Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева








Любовь Заворотчева







Шутиха-машутиха







ПОВЕСТИ







ПЕРЕСЕЛЕНКА


В стылой ночи железный вагончик походил на всхохленного воробушка, поджавшего ноги и припавшего в распадке между сугробами. И если бы не свет во всех его окнах, можно бы подумать, что это просто блок, огромная коробка, неловко застрявшая тут во время метели. Везли-везли,      забуксовали, да и бросили. Может, тянули во-он к тому вагон-городку,      посреди которого на столбе мотается под колпаком лампочка. А может, вагон списали и притащили поближе к дороге — под склад.

Ни сеней, ни порога. Шагнул и — на улице.

Елена отошла от окна. Так, в никуда глядела. Уперся вагон всеми окнами в высокие снега, до темноты еще можно разглядеть крыши высотных домов и краны, это все равно что смотреть в спину неподвижно стоящего человека.

Где-то там, почти в центре Сургута, жили ее знакомые по Омску. И место это называлось Таратыновкой, где селились как бог на душу положит, кто в вагончике, кто в балке. Рассказывали, когда приезжали в Омск, про эту свою Таратыновку. Мол, в Сургуте — Таратыновка, а в Нижневартовске — Шимонаевка. При каком началь­нике началось такое бесхозное заселение, по имени того и времянка. Правда, многие в новые дома переселились, а на их балки охотники все равно нашлись. За интерес к заработкам сами махнули рукой на все остальное. Будет жилье — куда ему деться? Не под открытым небом — и ладно. Вот и она тоже под крышей. Только где-то прилепочкой, а не посередке Сургута. Главное — переехала. А там поживет — увидит.

Сперва, когда Василий ушел, хлопнув дверью, даже не притворив ее, Елена и худого не успела подумать про Василия. Бросилась дверь прикрыть, чтобы с таким тру­дом нагнанное тепло из вагончика не выдуло. Потом только будто кто шершавым языком холодно сердце лизнул: ушел ведь Василий! Совсем ушел! Одна как перст, побежать бы куда-то. А куда? Хоть налево, хоть напра­во — ни одной знакомой души в ночи.

И эта морозная пустота за дверью. Вышел — и весь на виду. Василий вышел, — как в сугроб провалился. Тишина-а-а... Ребятишки спят, намаялись за день.

Ну хоть бы кто забрел на огонек. Хоть бы кто! Даже бабке Матрене, сплетнице с их улицы, обрадовалась бы. Даже Федьке-забулдыге... Все это так далеко. И избушка их в Омске, где мать теперь спит вполглаза, думая про нее с ребятишками. Будь бы мать тут, рядышком, на­плакалась бы Елена возле нее не таясь, а так — лязгнула железными зубами тоска и впилась накрепко в душу. Куда ни метнись по вагончику, тоска вместе с ней. И не по Василию, нет. Елена уже в Омске по-всякому передумала о нем. Иногда до утра с открытыми глазами пролежит.

Виду никому не показывала, что разделилась ее семья на две неравные половины. И давно. Еще задолго до отъезда Василия. Внешне все как у всех, а копни по­глубже — словно печь протопили, а вьюшку забыли за­крыть, выстыло все, выдуло. Правда, размечтается иногда Елена, такой легкой себя почувствует, как будто и не было еще ничего у них с Василием, будто девка с парнем они, придумает себе такую игру, весь день словно в тумане проживет, домой рвется, Василия ждет не дождется. Вот придет Вася, что-то такое скажет, так посмотрит...

Но Василий приходил, тяжело падал на стул в ожи­дании ужина. Наевшись, уходил молча, брался за газеты, привалившись к высокой спинке дивана.

Мать, когда приезжала к ним из деревни, говорила, что Елена Ваську извадила — за все сама хватается. Пока один ребенок был, легко со всем справлялась, да и второй появился — летала по избе, и на все ее хватало. А Сергунька родился — Василий уже привык, что Елена не жалуется на трудности. Два раза в месяц деньги при­несет ей, а там дело твое, как ими распорядиться. Елена матери не жаловалась, но та сама зачастила с помощью, все крепилась, слова худого про Василия не говорила, а как раз да два пришел за полночь, подсуети­лась с советом дочери: «Гляди, Ленка, за ним!» Лена отмахнулась: не маленький. А мать: «Ох, Ленка, в дедову он породу, в дедову. Я его-то деда хорошо помню. Васи­лий и обличьем в него, и ухваткой. Тот, сказывали, с детства два куска хлеба в рот пихал, и этот тоже вперед детей за стол лезет. Тот за деньги продался — сбежал от восьмерых детей...» «Да ты что, мама? — удивилась Елена. — Я про это ничего не слышала. Правда, что ли?»

«А вы спрашиваете, когда замуж, завернув подол на башку, бежите? Не шибко ты нас с бабкой выспрашивала. Отец бы был, — голос ее дрогнул, она наспех смахнула слезу, — воли бы не дал». Когда мать вспоминала отца, Елена всегда жалела ее, вдову, успокаивала, с возрастом начиная понимать все трудности ее вдовства.

Еще декрет с Сергунькой не кончился, а Елена начала подумывать о досрочном выходе на работу — денег не хватало. Пошла с Сергунькой на руках проведывать свою бригаду. Женщины обступили, мальчонку по рукам — тютюнькаются, некоторые с мужьями в малосемейках живут, роскошь это — в малосемейке вторым малышом обзаводиться, вот и тешатся с чужим грудничком.

Пошла проводить Елену ее напарница, с которой они и штукатурили и малярили вместе.

—  Слушай, Лен, а твой-то как, ничего? — смотрит на Елену, словно не решаясь сразу проститься.

—  А что ему сделается! — смеялась Елена. — Не ро­жал, не кормил, не выхудал, не бабье дело.

—  Слушай, подруга, смолчать не могу, сказать — тебя жалко, только Василий твой к инженерше из треста ходит, она в нашем доме живет, сама видела. Вот кобель! Ты дома с троицей надрываешься, а он гуляет! — И она хлопнула себя по бокам руками. — Давай я тебе ее покажу, а уж ты ей дай, стерве, чтоб знала, как с семейными свя­зываться! Я бы такой все окна повыхлестала...

—  Да ты что?! Какая инженерша? Он в шесть работу заканчивает, а в семь уже дома, вместе Сергуню купаем. Обозналась ты! Не может Василий...

Ну ладно, ладно, глотая слезы, думала ночью Елена. В какой семье такого не бывает? Она тоже хороша — вся ласка детям, а Василий у матери один рос, балован­ный. Но ведь как-то в других семьях ладятся жить так, чтоб через детей друг другу ласку и тепло передавать, а у них — не получается. Правда, что живет словно два куска хлеба хочет одновременно в рот запихать, а что другому остается — не посмотрит.

Но гнала, гнала она эти мысли прочь — войдет в возраст, образумится. У них в деревне один мужик сразу с тремя женщинами жил, а теперь какой степенный стал. Все удивлялись: как только его хватает мотаться между райцентром и деревней другого колхоза да еще к собствен­ной жене в роддом бегать?

Утром сама подала Василию чистую рубашку и словом не обмолвилась о недельном его отсутствии. А когда вече­ром он пришел и они вместе выкупали Сергуньку, все простила, как прощала шалости старшим сыновьям.

—  Знаешь, Лена, это психологическая усталость друг от друга. Ну, накопилось у мужа и жены что-то вроде статистического электричества:      тронешь — и трещит. Так что для разрядки нужны варианты, — говорил ей Василий ночью.

—  Нет, Вася, в семье и надо искать варианты. Пошел бы с ребятами на рыбалку или по дому что подремонти­ровал, дом-то наш мужских рук заждался, — горячо шептала в ответ Елена.

—  Ну опять ты по старинке мыслишь, как с тобой говорить, если ты меня не понимаешь? — с раздражением сказал Василий.

—  Да, Вася, плохо, что мы с тобой без отцов росли. Я бы на своего глядела да знала, что мужик по дому может и обязан делать, и тебя бы разглядела сразу, и ты бы при отце таким не вырос. Но теперь-то гляди на мужиков — соседи все старше нас, ничего из рук не выпа­ло, все могут и тебя научат. Как жить будем дальше? Дом-то рушится.

Вот тогда впервые и промелькнул в ответе Василия этот Сургут. А потом все пошло, как прежде. И Елена вышла на работу, с деньгами полегче стало.

Сперва Елена от чистого сердца тянулась к Василию, потом по рассудку. Как бы со стороны смотрела на них обоих. Уехал Василий в Сургут — вроде так и надо. И сейчас — вышел из вагончика, словно в сугроб про­валился, а она и не кинулась его выручать...

Прилетели к нему, Елена даже застеснялась мужа, такого незнакомого в нагольном полушубке, унтах и пыжиковой шапке.

—  Вот и мы, Вася. — А сама будто не верит, что это Василий, а рядом — она со своей троицей. — Вот и мы, — повторила, подталкивая ребят навстречу отцу. — И уди­вилась своему спокойствию. Будь что будет.

Старший, Толя, степенно подошел, протянул руку, с баса на петуха сбиваясь, не сумев скрыть радости в голосе, поздоровался с отцом. Андрюха, угадав во всем новехоньком отца, без промедления кинулся на шею, а Сергунька так и остался при матери, но она виду не подала, что младший сын подзабыл отца.

—  Год, поди, не видал тебя, отвык, — засмеялась, надеясь на Василия — отец есть отец, вечер проведут вместе, и все пойдет как у людей.

Ехали в машине, дверцу которой украшала замыслова­тая эмблема с буквами «УПТК».

—  Пап, а что такое УПТК? — приставал Андрюха. — Это пароль? У вас тут как? Все с паролями?

—  Управление производственно-технологической ком­плектации, вот и УПТК, — суховато отозвался Василий.

—  А-а-а... — разочарованно протянул Андрюха, не по­няв, что это такое.

Елена во все глаза смотрела в окно. Вот он, Север! Сколько думала она о нем, планировала, как они сперва будут дом продавать, потом все вместе поедут. Дом не дом у них, говорили, коза об одной ноге, теснота да ремонты бесконечные, падает дом, одно слово. С деньгами на ремонт тоже туго. А квартиру в таком густозаселен­ном городе когда дождешься, таких снабженцев, как Василий, в Омске пруд пруди. Мало ли желающих?

Елена и думать не смела, чтоб подать у себя на работе заявление на квартиру. Какой-никакой, а свой домишко, другие вон по частным квартирам с детками да по обще­житиям, а что дом — гнилушка, дела никому нет. Когда снесут, неизвестно, словом — сложности большие с жильем, а из Елены тоже работник, при всей ее стара­тельности, ненадежный: то корь, то свинка, то коклюш, то в садике карантин или зубы подоспели резаться, да с температурой. Хорошо еще, профсоюз заботится да ба­боньки с работы забегают проведать. Нет, говорили они с Василием, не выбиться в Омске на хорошую жилплощадь. Надо ехать на Севера, деньги зарабатывать, в кооператив вступать или новый дом покупать. За большие северные деньги можно сколько хочется лет работать. Едут же люди со всего света на Север, и никто не замерз.

Сургут опять замелькал в разговорах Василия. Вон что люди говорят, которые с их стройки поуезжали: город только строится, уж кто-кто, а строители позарез нужны. Так втянулись бывшие омичи в северную жизнь, что машины давно заимели, квартиры в кооперативе построили, а северный коэффициент и надбавки затянули, не пускают обратно в Омск к квартирам и машинам. Елене было странно: живут там в балке, а квартира пустует. Спросила как-то и она знакомую женщину, давно уехавшую в Сургут, мол, как там с работой?

—  Прорва! — ответила женщина. 

—  Чего прорва? Людей или работы?

—  И того и другого. Всегда с запасом берут народ, это тебе не у нас, где есть штатное расписание, оно на Севере резиновое, всех прибирают, кто на работу просится. Знают, что текучесть один к одному, вот и держат запас, а где этот «запас» живет, никому дела нет. Вот и жмутся в Таратыновке. За деньги чего хочешь человек стерпит.

Да нет, думала Елена, ей бы только на квартиру зара­ботать, вдвоем с Василием будут немало получать, небось скоро вернутся. Разве Омск применишь к Северу? Тут весной как все зацветет, как Иртыш разольется — красо­та! А осенью какие выставки в специальных павильонах проводят! И называются красиво — «Флора». Она с маль­чишками каждый год туда ходила, потому что и сама цветы разводила, а на выставке каких только чудес не де­монстрировали! На Севере разве могут быть такие цветы?! И мальчишкам надо учиться у нормальных учителей, северные тоже небось на квартиры зарабатывают, за деньгами на Север приехали. В Омске в школе спорт­зал с бассейном, кружки всякие, а в Сургуте ничего этого нет. Мальчишки вон как за футбол умирают, на ста­дион бегают матчи смотреть, а в Сургуте и стадиона такого нет. Жить надо по-человечески, всех денег не заработаешь.

С продажей дома не заладилось. Никто не ехал жить на окраину, никому и домишко их не нравился. Хотя и цену-то Елена просила так себе, совсем пустяковую, чтоб только сбыть.

Василий той порой договорился о работе в Сургуте, вызов ему прислали, подъемные на всю семью и деньги на проезд в Сургут обещали выдать. Все это размягчило Елену, она сама заторопила мужа с отъездом: «Поезжай, мы продадим домишко, соберем скарб в контейнер, и приедешь за нами после». Да еще прикинула: Василию обещают деньги выплатить немалые, с них и начнут жить да еще отложат.

Уехал Василий, а Елена стала ждать от него подробных писем, но он про Север писал скупо. Елене же хотелось узнать про все — и как там с луком-чесноком, и вкатывать ли бочку с квашеной капустой в контейнер, и брать ли свою, огородную картошку или там есть. Все заботило, все отстраняло сон. Вязала носки, варежки, шарфы маль­чишкам, мать держала овец, было из чего теплым запа­саться. А про Север выдумывала она мальчишкам не­затейливые сказки. Толя копался в учебнике географии и, ничего не находя про Сургут, взял в библиотеке книжки, какие были про край Тюменский, и вечерами читал матери, зажигаясь нетерпением побыстрей увидеть этот Север.

Зимой, как известно, редкий чудак займется куплей- продажей дома, хоть большого, хоть маленького. Надо завалину отрыть да венцы нижние посмотреть, в подпол слазить и вообще понюхать — здоровый запах у дома или грибком древесным порченный. Вот и Елена ждала весны да покупателя подыскивала.

Ребятишки (в эту зиму, на удивление, ни один не скашлял, не засопливел), как белые груздочки, садились вокруг стола и уплетали пироги морковные, с маком, ка­пустой. На мясо что-то скупился присылать денег Василий.

Елена не пропускала дней, работала со своей отде­лочной бригадой ровно, даже вечеровать оставалась, если был сдаточный объект, и в субботы-воскресенья выходила, коли бригада порешит, а все будто в прорву уходило. Толька, старший, оглоблей вскинулся в свои четырнадцать под притолоку, у Андрюхи руки выпали из рукавов пальто, стыд и срам перед учителями, а Сергуня в садике смены-перемены должен иметь. У самой, хоть плачь, сапоги развалились. В деревне бы не думая в пимы обрядилась, а в городе куда в валенках? В автобус войдешь в сухих, а из него — с кувалдами на ногах. Худо- бедно, полсотни отдать за сапоги. Выкручивалась, Васи­лию ни словечком не пожаловалась — складывает денеж­ки, должно, Василий на кооператив.

Сперва не звала мужа, чтобы не изводить денег на дорогу. Потом затосковала, сниться стал по ночам. С ребятишками все «папа наш» да «папа», и в самом деле на расстоянии стал он ей казаться таким, каким в девиче­стве увидела его и побежала за ним. Перевспоминала все их ночи черемуховые в деревне, темноту клуба, где они сидели в кино, замирая и тайно переплетая руки, а потом уж и целуясь напропалую.

Елена все чаще жалела, что отпустила Василия легко и бездумно на Север. Холодела от неожиданно откровен­ных предположений, но гнала все это прочь: в конце концов, и у него должна быть забота о семье, он же хозяин, он — отец. Как же жить, если друг на друга не надеяться, заботы не делить пополам, о будущем не думать вместе? Как же тогда женщины на работе говорят, что живут за мужьями как за каменной стеной. Не все, конечно, но есть такие, они-то и не понимали забот Елены о ремонте дома, вспашке огорода. «Для чего у тебя му­жик?» — спрашивали. А Елена думала, что вот войдет Василий в возраст и всю работу видеть будет сам. Вроде в одной деревне они росли, а деревня их по-разному учила. Конечно, Василий рано с гармошкой стал в клуб ходить, а мать его берегла, единственного, потом вообще в городе до армии слонялся, но кто про это думает, когда человек лучше всех в деревне на гармошке играет, все девки за ним бегают и друг друга ревнуют аж до ругани? Одна Елена по деревне независимо ходила, когда Василий приезжал к матери.

Все больше в мыслях возвращалась в деревню свою. Не деревня — обрубыш остался. Не нарушилась бы — обратно уехали, перекуковала бы Василия, все ж не из городских и он, все же тянет его, как парок от земли по весне поднимается, в свою деревню. Колки черемуховые как зацветут, как зацветут, деревню словно сахаром посыплет — день и ночь голова кружится. Да что без толку себя морочить? Старухи и старики одни остались, даже лавку закрыли, бросовая деревня, как ни глянь. Только сердце рвется, никакой мыслью серьезной не перешибешь. И как не обдуматься над этим? Озеро с карасями рядом с деревней! Какая подмога в питании караси! Небось в несколько этажей живут теперь в озере, кто их там в мордушку ловит? Старик Леонтий всех старух отоварит теперь из одной закидушки. Колхозу раньше план спускали на этих желтопузых карасей, гу­сей, уток разводили да на базаре торговали бойко.

Как ни приноравливайся в городе, мысли все одно по- деревенски простые вылазят, никакими сапогами не обманешь, никакой колбасой не подменишь незатейливую селянку из пескарей с яркими солнечными кружками яичницы. Что оно, яйцо городское, словно туманом желток накрыло — ни вкуса, ни аромата...

К Первомайским праздникам и письмом, и телеграм­мой вызывала Василия. А он примолк, прислал деньги, как алименты, и все. Девчата в бригаде сочувствовали, не шушукались, не насмешничали — какие уж тут смешки, — трое их выстроилось да парни. Сама на работе, вся надеж­да на Толю. Хорошо, что парень матерущий, воду носить, дрова колоть, все заменит. И что дальше? Голова забо­лела — где дрова в зиму следующую брать да садить ли в огороде? И что она теперь из себя представляет, Елена Сафронова? Мать-одиночка или как? Но письма Васи­лию писала без упреков — мало ли что там, на Севере, может, работой сверх головы завалили, там, сказывают, такое движение, такая стройка, знай бегай да езди за стройматериалами. И жалела она своего Василия. Один как перст в чужом городе. Она вообще не могла понять женщин, которые не умели жалеть мужей. В роддоме редкая своего мужа не костерила, мол, чего ему там, борову, сделается, за ребенком в детсад, постирать, при­брать — вот и вся работа. Елена же думала про Василия, как про Толю: растерялся, поди, столько дел по дому — печь истопить, еду приготовить, без привычки трудно. Вслух сказала и скоро язык прикусила: обрушились на нее женщины, обещая страсти-мордасти, на которые му­жик способен, когда его слишком жалеют. Да что он, разве безголовый? Разве не оценит доброго отношения к нему? Зачем же жить, предполагая одни пакости? Почему открыто и радостно не помогать друг другу? Так и остались при ней все эти вопросы, а Елена от забот почернела. К матери в деревню со своей троицей поехала на престоль­ный деревенский праздник. В их деревне праздновали Троицу да Спас, а в соседней — Петров день. Теперь не праздники — поминки по прежней деревне.

Елена бойчилась, матери ни словечка про думы свои. Мать же с порога все поняла.

— Не тиранься ты, не тиранься. Раз допустила такое дело, жизнь не в жизнь тебе. Молчишь? А глаза-то как остывшие угли. А как горели, когда на улку через окно на своего Ваську смотрела в девках! Э-эх! Что же это с вами такое получается? Какого лешака выжидаешь? Поезжай, да и все. Все мне тростишь про Север, а Севера боязно. Поезжай, не откажется, поди, от выводка-то. Уж я перееду в вашу халупу в Омск, тут мне тоже без продыху, овечек и тех не по силам держать — не косарь я, да и за всякой ерундой надо в город ехать.

Об этом написала Василию в Сургут. Ответ пришел на удивление скоро, и все с утешениями: подожди, вот осенью будут сдавать дома, обещают хорошую квартиру, сам живу в вагончике. Притормозил Елену. Но мать решила перевезти, дождаться, пока ребята в школе отра­ботают на пришкольном участке. А уж к новому учебному году и отправятся, перемогнутся в вагончике, если квартиру осенью обещают.

Василий деньги стал чаще присылать. Елена всем в бригаде говорила про близкий отъезд и потихоньку начала укладываться.

Василий про дом, где обещали квартиру, больше не писал, но все норовил жизнь в Сургуте похаять, намекая на то, что, может, и вернется скоро на старое место.

«Уж раз сковырнулись, так надо добивать дело до конца, — отвечала ему Елена. — Чего людей смешить, чего метаться туда-сюда?»

В бригаде взапуски советовали ехать, и все тут. А Елена никак не могла решиться ехать, все ждала хотя бы приглашения мужнего.

—  Не то пошло время. Срамота пошла, — ворчала мать, — раньше мужики подряжались на заработки, но в баню хоть раз в месяц грех смыть приезжали, глазом зыркнуть на ребят. Что же такое с людьми стало? Уехал, как от пуповины отпал. Все нонешние мужики не нагу­ляются, все чего-то для себя лишь ищут, а про семью никакой заботы. Прилечила, поди, какая на Северах, никакой тяги даже к ребятишкам.

—  Да ну, мама, ерунда все! — отмахивалась Елена.

В школу ребята отправились, на круг дело пошло.

Скоро отпуск положен Василию. Написала, мол, подгадаем переезд под отпуск. Да ну, отнекивался он, кто на Севере через год в отпуск ходит? Через два года льгот­ный, и не отпустят его, он теперь повышен в должности. Металлоконструкции, мол, везут со всего Союза, надо ездить и договариваться с заводами. И вообще какой резон переезжать зимой, уж не лучше ли до лета опять подождать?

В два дня уложилась Елена, контейнер оформила, проводила взглядом этот коричневый ящик, куда все барахло вошло без особой натуги. Купила билеты на са­молет, уведомила о рейсе Василия, отправив телеграмму по адресу, который указал ей Василий месяца через два после приезда в Сургут. Писал, его вагончик, мол, по этому адресу стоит, мол, ящик к двери приладил, в него и опускает почтальон письма.

Нагрезил ей про вагончик с двумя половинками. Да как бы хорошо она уходила эти две половинки своими руками, чтоб уютно в нем было! А Василий про вагончик больше ни слова... Она так и подумала: что ж, раз все живут до квартиры так, чего ему, Василию, расписывать про этот вагончик?

А приехали — никакой улицы. Даже тропка не топтана, даже жилым в вагончике не пахнет, и ни одной папи­роски «Беломорканал», которые Василий много лет из губ не выпускает, не увидела. Стоит себе вагончик, и в нем кровать одна-одинешенька, стол кухонный старый-драный да две табуретки, которые за христа ради подать кому-нибудь стыдно.

—  Все в бегах, все некогда было прогрести дорожку. Живу пока в гостинице треста. Утром планерка, вечером планерка, — оправдывался он, угоняя глаза влево-вправо.

—  Не рад ты нам, Васенька? — припала к полушубку Елена. — Бог с ним, с пустым вагончиком. Я привезла с собой шторки, всякие уборы. Нарядим, вон тут и стены есть, и крыша, будем дом себе ладить. Ты, Вася, что это насчет ребятишек ничего не говоришь? Гляди, какие вымахали, что Толька, что Андрюха, что Сергуня.

—  Да, — быстро отозвался Василий, елозя ладонью по чубчику Сергуни, — уж подросли. Ты, Елена, распола­гайся, а я живой ногой привезу со склада газовую плиту с баллонами да из мебели кое-чего прихвачу. Не думал я, что ты решишься, не думал. — И шагнул к порогу.

—  Па, я с тобой! — Андрюха было кинулся к пальто, но отец остановил:

—  Матери вон лучше помогите, — и уехал.

Елена... Вот и весь сказ. А и Ленком называл, Аленкой.

Да что про это? Елена так Елена. Тут жилым не пахнет и взять нигде нечего. Вон он, ближайший-то вагончик. Вроде недалеко, а по целине начапаешься. Да куда там, утонешь тут же. Вот странное жилье! Как бытовка у них на стройке. А здесь люди в таких живут. Ну, раз люди живут, и они не пропадут!

Она нашла в тамбурочке новехонькое ведро, в ящике возле чугунной печки с котлом — уголь. Чего мудреного — у них в бытовке так же было, сторож топил печь с котлом, вода в батареях и обогревала весь вагончик.

Ребятишки дружно вывалились на «Север». Вроде улица не улица, а сплошной Север. Хотя что с детей взять? Пусть смотрят этот Север, в вагончике все равно холодно.

Толя нашел колонку и наносил воды в котел. Уж и вода в котле забулькала, и батареи затеплились, ребята кучкой замялись — есть хотели. Достала сумку с прови­зией, развернула свои гостинцы Василию — мякайте их, ребята!

Глянула Елена в окошко, уж потемки подсинили снег. Шторки приладила, стол, какой ни есть, клеенкой накрыла, словом, прошлась женской рукой и сама довольна осталась — дом.

Машина подъехала поздно. И все стояла, фырча потихоньку, пока Василий с водителем втаскивали желез­ные кровати, утварь, пристраивали газовую плиту. Водитель вышел, Василий еще раз опробовал газовые горелки и начал топтаться без дела.

—  Отпусти мужика-то, — кивнула на машину за окном Елена, — небось дома заждались.

—  У меня еще работа не кончилась, — словно обрадовался Василий.

—  Не рад ты нам, Васенька. Сядем давай, поговорим. Гляди, чего я привезла, буровила на себе. — Она пока­зала на стол. В банке пупырчатыми боками упирались в стекло огурчики — один к одному, помидоры, с чесноком прокрученные, этот горлодер Василий любил ложкой хлебать. Много чего было на столе, места свободного не осталось.

—  Вот ведь как. А я все не верил, что приедешь. Грозилась да грозилась с самой зимы. И телеграмму всерьез не принял, вот и не приготовился, — оправдывался Василий, нисколько не отмякнув лицом.

Елена даже обрадовалась такой отговорке, что она, враг своему мужу, чтобы с придирок начинать?

По каким-то только ей, женщине, понятным мелочам, для чужого глаза и ума сущим пустякам она выстраивала для себя и в себе всего Василия, каждого из своих мальцов, всю свою семейную жизнь. Исчезни из этого скопища мелочей хоть одна, она беспокоилась, пред­чувствуя какие-то перемены. И редко обманывалась, что ни возьми: рано попросился спать Сергуня — жди ночью температуры, не сдал дневник на проверку Андрюха — жди двоек, да мало ли чего, каких примет не накапливает женщина уже в первые годы семейной жизни? Елена за своих мужичков раскрылится, всех прикроет, так бы и переболела одна за всех четверых, только бы хворь ни к одному не вязалась, так бы все двойки сама пере- получала и синяки износила сама за своих мальчишек. И не надо ей сейчас никакой соседки-говорухи, чтобы понять, куда повернулись оглобли одинокой северной жизни ее Василия.

—  Сядем, что ли, Вася, поговорим, — пригласила его, словно едет в этом вагоне давным-давно, а он случайный пассажир-попутчик. — Бутылочку настойки на травах при­везла. Вот угомонятся ребятишки, поговорим. Не стой, Васенька, в ногах правды нет.

Из дверей, ведущих на другую половину вагончика, уже готовый ко сну, выглянул Сергунька. Подошел, при­жался к отцовскому унту, поднял вверх мордашку и посмотрел на отца. Елене вдруг показалось, что Василий может отстранить мальчонку, и она стремительно накло­нилась, подхватила Сергуньку на руки, прижала к себе.

—  Папа на работу спешит, дела у него, — сбивчиво говорила она сыну. С благодарностью поглядела она на Толю, поспешившего за Сергунькой.

—  Лапы обморозишь, гусенок, — сказал он Сергуньке, забирая его от матери.

Сергунька разразился вдруг таким плачем, что в пус­том вагончике все зазвенело.

—  Ну-ну, брат, ты чего-то расходился, вот что значит днем не поспать, — громко, совсем по-взрослому говорил Толя, унося Сергуньку. — Держись, брат, мужиком будь.

На ребячьей половине вагончика еще побурчали, и все затихло. А в другой, за кем-то благословленном вагончику столом, с торцов его, как едва знакомые люди — Елена и Василий.



Елену еще с той поры, как уехал в Сургут Василий, не покидало ощущение какой-то внутренней раздвоенно­сти. Словно она внезапно повзрослела, а до этого все было зыбко и непонятно, словно кто ее за руку вел-вел, а потом куда-то скрылся, и она поняла, что надо идти дальше одной.

По-бабьи простые мысли приходили о неустроенности. А другая Елена успокаивала, что ничего страшного не случилось, надо только что-то поменять в лучшую сторону, не сидеть сиднем в избушке, а действовать. И даже если бы остался вот сейчас Василий с ней и ребятишками, раздвоенность ее не исчезла бы.

Невмоготу доживать с тридцати пяти, а главное — на виду у детей. О том ли думать бабе с тремя ребятишка­ми, как мужа к семье привязать? В радости рожала она всех троих, матерью солдатской врач в консультации звала, выделяла ее среди прочей очереди. Все трое — ее кровиночка заветная, все трое ее молоком выкормлены, щедро дадено Елене природой, не сухота она, чтобы по молочным кухням бегать, все при ней.

И может, даже к лучшему, что сам Василий ушел, сам! А жилье какое-никакое есть. Вон как он замешкался подхватить Сергуньку-то, а парнишка к унту припал, словно собачонка. Не надо нам его снисходительного похлопывания. Тоже мне, хозяин! В Елене все круче вставала во весь рост ярость. «Сама нарожала — сама и воспитаю!» — словно поклялась кому Елена.

—  Мужиков у нас судьба отбирает, — вспомнился ей давнишний разговор с бабушкой. — Мужиков отбирает, а баб оберегает. — Разговор этот начала сама бабушка, когда Елена только-только начала на танцы в клуб бегать. Бабушка всегда дожидалась ее да оглядывала всю, как ощупывала. — Вот ты последняя у нас из девок, может, тебя и обогреет. Только ты, Елена, старайся, как взамуж выйдешь, сразу рожать и рожать, да парней старайся, девки-то у нас все обойденные. Да без глупостей: сколь бог даст, столь и роди!

—  Да ну тебя, бабушка, — отмахивалась Елена. — Скажешь тоже.

—  А ты слушай, не трындычи. Я много прожила.

Отговаривала бабушка ее от Василия.

—  Им в дом не невестка нужна, а работник, — вор­чала она, — знаю я ихнюю породу.

А Елена уже не слушала, ни к чему это ей — у стариков странные понятия, и молодежь им не понять. Правда, когда вышла за Василия, жили они сперва в доме его матери, тут же, в своей деревне, и Елене приходилось и в парниках, и в теплице возиться с рассадой да огурцами, которые мать Василия тут же везла на базар. Василий говорил, что мать обещала дать денег на покупку дома в городе, потому Елена трудилась не покладая рук, тогда в деревне еще и ферма была колхозная, Елена дояркой сразу устроилась — куда же еще после школы? Не заме­чала усталости Елена, хотя вставала с петухами и спать ложилась после всех, одна Васина улыбка всю усталость смахивала. Вася и в колхозе уже с бумагами дело имел — кладовщиком его оформили, как из города вернулся. Васе не нравилось, что от Елены силосом пахнет, запах этот так врезался в одежду, что и тело напитывалось им, все доярки уносили домой этот запах. Елена каждый вечер кипятильником грела воду в ведре, управившись по дому, несла ведро с водой в баню и мыла тело с пахучим шампунем, рыбкой проскальзывала к Васе под одеяло, а он отодвигался и ворчал: «Волосы силосом пахнут!» Елена смеялась, обнимала его и шептала: «А ты хлебной корочкой пахнешь!»

Свекровь заметила, что кипятильник «сжирает много энергии». Елена словно не расслышала, и получился скандал, Елена только и сказала, что всю зарплату отдает, не миллионы же счетчик наматывает!

Как бы все повернулось — неизвестно, но вскоре старую животноводческую ферму закрыли, все производ­ство перевели на центральное отделение, Елена и Васи­лий остались без работы, а что в город ехать, что на центральное отделение — все равно переезд. Василий рвался в город. Свекровь купила Василию новый костюм, а выделить деньги на покупку дома отказалась. Бабушка да мать Елены отдали до копеечки все свои сбережения, мать и дом помогла выбрать. А бабушка будто ждала, когда Елена родит, да именно парня. Елена с Толиком в роддоме была, без нее и бабушку похоронили.

...Елена оторвалась от теплого бока котла. Взгляд упал на ящик, из которого она брала уголь. Там его оставалось ну разве что на одну подтопку. И вдруг ожгло: да как она будет тут одна с мальчишками? Как она утром будет? Бросилась к сумке, где в дешевеньком портмоне лежали деньги. Хотя знала, сколько их там, но спешно пересчитала. Ничего, перебьются. Надо как-то обживать­ся. Не ехать же назад? Здрасте, съездили, на Север поглядели, ребят из школы сорвала, распростилась с бригадой своей, наказывала не поминать лихом, а сама тут и была. Вот тебе и переселенка! Не-е-ет! От сраму подальше! Перемогнется, раз такая ее доля. И матери ни словечком не обмолвится. Завтра напишет, что прибыли на Север, живы-здоровы, сыты и все при деле. Уж скорей бы утро. Куда-нибудь приткнется. Перво-наперво — с работой. Нет. Перво-наперво, ребят в школу определить. Чего они дурником болтаться будут? А Сергунька? Ладно, с ним и походит поищет работу. Что у нее, поясницу пере­ломило, чтоб работу не найти? Да хоть техничкой куда, да хоть поломойкой в школу на первый случай. Небось не валяются у них тут, на Севере, бабы работящие. Знакомые, что про Сургут рассказывали, по землячеству тоже не откажутся помочь. Найдет она их в Таратыновке, по адресам в новом микрорайоне найдет, все начинали тут обживаться, не бросят и ее. К людям пойти не стыдно. Лучше к людям, чем к Василию.

И тут как свалилась перед ней строчка из письма его про ящик почтовый на двери вагончика. Ну-ка? Накинула пальтишко да за дверь. Ровнехонькая, без единого гвоздика! Тут же решила завтра пойти и купить почтовый ящик. Разве не от кого ей письма получать? Да хоть девчата из бригады, да хоть мать. И вообще что это за дом без почтового ящика? Что это за дом без тро­пинки? Вот спасибо, Вася, муженек ты мой блудливый, навез всякого добра. Даже и лопату совковую не забыл. Живите, мол, с полным обустройством, а я отбываю. И такая злость навалилась на Елену, что хоть спичку от нее зажигай. Схватила лопату и вышла из вагончика. Скребла, крошила целину. Платы снега скользили, уполза­ли с лопаты, а она их подхватывала и отбрасывала, отбрасывала. Накидала по обе стороны такие горы, что и саму не видно. Прогреблась к самой дороге. Стала, распрямилась, чтоб отдышаться. А по дороге несется прямо на нее какая-то махина. Грохочет, и только снег из-под гусениц. Остановилась возле нее, лязгнув траками. Высунулся мужик из кабины.

—  Ты что, полуночница, вздумала в такое время работать? — скалился мужик. — Кровь, может, мает?

—  А ты чего не спишь, шастаешь по ночам? — смело крикнула ему Елена.

—  Про меня другой разговор, я с буровой еду.

—  А-а, — протянула Елена. Догадалась — тут рабо­тают круглые сутки. — Машина твоя как называется?

—  Вездеход, — продолжал улыбаться тот. — Так что?

—  А что?

—  Дак ты чего тут стоишь посреди ночи? Мужика, что ли, дожидаешь?

—  Он от меня сбежал, — простодушно призналась Елена.

—  Допекла, должно, — трунил водитель.

—  Это что за мужик, если бабе поддается?

—  А ты тут недавно, — утвердительно сказал води­тель, — сколько езжу — ни разу к вагончику дорожки не видел.

—  То-то и оно, что не видел, да увидел, — вздохнула Елена. — Ты откуда на Север-то приехал?

—  Из Омска.

—  Из Омска?! — обрадовалась Елена и даже пода­лась к вездеходу. — Так ведь и я из Омска! Переселенка. Прикатила вот со своим выводком.

—  Сколько у тебя?

—  Да трое — Толька, Андрюха и Сергунька. Мужики!

—  У, смелая ты! — Водитель с любопытством поглядел на нее.

—  Так чего бояться-то? К мужу ехала.

—  Понятно. Ты как с работой-то?

—  Никак. Говорю тебе, только приехала, нигде не бывала. Топить печь нечем. Ничего не знаю, парень, как в лесу. Тебя вот первого увидела, с тобой первым говорю.

—  Ох, деушка, надо помогать тебе. Ну, угля я сейчас привезу. А утром бабу свою пошлю. Столкуетесь. Она у меня боевая. Распорядится. Ты спать иди. С лица спадешь — мужики не будут заглядываться.

—  Подь ты к чомору! — отшутилась Елена и как-то успокоилась. — Эй, а как звать тебя? — крикнула она, прорываясь сквозь рев заведенного вездехода. — Звать тебя, говорю, как?

—  Степан! — тоже крикнул он. — А жену зовут На­деждой. Жди ее, никуда не бегай. Уголь я сброшу тут — перетаскаешь со своей ребятней куда тебе надо.

—  Ой, спасибочки тебе, Степан! Ой, спасибочки! — прижала к груди руки с лопатой и почувствовала жжение в глазах. Шла обратно среди гор снега по обе стороны и вытирала слезы.



Уголь они перетаскали с ребятами ни свет ни заря. Весело забулькала вода в котле. От плиты потянуло запахом вареной картошки, которую Елена предусмотри­тельно прихватила, хоть и немного, но на неделю хватит. В вагончике запахло совсем по-домашнему.

—  Вот контейнер придет, так мы вообще заживем, — приговаривала Елена. — Кадушка капусты, да всякая всячина там. Много ли нам надо? Заживем. Только вы далеко не бегайте. Мне думать надо, не отвлекайте меня.

Старший ни о чем не спрашивал. Андрей осторожно спросил про отца. Елена промолчала в ответ, а Сергунька все утро конючил: скоро да скоро папка придет?

—  Папа уехал в командировку, — твердо сказал То­ля. — Тут же Север. — Подхватил Сергуньку на руки, посадил к себе на колени и украдкой поглядел на мать.

Взгляды встретились, и она молча кивнула головой: так, сынок, так. Потом подошла к старшему и поцеловала в раздвоенную макушку. Не говорила она ему ничего про то, что он теперь за старшего в семье, а сердцем поняла — Толя сам принял такую обязанность на себя.

—  А я, ма, вчера с мальчишками здесь познакомил­ся, — похвалился Толя. — Мы и школу сбегали посмотрели. Тут она, недалеко.

—  Вот и хорошо, Толенька, вот и хорошо, — обрадовалась Елена. — Возьми свои и Андрейкины документы, да идите в школу. Заявление я напишу. Если надо — сама схожу. Только потом. Скоро одна женщина должна прийти. Дождусь ее. А вы прямо сейчас и бегите: чего тянуть, еще отстанете. Север не Север — жизнь идет. И нам надо поспевать за ней.

Женщина по имени Надежда действительно пришла. Все это было как сон — и уголь, и Степан на вездеходе, и приход женщины.

—  Тепло у вас. Совсем жилым пахнет. Я думала, вы как на необитаемом острове, — весело удивлялась На­дежда, оглядывая вагончик. Щелкнула выключателем. — И свет есть, кто-то всерьез занимался — электричество пробросил. Тебя как звать-то?

—  Елена, — протягивая руку, улыбнулась хозяйка вагончика.

—  Мы, Лена, тоже с вагончика начинали. А где в Омске жила? — Она уже деловито опустошала сумку, с которой пришла. — Вот тебе тушенка, сама готовила из лосятины, Степан-то у меня охотник, лицензию на двоих брали, вот и отоварились в тайге. В Кировском районе жили? В Кировском у меня возле рынка родители живут. А вот тебе грибочки сургутские, мы со Степаном грибники заядлые, припасли столько, что и в Омск посылали, сама знаешь, что из Омска по грибы далеко надо ехать. Ну, землячка, ну, землячка, и в историю же ты попала! — Она все выставляла баночки, выкладывала кулечки. Елена хотела было остановить ее — куда столько, а Надежда твердо отвела ее руку в сторону и улыбнулась: — Трое, говоришь, вот и подберут все. Помнишь, как раньше говорили: дают — бери, бьют — беги.

—  Да спасибо тебе, Надя, спасибо и тебе, и Степану твоему! — Елена метнулась к газовой плите, поставила чайник. — Сейчас чайку попьем, посиди со мной, ради бога!

—  Конечно, посижу, раз пришла, — спокойно согласилась Надежда. — А где парни-то твои?

—  Толя с Андрюшкой пошли в школу записываться, Сергунька за ними утянулся.

—  Ты подумай только! Уже и в школу направила! Еще не впряглась, уж напахала! Другая бы пала на пороге да проревелась сперва!

—  Так и порога-то тут нет! — зашлась в смехе Елена.

—  Ну баба, ну баба! С тобой не соскучишься! Верно говорят: бабу сломать — самому намучиться.

Они поговорили о жизни в Омске, о жизни в Сургуте. Елена вспомнила женщин, с которыми работала в бри­гаде.

—  Отделочников, конечно, и здесь надо — вон, кругом объявления. Только ты погоди, тебе бы посменно рабо­тать, чтоб ребята тоже не болтались без надзора, — сказала Надежда. Ты хоть знаешь, что твой вагончик возле завода стоит?

— Да откуда? Правда, что с неба упала и глазом не метнулась в сторону, вижу, что целина да какой-то забор.

—  Тут же новый завод построили, трубы в одежку заворачивают, я сперва смеялась, как узнала про такой завод, а устроилась, не нарадуюсь — зарплата хорошая, дело несложное. А людей туда надо.

—  Ой, да я хоть на какое дело найденная! — встрепенулась Елена.

—  Оно и видно! — расхохоталась Надежда. — Не оро­бела на Север с тремя пацанами махнуть!

—  Так некуда было деваться, — развела руками Елена.

—  А если твой-то одумается да придет? Не выгонишь?

—  Раз приходил — не выгнала, думала, что понял чего. А теперь и зло берет, и жалко его. Пес его знает, как сердце повернется? По всякому уж передумала. В теперешней жизни многие с мужиками живут как без мужиков, бабы на завтра боятся загадывать. Прибеги бы он сейчас да пусть и без слов останься с нами, я бы и укорять не стала. Но уж, видно, крепко ему шлея под хвост попала, унесся как угорелый. Оно ведь, чем дальше убежишь, тем трудней обратно возвращаться. Он вчера, как нас встретил, все поверх ребятишек глядел. Уж год, как поверх нас глядит. Я бы ничего, кабы он этот год так при себе и оставил. Я же год провернулась без него. И дальше провернусь.

—  А ты на алименты-то подавай, подавай, нечего на него, бугая, смотреть! — решительно сказала Надежда.

—  Алименты? Я и не думала о них. А на что они нам, его алименты? Он ребятишкам слова доброго не сказал, отрекся от них. Будет кусок, на его деньги купленный, поперек горла вставать. Нет уж, обойдемся! Высматривать да выглядывать эту подачку! А он потом приползет да права на ребят потребует! Нет уж! — рубанула рукой Елена.

—  Вот это ты зря! — неодобрительно покачала голо­вой Надежда. — Дети его? Его! Нечего ему потакать! Он совсем себя свободным почувствует. Так и будет петухом по Сургуту ходить. Как припечатают пятьдесят-то процен­тов, так подумает еще, крылышки-то опадут. Сам при­бежит!

—  А на что он мне через такое принуждение? Не-е-ет... Я угорю на работе, а от него не приму ни рубля! Ты, Надя, сведи меня на завод этот. По-честному сказать — увидела утром уголь этот и сразу успокоилась — не дадут про­пасть люди. Не в пустыне, поди. К своим омским знакомым идти неловко, будут смотреть как на брошенку, а я не брошенка. Еще в Омск напишут, слава пойдет нехорошая. Слушай, а где тут можно ящик почтовый купить? — вспомнила Елена о своем ночном решении повесить на дверь ящик.

—  Да на что он тебе пока что? Сюда знаешь сколько письма идут? Ого! Вроде авиа, а как по ямщицкой ве­ревочке. Успеешь еще!

—  Нет, Надя, надо сперва ящик. Я уж год, наверно, ящик этот на двери вижу, голубенький такой. Все думала, что наши с мальчишками письма в него падают. Сер­гунька старательно ручонку свою обводил — папе на память.

—  Чудачка же ты! Ну и характер! Другая бы на твоем месте к начальству его пошла жаловаться или выследила, с кем он. Сколько живу, впервые такую встретила. — Надежда удивленно покачала головой.

—  Пойдем, покажи, где ящик продают, — настаивала Елена.

—  Да я и сама толком не знаю где. Мы сколько лет живем, всё из ручки почту вынимаем. Сперва думали, что временно живем, к чему мелочами обзаводиться? А потом все забывалось, да так и привыкли без ящика.

—  А мне, Надя, временно ни к чему. Мне, видно, ребят тут поднимать. Кто знает, сколько в вагончике проживем? Так все и жить, как на базаре? Узнает и нас почтальонка. А нет тут улицы, так будет, и не дом, а вагончик номер один. Надо, чтобы парни мои дом и уют чувствовали. А то потом и сами будут в беспорядке жить. Ты, Надя, пей чай-то, а то остынет.

Надежда сидела задумавшись. Отодвинула чашку с чаем.

—  Вот что, переселенка. В вагончике тебя не пропи­шут. Не жилплощадь это. Что жить будешь в нем, никому дела нет, а пойдешь да скажешься — попросят освобо­дить, тут они законники, трое у тебя или пятеро — никому ничего не докажешь. Давай-ка паспорт свой, я тебя на своей площади пропишу, договорюсь, тут все так делают. И на работе договорюсь, чтоб без прописки приняли. Это в Москве, чтоб прописаться да на работу устроиться, надо про все последние десять лет жизни справки собирать, а тут... — Она не договорила, махнув рукой, и у Елены отлегло от сердца — поможет ей Надежда, и Север не так уж страшен, если люди — с теплом, а ты к ним — с открытым сердцем.

У Елены слезы навернулись, не пряча их, она обняла Надежду и всхлипнула.

—  Ну ладно, пойдем, коли надо, ящик покупать. Мне вечером на работу, с мастером поговорю, завтра забегу и все обскажу.

Елена достала паспорт и, отдавая, снова засомнева­лась: а вдруг не пропишут?



Из магазина Елена вышла с голубым почтовым ящиком под мышкой.

—  Видишь, вон трубы привезли? — спросила На­дежда.

Елена, довольная покупкой, не замечала ничего вокруг.

—  Где? — отозвалась она не сразу.

—  Ну вон, блестят.

—  Какие же это трубы?

—  Вот именно. Трубы-то в обертке. Обертку как раз и надевают на нашем заводе. Трубы сразу бросают на дно траншеи — и никаких железобетонных коробов.

Елена знала, как много шума бывает на стройке, когда сдают дом, из-за этих железобетонных коробов. Сооруже­ние инженерных сетей под тепло, воду и канализацию всегда задерживалось — железобетонные короба надо было «выбивать», а в это время все, кто был занят на стройке, прыгали через вырытую под сети траншею, она, бывало, уж оплывет, а все ждут, когда подвезут под трубы громоздкие «корыта».

—  А эти прямо так бросят, и все? — не поверила Елена.

—  Так прямо и бросят. Мы когда на курсах операто­ров учились, все записывали. Гидрофобная изоляция вок­руг трубы. Гидро — вода, фобо — ненавидеть, отталки­вать. Воду, значит, отталкивает эта оболочка. Труба и не ржавеет. Да еще этот железобетон не тянуть на Север. Смекаешь?

—  Смекаю... ненавидеть... отталкивать... Это надо, как придумано! Отмахнулась труба от всего и лежит спокой­но. — И, словно спохватившись, испуганно спросила: — А я хоть справлюсь?

—  Научишься! Оборудование теперь же не то, что сперва было, все машины делают. Будешь со мной в одной смене, не пропадем!

—  Ну ладно, поживем — увидим, — вздохнула Елена.

—  Это хорошо, что твой-то бугаина Сургут выбрал. Тут база покрепче. Да и вообще чего ни возьми — все у нас вперед убежало. Техникум нефтяной есть, музы­кальное училище. Мой-то старший сын нынче в институт поступил, тут филиал индустриального института открыл­ся. Железная дорога к нам вперед пришла. Захотел — сел в поезд и не майся, как раньше, в порту, не жди погоду. Там билет на руках, а движения никакого. А летом мы в Омск теплоходом добирались — красота!

—  Хорошо уж ты тут обжилась, все знаешь.

—  Не говори! Тут же все при нас строилось-открывалось. Сейчас смотришь на тех, кто приехал, оторопь берет: все хапают, хапают чего ни возьми — шмотки, меха. Я уж не говорю о лесах. Люди думают, тут раз неба много, так все с него и падает, а ведь из земли! Раньше, помню, пойдешь туда, где ГРЭС теперь, брусники да еже­вики — не выбрать. Грибов белых... А теперь в лесу — на вездеходе. Вытоптали не люди, а машины. Каждый стре­мится подальше от людей оторваться, чтоб новое место побыстрей охапать. Аукнуться не с кем.

—  В магазине женщины про Старый Сургут говорили. Там, видно, свои дома? — спросила Елена.

—  Так Сургут уж четыре века тут стоит, как домам не быть. Сама туда езжу огородную мелочь покупать.

—  И растет?

—  А тут все растет. Раньше, говорили, колхоз тут был, так картошку выращивали, никто ее сюда не вез. Коров в колхозе держали...

—  Вот бы тут дом приглядеть, — перебила Елена, загораясь.

—  Обживешься, подашь заявление на квартиру, зачем тебе свой дом?

—  Я ж в деревне выросла, к земле привыкла, огородик охота иметь. У нас же в Омске свой домишко был с огородом. Нет, я поинтересуюсь домом-то, может, недорого продают. За омский домик что выручим, да откладывать буду. Мне бы мать побыстрей сюда перевезти. А забот о своем доме я не боюсь, все лучше, чем в вагон­чике.

—  Дался тебе этот дом! — обняла ее Надежда. Она попрощалась до завтра и пошла.

Елена долго смотрела ей вслед, наполняясь благодар­ным чувством к женщине, о которой еще вчера ничего не знала.

С голубым ящиком возвращалась она в свой вагончик, и ее не отпускала мысль о домах в старой части Сургута. Уж если здесь грибы-ягоды растут, так в огородах, долж­но, всякая зелень поднимается. Стоило переселяться, что­бы, кроме коэффициента и работы, ничего не заиметь. Только тут, наверно, своих домов не продают, живут себе с детства и живут. Как хорошо! И сюда, видать, ехали искать счастья с давних пор, не из пеньков, поди, появилось тут все. Как по Сибири народ разошелся! Она из своей деревни вон куда с детьми укатилась. Скажи бы ей в детстве, что география, которую она учила, это и для ее ног дороги, засмеялась бы — разве может быть где-то лучше, кроме их деревни возле озер?

Она шла по Сургуту, разглядывая людей, дома, и в ней крепла уверенность, что надо тут обосновываться навсег­да, вцепиться в этот вагончик и изо всех сил биться за лучшее, чем может одарить этот Сургут. Куда? Куда еще ей ехать? Надо тут жить сразу и набело. Сегодня Надежда со Степаном помогли, завтра она сама им навстречу пойдет. Не слукавит, от работы не увернется — неужто люди не помогут? Не прежние времена, не царевы. Старики у них в деревне как соберутся, все вспоминали те времена. Уж такие картины рисовали насчет этого переселения в Сибирь, что Елена на полатях замирала, и представля­лось ей, как падали люди и лошади, изнуренные трактом и голодом. Бесконечный этот Сибирский тракт проходили только самые крепкие и цепкие люди. Бабка сказывала, как ее, маленькую, до изжоги кормили щавелем и лебедой. Помнила она тракт с березами по сторонам. Березы словно ветер всю дорогу качал, а это ее качало от го­лода.

Сколько их, таких горемык — переселенцев, при царе валом валило по тракту с Волги и Дона, на упрямстве, на жиле тащились, чтобы лучшей доли детям дать. И ни­кому дела не было до тех переселенцев. Еленина прабабка умерла на барже, переполненной переселенцами. Тиф ко­сил людей, но тюменский пароходчик Игнатов, занимав­шийся перевозками от Тюмени до Омска, причаливать нигде не разрешал. Так до Омска и косил тиф людей, рядом с мертвыми родителями копошились дети, матери оплакивали младенцев. И все это называлось переселен­ческим делом.

Могучий русский дух напитался сибирской силой и под­нял дерево-жизнь потомков. И она, Елена, — ветка могу­чая от того дерева. А от нее — три ее парня. Не пропадет! Деды выжили. Коммуну подняли. Потом и сами в войну переселенцев приняли с Запада. Так и идет по Руси. Ты только, человек, работай, в жизнь врастай, корнем становись.

Елена приостановилась. За думками незаметно так ускорила шаг, что дыхание сбилось. Катись ты, Вася, как яблочко-падалица, а она, Елена, — корень! От нее новая жизнь пойдет. Не брошенка она! Не брошенка! Ярится в ней сила за всех: кто на войне молодым убит, за деда- коммунара сила в ней, в Елене, собралась. И никому не сковырнуть ее и детям жизнь не сломать!



Когда на следующий день Толя и Андрюшка ушли в школу, Елена вздохнула с облегчением: это все-таки главное, эти уже пристроены, школой ребята остались довольны — попали к завучу, она ребят похвалила за самостоятельность. Андрюха дома буркнул:

— Как маленьких похвалила, только что по головке не погладила!

Толя перебил, велел найти доску с гвоздями, чтобы гвозди вытащить и прибить на дверь ящик. Молоток валялся в тамбурочке возле котла. Елена подумала: обрастаем хозяйством!

А вечером возле вагончика послышался смех, женские голоса. Елена выглянула в окно: по прогребенной ею дорожке к вагончику шли какие-то женщины. Успокои­лась, признав среди них Надежду.

Женщины ввалились в вагончик и стали по очереди знакомиться с Еленой.

—  Ну вот, это наша бригада, и ты с нами будешь работать, — весело сказала Надежда. — Ну, девчата, да­вайте будем новоселье справлять!

Елена и глазом моргнуть не успела, как женщины заполнили стол принесенной снедью. Кто-то требовал у Толи гвоздь, чтобы прибить умывальник, кто-то бросал в новенький принесенный таз чищеную картошку, кто-то искал место для фотоэстампа. Женщины кашеварили у плиты, веселили ребят и Елену рассказами про Север и не сразу услышали, как у вагончика зарокотал вездеход. Надежда кинулась к двери:

—  А вот и Степа!

Женщины высыпали из вагончика, а Степан, взобрав­шись в кузов, подавал им стулья, кастрюли, тарелки и прочую утварь. Кликнул Толю и осторожно передал ему телевизор.

—  Ой, да ты что это, Надя! — дернула Елена за рукав Надежду. — Неловко как-то, столько всего навез­ли, да еще и телевизор, у нас же в контейнере свой идет.

—  Да ведь не новый, — успокоила ее Надежда. — Мы цветной давно купили, а этот стоит без дела. Пока-то ваш придет, ребятишкам хоть веселее будет.

—  Ой, девочки, ой, спасибочки! — приложив к груди руки, кланялась всем Елена. — И тебе, Степан, спасибо! Что бы я тут без всех вас делала? Ой, люди добрые, век вас не забуду!

Женщины отшучивались, Степан вновь и вновь начи­нал рассказывать, как увидел он ночью Елену, работав­шую словно снегоочистительная машина, только снежная пыль во все стороны летела, и он думал, что тут смерч завился. Елена молча стояла и слушала, одна-единст­венная мысль билась благодарно: «Господи, как бы я тут без этих людей?»

В вагончике, когда все расставили по своим местам, стало уютно. Степан обещал вывести антенну для телеви­зора, завтра же привезет знакомого мастера, который на все руки от скуки.

Сергунька сразу взобрался на колени Степана и весь вечер не слазил. Так и уснул на его руке, прижавшись к крепкому мужскому боку.

Надежда тихонько вздыхала, поглядывая на мальчон­ку. О Василии за весь вечер никто не спросил. Говорили женщины в основном о работе, ругали поваров, которые суп варят из одних жил, а им приходится в заводской столовой обедать, потому что больше обедать негде. Гово­рили о жуликах вообще, а все равно к заводу вернулись.

Все ушли, мальчишки угомонились. Поднималась пур­га, в стены вагончика уже наносило ветром разряды снега, вагончик подрагивал. Елена оглядела похорошев­шую половину вагончика, где сидели гости. Ее обрадовала даже аккуратная горка окурков, оставленных Степаном. У нее были гости! У нее — дом!

Елена порадовалась теплу, которое по-хозяйски дер­жал вагончик, не уступая его расходившейся пурге, поста­вила к печке валенки Сергуни и улыбнулась: у нее на Севере появились друзья!



Деньги получила немалые и трудовой договор на пять лет подписала с легким сердцем — северные льготы гарантированы и ей, и детям.

Поездку свою в Старый Сургут решила отложить до весны — к подъемным еще деньжат подкопит, мать, даст бог, продаст в Омске домишко, приедет, вот тогда и затеют дело с покупкой дома.

На заводе Елене понравилось, и освоилась она быстро, рядом работали такие же женщины, как и она. Одни приехали раньше, другие позже, кто с Волги, кто из Бело­руссии, кто с Украины. За всю свою жизнь не узнала Елена о людях столько, сколько узнала за последние месяцы своей жизни на Севере. В обеденный перерыв о чем только не успевали переговорить! Одна принесет пироги с пасленовым вареньем, удивится Елена: сколько его видела, когда убирала картошку, паслена этого, масля­нистого, неприхотливого, думала — сорняк, а из него вон какое варенье, оказывается, варят в Белоруссии! Другая к блинам столовским выставит на стол баночку меда арбузного — вон, оказывается, из арбуза какую сласть варят на Волге! А уж если кто порежет домашней украин­ской колбасы, так все запахи столовские перешибет запах той колбасы!

Раздумается который раз Елена и удивится: сколько народу разного понаехало на Север! И не страшно — рядом тоже не басурманы какие, не сторонятся, выдерну­лись всем семейством с насиженного места, рискнули, поехали. Как не жаться друг к другу?

Просто и легко было Елене среди этих женщин. Мало кто из них прямиком из деревни в Сургут прикатил. Всех к белорусскому ли, к городу ли на Волге прибило из деревень, как Елену к Омску. Закоренелого горожанина вряд ли выковырнет из города да на Север перемет­нет.

Были у Елены товарки по прежней бригаде, не знали, кто их предки, из какой они родовы. Елену удивляло это. Вроде они сами по себе, вроде так и жили в своих каменных коробках веки вечные. Ну разве коробки эти так уж давно поднялись?

—  А к чему? — смеялись такие над Елениными расспросами. — Кому это надо? Живем, и ладно.

—  Да как же ладно? — снова дивилась Елена. — А ес­ли внуки потом спросят: ну, мол, как наши прадеды и пра­прадеды жили, как они в те давние годы с царем жили, как власть Советскую встретили? Не стыдно ли плечиками будет пожимать?

—  Ну, ты прилипнешь, так тоска задавит, — отмахива­лись от Елены такие.

А она еще долго думала про это: разве деда Андрея, коммунара, забыть можно, если он и жизни-то как следует не видел, так и пал за нее вот, за Елену, за троих ее паца­нов? Да как не гордиться тем, что из крестьян вышли? В войну про сибиряков писали в газетах: надежные, мол, люди. «Да ежели из крестьян человек, — говорила бабушка, — так его оглоблей не перешибешь, скрутит, перекрутит его жизнь, а он все равно выживет и еще силь­ней станет».

Конечно, думала Елена, теперь мода пошла выискивать благородное происхождение: мол, в лаптях не ходили, пи­мы за колено не носили, овчинных полушубков не носили, одно слово — тонкая косточка по наследству досталась! Елене даже смешно становилось при этой мысли. Куда же спрячешь от прабабки доставшиеся ручищи и ножищи, работой да босотой разбитые, скулы широкие, ветрами хлестанные, солнцем паленные, и всю фигуру с утробиной, готовую хоть кажинный год вынашивать по ребятеночку? Откуда в Сибири-то косточке тонкой взяться? — хотелось Елене спросить неведомо кого. Неурожайных годов, чтоб хоть чего-нибудь не уродилось, хоть тресни, не вспомнишь. Из сурепки, конопли, подсолнечника масла надавят. Не хлеб соберут, так картошку. На голбце всю жизнь пахло сушеными грибами, а в погребе в корчагах да лагушках грузди задавлены, сроду и капусту запасали не две, так одну кадушку. Отчего косточке-то шибко истончиться? В Сибири надо было каждый год выживать, потому и работали шибко, отчаянно.

Елене нравилось, что женщины про свои родные места рассказывают, у кого там мать с отцом оста­лись, у кого могилы. Об отпуске заговорят — каждая свою деревню вспомнит.

«Без выкрутасов бабы на заводе, — тепло думала Еле­на. — Надежду возьми. Сколько раз за смену подбежит спросит, все ли ладно».

Хоть и механизированная линия по накладыванию гидрофобной изоляции, а страшно сперва было. Даже барабан с крафт-бумагой, которая сверху трубы запелены­вает, вертелся перед глазами во сне. Потом ничего, при­выкла, на работу бежала с радостью, ребятишкам расска­зала, как одежду на трубы надевает, а потом и взяла с со­бой их в вечернюю смену, показала свою работу. Сергунь­ка не захотел уходить, заупрямился, раскапризничался. Толя хотел силой увести — Сергунька убежал и спрятался. Все засмеялись, и остался Сергунька с матерью, скоро сморило его, и уснул на куче ветоши, а слесарь Гри­горий Иванович заботливо накрыл его своим полу­шубком.

Григорий Иванович вместе со Степаном изладил над вагончиком антенну, это про него говорил Степан, что он от скуки на все руки. Приходил после Григорий Иванович еще, пристроил к вагончику из досок сени. Елена деньги предлагала, так он обиделся, она по-крестьянски хитро обрадовалась: даром сени себе заимела, ну и слава богу! Слесарь, уходя, сам напросился: «Если чего надо будет, я всегда приду и помогу». Возле вагончика появился ящик для угля, углем их снабдил Степан. Елена вовсе успокои­лась: перезимуют!

Как-то пришел к ним в цех управляющий трестом, которому завод подчинялся. Ходил-ходил, присматривал­ся, как керамзит поступает из бункера, равномерно ли его битум пропитывает. Подошел к Елене:

— Ну как, оператор, дела?

Так спросил, больше для порядка. И ответ ему вроде ни к чему, раз все идет по схеме. Так бы и ушел. А Елену словно черт щекотнул.

—  Да дела-то ничего, знаете ли, — сказала она управ­ляющему уже в спину.

Он обернулся, не ожидал, видимо, что она в разговор вступит.

—  Мы вот на трубу сколько пеленок надеваем? — Смотрела она прямо, не отводя глаз. — И битумную, и керамзитовую, и пленочную, а сверху еще в бумажное одеяло кутаем. Вроде красиво и крепко упеленываем. Но глядите, какая труба идет под эту одежку? Ржаве- лая, грязная иногда. Если бы у нее, у трубы-то, были рученьки, так она бы их выпростала из пеленок, и пошла бы почесуха, хоть к бабке за помощью беги. Ее бы маленько поскоблить, трубу-то...

—  Интересно, интересно. — Живо заблестели глаза управляющего. — А как бы вы ее поскоблили?

—  Так ведь думать надо, везде про научно-техниче­ский прогресс, а мне кажется, проще простого можно: полы в деревне раньше теркой железной скоблили да песком, потом и половики клали, а тут как-то не по-русски получается. — И засмеялась, застеснявшись собравшихся возле нее начальников.

—  Правильно вы это подметили... э... простите, имени вашего не знаю.

—  Да Елена Сафронова я.

—  Знаете, Лена, правильное ваше замечание. Скоро пустим скребок для очистки труб перед изоляцией. Верно, не годится одежду — на грязную трубу. Вот женщины, — улыбнулся управляющий, — они и трубу с ребенком срав­нить могут. — Обратился к начальнику цеха: — На конт­роль труб после выхода из-под скребка надо обязательно поставить женщину. — Он вежливо простился с Еленой и, что-то говоря начальнику цеха, отошел.

Только слесарь Григорий Иванович стоял и стоял возле ее операторского кресла, словно ему делать больше нечего.

Не раз Елена замечала, что к ее пульту он подходит чаще, чем к остальным. То спросит, не западают ли клавиши, то ему покажется, что пленка не так плотно обхватывает слой изоляции. И после смены так и норовит вместе с ней выйти из цеха. Она сперва внимания на это не обращала, только сдаст смену напарнице, как в голове заботы вихрем взметнутся — быстрей в свой вагончик, к мужичкам своим, небось Сергунька обсопливелся на моро­зе, мамку выглядывая. Уж скорей бы в детский сад устроить. До обеда сидит запертый в вагончике, при­ходят старшие — вот и жизнь пошла развеселая, не удержишь, скорей на улицу. Правда, чаще у нее вторая смена, вечерняя, так это еще хуже — старших совсем не видит. Одна надежда на Толю.



Елена шла на почту. За ней вприпрыжку Сергунька. Ночь еще не натешилась — город утопал в густых потем­ках. Они с Сергунькой проводили Толю и Андрюху в школу, Елена поговорила с учителями, все хвалили Толю и за непоседливость ругали Андрюху. Сергунька слушал-слушал, как жалуются на Андрюху, насупился и вдруг заревел.

—  Ты чего? — дернула его за руку Елена.

—  Он хо-ро-ший! — сквозь рев разобрала она. — Он мой братик!

Учительница бросилась утешать Сергуню, тронутая та­кой преданностью младшего.

—  Вы его почаще к доске вызывайте, — попросила учительницу Елена, — он у нас в отца — любит, чтоб ему внимание уделяли.

А потом они с Сергунькой пошли на почту к окошечку «до востребования», потому что почтальонка к ним ходить отказалась — далеко. Много таких безадресных, ей и дня не хватит, чтобы всех обежать. За газетами ребята бегали сами.

Девять утра, а машины шли с зажженными фарами. В конторах целый день сидели со светом. Погасни он — считай, вся жизнь встанет. Зимний день на Севере про­ходит при включенном электричестве.

Неясно проступали сквозь темень силуэты многоэтаж­ных домов. «Давно, должно быть, надо было приехать, чтобы получить квартиры в таких домах», — наспех по­думалось Елене, потому что внимание ее переключилось на бегущего впереди нее мужчину.

—  Гелечка! — кричал мужчина, догоняя какую-то женщину. — Гелечка!

Женщина остановилась как раз под фонарем возле дома, в котором во весь первый этаж светились окна, — должно быть, контора.

Тут Елена в подбежавшем мужчине узнала Василия. Он что-то оживленно и весело говорил женщине под фона­рем. Поискал что-то в кармане полушубка и подал жен­щине, она повертела и сунула в сумочку, закинула руку на шею Василию и поцеловала.

«Хорошо, что Сергунька не видит»,— мелькнула мысль, и Елена резко повернула обратно.

—  А мы куда? — поднимая к ней голову, спросил сын.

—  Не пойдем мы на почту, сынок. Передумала я.

—  У-у-у, — разочарованно засопел сын.

—  Нет-нет, — спешила она уйти назад, — завтра, сынок.

Вот ведь как — сам бежал. Конечно, женщина вид­ная, — в шубе, в собольей шапке. Готовая к употребле­нию, не надо тратить силы, чтобы было в чем в люди вывести, и силосом не пахнет. Даже издали видно, что крашеная. Чего его на нержавеек этих тянет? А она-то, Елена? Пальто старое, на голове вытертая пуховая шаль, и сапожонки так себе. Разве за такой побежишь? Только из-за чего она такая нищенка, из-за кого? Над каждой копейкой трясется — сперва ребятам, сама как-нибудь, а вдруг завтра со мной что случится, заболею, на что ребята жить станут? Без копеечки остаться — забот не избыть. Никакой надежды на завтра, если своей зарплаты не растянуть до аванса — никто ей не добавляет к ее зарпла­те, надо впрок продукты запасать, все впрок запасать надо, даже стиральный порошок, потому что каждый день у нее стирка.

Как бежал... Она тоже вон как его с работы ждала в первые годы и на работу его провожала, а потом стояла и смотрела, как он идет. С работы Василий идет, только ворота сбрякали — Елена навстречу с веником, чтобы снег обмахнул, летом таз с водой несет, чтоб ножки освежил. Василий как четвертый ребенок был. Волосы вдруг начали падать у него, — запаниковал — дед-то был лысый! Елена принялась втирать мази из трав, мыть простоквашей. Обернет ему голову полотенцем, а он раз­нежится, вот-вот соску попросит. Так и приучила его мыть голову своими рученьками. Нравилось ему. И рубахи его всегда рученьками стирала, не то что все бабы — кто в прачечную, кто в стиральную машину. А она — отдельно от всего белья, все лишнее дело затеет. Вон ручищи-то, даже никакие покупные варежки не налазят, так и вяжет их сама — до того расторканы работой, как клешни, как лопаты, и пальцы что утиные носы. Как-то простой образо­вался во время работы, девчата побежали в парикмахер­скую через дорогу. Как раз перед праздником — кто укладку, кто маникюр сделать. И Елена пошла. В парик­махерской как поглядела на свои паклищи, увидела ма­хонькие руки молодой маникюрши, ее тут же из парик­махерской сдуло. Так и не сделала маникюра. Девчата сколько раз уговаривали обстричься. Она ни в какую. Шесть месяцев с кудрями, а потом куда девать лохматушки? Из девок принесла косу, пусть она остается при ней. Девчонки все пообстриглись в восьмом классе к выпуск­ному вечеру, а она не решилась. Считай, одна коса на всю деревню осталась. Василий из армии пришел и говорит в клубе: «Что это вы, девчонки, все комолые, бескосые?» — «Как это все? А вон Ленка с косой, да еще с какой!» По­шел поглядеть на косу, а потом ходил как привязанный, заморочил ей голову, соплячке, а теперь вон как за шубой бежит. Поди, и парик на этой Гелечке, а под париком пучок редкий, как у старухи на одном месте.

И тут Елену будто кто по лбу стукнул, даже остановилась: а ведь во всю-то жизнь она и за мужика, и за бабу была! Огород копать — она с Василием про все обговорит, обо всем перетолкует: куда мелочь, куда картошку, куда водопровод пробросить. Время придет огород копать — одна пластается, да еще Толька с Андрюхой тут же возле нее копошатся. Картошку копать — опять она к Василию с разговорами: сколько ведер в ямку спустят, сколько в подпол. А копать — опять она с ребятишками. Все-то у него срочная работа, все-то у него отчеты. А не велик на­чальник — снабженец, даже курсов не кончал по этому делу. Она хоть на штукатура-маляра в учкомбинате учи­лась да в школу передового опыта ходила, а он-то куда скакал? Был в колхозе без году неделя, да и то при складе. Говорить, правда, здорово научился. Как собрание — первым записывался выступать. В Омске экспедитором устроился. Потом снабженцем стал. Только и слышала: «Надо разбиться, а достать начальнику машину в Горь­ком». «Чего ее доставать? — удивлялась Елена. — Дадут, поди, раз надо». — «Много понимаешь! — усмехался он. — Дадут в четвертом квартале по разнорядке, а ему надо в первом. Вот поеду в Тюмень, одному мужику отвезу наряд на кабель, а он обещал муксунов достать. Я этих муксунов одному мужику в Горьком, а он мне за рыбку — с конвей­ера машинку горяченькую в начале первого квартала». — «Неразбериха у вас там в снабжении». — «Чего бы ты по­нимала! — отмахивался Василий. — Хочешь жить, умей вертеться. Без нужняка в наше время не проживешь, у ме­ня этот нужняк, считай, по всей стране есть».

Вот и вертится, как карась на сковородке. «Гелеч-ка!» — и вприпрыжку, словно заяц в поле, а не отец троих парней. Срамота!

А в глазах все одна картина — бежит и бежит Васи­лий к чужой женщине, и так от этого неловко, словно взяли да перевернули Елену вниз головой, вся кровь прилила к голове, а сердце трепещется, места найти не может, и все внутри без опоры, без места

Сергуня вприпрыжку за ней, Елена его ручонку все сильней и сильней сжимает, словно не сына — всю свою жизнь за собой тащит.

—  Ма, больно! — заревел он и упал, не хочет больше прыгать.

—  Чего ты развылся тут! — И шлепка ему, шлепка.

Зашелся Сергуня от обиды — наманила автобусом, а

сама обратно, да еще дерется...

—  Господи, да что я, с ума, что ль, сошла? — бормотнула, схватила Сергуню на руки, так и бежала с ним, дер­жа в охапке, подальше от места того. — Кровиночка ты моя, прости мамку, прости, не в себе я.

Он перестал реветь, словно понял что, обхватил ее за шею, щекой к ее щеке прижался, две настывших на морозе щеки, между ними дорожка горячая.

Тепло в вагончике берегли все. Старшие не ждали, ког­да мать напомнит, что надо уголь нести да печь топить, кто первый проснется, тот и бежит к печи. Даже Сергуня — бегать бегает, а домой какие-то дощечки от ящика тащит: «На, мама, положи в печь!» Похвалит старательного такого, а как батареи нагреются, еще и скажет: «От Сергуниных-то дощечек тепло у нас стало!» Мальчик подойдет к батарее, деловито проверит, какие они, и, заложив за спину руки, важно отойдет. В другой раз норовит еще побольше принести.

На зимние каникулы Толя работу нашел — телеграм­мы разносить. Сам, никто ему не говорил, даже слова не было от Елены. Какие уж деньги заработал, а принес и все до копеечки положил на стол. Елена так и этак их держа­ла — и в развернутом виде, и в свернутом. Они ей каза­лись совсем непохожими на все остальные деньги. И что на них купить сыну, не могла сразу придумать. Не хоте­лось их класть с остальными вместе и вообще не хотелось тратить.

—  Мам, а вот такая шапка, — Толя обвел вокруг го­ловы, — ну, такая, сзади черненький хвостик метелкой, сколько она стоит? Из чего она?

—  Так это, сынок, соболь, должно быть. Дорогая она. А ты мне, что ли? — И замерла — уж не видел ли он отца с этой Гелечкой в соболях? — Да нет, сынок, сколько бы ни стоила, мне не пойдет такая. У меня же коса не пустит. Мне платки больше идут.

—  Ну тогда купи себе чего-нибудь, чего-нибудь... та­кое. — Он повертел растопыренной пятерней.

—  Да все у меня есть. Все!

—  А ты все равно купи! — Поднялся и вышел из вагончика.

Она долго смотрелась в зеркало. Женщина как жен­щина. Чистенький халат, волосы тугим жгутом взяты на затылке, ни одной волосины не болтается, даже кожа на висках сместилась. Всегда одна и та же. Смотрись не смотрись. Она и в зеркало-то совсем редко заглядывает. Утром встала, волосы на руку и пошла крутить в калач.



Ребятня ввалилась на обед, и все трое с удивлением уставилась на мать. Остановились в дверном проеме и смотрят, словно не узнают.

—  Ну, чего стоите, холод же валит! Закрывайте дверь да раздевайтесь быстрей. Я капустных пельмешков настряпала, бабушкиных.

—  Мам, а ты куда собралась? — спросил Андрейка.

—  Да никуда, с чего ты взял?

—  Мам, я с тобой! — ударился на всякий случай в ревака Сергунька.

—  Да вы что, ребята, никуда я не собралась.

—  Ага, вон ты какая...

—  Да какая?

—  Красивая... — Андрюха обошел мать, оглядывая ее, и вдруг развеселился: — Да ты на одну нашу девчонку походишь! У нее такие же бакенбарды!

—  Какие еще бакенбарды? — кинулась к зеркалу Елена.

—  Ну эти, — дотронулся Андрейка до укороченных прядей, — совсем как у артистки.

«...Они испугались, что я вдруг могу уйти!» — так лежала и думала Елена ночью. Они словно изучали ее весь вечер. Малейшее ее движение за дверь — «Мам, ты куда?». Этот страх не от ее озорного поступка с волосами, нет. Весь Сургут облетела история с брошен­ным ребенком, кто-то и еще вспомнил — прошлогод­нюю, кто-то про балки и вагончики сказал так, что это, мол, рассадник проституции. Дети же и принесли ей рас­сказ про то, как мать заперла младшего в балке, а сама уехала из Сургута. Трехлетний мальчик стоял у единст­венного в балке окна, пока его не заметили прохожие. Сколько дней он плакал, взбираясь к окну, — никто не знал. Только когда взломали дверь, в грязном балке не нашли и сухой хлебной корки — мать обрекла мальчика на голодную смерть.

«Что-то случилось с людьми, что-то случилось, — размышляла Елена. — Раньше чужих брали в свои большие семьи, теперь — от родных отказываются».

Нет, она не должна быть ломовой лошадью. Сколько ни работай — в мужика все равно не переродишься. По­теплей к ребятишкам надо, помягче. Где же набраться всякой-разной мудрости? Никто этому в школе не учит, в книжках об этом тоже не скоро найдешь. Там в основ­ном все к свадьбе ведут, как поженят, так книжка кончает­ся. Что там дальше? Как там? Не все, поди, медовый месяц? Не всё, наверное, от «а» до «я». Какая-нибудь буква вперед положенной выскочит, а другая отстанет. И у кого бы ей, Елене, поучиться той житейской азбуке? У них в деревне сорок четвертого года рождения почти никого нет — она да Митька Егоров. Мать Митьки в госпитале работала, откуда и привезла Митьку. А Еленина мать тоже поехала к раненому отцу в Омск, все потом удивлялась: «Надо, а?» Формировали батальон лыжников в Омске, в Омск же и привезли лечиться. Пока отец в госпитале лежал, мать ходила за ним сама. Выписался — только день дали отпуска. Хватило им того дня. Только отец и узнать не успел, что Елена завелась, — убили. Так что никаких таких семей вокруг не было.

Бабы соберутся в троицын день у кого в доме, и пошло веселье. Как ни пляшут, ни поют, а рано или поздно разго­вор все равно к одному сведут: хоть бы кто посидел под божницей, какой-никакой мужичонко! Выматывали себя на работе, приходили в избу, управлялись в пригоне и огороде и падали замертво спать.

Не остывавшие от работы, с таким же запалом на ребят кричали уж за то, что они вперед матери работу по дому не видели, и ребятишки хватались за лучковую пилу да шли дрова резать, что бы ни делать, лишь делать, лишь бы матери угодить. Так и втягивались в работу, о ней и речь шла, больше ни о чем. Какие уж сказки, какие ласки. Отаву по инею сходил выкосил — вот тебе усталая доволь­ная улыбка матери: молодец! Пимы подшил, сам дратву сделал — вот хорошо, догадался! Полную сеяльницу муки насеял на квашню, лук вырезал вперед соседей — вот уж молодец так молодец!

Работа, работа, работа! Не потопаешь, так и не по­лопаешь! Одна она — спасение и радость, поилица и кормилица. Как челнок в кроснах, все заткано одной рабо­той. У кого дети, тем легче. А как один человек?

Елена представила свою деревню. С одной стороны, за рекой, на горе, сосновый бор. Сразу за свинофермой начинался сосняк. К озеру уходил смешанный лес. Было что-то жуткое в обступивших деревню лесах, всегда изобильных, но в послевоенную пору отпугивающих гриб­ника и ягодника донимавшими деревню волками. Они словно чувствовали, что опасаться им стало нечего — некому их пугать. На свиноферму идти — собирались кучно у конторы и шли, громко разговаривая, с палками в руках. В потемках навстречу им горели из-за деревьев волчьи глаза. А по ночам волки брали деревню в кольцо и выли, выли...

Отрабатывались — скорей домой, не дай бог замешкаться. Только одна Васса Кирсанова не спешила. Елена хорошо помнила ее. Молодая еще, платок до самых глаз надвинут, даже бровей не видно. Идет-идет, остановится, переберет концы платка, тянет их, тянет, все туже да туже. Так не с платком, а с повязкой тугой и ходила. В ту весну, как войне начаться, вышла Васса замуж, а к осени овдовела. В деревне говорили, что красиво она с женихом своим гуляла, такая любовь была, никого не стеснялись, будто еще до свадьбы и до короткой своей се­мейной жизни отгуливали все, что иному и за всю жизнь не приснится.

Все шли со свинофермы в деревню, Васса — в лес. Мать ее караулит-караулит, она все равно убежит. Ходит по лесу, но в деревне слышно, как кричит она, все зовет своего Ивана. До потемок ходит кричит.

— Душу выкрикивает, — говорили женщины. — Это как старухи перед смертью не могут наспаться, век свой иссыпают, так и Васса криком свою душу выкрикивает.

Удивлялись: как это волки не пристают, может, так страшно она кричит, что и волков до дрожи пробирает? А потом Васса взяла в городе в покормушки племян­ницу. Тогда не говорили, что усыновили или удочери­ли, — в покормушки брали, потому что с едой плохо было. Не могла женщина жить одна, заботиться ей надо было о ком-то.

Ферму тогда от волков обороняли тоже женщины, детных оберегали, в сторожа шли одиночки — мало ли что? Сидела такая и всю ночь время от времени стреляла в сторону огоньков.

Елена помнила, как приезжали из района мужчины с ружьями, и стрельба долго не затихала вокруг деревни. Мужиков тех бабы наперебой зазывали в свои избы...

Вот какая у них жизнь была. Где уж там правила сочинять, по которым в семье жить?



Однажды за завтраком Толя раза два прикрикнул на Андрея и Сергуньку. Они внимания не обратили — разбаловались. Тогда Толя встал и вышел из-за стола.

—  Ты куда это, сынок? — вскинулась Елена.

—  Я им обещал горку сделать, так не буду. И за столом с ними вместе есть не буду, — нарочно громким голосом сказал старший.

Она приняла его игру, поддакнула. А младшие кину­лись упрашивать Толю: садись, пожалуйста, мы тебя слу­шаться будем, только горку сделай.

—  Ладно, коли так, — согласился он. — Андрей, ты чтоб дневник сегодня заполнил. Твоя классная говорит, что ты на уроках дурака валяешь. Еще пожалуется — по шее получишь, понял?

И пошло: как скажет Толя, так и будет. Сядет иногда с ним рядом Елена, смотрит, как он уроки делает, потрепа­ла бы его светлый чубчик, приласкала бы мальчонку, да ведь раз за старшего — не надо равнять с Сергунькой.

Доверилась посерьезневшему сыну и ничего не решала, не посоветовавшись со старшим, — обидеть боялась, воз­раст такой, что ей, женщине, и настроение его порой не угадать. Только ночью подойдет к нему, погладит по щеке, подоткнет одеяло, а он, как раньше, почмокает губами и засопит: ребенок и ребенок.

Младшим стала наказывать: этот кусок — Толе, он старший. За стол вперед Толи не лезьте — вот сядет старший, тогда и вы.

Да, пацанам нужен в доме мужчина. Они иногда так раздурятся, что ей два-три раза приходится говорить, а они и внимания не обращают. А Толя раз скажет — усмирит.

Как о решенном сказал ей старший о своем намерении поступать после восьмого класса в нефтяной техникум.

—  Я, мам, заходил туда. Интересно. Чего мне до десятого класса штаны протирать? Пойду в техникум.

—  Раз надумал — иди, — согласилась Елена.

—  У нашей математички там муж преподает, обещала мне посодействовать, ну, чтоб мне стипендию от произ­водства платили. Так что, мама, все нормально будет.

—  Толенька, да я разве думаю, что не нормально? Нам бы только садика дождаться и Сергуньку пристроить, а так что обижаться? Ты мне большая опора.

Толя вдруг начал краснеть, и Елена быстро ушла к пли­те, чтобы не смущать парнишку.

—  Между прочим, — сказал он ей, — ты, мама, настоящая мама, в нашем классе все парни так говорят, — набросил пальтишко и выбежал из вагончика.

Ох уж этот переходный возраст: доброе сказать и то стесняется парень!

С девчонками, наверное, было бы проще. Парням нужен отец. Нy откуда Елене знать, почему воробей, когда сидит на проводе, остается живой, ведь там же ток про­ходит? И не знает она, сколько лошадиных сил в тракторе «Катерпиллере»...



Все бы ничего, выходи он, слесарь этот, Григорий Иванович, вместе с ней с завода. Чего, в самом деле, ни­кому не заказано ходить одними дорогами. Так ведь возле вагончика стал маячить. Елена на колонку за во­дой — он откуда ни возьмись встретится. Будто случайно. Шел да повстречал Елену с полными ведрами.

—  К счастью — с полными-то ведрами, — скажет.

—  Мое счастье вон — на крылечке выстроилось. Так что вы, Григорий Иванович, идите себе мимо.

—  Так я помогу.

—  Ой, да мне и самой силы не занимать!

—  Да ведь все равно не двужильная.

Не затевать же спор на виду у Сергуньки, отдаст ведра, но только до прогребенной к вагончику дорожки позволит донести.

«Слава тебе господи, что на отшибе живу, — наспех с облегчением подумает Елена. — Увидел бы кто — обая­ли бы, набрякали. Ни к чему мне шепотки».

В другой раз как встретит, даже издали закричит, чтоб мимо проходил. Он и пройдет.

—  Григорий Иванович все глазеет на тебя, пригля­нулась ты ему, — сказала как-то Надежда.

—  Да на что он мне?! — отмахнулась Елена.

—  А мы с ним в одном доме живем, они со Степаном дружат. Он, понимаешь ли, никому не нужен оказался.

—  Как это, здоровый такой, рукастый, и не нужен? Да сейчас такие бабы, что ни одного такого не оставят неприбранным. Уж семейными не брезгуют, а что до оди­ноких — на каталке увезут.

—  Кого попало ему не надо. Была у него такая. Не ехала, покуда квартиру не получил. Мы и в вагончиках по соседству с ним жили, и квартиры вместе получили. Вот тогда она и заявилась. Повертелась тут с годик и мотанула обратно в свой Чернигов. Зайдешь, бывало, к ним, она, словно мужик, оседлает стул, к спинке лицом сядет и дымит, дымит, вроде куревом от ожирения спа­сется, а сама поперек толще. Я ей не раз советовала ро­дить. Григорий мужик серьезный, денег куры не клюют. Так она, не поверишь, с утра поставит варить в банках сгущенку и сама ее всю слупит за день. Принесет ей Григорий расчет триста — четыреста, два-три дня — денег нет, ох и тряпишница была! И все говорила, что надо для себя пожить, кто это, мол, сказал, что дети — радость? Всего-то разговора, всего и радости, что «мамка варенье такое варит, мамка вареники такие стряпает, мамка такие платки вяжет». Вот и уехала к своей мамке, дурища такая — мамке на шею. Я Григория не оправдываю — видел, кого брал замуж. Но она красотка все ж была, а вот такая изнутри уродина. Крепки мы задним умом. Мой младший парень в Грише души не чает — пирог пеку, за ним бежит.

—  Да ладно уж тебе! — с досадой оборвала Елена. — Тебя послушать, так ангел, вот-вот взлетит на небеси. Есть у меня кого жалеть.

—  Да я не к тому, что сводничаю. К слову я тебе про него. Он и сам не из робких, если понадобится. Только я часто думаю про то, что люди сперва как-то наторопях живут-женятся, детей нарожают, а потом будто успо­каиваются, будто все лучшее позади, осталось только сидеть-посиживать, старость поджидать. А надо жить, изживать даже минутку, потому что даже самые счастли­вые живут не две жизни. Вот и надо за счастье-то драться.

— Я, Надя, дралась вроде, — со вздохом сказала Еле­на. — Но все эти разговоры не про меня. По мне тоже как война прокатилась, чего ни коснись — все болит. На ребят погляжу — обо всем забываю и силы прибывают.

Затихали в своей половине вагончика ребятишки. Февраль закидывал метелью вагончик под самую крышу. Как ни воевали Елена и Толя с Андрюхой со снегом, вагончик врастал в него все глубже и глубже.

Где-то сгорел вагончик со всем скарбом, — уходя на работу, забыли выключить самодельный «козел» для обогрева. И Елена иногда с полдороги возвращалась бегом обратно, в свой вагончик, все казалось, что оста­вила что-то включенным — то плиту, то утюг. Неясная тревога гнала ее с работы домой, подолгу не давала уснуть. Посреди ночи она вскакивала и торопливо шла на другую половину вагончика, через тамбурок, где спали ребята. Подолгу стояла у двери, прислушивалась к сон­ному дыханию детей и все отыскивала причину внезапно толкнувшейся в сердце тревоги. На несколько рядов перебирала события минувшего дня, мысленно проживала его час за часом. Нет, ничего в нем не было плохого, а сердце все не унималось, словно вот-вот кто-то властной рукой постучит в дверь, затрясется вагончик, и все рухнет в снег, и Елена вместе с сонными мальчишками останется в метели, которая в одночасье обгложет тепло и покой.

Под утро приходили сны. То ей снилась осень, когда при малейшем порыве ветра с деревьев облетает листва, и Василий, в новом полушубке и унтах, незнакомый, громко смеясь, собирает охапки листьев и забрасывает Елену. Она силилась отбиться от падавших листьев, закрывала лицо, пыталась крикнуть, чтобы Василий прекратил, плакала, задыхаясь под тяжестью, ей хоте­лось протянуть к Василию руки и обнять его, а он про­должал смеяться, и смех его пробивался к Елене сквозь толщу листьев все глуше и глуше. Она уже знала, что умрет, если Василий не прекратит сыпать листья, и слабо думала, что пусть бы он скорей убежал к той Гелечке, только бы оставил ей каплю воздуха, вздохнуть разочек и позвать Толю. И вдруг тяжесть спадала, она слышала шум деревьев, кто-то быстро разгребал листья, и лица касалась чья-то большая горячая ладонь. Она еще не видела того, кто спас ее, но чувствовала — это Григо­рий Иванович. Елене было стыдно того, что она лежит, а Григорий Иванович видит ее неловкую позу. Но он освободил лицо и ушел, не оглянувшись.

Сны возвращали ее в деревню. То на сеновал, куда она забиралась летом, приходя из клуба, чтобы не будить мать и бабушку, то в сосняк за фермой, где они с Василием первый раз поцеловались. Шальные, свободные от дневных забот сны! Днем она и не думала о Василии, гнала мысли о нем, в который раз обещала неведомо кому ни за что не прощать его, если придет. Ночью звала. Молча, исступ­ленно, в слезах звала любовь свою первую, мешались сон и явь. Явственно чувствовала его объятия, тянулась к мужу своему — легкая в своей радости. И сама же слышала чей-то голос: «Это ведь всего лишь сон!» «Ну как же сон? — удивлялась Елена. — Я вся словно корнями проросла, я тяжела, как раньше, как с Толей, Андрюхой и Сергунькой. Вот мой большой живот, маленький буго­рок выступил наружу, — наверно, это локоток или пяточ­ка! Я снова буду матерью, будет девочка!» «Это тебе снится», — равнодушно шепчет чей-то голос. «Да нет! — возражает Елена. — Я чувствую, как спускается по жи­лочкам молоко. Горячо, напряглись соски, маленькой пора есть!» «Уха-ха-ха!» — издалека ухает, как филин, Василий...



—  Мам, ваши трубы к школе привезли. Может, это твои трубы, — поблескивая глазенками, сообщил Ан­дрейка.

—  А мы с классом ходили на экскурсию под землю, — сдержанно сообщил Толя.

—  Как под землю? — вытаращил глаза Сергунька.

—  Смотрели горнопроходческий щит, которым пробивают тоннель под воду, тепло и всякие другие коммуникации. Интересно вообще-то. Как в шахте. Говорят, кто хочет — может идти работать после школы.

—  Но ты же в техникум! — с гордостью за брата уточнил Андрюха.

—  Конечно. Просто интересно было смотреть, что под землей, как в метро, тоннель роют. Говорят, Таратыновки скоро не будет, под ней сейчас тоннель строят, а потом всех оттуда переселять будут, и на этом месте новый микрорайон построят.

—  Я потом пойду новые дома строить! — пообещал Андрей. — Чтоб всем домов хватило и вагончиков вообще не было.

Елена радовалась: прижились ребятишки, не скучают по Омску, вечером спать ложатся в радостном ожидании нового дня — скорей бы утро! Утром договорились идти смотреть вертолет с подвеской. У товарища из их класса папа вертолетчик, сказал, что вертолет во столько-то пролетит над Черным Мысом с внешней подвеской.

У Толи восторги попритушены, но и он иногда не мог удержаться, чтобы не выпалить с порога:

—  Вот это случай! «Очевидное — невероятное» прямо!

Андрей с Сергуней расспрашивать, а потом такой хохот с ребячьей половины!

И сколько приносили в вагончик ее мальчишки всяких рассказов! А уж железок разных, коробочек. И все со значением, все для дела. И о квартире новой сколько было разговоров. И то они приладят, и другое. И верстак сделают, и проигрыватель купят, и цветомузыку для него изобретут.

Квартира, как нечто призрачное, но всегда присутствующее, о чем говорилось с придыханием и вожделением, была для всех четверых мечтой, сказкой, убежищем, в котором ничто не страшно.

Мать спрашивала в письмах о квартире, и ребят не обрывала Елена, когда они начинали говорить о будущем новоселье. Ей и самой она часто грезилась. Пусть и одна комната, но светлая, сухая. И обои на ее стенах видела явственно. Утром проснешься, а в ней тепло, не надо ногой искать тапочки, можно сколько угодно стоять босыми ногами на теплом полу. И заботы об угле не будет. А ходики на стенке тик-так. Не торопись, Елена, не беги за водой, она тут, прямо из стенки польется, только кран поверни. Мелочь вроде, обычное благоустройство, сколько таких квартир оштукатурила да оклеила Елена, сама же в таком благоустройстве никогда не жила. Сколь­ко в Сургуте о новосельях говорят, сколько желающих побыстрей выбраться из вагончика, жить нормально, без забот о тепле и комфорте. Люди говорили об этом стеснительно, мол, сами приехали, чего роптать? Набраться терпения надо, будет и жилье, все будет. Только иногда женщины по-своему, по-семейному начинали говорить о северной жизни, и выходило, что именно семейным-то и приходится трудней. Вроде рабочих не хватает, а посе­лить их негде, отсюда и нехватка везде. Вон, все заборы увешаны объявлениями о такой нехватке рабочей силы. Козе ясно, что семейные лучше приживутся, лучше ра­ботают, толку элементарного от них больше, да и детей тут поднимут, новый слой подрастет. Семейным же — от ворот поворот.

Сколько уж Елена гонцов встречала в Сургуте. На автобусных остановках, в магазинах шли разговоры, что вот приехал человек, его вроде взять согласны, обще­житие дадут, а семью, мол, некуда. И ходил человек спрашивал: не сдаст ли кто половину балка, не знает ли кто, где можно вагончик купить.

В отделе кадров первым делом спрашивают: «Хо­лостой?» Если да, с ходу оформят, направление в обще­житие дадут, а семейному, если и примут, про квартиру даже не заикнутся. Раз Север — надо, чтоб человек не только в деньгах льготы имел, надо, чтоб еще и жил дос­тойно. Где же будет хватать рабочих? Холостяк, он и есть холостяк. Взбрындил — взял бегунок и — ать-два по Северу шляться. Семейный не побежит небось.

У них на заводе сколько постановлений читали об усилении трудовой дисциплины, о закреплении кадров. Постановление что — не домик. Ей бы вот дали кварти­ру — ни за какие коврижки не уехала бы из Сургута. И без постановлений работала бы сколько потребовали. Сознательность, поди, не на пустом месте появляется.

А ей ребятам надо образование дать, не обсевки в поле. Пусть учатся. А привыкнут к Сургуту — в теплые края не заманишь. Теплые края да кипарисы они только в кино видели. И тут у них никакое не временное жи­тельство.

Конечно, она не буровик и не нефтяник, так трех мужиков растит. Не велико, понятно, достижение, что на Север с тремя прикатила. Но все же работает. В мастера вон зовут ее, когда скребок по очистке труб пустят. Спра­виться, конечно, можно, если захотеть, но одна-то справа без доброго отношения людей ничего не стоит. Мастер — фигура загадочная. На стройке у них мастер пешком не ходил — бегом бегал. И на заводе у них тоже мастер бегает. То трубы подвезли не того диаметра, какой надо на сегодня, то битум с примесями. Производство- то сами налаживали, самим и поправлять все надо.

Все она видела, но решиться пойти в мастера не могла: чем она лучше других. Надежда же ее уговари­вала. Сама уходить с завода собиралась. По специаль­ности-то она закройщик, только ателье близко не было, а в дальних все места заняты, ведь единицы этих КБО и ателье. Все шуровали на месторождениях, а город вообще не город. Ни одного театра. Надежда уже договорилась с работой в новом быткомбинате, вот-вот откроют, и уйдет.

Сомневалась-сомневалась Елена, идти или нет в масте­ра, и затеяла разговор с Толей.

—  Чего тут думать? — сразу отрубил сын. — Идти надо в мастера. И учиться надо. Я твое свидетельство об окончании восьмилетки посмотрел, ты, мам, лучше меня училась. Вот бы взяла да поступила вместе со мной в техникум, только на другое отделение.

—  Ну что ты, сынок, куда мне! Я все перезабыла. Нет, нет! — махала она рукой. — Придумаешь тоже — учиться! Вон мои-то отделения, — кивнула она в сторону кастрюль.

—  Ты, мам, не обижайся, но всю жизнь не будешь среди них. Вот Анна Каренина, пусть про нее и сам Тол­стой написал, от безделья под поезд бросилась, тоже все дома, все при тоске. Это вы, может, ей сочувствуете, а теперь ей бы и в голову не пришло такое выкинуть, бегала бы с работы в магазин, из очереди в очередь. А еще месткомы, женсоветы, неблагополучные дети...

—  Господи, Толенька, да ты что говоришь, классика же это! Она как могла свое место в жизни отстаивала.

—  Вот и ты отстаивай. Не сирота же казанская. И купи себе шляпу из соболей, или как их там... Купи, и все!

—  Далась тебе эта шляпа!



Жизнь в Сургуте совсем не была похожа на ту, к кото­рой привыкла Елена в Омске. Жила и жила себе, все в дом да в дом. Особенно осенью. Как начнутся заготовки, закрутки на зиму, штопка зимних вещей, утепление дома — знай поворачивайся. Все было привычным, устоявшимся, не будило мыслей, не требовало больших раздумий. Руки сами управлялись. Все было связано с тем, как накормить посытней, одеть потеплей, жить не хуже других, чтоб семья была как семья.

Незаметно и не понятно почему вырос ее Толя молчу­ном, себе на уме. На родительские собрания Елена ходила исправно. Про сына-то и говорили там немного: ведет себя примерно, учится хорошо. И слава богу! От работы домашней не отлынивает — куда лучше? Не грубит, в раз­говор взрослых не встревает. Старший, он и есть старший, дай бог каждому такого.

Только теперь, в Сургуте, Елена испугалась молчаливости старшего. Посмотрит на нее молчком, не поймешь, о чем думает? Осуждает за что или жалеет? Иногда он и на отца смотрел так раньше. У Василия интерес к первенцу пробуждался порывами: то схватит его, на всю избу громко целует, петушком называет. Малыш разнежится, разбалуется — Василий щелкнет его, закричит: «Иди отсюда!» Толя к матери на кухню придет, к ней жмется. Порой Василий придет поздно, Толя уж спит. «А где у нас петушки тут маленькие? Где мой сладенький?» Лезет к спящему, опять на всю избу громко целует, мальчик капризничает спросонок, отбивается. «Что, папке не рад? Ну-ка, обними быстрей папку!» Толенька зароется в по­душку, а Василий и щелкнет его по заду — люби папку, когда папке этого захочется! Постарше стал Толя — избе­гал отца. Елена это видела, понимала. И теперь испу­галась: не избегает ли и ее сын? Если будут под одной крышей без тепла жить друг к другу, куда же повернется такая жизнь? Закончит техникум молчком и уйдет? Потом Андрейка, потом Сергунька... А она что же? Только с кастрюлями и досадой останется? Вроде и жизнь им посвятит, а на самом деле? В кино с ними ни разу не схо­дила, книгу вместе не прочитала, и вообще — что им хоть снится по ночам, ее беспокойным мальчишкам? Не заботы же матери о драных штанах и рубахах. Сама-то она когда последнюю книжку прочитала? Не помнит... И ребята ни разу не видели ее с книжкой в руках.

Вон Андрейка сколько приставал с вопросами по полярной сове. А она и слыхом не слыхивала про такую. Про Мангазею спрашивал — не ответила. Он и спраши­вать перестал. Все к Толе обращается, будто мать пустое место, будто мать только варить рождена да носки што­пать.

Замирала Елена при этих мыслях, боялась дальше думать. А разве уймешь думы? Остро, безжалостно, как гвоздь в самое сердце, — и Василий побежал, наскучила ему Елена. По одной обязанности разве живут всю жизнь? Одну себя пыталась винить Елена в бегстве Василия. Но кто-то другой в ней не принимал всей вины, быстрым шепотком наговаривал: он сильней, он мужчина, он должен быть зорче, умней. Он мог исправить и помочь, а не бежать поганым трусом. Если в молодости за что-то выделил ее среди других, так надо было беречь. Какая была острая на слово, частушки сочиняла, платок зимой на самой макушке носила, не то что некоторые — на­двинут его на самые брови и ходят. Платья носила по последней деревенской моде — на виду девка была. Слов­но для того только, чтобы понравиться Василию, замуж за него выйти и успокоиться. Жила все эти годы, будто дремала. Словно кто ее на веревочке водил.

Не грохот же вездехода заставил очнуться! Неужели так бы и дремала, переехав сюда, будь Василий рядом? Если бы дремала, так он, может, все равно бы убежал. Люди, не переезжая никуда, расходятся, перестают жить вместе — вот и разошлись. Пути-то у них давным- давно разошлись, а крыша одна. Отчего-то не спохватятся, не вернутся памятью к тем дням, когда обмирали, — вот как жалко было расстаться всего-то до утра, не то что на всю жизнь. Жадность друг до друга исчезла, а взамен что? Ума, что ли, мало? Посмотришь — с высшим образованием, а доброты как не бывало. Вот какая край­ность нужна, чтобы дойти до всего этого, — бегство собственного мужа.

Мальчишки, случись такое в Омске, куда больней бы все перенесли. А тут не присмирели даже. Год был в командировке отец, наверное, снова уехал. Только стар­ший стал строже, хотя ни словом не обмолвилась с ним Елена о бегстве отца.

Сам все понял и принял... как должное.



Все тяжелей сосульки на крыше вагончика. Елена сбивала их каждое утро, чтобы не польстились младшие — перезимовали без хворей, не дай бог теперь просту­диться.

Все как будто налаживалось, и на прием к депутату, как настояла Надежда, Елена сходила. Депутат отнесся с пониманием, привел комиссию для обследования жи­лищных условий, затребовали характеристику с работы. Характеристику написали самую хорошую, и Елена снова пошла к депутату. Квартиру твердо обещали к осени в новом доме, даже номер дома назвали. Не проходило дня, чтобы ребятишки не бегали посмотреть на этот новый дом. Обещали и место в детском садике, вот только выпустят старших в школу, и начнется движение.

Елена боялась думать про такое хорошее стечение обстоятельств, не оставляла ее какая-то тревога, неяс­ное предчувствие неотвратимой беды. Очень уж складно получается у нее.

— Ну чего ты выдумываешь? — успокаивала ее На­дежда. — Ты все-таки многодетная мать, сколько тебе можно среди одних забот кувыркаться? Твое дело, раз родила, детей воспитывать. А ты и хозяин, и добытчик, и опора, и думач. Про тебя кино снимать надо, другая бы давно запила да загуляла, вон их сколько, матерей-одиночек, по Сургуту бродят по вечерам, дети на учете в милиции. Терпеливых, Лена, теперь почти не осталось...

Надежда со своим Степаном жили дружно. Степан — спокойный, улыбчивый, Надежда — заводила и непоседа, не подумаешь, что за сорок, дома три дела делает одно­временно и на заводе помимо основной работы еще и в профкоме, женсовете, в разных стихийных комиссиях. С Надеждой хорошо и просто, не надо много говорить — все сама видит.

Когда мальчишек не было дома, Елена места себе не находила, скорей бы прибегали, плохо ей одной в вагон­чике. Подходила к столу, за которым мальчишки готовили уроки. Находила рисунки Сергуни, улыбалась, вспоми­ная, как настойчиво младший требовал «учиться» — играть с ним в школу. Толя терпеливо водил его ручонку по бумаге, под рисунками появлялось слово «медведь» или «Север», хотя ничего похожего в рисунках не было. Сергуня рисовал вагончик, с нетерпением ждал братьев из школы, чтобы быстрей подписать.

Елена брала учебники Толи, листала алгебру, геометрию, находила знакомые, но совсем забытые теоремы, легко удивлялась: как это она могла не понять такую простую теорему Пифагора, оказывается, ничего сложно­го! Правила по русскому языку тоже легко вспоминались, словно вчера только она сдавала экзамены за восьмой класс. Слышала голос учительницы: «Тебе, Лена, надо идти в девятый. Ты девочка толковая, не останавли­вайся». Она остановилась. Да. Как остановилась, так и стоит, внучка коммунарская. Федька Клепалов, с которым сидела за одной партой, не остановился. В институт поступил, врачом в районе работает. В пятом классе написал: «Лена, давай дружить». Она ответила: «А мы разве не дружим? За одной партой сидим». Ездила как-то в деревню. Возле автовокзала встретила его, мимо прошел, не узнал. Трудно, наверно, узнать было. Двое по бокам, третий на руках, и в глазах от прежней Ленки ничего, кроме цвета глаз. Она и сама забыла, какие они у нее — синие, серые? Федька говорил, что голубые. Василий, как увидел, ясноглазой назвал. Елене кажется, одна боль в них и застыла.

Андрюха читал «Тома Сойера», так и лежала открытой книга. Стопочка Толиных учебников сбоку. Сверху — справочник для поступающих в средние специальные заведения. Елена знала — не отступит, коли решил.

В учебно-курсовом комбинате, где Елена училась по вечерам, читали лекции по технике безопасности, орга­низации производства. Еще месяц — и экзамены. Все вроде знакомо, все видит из того, что читают на курсах мастеров каждый день. Все равно страшно. Через столько-то лет снова села за парту. Пусть и не за школь­ную, не за студенческую, все равно ученица. Дадут удостоверение мастера, право имеет вроде, а уверенности, что мастер всамделишный, — нет. Просто некого было направить на эти курсы, вот и направили ее. Женщины на завод приходили временно, послушаешь — кто повар, кто швея, дождутся места и уйдут. Елене уходить некуда, нравится ей на этом заводике. Главное — продукцию они нужную выпускают. Без этих труб и дом, где Елене квартиру обещают, не смогут сдать. Мужчины тоже ищут работу посолидней — на буровой, на нефтепромысле. Григорий Иванович с первого дня на заводе, работник ценный — сам отлаживал оборудование. То и дело слыш­но: «Григорий Иванович, керамзит неравномерно поступает, заело что-то». Бежит наверх, к бункеру. Или другое дело найдется. Теперь вот реконструкцию затеяли. «Да ты не бойся, Лена, главное — человек ты душевный. Железкам тоже надо человеческое тепло. Они его чув­ствуют. Гляди-ко, ни разу в твою смену не сломался пульт. У других то и дело что-нибудь выходит из строя. Хватают, давят на кнопки, они то западают, то выскаки­вают». Григорий Иванович говорит, а сам не на кнопочки смотрит, а в глаза Елене.

«Уходи!» — приказывают они ему.

«Не гони!» — молят его глаза.

Она всегда чувствовала его ждущий взгляд. Григорий Иванович всегда раньше других приходил на смену, смотрел сверху, с мостика, возле бункера с керамзитом, на входивших в цех. С ним приветливо здоровались и занимали свои рабочие места, привыкнув, что он всегда приходит первым. А он стоял, не пряча напряжения, напоминая мальчишку, не выучившего урок и внима­тельно следившего за учительницей, которая кончи­ком карандаша выискивала клеточку против его фамилии...

Елена видела, как начинает лучиться его лицо при ее появлении. Сперва старалась не замечать, потом, улыбнув­шись ответно разок, уже сама стала входить в цех с улыбкой, знала, — он там, наверху. Увидит ее и сразу пойдет включать линию.

Елена сопротивлялась его ждущему взгляду, а сама перед уходом на завод стала у зеркала дольше задержи­ваться, косыночки цветастые сшила, а поверх халата стала воротничок кофточки выпускать. К ней снова пришло это чисто женское желание нравиться, неосознан­ное, инстинктивное.

Иногда по вечерам, когда ребята затихали и сама она уже была в постели, ей вдруг начинало чудиться, что кто-то подошел к вагончику. Она даже явственно начина­ла слышать покашливание. Так покашливал Василий, меняя марку папирос. Елена быстро вскакивала, под­ходила к окошку, долго всматривалась в темноту, потом распахивала двери вагончика, готовая позвать Василия, простить все-все и начать жить, как будто ничего и не случилось.

Но у вагончика никого не было. Елена, чтоб совсем успокоиться, обходила вокруг, словно спешила на помощь Василию, вдруг пришел в самом деле и не решается, чувствуя свою большую вину, подойти? Кто ему поможет, если не она? От этой обманутой готовности ей станови­лось еще обиднее, еще больней, она все больше приучала себя к мысли, что никогда Василий не вернется, запрещала себе даже вспоминать то лучшее, что было между ними, запрещала прислушиваться к тишине за стеной вагончика. Но стоило произойти движению за окном, она снова вскакивала и замирала, понимая, что не переставала ждать и готова простить. И уж простила на сто рядов заочно, одна тоска и осталась, лютая эта тоска по муж­ской ласке, за которую в бесприютном бабьем одиночестве отпускаются грехи самые тяжкие.

...Все длиннее северный день, старожилы советовали запасаться темными шторами, скоро, мол, белые ночи начнутся, с непривычки сон пропадет. Сергуня целыми днями стал на улице пропадать. Елена едва докричится, чтоб шел обедать. Бегали ватажкой дошколят, поджи­давших места в детском саду. Женщины в цеху часто говорили о малом достатке таких мест, ругали начальство, которое и в докладах, и на собраниях все о скважинах да о плане, а про то, как человеку жить,— ни слова не говорило. Женщины правильно говорили, Елена согла­шалась с ними, что на Севере в основном молодежь, надо строить сады да ясли. Кое-кто в горком ходил на прием. Посидят, послушают, кто с чем пришел, и отправят­ся восвояси. Вся очередь в день приема по личным вопро­сам с одним вопросом: помогите получить жилье и садик. А где взять, если именно это строительство отстает и ни разу план по жилью строители не выполнили?

Смотрит Елена на Сергуньку, душа болит. У нее ли одной? Наказывает-наказывает не бегать на дорогу, а их, ребятишек, туда так и манит — вон сколько машин раз­ных, цветные, большие, гудят, ревут, несутся по бетонке, так и кажется, что раскалилась она от бесконечного движения по ней.

Однажды Сергунька целый день пропадал. Появил­ся — глаза чуть не до ушей распахнуты: на машине катался, буровую видел, в столовой с буровиками обе­дал! Во! Хоть наказывай его, хоть вместе с ним радуйся. Толя его порасспросил, повосхищался вместе с ним, а потом в угол отвел — без спросу не исчезай, край при­выкай чувствовать. Елена всплакнула по дороге на работу, всех жалко, а младшего больше всех.

Мать начала торопить с отъездом. К дому вроде кто-то приценивался на дачу купить. Елена писала матери, чтоб за ценой не гналась, пусть кому хочет продаст, лишь бы не оставлять бичам под ночлежку.

Перед Первомаем премию выдали. Купили Сергуне велосипед, чтоб возле вагончика катался. Премия вышла неожиданно большая. Толе костюм купили к выпускному вечеру, Андрюхе электроконструктор — давно просил. На платье Елене не хватало, кофточку присмотрела, долго не решалась отбить за нее в кассе, потом попросила примерить, а примерив, уж не могла без нее уйти.

Шли из магазина довольные, у всех руки заняты. Сергуне еще и дудку купили, шел по улице и дул в дудку. На повороте к своему вагончику их догнала машина «УАЗ». Андрюха первым увидел ее, потому что запомнил «пароль» УПТК.

—  Смотрите, смотрите! Папкина машина! — завопил он во всю мочь.

Все остановились на обочине, глядя на машину. «УАЗ» вдруг остановился и начал пятиться.

В кабине был один водитель. Он приоткрыл дверь и крикнул:

—  А я к вам!

Все растерянно молчали.

Водитель выскочил из машины, достал с сиденья большую коробку конфет и направился к ним:

—  Вот, Василий Гаврилыч просили передать, — и протянул конфеты. — С праздничком вас, с Первомаем!

Толя первым опомнился:

—  У нас аллергия на шоколад! Он нам противопо­казан! — перехватил коробку и швырнул ее в грязь за дорогой.

Сергунька ничего не понял, закатился в плаче.

—  Чего ревешь? — дернул его за руку Толя. — Не от папы же — от Василия Гавриловича! Тебе велосипед купили, вот и радуйся! — И первым пошел от этого места прочь.

—  Правда что! — опомнилась и Елена. — Мы Василия Гаврилыча не знаем! — Перекинула сумку с покупками в другую руку, взяла Сергуньку за руку и пошла за Толей.

Водитель озадаченно почесал в затылке, вскочил в машину и, газанув, уехал.

До вагончика шли молча. За ужином Елена пообе­щала:

—  Перед собранием в ДК обещали продавать яблоки, куплю целую сумку! Надо только пораньше, чтоб доста­лось.



Желающих прийти пораньше понабралось достаточно, очередь изрядная скопилась. Женщины из их цеха взяли и на Елену, а то бы не успела, а ей надо было обязательно вернуться домой с яблоками. Отоварившись, не очень и хотелось ей идти в зал, но начальник цеха от двери пома­нил, пришлось идти. Замешкалась, а вошла — места с краю заняты. Тут кто-то и потянул ее за руку, глядит — Григорий Иванович. Опустилась рядом с ним.

Директор завода все общее говорил-говорил, потом вдруг ее фамилию назвал. Елена даже вздрогнула и оглянулась — нет ли рядом другой Елены Сафроновой. Оглянулась и о взгляд Григория Ивановича как обо­жглась. А он уж наклонился к самому уху и шепчет

—  Кофточка тебе очень идет! Совсем девчонка!

Она отстранилась от него, вроде слушает директора, а ухо, в которое он шептал, словно огнем взялось. И голо­ва кругом, кругом! Вот так рядом, близко мужчина! Сколько ж это времени прошло, как собрание началось? Должно быть, много. До чего же от руки Григория Ивано­вича жарко! Ей бы встать и уйти, а что-то не отпускает, держит ее на месте, кто-то невидимый перекачивает в нее из Григория Ивановича силу, тепло, наливается она этой силой, а Григорий Иванович будто понимает это, взял ее руку и вложил в свою. Все, наверное, видят и не на сцену смотрят, а на них. И отнять руку тоже нет воли.

Потом Григорий Иванович говорил про апельсины, которых у него целый ящик. Говорил, что для нее с ребятишками купил. Елена соглашалась, что надо зайти. И шла послушно за ним.

В подъезде не было света. На каком-то этаже Елена споткнулась, Григорий Иванович спешно подхватил ее. Что-то странно знакомое метнулось ей навстречу вместе с этими руками, будто Василий это, когда ухаживал за ней, упредил ее оступ — она по узенькой дощечке переходила лужу, — подхватил и перенес... Она бездумно доверилась обману, привстав на цыпочки, взяла в ладони его щеки и прижалась лбом к колючему подбородку. Елене показалось, что ее стремительно покатили назад, вниз по лестнице, и она замерла в испуге, удивляясь этой стремительности, головокружительному вихрю, увлекаю­щему ее в неведомую пустоту.

Она шла с закрытыми глазами, держась за его руку, медленно, сладко качаясь на том всплеске-воспоминании, и не хотелось прекращать это медленное продвижение.

За окном его квартиры из стороны в сторону мота­лась под колпаком лампочка. Редкие блики ее выхватыва­ли из темноты то угол квартиры, то эстамп на стене. Хрупкая тишина населяла квартиру. Елена на носках, словно боясь разрушить эту тишину, прошла к окну, не­слышно сдвинула шторы и шепотом попросила:

—  Не зажигайте свет...

Он стоял в дверном проеме кухни, и блики от уличной лампочки странно раскачивали его фигуру из стороны в сторону, высвечивая то одно плечо, то другое, и на этом неясном очертании глаза Елены словно отдохнули, нате­шились, а душа вдруг успокоилась, притихла, и Елена почувствовала одну только знобкую усталость.

Она подошла к выключателю, протянула было к нему руку, потом раздумала. Подошла к выходу и, напитываясь недобрым чувством к себе, бросила через плечо:

— Прости, Григорий Иванович! Хоть недопито, а все нет жажды, — и вышла.

Она брела медленно, словно в сапогах не по размеру, словно вытаскивая себя по частям из молодости, возвра­щая себя в эту ночь, небыстро удивляясь себе, а уж у самого вагончика вдруг хлестнула ее злая мысль: «И у меня, выходит, могло получиться как у всех! — Она остановилась и яростно ударила себя по щекам руками. — Шалава бесстыдная! Тот, как кобель, сорвался и бегает по Сургуту, и я, выходит, не чище!»

Отгребла верхнюю корку просевшего ноздреватого снега из-под вагончика, набрала его полную пригоршню и умылась. Взгляд уперся в железный бок вагончика, и такая безысходная тоска скрутила сердце, до лихоты, до судороги в груди — как жить-то? Жить-то как в этом вагоне?

«Паразит ты, паразит! Неужто у тебя жилы не тресну­ли лазить по чужим норам?»



Весна пришла в Сургут окончательно. Солнце расто­пило остатки снега у вагончика. Вагон за день так нагревался, что от крыши тянуло жаром. Началась под­вижка льда на Оби. Елена с ребятами ходили на берег смотреть, как трескается лед.

На берегу было много народу, все радовались солнцу, прибывшему дню, подвижке льда. Ребятишки бегали вдоль берега, бросали на лед палки и следили, далеко ли их унесет.

Весна шалыми ветрами подхватывала веселые крики детей, смех взрослых и билась волнами хмельных запахов в виски, в самое сердце. Оно быстро толкнулось однажды, когда почудилось, будто на мысочке, вдающемся в Обь, стоит Василий. Струной натянулась. В этом мгнове­нии все было правдой — и желание, чтобы подошел, и готовность идти с ним в ногу быстро, отбросив обрывки обид, с энергией взяться вместе с ним за все дела, какие будут, только бы семейно и дружно, как у Надежды со Степаном.

Но то был не Василий, и Елена опять с досадой оборва­ла свои мимолетные устремления простить и понять, как это делали все ее бабки и все бабы в их деревне. Всю силу слов матери своей припечатал весенний ветер к сердцу: «Баба мужика завсегда простит, потому что кому же он нужен не на время, а навсегда, как не бабе своей? А ты недотепа, должно. Не та, Ленка, баба, что взамуж вышла да первого родила. Нет. Тожно три года собаки пролают, три года люди пробают, три года лес про­шумит — вот тогда баба в силу войдет».

Мать сказала тогда вроде в шутку вечером, пе­ред отъездом Елены в Сургут, словно все знала на­перед.

Да бог с ней, пусть кровь ярится! Пусть хоть еще три года сургутские собаки пролают, а не побежит она искать Василия!

— И что это за мужики такие пошли? — рассуждали как-то в обеденный перерыв женщины. — Носки ему по­дай, рубашечку выстирай и выглади, словом, ты будь как смолоду была, а он при тебе словно навечно раненный солдат. Первый с лаской не потянется, не-е-ет, забаюкан­ный, а проснуться и мужиком себя почувствовать — ах, какая усталость накопилась!

Много, однако ж, одиноких прибило к Сургуту. Только и сургутский замуж длился недолго. Помыкаются-помыкаются в вагончике и разбегутся — у кого прежняя жена объявится, кто сам к прежней вернется, помытарившись. А поглядеть на все это со стороны — куча мала, и никому до нее дела нет. Молодежь еще как-то бьется, все же любовь друг возле друга держит, хоть и в вагончике, пять-шесть лет — можно малосемейку получить, а уж тем, кому за тридцать, — словно обсевки в поле. Ну кто вправду новую семью решил серьезно создавать, те балки строят. Где чего и берут! Ведь ни один стройтрест не выписы­вает материалы под этот «самстрой», а поди ж ты — строятся!

Разные женщины у них на заводе. Семейные своих ругают, ругают, а коснись дела — надо своему сказать, чтоб съездил и договорился. Семья! Чего в ней не бывает? Но ни у кого не встречала Елена такой озлобленности против мужчин и такой устремленности к ним, как у мо­лодых разведенок.

Недолго была у нее в напарницах Катя, а часто вспоминала ее Елена. Отчего? Может, из-за того откро­вения?

— Лен, а чего ты от Григория Ивановича бегаешь, а? Да их, гадов, надо влюблять до остервенения, пони­маешь? Мстить надо за себя! Ты этого Григория поводи за нос, пусть он тебя разоденет как куколку, а потом брось. Я себе слово дала, как только со своим развелась, что всех их — горбатых, кривых, косых — буду влюблять в себя и мучить, мучить, чтоб им так же было плохо, как мне, когда я своего Митьку ночами выжидала. Что я ему такого сделала, ведь года не прожили, а он уж и ребенка не захотел. Увидел, что трудно, испугался и совсем холостя­ком заделался. Выделит мне свой пай на еду — и все. Где они, настоящие мужики, где? Поэтому их надо влюблять и мучить, влюблять и мучить!

Так и уехала дальше, в Уренгой, и вправду взбала­мутив заводских мужиков.

Елена даже обрадовалась, что она уехала: слушала ее Елена, и все виделось одно и то же — бежит ее Василий к той, бежит, словно дурачок, а не понимает, как смешно на него со стороны смотреть. Может, т а тоже кому мстит. И если между людьми одно мщение только и останется, то в какую же сироту казанскую превратится доброта?!

У нее дух заходился при воспоминании о «хождении за апельсинами» к Григорию Ивановичу. Не суда людско­го убоялась, нет, тайный этот грех обернулся бы ей такой казнью, что перед Василием ощутила бы себя былинкой, на которую не то чтобы плюнуть, а сапогом ступить не жалко. А ей надо силы, силы такие, чтобы жалость не плескалась в глазах сыновей — хоть теперь, хоть потом. Вон как ста­раются, особенно Толя, вперед материнского слова работу себе выискать.

Весной сургутские магазины словно половодьем накрыло и все с полок унесло. Мальчишки, как есть са­диться, всё о картошке говорили: вот бы сейчас карто­шечки в мундирах, вот бы жареной. Сибиряки, на кар­тошке росли. А нет ее тут и взять негде — кто же на рынок повезет в такую даль? На работе скажут, что видели вчера картошку в магазине за Саймой, Елена кинется — уже нет, в одночасье же разбирают. Приходит как-то с вечерней смены, Толи дома нет. Уж дорога утонула в потемках — его все нет. Утром чуть свет на работу бежать, а как ляжешь — беспокойство весь сон отстранило. Ребята в голос — не знаем, где Толя.



Ввалился Толя около полуночи, грязный, усталый, а глаза счастливые.

—  Я тут мешок картошки принес, и вот еще лук.

—  Господи, да где ты, сынок, взял такое богатство?

—  Заработал! — деловито сказал сын от умывальни­ка. — Самолетом же овощи в орс привозят. Узнал, что грузчики там всегда нужны, пришел и записался. Мужики брали деньги, а я — натурой. Еще и до дому довез начальник орса. Вот бы, говорит, мне такого сына.

Елена быстро собрала Толе ужин.

—  Сынок, тяжело ведь таскать эти мешки, ты же еще не окорпуснел, растешь еще.

Села напротив сына за стол, смотрела, как он с аппетитом ест, крупно, по-мужски откусывая хлеб. Ее захлестнула жалость к сыну, и она, не удержавшись, про­тянула руку и погладила сына по голове. Он не отстранил­ся, понимающе улыбнулся ей.

—  Начальник орса сказал, что послезавтра еще само­лет с картошкой будет, последний. Надо запастись.

—  К экзаменам надо готовиться, сынок.

—  Все нормально. — Пристально посмотрев на мать, помялся. — Я отца в аэропорту видел.

—  Подошел?

Толя посмотрел на мать с удивлением, сдвинул брови.

—  Он там был не один... И потом... Мам, неужели ты могла бы ему простить? Ведь он — предатель...

—  Толя, это я могу все что угодно думать об отце. Но ты... не смей, слышишь, не смей никогда говорить пло­хо о нем! Он — твой отец!

Толя насупился. Оба замолчали.

—  Хорошо, мама, я больше никогда не буду о нем ни­чего говорить вслух... Его уже нет. — Толя дунул перед собой, помахал перед носом рукой. — Все, он исчез! — Поднялся из-за стола. — Спасибо! Все было очень вкусно. Спокойной ночи, мама! — Толя наклонился к матери, быстро взял ее руку и поцеловал.

Елена сидела онемев, неотрывно глядя на руку, кото­рую только что поцеловал сын.

Тяжелые, давно копившиеся слезы падали на обветревшее запястье и скатывались к пальцам, от этой копившейся между пальцев влаги Елену охватило чувство детской беспомощности и растерянности.



—  Олежка сегодня на физкультуре в кроссовках был, ох и классные! — Андрюха с аппетитом уминал жареную картошку, добытую старшим братом, делясь с матерью школьными новостями. — Не наши, финские. У него же мать женилась на своем начальнике. Та-а-акой чувак! Обе­щал Олежке складной велик. Олежка говорит, что по воскресеньям отваливает ему по три рубля.

Про этого Олежку Елена слышала от сына уже не в первый раз. Приходил и сам Олежка, во всем новом. Елене за домашними хлопотами было не до Олежки и его домашних дел. Приходил тихий, а после начинались прят­ки с Сергунькой, вагон гремел, Сергунька заливался до­вольным хохотом, а Олежка степенно и важно говорил, прощаясь:

—  Серегу надо в детсад, он у вас тут не разви­вается.

— Нет пока места в детсадике, — в тон ему вторила Елена. — Все бы в детсад водили, а не в вагончиках запи­рали. Не один наш Сергунька такой. Вон недавно вагон­чик сгорел, едва ребятишек вытащили.

—  В газете пишут-пишут, что опасно «козлы» вклю­чать в балках, а сами бы пожили в вагончике да балке без этого «козлика», так знали бы! — затараторил Андрюха. — Им что? Они в домах, вот и учат. Лучше бы написали, почему эти вагончики на Север притащили. У Олежки дома вон как тепло, хоть и три комнаты, везде жарища. Зачем им этот «козлик», правда, Олежка?

Олежка понуро кивал головой, а сам все чаще не торопился в свой теплый дом. Иногда приходил сразу после школы с Андрюхой, вместе учили уроки, играли, гуляли с Сергунькой, и вечером Олежка с неохотой уходил из их вагончика.

Как-то уж совсем стемнело, Сергуньку уложили спать, закончился после программы «Время» фильм, Елена и скажи:

—  Дома-то тебя потеряли, Олежа. Пойдем мы тебя проводим с Толиком.

—  Можно, я у вас ночевать останусь, теть Лен? — тихо попросил Олежка. — У вас так хорошо!

—  Чего уж у нас хорошего! — засмеялась Елена. — Вагончик ведь, не изба даже.

—  Ну просто хорошо! — выдохнул Олежка.

Договорились, что приходить Олежка будет, когда

ему захочется, и ночевать у них, когда разрешит мама. Елена к нему привыкла, он вместе с Андрюхой чистил картошку, ожидая с работы Елену. Сергуньке он приносил какие-то невероятно вкусные заграничные конфеты, жевательную резинку.

Однажды, когда они дружно облепили стол и ели мятую картошку с соленым огурцом, в дверь вагончика громко постучали. Вошла женщина с пышной прической, удиви­тельно похожая на Олежку, и Елена сразу догадалась, что это Олежкина мать.

Елена вскочила, придвинула к столу еще одну табу­ретку.

—  Я сразу поняла, что вы мама Олежки! — улыбну­лась Елена. — Садитесь картошечку есть с домашними огурчиками.

Но женщина, ни на кого не глядя, велела Олежке собираться и идти домой.

—  Да пусть поест! — улыбнулась ей Елена.

—  Он словно оголодал! — не обращая внимания на Елену, зло выговаривала сыну женщина. — Докатился до того, что по вагончикам, как бич какой, шляется.

Мальчик, понурив голову, натягивал на себя куртку, уши его пламенели.

—  Чтоб я тебя больше тут не видела! — Женщи­на вытолкнула Олежку из вагончика и ушла не про­щаясь.

—  Очень воспитанная женщина! — ехидно сказал То­ля. — Ленин говорил, что такие вот буржуа страшней всех белых генералов, вместе взятых.

—  Ихний чувак продукты привозит прямо с базы! — Андрюха, запустив руку в банку с огурцами, ловил самый маленький огурец, поймав его, поднял над головой. — Вот этот огурец я запомнил, я его сам в банку затолкал. Мам, помнишь?

Елена рассеянно кивнула головой.

Выходит, всех людей рассортировала эта красивая женщина. Она с ребятами — третий сорт?

Олежка пришел на другой же день и снова сидел до потемок. Уходя, тихо вздохнул:

—  Ведь мог бы Кирилл Аркадьевич помочь устроить Сергуньку в садик, ему же ведь ничего не стоит, всем нужным людям помогает...

—  Не бери в голову, Олежка! — Елена потрепала Олежкин чубчик. — В Сургуте начальники один на другого похожи, поэтому и ваш Кирилл Аркадьевич вынужден быть как все.

—  Я к папке уеду, — доверчиво сказал Елене маль­чик, — он хороший. Мы с ним на стадион ходили каждое воскресенье. Мамка все говорила ему, что он жить не умеет. Как начинала ругаться, папка говорил: пойдем зарядимся мороженым в кафе, а то нам трудно будет держать оборону. — Олежка достал из портфеля учебник, извлек из него фотографию. — Вот папка мой.

Высокий улыбающийся мужчина держал за руку Олежку, дружелюбно глядя на Елену.

—  Ему без меня плохо, — скрывая слезы, опустил голо­ву Олежка. — Я к нему уеду в Кадиевку. Я уже на билет накопил.

Елена прижала мальчика к себе. С другого бока, тре­буя ласки и немножно ревнуя мать к чужому мальчику, ввинчивался под руку Сергунька.

—  Сам ты ничего не решай, дорога дальняя. Закажи-ка лучше переговоры с отцом, он и приедет за тобой. Так-то оно лучше будет, — сказала Олежке Елена.

—  А мне можно? У меня примут заказ на междуго­родке? — загорелся мальчик.

—  Отчего ж не примут? Примут! — убежденно ответи­ла Елена.

...Как же все в жизни странно запутано, думала Елена. Одному мало денег, другому — ласки, третьему — понимания. Что же это за тайны, о которых человек не догадывается, начиная жить в семье? Почему так поздно приходит желание задумываться, осмысливать свое и чужое? И мальчик Олежка с его взрослой затеей изменить жизнь, бежать от сытой и «красивой» отбывалов­ки в квартире люкс с людьми экстракласса, бежать к отцу в далекую Кадиевку, чтобы жить естественно, — этот Олежка в своей тихой устремленности к отцу дорог и близок Елене, теперешней Елене. Быть может, еще год назад она без долгих разговоров отправила бы его к матери, велев не маяться дурью, а думать об учебе и хорошем поведении.

У нее сейчас маленький, но надежный остров. Если бы был он зыбок и призрачен, не прибило бы к нему чужого мальчика. Пока она стоит посреди этого острова-дома твердо и уверенно, все будет ладно. Не надо бежать к краю. Нельзя. Как бы ни размахивал руками на чужом берегу Григорий Иванович, она должна стоять посреди острова- дома...

—  Мама, мама! — кричал ее младшенький, забираясь на крыльцо вагончика. — У лодочника на берегу петух кукарекает! На Севере тоже петухи живут!

И когда успел улизнуть, ведь только что вроде шумел возле вагончика.

—  Лодочник петуха кречетом зовет! — Соплюшки на щеку припечатало встречным ветром, шапка набок, штаны через многие лужи прошли.

—  Чтоб от вагончика — никуда! — переодев в сухое, наказывала Елена. — Еще раз уйдешь к реке — Толе скажу!

—  Не буду, не буду! — кричит Сергунька из-за вагон­чика.

Тревоги, заботы... После хлопотного дня часто подстерегало ее одно и то же видение, стоило прикрыть глаза: сидит она под рябиной, а с неба звезды падают, падают, зажигают, багровят кисти рябиновые, и все такое яркое, и, хоть ночь, видит все вокруг Елена в тaком нестерпимо красном свете, так ярко кругом, до знобкой истомы, до кружения в голове. Кто-то шепчет в самое ухо: «Когда звезды падают, а рябина краснотой берется, вот тогда и праздник. Знаешь какой? Именины любви — вот какой это праздник!» Она сидела и сидела под рябиной, ждала слов этого невидимого, ждала слов о самом важном и нужном ей. Но сон наваливался словно жернов и перетирал, сминал красоту. И всю-то ночь не покидало ее горькое чувство чего-то невозвратно ушедшего.



Мало кто из знакомых по работе женщин забегал к ней в вагончик — далеко, на отшибе, мол, сама лучше приходи. А ей одной идти — некогда, с ребятней — не­удобно. К омским знакомым идти — разговора о Василии не миновать, не хотелось Елене об этом. Вот уж получит квартиру, на новоселье позовет. В Омск писала скупо, да­же матери, не говоря о своей бывшей бригаде.

Одна Надежда не забывала, ни бездорожье, ни отдаленность ее не пугали. Который раз Степан ее подвезет на своем вездеходе к самому крыльцу. Степан, что и гово­рить, лучше всякой родни — то дровишек подвезет, то угля или Толю заберет да на рыбалку на озера увезет в воскресенье, глядишь — с рыбой. Ухватистый, проворный Степан. И Надежда возле него всегда угодница. Придет, быстро оглядит вагончик, Сергуньку — на колени, а тот уже заряжает карманы «сосательными» конфетами, до ко­торых большой охотник.

—  Как живешь-можешь, шустрик? — спросит его На­дежда.

—  Тарапуньку такого видел, весь красный! — тара­щится Сергунька восторженно.

—  Это что же за тарапунька? — весело удивляется Надежда.

—  Весь большой, а торопится, как трактор, а не трак­тор, и фары у него по колесу.

—  Вот это тарапунька! — поддакнет Надежда.

Посидит Надежда, про жизнь поговорят, о начальстве посудачат, не убудет с него, с начальства-то.

Веселая Надежда! Словно мир вокруг нее вертится, а она в нем главная фигура. Посидит, чайку попьют, вроде нового ничего не скажет, а будто солнышка прибавится, и жизнь круче побежит.

—  Весна, моя милушка, везде весна. Хоть на юге, хоть в Сургуте. Любая женщина ее чувствует. Вот хоть я, — как весна, ну все платья примерять! Степа смеется: внуч­кам скоро платья перешивать надо, а ты все перед зеркалом вертишься. Сам, вижу, доволен. А чего не по­вертеться? Если баба сама себе перестанет нравиться, кто же на нее посмотрит тогда? Иной раз наряжусь и жду Степу. Как на свидание собралась...

Надежда со Степаном много раз к себе в гости ее зазывали. Не шла Елена глядеть на чужое счастье, чтоб душу не травить. И за то им была благодарна, что не забывают о ней с ребятами, хоть ненадолочко, а забегут. Человеку очень важно, чтоб хоть кто-то спросил: «Ну, как вы тут? Не уехали в своем вагоне в тридесятое царство за живой водой и молодильными яблоками?»

Не шла Елена и потому еще в гости к ним, что Григо­рий Иванович на правах старого друга семьи все празд­ники встречал там. Боялась, что Толя увидит, как меняет­ся при Елене Григорий Иванович. Хватит ей и того, что на работе женщины пальцем стали показывать: «Григорий, смотри-ка, очередь на тебя в столовой занял». Григо­рий то, Григорий се. Особенно Клавдия Никаноровна, с которой в одной смене работали, усердствовала: «Ох, Ленка, такого мужика упускаешь! Я бы на твоем месте!» Елена смеялась: «Так ведь сколько людей, столько и мест!»

У Клавдии приближался юбилей, совпадавший с окончанием северного стажа, и могла она в свои пятьдесят уходить на пенсию. Старшая дочь ее работала тоже в Сургуте, в строительном тресте, Клавдия ею очень горди­лась — выучили дочь, после строительного института в Тю­мени в Сургут же и вернулась, и у дочки шел северный стаж, свои северные надбавки. Муж работал электриком на буровой, младший сын заканчивал десятый класс. В их цехе все друг про друга все знали. Пора вагончика у Клавдии давным-давно миновала, правда, они балок свой строили, в нем и окна с нормальными рамами были, не то что в вагончике, а потом муж получил трехкомнатную квартиру. Все вроде у людей нормально сложилось. Толь­ко примечала Елена, что Клавдия чаще говорит не о сургутской квартире, а о квартире на юге — вступили давным-давно в кооператив, построили на юге квартиру, ездят туда в отпуск раз в три года. Когда Клавдия гово­рила о южной квартире, аж вся светилась. Ах, какой ковер они отхватили в Сургуте, еще когда ковры были совсем дешевыми! Ах, какой сервиз «Мадонна» у нее в Кисловодске! Да что там стенка за две тысячи — у них в Кисловодске гарнитур за семь тысяч!

Елена даже удивлялась — живут тут, в Сургуте, и ведь не один десяток лет живут, а разговоры о Кисловодске. Да ей бы дали квартиру тут, разве бы она помечтала куда- нибудь еще ехать? Она бы тут квартиру отделала до зеркального блеска. Но вслух ничего не говорила — не сибиряки они, Клавдия и ее муж, вот и тянет на юг, за годы не привыкли ни к тайге, ни к обскому раздолью. Клавдия и не скрывала — как можно тут остаться навсегда? А Еле­на мысленно возражала: «Да ты что, две жизни собралась, что ли, жить?»

Тут у многих, как послушаешь, временное житель­ство, а спросишь, сколько уж на Севере, так назовут кто восемь, кто десять, а кто и все двадцать лет. Раз­ве ж это временно? Живут же, не в командировке же!

На юбилей Клавдия Никаноровна всех пригласила к себе. И женщины собрались охотно. Решили сложиться и купить самовар и шаль с кистями, шерстяную, с яркими  цветами — все же память будет человеку от коллектива.

Елена ребятишкам сказала, что уйдет на день рожде­ния ненадолочко, и впервые пошла в гости.

Муж именинницы встретил их в стоптанных тапочках, старых-престарых, быстренько пристроил пальтишки гос­тей на здоровенные гвозди, торчавшие из стены, Елена мимоходом удивилась: столько лет живут, и в прихожей даже вешалки нет.

—  Проходите, девчата, в зал, — весело сказала Клав­дия, выглянув из кухни.

Зал был как во всех типовых квартирах панельных домов, каких Елена за свою жизнь штукатура-маляра отгладила рученьками множину, но вот такой «уникаль­ной» мебели ни в Омске, ни в деревне своей она не видыва­ла. Женщины, пришедшие с ней, вроде и не замечали широкого топчана, или лежанки из ящиков, грубо сколо­ченного из деревоплиты шифоньера, табуреток-скамеек из той же деревоплиты и стола с ножками крест- накрест, какой стоял у Елениной матери в кладовке, и она на нем шинковала капусту для засолки, не выбрасыва­ла потому, что «еще тятя сработал и нет стола проч­нее». Занавески на окнах давно повыцвели и оскандали­лись дырками. Вместо люстры под потолком болталась прожженная нашлепка из бумаги.

И все это называлось «залом»!

Елена удивилась — здесь прожили жизнь люди! Семья! Она осторожно присела на лежанку, боясь, что она может рухнуть, если сесть покрепче.

Дочь Клавдии заканчивала накрывать стол, чего-то искала и никак не могла найти.

—  Мама, а где те ложечки, которые в прошлом году купили? — спросила она Клавдию.

—  Да мы их сразу же увезли домой. — И Клавдия подала простые алюминиевые ложечки.

—  А салфетки у нас есть? — снова спросила дочь.

—  Где-то в твоей комнате должны быть, — ответила мать.

Открылась дверь в соседнюю комнату, и Елена уви­дела такую же лежанку из ящиков, обшарпанную тум­бочку и колченогий стол.

Когда все сгрудились вокруг стола, гостьи достали подарки, которые так и не смогли вручить сразу.

—  Ой, у нас точь-в-точь такой самовар дома! — воскликнул Димка, сын именинницы, при виде подарка. — И шаль, мам, у тебя почти такая же дома, только с люрексом.

И стало Елене как-то неловко за этим временным столом, словно присела тут на минутку, и хватит, бежать надо, тут все какое-то ненастоящее, безопорное, глазу не на чем отдохнуть, и душе неспокойно.

—  Так вы теперь небось на пенсию пойдете? — спро­сила она Клавдию. — Раз у вас там квартира, чего тут, правда, жить? — Елена просто не смогла умолчать.

—  Ох, Ленушка, душа рвется в Кисловодск, мы с Кавказа, а хочется еще Димку упаковать, страшно на одну пенсию садиться, дочушке вон с зятем машину купили, себе-то первым делом купили, тоже охота бы поменять ее на более новую марку. Кому, кроме нас, нужны наши дети? — И посмотрела на дочь.

Та с гордым видом наливала из кастрюли чай в эмалированные кружки.

—  Этот Север, ох и зараза этот Север! — хохотнула Клавдия. — Сперва рвались на кооперативную квартиру. Купили. Глядь, северные надбавки набежали. Жалко бросать. Ладно, решили еще пожить. Так и выработала северный стаж. Теперь подождем, когда наш папка свой северный добьет. Зато в отпуск едешь... Своя квартира, фрукты, воздух какой! Сели в машину — и куда хочешь катишь!

У Елены вовсе отчего-то смялось настроение. Она не слушала Клавдию, запнувшись на мысли о том, что вот, наверное, из-за таких временно живущих и не хватает дет­ских садиков, квартир, они тут никого не теребят, хватают и увозят куда-то домой тряпье, рвутся между двумя работами, сколачивая на «черный день» десятки ты­сяч. У них тут словно черновой вариант жизни, и они мирятся с грязью, а потом вроде отмоются и начнут жить набело. Но когда потом? Вон у Клавдии уже вовсю отложе­ние солей, от врачей не выходит, давление прыгает, и вооб­ще климакс. Дети на этих лежаках из ящиков всю жизнь спали. Да разве это жизнь? Дочушка Клавдии без тепла к Северу выросла и теперь небось только и мечтает, чтоб с мужем на собственной машине по Кавказу разъезжать. Достаток, конечно, хорошо. Но жить вот так, жить годами и словно на вокзале, жить цветисто только в отпуске, а все остальное время считать лишь от зарплаты до зарплаты... Ой, чего-то она тут не понимает, а голова гудит, раскалы­вается.

—  Чего, Лена, рано соскочила, посиди еще! — начала ее уговаривать хозяйка.

—  Дети же у меня, сама знаешь, — вяло улыбнулась Елена и пошла одеваться.

Спускалась по лестнице и горячо думала: «Да мне бы такую квартиру! На три работы бы устроилась, чтоб настоящий дом у ребят был, чтоб турники они себе по­настроили и зарядку делали, верстак чтоб был у мальчи­шек, цветочки на стенах, коврики у кроваток. А это ж не дом — как только люди живут! Ой, как людей-то жалко! Жалко-то как!»

По пути она решила забежать на минутку к Надежде. Надежда уволилась с завода и работала в быткомбинате рядом с домом, вернулась к профессии закройщика, была довольна.

У Надежды чаю от души напилась, душой отогре­лась.

—  Ты, Лена, будто переменилась за это время, как по­гляжу. Приехала не такая. Теперь у тебя глаза сухим жа­ром горят, чего-то доискиваются будто.

—  Себя я ищу, Надя. Ведь я в школе первой ученицей была, на сцене выступала в клубе. Жить хорошо хочется, понимаешь?

—  Чего ж не понять? Я тебя сразу поняла, как увидела. Далеко ты пойдешь, и ребята не помеха. На все тебя хватит.

—  Ты это про учебу вроде как?

— Такие, как ты, чалдоны упрямые, они из себя жилы вытянут, если за что возьмутся, а не упустят. У нас в Омске соседка была, так когда от нее муж к другой ушел, она на одном самолюбии академию окончила, стала уче­ным агрономом и новый сорт пшеницы вывела. Теперь про нее в газетах читаю и не верю — неужто моя соседка?

—  Толя мой почти об этом же говорил, что бедно живу — между кастрюлями. Замучиваюсь я думать про то, как жить. Страшно учиться, и не учиться страшно. Толя и Андрюха уж больше моего знают, я иногда не знаю, как им объяснить то, о чем спрашивают. Ваське охота дока­зать, что я и без соболей, сама по себе, человек. Сижу вечером в учкомбинате, спать охота, как подумаю, что надо, так весь сон отлетает, злость накатывает — и сразу все понятно.

...Мальчишки еще не спали. Сергунька кинулся к мате­ри, глаза заплаканы.

—  Он, он, — всхлипнул Сергунька и ткнул пальцем в сторону Толика, — он мне папельсины не дает. Дяденька тот целый ящик принес. — Сергунька метнулся к столу.

На стуле стоял нераспечатанный ящик апельсинов. Сын просунул в дырку в ящике пальчик.

—  Такие папельсинки красненькие, а он сказал — не наше, он сказал — отравленные.

—  Этот, как его, с твоей работы, принес, — переми­наясь с ноги на ногу, прояснил появление апельсинов Толя.

«Ну, не нести же их обратно! — весело подумала Елена. — Отдам деньги, поблагодарю. Попрусь сейчас обратно с ними — Толя бог знает что подумает...»

—  Да какие же они отравленные? — Елена бросилась раскрывать ящик. — Попросила Григория Ивановича по­мочь с доставкой, вот и все, глупыши вы мои.

—  А почему нам ничего не сказала? — не верил Толя.

—  Сюрприз потому что! Ты ведь тоже ничего не сказал, когда пошел добывать картошку.

И Толя, за ним Андрюха запустили в ящик руки. Сергунька, тот уже давно разодрал самый большой и яркий апельсин.

Елена вяло терзала апельсин, отрывая корку. На Се­вер не могут привезти в достатке этого добра. В Москве, говорят, на каждом углу круглый год. Там и без апельси­нов хватает всего. А тут... ни жилья, ни садиков, ни овощей в достатке. Всё превратили в дефицит.

Сергунька не унимался. Весь подбородок и рубашка на груди были в апельсиновом соке. Вытаращив глаза, он вонзал зубы в апельсин и ворчал:

—  Сам ты, Толька, отравленный!

...С ребятами стала смеяться без причины. Андрюха, научившийся с двух пальцев на расстоянии забрасывать себе в рот конфеты при ударе по ним третьим пальцем, веселил их небескорыстно. Когда обнаружилось, что он таким образом перекидал все конфеты, Сергуня заревел, а Елена, все веселясь, сходила на свою половину и достала НЗ.

В ней словно бы пружина распрямилась и отпустила всю ее на волю. Раскроив бережно хранившийся костюм Василия, Елена сшила костюм Андрюхе и все удивля­лась: чего берегла? Ей как-то легче стало жить, она стала просто четвертым членом семьи, и все уравнялись с ней в правах незаметным и естественным образом. Всем вздума­лось купить новый стол в будущую квартиру, ведь все равно же когда-нибудь будет. Они пошли и купили, вы­бросив старый, неизвестно кем поставленный в вагончик. Толя, так повзрослевший, стал приходить на ее половину поговорить на ночь, как взрослый со взрослым. И однаж­ды, когда Елена притянула его голову к себе, не отстранил­ся, а затих. И она все гладила, гладила его вихор, боясь переменить позу, изменить движение руки, боясь вспугнуть проснувшееся доверие и понимание.

Но иногда среди ночи она просыпалась от неясного чувства тревоги, то отпускавшего, то приступавшего к самому сердцу. В ней жило состояние внутреннего беспо­койства, которое не позволяло поверить в налаживав­шуюся северную жизнь и предстоящее новоселье. Сколько ни украшала квартиру-вагон, как ни скребла эти восем­надцать квадратов, все казалось, что куда-то едет-едет и никак не может доехать до нужной станции. Как ни наказывала Андрюхе и Толе не отпускать от себя Сергуню, он все равно, когда те были в школе, пускался с ватажкой таких же непристроенных огольцов в самые невероятные путешествия. И в вагончике оставлять его тоже было небезопасно. Его теряли и тут же находили. Ругали за словечки, которые он начал вставлять между делом, а он проваливался в какие-то колдобины, и его жалели, пропаривая в корыте с хвойным концентратом.

—  Мам, надо бабулю быстрей привозить, с этим детсадом когда еще решат, он же скоро к вертолетчикам при­строится. Вчера наши ребята видели его на Барсовой горе — искали клад, представляешь? — Толя отмывал Сергунькины колени, потом и всего утопил в воде.

—  Бл-л-лин! Волосы дерешь! — вопил младший.

—  Я тебе дам — блин! — Толя поддал по братовой заднюхе.

—  Я реветь не буду, не думай! Я — Чингачгух, меня костром не напугаешь, пулей не свалишь, стрелой не победишь, голодом не поморишь! Сказку почитаешь? — тут же подластился он к брату.



В разгар вечерней смены в цех прибежал Толя. Елена, едва увидела сына, сжалась, словно кто со всего плеча размахнулся и сейчас ударит ее. Не мог Толя появиться здесь без причины...

—  Мама, — как можно спокойней сказал сын, — Сер­гуня потерялся. Я все обегал. Его нигде нет.

—  Как же это? Что же это? — Машинально нажимая на кнопки, Елена лихорадочно перебирала в памяти все места, куда любили бегать мальчишки.

—  Мам, ты только не волнуйся. Он же все равно най­дется, но я три часа его проискал. Думаю, может, ты знаешь. Может, он чего говорил...

—  Как же это? Куда он мог подеваться?

Только в милиции до Елены дошло, что в бесконечных метаниях по Сургуту их с Толей не оставлял Григорий Иванович, выбежавший вместе с ними с завода. Уже уло­жили спать друзей Сергуньки, но их поднимали, напол­няясь тревогой Елены, и спрашивали, не знают ли они, где Сергунька. Нет, не знали, не видели. Из милиции обзвонили больницы. Нет, не поступал. В милиции записа­ли все данные, включили местную радиосеть, прервав кон­церт. Сургут молчал. Никто не позвонил в милицию.

Втроем они снова побежали к вагончику, где сидел Андрюха. Елена то садилась, то вставала, металась от ок­на к окну. Не остров — утлая лодчонка ее дом. Закрутило в водовороте и вот-вот опрокинет, нет сил удержаться. Злая сила вот-вот обрушится и раздавит все, что с таким трудом лепила все эти месяцы Елена.

Давящая, тягучая тишина...

Елена вздрогнула от стука в дверь. Вскочила. Дверь открыл Григорий Иванович.

—  Сафроновы здесь проживают? — спросил мили­ционер.

Елена всхлипнула, мертвея, забилась в тамбурок возле печки.

—  Мальчик ваш нашелся, — услышала она голос ми­лиционера.

Елена закрыла глаза, обхватила голову руками. Кто-то тронул ее за плечо.

—  Мам. — Перед ней стоял Толя. — Там Сергуньку принесли.

Она вылетела из угла и тут же, перед собой увидела бородатого мужика, державшего на руках Сергуню. Судо­рожно глотнув, она бросилась к нему.

—  Почему не глядишь за пацаном? — буркнул мужик.

—  Живой? — едва переведя дыхание, выкрикнула Елена. Руки тряслись, она не смела прикоснуться к сыну, страшась.

—  Спит, — спокойно сказал мужик, передавая мальчи­ка Толе.

Елена уложила Сергуньку в постель и неотрывно смотрела на него.

Милиционер ушел, а мужик, приняв Григория Ивано­вича за отца, рассказывал:

—  Мне хант лодку продал. Облас. Для рыбалки. Сидим мы с ним на берегу. И вдруг вижу: там, где сваи вбили и берег укрепляют, вроде что-то красное мелькнуло. Глаз острый, сразу понял — человек свалился, да не в реку, а на сваю и повис на арматуре. Висит и ногами дрыгает, а еще кричит. Понял, что ребенок. Ну, в лодку. Кой-как снял его со сваи. Думаю, испугался он крепко. И верно, потрясся как кутенок, потрясся. Потом есть по­просил. Поел у меня в будке и прямо на канатах, пони­маешь, уснул. Спит и спит. Потом я его разбудил. Пора, говорю, домой. А он не знает ни улицы, ни дома. Вагон­чик, да и все. Один, мол, уйду. А как отпустишь? Вдруг от испуга все забыл? Как, спрашиваю, упал-то? А берег, говорит, упал, и я с ним. В больницу. Там укол какой-то поставили, чтоб спал и испуг не помнил. Потом в милицию позвонили, оттуда уж знак был.

Он еще и еще рассказывал со всеми подробностями про спасение Сергуни, радостно смеялся. И Елена начала нервно посмеиваться над этими подробностями. Смеялась, а слезы падали безудержно, и трясло ее как в лихорадке.

Елена снова и снова уходила на ребячью половину, чтобы убедиться — спит рожденный в рубашке Сергуня. Для чего-то достала большой полиэтиленовый пакет. Да- да, рубашка... А сама заталкивала в него красные шта­нишки Сергуни и все оглядывалась на спящего сына. Потом под прочее барахлишко ребят, на самое дно боль­шого чемодана спрятала пакет.

Ее снова и снова опрокидывало в страх, и она возвращалась туда, где сидел спаситель сына, чтобы убедиться, что да, все позади и что правильно говорит этот лодочник: сто лет будет жить ее Сергунька, потому что удержала его река, не приняла.

Но дрожь ее так и не отпускала, и какой-то тревоги добавлял напряженный скок будильника. Она сунула его в стол, но в ушах застучало еще сильнее...

И спасителя сына проводила как во сне. Долго сидела среди кроватей мальчишек, раскачиваясь, наполняясь ненавистью к железным углам вагона, к завтрашнему дню, который снова может увести Сергуньку в новое «путешест­вие». У Елены перехватило дыхание. Только сейчас она ясно представила, как мог лететь под берег Сергунька, и она едва не закричала от боли и ужаса. Захватив рот рукой, выбежала из вагончика и запричитала, заохала, остро поняв, какую потерю отвела от нее судьба. И невмо­готу было вот так стоять и чувствовать спиной с новой силой наваливающийся страх, отогнать который было некому.

Она пошла вдоль дороги, к реке. Взгляд рассеянно скользнул в сторону города, и ей почудилось, что по дороге кто-то идет — размашисто, быстро.

«Может, и Василий,— мимоходом, без удивления подумала Елена. — Все может быть. Пусть себе идет».

Все вокруг снова обрело реальные очертания и обыч­ную полноту в белой, будто промытой молоком северной ночи.

_1980_