечется из дурачеств в шалости, чтобы на масленице скатиться к забвению последних существенных понятий. Особенно низшему классу города я не прощаю, что он этот промежуток проводит в плясках с сумерек до рассвета, на вечеринках во вкусе грубого Вакха.

Сп.: В 8 часов будет маскерад. Не опоздаем ли воротиться?

Ст.: Несмотря на то, что в это время церковь предлагает разные притчи: то корыстолюбца, возвратившегося к человеколюбию; то откупщика, исправившегося в прежних правилах; то под именем Фарисея, самохвала-лицемера, полагающегося на свое благоразумие; то пример мота, по уши от веселостей задолжавшего; то будущую картину порока и добродетели, несмотря на все уроки 5 или 7 недель, душа тобольская показывает на масленице плоды самые кислые.

Сп.: Далеко ли до Ахтыбаха?

Ст.: Было бы недалеко, если бы наши мысли следовали по одной дороге.

Сп.: Простите нашим росстаням! Вы уже давно промчались по дороге, на которую я только что вступаю. Я еще не дочитал Дон Кихота, а вы читали Дон Кишота и, верно, забыли Жилблаза. Я любуюсь баснями Крылова так, как вы притчами Соломона, но, будьте великодушны, какую надлежало бы взять невозможную диезу, чтобы согласить 22-летнего сибиряка с премудрым Соломоном?

Старик с досадою почувствовал настойчивость своего разговора и завязал узелок, дабы впредь с молодыми людьми прятать огниво до их сумерек. Холодность продолжалась до приезда в юрты.

Вежливый бухарец порадовал гостей убранством европейской горницы, угощал чаем, урюком, рассказывал о Мекке, о четырех тамошних муфтиях, о проезде вперед чрез Одессу и Стамбул, а обратно чрез Персию и Бухарию. Наконец, когда он не надеялся досказать свое похождение, проводил гостей со всею уклончивостью.

«Видишь, – опять начал напевать старик, – видишь, как всесильно чувство религии, хотя и неправославной. Оно ведет невежу-татарина, ничего не знающего о земное шаре, ни о морях, ни о степях, какие должен будет переплывать водою и сушею, ведет от края Барабы до края Аравийского залива».

Сп.: О кошелек с золотом или платиной! Он ведет, куда хочет невежа, умевший нажить его.

Ст.: Чур, без восторгов малодушных, когда идет дело о том, чтобы уметь понимать, к чему способен человек, напутствуемый верою! Не читай философов-безумцев! Я не благословляю тебе их чтения.

Сп.: Потому ли, что вы сами читали их, или потому, что путешественник меккский читал один алкоран? Да разве новость для меня набожность Ахтыбахова? Разве сибиряки русские не странствуют в Иерусалим? Разве буряты забайкальские не ездят на поклонение к Далай-Ламе?

Ст.: Во всех случаях учись понимать могущество религии.

Сп.: Вы, если смею заметить, стоите не за выбор, а за силу.

Ст.: Ошибаешься, молодой ветреник! Пускай до времени народы, лишь бы не угашали в себе духа, пускай ходят ощупью на поклонение, в противоположных линиях, им попущено благочестивое брожение, я уверен, не без святой воли провидения.

Сп.: Я вижу тут одну пользу, что человечество, не читающее иметь в Ахтыбахах своих Марко-Паолей, своих Кокренов-пешеходов.

Ст.: В зеленой голове, как в подсолнечнике, одно кружение, да и только, а в прямом разумении надобно всматриваться в судьбы провидения, постепенно расширяющиеся сквозь заблуждения народов. Ты уже знаешь о средоточиях богослужения, ныне на земном шаре тяготеющих и, без сомнения, не сходных между собою. Казалось бы, что разнородность средоточий ни к чему не ведет, но в примирение разума с истиною надобно привесть себе на память множество религиозных средоточий, в древнем мире также тяготивших, как ныне Мекка и Ласса. Не говоря о друидах целтских, о разноместных прорицалищах Греции, господствовали над народами подобные средоточия, в Диосполе, Мерое, Орхое, Екбатане и в старой Браме; и все они исчезали, как затеи человеческого вымысла.

Сп.: А настоящие центры, Ласса и Мекка, чем лучше?

Ст.: Какая разница! В падших соборищах, даже самых почтенных, под всеми покровами умышленных хитростей, под всеми именами божеств, для показу придуманных, таилось учение одной натуры, решительное учение безбожия – пантеизм. Сей всевещественный пантеизм был, конечно, предпочтительнее поклонения глупым болванам, что у диких, но творец природы отвеял в свой день то и другое курение, как смрадный дым. Все пресловутые жертвенники старого спинозизма пали, или едва держатся на другом подставном основании, как, например, в Китае Конфуциево учение того же отпечатка. Теперь вместо многочисленных завес Провидению, у которого тысяча лет, как один день, благоугодно попустить на время исламизм и шигемонианизм (буддизм), два неполные богопознания, но во имя всемогущего служащие, два, а не десять. Вот изъяснение, почему учение меньшего заблуждения преемствует учению большего заблуждения, пока не воцарится на земле богопочтение в сердцах и делах, _в_духе_и_истине._ Слышишь ли?

Сп.: Слышу и вижу, что мы уже в городе не древней географии. Не позволите ли расстаться перед входом в маскерад и посмотреть на пантеизм вечерний?

Ст.: Посмотреть на хаос светлый! Изволь, я помню свой узелок. (Один). Какое всеобщее направление к праздности ума! Какой чувственный материализм! Маскируются, как будто преследует их ложь, или они преследуют истину! Ни то, ни другое. Тут все морочат всех на минуту, на одну минуту; не единодушная ли это сатира на жизнь общественную!




VI. ВЗГЛЯД НА ОКОЛЬНЫЕ СЕЛЕНИЯ И ЮРТЫ


Осмотрев селения и юрты, для прогулок предназначенные, я при всем том прекращаю отчет своего описания для того, что основания подгородного хозяйства видны уже из предложенных поездок. Можно бы найти некоторые особливости в каждой почти деревне, но они не служили бы статистике даже частной. Посему и дарю читателя таблицею А, присовокупляя следующие пояснения:

а. В помянутой таблице нет графы для прекрасного пола потому, что число его в трех волостях Тобольского уезда: в Кугаевской, Бронниковой и Уватской – замечено мною превосходным против мужчин, как 13:12, а по таблице Б в Тобольском уезде выходит содержание полов как 23:22, или 167:155, во всей же губернии, как 16:15, или 49:46. Я не физиолог, чтобы мог изъяснять закон северного деторождения, хотя эмпиризм наблюдательный и указывал бы след к заключению. Относительно татарского племени можно смело утверждать, что пропорция женского превосходства должна быть еще множественнее, хотя многоженство в окрестных юртах бывает чрезвычайною редкостью. Религия чувствительности проникла до больших широт, где климат оспорил выкладку Магометову насчет сладострастия. Таким образом, за известностью физического процесса, какой по губернии замечен в возрождении полов, не было нужды высчитывать ту сторону, на которой большинство очевидно.

б. Уменьшение инородных племен каким причинам должно быть приписываемо, сверх большой и малой оспы, остается для меня вопросом.

в. Подгородных русских жителей нельзя не осуждать за нерадивость к ремеслам, в которых так долговременно настояла крайность, за беззаботность расчищать дикие места под пашню и покосы и за решительный вкус посещать дома головокружения.

г. Каждонедельный подвоз сена, углей, дров, осиновой золы, мочал, коры и т.п. на городские рынки мог бы делать подмогу в хозяйстве крестьян, но кто из них возвращается домой трезвым? И кто попрепятствует им упиваться, если не одна безденежность? Нельзя хладнокровно о том говорить, зная: 1) сколько лесу погибает на последние статьи подвоза и 2) сколь близко время, когда обнаружится бедственное оскудение в лесу, без пощады и пользы истребляемом. Скоро, скоро увидят, что запас домостроительства и земного тепла вырублен для общего обнищания невоздержных деревень.

д. По мнению некоторых тоболяков, нет будто бы нужды направлять подгородных крестьян к большему хлебопашеству по причине городской дешевизны в хлебе, но всякий ли год эта дешевизна обеспечена? Не расстраиваются ли подгородные ленивцы от дороговизны двух лет? И можно ли ожидать, как надлежало бы, удобрения тесной земли и размножения домашней живности и скота там, где нет и соломы в избытке?

е. Возвращаясь к подгородным татарам, нельзя не обвинять и их в лености и в совершенной неремесленности, но у них есть свои качества непостыдные: трезвость и умение перебиваться крупицами торга. Довольно заметить, что с половины февраля все наши татары (и служивый, и ясачный, не упоминая уже о бухарце) нанимаются свезти что-нибудь на Ирбитскую ярмарку и по окончании ее опять привезти, а там, на ярмарке, перекупают, перепродают, сводят покупщика с продавцом и за маклерство получают с каждого порознь по ^1^/^4^ по ^1^/^2.^

ж. Сами татарки, как бы в покрытие неремесленности половины мужской, суть домоседки работящие, швеи и портные для целой семьи в своем доме. Все, что ни носят оба пола всех возрастов, шьется, стежится и вышивается шелком или золотом на своих нарах. Одеяла и для городских кроватей идут с их же иглы. Нет у них только ткацкого искусства.

з. От взаимной бережливости и особенно трезвости происходит, что юрты подгородные, или, лучше сказать, дома татарские, выстроены виднее и правильнее наших деревенских, хотя те и другие строятся из леса, в Туринском или Тарском уезде покупаемого. Одна и та же причина, что татарские жилища в сравнении с крестьянскими богаче платьем, постелями, покрывалами и посудой металлическою.

и. Если сравнивать продовольствие семьи крестьянской и татарской (предполагая в обеих равный достаток), найдется, что в первой питаются постоянно сытее, а в последней по временам прихотливее. От неумения разводить и запасать огородные овощи виден в продовольствии юрт большой пробел, чем и доказывается, что потомкам орды пастушьей легче начать быть торгашами, чем быть земледельцами, легче отстать от разгулья кочеванья, чем приняться за огород.

й. У крестьян, еще к ним обращусь, я не слыхал разговора об удобрении земли и нигде не видал модели какого-нибудь орудия. То ли это значит, что они еще не доведены нуждами до вопроса, как выгоднее хозяйствовать, или то, что по причине общины в земле не радят о временных участках? Но видал во многих домах картинки, самовары, чайные приборы и бывал приглашаем на чай. Конечно, надобно желать, чтобы у поселян временем были свои наслаждения, свои сладкие часы, когда бы кручина таяла в груди и всплывала на язык, но можно ли не негодовать, встречая в светлицах здоровяков угощение чайным взваром, располагающим их к простудам? Это самое ложное подражание городскому быту, извиняющемуся затверженным чванством роскоши. Не с чаем и не с горелкой, а с брагой, пивом и медом народ русский прославился силой, дородством, красотой.




VII. ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА УЕЗД И НА ВСЮ ГУБЕРНИЮ С ПРЕДПОЛОЖЕНИЕМ


Один из молодых знакомцев, прочитав первые листы прогулок, сказал при свидании: «Хорошо вы сделали, что скоро перестали описывать свои похождения по гумнам и околицам».

X.: В каком смысле это хорошо?

N.: В том, что подобное предприятие вышло бы слишком частно, маловажно, а ныне любят видеть гуртом, в итогах общих.

X.: Мудрено видеть хорошо тем, которые, ничего не видя, смотрят гуртом.

V.: Алгебраизм, алгебраизм есть настоящий стиль умов. Арифметика Магницкого годилась только на первых днях XVIII века.

X.: Если б вы не шутили, я бы заметил, что добрый алгебраизм также нуждается в начертании образов или фигур. Какое бы понятие образовалось в голове слушающего, если бы вы сказали ему, что в Тобольском уезде 940 деревень, а в губернии 3452? Дайте линии, дайте очертания, дайте оттенки этим числам; числа ваши заговорят и вас выразумеют. Если бы в Москве или Лондоне, пробегая таблицу нашей губернии, увидели, что во всех ее городах одно гульбище, один трактир, вероятно, заключили бы, что мы живем и очень постно, и очень скучно, а вам известно, сколько ошиблись бы они в заключениях! Наши гульбища везде, потому что везде свободны речки и пригорки, потому что с самоваром, из которого для сибиряков бьет как бы ключ живой воды, можно им присесть и под березою, и под ольхой, лишь бы поговорить с глазу на глаз. Там, где не прошла еще угрюмая недоверчивость, воспитанница старых уроков, на что гульбища официальные?

N.: Стало, вы ласкаетесь, что и таблица 24 деревень будет иметь свое место?

X.: Тогда только, когда бы составляли таблицы не иначе, как по описаниям малого числа заселенных пространств, восходя постепенно от малого к большему и от большого к общему. Тогда в порядке восхождения общие выводы о силах областей, основываемые на анализах, были бы истинны и даже бытописны.

N.: Кому так делать и кому такую околесную читать?

X.: Статистику не для чего читать, согласен и я некоторым образом, потому что она есть книга справочная, домовая опись для повременного сличия наличностей. Но скажите, между тем, не любопытно ли было бы для вас теперь переместить статистический временник Кучумова времени, написанный каким-нибудь Олеарием?

N.: Вижу даль честолюбия! Таблица двух дюжин деревень заготовлена в гордом счете, что через 250 лет кто-нибудь просмотрит ее в Сибири. Славно!

X.: Но чтобы не забегать вам в такую даль, я заготовил на ваш вкус две строчки под бук. Б. за целый уезд и за всю губернию.

N. _(окинув_взглядом_): Эти строчки, конечно, понятнее _Невтоновой_строки_, но надобно, почтеннейший, вам доложить, что я в канцелярии видел таблицу в квадрат ярославского фламского полотна и теперь же могу заявить, что сделал бы я из здешней губернии. Населенность ее по безмерному пространству неспособна передавать ни ауканья, ни колокольного звона; земли – пропасть, хлебопашество батракское, да и то лишнее; мануфактуры нищенские, скотоводство жалкое, да и то под штрафом сибирской язвы; торговля внутренняя чахнет, а внешнюю надобно отыскивать за тридевятью горами – вот что гласят итоги Александрийского листа!

X.: Это так, да что вы сделали бы?

N.: О! Я бы сделал чудесную перемену, если бы дали мне вожжи в руки. Отчего, например, сибирские крестьяне лентяи, пьяницы, тупицы и т.п.? Конечно, не всегда от того, что земли будто у всех много, и также не от того, что будто сволочь нагнатых бродяг может их расстраивать, а напротив, от неуверенности в постоянном владении обрабатываемой земли. От чего мало добрых сен? От того, что ежегодно бывает новый дележ покосов, и в распрях дележа пропускается благовременность кошения. От чего в южных уездах лес строевой истреблен и крестьяне уже переселяются? От того, что он не принадлежит ни Фоме, ни Ереме, а если б оба они вздумали поберегать угодья лесные, когда, напротив, дюжина их соседей продолжала бы опустошать для частных винокурений, спрашиваю: чем бы тут пособить?

X.: Посмотрим, если без проектов нет истины.

N.: Сверх того, при всеобщем расширении земледелия в четырех частях света не пора ли государству думать об уменьшении числа хлебопашцев, особливо в Сибири, где нет отпусков за границу? Не лучше ли 1/2 из них, если не 3/4, превратить в обоюдные слободы ремесленников-хлебопашцев с тем, чтобы по методе трудоделения каждый цех там держался своего искусства?

X.: Далее!

N.: Смешайте брошенные мною начала в один состав и выйдет: 1) необходимость создать в Сибири свободных хлебопашцев с раздельными участками собственной земли, 2) собственность семейных участков определить в южных уездах в 25 десятин, увеличивая их к северу через каждые 2‘ ш., 5-ю десят-ми, 3) положить при продаже цену десятины в 10 р. на юге, сбавляя с сей оценки по 2 р. через 2° ш.

X.: Следственно, через тысячу верст к северу земля будет уже даровая.

N.: Почти так. Ибо, начиная широту с 57", а при устройстве новых в степи округов с 50 , я усматриваю чрез 6 или 13 степеней великий закон нашего полушария, закон, по которому с 63° уже проект преобразования не вмещается. Далее сей межи имя хлебопашества не выговаривается; пускай же земля, как непокорная труду и машине, там субботствует.

X.: Куда вы собите крестьян, не могущих приобресть участков земли на праве собственности?

N.: Оставляю их в настоящих деревнях при казенных участках трех десятин удобной и неудобной земли на ревизскую душу с прозванием ремесленных слобод без воспрещения пашни.

X.: А ремесленники городов?

N.: Они нехотя должны будут возвыситься в успехах искусств, увидев совместничество в наших ремеслах. Все ли тут ваши затруднения?

X.: Покамест я ничего другого не вижу, кроме как чисть да гладь.

N.: Таким образом, начиная применение проекта с уезда Курганского, положим примерно: а) что половина из 42000 крестьян, купив 520000 дес., взнесет в казну 5200000 р., б) что другой половине, остающейся в слободах ремесленных, нарежется 63000 дес. земли, в) затем останется для Кургана и других назначений 17194 дес., так как и плоскостная поверхность уезда равняется сумме трех выведенных количеств, хотя, без сомнения, глазомерная поверхность взята землемерами с прикройкою, как водится у добрых людей.

X.: Все ли кончилось?

N.: Остается полюбоваться, как потечет теперь поток государственных соображений и выгод, именно:

1. Сибирь, имея в одном уезде 21 тысячу хлебопашцев поместных, улучшит достояния недвижимые и возведет их в высшую ценность трудом собственноручных хозяев. Тогда только заведутся травосеяние, хлебопашество и росчение лесов. Тогда только увидят рощи лип и пчел, сады яблоней и вишневых деревьев вместо нынешних кустарников.

2. Сибирь приобретает вес общественного мнения, такое преимущество, без которого никогда бы она не вступила в меру монарших о ней попечений; и сей вес будет тем сильнее, чем больше уездов войдет в план преобразования.

3. Сибирь приобретет в судной и хозяйственной части губернского управления совещательных заседателей, которых тщетно искала Екатерина, умная в старом порядке для осуществления идеи своего образцового учреждения.

4. Сибирь, удостоверенная в драгоценных правах собственности, хотя бы возросла до 10 млн. жителей, пребудет навеки непоколебимою подданною державы отеческой, так как кружение головы случается только там, где нет широкого пьедестала. Пугачевы не посмеют тогда явиться, или примутся как разбойники.

5. Пять с четвертью млн. рублей, в одном уезде пожатых, имеют быть обращены на окуп государственных долгов. Уж ли не восхищаетесь, видя указание, откуда может взяться несметный капитал на полную оплату наших долгов, и где лежит опора тяжести для государственного покоя?

X.: Действительно, есть о чем подумать.

N.: Подумать? Вот прекрасно! Когда надобно плакать от радости, наш сын отечества начинает разглаживать лоб.

X.: Но помните ли высочайший указ, в 8 день генваря 1830 г. состоявшийся, о дозволении крестьянским обществам отдавать участки земель под заведения, кроме Сибири?

N.: Как не помнить свежего благотворного учреждения, у которого чернила, так сказать, не подсохли? Но я смею уверить вас, что слышанное предположение у меня залегло в голове гораздо ранее указа, как и по времени можете рассчитать.

X.: Верю, очень верю. Правительство шествует дорогою царской, а молодой гений пробивает свою тропу.

N.: Шутите, шутите, почтеннейший и на раздумье разверните своих древних. Не говорят ли они, что Меркурий, Аполлон, Минерва и всяк, кто полон огня небесного, изображался у них в возрасте юношеском?

X.: Правда, да только помните, что Прометей-либерал, прикованный к вершине Эльборуса, был также исполнен огня небесного.

N.: Прометей! Примороженный к вершине Эльборуса! Нет, эта мечта слишком возвышенна для низменной почвы Тобольска.




VIII. ЖУРНАЛ ВЕСНЫ ТОБОЛЬСКОЙ


Вот и проходит апрель, ныне не так любезный, и хочет улыбнуться май! Если с той поры, как солнце явилось в созвездии Овна, мы, живущие в Тобольске, не могли высылать на прошлые пастбища своих добрых кормилиц, дающих масло и сливки; и если не смели мечтать о притязании на те благословения, какими вслед за весенним равноденствием начинают пользоваться роскошные параллели земного шара, то по закону возможного возмездия мы предваряем наслаждения обилием света, не в пример странам лозы виноградной и маслины. Солнце не успеет поверстаться с Тельцом, как в созвездиях бостонистов две колоды карт, сии два спутника совершают засветло свое многократное круговращение вокруг неподвижных столиков. С половины апреля наш словесник или судья начинает и оканчивает чтение своих журналов при даровом освещении, и огонек поздно или рано мелькает кое-где в лампе пред иконою.

Давно скатились с вымощенных городских улиц снежные пуховики, даже ленивый лед Иртыша 9-го нехотя тронулся и поплыл в Обскую губу. Конечно, редко проходят ночи, чтоб вода не замерзала в сосудах на воздухе, но зато какие ночи наступили с 17? Вечерние лучи горят допоздна на позолоченных маковицах и потом переливаются в узорчатых облаках. Облака иногда по вечерам вывешиваются на чистой лазури рядами манжетных фестонов с игрою призмы. Роздых заката, хотя давно не видать солнца, не перестает румяниться тихим, прелестным пурпуром и после распускается в виде алой полосы по кайме горизонта. Ночь, от часу более бледнеющая, как пристыженная волшебница, наскоро свивает черную мантию и отлетает на другое полушарие.

Бьет 4 часа ночи, и свободный голубь, свивший гнездо под карнизом по ошибке от света, тотчас встревожится и с чувством застонет на ухо своей красотке у моей спальни. Мне уже послышались даже и раскаты томского соловья, наносимые из бельэтажа праводушного Селиванова. Не правда ли, что и голубь, и соловей, и воркование, и пение выражают праздник весны, праздник сердца? Сердце не спит весною, хотя глаз утомленный и засыпает. Стало, есть сердце и в Тобольске? Почему бы и не так? Электричество, как ни называйте его, везде размещено в натуре, равномерно и электричество чувства полно во всяком климате. Не без тайны сердечной легкокрылые птицы издалека прилетают под кровли тобольские, недаром, конечно, и птицы соровые разлетаются в эту пору по лесам.

21-го я был в обеих загородных рощах и видел, как воскресение земли намекалось выметками в одном оживании бороздчатой осоки.

26-го в 5 часов пополудни, когда температура стояла на +9 Р., я вторично навестил загородные наши парки. Остатки снега еще залегали по завалам и яминам тенистых положений. Косматая осока зеленела уже во всю длину прядей. Закраины лугов, водою наполненных, разрисовывались светлозеленой покромью. На ветвях берёзника, осинника и боярышника почки продолжали быть тощи и сухи, без видимой перемены. Желтоватая хвоя на ветвях нестарого сосняка начинала зеленеть с корня игол, пихта давала чувствовать благовоние камеди, лишь дотронешься пальцами, но ель и кедр зеленели тускло, по-зимнему. Можно бы в эту пору сказать двояко о жизни органической, что она едва-едва накрапывала сверху и едва-едва сквозила из-под пелены земной, если бы по верховьям семьянистых муравейников хозяева их не обогревались на солнце и не умащали треплющей ладони, и если бы зяблики не делали вокальной пробы кое-где по березнику.

С 27-го стали мы замечать станицы казарок, журавлей и лебедей, летящих к северу и западу по изломанной линии, может быть, параллельно магнитному меридиану. Впрочем, забавно было бы, если б лебедь, любимец поэзии, придерживался ученой теории Ганштеена.

30-го в подгородной дер. Онисимовой начался первый посев зерна ярового. Это самый ранний начин по причине холодов настоящей весны.

1 мая в полдень, когда Р. показывал +5,5º я поехал в деревню Серебрянку. Дорога уже подернулась светло-желтою зеленью чресполосно, а не вся сряду. Я свидетельствовал не только старые березы, сверх коры прикрытые северным поростом, на котором вьется еще мох клочками, да и другие лиственные деревья, но нигде не блистало развивающихся глазков. Несмотря на температуру-мачиху, общая матерь возрождения теплотою своего недра выводила на свет начатки травяных прозябений; и в числе былей, безымянных для глаза неученого, узнан только кошачий палец (Alchemilia vulgaris).

В Серебрянке, где по впадинам косогора еще лежал снег, я прошел берегом речки и не заметил ничего весеннего, кроме двух пар уток, прятавшихся в прошлогодних кустах камыша (Scirpus sylvaticus). Должно было подняться на крутой берег восходящею аллеею вековых елей, которые, как припоминаю, так же были дородны и за 55 лет. Странно, при каких маловажных предметах иногда повторяются в уме важные государственные перемены. Эта аллея есть исторический остаток монастырского владения здешнею деревнею, с 1764 г. поступившею в состав государственного достояния. Тут был случай выразуметь, сколь благовременно могущество России было приготовлено для великих испытаний сосредоточением имений церковных, подобно, как и княжений удельных.

На обратном пути я заехал к городскому садовнику, чтобы повеселить зрение подражанием весны. При первом шаге в теплицу тотчас почувствовал, что тут дышали то базилики, то гвоздики розовые и малиновые, то герании душистые и лавандулы. Подвинулся далее и увидел весну, как она, убранная и перетянутая гирляндами из левкоев, амарантов, жасминов, сидела у стекол и с дамскою терпеливостью смотрела на туалетный столик, обставленный фиолями, гортензиями и розанами. Тронутый добродетелью, так свойственною прекрасному полу, я спросил угодливого Чичисбея: «Давно ли твоя щеголиха начала убираться во вкусе букетном?». «С первых чисел апреля», – отвечал. С первых чисел апреля! А наша крапива пожаловала-явилась в огородах не ранее 20-х чисел. Все это я пересказываю дома за столом, как подавали суп из крапивы, и вообразите мое изумление, когда послышался упрекающий голос придирчивой и завистливой крапивы: «Странные судьи, эти господчики наши! Они удивляются росту, красоте воспитываемых горшков, но какого счета стоили забавные их растеньица? Поместите наше семя в теплицы и вы испытаете...». Так, крапивное семя! Мы испытали бы гораздо ранее твои язвительные прикосновения, колкости твоих острот, и, верно, понадобилось бы взяться за орудие, чтобы расчистить путь сообщений и порядка по теплице. Воля твоя, крапивное семя, но недаром не дано твоему рождению благородного венчика, так как суждено тебе колоть и озлоблять без нужды. Пусть после сего доискиваются, слыхали ли во время Езопово разговор на меже человека и растительного царства.

2-го поутру взглянул я на палисадник и в первый раз заметил на черемухе обнажение желто-зеленых жемчужин.

С 3-го по 8-е прервалось ведение журнала по причине, что или снег пушился по земле, или после крепких утренников кристалловалась изморозь по крышам и мостовым. При ощутительном понижении температуры я не предполагал и успеха в явлениях силы органической. По той же, верно, ощупи до сих пор не видны здесь домовитые ласточки, домовитые и резвые гостьи, коих прелестную динамику изобразил наш Державин в неподражаемом описании. Не подарок ли это древнего Цинтия, а не нынешней Пифии?

8-го, когда температура в 8 часов утра стояла на +2, 5 , а в продолжение дня поднялась до +10 Р., я побывал в прежнем гимназическому саду и нашел в нем, что кустарники, открыто цветущие: смородинник, крыжовник, сирень и самбук, – вполне развернулись, но таваложник (Spiraca chamaedrifolia) и божье дерево еще не оживали. В нагорном медицинском саду (куда не поленился я также заехать) растущие без посева пырей, снить, цикута и лебеда взошли вышиною дюйма на 3, а посеянные под зиму травы: донник, ромашка, просвирняк и горчица – только что вышли из гряд. Таким образом, независимо от холода, который заставил меня на несколько дней почти закрыть глаза для природы, жизнь ее продолжала невидимо работать, освежала хитрошвенные сосуды в растениях старых, пряла стебельки по вечному рисунку и все восполняла по изреченным в день мироздания пропорциям, как в яичке и семечке обнаженном, так и в прочих хранильницах органического пакибытия. Наблюдатель _спит_, _восстает_нощию_и_днию,_и_семя_прозябает,_но_каким_образом_? _Я_ко_же_не_весть_он._ Льзя ли не чувствовать глубины физического таинства, какое изрекается в этих словах св. Евангелия для другого высшего намека?

9-го при температуре, весь день продолжавшейся не ниже +14, 5 сам-друг я поднялся на гору близ Подчувашского мыса. При подъеме мы замечали курчавую полынь (Artemisia frigida) – единственную прикрасу всего крутояра (пока шиповник и таваложник, растущие в развалах, не покажутся в цветных уборах), а на горе видели, что лиственные почки березника и особливо боярышника готовились распукиваться. Проходя по обоим валам земляного кучумовского укрепления, которое было взято Ермаком в октябре 1581 г., мы часто слышали по березнику вытверживаемый пеночкою пассаж из фамильного аллегретта и в то же время по земле, все еще блеклой и праздной, изредка замечали возникающие травки. Мы шли все вперед по краю горы в надежде открыть, какие первые растения представятся с диадемами цветочными, и в награду увидели бодру (Glecoma hederacea), фиоль (Viola canina) и медунку (Pulmonaria mollis), которые из-под лиственного хвороста выказывали образовавшиеся цветки фиолетового луча. Вот не пышные первенцы природного тобольского вертограда, на первый раз встреченные!

Смею ли утверждать, хотя и не без исключения, что весна наша украшается первоначально цветами фиолетовыми вместе с белесоватыми и изжелта-светлыми, пока не перейдет к синим, желтым, красным или пунцовым, и что такое ж обратное преемство замечается под осень. Не то ли значит, что цветорасположения, способные играть лучами сильными, каковы синие, желтые и красные, бывают готовы только в эпоху высшей органической деятельности? Из чего и следовало бы, что слабые лучи одного края призмы, начиная и заключая царствование флоры, могут в два крайние срока оживлять цветки малосильные.

Вот и 10 мая! Оконницы в домах распахнулись, нигде не взвиваются из труб волнующие цилиндры дыма, тепло разливается в атмосфере, и с сей эпохи сибирячки среднего класса, нередко одевающиеся по картинкам прихотливых мод, станут своими группами оживлять наши улицы, украшать церковные процессии и представляться в праздничные вечера самодвижущимися куклами по краям бугра, который господствует над городом, подобно как вкус к щегольству издавна господствует над Сибирью женскою. Упрежу ли щеголих-пешеходок, думал я, по крайней мере сегодня в рощах, где, к удивлению, застал я пустыню, но пустыню, наскоро заселяемую торопливыми выходцами скоротечной жизни. Насекомые, сегодня из личинок встрепенувшиеся, суетились в воздухе, другие, прежнего развития, выглядывали из-под хвороста, черно-желтоватый шмель со старым чутьем и бахвальством то голосил, то приседал; бабочки белокрылые, пестрокрылые и лиловые носились мыслетями около влажных займищ, и лесной хор певчих пташек спевался без такта на березах. Цветы медунка и желтоголовник (Caltha palustria) попадались уже в заметной красе и числе. Деревья таловые, смотрящиеся в водоемах, желтели своими перышками, как золотыми завивными цевками. Все готовилось к празднику быстро, но без суматохи. Мне сдавалось, что весна хочет невзначай вступить в обширный свой чертог, в веселом движении души я кинул полевой карандаш и произнес: «Пора наслаждаться, а не записывать».

Пора наслаждаться! Какая нужда, что у акаций, шпалерных растений наших садов, не означились ростки листьев блестками зелени, и что липы, не знакомые с Сибирью Восточною, еще далеки от того, чтобы начать лиственниться? Довольно, что кедры с другими северными фамилиями осамились и смотрят с бодростью. Подъезжая к рощам, издали любуешься, как величавые березы, украшающиеся уже висячими сережками, хотя не оделись в брачные покровы, кажут веселую, одушевленную физиономию, подобно сановитому съезду мужей и жен в день обручения, молчаливою тайной выражающих будущую радость. Какая нужда, что не спешили на встречу мою анемоны и другие спесивые герольды здешней весны? Довольно, что приветствовали меня фиоль, медунка, бодра и желтоголовник, а то достоверно, что прежде, нежели успел бы кто срисовать и на камне тиснуть четыре изображения, заботливая наша флора выставит на полянах и в лесках неисчетные группы цветов.

Пора наслаждаться, повторяю! Теплый май сошел к нам с зодиака, за ним спешит и благодатный июнь с ягодами, оба без ночей, только с зорями, а зори, как две розовые ткани, алеют посменно. Тут вовсе забываешь сверкание созвездий и светил, которые зимою сияли вокруг головы; тут мечтается, что наш Север при пересвете весенней луны уносится под другое беззвездное небо, тогда как по всей тверди почиет свет незаходимый. Как смолчать о других красотах? Каланчи и башни в полночное, безоблачное мерцание представляются в обрисовке более красивой и идеальной; они отливаются в глазе тонее и выше, чем наяву. Высокие липы, на прямолинейных рядах доживающие столетие в медицинском саду, в эту пору равномерно осеняют особенным очарованием и тонким благовонием. Бывало, домой возвращаешься и слышишь, что первенствующая колокольня сказывает полночь или час пополуночи, но слушаешь весть колокольни, как шутку, потому что и живешь, и засыпаешь во свете – засыпаешь и желаешь только заснуть с мыслью светлой.

Светлая мысль и кроткое биение сердца – вот другая завидная весна у человека во всяком возрасте! Если б эта весна не скрадывалась от меня, если б эти внутренние цветки, никогда не увядая, тотчас расцветали, я бы и в старости не позавидовал ничьей беспорочной юности, ничьей улыбающейся красоте, ни заполночным праздникам, ни нарядным пирам, поливаемым винами. Я недавно был весел и с прядью осоки в руке, как ты бываешь весел с бокалом; я и теперь наслаждаюсь уединением с автором, как ты злобою с подобными тебе душами. Мне не верится, чтобы тебя пленяла общая весна нашего полушария. Твоя весна, достойная твоего ума и сердца, не в том ли состоит, чтобы поражать ножом березу сановитую и оскабливать зеленеющую сосну, дабы было чем разжидить или рассластить желчь, тебя палящую?

Плакущие березы, и вы, обессоченные сосны, со мною доживающие свой век! Не сетуйте на человека. Он таков был во всех временах.




IX. ВИДЕНИЕ ВЕСНЫ 27 МАЯ


Не ее, вовсе не подругу двух небесных граций, явившихся Парразию и другому художнику-поэту, видел я в теплице! Какую погрешность, какую опрометчивость сделал, было, я против величества вкуса! Куклу, убранную в цветы, к которой приставлено печатное, безжизненное личико, куклу перетянутую, едва дышащую, с трудом усмехающуюся; одним словом, легкомысленную подражательницу весны я принял за самую весну. Вчера только удалось мне видеть подлинную весну. Хотите ли знать, где видел ее?

На зеленом холме, осеняемом с запада пахучими пихтами, на высоком холме, на котором за 250 лет живала нежная и верная Сузге, подруга повелителя Кучума, сидел я в раздумье; и пополам с горем, раскладывая былые то радости, то печали, с жалостью перебирал черты своей юности. Ех! Где эта белая душа, как нынешний мой плюмаж? Куда девался прежний колорит невинности? Лет за пятьдесят, я не знал цены своей молодости, пошла она по рукам, и живописи не стало. Есть холстина, но не узнаю в ней ни одного помавания кисти, которое бы не обезобразилось от прикосновений; даже и самую раму, со всех сторон обтертую, повело. Вот что значит давать ходить заветной драгоценности по людям, по людям, у которых, Бог знает, попадалась ли она знатокам. В досаде вскакиваю, как старый атлет, бросаю наобум глаза, перебрасываю их к противному мысу Сузгунского крутояра, и вдруг взор мой смягчается ясным видением; кого ж, вы думаете, вижу на возвышенном уступе крутояра?

Вижу красу благородную, как майскую розу после утренней росы; красу высокого стана, в мантии персикового цвета, небрежно накинутой на плечах сверх легкого, серного хитона, в мантии, помните, так тонкой, как паутина. Вижу, как краса эта с медальоном солнца, блистающим на девственных грудях, бросает прекрасные руки к закатающемуся светилу – к отцу своему, к отцу света и теплоты, с которым, казалось, она уже прощалась в нашей широте чрез Сузгунскую долину и чрез широкие воды Иртыша. В светлом лице ее нет ни восторга, ни горести, а одна дышит веселость чистая. Я как теперь смотрю на белокурые волосы, приколотые булавкою боярышника вместе с цветком, подложенным розою. Словно теперь вижу, как легкое платье, в котором рисовались плавные округлости, подобрано было выше ленточных узлов, придерживающих башмаки. Хитрый из опыта, я притаил свое дыхание, чтоб не дать ей чувствовать присутствие старика, но нехотя скашлял. Краса не успела улыбнуться, как и прикрылась ветвью блестящей зелени; она потекла к северу по долам и горам, как румяная стыдливость по ланитам юной девы, как очаровательная гармония по струнам арфы.

Стремиться ли за девою солнца – разлился в душе вопрос. Но как и куда стремиться за красою идеальною? Уметь молча схватить рассеянные красоты, уметь обнять те прелести, какие она рассыпала по косогорам, лугам, лесам – вот все стремление за идеалом, услаждающееся покойным созерцанием! В самом деле, если оглянуться на бока ущелья, по которому сюда я спускался, сколько алеет кустов с пунцовыми розами! Если посмотреть на бесконечную Сузгунскую долину, одушевляющуюся пятнадцатью селениями' и оканчивающуюся где-то там, где белеет церковь, сколько зеленеет по ней нив со злаками, сколько красуется полей с веселыми стадами! Блестящие юной зеленью рощи и перелески не говорят ли о повсеместном присутствии весны? Оставим же мечту девственному и красивому воображению, а сами на обратном пути соберем, где удастся, разбросанные весною подарки.

Счастливые таланты Сибири! Около вас раскинуты широкие зрелища природы, еще свежей, еще не початой; около вас носятся вековые воспоминания родины, и я не хотел бы предлагать вам поэзию в подругу. Представьте себе явнобрачные и тайнобрачные неизмеримых пространств, необозримых тундр и еще цепи гор, скрывающих богатства для счастливого, а трофеи для науки; не полезнее ли посвятить свою даровитость наукам, а особенно наукам естественным? Поэзия принимает парение не в пустыне, но из среды больших общественных видений. Ей надобно всосать в себя видения и туманы, дабы отразить и преломить из души на очаровательной вышине светлую, утешную радугу. А вы в пустыне!


I.ИСЧИСЛЕНИЕ ВЕСЕННИХ РАСТЕНИЙ

Не повторяя тех растений, какие рассеянно упомянуты в предшедших статьях, вот свежие приобретения одной поездки: Cardamine pratensis, Draba lutea, Leontondon taraxacum, Cineraria campestris, Stelaria holostaea, Orobus vernus, Campanula Steveniana, Anemone patens, Ranunculus acris . Желтым лютиком золотилось нагорье за городом, а из пахучих растений благоухала только колючая роза и упомянутая бодра, которая у жителей слывет мятою.

«Не роскошна же весна тобольская», – заметил гость малороссиянин, учившийся в Харькове, когда я раскладывал привезенные растения.

X.: Точно не роскошна! Но зато не даст задохнуться от ароматов. Ясная улыбка неба, свет от упражнений, чистый воздух, не удушающая теплота, несколько цветков веселых – вот черты, общие нашей весне, и, может быть, лучшей человеческой юности!

М.: Да! Что юноша, не в роскоши и не в великолепии воспитанный, есть лучшее растение для общества, я радуюсь, встречаясь с любимым суждением. Сын Германика и воспитанник Сенеки ясно подтверждают вашу идею о юности.

X.: Не думайте, однако ж, чтоб только и было у нас весенних растений, сколько видите. До начала лета, т.е. до 11 июня, можно поручиться еще десятка за два.

М.: Какие именно?

X.: Их нетрудно припомнить по чертам семейным. Например, из лютиков: Trollius evropeus, Thalictrum flavum, Anemone dichotoma, Anemone alba. Из гороховиков: Trifolium repens, Lathyris pisiformis, Viccia cracca, Caraganna arborescens. Из розовых: Fragaria vesca, Rubus arcticus, Cotoneaster menalicarpos, Rosa cinnamomea. Из гвоздичных: Stellaria nemorum, Dianthus deltoids, Spiraca crenata. Из многосторонних: Rumex acetosa. Из ростральных: Geranum sylvaticum. Из горечивок: Lamium albua. Из крестовидных: Capsella bursa pastoris. Из сложных: Gnaphalium dioicum. Из каменоломных: Chrusosplenium alternifoliumт и пр. Притом замечу вам, что если семейства наших растений немногочисленны, взамен того довольно плодовиты.

М.: Т.е. семьянисты, как и у людей бедные семьи. Все надобно признаться, что ваша весна не нарядна.

X.: Умейте уважать характер подлинности в природе, какова бы подлинность ни была. Редовский искал в развалинах Степанова хребта, а Турчанинов теперь ищет по Забайкалью растений не оренокских, а своих, местных. Так бы надлежало и литераторам, гордящимся преобразованием пиитики, направлять дарование к подлинности, а не к вытяжке в общую меру и форму.

М.: Тем самым вы и оправдываете остуду их к размеренному классицизму.

X.: Как? Разве Шекспир и Камоенс думали быть не классиками? Разве водопад великана-классика перестанет шуметь, пока воображение не иссякнет в голове русской? Знаете ли, что дух литературного времени очень сбивается на дух пластической разработки золотоносных песков. Покамест легко рыться в них, к чему не требуется ни наука, ни соображение, ни нарочитый капитал, вот и бросились на пески. Посмотрим, что будут делать наши поэты, когда ошарят свои мечтательные клады, а до этого тупика не нужно веков. Идеальность, даже не жеманная, исчерпается скоро.

М.: Во всяком случае, нельзя не поздравлять новой школы с победою над единствами с провозглашением народности и с похоронами классических верований.

X.: Ни слова против одержанных трофеев! Старый ли грек-деспот, или новый немец-судья управляет дарованием и вкусом, место человека даровитого все не под знаменами эстетики, а под шлемом собственной головы.

Одна странность в глаза бросается: именно та, что в царствование «Илиады» и «Энеиды», зачесть коих стоят у нас явно и тайно, и больше тайно, мы имели одну образцовую поэму, да со времени новой аристократии также одну «Полтаву» – высокую, несравненную поэму.

X.: Что за поэма под именем первой образцовой?

М.: «Телемахида», по всей справедливости. Пускай юморизм соберет все поэмы, начиная с холодной «Россияды», и назначит им генеральное чтение, кто бы не предвидел, на чьей стороне будет забавный хохот и на чьей храпение?

X.: Решите ж между нами и вами! Мы видели самозванца в двоякой маске: и в старой театральной, и в новой, романтической, на стать Вальтера Скотта; решите, который из самозванцев вам кажется сноснее?

М.: Само по себе разумеется, может ли самозванец быть сносен?




X. ВЗГЛЯД НА ТОБОЛЬСК С НАГОРНОГО УГЛА


После того, как Реомюр упал к вечеру на умеренную степень тепла, я сидел на высоком мысу, господствующем над городом и Иртышом, близ каменных зданий, в которых некогда, в пышное царствование Екатерины, живал наместник ее и правитель губернии, и которые ныне отделываются под места присутственные. Солнце уже опускалось к заречному лесу, залегающему к хвосту Малой Медведицы – висячей лампы Березова; воздух дышал освежающею прохладою, и я в тихом молчании смотрел на широкую картину, под глазами раскинутую. Каждую весну двадцати с лишком лет, думал я, доводится мне смотреть на эту картину, и она доныне не прискучивает! Оттого ли, что нечего другого видеть, или что совокупность положения привлекательна?

Совокупность действительно привлекательна. Сидишь на высокой нагорной дуге и видишь, как концы ее правильно обгибаются отсвечивающимся Иртышом, второю катящеюся дугой, внутри которой, как в обширном отрезке, вмещается столько храмов, зданий, училищ, заведений, а посредине волнуется столько тысяч жителей. Видишь притом рассеянные по заречному выгибу Иртыша деревушки, юрты и кладбища, задумчивыми рощами охраняемые; видишь два мелькающих устья р. Тобола и несколько заливов, от весенней воды живописно образующихся, а самый Иртыш и мыс! Самый Иртыш и мыс, на котором теперь я освежаюсь, не говорит ли за себя?

Иртыш (оставим на этот раз купальни, перевозы, плывущие суда, смелые челноки и подобные мелочи), самый Иртыш, как сын Азии, так мечталось, будто бы, запылясь за границей в своем кочевании, купается в водах Зайсана, дабы явиться в приличии на краю державы европейской. Все, однако ж, с буйностью проходя между грозных и поэтических теснин нашего Алтая, он применяется к общежитию не прежде, как в Устькаменной, и подходит к нам в скромном течении с судами соли и монгольской пшеницы из Семипаланой. Мне уже видится, а не мечтается, что он силился держать свое направление к Уралу, прорезав на сей румб 26 западной долготы от месторождения до мыса Тобольского, но затрудненный поднимающеюся наклонностью Рифея, равно и напором рек его, он опрокидывается отсюда и отступает к северо-востоку до Обской губы на такое ж расстояние возвратной долготы. Вот физическое событие, без примечания оставляемое! Я бы отважился спросить: не представляется ли здешний мыс по большой аналогии углом равенства в падении и отражении жидких? Хотя условие сего закона и прикладывается к другим явлениям вещества, но постигнуто ли необъятное единообразие явлений, и подведены ли явления, часто прячущиеся от ощупи систем под свои общие законы? По крайней мере, здесь то достоверно, что положение урочища, на котором сижу, не может быть занимательным для соображающего карту переворотов земного шара.

В минуты, как размножалась таким образом идея естественной картины, Брегет шепнул мне, что скоро будет 58 минут 9-го часа, и я взглянул на солнце, так как дело шло о любопытном удостоверении на росстанях светила с нашим Севером. Солнце уже садилось на вершины леса. Я взял черное стекло, дабы чрез бесцветную средину глядеть на неприкосновенное светило, которое и изобразилось круглою плоскостью, доступною для глаза, но все пламенеющею. Вскоре круг сей, опускаясь медленно, не блистал уже на маковицах и крестах в продолжение девяти минут, так что можно было смотреть на него и без стекла, а под сажею стекла он казался темен и мертв. Стало, тут было не солнце, а подобие, оставленное им на утеху глаза – это был нерукотворенный образ, без кисти снятый с лучезарного лика. Как это чудесно! Как живописно все это переломляется в уме христианском!

После, как исчез призрак, лучи улыбнулись в тонких облачках сверху атмосферы, будто бы любовавшихся над простодушием наблюдателя, а горизонт кругом земли зарумянился самым нежным багрянцем. Несколько минут – и полоса гиацинтового багрянца кругом стала приподниматься, как занавес, по сапфирному своду, и отливалась в глазе темно-красным кошенилем. Что минута, то новая, неожиданная декорация. Кружало заката между тем пламенело шире и шире.

О природа! (Я не смею при рассроченной мысли взывать к твоему творцу и творцу нашему). Как ты великолепна, прелестна, разнообразна даже в очарованиях неосязаемых! Не сама ли ты помогаешь нам жить в образе обаяния и мечтания? Заря вечерняя и вечернее привидение в сумраке, фосфоричество и сновидение, чувствительность разнеженная и радуга – не мечта ли это все? О, как счастлив вон этот поселянин, прямо меня за Иртышом с молитвою ложащийся на мураве! Для него непреложная истина – труд и совесть, для него существенная свобода – уплата подати и свечка дома, пред иконой затепливаемая. Сколько поругано у нас утешных истин, сколько затуманено наследственных радостей, этим отважным умствованием XVIII века, этим глубокомыслием последней германской философии.

Возвратится ли время, когда опять вера стала бы утешать и просвещенного, и простолюдина во святилище откровения, или сановитому веку, веку анализов и преобразований суждено петь при алтарях: ТЕБЕ БОГА то за торжество независимости, то за победу над злоупотреблением независимости и ублажать сердце человеческое чудными, не всегда гармоническими пробами романтизма? Действительно, великая судьба поэзии! Шахерезада утомлений и досугов, она всегда – с Омира до Державина, с Державина до Ламартиня – всегда напевает в уши народов славные были и поучения, как пророчества будущего; не все ей сочувствуют, не все с нею отдыхают, потому что скалы глухие откликаются только на землетрясения. О, как несравненна, как возвышенна против нее вера! Наперсница провидения, она собеседует целому народу в годину Батыя и Мамая, она успокаивает грудь его со знамением креста и в годину свирепого владычества, а во дни славы и тишины – но мне ли изображать заслуги и благословения веры?




XI. СОЛНЕЧНЫЙ ВОСХОД И ИВАНОВСКОЕ


Уже ли не увижу лишнего востока в торжественную эпоху солнцестояния, в этот годовой праздник, когда природа полушария мужается в развитии сил органических и матерински лелеет их светом и теплотою? Уже ли не увижу солнечного восхода на светлой неделе нашей параллели? Так думалось накануне 14 июня, а в 2 часа пополуночи я же утреневал за валом на открытом поле. Прежде, нежели тяжелый брус поднялся на городской заставе, багряное облако, длинно развешенное, как полотно после окраски, рдело предо мною над востоком. На небе не выглядывало ни звезды, ни луны; один живой свет зари, живой, но нетвердый на поверхности тел, отливался смешанно на темно-зеленом покрове обеих рощ. Он представлял дер. Завальную в каком-то жидком тьмо-свете и не разливал своего мерцания ни на церкви кладбищенской, ни на бронзах могильных, тщетно приписывающих имена, которые раз навсегда померкли для времени. И что не померкнет у людей?

Я ехал шагом для того, что чертог солнца освещался огнями на линии моего пути, левее гумен Онисимовой. Какая малая дуга, на которой опочил лучезарный владыка своей подсолнечной между заката и востока! Если бы, подобно ему, властелины земные так же мало почивали на своих ложах, какой ужасный мрак покрывал бы историю человечества? Тут я думал о Чингисханах разных веков и весело смотрел на смиренные растения, подле дороги дремавшие: на попутник, тысячелистник, подмаренник, белую и красную дятлину и на другие, уже знакомые. В конце архиерейской рощи, куда постепенно заманили меня взгляды ботанические, я увидел прелестный по виду и благовонный по запаху сибирский салеп (Gymnadenia Sibirica); цветки сии, то персиковые, то бело-кисейные, благоухали, как курильницы ароматные, около кустарников или посередке трав. Куритесь, куритесь, прекрасные цветы, на чистой земле, которая субботствует под нестяжательным посохом владельца-пастыря!

Между тем, как я бродил по росистой траве в свите комаров, прикладывающихся то к руке, то к уху, и следил растения от березы до березы, от кустарника до боярышника, хоры певчих пернатых продолжали, без условий музыкальных, свободный, романтический концерт. Без намерения, без надежды, а так, я долго поджидал, не покроется ли тонический разлад нечаянным финалом неподражаемого певца-классика. Напротив, только иволга брала несколько нот на певческий лад соловья.

Лучи сквозь развесистые ветви берез проникли до меня с васильковым красавцем в руке (Polemonium coeruleum), я взглянул на Брегета, он подтвердил 3 часа, и солнце осматривалось уже на горизонте в своем великолепии. Вожделенная минута просмотрена на небе, и мне осталось искать вознаграждения на земле. Поедем же к Ивановскому!

Теперь эта дорога представляется аллеею ландшафтною. Деревья различного возраста, различной вышины, разных семейств, разной физиономии, все они обвернуты в зелень если не в блестящую майскую, так в пребогатую, роскошную. Это такая драпировка, о которой не смеют и грезить в странах персиков и гранатовых яблок, где еще при улыбке весны все поражается желтизною, и где самые плодовитые деревья цветут в наготе без украшений зелени. По ивановской дороге промежутки деревьев усажены сплошными зеленеющими кустами, которые почти сряду как бы вышиты пунцовыми розами, а там, где есть пустоплесья, видите или лог, приятно выгнутый, или прозрачный перелесок, разноцветными растениями испещренный, инде же видите заодно со спесивым боярышником пышную калину, величающуюся цветами круглыми и блестящими, наподобие звезд кавалерских. Мне казалось, что если можно жить счастливо без мыслей, так на этом переезде требовалось для счастья одно только зрение. Спешите, спешите сюда, городские любители развлечений, в сетках, с завтраками, с самоварами и загляните в нестареющую Ивановскую рощу! Нет нужды, что просеки ее заросли, пруды высохли, великорослые березы местами вырублены, и пасущиеся млекопитающие унижают старое достоинство назначения; все она напоминает о былой красе своею вышиною и признаками садовой обработки.

Чем ближе подъезжаю к подгорью, в котором скрываются монастырь и деревушка, тем более расцветает воображение. Два светлых креста – и ничего другого, два светлых креста, из-под горы возносящиеся немного повыше дороги, всегда шевелят мое сердце, как бывало шевелили его алтайские белки, издалека о чем-то сказывающие. Смотрите вправо! Вон утлая 70-летняя беседка, полная надписей и воспоминаний. Пока осенялась густыми соснами, по временам в ней бывали тайны размышления, беседы доверенности, и для чего бы не сказать, пирушки приятельские. Там же, где утром разматывалась, может быть, нить чистого, духовного созерцания, в вечеру при хохоте и беспечном разговоре пенилась бутылка игривого вина за ароматною наливкой.

Вон покляпая башня, мимо которой прошли сотни тысяч злополучных, осужденных законом, и она все не тронулась в основании. Дай Бог здоровья душам, похожим на эту башню! Вон знакомые благородные кедры, прекрасно с просинью зеленеющие. Они осеняют ныне алтарь храма, некогда бывшего жилищем добродетельного Варлаама. Сродники ливанской фамилии, удивительно, как они поражают образцовою прямизною, которую неуклонно удерживают во все времена года, скрывая зимою только деликатную, изумрудную оттенку. Малодушный, ползающий червь! Ты не смеешь взглянуть на их вершину, превосходно зеленеющую, и я тебе, низкому, прощаю во имя сана человеческого.

Перейдем мост и вскарабкаемся на глинистую гору, где, слышно, скрываются бродяги-грабители. Поделимся платьем и советом, более сего не хотел бы я быть для них полезным. Радуюсь, очень радуюсь – помысл опасения покрывается припоминанием видения, случившегося на этой горе еще в моем ребячестве. Вон там, над Иртышом, в Татарской роще, раз застал мусульманина, среди могил стоявшего на коленях с брошенными к небу руками. Где эти благоговейные руки, и теперь мне мечтающиеся ниже ветвей березовых? Где этот друг могил, так усердно молившийся? Спустился ли он к почившим родным и спит ли под общим наметом их, или инде покрыла его тьма смертная? О, друзья крови, если вы еще живы в это утро, не походим ли мы на цветы, какие сегодня пришел я, как смерть, собирать в свою корзину? Так ли нам будет неловко на том свете, как цветам в травнике? Ведь я буду их сперва разглаживать, корни всполаскивать, провяливать, притискивать, потом укладывать, развертывать, пересматривать не 5 и не 10 раз.

Кстати, вот кукушкин сапожок, или кукушкины слезы (Cypripedium macranthos), в прелестных формах, под прелестными красками! Если подумать об этих остроумных именах, вымышленных сельскими цветочницами, нельзя не подивиться словарю наших Ореад и не сделать вопрос: для чего они в пригожих подарках весны видят слезы и в кукушке злополучную заколдованную деву? Вот деликатный вопрос, который относится столько ж к народной мифологии, сколько к истории простодушного деревенского сердца.

О, как я удалился от восхода солнечного! При всем, однако ж, уклонении от единства, могу ль не пожелать, чтобы добрые поселянки тех юрт и деревень, которые навещал я зимою и летом, увидели сего дня восход солнечный без слез и без грусти сердечной. Могу ль не пожелать, чтобы поселянки-матери не бросали своих птенцов на удачу за глаза, как делает печальная знакомка их, разбрасывая яйца по чужим гнездам.




XII. РАЗВАЛИНЫ КУТКИНСКОЙ ЗАИМКИ


Подчас бывает удовольствие осматривать развалины заведений, имевших всю известность. Старики любят посещать такие места, нередко из тайной гордости, что мы пережили предприятия многих, и что если бы основатели посоветовались с нами, то заведения их и теперь бы процветали; молодые, напротив, если являются на развалинах, так не для того, чтобы выставлять свои счеты ума и опыта, а для того, чтобы везде распространять невмещающееся чувство своей юности. Для чего бы и не так, если пульс жизненный в подобных уклонениях не воспламеняется, и если румянец не отцветает? Ведь не всякому на роду написано быть Гракхом или Юлием Цезарем, чтобы заботиться водворять колонии на развалинах какого-нибудь Карфагена.

Под влиянием ли стариковского побуждения, или того неугомонного духа, который водит меня в 1830 г. вокруг Тобольска, я пустился 12 июля на Куткинскую заимку. Дорога была такая ж приятная, как и везде около города, по нагорной стороне. Веселые березники, деревушки беспечные, поля с наливающимися хлебами, луга, усеянные цветами, и особливо высокорослые кипреи (Epilobium spicatum), вдоль изгород и поскотин алеющие, или особыми займищами семейно красующиеся, пленяли меня, потому что давно я не видал подмосковных поместьев. Наконец, чрез 12 верст путешествия въезжаю в очертание былых ворот, вижу на одной стороне опустелые жилища мастеровых, на другой – разрушенные кладовые, далее развалившийся господский домик, далее внизу многоводный пруд с одним действующим жерновом, с потонувшею купальнею и с обмелевшими плотиками; далее, ниже плотины, вижу разные мастерские, следы ткацких, крупчатки и кожевен. Вы думаете, что все тут развалины!

На горе между домиком и красивым портиком, в наружном размере уцелевшего, с колоннами в полуионическом вкусе, видны еще очертания искусственного цветника. Просеки и дорожки парка, доводившие до нечаянных положений (сюрпризов), теперь завалены лесом и поленницами дров. Аллея из акаций, продернутая по верхней черте косогора, вовсе исчезла. Я не видал заимки в цветущем состоянии, но видел ее лет за 20, когда заведения, в действии остановленные, удерживали свою целость, а сам владелец продолжал оставаться в нерешенном состоянии.

Ужели все тут, чтобы взглянуть на развалины, сорвать молча посреди их царские кудри (Verbascum nigrum), полюбоваться колокольчиками ультрамариновой краски (Delphinium cuneatum) и ускакать домой без отчета сердцу? Нет! В собственных колокольчиках сердца отозвались те приветные речи, какими почтил меня лет за 40 благоденствовавший сын Сибири, те ласки и рассказы, какими он умел занимать своих гостей за хлебом-солью. Это опять развалины! Да что тут не развалины, когда и на могильном кресте владельца заимки, уже не борющегося и не поборовшего, лет 15 читают: И ПРЯМИЗНА ТЕБЯ НЕ СПАСЛА.

Муж скорби успокоившийся! Если надпись, которую читают над вратами твоей вечности, написана кистью истины, то нам, живым, остается болезновать, что она перекликается только с твоими развалинами, а не с твоими лилиями, которые унеслись надеждами в чужой климат и которые отцветут не на своей земле. Пожелаем же, чтоб эта надпись сохранила покровительствуемое имя от забвения и надолго осталась уроком, какими чистыми, какими недрожащими руками следует носить кристальную вазу службы царской.




XIII. 23-Е ИЮЛЯ, С ПРИПИСКОЮ


Какое одушевленное движение, какая общая жизнь разливается по всему Тобольску в этот день! Группы жен и девиц, по-дорожному одетых и сопровождаемых отцами семейств, старики и юноши, скромные дрожки и богатые колесницы, чепчиками и шляпками усаженные, все спешат на гору по первому зову колокола. Храм собора тотчас наполняется, и сонмам многочисленным приводится ожидать то на площади, то по краям горы. Кто не поймет святой цели ожидания и кто не оценит христианских чувств волнующегося на горе народа? Он слухом считает звоны, сближающие его с минутою ожидания, а взором стережет появления священных хоругвей.

Хоругви с пеленами наконец колебаются, пение духовное раздается вне храма, движение кипит по площади, колокольни оглашают воздух громогласною славою, и чудотворный образ Пресвятой Девы несется в напутствии первосвященника и всего духовенства. Все сливается в одно чувство, в одно торжественное бытие, и необозримое шествие стелется по улице, по дороге за город, к Ивановской обители.

Тысячи являлись и проходили, пока мы стояли на балконе загородной рощи в намерении поклониться святыне и смешаться в потоке шествия. Коль скоро икона поклонения, золотыми херувимами приосеняемая и знаменуемая хоругвями, приблизилась к нашему месту, невольно помечталось, не сама ли Приснодева невидимо грядет по земле в кругу благородных жен и непорочных дев, которые заранее обреклись посменно нести ее образ на нежных руках. Между тем, как по сторонам шествия молебствия походные отправляются для жаждущих, в средоточии несущемся не престает духовная песнь возноситься, и очереди прекрасного пола продолжают служить святому бремени, продолжают до тех пор, пока чудотворный образ не вступит в церковь обители. Пусть обрекающиеся служительницы всегда носят образ Пресвятой Девы в душах своих, пусть они, вдохновенные верою и любовью, споют нам высокую песнь, подобную той, какую воспела Мариам-пророчица со дщерями Израиля, пусть, но среди сего излияния пробежала во мне струя холодная. Что слышу около себя? Шепот духа времени.

Этот книжник тихонько подсказывает, что число вольнодумцев не так ограничено, как думают, что они и присутствуют в процессиях духовных, и входят в притворы храмов, и наружно молятся наравне с христианами. Что ж из того, я сам обращаюсь к духу времени? Не готовят ли они себе несравненно большей опасности, нежели какой подвергались бы рабы, дерзающие в чужом одеянии взойти в царские чертоги вместе с избранными подданными на званый праздник? Если бы действительно число вольнодумцев было велико, уж ли здравый смысл обязывал бы благомыслящую часть людей сообразоваться по условному уставу с большинством легкомыслия, нововведения? По мне пусть вся вселенная перельет свои заблуждения, свои свободные мысли в кумиры или в идеалы нового боговедения, я один омываю свою голову, дабы дух, в котором воплотилась необъятная идея Христа упование славы, остался вовеки живою рукописью его.

Мудрецы века, уделите час от своих высокоумных занятий, не более, как час, и удостойте всмотреться в чувства, с какими прикладываются к образу Приснодевы, в продолжение обедни загородной, прощальной, если смею так сказать. Вольнодумец, лишь бы был чувствителен, едва ли выйдет отсюда без негодования на холодный деизм без смягчения в гордом самоведении, и если он еще поет, то может подарить нас трогательными сценами христианских обычаев. Что касается до меня, я также выхожу не тощ, ибо в душе своей несу набожную, статную, прекрасную незнакомку. Я видел, как она три раза падала к подножию иконы, три раза отиралась и не могла унять каплющих слез. После нее прикладывались сотни простолюдинок и крестьянок, но слезы незнакомки, я уверен, не затопчутся ногами христианок пеших. Точно не затопчутся! Они будут гореть с елеем в лампаде пред всевидящим оком.

Вот вам я приподнял один край пелены и показал только полдня! Но сколько протекло дней с 8 июля, с того дня, в который чудотворная абалакская икона вносится в Тобольск при многочисленном стечении поклонников и поклонниц, приходящих со всех краев губернии и от подошвы Урала! Сколько протекло ночей, которые проведены избранными душами во храме в предстоянии духа и тела! Не новый ли Валаам, скажут с издевкою, является у нас для благословения тех, которых предает нареканию Валакдеист? Но когда истинная вера скрытна, а неверие говорит за себя явно, пусть хотя ослица Валаамова проговорит^1^ виденную в полночь тайну святых; этого и довольно будет для назидания многих жаждущих. Истина не всегда прямо сказывается, как Самуилу, спящему во храме, как Невтону, лежащему под яблонью. Есть души проницательные, души недремлющие, которые и в страшном реве сиамангов, при восходе и закате солнца всегда воюющих, слышат как бы повторяющийся глас вопиющего в пустыне.


* * *

П.П. После обедни мы пошли освежиться в старой беседке, где уже было довольно отдыхающих и поглядывающих на чайные приборы. Вскоре увидели идущую к нам же незнакомку, в церкви замеченную; ее называли в беседке приезжею Генеральшею. Одни хвалили ее красоту, а другие рассказывали о ее добродетелях. «Красота и добрая слава, соединенная в таком органическом теле, есть полная драма», – сказал один тоболяк с твердостью.

«Полно, благонадежны ли эти Магдалины, в коих не побывало еще седьми бесов», – спросил с дерзостью и с чухонским выговором рыжий человек, который в углу похлопывал по своему голенищу хлыстиком в такт.

«Да-да», – бормотал лекарь в очках с жидовским произношением и сам язвительно смеялся, поглаживая свою легавую. Недостаток речи всегда у него заменяется дешевым смехом.

Никто не успел изъявить досады ни тому, ни другому, как Генеральша уже приветствовала всех легким взглядом и с двумя военными кавалерами поместилась в беседке на особицу.

«Как мне всегда нравятся, – сказала Г., – эти старинные, полупрозрачные беседки с просвечивающими видами! Вот там еще мелькает большая река».

КАВ. 1: Вкусы, как страсти, приходят к нам шутя. Старым нравятся убежища веселые, а молодым противные.

КАВ. 2: Вот это-то и означает всегдашнюю нашу странность не любить себя в своих летах.

Г.: Слово военное! Можно ли не любить себя?

К. 2: Извольте посудить, любим ли мы себя в моем толке? Старики истертые ищут должностей или веселостей, молодые прячутся и думают думу, а детям мерещится большой свет, если взглянуть на кампанию их кукол. Впрочем, это вариация темы камарада.

Г.: Легкие пробы обоих камарадов становятся занимательным пассажем, мыслью светлою.

К. 1: Полно, не помутится ли светлая мысль, если взглянуть на нее поближе?

Г.: Например?

К. 1: Офицер, бросающийся на неприятельскую батарею, конечно, высоко себя ценит и высоко себя любит, но кому вздумалось бы утверждать, что подобный подвиг делается не в своем возрасте?

Г.: Явная ненависть к доброй мысли!

К. 2: Пример не в пример, потому что мужество не оставляет русских во всех возрастах.

Г.: В качестве судьи я не знала бы, кому из вас, господа, присудить спорное яблоко, но я сама не беспристрастна к одной стороне. Моя приятельница при росстанях со мною твердила, что она со времени замужества вовсе разлюбила себя, полюбя мужа. Я смеялась и толковала ей в моей лекции, что она-то и любит себя до забвения, до восторга.

НЕМ. (На ухо лекарю): Слышишь, о чем толкует набожная Магдалина.

К. 1: Сущая правда, ваше превосходительство! Когда изволите увидеть мою полковницу-сибирячку, не угодно ли будет и ей повторить ваш пересказ, чтоб она училась так же забываться, как приятельница военнопленная.

Т. (Смеясь): Образчик любезного бескорыстия мужей!

К. 2: Странно, что иным мужьям нравится головный чад! Для чего бы не довольствоваться добродушием, испытанным свойством сибирячек?

ТОБ.: Такой драгоценностью, на которую добрый муж мог бы променять все сантименты нарядные.

Г.: Я сама любуюсь свойствами и характером сибирячек. Так набожны и в беседе так скромны!

НЕМ.: От незнания света, ваше превосходительство.

ЛЕК.: А может быть, от боязни обнаружить свою совесть.

К. 2. (К ним обоим): Для чего бы вам, господа, не поделиться своею светскостью и своею совестью? Или имеете и вы боязнь обнаружить ту и другую?

Г. (В ту же минуту посмотрев в лорнет на немца и лекаря, казалось, лучом диоптрическим вдавила одного глубже в угол, а другого заставила перевернуться в позиции): Действительно, надобно уважать здесь иностранцев, коль скоро они приносят подарки европейской образованности.

ТОБ.: В Сибирь, Мл-я Гд-ня, стоит только приехать откуда-нибудь и кому-нибудь, чтоб иметь шаг впереди.

Г.: Так добродушны и уважительны!

ТОБ.: Ныне, однако ж, с знатным числом пришлецов этот обморок проходит.

К. 2: И Сибирь начинает смотреть на пришлецов в лорнет? Пора!

Г.: (Вставая): А твои глаза, милая крестьянка, давно прильнули ко мне, быть может, не без нужды.

КР-КА: Ничего, боярыня. Не видала генеральши, так смотрю и не насмотрюсь.

Г.: В самом деле? Покажи же мне свою руку. (Кладет бумажку и уходит, подав руку кавалеру первому).

КР-КА. (Перекрестясь): Дай ей, Господи, детей таких же добрых, как сама! Мне, замужней, грешно принимать благодать, я отдам бумажку невестке-солдатке и порадую бедняжку вестью, каковы генеральши.

«Ведь не все таковы», – сказали в голос в беседке. Тут застучали чайными приборами, и подносы заходили на приволье.

Кого-то теперь злословит немец с хлыстиком, и кого-то осмеивает некресть с легавой? Почему знать, когда будут перестраивать беседку, не выдернется ли кто-нибудь из сегодняшней компании, который бы поохотился изображения двух собеседников поставить во впадинах новой беседки во вкусе кариатид, первых еще в Сибири.




XIV. ЖУРНАЛ ЛЕТА



ИЮНЬ

Еще в те дни, как солнце стояло на горном месте северного поворота и любовалось своими дарами – от нежной гвоздички до благородного кедра, многие растения отживали свою весну. Сколько уже поблекло чашечек, венчиков, тычинок, пестиков, вообще цветков, которые были изукрашены с лучшим вкусом, чем сам Соломон во всей славе; и сколько еще разовьется новых подле состарившихся предшественников! Семьи растений во многом походят на семьи человеческие, так же свод небесный каждые сутки вертится над ними, как и над нами; так же дышат, питаются и растут, только умирают иначе. Умирают, оставляя залоги многочисленных поколений, а мы рано или поздно вымираем целыми родами, целыми царствами. Где род Кучума и Дежнева – последнего повелителя здешних правоверных и первого мореходца, обогнувшего угол чукотский? Но теперь не до людей, Бог с ними!

14 и 15 июня цвели Mayanthemum bifolia, Galium boreale, Galium uliginosum, Silene nuyans, Dracocephalium Ruischiana в изобилии, Crepis tectorium, Ranunculus polyanthemus, Lychnis flos cuculi, Lychnis viscaria.

19-го злаки озимого хлеба, дней за 10 колосившиеся, замечены в цвету, равно и деревья липовые (Tilia microphylla) цвели и богатели листьями и прицветниками. Спустя день, лесная земляника появилась в продаже, и с сих пор до самой осени будут лакомиться ягодами переменными.

21-го замечены растения: Plervospermum Uralense, Carum carvi, Prunella vulg., Lathyrus pratensis, Hypocheris maculate, Nepeta cataria, Chrysosplenium alternifolium, Lychnis dioica, а в медиц. саду Fumaria office.

26-го появились в продаже огурцы с открытых гряд, а не из парников.

28-го сорваны в поле Hupericum quadrangulare, Alectorolophus cristacgalli, Inuta salicina, Galium mollugo, Pyrola rotundifolia, Veronica spicata, Archangelica office., Veronica longifolia, Platanthera bifolia, Hernunium Monorchis, Orchis maculate, Gymnadenia conopsea, Convallari a majalis, Asarum evropeum, Chrisanthemum Levcanthemum, который покрывал своими гребешками прочие цветы, и Spiraea ulmaria. Последнее растение здесь называется сибирским чаем, который запасается в это время жителями низшего состояния и также привозится в город на продажу крестьянками окольными.


ИЮЛЬ

Начало сего месяца есть торжество растительной жизни, знаменующейся полнотою, силою и богатством развития; стоит только взглянуть на липу, на акацию, уже обвесившуюся стручками. Злаки озимого зерна также наливаются. Все это есть следствие оживотворения, какое почувствовала земля с приближением солнца.

2-го по окрестностям красовались Contavrea Scabiosa в великом изобилии, Geranium pretense, Potentilla pensylvanica, Trifolium Lupinaster, Trifolium arvense, Melampyrum pretense, Valeriana office., Lychnis githago, Pimpinella saxifrage, Valeriana office., Lychnis githago, Pimpinella saxifrage, Galium Ruthenicum, Artemisia glavca, Campanula persicifolia, Poiygonatum vulgare, Inula Britannica, Equisetum sylvatcum во множестве Carex viscaria, Scutellaria galericulata, Origanum vulg. в изобилии, Campanula cervicara, Plantago major, Calamagrostis sylvaticum, Lysimachia vulg., Scirpus sylvaticus, Hieracium sibiricum, Cirsium canum, Achillea millefolium белого и румяного цвета во множестве, Tussillago farfara также в изобилии, Erodium Stephanianum Sonchus sibiricus, Inula Helenium и в медицю саду Sinapis arvensis.

12-го – Thalicum vulg., Heracleum sibiricum, Campanula glomerata, Convolvulus sepium, Ornithogalum minimum, Pedicularis palustris, Poygonum amphibium, Alchemilla vulg., Artemisia vulg., Paris quedrifolia, Asparagus office., Ledum palustre.

19-го – Tanacetum vulg., Pimpinella saxifrage, Centavrea jacea, Centavrea phrygia в изобилии, Iris sibirica, Erigeron acre, Achillea ptarmica. Если бы центавреа в эту пору не украшала наших окрестностей, можно бы сказать, что флора уже не печется о изящности и красе цветов. Да и какая в том нужда, когда вместо живописи, ласкающей одному зрению, мы в то же время увеличивали свои наслаждения лакомыми ягодами в неперемежающемся порядке: именно вслед за земляникой являлись клубника, морошка, княженика, голубица, малина, смородина черная и белая, черемуха.

21-го озимые хлеба совершенно дозрели, и с сего дня началась их жатва. Яровые хлеба также готовы под серп, и, следственно, полное возрастание последних, начиная со дня посева, продолжалось 82 дня. Нынешние хлеба и сенокосные травы по засушливому лету тощи и не тучны.

26-го – Epilobiom palustre, Nimphea alba, Geum urbannm, Geum rivale, Gypsophila muralis, Solidago virgavrea, Lythrum salicava, Bidens cernua, Polygonum hydropiper, Calla palustris, Hieracium species nova, Medicago sativa, Gentiana Pnevmonanthe. Последнее растение из семейства горечавок еще порадовало собирателя своею светло-синею краскою.


АВГУСТ

2-го собраны: Sedum telephium, Rumex acutus, Evphrasia odotilis, Artemisia frigid, Potentilla anserine, Potentilla tormentilla и в медицю саду Borrago offic.

Сего дня после поворота солнечного видел я во второй раз вечернюю зарю без покрова облачного, в полной красе. Сперва по нижнему омету неба она разливалась в золотом цвете, потом через час алела бледновато и в 11-м часу вовсе потухла. Она бывает не меньше прекрасна и тогда, когда над золотою полосой нависнут густые облака; тогда-то кресты с куполами, перспективно досягающие груды синих облаков, представляются отлично живописными. Уже начинают на небе нашем сверкать звезды.

10-го – Gentiana pratensis, Crepis pulcherrima, Anchusa office., Linum sibiricum, Veronica chamaedris, Aster tripolium, Vaccimum vitis idaea. Сии и другие из прежних растений, у которых цветки были или бледно-желтоваты, замечались в конце августа.

К числу прежних плодов остается прибавить следующие ягоды: боярку, калину, шиповницу, рябину и медвежьи ягоды с жимолостью и крушиной. А клюква впереди!


СЕНТЯБРЬ

3-го. Несмотря, что бесцветность становилась общим характером развившихся растений и что сильный иней сего утра задавил огородную зелень, мне случилось еще полюбоваться трехцветною фиолью (Viola tricolor), на открытом воздухе сохранившею всю нежность органов и всю свежесть красок.

Еще раз я ездил по окрестностям городским и видел вновь возникающие поколения весеннего лютика, гребешков и попутника. Мне попалось на глаза растение, прежде не замеченное, хотя оно зеленело во множестве. Г. Щукин, признавая в нем Galium, не решился без цветка наименовать мою находку. О, как желал бы я дожить до нового августа, застать этот подмаренник в цвету и привить бессмертие своего имени к так плодовитому и вечному семейству.

Зелень по земле все еще свежа, но нельзя не видеть, что мантия лесов вообще оказывается поношенной и в пятнах. На березах зеленеющих видны большие крапины желтизны. Листья на боярышнике порыжели. Осинник покрывается киноварью. Папоротник свернулся и побурел. Верхушки кипрея, некогда так прелестного, обмотались своею хлопчаткою и т.п. Давно ли тьма-темь кузнечиков гремела, по сторонам дороги звучное стокато на вкус Хандошкина, но теперь все смолкло. Нигде на деревьях не слыхать веселого отголоска весенних певцов, только и слышишь молотки дятлов, постукивающих около лесин. Муравьи, эти труженики и соревнователи добрых поселян, спрятались со своих террас. О, какая глухая, дичающая пустыня раздвигается вокруг города!

Я видел молодого крестьянина с собакою без ружья, с одним силком на шесте, обманывающего белку, а белка ловца. То, растянувшись вдоль по ветви, притаивалась она, то при подъеме силка перепрядывала на противное дерево. В пустыне осенней – и такое красноречивое иносказание!

Эта широкая пустыня хотя и не всегда осенняя, давно расстилается около меня. Там и там вдали разноместной я вижу несколько мыслящих человек, они мелькают, как песчинки, по туманным краям пустыни. Я чувствую их И в печали, иногда улыбкой просияющей, кличу: «Сюда, сюда!» – и не докличусь. Так-то глохнет звук мысли и дружбы в пространстве безлюдном!




XV. РАВНОДЕНСТВИЕ ОСЕННЕЕ


Она прошла сегодня еще при румянившейся на востоке заре! Издалека заслышал я важную поступь ее и, зевая, смотрел на благородное лицо, полное девственного равнодушия. Она прошла насквозь через мой садик в мантии лимонного цвета с зеленеющими по подолу травками, в головном покрывале, с выпусками веселой глазницы и прекрасной скирды (Evphrasia odontillis et Crepis pulcherrima). Деревья садовые при проходе ее колыхались и сыпали под ноги листья, будто бы в мед обмакнутые. От бессонницы и, быть может, из любопытства я последовал направлению осени к югу: она была уже в рощах и в 6 часов утра почтительно обнималась с родителем света и теплоты под завесой кошенилевого облака, по краям облитого золотом. Неравнодушно смотрел я на третью деву солнца и на самое солнце; смотрел и видел то ее ширинку шафранного цвета, брошенную на ветви, то соломенную корзинку, висящую с северными пунцовыми ягодами, то золотые лучи, играющие в оранжевых листьях осинника. Беспечные чижи, чечеты, синики, собирающиеся восвояси зимние, летали вереницами с деревьев на деревья, как бы в честь гостьи. О, время, ты еще все красивее меня! О, осень, ты уже не сестра моя! Природа, и ты не мать мне! Точно так я другого, высшего, а не вашего поколения, ибо и под куржаком горит в голове моей огонь неугасимый.

Воротимся же в город, сказал я в себе. Ведь везде осень сегодня (11 сентября). Везде солнце восходит и заходит в один такт, нет не такт, а в одну цифру часового круга. Первый утренний и последний вечерний луч сегодня загорается и гаснет, равновременно, на ели березовской, так и на пальме оренокской. Не больше и не меньше, солнце освещает сегодня и зевающего князя Обдорского и задумчивого Боливара на берегу Колумбии. Курящиеся ласипы сопок Авачинской и Жорулло сегодня озаряют свое небо одинаковым уроком времени.

Возвращаюсь в город. Схожу с дрожек в Пиляцкой и поворачиваю на луг по направлению к Соляной каланче. Иду против солнца и вижу, что луг, как и нагорное поле, за несколько минут виденное, отливает также желто-зеленым, восчаным цветом. Это не новое, но есть нечто и новое. Между каланчой и соляным магазином заиртышные деревья, с другой точки едва заметные, показываются здесь в игривой обрисовке и в прозрачной рассадке, а при корнях их будто бы разливаются воды. Я обрадовался находке и посвящаю ее памяти осеннего равноденствия. Это не то, что видают на равнинах Африки и Египта; все, однако ж, видение светящееся, оптическое.

Но докончим день равноденствия запросто. Под вечер навестил меня скромный П., и первый вопрос ему: видел ли он осень-красавицу?

П.: Даже наслаждался ею в полдень, притом в кафтане, потому что полдень был майский.

X.: Как поутру была она свежа, румяна и полна! Древние изображали осень, как подругу грации, а незнающие Сибири, представляют нашу осень не лучше Сократовой Ксантиппы. Можно ли, чтобы при равенстве кисти разность широты могла делать такую разницу в изображениях?

П.: Мне неизвестно, плавали ли облака осенние, облака дебелые, навислые в широту тех древних, которыми выдуманы грации и горы?

X.: И вам думается, что покрывала атмосферные такого-то колера прибавляют тяжесть головам чистым? Да разве мысль поэта или писателя не может быть свободна, светла и середи туманов? Разве Державин пел осень под облаками флеровыми?

П.: Зато, надобно же сказать, Державин и спел осень русскую, а не подругу грации. Как можно забыть, что даже весенние наши облака, облака прозрачные, высоко в синеве плавающие, расширяют мозг и придают какое-то парение. Ничего не видя, радуешься при мартовском равноденствии.

X.: Но помните ли, когда прошлою осенью были мы в Онисимовой и как среди параллельных скирд – длинных и высоких, представляющих открытую галерею, будто бы под небом баснословных гипербореев, мы читали и сидели на ворохе свежей, недавно обмолоченной соломы? Можете ли из мартовских прогулок, когда видите только сиротскую наготу да белый повсеместный саван, припомнить подобный перипатецизм ученого вкуса, подобную роскошь умного жителя? Но отложим спор о временах, которые приходят и уходят, как гости. Посмотрите лучше на вечерний океан пламенного света, а влево на серебряный серп! Помиритесь и полюбуйтесь, в каком благородном расстоянии луна держится от закатившегося светила!

П.: Бесподобно! Только жаль, что при таком нарядном зрелище нельзя без свеч пользоваться чтением, а времени не более 6^3^/^4^ часа.

X.: Да, 6^3^/^4^ часа до полудня делают 12^1^/^2^,. Довольно, очень довольно еще божьего света и для жадных молодых глаз, чтобы начитаться и насмотреться. А то еще не в счет, что теперь смотрим на прекрасную полосу, по низу неба алеющую. Знайте наперед, что она перейдет в темно-малиновый цвет и потом уже потухнет; это сбудется не ранее 7^3^/^4^ часа. Я занимаюсь подробностями вечерней зари для того, что постепенности ее удивительно как соименны и созвучны с жизнью человеческой.

П.: В том, конечно, смысле, что когда потухнет пышный человек, вынесут его так же под темно-малиновым покровом?

X.: Уж ли прекрасный закат равноденствия стоит только оборота жестокого, сатирического? Я бы не позволил себе подобной остроты и потому, что видение зари согревает самый холодный грифель математика.




XVI. ОПИСАНИЕ ТОБОЛЬСКА



Урок, какой предположил я себе для занятий загородных, весь пройден по мере средств и сведений, а между тем подоспела и северная суббота растительных сил. Два великих работящих семейства растений сдали природе живые семена будущих возрождений, или обвив их в тонкие плевы, или запечатав в нарочитых хранильницах, а сами опочили в вечном лоне первобытного творческого глагола: да произрастит земля. Верно и непреложно, что земля произрастит все нарицаемое и в градящее лето, хотя она с 1 октября замерла и оделась снегом. К сему видимому явлению присовокупим, что через 9 дней и Иртыш подернулся льдом. Обратимся же на досуге еще раз к судьбам самого Тобольска и посмотрим на него с прочих сторон.




1. В ОТНОШЕНИИ ГОСУДАРСТВЕННОМ


По завладении Кучумовым ханством в 1581 году становье сбродных казаков, оставаясь владыкою робкой страны, не приняло имени Искера, резиденции ханской, а назвалось СИБИРЬЮ вместе со страною. Ермак-завоеватель погиб; к счастью, оставалось на месте одно устрашенное безначалие варварства, доколе новая дружина казаков, предводимая законным старшиною, не явилась на старом устье р. Тобола. Тогда родилось имя ТОБОЛЬСКА, и Тобольск был как бы станицею; он вскоре перенесся с устья на гору в свое деревянное укрепление. С прибытием первого воеводы, в лице которого надобно разуметь и правителя, и военачальника, город сделался военным лагерем обороны и расширения державы, также расправы и сбора ясачного. Тобольску предлежали важные подвиги в стране, по сказкам знаемой, но неизведанной: то направление завоеваний к р. Енисею, то решение споров между северными городками и острогами о праве, кому, где собирать ясак; то неприятели, оживавшие в лице четырех сыновей откочевавшего Кучума и союзников их ногайцев, то мятежи татар, волновавшихся к юго-востоку в надежде на пособие джунгаров, то бунты вогуличей на западе или остяков на северо-западе. Среди толикой борьбы, начавшейся с 1600 года, когда бы надлежало уже пользоваться плодами дешевого завладения, Тобольск следующие 25 лет проводит на страже и в боевом порядке, пока остальное гнездо Кучумова сына, последнего хана, не взято у СЕМИПАЛАТ, пока предок исторического Контайши, хана Джунгарского, и другой предок владельца торгаутов (живших после между Яиком и Волгой) не присягнули на подданство России. Воеводство Тобольское, окупив свое водворение ценою воинской деятельности и, уверясь в тишине соседей, бросает любопытный взор на Алтын-хана монгольского и обсылается с ним больше для показу и разведывания, чем для убеждения его к подданству.

Столь скользкое положение дел, независимо от учреждений и обычаев века, должно было присвоить сибирскому воеводе и всем его преемникам характер военного управления; и оттиск сего характера гравировался впоследствии времени тем смелее, чем пространнее становилась рама Сибири. Произвольные и бесчисленные заточения изгнанников в страшное десятилетие СЛОВА И ДЕЛА более уполномочили сибирских губернаторов в широте власти. Так и продолжались двести лет Сибири русской! Так и жили наши предки, о которых история может то же сказать, что сказал некогда в Вифсаиде евангельский слепец: «ВИЖУ ЧЕЛОВЕКА, ЯКО ДРЕВИЯ ХОДЯЩИЯ». Истинно сибиряки тех времен походили на деревья, не могущие со своих листьев смахнуть и личинок, которые их пожирали.

Сибирь, в состав которой тогда входили большие отделы двух западных губерний, ныне называющихся ПЕРМСКОЮ и ОРЕНБУРГСКОЮ, разумелась, кажется, у самого правительства колониею и управлялась действительно как колония, потому что следствие, суд и исполнение происходили в губернской канцелярии, где слово губернатора было приговором неоспоримым. К печальному предуверению тогдашних жителей, что СИБИРЬ НЕ РОССИЯ, немало содействовало и установление особой медной монеты с чеканом двух стоячих соболей под сибирскою короною; и монета сия, как бы в подтверждение отдельной самобытности, не имела обращение на западе Урала далее Ачитской крепости, как границы сибирской. Беда была не в том, что монета запертая переливалась в домовую посуду, а в том, что когда сибиряк не имел никакого понятия о правах местной власти, а власть не признавала других прав, кроме своих, почетный чекан страны вдавливал в его душу не впечатление гордости, а безутешное уныние. Счастливый потомок поймет ли ныне, как тяжело было предку его или выносить, или в другом сердце измерять безотрадные чувства, какие подразумеваются в смысле народной пословицы: ДО ЦАРЯ (ДЕ) ДАЛЕКО, А ДО БОГА ВЫСОКО?

Открытие двух наместничеств, слава Богу, сделало Сибирь недалекою от царя и верховного правительства. Озаренная светлым понятием о властях, ясно определенных во всеобщем, классическом Учреждении для управления губерний и обрадованная человеколюбивым наказом философического пера, Сибирь-сирота наравне со своею матерью увидела для всякого подданного законную защиту на суде и покровительство в особе наместников. С 1782 г., с сей благодатной эпохи, когда созданы многие новые города, как поручительства труда и людскости, когда правосудие, дотоле воеводское, стало изрекаться в приговорах, с законами соображаемых, притом с правом переноса, или под опасением протеста от особой блюстительной власти, когда уполномочились съезды поселян в города на торги, когда крестьяне стали обмениваться на понятия публичные и толмачить о значении властей и цели обществ, когда дети простолюдинов знакомились с училищами, по наилучшему способу образованными, и когда всякому нравственному существу даны право и сила действовать в общей жизни человечества, с сей умственно-политической эры Тобольск сделался одним из четырех наместнических городов. Казалось, что древний город, гордившийся властью своего начальника, из руки которого некогда неслись грозные предписания то в Камчатку, то за Урал, утратил в обширности влияние, но с органическим устройством губернии и уездных городов не мог он не почувствовать новой живости в гражданской жизни и быстроты в самой промышленности. Старая торговля, конечно, не возвратилась к нему, но Она давно и рассталась с ним, потому что основывалась на ложном порядке, на взимании внутренних пошлин, также на преграде сообщаться с большими торжищами и на старом вкусе к китайским шелковым изделиям. Сведем счеты и заключим, что когда впоследствии времени наместник предпочел иметь свое пребывание в Перми и когда Тобольской губернии надлежало по порядку зависимости обращаться за Урал, в умах нашего края нечувствительно отстоялась новая уверенность, показалось, что Урал упал, что между Тобольском и столицей открылась равнина. Понятия возносятся сами собою.

Я не могу расстаться с событием тобольского наместничества, чтобы не примолвить несколько слов, может быть, лишних. Оно врезалось в моей памяти небывалою торжественностью открытия и новым содержанием оды, поднесенной наместнику, равно и замысловатой речи, говоренной ему ректором семинарии. Захотят ли дослушать, как все это ожило недавно в душе? Лет за пять встречаю в Тобольске невестку того наместника, который при важных занятиях преобразования края, верно, принимал равнодушно и поэзию, и витийство муз зауральских. Встречаю ее, как странницу, просящую подаяния в пособие злополучному ее сыну. В самую минуту, как она изъясняла свое положение, я невольно взглядывал то на нее, то на огромные развалины наместнического дворца, из которого знаменитый тесть ее за 43 года смотрел на великолепное освещение и на прозрачную картину, и как недалеко он видел!

С 1797 г. высшие лица управлений упразднены, и Тобольск остался в своем отдельном круге, на общем основании губерний, без идеи о высшей степени посредничества у престола.

С началом нового столетия и нового царствования и с переходом к современным идеям монарх в 1802 г. по высоким соображениям признал за благо разложить бремя государственного управления на разные рамена министерств; и сей же органический дух, усматривая непобедимые трудности от раздельных управлений в отдаленных краях, прибегнул в прежнему началу сосредотачиваемой доверенности. Почему Сибирь в 1803 г. и вверяется одному блюстителю, но и сей порядок, как оказавшийся неравносильным или недовольно определенным, сам собою не оправдался, что и подтверждается долговременным отсутствием сибирского генерал-губернатора.

В 1819 г. был человек послан свыше, и имя его (кто забудет имя М.М. Сперанского?) останется незабвенным в летописях всей Сибири, потому что обдуманное благорасположение к особе человека и делами засвидетельствованное есть сочувствие любви общей и славы. Три года своего управления провел сей государственный мыслитель в усмотрении, соображении и в систематическом начертании законной книги для управления страны обширной и истинно достойной благоустройства. Правительство услышало чрез проницательного посредника важные истины и в мудрости своей издало в 1822 г. особое Учреждение для благоденствия Сибири. Учреждение, стеснив пространство личного самовластия и обуздав страсти подчиненных властей преградами надзора, утвердило в стране на двух ее краях две высшие силы восстановления и воззвания ко благу, два высшие покровительства у престола. Таким образом, Тобольск сделался средоточием западной половины края, местом двух совещательных советов и военною главою для всей Сибири. Очевидно, что город выигрывает от прибавочного приумножения капиталов, какие обыкновенно являются вслед за усиленным продовольствием и за другими потребностями светскости. В самом деле, город до 1822 г. старившийся, или по крайней мере опустившийся (хотя купечество его и не роптало на кяхтинскую торговлю), ныне обновляется во внешнем показе, строится по лучшим чертежам и, вероятно, улучшит гнилую почву, на которой так давно сидит и страдает физически.

Счет жителей обоего пола должен простираться не выше 20 тысяч, а счет домов – до 1900, если не более. Каменных церквей 17, не считая двух крестовых при доме архиерейском и одной при тюремном замке. Заметим и то, что все приходские церкви внутри украшены благолепно, а кресты и маковицы храмов блистают позолотою. Такого благочестивого усердия со стороны жителей не видно ни в одном из сибирских губернских городов, хотя Тобольск давно не в числе мест торговых. Сии черты христианские вносятся сюда для того, что страна христианская, как Сибирь, должна считать сии народные выражения за истинные основания своего политического бытия. Что радостного, что общественного было бы тогда, когда бы распространяющийся эгоизм, замкнув богатые сундуки, твердил таким же окованным хозяевам, как сундуки, отливать сияние сокровищ не выше своих мезонин и не далее своих оконниц?

Вот сокращение изменений главного зауральского города! Согласимся наперед, что формы управлений в правительстве отеческом, где не могут они быть стеснительными или макиавеллическими, редко действуют на жизнь народной промышленности, которая пусть и живет своею свободою и собственным смыслом; согласимся с агентами светскими и в том, что не всегда от сдачи добрых карт, а от характера и благоразумия тех, кто и как играет, зависит удовольствие игры, и потом спросим: будет ли Тобольск богаче и торговее, когда окончательно устроятся степные округа и заселятся трудолюбивыми переселенцами? Будет ли он общим местом сибирского просвещения, или не иначе, как в средоточии страны откроется университет, под который в 1803 г. положен был первый камень благородною рукою Демидова? Как бы ни содействовали судьбе города начальственные распоряжения, но с естественным тяготением людей к местам умеренной температуры и плодородной почвы он никогда не взойдет на степень значащей населенности и должен сочесть себя счастливым, если, поняв свой клад в водах обского лимана, улучшит соление обской рыбы и икры и распространит продажу сих продуктов далее в России, не ограничиваясь Уралом.






2. В ОТНОШЕНИИ АРХЕОЛОГИЧЕСКОМ


Если б надлежало коснуться Тобольска в отношении обширно-археологическом, я бы заметил две важные древности: ОДНУ, что горсть казаков и другая горсть промышленников, сии, так сказать, пригоршни были рассыпаны от Урала до Камчатки и в 250 лет произрастили с другими прививками миллион шестьсот тысяч жителей; ДРУГУЮ, что в этом долговременном и сложном поколении, каждогодно подновляемом еще всяческими прививками, неизменно продолжается первый стяжательный дух завоевателя, как физический толчок, сообщенный ряду упругих шаров. Может быть, мысль, что с поездкою в Сибирь идут впереди лишения светской жизни и приятностей, невольно опиралась в душе на предусматривание будущих вознаграждений, чему надоумливает и беззащитность местных жителей. Может быть, и сами жители, прежде с избытком довольные, задабривали своих начальников приношениями, дабы привлечь покровительство к своим безвестным лицам, но что стяжательность была нравственно-древнее в Сибири, поверье, нетрудно бы подтвердить это как последованием начальников, которые недаром не были надолго оставляемы царями при кормиле Сибири, так и другими прещениями позднейшего правительства, в разные времена гремевшими против старого духа. Но я ищу в Тобольске только вещественные остатки древности и сему материализму археографическому жертвую многими драгоценными воспоминаниями, в числе которых были бы первые имена двух иерархов XVIII столетия: митрополита Иоанна Максимовича и архиепископа Варлаама. Погрешил бы я, впрочем, против радости христианской, если бы смолчал о мужах евангельской жизни, о мужах, которых память продолжают чествовать и потомки их паствы.

В обыкновенном археологическом понятии старший памятник Тобольска есть сам Тобольск. Он основан в 1587 г. Внутри нагорного укрепления, сперва деревянного, потом замененного каменною зубчатою стеною к площади на север, была Троицкая церковь, каменная ж, но при расширении дворца наместнического разобрана, а стена крепостная разломана.

Прочие древности, в «ПИСЬМАХ ИЗ СИБИРИ» упомянутые, суть следующие:

1. На двух колокольнях тобольских два колокола: один угличский с годом 1593-м, привезенный в заточение за то, что при убиении Димитрия-царевича били в него набат, а угличане, смущенные звоном его, переселены в Пелым, как будто соумышленники звучного орудия. Мог ли вообразить хитрый министр смиренного царя, что он историю злодеяния сам сделает так слышною? Другой колокол –амстердамского литья с годом 1699-м – неизвестно как достался в Сибирь.

2. В кафедральном соборе: а) крест серебро-золоченый, привезенный первым сибирским архипастырем, б) посох с именем патриарха Филарета, также митра и панагия, приложенные к концу XVII столетия.

3. Царские врата, в бывший женский монастырь, подаренные от имени царевны Софии; они окованы серебром.

4. Каменные храмы собора и Знаменского монастыря, постройкою относящиеся ко времени Петра Великого. Обе сии церкви суть четырехугольники с тремя выпускными к востоку дугами в копированном ломбардском зодчестве, чем Россия старая обязана вкусу итальянских мастеров, вторичных наших учителей после прежних византийцев.

5. Каменное здание над спуском горы между архиерейским домом и присутственным местом, выстроенное на трех арках с тремя крепостными воротами. Это была работа шведов военнопленных, из-под Полтавы пришедших. В сем здании помещается ныне губернский архив последнего времени, а не тот, из которого Миллер частью почерпал материалы для сибирской истории, потому что старый архив весь сгорел вместе с городом от пожара, в 1788 году случившегося. Надобно добавить для будущей археографии, что общее злополучие, как обыкновенно случается в делах вековечных, было начальным наставлением просторной расколотки улиц и правильной постройки домов.

Устраняя случайность, нельзя не поражаться всеместною археологическою мыслью, именно: если бы русскому вздумалось начать свое путешествие от гранитной горы, положенной в подножие Петра I Екатериною II, и идти вплоть до Камчатки, до Берингова пролива или далее, везде бы на этом необъятном пространстве нашелся памятник и первого и второй, при котором бы душа путешественника могла отдохнуть и всладость размыслить. О чем еще размыслить? О том, что умный русский, о том, что вся ваша Россия и наша Сибирь по XIX столетие есть мир, сотворенный двумя венчанными главами. Петр, как творец, разлучил между тьмой и светом и явил новую твердь для России; разлучил между воды и воды и назнаменовал крепкую сушу и каналы, повелел быть войску и флоту, и они явились, как два светила в знамении в лета, а потом бысть вечер и утро. Велика была ночь между вечером первого и утром второй, но зато день ее был красен. Бог создал человека по образу и подобию своему, а Екатерина создала русского по образу и подобию человека. Не забывай, умный русский, что предки твои назывались до 30 декабря 1701 года холопами, а до 11 февраля 1786 года – рабами. Не забывай двух древностей, что славу России услышали в Европе при Петре, а имя человека услышали в России при Екатерине. Признавай помянутый день праздником, эрой и с нее начинай считать свое благоденствие, свою свободу.






3. В ОТНОШЕНИИ ПРОМЫШЛЕННОСТИ



Представлять оборот промышленности края или губернии в числах есть самая льстивая проблема, всякий арифметик надеется решить ее легко, но пусть докажет приблизительность решения. То, что выходит великим в итоге общем, показывается малым в раздроблении, хотя мнимое малое чаще бывает величиною истинною. Тут-то выкладчик поражается изумлением и снова увеличивает итог причислением итогов повторительных под другим каким-нибудь именем. Почему чем обширнее объем статистических таблиц, тем подозрительнее их достоверность; одно рассмотрение входящих чисел могло бы вести к правдоподобному вычислению оборотов. С сею недоверчивостью я смотрю на итоги промышленности, мало полагаясь на статистические таблицы, не всегда с достаточным разумением составляемые.


А. ПРОМЫШЛЕННОСТЬ РУКОДЕЛЬНАЯ

а) Деление сей промышленности

Она делится в Тобольской губернии: на грубую животную, на грубую растительную и на грубую минеральную.

Грубая животная делится на рыболовную и скотскую. Первая состоит в летнем засоле на р. Оби, а вторая – в салотоплении, мыловарении и кожевничестве.

Грубая растительная – в выделывании писчей бумаги, в прядении канатов и в выкурке хлебного вина. Последняя статья не войдет в наши итоги.

Грубая минеральная – в стекле зеленом и в делании винтовок. Ломка соли озерной также не войдет в итоги.

По заведениям всех сих делений местные искусства замечаются в самой нижней степени, а потому и рукодельная промышленность Тобольска справедливее может называться посадкою. Такова промышленность и по всей губернии! Красная и черная юфть, тюменская или тарская, и полузеленое ялуторовское стекло не дают права на другое лучшее имя.

б) Величина рукодельной промышленности

Величина рыбного засола.

На первом судне, вмещающем до 42 тысяч разных рыб и засол икры, выходит по продажной в Тобольске цене на 13500 р.

На судах мелких – 10000 р.

На четырех туринских меньшей меры – на 20000 р.

Весь рыбный засол, не считая мелочного улова, выходит по всей губернии на цену 273000 р.

Величина скотской выделки на десяти заведениях в Тобольске – 83000 р.

На трех заведениях стекла и бумаги по Тобольскому уезду – на 22700.

Ружейного дела по тому же уезду – на 8000.

Следственно, из прочих царств природы, не повторяя итогов животного, выходит по Тобольскому уезду на 30000 р.

На 57 заведениях прочих городов из трех царств природы – на 711000 р.

На 44-х заведениях уездных во всех царствах природы – на 98000 р.

Следственно, вся рукодельная промышленность губернии, в видных заведениях являющаяся, выходит на 1165700 р.

Присовокупляя к тому, что по всем сим заведениям употребляется годичных работников 680 да временных в рыбном промысле до 1100 человек и, кроме сего, не имея ни к себе, ни к другим столько доверенности, чтобы сметь высчитывать чистый доход, получаемый с поименованных заведений, мы покрываем сию статью общим замечанием, что рукодельная животная промышленность не выходит из переделки, определяемой указанием физического питания и необходимостью одеяния, а чтобы завладеть ей искусствами лучшего преобразования в царствах растительном и минеральном, к сожалению, нельзя скоро ожидать успехов по причинам, вообще известным. Почему и заключим статью совместным доброжелательством:

1) чтобы промышленники рыбные, если хотят следовать вкусу потребителей и с тем вместе распространить продажу своих промыслов, убедились в необходимости приобресть искусство засолов;

2) чтобы тобольским капиталистам, везде вытесняемым из пограничной меновой торговли, пришла, наконец, добрая мысль приняться в сотовариществе за большие приморские промыслы в Обской губе; и чтобы в южных уездах, где родится прекрасный лен, вместо винокуренных заводов, угрожающих там опустошением лесов, равно и вместо приисков золотоносного песка, доныне не удающихся ни в Курганском, ни в Туринском уездах, подумать о ткацком искусстве для полотен большой ширины.


Б. ПРОМЫШЛЕННОСТЬ ТОРГОВАЯ

а) Направление ее

Источники торговли собственно тобольской и всей губернской могут быть рассматриваемы:

по закупке сырых товаров в губернии, также на ярмарках Ирбитской и Нижегородской;

по участию в кяхтинской меновой торговле; по участию в мене на линии сибирской от Семипалатинска до Троицка;

по закупке красных товаров в Ирбити, Н. Новгороде и Москве;

по продаже лавочной в городах и на уездных ярмарках.

Именуя одни пути движений торговли внешней и внутренней, я бы мог только сказать относительно первого: положение тобольских торговцев на спорном кяхтинском поприще, где состязаются ныне нарочитые капиталы российские, уменьшилось в последние годы и в счете, и в величине.

б) Рассмотрение статистических итогов внутренней торговли

В таблице Г. торговый оборот г. Тобольска написан в 509370 р. Если разделить сию сумму на число жителей обоего пола, то каждому лицу довелось бы быть потребителем на 26 р. 60^1^/^2^ к., разделяя же на число домов, каждый дом издерживал бы 268 р. Оставим сих делителей и по способу другой вероятности попустим проживать в год пятидесяти духовным лицам по 500 р., 105-ти осьмиклассным чиновникам – по 1500, а 149-ти купцам – по 3000; тогда увидим, что одни сии лица, кроме прочих чиновников и мещан, могли бы своими расходами не только поравняться с итогом таблицы, но и превзойти его сотнею тысяч. Что же сказать о статистической таблице?

По первому положению происшедшее среднее число дает обывателю с женою возможность покупать из лавки на 53 р., да удвоив надобность покупки из земледельческой промышленности, надлежало бы этой городской паре иметь для годовых издержек запаса денежного 159 р., сумму весьма возможную при малом труде или при маловажном ремесле. По второму положению происшедшее среднее число заставляет сомневаться в общей возможности, потому что надлежало бы каждому дому расходовать еще на покупку из земледельческой промышленности, по крайней мере, столько же, сколько на лавку. По третьему положению явно выказывается невозможность. Следственно, рассматриваемый итог таблицы может в силу первого положения быть признан за вероятный, но с тем изъяснением, что не следует в нем подразумевать ни привоза земледельческих статей в город, ни лавочной покупки со стороны окольных земледельцев, а при смешении всего итог вышел бы ложен и не согласен с опытами. Следственно, рассматриваемый итог погрешает в недостатке.

Возьмем итог торговли, показанной по Тобольскому уезду в 30 тысяч рублей. По числу жителей обоего пола выходил бы на каждое лицо участок в торговле на 49^1^/^2^ копеек, участок неимоверно малый; по числу же домов участок сей поднялся бы до 3–З-б^1^/2 к. В обоих положениях средние числа оказываются равно недостаточными, потому что в каждом из них изображается частное число, происходящее из двоякой суммы и лавочных, и земледельческих статей. Но так уменьшенное участие в двояком торге совместно ли с известностью о промыслах крестьян Тобольского уезда, пользующихся из озер обильною продажею свежей рыбы и получающих каждонедельно за дрова, за деревянные поделки, сено, рогожи и пр., и пр. хорошие деньги? Не забывая притом укоризны, что они слишком радеют о кассе питейного откупа, все утверждать должно, что второй итог таблицы написан без основания.

Если взять из таблицы итог внутренней торговли всех городов, кроме Тобольска, то выйдет среднее число, по которому каждый посадский и без жены давал бы движение торговле в 44^1^/^3^ рубля, но такой достаток уездных граждан, превосходя вдвое досужество граждан губернского города, был бы по одному сравнению несбыточен. Из чего явствует, что или итог таблицы преувеличен, или перемешан с другими ветвями народного богатства, т. е., кроме торговли лавочной, надобно подразумевать земледельческую домашнюю и земледельческую в соседственные губернии. Догадка последняя подкрепляется переездами сопредельных жителей в торговые по городам дни.

Возьмем в последний раз из таблицы сумму общей губернской торговли, за исключением городской, и припомним, что та сумма = 2715000 рублей. Разделяя сей итог на число деревенских домов, досталось бы каждому дому участвовать на 30 р. 36 к., а разделяя на число тяглых душ, т.е. на ^3^/^5^ всего мужского крестьянства, довелось бы тяглой душе иметь долю в обращающемся богатстве на 17–20 копеек. То и другое среднее число может представляться умеренным и даже уменьшенным, когда вообразим в каждом из них двойную или еще тройную торговлю, как недавно замечено.

После дробных рассмотрений присовокупим, что крестьяне обыкновенно ездят на сельские ярмарки не иначе, как везут с собой статьи продажные, которые бы содержались в покупаемых статьях больше или меньше. Уездный торг губернии есть подобие мены азиатской, из чего и рождается еще вопрос: в каком смысле пишутся в губерниях статистические таблицы земледельческой торговли? В одном ли итоге покупки, или в цельности взаимной мены, подобно как при покупке дома, проданного за 5000 р., представляется на обеих сторонах – и продавца, и покупщика – по пяти тысяч, но у правительства записывается сделка в 5, а не в 10 тысяч. Если бы надлежало высчитывать торги уездные в сем смысле, а не изображать всю наличность обращающегося обменного капитала, то не должно ли сбавить половиною итоги уездные?

Из всех прикинутых проб явствует, что статистические таблицы внутренней промышленности: 1) пишутся не в порядке понятий, или без всяких понятий о предмете, по сказкам, на удачу; 2) объемлют обороты то смешанно, то раздельно и 3) в ту минуту, как хотелось бы вам знать итог торговли гостинодворской, невзначай подкладывается итог земледельческий, и напротив. А дело в том и состоит, чтобы различать торговлю мануфактурную от земледельческой, дабы наблюдателю найтись окинуть круг мануфактур и способности покупщиков, сильны ли последние по количеству требования, нуждаются ли или прихотничают? Иначе же, какая польза в итогах, когда они сказывают число, а не прогрессию к повышениям в способах к богатству.

Впрочем, здесь место признаться, что нелегко учитывать торги уездные, когда известно, что крестьянин может совершать свою сделку у ворот или на полатях избы. Сами ярмарки уездные, как колеи одних и тех же колес, попеременно вертящихся по разным торжкам не одной даже губернии, не могут быть показателями богатства губернии, а только бывают слагаемыми числами места и времени. Так точно весною видят разлив реки на такое-то расстояние, но из каких источников и в какую именно меру вода прибыла, определить невозможно. Все убеждает нас повторить, что числовые выражения народного богатства, изображаемые грифелем скорописцев и неповторяемые ученою методою, часто бывают обоюдными логогрифами.

Что касается до поверок, пробные наши способы пока не скажут лучших, по-видимому, не излишни там, где требуется определительность, но поверка будет более правдоподобною в городах чрез число жителей, а в оборотах уездных – чрез число домов или тяглых душ. Да и тут надлежало бы предварительно определить различные значения городов и различные условия крестьянского быта, и сии определения, как алгебраические формулы, прикладывать при поверках.




4. В ОТНОШЕНИИ ФИЗИЧЕСКОМ



А) О СРЕДНЕЙ ТЕМПЕРАТУРЕ И МАГНЕТИЗМЕ

Рассматривая географическое положение места, очень естественно начинать дело с ТЕПЛОТЫ, как краеугольного камня всех сил и влияний, какими она действует на жизнь рассматриваемой точки. Теплота есть вторичная причина творения животного, растительного и, быть может, даже ископаемого; она есть мать и мачеха человеческой рождаемости, смертности и всей жизни органической. Благоговея к неизреченной премудрости зиждителя, к сей неизмеримой пучине сущностей и бытия, смею ли произнесть, что и повивка и пеленание умственной способности благословляется на руках той же вечной няньки?

В тобольской широте 58 11'43" житель в течение почти каждого года совершает чрезвычайное путешествие в термометрическом пространстве 60-ти градусов от мороза к жару и обратно, потому что таково бывает наибольшее изменение в термометре, хотя в 1830 г. по необыкновенной мягкости температуры изменение и не выходило за пределы 56 . Не будь шубы зимою и легкой ткани летом, легко бы, кажется, сердцу человеческому обледенеть или растопиться, подобие воска. При всей важности суждения можно принимать непомерную разницу тепла и холода за ту физическую причину, которая и изменяет органический первообраз жителя и увлекает к небрежению правил диетических. Если в этом заключении нет опрометчивости, нетрудно будет разгадать, отчего самоед наш, сберегаемый своею широтою от насильственного перехода между мороза и жара, остается свеж и румян, и отчего также все северные инородцы бывают так падки к горячим напиткам. Они, кажется, и физически, и психически ищут перейти в пропорциольный климат теплоты.

Имея в предмете одно рассмотрение Тобольска, я собираю свое внимание к сей только точке. Почему и делал себе вопрос предварительный: как глубоко промерзает здесь земля зимой? Нашлись условия промерзания таковы:

а) в зиму раннего снега: на горе – 6 четвертей, под горою – 5 четвертей, под горою в иловатой почве – 9 четвертей;

б) – в зиму малоснежную: на горе – 8 четвертей, под горою – 7 четвертей, под горою в иловатой почве – 12 четвертей.

Во втором случае земля под верхним слоем остается неталой до 20-х чисел мая. Сим-то обстоятельством надобно объяснять наблюдение над третьим колодцем, взятое 3 апреля, когда температура колодца стояла -0,5°. Действительно, подгорная земля Тобольска, как иловатая, глубоко промерзнув зимой, поздно превращается в тесто жидкое.

Из сего легко заключить, как неблагоприятна для жительства атмосфера и почва подгорная. Смертность подгорная к нагорной содержится в Тобольске как ^6^/^5^, при разных числах, в то время, когда из 10-летней сложности (если только она выведена верно) извлекается самая печальная достоверность, т.е. что общая тобольская смертность содержится к рождаемости как ^17^/^13^.

Что ж такое наш город, как не предместье кладбища, если только таблица статистическая безошибочна?

Приступим к делу. Из метрологической выписки Д., извлеченной из наблюдений 1830 г., веденных под надзором г. Кунавина, можно видеть, что средняя воздушная температура целого года выходит в Тобольске по термометру Р. + 1,5º; по вычислению того же Кунавина, географическая температура Тобольска – +3,04º, а почвенная, чрез весь год наблюдениями преследованная, – +4,10º, о чем подробно излагается в приложении Е. Следственно, разница между температурой воздушной и почвенной выходит +2, 51º, а между географической и почвенной – +0,97º. Результаты сии не противоречат тем заявленным требованиям, что в больших широтах температура почвенная должна быть выше против воздушной и что температура воздушная на севере должна упадать к востоку, как это и подтверждается известными сравнениями температур, какие на западе и востоке относительно к меридиану тобольской долготы определены в Казани, на Северном Урале и в Иркутске г. Щукиным.

Не вдаваясь в велеречие, утомительное по сей части даже под пером самих ученых, я прибавлю собственно для своей точки два замечания: а) что средняя воздушная температура здесь должна быть ниже той, какая вышла в настоящем теплом году, и что, впрочем, она со временем может опять повыситься, когда осушатся окрестные болота, как охлаждающие атмосферу, особливо в августе и сентябре; б) по моему мнению, подлежит еще вопросу: может ли температура почвенная, выведенная из наблюдения родника железистого, а не пресноводного, почитаться прямою указательницею истинной почвенной теплоты? Надобно для отчета сказать и то, что воздушная температура около колодца 5 генваря мною замечена была -16 , как в то же время городская воздушная стояла -19 , из чего можно судить о степени влияния родника на окружную атмосферу, и сего времени брались наблюдения над воздухом уже в городе, а не около колодца. Я помещаю статью о средней температуре не в виде притязания ученого, а в чистом, бескорыстном намерении напредки привлечь внимание просвещенных земляков к занятиям толикой важности.

Другой важный предмет, соприкосновенный с теплотою, заключается в вопросе: земной магнетизм есть ли содействователь ее, или только спутник? Без надежды на решение мне хотелось бы ознакомить своих земляков, видевших гг. Ганштейна и Гумбольдта с современными сведениями в приблизительном к вопросу порядке. Первое таинство в мистике магнитной есть НАКЛОНЕНИЕ стрелки, потом ОТКЛОНЕНИЕ и, наконец, НАПРЯЖЕННОСТЬ.

Начинаю тем, что наклонения не замечено около земного экватора, и стрелка там покоится горизонтально, как будто размагниченная, но сие явление проявляется не линиею правильною, а кривою, раза 3 или 4 перевивающеюся чрез экватор и отпрядывающею инде от него до 14°. Эта ЛИНИЯ БЕЗ НАКЛОНЕНИЯ названа МАГНИТНЫМ ЭКВАТОРОМ, которого полюсы или те противоположные точки, где наклонению надлежит быть наибольшему, находятся на севере под 76º ш. около 25 западной долготы и на юге под равным градусом широты при 225 той же долготы. Но после англо-морских путешествий 1818 г. один из полюсов не нашелся на показанном месте. Теория Гумбольдта и Биота, утверждавшаяся на предположении двух магнитных средоточий в середке земли и встретившаяся с другими еще темнотами, должна была искать подкрепы в новых изъяснениях, как обыкновенно водится у теорий, второпях составляемых.

Точно так же, как усмотрена полоса без наклонения, нашлись полосы или ЛИНИИ БЕЗ ОТКЛОНЕНИЙ. Они не следуют направлению меридианов, хотя и прорезывают свой экватор, проходя из одного полушария в другое. Так, одна из сих линий есть атлантическая, которая, облизываясь около Парагвая и потом прокрадываясь по берегам Бразилии, идет до Каены, а отсюда, повернув на северо-запад к Штатам, проходит далее чрез северный материк. Вторая, начинаясь в южном океане, пересекает Н. Голландию и Инд. море и тянется чрез мыс Коморин в Персию и в Западную Сибирь к Лапландии. Замечено, что эта линия раздвояется у азиатского многоостровия и проходит чрез Китай в Сибирь Восточную. Четвертая линия, намекнутая Куком на Тихом море, конфирмована выводом Гумбольдта, как законодателя по части магнетизма. Скажем мимоходом, что в линиях без отклонений замечено меньше постоянства, и особенно в атлантической, чем в магнитном экваторе, но есть опять точки, где они около 140 лет остаются неизменными. Соображение сих меридианов немагнитных, как легко понять, заставило Ганштеена-норвержца выдвинуть из земной середки магнитные средоточия и отбросить их не по одному, а уже по паре на концы обоих полушарий в промежутки полос без отклонения.

Наблюдения над напряженностью магнитной силы начаты тем же Гумбольдтом, и он первый выговорил, что сие явление возрастает от экватора к полюсам.

За сим докажем остальное и старое, и новое: а) что явления магнитные были дознаны Биотом и Гей-Люссаком на высоте аэростатической, без чувствительных изменений; б) что отклонение суточное усиливается между полуднем и трех часов пополудни, что оно направляется от меридиана к востоку с весеннего равноденствия до летнего солнцестояния, и что в прочее время года поворачивается к западу; в) что при северном сиянии магнитная стрелка возмущается и оказывает неправильности. Второму из сих усмотрений подлежит и наклонение с некоторыми только отменами. Не меньше замечательно и то, что, кроме железа, стали, никеля и кобальта, сильно намагничивающихся, могут приходить в магнитное состояние и другие вещества, если им дано будет известное положение. Стрелочки золотые, серебряные, стеклянные и деревянные, лишь бы сделаны были не длиннее восьми миллиметров и не толще полумиллиметра, будучи повешены на шелчинках между противоположными полюсами двух магнитов, принимают магнитность. Из чего заключают, что или все существа в природе способны намагничиваться, или все они составлены из частиц железа и других металлов, которые имеют сродство с магнетизмом.

Вот сокращение, извлеченное мною из Биота! Из него видно то состояние, в каком находилось учение о магнетизме до приезда в Сибирь гг. Ганштеена и Гумбольдта со своими товарищами. Им нужно было собрать наблюдения опытные, дабы решительно установить теорию магнетизма; и мы скоро увидим, не останется ли затем больших пробелов в мистицизме магнитном.

Не зная, встретились ли ученые путешественники со второю ПОЛОСОЮ БЕЗ ОТКЛОНЕНИЯ, пролегающею чрез Урал к Лапландии, мы можем из месяцеслова на 1831 год судить только о том: а) что третья немагнитная полоса проходит близ Троицкосавска с левой руки, а подле Селенгинска по правой стороне и опять с левой подле Витимской слободы; б) что сила наклонения в северных Сибирских местах вообще является больше 70. Неизвестно, для чего в месяцеслове пропущены силы напряженности, хотя, по моему мнению, можно бы и без разбора принимать число наклонений за число напряжений, установив между ними содержание. Ибо не одна ли причина выражается двумя разными приемами, двумя поверками? Впрочем, при всей справедливой недоверчивости к себе и при всем уважении к любой из обеих гипотез я не могу скрыть недоумения, отчего на поверхности земли пролегают полосы без магнитного ознаменования, когда под ее поверхностью не престает действовать однородная причина в виде наклонения или напряжения? Уже ли земная кора в силах разобщать действие одной и той же причины?

Уволю себя от повторения наблюдений г. Ганштеена, уже выставленных в месяцеслове, я помещу здесь полученную в Тобольске из его рук выписку об одной постепенности напряжений: в Стокгольме – 1,386,1; в Петербурге – 1,410,5; в Тобольске – 1,560,1.

После всего остается воротиться к вопросу: не магнетизмом ли поддерживается в глубоком Севере теплота почвы, так как земли и щелочности содержат в своих основаниях металлоиды и так как возрастание наклоняемости и напряженности возвышается к северу? Как бы приятно было князю обдорскому увериться в лестной мечте, что когданибудь этот содействователь усилится и снова прольет далее устьев Оби и Колымы без физических переворотов ту благотворную теплоту, какая бывала во время оно у гипербореев, владевших стадами мамонтов.

Когда я оканчивал статью, вдруг пых ко мне почтенный муж, сидящий на первом стуле в своем месте. «Верно, вы, – приветствовал меня, – мараете что-нибудь о Сибири?».

X.: Нет, Иван Никитич, я всполаскиваю Сибирь, которую марают другие.

О.: Да о чем вы пишете?

X.: О средней температуре и естественном магнетизме.

О.: Что вам пришло в голову писать о средней карикатуре? Пусть о магнетизме – это дело девятое. Жена моя сохнет, и я, право, желал бы найти мастера, который бы помагнетизировал ее.

X.: Чтобы намагнитить, ведь надобно наперед вытянуть ее в пластинку и повесить на шелковой нити, дабы ей повернуться в магнитный меридиан.

О.: Что за ахинея? Вы, видно, не читали Вилламского?

X.: Будучи полномочным представителем сибирского просвещения, не притворяетесь ли вы, Иван Никитич, что будто не понимаете учения о магнетизме? В определенное время уметь, говоря технически, кувыркаться пред АВСТРАЛЪНЫМ ЭЛЕМЕНТОМ – не значит ли очень хорошо разуметь свойство ИНКЛИНАТОРА? В обратном содержании КВАДРАТА РАССТОЯНИЯ от поклоняемого элемента знать прийти В ВЕРТИКАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ пред другими, или дома пред просителем растянуться в пласт горизонтальный, будто не станет вас и будто это не прямое знание магнетизма?

О.: Какая нам нужда до этой ученой блажи, да и вам не по летам и не по чину заниматься бы пустяками. Надобно, сударь, уметь быть исправником, окружным начальником, советником, председателем, надобно уметь управлять людьми и судить их – вот в чем важность. Прощайте!

Что управлять и судить есть дело важное, очень важное, действительно сказал правду этот добрый человек. Управлять прихожею, дворнею, домом сколько требуется благоразумия, равнодушия, справедливости, а управлять округою 30 тысяч крестьян, чтоб они могли сообщать благоденствие и радость 30 тысячам семейств, какой требуется ум, воля, характер! Рассудить между тремя слепыми нищими, делящими брошенный им грош, сколько требуется снисхождения и веселости, а быть готовым судить губернию в спорах собственности то затеянных, то перепутанных, или в проступках то с умысла уменьшаемых, то злобно увеличиваемых, какое требуется здравомыслие, праводушие, беспристрастие, ведение! Если ошибешься в суждении о средней температуре, другой, подстрекаемый строгой наукою и гордостью ума, тотчас перечтет по пальцам погрешности, но когда напроказит хитрый судья, скоро ли поймаешь ежа? Действительно, науки физические, как египетские пирамиды, возвысились пред знаниями статскими, и сами подают возможность осматривать свои бока. Притом, что за беда, если 4 магнитных средоточий, Ганштееном водруженных на краях полушарий, рано или поздно погрязнут в пучине гипотез; что за беда, когда потонут одни мнения, а вымпел с его наблюдениями не оставит подхватить сама Урания? Такого поручительства нет в предметах судебных. «А юриспруденция?» молвил бы Иван Никитич. Юриспруденция дошла до Урала и повернулась к Сибири спиною. Что мне там делать, сказала наотрез, когда судей не баллотируют сословия и когда я не видала их на экзаменах.


Б. О РАСТВОРЕНИИ И ДВИЖЕНИИ АТМОСФЕРЫ

Не повторяя о качестве почвы Тобольска, о чем уже было мною упомянуто в другом месте сего сочинения, поступим теперь к непосредственным следствиям естественных перемен географической теплоты в выражениях общих.

Март бывает довольно холоден, а был бы сноснее, если бы не веяли пронзительные ветры с румбов между северозападом и северо-востоком.

Апрель иногда походит на март с постепенным смягчением в холоде и с изменением в напряжении ветров. Нередко бывает тепел и благорастворен, как май. В последнем случае ветры веют с пределов юго-востока и юго-запада.

Если вследствие ранней теплоты апреля воды Иртыша и Тобола ранее разливаются по заливам и лугам подгородным, то в мае и июне, до 20-х чисел последнего, нагорные жители Тобольска наслаждаются особенным благорастворением. Воздух, насыщенный водою, разлагаясь, дышит в нагорных слоях приятною и легкою свежестью. В эту особенно пору Тобольск подгорный чувствует разность положения и тем не менее продолжает 250 лет питаться удушливыми испарениями болотистой и навозной почвы, которая тем еще тлетворнее, что и покатые стоки естественных водопроводов запираются безрассудностью некоторых жителей, а каналы уличные остаются пренебреженными. Одно из вечных городских болот – благодарение главному начальнику – нынешним летом было спущено, и работа стоила двухсот рублей.

В конце июня бывают обильные дожди с громовыми грозами и с сильными перекатами звука. Нет сомнения, что сии явления происходят от чрезвычайно разряженного жарами воздуха и притом пресыщенного водой, так как разлитие вод перестает не ранее 20 июня. Надобно прибавить, что грозы сего времени ополчаются против города с пределов западных, с той болотистой стороны, которая слывет у жителей ГНИЛЫМ УГЛОМ.

Теперь следует упомянуть о метеорологической загадке, ожидающей изъяснения, именно: с 10 июля здесь почти постоянно настает дождливая погода и продолжается до половины августа. Это одна из причин, охлаждающих летнюю температуру; и если, с одной стороны, проигрываем в приятности времени и в успехах полевых работ, с другой, выигрывает безопасность от распространения сибирской язвы, с жарами усиливающейся. Между тем, дабы не скрывать атмосферического непостоянства здешней широты, должно припомнить, что в лучшее летнее время иногда завертывается ветер с севера и дует сутки и более.

Конец августа и сентябрь по большей части бывают сухи и здоровы. Иногда и октябрь мало разнится от них, а другим годом подвергается припадкам зимы.

Термометр Р. начинает опускаться к -20 почти всегда около 20 ноября. Вот время, в которое, не обинуясь, начинается тобольская зима и в напряжении морозов, посменно усиливающихся или смягчающихся, она продолжается обыкновенно до первых чисел февраля. Само по себе разумеется, что тогда господствуют ветры с северо-запада до северо-востока. Вот перечень тобольской температуры и перемещения воздушного.

Должно ли в нашей широте делить времена года на 2 или на 4 по примеру средних широт? Поелику растительная сила начинает работать через месяц после весеннего равноденствия и продолжает свое влияние на дозревание некоторых растений, как то: брусники, клюквы и пр. – за предел равноденствия осеннего, то следует отрезки времен до солнцестояния и после равноденствия принимать за весну и осень. Где ж начало весны и где конец осени – вот другой вопрос, до которого доводят наши притязания на титло порядочной параллели! Появление и исчезновение зелени, равномерно развитие цветов и листопад, который оканчивается у нас в ноябре, не могут быть приняты за явственные межи как между зимой и весной, так между осенью и зимой; астрономические же точки созвездий не скоро дождутся быть нашими затесями времен. Я решаюсь утверждать, что большие линии таяния и замерзания, не в строгом термометрическом смысле, должны представляться самыми естественными границами в обоих случаях. Посему вскрытие Иртыша, как ноль или первая ступень восходящей лестницы теплоты, равномерно покрытие его, как ноль или первая ступень опускающейся лестницы холода, должны быть разумеемы началами и весны, и зимы. Если и в сих двух народных хронометрах есть предварения и запоздания своих небольших эпох, то опять в каком порядке времен, хотя лунных, хотя солнечных, хотя всемирно-небесных, существует точная неподвижность шествий? Что ж касается до видимого неравенства в нашем положении, то в вознаграждение сего небольшого возмущения предлагаемые мною указания носят характер всенародности и некоторой даже торжественности, ибо тут открываются новые пути сообщений, новые способы жизни народной. Трудолюбивый житель Тобольска или становится на палубу судна, дабы вскоре возвестить городу свое радостное отплытие и свободу приветствием выстрелов, или при оцепенении вод садится на сани и прокладывает дороги по расписанию житейских надобностей. Река в самом естественном назначении есть великая мера жизни общественной.




5. В ОТНОШЕНИИ К ИЗЯЩНЫМ ИСКУССТВАМ (РАЗГОВОР В ЕКАТЕРИНБУРГЕ В ДОМЕ Г. Т.)


«Когда так, то на святках, Анна Николаевна, непременно скатаемся в Тобольск послушать и посмотреть изящных искусств», – так говорил хозяин дома, когда ставили на стол закуску и графины.

ХОЗЯЙКА: Очень рада посмотреть Азию.

ТОБОЛЯК: Как будто не всегда она в ваших, сударыня, глазах. Разве город ваш не в покатости азиатской?

Х-КА: Вот прекрасно! Если бы дом Расторгуева покрыть на два ската к востоку и западу, уж ли бы стали говорить, что в нем живут пополам с Европой и с Азией?

X.: Чего не говорят? Но отложим прение Тобольска, когда наслушаемся и насмотримся изящных искусств.

СОВЕТНИК: Каких изящных искусств?

X.: Да! Вы не слышали, что там с 20 генваря 1829 г. начались по праздникам большие инструментальные и вокальные концерты.

СОВ.: Диковинка!

ТОБ.: Нимало не диковинка, когда поэзия уха и сердца управляется талантом известного музыкосочинителя Алябьева. Это наш Россини.

БЕРГЕМЕЙСТЕР: Это ваш Орфей, правильнее бы сказать, потому что, верно, стоило ему не меньшего труда, как и первому, заставить деревья и камни себе аккомпанировать. Кто ж у вас вписался в каталог музыкального бессмертия?

ТОБ.: Немногие и не многия.

СОВ.: Публика ваша, видно, беспристрастна, когда так судит, как вы изъясняетесь.

Х-КА: Верно, есть у вас собрание?

ТОБ.: И многочисленнее и блистательнее здешнего, если не бросят мне перчатки за смелость сравнения.

Х-КА: Полно, нужна ли многочисленность и блистательность для приятности?

К-ВА: Доходят ли до вас моды?

ТОБ.: Это то же, как хотеть бы спрашивать, есть ли у сибирских красавиц вкус?

СОВ.: Вы решаете важную задачу, что будто бы красота и вкус не смеют развестись с модою?

Х-КА (СМЕЯСЬ): Прошу не забывать, что это решение если бы и довелось перенесть, все перенесется не в Горное правление.

К-ВА: Откуда получаются у вас модные наряды?

БЕРГ.: Без сомнения, из ближайшей столицы, сиречь, Бухары или Пекина.

ТОБ.: Разница 600 верст вправе ли приветствовать такую пекинскую гордость?

БЕРГ.: Среди важных вопросов можно ли удержаться не спросить: умеют ли тобольские щеголихи шить, вышивать и править хозяйством? Это полезнее бы для небогатых невест и для нашей братьи женихов.

Х-КА: И эгоизм, и гастрономия?

К-ВА: Как будто две новые науки горного искусства.

X.: Для чего не спросите о других искусствах?

СОВ.: В самом деле, есть ли у вас живописцы?

ТОБ.: Как не быть? Где есть банковые подлинники, там всегда к услугам рисунок и живопись. Если бы вы посмотрели, как расписываются у нас цветами потолки и фризы!

БЕРГ.: Как еврейский камень, думаю.

ТОБ.: Нет, сударь, как Делилевы сады.

БЕРГ.: (ПОДХВАТЫВАЕТ): Развешенные над головами и под карнизами! Мне очень нравится такая просушка Делилевых садов в болотном краю.

Х-КА: Но мне не всегда нравится подобная способность воображать.

СОВ.: Есть и портретные живописцы?

ТОБ.: Есть, но, правду сказать, с кистью мещанскою. Гостиные наши и залы, где есть залы, увешиваются портретами разными, начиная с хозяев или с начальников до городничих.

Х-КА: Вот прелестные пантеоны сибирского бессмертия.

БЕРГ.: Как не поддержать добродушного восклицания и как не предаться опять воображению, слыша о портретах, особенно с красивою арматурою пожарных орудий!

СОВ.: Дамской шутке свое место. Но я не пойму, каким образом люди при невидных качествах и с душою не всегда белою смеют желать пережить свою ничтожность на холсте?

БЕРГ.: Даже желать надобно, чтобы эти Ивановы червячки светились долее, чтобы кисть и холст, пока добрые люди не употребят портретной холстины вместо клеенки, напоминали о себе для негодования.

X.: Оставьте диалектику и лучше пользуйтесь сведениями о Сибири.

СОВ.: Последуем совету. Сколько у вас публичных училищ?

ТОБ.: Всех гражданских, духовных и военных наберется, кажется, до шести.

БЕРГ.: Изрядно! А питейных домов, недавно сказывал откупщик, который торговался на Тобольск, состоит в штате 29. В шести заведениях можно кой-чему научиться, а в 29-ти после от всего разучиться!

X.: Прошу дорогих гостей прикушать водки и мадеры и закусить, что Бог послал. Заморив голод, авось разучимся мы от столь искренних переговоров.

ТОБ.: Признаться, что я начинаю глохнуть от Ювеналовых припевов.

СОВ.: Что делать, когда метода провинциальных разговоров ныне идет по способу взаимного обучения.

БЕРГ.: Ведь Тобольск отсюда только в 600 верстах. Уж ли там заочно говорят друг о друге вежливости да похвалы.

X.: Как любитель изящных искусств, я радуюсь за Тобольск, что там нашелся, по словам гостя, отличный мастер, который из гончарной глины выделывает чудесные вещи в истинном вкусе ваяния.

ТОБ.: Да! Он делает разные утвари, разные антики, урны и вазы древнего стиля и украшает их самою изящною резьбою из той же глины, какая бы идея ни была ему дана. Масса, окончательно выработанная и обожженная, принимает у него вид и твердость лавы Везувиевой. То, что есть необыкновенного в искусстве сего ваятеля, это есть емкость глины, которая ПРИНИМАЕТ ОСТРЫЕ УГЛЫ в карнизцах и подобных остроконечных линиях и еще на матовом колере ОТЛИВАЕТ ВЫСОКИЕ ОТТЕНКИ СВЕТА без всякой металлической примеси или глянцеватого вещества. Я не говорю уже о том, что художник, имея ум образованный, есть и не последний сочинитель в своем роде.

X.: Слышите ли? Наша гранильня рисует превосходно на яшме все приличные украшения, но не дошла до того, чтобы разнообразить свет на мате камня.

Х-ка (ГОСТЮ): Я усердно прошу вас заказать сделать для меня медальон по рисунку, который вам вручу при вашем отъезде.

ТОБ.: Готов принять подобные поручения и от других дам, дабы хотя числом скудельных наших сувениров поплатиться за пирамиду Ермакову, которую Тобольск начал ожидать еще с прошлой Пасхи.

БЕРГ.: Уж ли у вас не воображают, что для высечения пирамиды из мрамора требуется больше времени, чем для намалевания какого-нибудь тобольского гения? Но мне пришла мысль, и очень справедливая, что при обмене пирамиды на глиняные изваяния все выигрыш останется на стороне Тобольска. Там поставят памятник нашего искусства на мертвом глиноземе, а тамошние легенькие скудели лягут на чувствительных бюстах наших дам.

К-ва: Почему знать, может быть, ваша будущая закажет урну, а не медальон?

X.: Где будет поставлена у вас пирамида Ермакова?

Х-ка: Помните, Александра Александровна, мы видели в Горношитском заводе, как обтесывали мрамор для тобольского памятника.

ТОБ.: На горе, на горе, а где именно, еще не решено, равно неизвестно и то, откуда взять потребную сумму на гранитовое подножие.

X.: Пора, давно пора памяти завоевателя Урала и Сибири, который на своих плечах переносил военные снаряды чрез все хребты, успокоиться на почетном граните.

БЕРГ.: И очень кстати! История азиатского человечества увидит в своем, так сказать, фасаде два замечательных обелиска: один Албукерков на южном конце в Армузе, а другой – Ермаков на конце северном в Тобольске.

Сов.: Да! Можно бы пополнить пиитический фасад и другими бывалыми памятниками, но не о том хотелось бы думать. Мне, право, всегда казалось удивительным, что дерзкое дело сошло Ермаку с рук в свое грозное время и дожило еще до памятника, а сколько подобных отважных дел повешено у современников, хотя в потомстве и были украшаемы обелисками, или иногда быть могло наоборот! Прошу ж теперь при таком скептицизме то времени, то потомства дознаваться о приговоре истины для славы или бесславия.

Тоб.: Очень легко по приговору истории.

Х-ка: А если историю пишут те же люди?

БЕРГ.: Мой любимый проект: не лучше ли бы предоставить писать историю дамам, потому что мужчины суть действователи, а дамы, как нейтральные державы, прямее судили бы актеров исторических.

X. (ХОХОЧЕТ): Вот была бы история новая, действительно новая во всем пространстве слова! Тогда усидели бы мы – чудесные эпохи гражданственности, эпохи головных уборов, эпохи талий, эпохи перетяжки и пр. Вот образцовый проект, прежде которого ни одна барыня, ни барышня не выискалась быть подругою Каллиопы!

К-ва: Что тут забавного? Проект делает честь нашему полу.

Тоб.: И, следственно, остроумию! Очень приятно желать, чтобы дамы сделались историками как особы, которые умеют чувствовать влияние власти домашней и, следственно, общественной, которые сами могут иметь влияние на дух публики не прямое, не менее, однако ж, действительное.

X. (ГОСТЮ): С рисунком Анны Николаевны не возьмете ли от нас и проекта.

ТОБ.: С удовольствием, но для чего?

X.: Чтоб один вручить, а другой положить на тобольских туалетах для утверждения.

ТОБ.: Из уральских произведений, надобно признаться, имеют у нас свой курс только склаважи аметистовые, перстни тяжело весовые и подобные минеральные безделушки, которые смотрят вечностью, а завивки остроумия чуть ли не то же, что отслужившие папильоты.

СОВ.: Вы заставляете нас думать против воли не так, как бы вам нравилось. Можно ли, чтобы там, где внутреннее мнение привязано к ценности вещей, а не к чертам веселого остроумия, где туалеты чванятся дорогими нарядами и где, следственно, в беседе нет приятной шутливости или плавности мыслей, чтобы там были близки к эпохе изящных искусств? Искусство приходит подражать туда, где есть мысль, а мысль умеет себя сказывать. Случайно ветром нанесет гармонию концертную, случайно забредет ваятель, декоратор, волтижер, но если в самом городе еще не разогрелись свои способности, если еще не принялись, еще не цветут природные таланты, то, наверное, тут не зажили своею жизнью.

ТОБ.: Вы готовы потушить и первые искры нашей жизни. Воля ваша, вы судите строго, очень строго.

БЕРГ.: Но справедливо. Чем разнится существо, блестящее нарядом, склаважами, лентами, перстнями и испаряющееся одними благовониями, а не тонкостью ума или изящностью чувств, чем разнится от алебастрового бюста, увешенного случайно драгоценностями? Да, впрочем, как и ожидать основательной образованности там, где человек наперед спрятался в формы внешней светскости как будто для того, чтобы образованность не знала, где найти его?

X.: Видите ли, в чем хочется уверить себя этим господам? В том, что артистам не скоро удастся быть магнетизерами сибирских душ, что эти души, будут ли или не будут концерты, ни отощают, ни подобреют от того?

ТОБ.: Все это я принимаю за тот вежливый поклон, какой вы посылаете со мною соседке Сибири. Самолюбивые русские, живущие ближе к академиям, университетам, институтам и пр., и пр., наконец скажите, в чем ваше преимущество? Не в том ли, что свет европейских продажных библиотек приходит к вам скорее, подобно как у нас солнце всходит ранее в сравнении с вами? Но не странно ли гордиться выгодою, для которой бывает своя очередь у вас и у нас? Позднее получасом у вас, позднее полугодом у нас, и мы, и вы пользуемся равным светом в своих относительных надеждах.




XVII. ЖУРНАЛ ОСЕНИ И ЧАСТЬЮ ЗИМЫ


После осеннего равноденствия сего срока, далее которого плодородие на поверхности земли у нас останавливается, журнал, изменяясь в должности, ограничится одним, так сказать, прозаическим замечанием температуры и движения воздуха в пополнение четвертой статьи, в XV отделении помещенной. Сей журнал, когда с наступлением зимы температура будет падать чувствительнее, не преминет замечать по стостепеннику ее движения в два часа пополудни, а направление ветра тогда же, да еще в 8 часов утра. Притом, по праву принятой свободы, журнал заметит все встречи, сколько-нибудь любопытные.

15 сентября на середке Иртыша, против Заостровных юрт, замечена песчаная коса, вновь оказавшаяся выше горизонта воды.

В первые две трети сего месяца время стояло свежее, сухое и около полудня ясное. 21-го мы долго и с приятностью прохаживались в одной из загородных рощей. Березник весь уже пожелтел, дорожки устилались листьями, но ветви густо еще украшались остальными.

На 22-е ночью выпал первый снег и покрыл землю на вершок толщины. Лишь только солнце выглянуло, синики, порхающие по березкам моего садика, напомнили о себе скромным припевом. Они показывались по утрам почти до конца месяца, пока могли, кажется, находить спрятавшихся насекомых.

В следующие трое суток температура смякла, перепадали дожди, и 25-го не было уже снега.


ОКТЯБРЬ

1-го земля вторично покрылась снегом на ^1^_/_^4^ аршина толщины, и охотники катались весь день на санях. Какая разительная противоположность нынешнего 1 октября с прошлогодним! Тогда в вечеру этого ж дня мы с приятностью прохаживались по лугу до Подчувашского перевоза в летнем платье.

На 10-е при температуре -11º по стостепеннику Иртыш покрылся льдом и поутру ж ходили через реку. На другой день зимняя дорога открылась повсеместно.

С 17 до 25-го температура пошла вверх и восходила до +4º. В этот промежуток перепадали дожди. Дорога слиняла, и переезд по льду сделался опасен. С 28-го зима подновилась прибылым снегом. Стостепенник показывал -3°.

Ветры с 16 октября до 2 ноября дули с юга к западу, нередко с юга, юго-запада.


НОЯБРЬ

2-го ветер по непостоянству соответствовал своему имени.

4 и 5-го ветер дул с севера, но температура не понижалась.

С 6-го до полудня 10-го ветер был западный при той же температуре.

С полудня 10-го до 16-го ветер по утрам был северный или северный к западу, а в течение самих дней дул то с северо-востока, то с севера к западу, или с севера к востоку.

11-го стостепенник показывал -8°, а 15-го при северном к западному в первый раз -14,2°.

16-го при западном ветре температура была -8°.

Нынешней осенью крестьяне-охотники пользовались в ельниках, чрезвычайно изобильною стрельбою рябчиков, тетерь и пр., иные хвалились, что на охотника доставалось по 500 и даже по 1000 штук дичи.

20-го стостепенник показывал в первый раз -23,2 ; и в течение всего месяца спирт ниже того не опускался.

17, 18 и 20-го были сильные ветры, которые начинались с полуночи и стихали к вечеру.

Вообще ноябрьские ветры переходили по румбам одного полукружия между севером и югом, а на дуге между севером и востоком почти не показывались.

Картина небесного свода в течение ноября казалась безжизненною и загрунтованною в сплошной чугунный цвет с просинью к горизонту. Очень редко удавалось солнцу при своем восходе или закате пробрасывать лучи рдяные, которые и пламенели на облачных скалах заревом пожарным. Только дважды – 20 и 28-го – солнце зашло под горизонт при чистом небе, и заря румянилась в первый вечер до 18 минут 6-го часа, а в последний – около 25 минут того ж часа. Я бы хотел заключить, что срок кратчайшей зари уже промелькнул у нас, в чем и в прежние годы я уверялся особенною, оживающею физиогномиею вечерней зари около 30 ноября, но смею ли утверждать без строгой поверки своих часов?

Оканчиваю сей месяц известием, что 28, 29 и 30-го происходила Юровая ярмарка и вместе ловля рыбы. Что за ярмарка? В пятидесяти верстах ниже Тобольска есть по Иртышу омут, или глубокое место, в котором красная и белая рыба, пользуясь теплотою глубины и почвы, на зиму залегает большими рунами. Лишь только утвердится на реке прочный лед, назначаются дни лова в этой оброчной статье и освещаются окольные жители, дабы приезжали со снастями и условливались с откупщиком вправе на ловлю. Вдруг по данному знаку в тысяче местах делаются проруби на реке, и рыба, от стука всполохнувшись, поднимается со дна и попадает на брошенные крючки. Тут же на льду бывает продажа рыбы гуртом и дробно, на каковой конец и приезжают из города мещане и чиновники. Они в деревушке наслаждаются свежею ухой и подчас играют в карты. Удовольствие везде приютится, где есть промышленность.


ДЕКАБРЬ

В течение месяца пять раз были замечены ветры с порывами, метелью и вьюгою.

Ветры дули поутру в тех же пределах, как и в ноябре, а пополудни шумели и на дуге между севером и востоком.

13-го в четвертом часу пополудни был дождь со снегом на короткое время.

26-го в вечеру, с 10-го часа до полуночи, в два приема продолжалось северное сияние с движущимися столбами белого цвета. К сожалению, не случилось видеть этот метеор тем, которые умели бы пересказать свое видение обстоятельно и взглянуть на колебания магнитной стрелки, по крайней мере, до меня не доходит порядочный пересказ.

31-го, начиная с прошлой полуночи, начал валиться без перемежки густой снег, что недоставало для обыкновенной тобольской зимы.

Надобно прибавить, что и в декабре нельзя было похвалиться ясностью неба. Раза три поутру и в вечеру развивающиеся из труб волны дыма красиво алели в воздухе, как нарядные паволоки на синем море.

Холодная температура, начиная с -18° до -21°, замечена только три раза, а -23 – однажды; следственно, переводя на Реомюра, мы в декабре греческого стиля однажды днем чувствовали холод -18,4 , да и по утрам в 8 часов холод малым чем разнился. Такое состояние термометра по сухости зимней тобольской атмосферы очень легко для дыхания, даже и 25ºР. без ветра здесь нетрудно сносить.

Наконец, смею ли похвалиться отгадкою необыкновенно мягкой зимы, какая действительно ныне случилась? Лето было жаркое и сухое, осень также была скудна дождями; почему, придерживаясь мнения тех физиков, которые полагают причину жестоких морозов в изобильном разложении воды, парообразно в воздухе растворяемой, я заранее предсказывал своим приятелям, что ныне не будет сибирской зимы, и к моей удаче немало поспешествовали ветры западные и южные. Хотя характер зимы и начинает быть более строгим, но мы уже не боимся сей угрозы, потому что солнце становится к нам добрее, и приходит поранее, и уходит попозже. Притом и толстая настилка снегу, в последние сутки навалившегося, не даст земле остынуть более, если бы и нахлынули морозы сверх чаяния.

Из рассматривания двойного столбца ветров, в таблице 3 записанных, я мог вывести только то, что метель бывает накануне падения или возвышения термометра, что и естественно.

Теперь я все кончил. Еще остается с полчаса до назначенного за год свидания, и я с радостью, на свободе мыслей, готов принять строгую, немногим нравящуюся маску. Как бы ни представляли сию собеседницу, необходимость времени, хотя нелюдимкою, хотя старою монастыркою, но у меня на уме не перекоры, а как бы дождаться конца: посетит ли она меня, в каком виде посетит и исполнит ли свои обещания? Вопросы сии не замедлят решиться так или сяк, но при возбужденном любопытстве знаю наперед – минуты покажутся часами. Остановим же часы, дабы усыпить нетерпеливость, и предадимся простоте, безрасчетности мысли, так как мысль сама есть благороднейший символ времени. Пусть останусь я один без маятника, без сего наушника, как в пустоте, как в вечности.

Что ж? Я жду каких-то открытий от человека, будто бывали когда-нибудь открытия, которые дарили бы целою наукою. Разве забыл я, сколько волов принесено в жертву глубоким Пифагором за проявление одной теоремы? Начиная с грифеля до паяльной трубки, не всякое ли открытие стоит равносильных жертв, считая труды и усилия? Целую жизнь я искал истины, целую жизнь воевал с мнениями и сколько раз бывал у них в плену. Начинал ли с недоумения, как Сократ, дабы достигнуть ведения; начинал ли с сомнения, как Декарт; начинал ли с врожденных понятий, которые растирает в пыль Локк и Бакон; пускался ли от Кантовой проблемы о праве познавательности, от личного зенита, я или, наконец, от средоточия безусловного, самосущного – везде сперва тянулись тропинки, а потом приводили к трущобе или к пустоплесью важные. Вопросы в учении духа останутся вечными проблемами человеческой недомышляемости. Было дикое время, когда я взобрался на утесистую, голую скалу и положил пред собою один свой компас. И что вышло? То покрываемый туманом, то колеблемый переменными дуновениями я был столько еще силен, что гордился своим беззащитным, бедовым положением, но, к счастью, изнемог в существе духа. Где ж укрыться, думал я, и как бы случайно наткнулся на прохожего самарянина, который указал гостиницу и навещал меня с любовью. Тут в скорби и во вздохах сердца я измерил всю безнадежность ума, всю бездну, близ которой он шатался и в умилении простер руки к просвечивающему лучу. Тут я узнал, что та опытная мудрость, которая открывается ищущему истины, даже на краю всех дерзких заблуждений, есть дщерь Откровения, есть Вера. Тут из чаши Нового Завета, обвивающейся колосьями жизни и лозою виноградною, я напился и сладко успокоился. Чу! И притом распространяется какое-то озарение! Не маска ли? Добро пожаловать, хотя я и не в том уже расположении.

А! Это ты, неразлучное воображение! Ты опять зажигаешь прежний пламенник своей выдумки, ты опять готовишься представить святочную личину, теперь не так необходимую. Впрочем, я готов, но, чур, с условием: в какой бы она ни предстала мантии, наперед поручись, удовлетворит ли эта говорунья моему чаянию и развязке разговора? Сомневаешься? По всему видно – сомневаешься! Так пускай она не является на глаза, пока не надумается. Очаровательность без цели есть история без философии, теория без существенности. Я могу не видаться не только с маскою, но и с существенным лицом, коль скоро оно приросло к автомату, хотя бы великолепному да механически говорящему. Пускай же исчезнет небылица, хотя навсегда, хотя на время!




XVIII. ПРИЛОЖЕНИЯ



ЗАПИСКА О ТЕМПЕРАТУРАХ КОЛОДЦЕВ В РАЗНЫЕ ВРЕМЕНА 1830 ГОДА, НАБЛЮДЕННЫХ В ТОБОЛЬСКЕ СТАРШИМ УЧИТЕЛЕМ ГИМНАЗИИ И.С. КУНАВИНЫМ

В Тобольске есть три колодца, удобнейшие для наблюдения их температур: первый близ города, истекающий из ущелья нагорного кряжа к северо-востоку по дну песчано-глинистому на низу кряжа. Глубина сего родника по верному измерению от дна до поверхности воды, стоящей наравне с почвою, – 4 фута 5 дюймов английской меры; он подвержен всем непогодам, после вычерпывания наполняется скоро, вкус воды в нем железно-купоросный, на стенах его красный железистый осадок. Второй колодец – в саду, принадлежавшем прежде гимназии, по измерению от дна до наружного отверстия – 14 футов 2 дюйма; почва его сверху болотистая, внизу песчано-глинистая, вода солоноватая, от действия ветров совершенно закрыт своею глубиною, строением и деревьями. Третий, при так называемом Качаловом мосту, глубиною от дна до наружного отверстия около 8 футов, находится близ болота в почве частью болотистой, частью песчано-глинистой; вкус воды солоноватый, от ветров и непогод защищен очень мало.

Наблюдениями температур трех описанных колодцев предполагалось открыть: не имеют ли они, подобно многим источникам, из-под земли вытекающим, постоянных, или, по крайней мере, близких к тому температур во всякое время года? Каковое открытие повело бы кратчайшим путем к познанию средней годовой температуры, от географического положения зависящей. В сей цели, начав наблюдать температуру колодцев тобольских, я употребил и необходимые при сем предосторожности, именно: временами наблюдений избраны не снежные, пасмурные или дождливые, но ясные дни, дабы снег, сырость или дождь, мешаясь с водою источников, не могли изменять подлинной их температуры; термометр был держан около четверти часа и на дне, и близ поверхности воды как для большей уверенности в точности показаний, так и для узнания, не изменяется ли температура поверхности от соприкосновения с наружным воздухом; в то же время вне колодца замечалась температура самого воздуха с намерением увидеть, не имеет ли оная какой-либо зависимости с температурою колодца. Что ж касается до верности термометра, то по недостатку лучшего употреблен термометр работы Кони, выверенный впоследствии с двумя термометрами, уже известными.


* * *

Здесь прилагается таблица всех наблюденных температур, в градусах Реомюра исправленного. Температуры сии одинаковы и на дне, и при поверхности колодцев.

Из малого числа наблюдений во втором и третьем колодцах ничего заключить нельзя, кроме того, что в те же дни температура первого колодца была гораздо возвышеннее, нежели во втором и третьем, что должно приписать, вероятно, особенным качествам почвы. Из наблюдений же первого колодца видно, что температура его, возвышаясь постепенно от 2,5 до 6,5 градуса (отбрасывая + 1 в 7 апреля, как число, по причине смешения воды со снегом, ненужное), начала понижаться на пределе двух градусов; итак, +6,5 есть наибольшая, а +2 – наименьшая температура источника. Средняя же температура источника, как видно из таблицы, составляет 4,01º.

Физики утверждают многими наблюдениями, что температура источников на значительной глубине почвы постоянно равна средней годовой температуре, зависящей от географического положения места. Хотя и нельзя сего в строгости применить к наблюденному колодцу по ничтожной его глубине и изменяющейся температуре, но как сие изменение, несмотря на непогоды, общие Сибири, невелико и медленно, так что имеет вид некоторой постоянности, а сие предполагает начало источника на значительной глубине во внутренности земли; следственно, найденную выше среднюю годовую температуру его можно бы считать довольно близкою к средней температуре Тобольска, зависящей от географического положения. Проверим сию догадку вычислением.

Товий Майер и Кирван нашли, что средняя температура почвы какой-либо географической широты на одном и том же меридиане изображается следующею формулою: _t_=_ m-n sin^2^ w, где 1: означает температуру, приличную широте т и п – величины постоянные. Итак, для определения постоянных тип тобольского меридиана соединяем наблюдения Г. Купфера в Киснекееве и на Богословских заводах, как местах, довольно близких к меридиану тобольскому, и будет:

m-n sin^2^ (54° ^1^_/_^2^_)_ = 4,7

m-n sin^2^ (60 ) = 2,3,

где 54^1^/^2^– широта Киснекеева, а 60 – широта Богословска.

Откуда находим: m=22,9 и n=27,5; поставляя сии значения в общую формулу, получится для тобольского меридиана t= 22,9–27,5 sin^2^ w.

Широта ш составляет здесь 58º12, почему t=3°,04. Отсюда видно, что наблюденная температура почвы тобольской разнится на 0º,97 от температуры, найденной вычислением, каковая разность должна произойти не только от того, что меридиан Киснекеева и Богословска шестью почти градусами далее меридиана тобольского, но и от степени возвышения почвы над поверхностью моря., о чем, к сожалению, не имея здесь сведений, мы не можем сделать и должной поправки температуры, найденной из опыта.

ИЗВЕСТИЕ О ВСКРЫТИИ ИРТЫША И ПОКРЫТИИ ЛЬДОМ, В ТОБОЛЬСКЕ

Вскрытие Покрытие

В 1812 году – 00 на 17 октября

В 1813 году – 00 – 19 октября

В 1814 году – 00 – 16 октября

В 1815 году – 26 апреля – 18 октября

В 1816 году – 25 апреля – 19 октября

В 1817 году – 14 апреля – 17 октября

В 1818 году – 29 апреля – 18 октября

В 1819 году – 26 апреля – 26 октября

В 1820 году – 18 апреля – 22 октября

В 1821 году – 26 апреля – 22 октября

В 1822 году – 9 апреля – 24 октября

В 1823 году – 25 апреля – 13 октября

В 1824 году – 27 апреля – 27 октября

В 1825 году – 10 апреля – 16 ноября

В 1826 году – 12 апреля – 1 ноября

В 1827 году – 17 апреля – 11 октября

В 1828 году – 30 апреля – 2 ноября

В 1829 году – 2 мая – 8 ноября

В 1830 году – 19 апреля – 10 октября

Примечание:

1. Разность вскрытия – 24 дня, а разность покрытия – 30 дней.

2. При вскрытии предварительно бывает суток за шесть и за сутки движение льда и иногда очищение небольшого на реке промежутка, но в нашем столбце означены дни полного против города очищения. Напротив, покрытие бывает решительнее после заберегов и после покрытия реки Тобола, а снег падает и прежде, и после, и в самый день покрытия, держась своей указательницы – точки замерзания.