Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
РАССКАЗЫ
ЖАЛЕЮ ТЕБЯ...
Она отдежурила полные сутки — за себя и за Светочку, у которой вернулся из армии жених. И два дня назад она отдежурила полные сутки — за себя и за Зинаиду Николаевну, у которой выходила замуж дочь. И так было часто. К ней, случалось, и домой прибегали попросить выйти на дежурство вне графика. Старшая сестра терапевтического отделения, как только наступало время отпусков, недолго думая почти в каждой клеточке против ее фамилии ставила выходы на работу. Говорила, что вот опять пришло горячее времечко, хоть тресни, работать некому, а в терапию никого и канатом не затащишь, не то что по доброй воле. Что тут интересного — за хрониками ухаживать? И про то говорила, что опять, наверное, придется обходиться своими силами, то есть силами проверенных и надежных, то есть силами Клавочки, Клавдии Андреевны.
— Ах, Клавочка, — говорила старшая сестра, — завидую я вам. До того завидую! Всегда свеженькая, нарядная. Подхватилась да пошла. Одна! Сама себе хозяйка!.. Господи, ну кто сказал, что дети — радость? Бежишь домой, а в голове одно — чем накормить да кто бы что не натворил. Живешь-живешь, глянешь в зеркало — плакать хочется. Старушенция! А для себя так и не живешь. Вот вы, Клавочка, молодец! Просто умница.
Так было из года в год. Клавдия Андреевна, Клавочка, улыбаясь, знакомилась с плотным графиком и думала про себя: когда же тут, при таком-то графике, для себя жить? Ни одного вечера свободного. Даже и билет в кино заранее не купишь.
Но что поделаешь? Работать действительно некому, молодые медсестры еще зимой распределяют между собой летние месяцы для отдыха. Она же по привычке даже не думает об отдыхе летом. Кто же останется, если она уйдет? Они молодые, пусть отдыхают. И сейчас наступает такая пора.
На дворе уже май. Сутки отдежурила, а на улицу вышла, и усталости как не бывало — вот как охватило весенней бодростью. Начался последний сеанс в кинотеатре, все определились после трудового дня. Только она не спешит в пустую квартиру. До того не хочется ей забираться на свой пятый этаж, что она начинает жалеть о своем уходе с работы.
Надо бы ей остаться у того старика с острой сердечной недостаточностью. Ему нужен индивидуальный пост. А родственники не пришли дежурить. Ему надо все время давать кислород. Что за надежда на эту Танюху? Станет она давать кислород! Как же! Банки поставит, приготовит на утро раскладку лекарств на подносе и навалится на телефон. Сперва Эдику, потом Шурику, потом... Доктор сказал, что дедок уж плох. Так что из этого? Умирать тоже можно по-разному. Смерть не должна обезображивать человека. Если без кислорода — мука только и останется на лице. Уж она-то знает. Человек должен унести достоинство на лице. Покой, мудрость от прожитой жизни. Загадку, а может, и таинственность. Особенно такой, как старик этот, два раза воевавший. А еще его достоинство должно стать укором его детям, не пришедшим к нему на ночное дежурство.
Она решает позвонить Танюхе из телефона-автомата и как следует проинструктировать насчет старика и даже пригрозить, что если он умрет в ее, Танюхино, дежурство, то смерть эта останется на ее совести.
У телефонной будки, неловко приткнувшись к ее обшарпанному боку, лежал мужчина.
«Пьяный!» — брезгливо подумала Клавдия Андреевна и вошла в будку.
Позвонила Танюхе. Поговорив, почувствовала облегчение. И пошла. Быстро пошла. Но вдруг подумала о мужчине, что так неловко надломился у будки. Заспешила обратно, а вдруг ему плохо по другой причине, не по пьяной? Подошла. Рука откинулась навстречу к ней безвольно, без сопротивления.
«Пульс хорошего наполнения, но частит, — отметила она и снова подумала: — Пьяно частит пульс!»
Кулак его был сжат, она попыталась разжать его, сама не зная зачем, а он не разжимался.
— Холодно ведь, окостенеет рука, — пробормотала Клавдия Андреевна.
И вдруг рука выпустила к ее ногам обыкновенную двухкопеечную монету.
— А я звонить тебе не буду! — вяло сказал мужчина. — Мне хорошо. Я звонить тебе не буду. — И, подтянув колени к самому подбородку, устроился поудобней.
«Ну чего тут стоять-то? — возмутилась своим поведением Клавдия Андреевна... — Да ведь застынет, заболеет, хроником станет! — перебила она себя. — Ведь он кому-то позвонить собирался. Кому же? Вот назюзюкался!» — подумала она и принялась трясти мужчину:
— Домой надо идти! Слышишь? Вставай. А то милиция подберет. Неприятности будут! Эй!
— Не надо, ну не надо же меня так! — тихо и жалобно попросил он в ответ на ее энергичные похлопывания по щекам. — Пожалуйста, не надо...
Ей стало жалко его, ну совсем как того старика, что жил на этой прекрасной земле свои последние часы, на земле, где столько хорошего. Стоит только захотеть...
Ну что его заставило так — не по-людски? И чего она тут стоит над ним? Надо взять и уйти. Да как уйти? Схватит человек пневмонию, к ним же и привезут, ей же, не ей, так другой, такой же медсестре, с ним возиться. Ну и пес с ним, коли о себе не думает! А почему не думает, а? Ей бы отойти, вот просто взять и уйти. Эх, опять поднялась ее всегдашняя жалость! Досадуя, Клавдия Андреевна огляделась: улица была пустынна, из полутемных окон домов сочился голубоватый отсвет телеэкранов.
— Да вставай же! — принялась она снова трясти мужчину.
«Надо было сразу уйти! — разозлилась она. — Теперь как-то нехорошо». Бывало, устанет, уж ноги не держат, быстрей бы сдать дежурство да домой, а на пороге вдруг детки какой-нибудь тяжелой старушки: «Ой, вы знаете, у нас некому подежурить, а сами работаем. Не могли бы вы возле нашей бабушки на ночь остаться? Мы вас отблагодарим!» — и суют в карман деньги. Клавдия Андреевна буркнет, что, мол, она тоже не железная, деньги вернет да скажет: «Она же мать вам, ее одно ваше внимание поддержит». Не понимают. Прибавят денег и снова суют! А Клавдии Андреевне отчего-то плакать хочется... Сдаст дежурство, снимет халат, ну, в самом деле, зачем бы его потом снова надевать и «на минутку» заходить к той старушке, чтоб убедиться — удобно лежит, складок на простыне нет, и если следить — пролежней не будет. Так и останется из-за этой «минутки» на всю ночь, потому что старики боятся оставаться на ночь одни. Это Клавдия Андреевна знала давно, когда мать старалась спать днем, а ночью бодрствовала, страшась темноты.
— Вставай, вставай! — тормошила она мужчину.
«Да ведь не алкоголик, — удивилась она, — не кожа
да кости, а нормальный человек». Она трясла его, снова била по щекам.
— Больно же! — вдруг поднял он руку для защиты. — Не надо! Я сам пойду! — И, опираясь о телефонную будку, возник перед Клавдией Андреевной во весь рост.
«Все равно не дойдет, упадет где-нибудь!» — подумалось Клавдии Андреевне.
— До дома далеко? — спросила.
— Бр-р-р-р, — передернулся мужчина, обхватывая себя руками.
— Куда идти, знаете? — настаивала Клавдия Андреевна.
— Ч-чего так холодно? — удивился он, озираясь.
— Ну ладно, я тут за углом живу, придете в себя, чаю попьете и вспомните.
Оскальзываясь кирзовыми сапогами на подмерзших лужах, мужчина закачался следом за Клавдией Андреевной.
— Держитесь за меня! — приказала она
Неделю назад привезли из городской бани мужчину с обширным инфарктом миокарда. Был воскресный день, и жена была дома, прибежала и, плача, казнилась: поссорились они, она и ляпни сгоряча: «Чтоб ты сдох!» Он, редко выпивавший, хватил стакан водки и пошел в баню... Она все рвалась к нему в палату, упрашивала Клавдию Андреевну пропустить к нему, чтобы попросить прощения. Реаниматоры испробовали все средства — сердце затихало.
— Клавдия, давай своих пиявок! — крикнули ей.
И она, единственная из всего сестринского арсенала не брезговавшая пиявками, ловко посадила их на область сердца. Но было уже поздно: пиявки, равнодушно скользя по смазанной глюкозой груди, скатывались в лоток.
Клавдия Андреевна пожала плечами в ответ на вопрос женщины и тихо сказала:
— Видимо, он был очень послушным мужем, — и ушла.
Почему-то надо сперва потерять, чтобы запоздало
спохватиться. Десять лет назад она, замешкавшись со стиркой, не вышла, как обычно, проводить мужа на ночное дежурство, не поцеловала, как всегда, а он все топтался у порога и раза два сказал: «Клав, ну я пошел!» Попался какой-то нескончаемый пододеяльник, который она никак не могла отжать. «Иди, Коль, иди!» — отозвалась, занятая этим пододеяльником. И когда хлопнула входная дверь, у нее отчего-то сжало сердце. Она выскочила на лестничную площадку, но Николая уже не было. Она долго не могла уснуть, вскидывалась, прислушиваясь, хотя муж мог вернуться только утром. Но утро не наступило. И она винила себя, только себя, ей казалось, что если бы она поцеловала мужа, то вышел бы он, выбрался из пожара, потому что считался опытным пожарником.
— К-куда мы идем? — вдруг остановился мужчина.
— Да ко мне домой, — мягко сказала Клавдия Андреевна, — вот уже и мой подъезд.
— Ну пошли, — согласился мужчина.
Его долго бил озноб, и он жадно пил чай, чакая зубами о край кружки. Было ему лет сорок, седина вразброд рассыпалась по густым волосам. Лицо его было уныло и небрито, запавшие глаза слезились в воспаленных веках. Согревшись, он обмяк на стуле, и Клавдия Андреевна тут же, в кухне, устроила его на своем старом пальто, прикрыв байковым одеялом.
— Не зверь же, не съест, — успокаивала она себя всю ночь. Сидела и бессонно караулила тишину в квартире.
Ранним утром, едва проснулись за, окном скворцы, Клавдия Андреевна заглянула в кухню и позвала:
— Эй, вставать пора! А то соседи зайдут, испугаются — эка невидаль!
Он нехотя оторвался от пальто, взлохмаченный, с заплывшими глазами, с еще более проступившей щетиной. Да и ничем-то не радовал он взгляд.
Клавдия Андреевна принесла зеркало.
— Гляди! Небось давно не гляделся. Гляди, гляди — до чего себя довел. Только не вздумай на жизнь жаловаться — не поверю!
Руки у него плясали, и он прятал их под линялую рубаху.
— Иди-ка в ванну да отмойся, потом завтраком накормлю.
«И чего вожусь? — удивилась она. — Выдрыхся, и топай бы он на все четыре...»
— Мойся как следует! — крикнула она через дверь ванной.
Его послушное, беспрекословное выполнение ее приказов рассмешило Клавдию Андреевну, и она громко засмеялась. Люди несут в дом брошенных кошек и собак, а она подобрала и притащила мужика! Вот умора!
Он вышел все в той же старой линялой рубахе и хлопчатобумажных брюках, босиком. Волосы его были тщательно причесаны.
— Побрился бы! — предложила Клавдия Андреевна.
В ответ он молча развел руками — нечем.
Клавдия Андреевна достала из шкафчика станок мужа,
нашла лезвия, махнула ему рукой — брейся.
Сперва он стеснительно ковырял вилкой жареную картошку, не притрагивался к колбасе и помидорам, но Клавдия Андреевна решительно наполнила его тарелку едой, и он не менее решительно начал все это истреблять. Когда он отодвинул тарелку, взгляды их встретились, и в его глазах Клавдия Андреевна увидела такую непритворную благодарность, что у нее сжалось сердце и мысли потекли по-бабьи — простые и тоскливые.
— Тебя как зовут-то, найденыш? — спросила она.
Он смущенно улыбнулся.
— Иван.
Жалость свою Клавдия Андреевна не показывала и даже суровей, чем умела говорить с нарушителями больничного режима, спросила:
— Утюг можешь отремонтировать?
Он словно обрадовался, закивал утвердительно. Клавдия Андреевна принесла старый утюг, давно валявшийся в кладовке. Пользовалась другим, купленным без настроения — уж очень легкий, и все к нему прилипает, регулируй не регулируй. Он попросил отвертку. Она принесла и отвертку.
Похлопывая по зеркалу утюга, он молча предложил и ей пощупать, проверить нагревшийся утюг.
— Ну и молодец! — похвалила Клавдия Андреевна, радуясь теплоте утюга. — Не все, видно, из тебя вышибло. Только руки у тебя трясутся. Вот до чего человек может себя довести — красивый и здоровый.
— Ну уж красивый! — засмущался он, застегивая на одну-единственную пуговицу свою затрапезную рубаху.
— Иди-ка стирай свою пелерину! — круто распорядилась Клавдия Андреевна. — На вот, мой халат белый надень, не держу мужских-то портков. Да не стесняйся ты! Белое, оно сама дисциплина. Экой же ты здоровяк — халат трещит. — И подала ему простыню.
Он ходил, обернув себя простыней, а Клавдия Андреевна весело потешалась, выглядывая в прихожую, по которой он ходил взад-вперед. В комнату она его не звала.
У двери позвонили, и она велела ему уйти в ванную. Пришла соседка, попросила соли да задержалась с разговорами, а на Клавдию Андреевну вдруг навалился сон, сидела разговаривала с соседкой, а саму так и валило к столу.
— В ночь, что ли, дежурила? — поинтересовалась та.
— Дежурила, — нехотя согласилась Клавдия Андреевна и сполоснула лицо под кухонным краном.
Когда соседка ушла, Клавдия Андреевна постучала в дверь:
— Выходи, Иван.
Он вышел и снова начал мерить прихожую взад- вперед.
— Меня, между прочим, Клавдией звать, — сказала она из комнаты.
Походив еще немного, он осмелился заглянуть в комнату.
— Клава, мне бы покурить, — робко попросил он.
— Я где тебе возьму? Сильно, что ли, курить-то хочешь? — через минуту спросила она.
Он не отозвался.
Клавдия Андреевна прошла в кухню, позвала его:
— Вот ножка разболталась у табуретки, клей у меня припасен. Курева схожу куплю, все равно в магазин идти надо. Не сбежишь, поди, без штанов-то. Не пасти же мне тебя круглые сутки. Давай, Иван, работай. Кто не работает, тот не ест. А ты еще и курить хочешь. Это уже удовольствие.
Она вышла, надежно заперев дверь. Но потом вернулась и тихонько повертела ключом в обратную сторону, — если захочет, так и этак выберется, только еще и дверь вынесет. Лучше уж так, если что. Тащить у нее нечего, и куда он — в простыне? Не лето. И пошла, тихонько посмеиваясь над собой.
— Я в ночь сегодня не смогу выйти, — твердо сказала она по телефону старшей сестре. Нарочно твердо, чтобы та не почувствовала никакой слабины и не заохала, пытаясь разжалобить. — Словом, не выйду я за Зинаиду, она должна мне два дежурства. — И повесила трубку.
На обратном пути из магазина не удержалась и позвонила снова и даже удивилась, что все, оказывается, просто — Зинаида не против и это действительно ее право взять отгул.
«И для чего мне этот отгул? — думала она, шагая с авоськой в руке, где тщательно была запрятана пачка сигарет. — Хм! Буду сидеть и пасти какого-то бича! Обворует и сбежит. И даже в милицию не заявишь — нечего его было тащить в квартиру! А вдруг не обворует? Человек все-таки! Ну ведь как-то возвращают таких в люда. Не питекантроп же он...»
«Не питекантроп» покурил вежливо в форточку и пощупал подсыхающие брюки.
— Тебе есть куда идти? — спросила Клавдия Андреевна.
Он сокрушенно помотал головой.
— Понятно, — растерянно подвела черту Клавдия Андреевна, хотя ей ничего не было понятно. — Знаешь, Иван, к нам однажды привезли еще не старую женщину. Так она никогда в жизни не получала паспорт, никогда нигде не была прописана, никогда в жизни не голосовала и отзывалась на кличку Лахмутка. А ночевала в туалетах разных трестов, ее все сторожа знали и все уборщицы. Придет, поможет полы вымыть — вот ее и пустят ночевать. А ты как жил?
— Да я нормально жил, — нехотя отозвался он.
— А чего ж тогда идти некуда? — удивилась Клавдия Андреевна.
Он посмотрел на нее с такой мукой, что ей снова стало его жалко.
— Заходи в комнату-то, чего топчешься там, — позвала она его. — А я жила с мамой. Мама год назад умерла. Теперь мне все говорят: «Зачем тебе большой холодильник? Ты же одна». А того понять не могут, что они навалятся всей семьей и все быстро съедят, а мне одной без холодильника не обойтись — сварю кастрюлю супа — туда, студень сделаю — туда. Им не понять. Потому что они не знают, как живет одинокий человек.
Иван внимательно слушал, кивал головой.
Клавдия Андреевна достала из авоськи сверток, развернула и подала ему майку и рубаху. Он еще больше онемел.
— Я же не за так, не за красивые глазки! — рассердилась Клавдия Андреевна. — Когда-нибудь отдашь. Противно смотреть на твои лохмотья. Тоже мне, Гаврош! Только постаревший!
— Скажи, Клава, зачем ты меня вчера тащила? Почему? — с мукой спросил он.
— Как это — почему? — изумилась она. — Ты ведь мог замерзнуть! Человек же ты! К нам однажды привезли мужчину — из петли вынули. Он ведь не помнил, что в петле был. И все потом спрашивал, что это у него за полоса на шее. И никто не сказал, что он в петле был, что сам туда влез, — у него же память отшибло. Кто в петлю, а кто напьется. Все равно спасать надо. Работа у меня такая. Я же в больнице работаю.
— Ну и что? — равнодушно спросил он.
— Как это «ну и что»? У нас вон парнишка лежал с двухсторонним воспалением легких. В пятнадцать лет в колонию угодил и пять лет ел из алюминиевой миски. Его, больного, с поезда привезли, когда домой ехал из колонии. Так вот он сперва боялся даже к больничной тарелке прикоснуться — все смотрел на цветочки, а вилку разучился держать. Я это приметила и купила ему чайную чашку с блюдцем — красивенькие! Лежит да глядит на чашечку, а как встал — то и дело бегал к титану за чаем. Я уж не знаю, как тебе объяснить, а сердцем понимаю, что жалеть надо друг друга.
— Все вы сначала такие добренькие! — яростно выдохнул Иван.
— Вон как тебя обидели! — всплеснула руками Клавдия Андреевна. — А сам-то ты какой — злой или добрый?
— Да никакой я, — расслабился снова Иван. — Все равно не поверишь, если скажу, что добрый.
— Почему не поверю? Очень даже поверю! — искренне сказала Клавдия Андреевна.
— Меня собственная жена, мать моих двоих детей не приняла, всё! В тираж меня списала! Конченый я человек, понимаешь? Ну отправила она меня в ЛТП, ну лечился я два года. Думаешь, я там Иван был? Я там под номером был! Номер двести сорок один, пожалуйста, на укол! Номер двести сорок один, ты почему здесь сидишь? И я поверил, что я номер двести сорок один. К другим мужикам жены приезжали, плакали, и мужики плакали. А ко мне ни разу никто не приехал. Да я ни на кого свою вину не валю! — Иван как-то подобрался, окаменев скулами, посуровев лицом. — Только она от меня сразу отреклась. И с жилплощади выписала, и развод оформила... «Ваня, денег не хватает!» «Ваня, я заняла денег на гарнитур!» «Ваня, я себе шубу купила!» «Ваня, другие как-то зарабатывают!» Ей все было мало, мало!
— Успокойся, успокойся! — замахала руками Клавдия Андреевна. Вскочила, накапала в стакан валерьянки. — Выпей вот, успокойся. Раз лечился, тебе нельзя возбуждаться.
Он отстранил ее руку со стаканом, сел.
— Моя бригада вкалывала день и ночь, мы в три смены летом работали, зимой рвали норму. Вон, посмотри! — Он подбежал к окну. — Эту гостиницу моя бригада строила. А я каменщик нарасхват. Один начальник: «Ваня, выручи, сооруди дачку», другой, третий! Я за все хватался, только бы ее долги заткнуть да детей не обидеть. Один: «Ваня, выпьем», другой: «Ваня выпьем!» Все равно деньги как в прорву утекали. К шабашникам прибился — ездили коровники по деревням строили. Потом чувствую — жить не хочется! А, провались ты, баба, со своими гарнитурами! А два года назад она отправила меня в ЛТП.
— Когда же ты вернулся оттуда? — спросила Клавдия Андреевна.
— Неделю назад. Прописки нет, работы постоянной не было. Куда ни совался — все морду воротят: а, элтепешник?! У нас таких полно и без тебя!
— Да ты пропишись у меня, устройся на работу, потом жилье тебе подыщем.
Иван недоверчиво посмотрел на нее и вышел в кухню. Курил он долго, искуривая одну за другой сигареты.
Клавдия Андреевна чистила картошку. Голова от бессонной ночи болела, мысли про всю эту непутевость в человеческой жизни путались.
— Слышь, Иван, может, жена твоя одумается, мужик ты вроде ничего, как я погляжу. Если уж пить снова начнешь, тогда плохо.
Иван промолчал.
Вечером она разложила в кухне раскладушку, застелила ее чистой простыней. Иван застеснялся, заотказывался, мол, он и так переспит.
Она оставила его в кухне, а сама, подтащив к комнатной двери стол, уснула сразу и без всяких сновидений проспала до самого утра.
В коридоре было тихо. Из кухни никаких шорохов не доносилось. И Клавдия Андреевна подумала, что Иван все-таки неплохой человек и правильно она поступила, приведя к себе. Она тихонько прошмыгнула в ванную, умылась, оделась и подошла к кухонной двери. Осторожно приоткрыв ее, она увидела, что раскладушка пуста. Она вошла в кухню и увидела аккуратно сложенные майку и рубашку, купленные ею вчера в магазине. Она еще раз прошлась по квартире, но Ивана нигде не было. Она окликнула его, подошла к двери. Дверь была заперта на верхний замок, который можно было захлопнуть и выйдя из квартиры, ключ во втором замке был на месте. Открыл и вышел.
Клавдия Андреевна начала быстро собираться на работу, наскоро выпив чаю. Дойдя до той телефонной будки, где лежал Иван, она непроизвольно взглянула туда, словно он мог опять там улечься.
«А вдруг он вышел ненадолго и захочет вернуться?» — подумалось ей. Она заскочила в будку и набрала номер своей терапии. Сказавшись больной, попросила еще раз подменить и была благодарна старшей сестре, что она не стала расспрашивать ее ни о чем, понимая, что Клавдия Андреевна не из тех, кто без причин не выходит на работу.
Она быстренько пробежалась по магазину, купила продукты и заспешила обратно домой. У двери никого не было. Она начала готовить обед, слушая радио, чутко прислушиваясь — не звонят ли у двери. И обрадовалась, когда позвонили. Даже сникла, увидев соседку, которая пришла попросить горчичников. Горчичники Клавдия Андреевна дала и снова то выглядывала в окно, то прислушивалась к шорохам за дверью.
Никто больше не приходил, и это мучительное ожидание тяготило Клавдию Андреевну. Чувство необъяснимой вины все более овладевало ею, хотя она не могла найти ей причины.
Весь вечер она просидела у телевизора, всюду включив свет, и не выключила его, даже когда закончились все передачи.
Взвизгнула где-то далеко под окном собака, и снова все затихло. Чутко прислушиваясь к тишине, Клавдия Андреевна незаметно уснула.
Среди солнечного весеннего утра она не сразу заметила, что вчера забыла выключить свет.
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
РАССКАЗЫ
ЖАЛЕЮ ТЕБЯ...
Она отдежурила полные сутки — за себя и за Светочку, у которой вернулся из армии жених. И два дня назад она отдежурила полные сутки — за себя и за Зинаиду Николаевну, у которой выходила замуж дочь. И так было часто. К ней, случалось, и домой прибегали попросить выйти на дежурство вне графика. Старшая сестра терапевтического отделения, как только наступало время отпусков, недолго думая почти в каждой клеточке против ее фамилии ставила выходы на работу. Говорила, что вот опять пришло горячее времечко, хоть тресни, работать некому, а в терапию никого и канатом не затащишь, не то что по доброй воле. Что тут интересного — за хрониками ухаживать? И про то говорила, что опять, наверное, придется обходиться своими силами, то есть силами проверенных и надежных, то есть силами Клавочки, Клавдии Андреевны.
— Ах, Клавочка, — говорила старшая сестра, — завидую я вам. До того завидую! Всегда свеженькая, нарядная. Подхватилась да пошла. Одна! Сама себе хозяйка!.. Господи, ну кто сказал, что дети — радость? Бежишь домой, а в голове одно — чем накормить да кто бы что не натворил. Живешь-живешь, глянешь в зеркало — плакать хочется. Старушенция! А для себя так и не живешь. Вот вы, Клавочка, молодец! Просто умница.
Так было из года в год. Клавдия Андреевна, Клавочка, улыбаясь, знакомилась с плотным графиком и думала про себя: когда же тут, при таком-то графике, для себя жить? Ни одного вечера свободного. Даже и билет в кино заранее не купишь.
Но что поделаешь? Работать действительно некому, молодые медсестры еще зимой распределяют между собой летние месяцы для отдыха. Она же по привычке даже не думает об отдыхе летом. Кто же останется, если она уйдет? Они молодые, пусть отдыхают. И сейчас наступает такая пора.
На дворе уже май. Сутки отдежурила, а на улицу вышла, и усталости как не бывало — вот как охватило весенней бодростью. Начался последний сеанс в кинотеатре, все определились после трудового дня. Только она не спешит в пустую квартиру. До того не хочется ей забираться на свой пятый этаж, что она начинает жалеть о своем уходе с работы.
Надо бы ей остаться у того старика с острой сердечной недостаточностью. Ему нужен индивидуальный пост. А родственники не пришли дежурить. Ему надо все время давать кислород. Что за надежда на эту Танюху? Станет она давать кислород! Как же! Банки поставит, приготовит на утро раскладку лекарств на подносе и навалится на телефон. Сперва Эдику, потом Шурику, потом... Доктор сказал, что дедок уж плох. Так что из этого? Умирать тоже можно по-разному. Смерть не должна обезображивать человека. Если без кислорода — мука только и останется на лице. Уж она-то знает. Человек должен унести достоинство на лице. Покой, мудрость от прожитой жизни. Загадку, а может, и таинственность. Особенно такой, как старик этот, два раза воевавший. А еще его достоинство должно стать укором его детям, не пришедшим к нему на ночное дежурство.
Она решает позвонить Танюхе из телефона-автомата и как следует проинструктировать насчет старика и даже пригрозить, что если он умрет в ее, Танюхино, дежурство, то смерть эта останется на ее совести.
У телефонной будки, неловко приткнувшись к ее обшарпанному боку, лежал мужчина.
«Пьяный!» — брезгливо подумала Клавдия Андреевна и вошла в будку.
Позвонила Танюхе. Поговорив, почувствовала облегчение. И пошла. Быстро пошла. Но вдруг подумала о мужчине, что так неловко надломился у будки. Заспешила обратно, а вдруг ему плохо по другой причине, не по пьяной? Подошла. Рука откинулась навстречу к ней безвольно, без сопротивления.
«Пульс хорошего наполнения, но частит, — отметила она и снова подумала: — Пьяно частит пульс!»
Кулак его был сжат, она попыталась разжать его, сама не зная зачем, а он не разжимался.
— Холодно ведь, окостенеет рука, — пробормотала Клавдия Андреевна.
И вдруг рука выпустила к ее ногам обыкновенную двухкопеечную монету.
— А я звонить тебе не буду! — вяло сказал мужчина. — Мне хорошо. Я звонить тебе не буду. — И, подтянув колени к самому подбородку, устроился поудобней.
«Ну чего тут стоять-то? — возмутилась своим поведением Клавдия Андреевна... — Да ведь застынет, заболеет, хроником станет! — перебила она себя. — Ведь он кому-то позвонить собирался. Кому же? Вот назюзюкался!» — подумала она и принялась трясти мужчину:
— Домой надо идти! Слышишь? Вставай. А то милиция подберет. Неприятности будут! Эй!
— Не надо, ну не надо же меня так! — тихо и жалобно попросил он в ответ на ее энергичные похлопывания по щекам. — Пожалуйста, не надо...
Ей стало жалко его, ну совсем как того старика, что жил на этой прекрасной земле свои последние часы, на земле, где столько хорошего. Стоит только захотеть...
Ну что его заставило так — не по-людски? И чего она тут стоит над ним? Надо взять и уйти. Да как уйти? Схватит человек пневмонию, к ним же и привезут, ей же, не ей, так другой, такой же медсестре, с ним возиться. Ну и пес с ним, коли о себе не думает! А почему не думает, а? Ей бы отойти, вот просто взять и уйти. Эх, опять поднялась ее всегдашняя жалость! Досадуя, Клавдия Андреевна огляделась: улица была пустынна, из полутемных окон домов сочился голубоватый отсвет телеэкранов.
— Да вставай же! — принялась она снова трясти мужчину.
«Надо было сразу уйти! — разозлилась она. — Теперь как-то нехорошо». Бывало, устанет, уж ноги не держат, быстрей бы сдать дежурство да домой, а на пороге вдруг детки какой-нибудь тяжелой старушки: «Ой, вы знаете, у нас некому подежурить, а сами работаем. Не могли бы вы возле нашей бабушки на ночь остаться? Мы вас отблагодарим!» — и суют в карман деньги. Клавдия Андреевна буркнет, что, мол, она тоже не железная, деньги вернет да скажет: «Она же мать вам, ее одно ваше внимание поддержит». Не понимают. Прибавят денег и снова суют! А Клавдии Андреевне отчего-то плакать хочется... Сдаст дежурство, снимет халат, ну, в самом деле, зачем бы его потом снова надевать и «на минутку» заходить к той старушке, чтоб убедиться — удобно лежит, складок на простыне нет, и если следить — пролежней не будет. Так и останется из-за этой «минутки» на всю ночь, потому что старики боятся оставаться на ночь одни. Это Клавдия Андреевна знала давно, когда мать старалась спать днем, а ночью бодрствовала, страшась темноты.
— Вставай, вставай! — тормошила она мужчину.
«Да ведь не алкоголик, — удивилась она, — не кожа
да кости, а нормальный человек». Она трясла его, снова била по щекам.
— Больно же! — вдруг поднял он руку для защиты. — Не надо! Я сам пойду! — И, опираясь о телефонную будку, возник перед Клавдией Андреевной во весь рост.
«Все равно не дойдет, упадет где-нибудь!» — подумалось Клавдии Андреевне.
— До дома далеко? — спросила.
— Бр-р-р-р, — передернулся мужчина, обхватывая себя руками.
— Куда идти, знаете? — настаивала Клавдия Андреевна.
— Ч-чего так холодно? — удивился он, озираясь.
— Ну ладно, я тут за углом живу, придете в себя, чаю попьете и вспомните.
Оскальзываясь кирзовыми сапогами на подмерзших лужах, мужчина закачался следом за Клавдией Андреевной.
— Держитесь за меня! — приказала она
Неделю назад привезли из городской бани мужчину с обширным инфарктом миокарда. Был воскресный день, и жена была дома, прибежала и, плача, казнилась: поссорились они, она и ляпни сгоряча: «Чтоб ты сдох!» Он, редко выпивавший, хватил стакан водки и пошел в баню... Она все рвалась к нему в палату, упрашивала Клавдию Андреевну пропустить к нему, чтобы попросить прощения. Реаниматоры испробовали все средства — сердце затихало.
— Клавдия, давай своих пиявок! — крикнули ей.
И она, единственная из всего сестринского арсенала не брезговавшая пиявками, ловко посадила их на область сердца. Но было уже поздно: пиявки, равнодушно скользя по смазанной глюкозой груди, скатывались в лоток.
Клавдия Андреевна пожала плечами в ответ на вопрос женщины и тихо сказала:
— Видимо, он был очень послушным мужем, — и ушла.
Почему-то надо сперва потерять, чтобы запоздало
спохватиться. Десять лет назад она, замешкавшись со стиркой, не вышла, как обычно, проводить мужа на ночное дежурство, не поцеловала, как всегда, а он все топтался у порога и раза два сказал: «Клав, ну я пошел!» Попался какой-то нескончаемый пододеяльник, который она никак не могла отжать. «Иди, Коль, иди!» — отозвалась, занятая этим пододеяльником. И когда хлопнула входная дверь, у нее отчего-то сжало сердце. Она выскочила на лестничную площадку, но Николая уже не было. Она долго не могла уснуть, вскидывалась, прислушиваясь, хотя муж мог вернуться только утром. Но утро не наступило. И она винила себя, только себя, ей казалось, что если бы она поцеловала мужа, то вышел бы он, выбрался из пожара, потому что считался опытным пожарником.
— К-куда мы идем? — вдруг остановился мужчина.
— Да ко мне домой, — мягко сказала Клавдия Андреевна, — вот уже и мой подъезд.
— Ну пошли, — согласился мужчина.
Его долго бил озноб, и он жадно пил чай, чакая зубами о край кружки. Было ему лет сорок, седина вразброд рассыпалась по густым волосам. Лицо его было уныло и небрито, запавшие глаза слезились в воспаленных веках. Согревшись, он обмяк на стуле, и Клавдия Андреевна тут же, в кухне, устроила его на своем старом пальто, прикрыв байковым одеялом.
— Не зверь же, не съест, — успокаивала она себя всю ночь. Сидела и бессонно караулила тишину в квартире.
Ранним утром, едва проснулись за, окном скворцы, Клавдия Андреевна заглянула в кухню и позвала:
— Эй, вставать пора! А то соседи зайдут, испугаются — эка невидаль!
Он нехотя оторвался от пальто, взлохмаченный, с заплывшими глазами, с еще более проступившей щетиной. Да и ничем-то не радовал он взгляд.
Клавдия Андреевна принесла зеркало.
— Гляди! Небось давно не гляделся. Гляди, гляди — до чего себя довел. Только не вздумай на жизнь жаловаться — не поверю!
Руки у него плясали, и он прятал их под линялую рубаху.
— Иди-ка в ванну да отмойся, потом завтраком накормлю.
«И чего вожусь? — удивилась она. — Выдрыхся, и топай бы он на все четыре...»
— Мойся как следует! — крикнула она через дверь ванной.
Его послушное, беспрекословное выполнение ее приказов рассмешило Клавдию Андреевну, и она громко засмеялась. Люди несут в дом брошенных кошек и собак, а она подобрала и притащила мужика! Вот умора!
Он вышел все в той же старой линялой рубахе и хлопчатобумажных брюках, босиком. Волосы его были тщательно причесаны.
— Побрился бы! — предложила Клавдия Андреевна.
В ответ он молча развел руками — нечем.
Клавдия Андреевна достала из шкафчика станок мужа,
нашла лезвия, махнула ему рукой — брейся.
Сперва он стеснительно ковырял вилкой жареную картошку, не притрагивался к колбасе и помидорам, но Клавдия Андреевна решительно наполнила его тарелку едой, и он не менее решительно начал все это истреблять. Когда он отодвинул тарелку, взгляды их встретились, и в его глазах Клавдия Андреевна увидела такую непритворную благодарность, что у нее сжалось сердце и мысли потекли по-бабьи — простые и тоскливые.
— Тебя как зовут-то, найденыш? — спросила она.
Он смущенно улыбнулся.
— Иван.
Жалость свою Клавдия Андреевна не показывала и даже суровей, чем умела говорить с нарушителями больничного режима, спросила:
— Утюг можешь отремонтировать?
Он словно обрадовался, закивал утвердительно. Клавдия Андреевна принесла старый утюг, давно валявшийся в кладовке. Пользовалась другим, купленным без настроения — уж очень легкий, и все к нему прилипает, регулируй не регулируй. Он попросил отвертку. Она принесла и отвертку.
Похлопывая по зеркалу утюга, он молча предложил и ей пощупать, проверить нагревшийся утюг.
— Ну и молодец! — похвалила Клавдия Андреевна, радуясь теплоте утюга. — Не все, видно, из тебя вышибло. Только руки у тебя трясутся. Вот до чего человек может себя довести — красивый и здоровый.
— Ну уж красивый! — засмущался он, застегивая на одну-единственную пуговицу свою затрапезную рубаху.
— Иди-ка стирай свою пелерину! — круто распорядилась Клавдия Андреевна. — На вот, мой халат белый надень, не держу мужских-то портков. Да не стесняйся ты! Белое, оно сама дисциплина. Экой же ты здоровяк — халат трещит. — И подала ему простыню.
Он ходил, обернув себя простыней, а Клавдия Андреевна весело потешалась, выглядывая в прихожую, по которой он ходил взад-вперед. В комнату она его не звала.
У двери позвонили, и она велела ему уйти в ванную. Пришла соседка, попросила соли да задержалась с разговорами, а на Клавдию Андреевну вдруг навалился сон, сидела разговаривала с соседкой, а саму так и валило к столу.
— В ночь, что ли, дежурила? — поинтересовалась та.
— Дежурила, — нехотя согласилась Клавдия Андреевна и сполоснула лицо под кухонным краном.
Когда соседка ушла, Клавдия Андреевна постучала в дверь:
— Выходи, Иван.
Он вышел и снова начал мерить прихожую взад- вперед.
— Меня, между прочим, Клавдией звать, — сказала она из комнаты.
Походив еще немного, он осмелился заглянуть в комнату.
— Клава, мне бы покурить, — робко попросил он.
— Я где тебе возьму? Сильно, что ли, курить-то хочешь? — через минуту спросила она.
Он не отозвался.
Клавдия Андреевна прошла в кухню, позвала его:
— Вот ножка разболталась у табуретки, клей у меня припасен. Курева схожу куплю, все равно в магазин идти надо. Не сбежишь, поди, без штанов-то. Не пасти же мне тебя круглые сутки. Давай, Иван, работай. Кто не работает, тот не ест. А ты еще и курить хочешь. Это уже удовольствие.
Она вышла, надежно заперев дверь. Но потом вернулась и тихонько повертела ключом в обратную сторону, — если захочет, так и этак выберется, только еще и дверь вынесет. Лучше уж так, если что. Тащить у нее нечего, и куда он — в простыне? Не лето. И пошла, тихонько посмеиваясь над собой.
— Я в ночь сегодня не смогу выйти, — твердо сказала она по телефону старшей сестре. Нарочно твердо, чтобы та не почувствовала никакой слабины и не заохала, пытаясь разжалобить. — Словом, не выйду я за Зинаиду, она должна мне два дежурства. — И повесила трубку.
На обратном пути из магазина не удержалась и позвонила снова и даже удивилась, что все, оказывается, просто — Зинаида не против и это действительно ее право взять отгул.
«И для чего мне этот отгул? — думала она, шагая с авоськой в руке, где тщательно была запрятана пачка сигарет. — Хм! Буду сидеть и пасти какого-то бича! Обворует и сбежит. И даже в милицию не заявишь — нечего его было тащить в квартиру! А вдруг не обворует? Человек все-таки! Ну ведь как-то возвращают таких в люда. Не питекантроп же он...»
«Не питекантроп» покурил вежливо в форточку и пощупал подсыхающие брюки.
— Тебе есть куда идти? — спросила Клавдия Андреевна.
Он сокрушенно помотал головой.
— Понятно, — растерянно подвела черту Клавдия Андреевна, хотя ей ничего не было понятно. — Знаешь, Иван, к нам однажды привезли еще не старую женщину. Так она никогда в жизни не получала паспорт, никогда нигде не была прописана, никогда в жизни не голосовала и отзывалась на кличку Лахмутка. А ночевала в туалетах разных трестов, ее все сторожа знали и все уборщицы. Придет, поможет полы вымыть — вот ее и пустят ночевать. А ты как жил?
— Да я нормально жил, — нехотя отозвался он.
— А чего ж тогда идти некуда? — удивилась Клавдия Андреевна.
Он посмотрел на нее с такой мукой, что ей снова стало его жалко.
— Заходи в комнату-то, чего топчешься там, — позвала она его. — А я жила с мамой. Мама год назад умерла. Теперь мне все говорят: «Зачем тебе большой холодильник? Ты же одна». А того понять не могут, что они навалятся всей семьей и все быстро съедят, а мне одной без холодильника не обойтись — сварю кастрюлю супа — туда, студень сделаю — туда. Им не понять. Потому что они не знают, как живет одинокий человек.
Иван внимательно слушал, кивал головой.
Клавдия Андреевна достала из авоськи сверток, развернула и подала ему майку и рубаху. Он еще больше онемел.
— Я же не за так, не за красивые глазки! — рассердилась Клавдия Андреевна. — Когда-нибудь отдашь. Противно смотреть на твои лохмотья. Тоже мне, Гаврош! Только постаревший!
— Скажи, Клава, зачем ты меня вчера тащила? Почему? — с мукой спросил он.
— Как это — почему? — изумилась она. — Ты ведь мог замерзнуть! Человек же ты! К нам однажды привезли мужчину — из петли вынули. Он ведь не помнил, что в петле был. И все потом спрашивал, что это у него за полоса на шее. И никто не сказал, что он в петле был, что сам туда влез, — у него же память отшибло. Кто в петлю, а кто напьется. Все равно спасать надо. Работа у меня такая. Я же в больнице работаю.
— Ну и что? — равнодушно спросил он.
— Как это «ну и что»? У нас вон парнишка лежал с двухсторонним воспалением легких. В пятнадцать лет в колонию угодил и пять лет ел из алюминиевой миски. Его, больного, с поезда привезли, когда домой ехал из колонии. Так вот он сперва боялся даже к больничной тарелке прикоснуться — все смотрел на цветочки, а вилку разучился держать. Я это приметила и купила ему чайную чашку с блюдцем — красивенькие! Лежит да глядит на чашечку, а как встал — то и дело бегал к титану за чаем. Я уж не знаю, как тебе объяснить, а сердцем понимаю, что жалеть надо друг друга.
— Все вы сначала такие добренькие! — яростно выдохнул Иван.
— Вон как тебя обидели! — всплеснула руками Клавдия Андреевна. — А сам-то ты какой — злой или добрый?
— Да никакой я, — расслабился снова Иван. — Все равно не поверишь, если скажу, что добрый.
— Почему не поверю? Очень даже поверю! — искренне сказала Клавдия Андреевна.
— Меня собственная жена, мать моих двоих детей не приняла, всё! В тираж меня списала! Конченый я человек, понимаешь? Ну отправила она меня в ЛТП, ну лечился я два года. Думаешь, я там Иван был? Я там под номером был! Номер двести сорок один, пожалуйста, на укол! Номер двести сорок один, ты почему здесь сидишь? И я поверил, что я номер двести сорок один. К другим мужикам жены приезжали, плакали, и мужики плакали. А ко мне ни разу никто не приехал. Да я ни на кого свою вину не валю! — Иван как-то подобрался, окаменев скулами, посуровев лицом. — Только она от меня сразу отреклась. И с жилплощади выписала, и развод оформила... «Ваня, денег не хватает!» «Ваня, я заняла денег на гарнитур!» «Ваня, я себе шубу купила!» «Ваня, другие как-то зарабатывают!» Ей все было мало, мало!
— Успокойся, успокойся! — замахала руками Клавдия Андреевна. Вскочила, накапала в стакан валерьянки. — Выпей вот, успокойся. Раз лечился, тебе нельзя возбуждаться.
Он отстранил ее руку со стаканом, сел.
— Моя бригада вкалывала день и ночь, мы в три смены летом работали, зимой рвали норму. Вон, посмотри! — Он подбежал к окну. — Эту гостиницу моя бригада строила. А я каменщик нарасхват. Один начальник: «Ваня, выручи, сооруди дачку», другой, третий! Я за все хватался, только бы ее долги заткнуть да детей не обидеть. Один: «Ваня, выпьем», другой: «Ваня выпьем!» Все равно деньги как в прорву утекали. К шабашникам прибился — ездили коровники по деревням строили. Потом чувствую — жить не хочется! А, провались ты, баба, со своими гарнитурами! А два года назад она отправила меня в ЛТП.
— Когда же ты вернулся оттуда? — спросила Клавдия Андреевна.
— Неделю назад. Прописки нет, работы постоянной не было. Куда ни совался — все морду воротят: а, элтепешник?! У нас таких полно и без тебя!
— Да ты пропишись у меня, устройся на работу, потом жилье тебе подыщем.
Иван недоверчиво посмотрел на нее и вышел в кухню. Курил он долго, искуривая одну за другой сигареты.
Клавдия Андреевна чистила картошку. Голова от бессонной ночи болела, мысли про всю эту непутевость в человеческой жизни путались.
— Слышь, Иван, может, жена твоя одумается, мужик ты вроде ничего, как я погляжу. Если уж пить снова начнешь, тогда плохо.
Иван промолчал.
Вечером она разложила в кухне раскладушку, застелила ее чистой простыней. Иван застеснялся, заотказывался, мол, он и так переспит.
Она оставила его в кухне, а сама, подтащив к комнатной двери стол, уснула сразу и без всяких сновидений проспала до самого утра.
В коридоре было тихо. Из кухни никаких шорохов не доносилось. И Клавдия Андреевна подумала, что Иван все-таки неплохой человек и правильно она поступила, приведя к себе. Она тихонько прошмыгнула в ванную, умылась, оделась и подошла к кухонной двери. Осторожно приоткрыв ее, она увидела, что раскладушка пуста. Она вошла в кухню и увидела аккуратно сложенные майку и рубашку, купленные ею вчера в магазине. Она еще раз прошлась по квартире, но Ивана нигде не было. Она окликнула его, подошла к двери. Дверь была заперта на верхний замок, который можно было захлопнуть и выйдя из квартиры, ключ во втором замке был на месте. Открыл и вышел.
Клавдия Андреевна начала быстро собираться на работу, наскоро выпив чаю. Дойдя до той телефонной будки, где лежал Иван, она непроизвольно взглянула туда, словно он мог опять там улечься.
«А вдруг он вышел ненадолго и захочет вернуться?» — подумалось ей. Она заскочила в будку и набрала номер своей терапии. Сказавшись больной, попросила еще раз подменить и была благодарна старшей сестре, что она не стала расспрашивать ее ни о чем, понимая, что Клавдия Андреевна не из тех, кто без причин не выходит на работу.
Она быстренько пробежалась по магазину, купила продукты и заспешила обратно домой. У двери никого не было. Она начала готовить обед, слушая радио, чутко прислушиваясь — не звонят ли у двери. И обрадовалась, когда позвонили. Даже сникла, увидев соседку, которая пришла попросить горчичников. Горчичники Клавдия Андреевна дала и снова то выглядывала в окно, то прислушивалась к шорохам за дверью.
Никто больше не приходил, и это мучительное ожидание тяготило Клавдию Андреевну. Чувство необъяснимой вины все более овладевало ею, хотя она не могла найти ей причины.
Весь вечер она просидела у телевизора, всюду включив свет, и не выключила его, даже когда закончились все передачи.
Взвизгнула где-то далеко под окном собака, и снова все затихло. Чутко прислушиваясь к тишине, Клавдия Андреевна незаметно уснула.
Среди солнечного весеннего утра она не сразу заметила, что вчера забыла выключить свет.