Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
РАССКАЗЫ
ОСТАНОВКА В ПУТИ
Из-за низкой облачности вылет из Трехозерска откладывался. Секретарша держала Широкова «в курсе», а он той порой подписывал срочные бумаги, несрочные откладывал главному инженеру, который оставался вместо него на время отпуска. Отпуск! Какое легкое, воздушное слово, круглое, как колесо, за которым хочется бежать без раздумий и сомнений. Жена с сыном уже неделю у моря. Широков всю эту неделю прямо-таки физически чувствует прикосновение шершавых пляжных песчинок к телу. Но это уже поздно вечером, когда после сводок о ходе бурения, планерок и заседаний тяжелым мешком валится в постель.
— Игорь Борисович, — стелется из селектора голос секретарши, — еще на два часа отложили.
Широков и сам видит в окно, что ничего не изменилось в этой низкой облачности. Того и гляди, дождь-сеянец начнется.
— Черт, — жалуется срочной бумаге Широков. — Броня пропадет! Надо бы в главк позвонить, чтоб на следующий рейс перенесли, — Он было взялся за телефон, но тут в кабинет вошли буровики из бригады Скуратова.
— A-а, добрый день, добрый день! — заулыбался навстречу им Широков. — Первыми в сводке идете за июль. Порадовали! Так держать!
— Да держать-то держать, Игорь Борисович. Сводка, она что, есть-пить не просит.
— Ну как же, как же! С таким опережением графика идете. Показатель, он и есть показатель.
— Мы вот что пришли, Игорь Борисович. Сушилку бы нам на буровой соорудить. Помните, мы еще в прошлом году приходили к вам. Вы вроде все поручили заму, а сушилки как не было, так и нет...
— Безобразие! — сказал без какого бы ни было душевного возмущения Широков. — Бе-зоб-разие! Но ничего, время еще есть, до зимы, слава богу, далеко. Сделаем! Я вот сейчас в тетрадь запишу, чтоб занялись, главный инженер проконтролирует. А я в отпуске уже, ребята! — Он просветленно улыбнулся буровикам, и по его телу пробежала приятная мелкая дрожь, словно жена или сын, озоруя, бросили в него пригоршню теплого песка.
— Приятного отдыха, Игорь Борисович, — с долей зависти пожелали буровики. И ушли.
Игорь Борисович замер над раскрытой тетрадкой- кондуитом неотложных дел для главного инженера, потом поднял телефонную трубку, вызывая Тюмень.
Тюмень ответила быстро, будто понимая, как важно Широкову побыстрее оказаться в отпуске. С броней всё уладилось, а затем неожиданно в трубке он услышал голос начальника главка:
— Подтягивай, Игорь Борисович, Скуратова под сто тысяч, на сегодня у него в главке самые высокие показатели.
— Да он и сам идет на рекорд! — обрадовался за Скуратова Широков.
— Ну добро! Счастливо отдыхать! — сказал в самое ухо начальник главка.
Широкову для полного счастья именно этого и не хватало — начальник главка едва согласился на отпуск. Пожалуй, не подоспей сводка с такими показателями — ни за что бы не отпустил. «Молодец, Скуратов!» — похвалил начальник управления своего бурового мастера. Ему казалось, что Скуратов услышал его через десятки километров и еще настырнее начал пробиваться к нефтеносному пласту. Правда, не успел сам лично съездить и пожать мастеру руку, но профсоюз за сводкой глядит в оба глаза — съездят и скажут сердечные слова от имени администрации, парткома и профсоюза.
Тетрадь-кондуит так и лежала раскрытой. Широков, недоуменно посмотрев в нее, попытался было вспомнить: чего это он еще хотел записать для главного инженера, но так и не вспомнил, потому что секретарша, как диктор в аэропорту, включилась в селекторе долгожданным обещанием о разрешении вылета.
Широков обрадованно захлопнул кондуит, достал из холодильника, вмонтированного в тумбу стола, бутылку Минводы, сглатывая вместе с прохладным напитком пузырьки со стенок хрустального стакана, восхищенно крякнул от крепости газировки, вытер платком прослезившиеся глаза и бодрым шагом вышел из кабинета.
В приемной сидели сопровождающие лица, измаявшиеся ожиданием погоды. Широков кивнул всем сразу и пошел к своему «уазику». Зафырчало еще несколько машин, и колонна «уазиков» двинулась к аэропорту.
Все долго трясли Широкову руки, желая хорошей погоды, ласкового моря и ярких впечатлений. Игорю Борисовичу на миг стало жаль остававшихся подчиненных, но он быстро успокоился: у каждого в графике свое время отпуска, все там будут, только в разное время.
Из-за иллюминатора Широков видел, как сопровождавшие его лица машут самолету, а вернее, ему, Широкову, шляпами, и в душе его угнездилась прочная спокойная обстановка, которая создавала все условия для заслуженного отдыха.
Первая броня точно пропала. Но Широков подошел к окошечку для транзитных пассажиров в полной уверенности, что «сработает» вторая заказанная им броня. Дежурная покопалась в тетради, равнодушно огорошила Широкова, что ничего там для него нет. Он настоял, чтобы она еще раз и повнимательнее посмотрела в свой поминальник, что не может быть этого, чтоб для него, руководителя лучшего УБР, не забронировали места. Но дежурная, пожав плечами, все так же спокойно отложила тетрадь, перебросив взгляд на следующего пассажира.
Широков метался в аэропорту от начальника смены до начальника отдела перевозок и обратно. Они говорили, что все хотят улететь в Сочи — пора такая. В главк звонить было бесполезно — рабочий день давным-давно кончился. К тому же во время метаний в аэропорту Широков узнал, что следующий самолет на Сочи только завтра. Стало быть, и в гостиницу не определиться, раз туда броня не заказана. А ночевать в аэропорту Тюмени — это же наказание: стоять, в лучшем случае сидеть на полу казалось Широкову сумасшествием. Правда, можно попытаться в гостинице аэропорта устроиться, он тут же эту мысль отбросил — вон сколько народу, какая гостиница? Но все же попытался. Усталая дежурная молча выслушала, постучала пальцем по выставленной к окошечку картонке, где черным по белому было написано, что мест нет, и ушла.
«Да есть же, есть места!» — хотелось крикнуть Широкову ей вдогонку, но он понимал, что без брони тут непробиваемая железобетонная броня, и сразу устал, обессиленно приткнувшись к барьеру с выставленной картонкой.
Но Широков был человек действия. Мобилизовав себя на решительный поворот событий, он оторвался от исковырянного барьера, краем глаза выхватив из множества вырезанных на барьере слов слово «дурак», мимоходом отметив безотносительность его к возникающим у барьера ситуациям, и пошел звонить в справочное железнодорожного вокзала. Бодрый голос из справочного, словно обрадовавшись за Широкова, сказал, что через два часа можно уехать до Свердловска и что билеты есть, вернул Игорю Борисовичу часть бодрого дневного настроения. Он сдал билет, ворча на авиацию, равнодушие и отсутствие сервиса, сел в такси, окончательно успокаиваясь тем, что, в сущности, лучше, чем в поезде, не вживешься в состояние отдыхающего. Самолет что? Он глотает расстояния и эмоции. Утром смотрел на сводку, а вечером теми же глазами — на море. Где, спрашивается, шарм? Э-э... Поезд медленно, но верно раскручивает тебя назад, в себя самого. С таким настроением и лег Широков на полку жесткого спального вагона — лучшего не было. И проспал всю ночь спокойно и с наслаждением, где-то там, в глубине сознания, совершенно успокаиваясь, что тише едешь — дальше будешь, днем два раза сходить в ресторан — и Свердловск, а там жизнь покажет. Не на коллегию же едет, куда торопиться? Рая, правда, беспокоится. Такая уж у него железная женщина. Обещал — убейся, но сделай! Обещал шубу из мерлушки — достань! Нет в твоем орсе — устрой обмен с другим. Обещал дубленку из Югославии — плевать на то, что в твоем орсе только монгольские! Ты — сам! Обещал вечером быть в Сочи — будь! Честно говоря, Широков устал от Раи, ему бы одному куда-нибудь поехать, например на Иссык- Куль по турпутевке. Но жена и слышать не хочет, хотя Иссык — давнишняя мечта Широкова.
— Да чего ты там забыл? — недоумевала Рая. — Там, говорят, даже благоустройства нет. И потом, все едут в Сочи, там сервис, там... — Она никак не могла взять в толк — как можно ехать куда-то, кроме Сочи? Все туда стремятся, высшим шиком считается после возвращения из отпусков похвалиться сочинским загаром. И потом, там часто «выбрасывают» чешское стекло. Чешское стекло — Раина слабость. Каждый год она привозит из Сочи пепельницы, вазы, конфетницы. Весь год обменивает пепельницы на сахарницы, вазы на салатницы, тяжелых рыбок на коней. Сочи — богема, Сочи переливается, звенит, искрится, как богемское стекло!
Сначала Широков думал, что в Трехозерске Рае скучно, поэтому она радуется удачному обмену пепельниц. Несколько раз отмахивался от работы в воскресенье, оставаясь дома, с вечера наметив поход на лыжах. Рая радовалась, а утром вдруг обнаруживалось, что лыжный костюм стал мал, что тесто подошло раньше, чем ожидалось, и они оставались дома. Сын убегал на лыжах с друзьями, и весь день они с Раей проводили у цветного телевизора. Ни с того ни с сего в разгар бурных событий «переживательного» кино Рая вдруг говорила:
— Гарик, — всегда так обращалась к Игорю Борисовичу, когда хотела казаться нежной и ласковой, — ты знаешь, Гарик, я, оказывается, родилась под знаком Рыбы, а ношу голову барана.
— Не барана, а овцы, — косился Игорь Борисович на полную шею жены.
— А, какая разница! Не мой знак, в общем. Достанешь рыбу? Я спрашивала, у вас в орсе есть знаки.
— Ну раз есть, — значит, достану, — обещал Широков.
Сначала забывал, Рая напоминала. Потом начальник орса сам стал заходить и докладывать о новом поступлении товаров. Докладывал подробно, с полной выкладкой. Даже советовал, что подошло бы его жене. Стало удобно, без необходимого хождения на базу.
Однажды Широкова даже пот прошиб, когда он, разыскивая запонку, заглянул в шкатулку жены, — на голубеньком шнурке, как бублики на веревочке, висели перстни! Так, на вдохе испуга, не смея выдохнуть, он отошел от серванта. Но ничего не сказал — без этого хватает забот. Только нет-нет и отзовется глухим звоном потревоженная им в шкатулке связка. Потом была погоня за серебром.
— Ты знаешь, Гарик, серебро, оказывается, стратегическое сырье! — испуганно вытаращив глаза, сообщила за ужином Раиса. — Да, да! Денисенчиха первой учуяла, что будет дорожать. Мне по секрету сказала, пока все чухались, я в твоем орсе все лучшее серебро забрала! — И довольно расхохоталась.
— Ну ты даешь! — только и нашелся что сказать Широков. — А долото как, не носят еще на шее? Там ведь алмаз!
— Да ты что! — раскрылись когда-то единственно родные Широкову глаза. — Ты не шутишь? Прямо так — переливается и буравит землю?
— Да, — серьезно подтвердил Игорь Борисович. — Переливается и освещает нефтеносный пласт, чтоб светлей бурить было.
Пожалуй, это была единственная и последняя шутка. Планы бурения росли, смежники под новые метры стали подсовывать неопрессованные трубы, вышкомонтажники забывали класть в насосы прокладки, геофизики капризничали, как боги на Олимпе. Не до Раи и ее интересов было Широкову. Падали в доме акции золота или серебра, повышался интерес то к хрусталю, то к коврам. Неизменной слабостью оставалось богемское стекло, наверное, потому, что оно самое тяжелое и заграничное.
«Пусть развлекается! — весело думал Широков про жену. — Чем тут, в Трехозерске, еще-то заниматься? Театров нет. Кинотеатры тесные. Даже цветов в цветочном магазине нет».
Ему и в голову не приходило, почему нет. А если бы пришло, так он бы нашел тут же тысячу причин — где-то что-то не срабатывает, не запланировано пока, не до этого пока. Главное — план идет, главное — сводка в конце месяца. Ну в самом деле, о чем говорят на коллегиях, активах, совещаниях? Не о цветах же, не о цирке, не о том, что в книжном магазине книг нет. О нефти говорят. О цифрах, о приросте, о сроках. Все на этом закручено. Да вот в прошлом году, к примеру, десять барж вмерзли в Обь. На восьми — станки для бурения, оборудование разное. На двух — продукты. Крупы там, пряники, сгущенка, сухое молоко для молочного завода. Разгрузкой и контролем за вывозом оборудования Широков лично сам руководил. Как железный диспетчер сидел у селектора, каждую тонну к себе в тетрадку записывал, на планерке допытывался, почему ночью выгрузку прекратили, лично сам проверил, установили — нет прожекторов. А как же? Бурение не остановишь, оно в три смены, под каждую тонну нефти своя железка. Остановись передохнуть — тут же в главке сирена взовьется от буфета до чердака. А продукты. Ну пожурили, что растянули выгрузку на всю зиму, молочный завод постоял без работы, так на основной-то процесс роста добычи это не повлияло! Зна-а-ет Широков натуру этих северян — ноют, что сгущенки нет, а у самих, пожалуй, меньше ящика не припасено. Еще с прошлогодней навигации натаскали.
Привычные эти мысли о Трехозерске и обо всем, что составляет жизнь на Севере, не отвлекали Широкова от начавшегося отпуска. Поезд шел не шибко, часто останавливался. Ночью Игорь Борисович этого не замечал, утром с любопытством смотрел в окно. Отвык ездить поездом. А бывало, что и зайцем в общем вагоне езживал к себе домой, в Камышин, на каникулы. Так это когда было! Широков даже устыдился своего давнишнего мальчишества — как от Москвы отъедут, он заберется на третью верхнюю полку и лежит, чутко улавливая приход контролера. Вожмется в угол, прямо со стенкой сольется, и лежит. Все студенты так ездили. Об этом сейчас с самим собой даже неудобно, просто несолидно, вспоминать. Студент-губкинец, а теперь начальник УБР, ездил зайцем! А что, в самом деле, неужели не на что было купить билет? Он даже удивился. Нет, почему же зайцем, правда? Ну один раз купил сестрам платья, в другой раз — матери отрез на платье. Потом — сатин на новое стеганое одеяло матери и тетке. Нет, в самом деле, как это было давно! Бегал за этим сатином, добросовестно искал голубой цвет. Сейчас бы взял и купил какой-нибудь китайский шелк или атлас, да нет, взял бы готовое одеяло, попросил его упаковать и отправил почтой. Ну хорошо, сатин. А еще что? А! Один раз полный чемодан бананов вез, чтоб всей родне хватило попробовать. Это что же получается — раньше денег не было, а подарки всем привозил, теперь денег много — Камышин в стороне от Сочи?
Размышления прервали две девушки. Запыхавшиеся, распаренные, они, едва переводя дух, плюхнулись на боковые сиденья, разом упали на столик и принялись хохотать.
— Нет... Ты подумай, Верка, ты... подумай! Я... говорит... не знаю, что сделаю, если в райком пожалуетесь.
— У... умо-ра! Нет, я тоже прям вся испугалась!
— Уволит, что ли?
— Ну... ага, уволит!
И они снова принялись хохотать. Сквозь хохот Широков разобрал:
— Сам сядет коров доить!
— Нет, Верк, он с автобазы буксир позовет коров доить!
— Ага. И по самотечке с веслом поплывет!
Они так весело и заразительно смеялись, что, глядя на них, Широков и сам начал незаметно для себя улыбаться.
— Как нас отвезти, так нет машины. Нет! Рессора лопнула. — Та, которая Верка, развела руками. — Так, бедняжка, без рессоры и шпарил на разъезд. — Она снова упала на столик, вздрагивая плечами в беззвучном смехе.
— Ой, вы нас извините, дядечка, — повернув красное от смеха лицо к Широкову, сказала вторая. — У нас директор совхоза уникальный — на машине без рессоры научился ездить. — Прыснула, зажимая рот руками.
— Как это? — с удовольствием, окончательно заражаясь весельем девчат, спросил Широков. Ему даже на мгновение показалось, что он только что и сам вместе с девчатами вбежал в вагон, но не успел как следует узнать о причине веселья.
Поезд стоял на разъезде считанные минуты, две или три. Когда тронулся, Широков и не заметил. Увидел только, как, пыля по дороге, резво бежал газик, подскакивая задом на разбитой грунтовой дороге.
— До скорой встречи! — помахала рукой Верка.
— Из деревни, что ли, уезжаете в город? — не удержался Широков.
— С чего это вы взяли? — посмотрела на Широкова снизу вверх Верка. — И не подумаем. Мы скорее директора «уедем».
— Конечно, — поддержала ее подруга. — Намакулатурил про наш комсомольско-молодежный коллектив и — в кусты.
— Как это — намакулатурил? — улыбнулся Широков.
— А так. — Верка посмотрела в окно.
Но дороги уже не было видно. Пошла густая лесополоса, выбегали к самому полотну заросли тысячелистника, пижмы, и Широков впервые за последние годы вспомнил, как вот этим тысячелистником, который мать называла кровавником, она лечила разваленную бутылочным осколком пятку. Он явственно почувствовал шрам на правой пятке, и перед ним мелькнула речка Камышинка, куда они уходили всей улицей купаться.
— Раззвонил всем, что мы после десятого класса пошли на ферму, — прервал его мимолетное воспоминание голос Верки. — К нам аж с областного радио приезжали. В газете писали. Как директор едет в район на симпозиум, обязательно интервью дает районной газете насчет нас. Все у нас есть, показатели не ниже, чем у старых. Конечно, технология новая, молокопровод, самотечка. — Они переглянулись с подругой. — Только к этой технологии хоть на лодке плыви.
— Как это? — подлил масла в огонь Широков.
— Канализационные колодцы забились, вот навоз и затопил все кругом. Не вывозят вовремя. А зимой все замерзает. Мы уж говорили, говорили.
— А начальство-то куда смотрит? — возмутился Широков.
— Начальство что? Придут, спросят: ну, как дела? Только из-под коровы голову подымешь, а оно уж вон куда ушло, начальство-то! Не побежишь же с доилками. Ходили после работы. Зимой пришли, надо, говорим, как-то принимать меры. А директор засмеялся: весной растает и само в лог скатится.
— А что в логу?
— В логу-то? В логу у нас лес с грибами! Был... Доскатывалось! Мы еще в школу ходили, когда все началось. Нас даже скотину не пускали выгонять, чтоб в яму не провалились — так все вокруг размыло. А телят, овец сколько там потонуло — не сосчитать!
— В самом деле, безобразие, — поежился Широков, тут же вспомнив, как его в позапрошлом году штрафовали за прорвавшийся отработанный раствор, яму для которого соорудили близ реки.
— Охрана природы, называется! — рубанула рукой Верка. — А мы как к ферме пробираемся сейчас? Прямо ужас! Смотрели кино про комплекс — там девчонки пришли, надели халатики, отдоились, вышли — в душ, потом надели платья, в которых пришли, губы накрасили и — по домам. У нас главное — план! А там хоть трава не расти! Больше никого на ферму не заманишь, если так будет. Автобусы в город не ходят. До разъезда двенадцать километров.
— Да, девчата, невеселое у вас житье-бытье! — вздохнул Широков.
— У нас-то? Не... У нас весело! Мы все равно песни поем, что на работу, что с работы. Мы же всем классом остались. В полеводстве, на ферме, мальчишки — в механизаторах. Так что поборемся.
И Широков почувствовал, поверил — поборются!
— А сейчас куда?
— Мы в райком комсомола поехали и в райком партии пойдем. Когда к нам на собрание приезжал секретарь райкома, так и сказал: если что — прямо ко мне. Не поможет — в Свердловск махнем!
И Широков понял — махнут!
— Нынче начальство какое-то странное пошло, — в раздумье сказала Вера. — Лишь бы план шел. Чуть меньше надоили, еще шести утра нет — директор на ферме: «Чего, девчатки, носы повесили, коровам настроение не поднимаете? Давайте, давайте! Жирность падает — почему?» Как в графике — директора и не видно. Только килограммы, только план. Нет чтоб спросить: книги в библиотеке успеваете брать? Или: чего в магазине вам не хватает? Словно мы не девчонки, а условные головы, человеко-единицы!
Широков тихонько крякнул, как бы откашливаясь.
— Девчата, а какие овощи у вас тут растут? — перевел он разговор на другое.
— Да все у нас тут растет, — весело сообщила Верина подруга. — Я даже в прошлом году арбуз посадила. К нам вообще-то не привозят арбузы — далеко, колются. А в прошлом году привезли. Что было! Очередины! Все норовят побольше арбуз взять. Потом всей деревней хохотали — кормовые какие-то арбузы оказались, белые внутри. Верк, помнишь, Мякишиха хвалилась, что умеет выбирать? Так вот ей вообще зеленый попался. А нам ничего, розовый. Но вода водой. Я несколько семечек сохранила и весной воткнула в землю. Они взяли да выросли. Маленькие, правда, арбузики и безвкусные.
— Конечно, если б нормальный арбуз, какой-нибудь такой красный с черными семечками, так и у тебя бы вырос какой положено, — сказала Вера.
— У нас, девчата, на Волге, в Камышине, знаете какие арбузы! — Широков даже прикрыл глаза при воспоминании о камышинских арбузах. — Из Волгограда прямо на бахчу приезжают и покупают. Ни разу не промахнулись. Сколько их переел — ни одного неспелого.
— Ну так это где, — вздохнула Вера. — За морем телушка-полушка, да дорог перевоз. Зато у нас картошка «роза» самая вкусная на свете. Бросишь в золу, испечешь — никакого арбуза не надо. Пойдем, Нин, скоро станция.
Девчата вышли в тамбур. Поезд начал сбавлять ход, и вскоре две фигурки в джинсах и футболках с плохо пропечатанными фигурами из «Бони М» промелькнули мимо вагонного окна.
«Вот тебе и доярки», — подумал Широков, провожая девчат взглядом.
После ухода девчат в купе стало пусто и скучно, словно в квартире, которую подготовили к долгому капитальному ремонту. Широков то и дело посматривал на часы, с нетерпением поджидая Свердловск.
И вдруг ни с того ни с сего его остро прохватило воспоминание о приходе буровиков, которые просили соорудить сушилку для валенок и одежды. «Записал или не записал?» — вспоминал лихорадочно Широков. Конечно, записал. Что он, склеротик какой? Ну если не записал, что тут такого? До зимы еще далеко, приедет, лично сам проконтролирует. А что, если не записал, правда? Придут буровики к главному: вы, мол, в кондуит гляньте, там Широков обещал записать. Нет? Конечно, ему что? Отдыхает. Ему что — план даем. Интересно, а почему в прошлом году не сделали? — задался вопросом Широков. Он ведь кому-то поручал. И еще поручал попробовать внедрить утепление буровой — разработку одного тюменского института. Интересно, внедрили? А вот интересно — Скуратов умеет хохотать, как эти девчонки? Вообще как он смеется?
Широков никак не мог отделаться от мыслей о работе. Вернее, не столько о работе, сколько о тех маленьких делах, с которыми люди к нему в кабинет приходили как бы невзначай, как через проходную будку проходили. Он не мог как следует вспомнить ни одного лица, чьей-то улыбки. Кто-то о чем-то просил, он сразу, не сходя с места, решал или не решал, поручал кому-то, лишь бы высвободить мысли для главного: как, где, у кого идет бурение, нет ли «окон» по вине управления буровых работ, кипел возмущением против смежников, летел «выбивать» вагончики, трубы, станки. Он же хозяйственник, а не лирик, чтобы размагничиваться по пустякам.
А мысль о том, записал или не записал насчет сушилки, буравила и буравила Широкова. Он пытался читать забытый кем-то «Огонек». Это не проходило. Тогда он разозлился и иронично подумал: «Пунктик, выходит, и у меня завелся».
Поезд шел Предуральем. Проводница принесла чай и объявила, что скоро Свердловск, пусть чаевничают и несут сдавать постельное белье. Широков обрадовался. Выпил два стакана чаю, сдал белье и, выходя из вагона, еще раз спросил самого себя: «Так записал или не записал?»
...В Сочи Раиса уже полностью освоилась, в пансионате была своим человеком, и Широков безропотно подчинился заведенному ею порядку.
Решителен и бесповоротен был он в одном решении: заехать в Камышин. Рая сперва не хотела, потом согласилась. Хотя бы потому, что у нее созрело решение при везти одной даме, где у нее был интерес по части мехов, камышинский арбуз.
В Камышине ели арбузы с хлебом и без. Мать Широкова наварила арбузного меда, куда Широков макал пышные блины. Он как-то не очень хорошо отдыхал нынче. Напала вдруг бессонница. Почти весь месяц в Сочи он как следует не спал, не было той беспечности, с какой он в прежние времена закатывался со случайными знакомыми в шашлычную или в поплавок. Его изнутри как бы свело судорогой, и он все время ходил с плотно сжатыми зубами. Он до умопомрачения валялся на шершавом песке, навзлет выпивал бутылку пива, но не было ощущения легкости, приподнятости.
— Какой-то ты, сынок, сумной, — глядя на сына, вяло жующего блин, сказала мать, — Ты раньше, бывало, все шутил, все смеялся, а сейчас у тебя как юрзак с каменьями за плечами. Тащишь, тащишь, и доколе — сам не знаешь.
Широков улыбнулся: мать, как и много лет назад, называла рюкзак юрзаком. Он ее поправлял, а она махала рукой: был бы полный, не в названии дело, и все сама норовила дотащить его до вокзала, откуда уезжал Широков продолжать свое высшее нефтяное образование.
— Гляди, сынок, не надорвись с сиверами-то.
— Да что ты, мама, все у меня в порядке.
— Не хочу наговаривать, нехорошо, Рая только у тебя шибко сменилась. Раньше тоже хохотушка была. А теперь приехали — хоть бы раз смешок рассыпали. С деньгами жить, конечно, легче. Только мы с отцом и без них легко прожили. Бывало, рубль до получки, а он мне: «Мать, сказывают, картину в клуб интересную привезли. Пойдем сбегаем!» Я ему: «Рубль до получки, Боря». А он мне: «Так ведь получка же завтра. Придем из кино, чаю попьем и спать ляжем. Проснемся, а уже и завтра с получкой пришло». Вот и легко, весело. Живи, сынок, да почаще вокруг оглядывайся.
До конца отдохнуть Широкову не дали — вызвали телеграммой. Неразборчивая такая телеграмма пришла. Понял лишь, что Скуратов увольняется, план сентября под угрозой. Билеты были только до Свердловска. О Тюмени никто и слушать не хотел, рейс не каждый день, летите, мол, в Свердловск, а там рукой подать.
Тяжеленный чемодан, несмотря на отнекивания, Раиса все-таки сумела отправить с мужем. И еще арбуз. Он здорово мешал Игорю Борисовичу. Большой, ярко-полосатый, как полпред камышинского базара.
В Свердловске к Широкову приставали, чтоб продал. Видимо, жалели его. Руки тянуло в разные стороны, он быстро устал и про себя чертыхался.
У платформы стоял скорый поезд «Россия». Девушки- проводницы слетелись на какой-то интересный, видимо, разговор. Они оказались как раз на пути Широкова. Он не стал их обходить, врезался в эту молодую толпу и усталым голосом спросил:
— Девочки, я успею купить билет?
— Нет, всего пять минут осталось до отхода. — И отвернулись.
— Девочки, возьмите меня, а? Я потом куплю билет, есть же у вас бригадир. В самом деле тороплюсь!
— Заходите, — сказала одна, и все снова отвернулись, словно это был не конец отдыхательного сезона, а январь.
Арбуз и чемодан он сразу поставил под лавку и хоть на время отделался от смертельно надоевшего груза.
Поезд снова повез его Предуральем, потом мимо густой лесополосы. И ему вспомнились две девчонки, будто только что выскочившие из вагона. И вдруг Широкова перестал мучить вопрос, записал или не записал он в кондуите вопрос с сушилкой. И вообще Скуратов мог быть поэнергичнее с напоминанием, а своим увольнением бьет Широкова прямо под дых.
Интересно, чего добились эти девчонки? Вот бы сейчас, а не тогда сели в поезд, он бы им арбуз отдал, они такого и в глаза не видывали, а он именно красный и с черными семечками.
Бойко шедший поезд начал сбавлять ход, и навстречу Широкову подплыл знакомый перрон разъезда, на котором вошли в вагон хохочущие девчонки.
Словно какая-то пружина распрямилась и бросила Широкова в купе проводницы.
— Стоим?
— Да, впереди какая-то задержка с отправкой товарняка. Минутки через три покатим.
Широков отпружинил к своему купе, схватил чемодан, сетку с камышинским арбузом и попросил проводницу отпереть дверь.
— А говорили, торопитесь! — усмехнулась она, открывая дверь.
— Действительно, — бормотнул Широков, застеснявшись своего порыва и закрывая дверь изнутри тамбура.
Он вернулся в купе и уставился в окно. У крыльца пристанционного барака возились в песке ребятишки, грязная лохматая собака дремала, положив голову на лапы. Через мгновение поезд тронулся и разъезд исчез.
В конце концов, подумал Широков, никакой остановки могло не быть и он никому ничем не обязан, никакая остановка не входила в его планы. Хорош бы он был, представ с арбузом перед этой Верой!
Широков поежился, авансом пережив унижение, которое мог испытать, и удивился мальчишескому порыву в себе, быстро освобождаясь от недовольства собой.