Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ИТОГИ
Пришло время потерь, невольно начинаешь думать о крае жизни. Отец мой, сидя на койке онкологического отделения, грустно размышлял:
— Пока живы родители, не чувствуешь себя крайним.
С тех пор я страшусь этой больницы. Но туда стали направлять моих друзей. Зина не верила, что это ее последняя обитель. Я тоже не верила, потому что у нее всегда было железное здоровье и она бегала трусцой зимой и летом. Мы с ней мечтали заиметь деревенский огород и вволю повозиться с грядками. В больнице она мне вязала шерстяную косынку, чтоб по вечерам накидывать ее под яблоней в нашем деревенском огороде с разными плодовыми деревьями. Однажды она сказала:
— Ты продезинфицируй потом эту вещь, — быстро так сказала, скомканно.
Я сделала вид, что не услышала, заставляла есть пельмени, которые она раньше обожала.
— Полно вам, голубушка! — сказала женщина на соседней кровати. — Наш паразит запаха мясного не терпит.
Не могла я вытащить из себя затасканных слов утешения. Стала рассказывать про то, как радовалась каждому прожитому году после своих двадцати девяти. По нашей женской линии редко кто переступал тридцатилетний рубеж. Вот и моя мама прожила двадцать девять. И для меня потом каждый очередной год был радостью, я проживала его как самый последний, не отказывалась ни от каких командировок, в дальние поездки брала с собой сына. И вот теперь охота уже и роман закончить, вот до чего обнаглела!
Женщины посмеялись, хватаясь за прооперированные животы.
— А я жила, полагая, что я вечная. — Соседка Зины, Нина Степановна, иронично улыбнулась. — В итоге даже не знаю, какую пенсию я себе заработала. В итоге — ноль, понимаете? — Она повернула ко мне лицо, уже тронутое гримасой ночных болей. — Мы, люди, стали мало думать. Вот тут, — она похлопала по кровати, — на больничной койке, оказывается, что жизнь — ох, ее всю можно за одну ночь вспомнить! Что там ваш роман! Вы уж, пожалуйста, извините и не обижайтесь, но я вот тут в уме тоже роман про себя написала, и знаете, я — отрицательная героиня. Вот я умру, нет-нет, не надо, не успокаивайте, вот я умру, а у моей дочки не останется никого. Сейчас ей, может, еще ничего, терпимо, а к старости страшно без тех, кто из твоего времени, из твоего детства. Мы с мужем из деревни родом. Он в армии остался служить сверхсрочно. Приехал за мной, деревня такой пышной свадьбы не видывала, да и погоны ослепили нашу Тмутаракань — на лошадях можно было только добраться. Сразу поехали служить в Монголию. Потом — в Германию. Из одежды чего только у меня не было! До двадцати лет не знала, что такое палантин, а тут даже меховой появился! Пеньюары, украшения. Муж как куколку наряжал и баловал. А вот деток не из Монголии, не из Германии так и не привезли. Кто виноват, не знаю. Ну, жили в свое удовольствие, в любви. Однажды письмо от свекрови из деревни: так, мол, и так, бросила младшая ее дочь троих детей и укатила на Север по вербовке. Непутевая деваха была — уедет из деревни, поболтается с год где-то и беременная едет к матери, это уж то время было, когда с деревней не знали, что делать, с ума многие съехали, как в деревне говорили. Христом-богом мать просит помочь устроить ребят в детдом, не по силам ей уже трое, старая и больная. Мы ответили, что скоро в отпуск приедем и заберем младшую, ей годик всего, будет за родную нашу дочь и знать не будет ничего, а старшие, мол, уже впитали воли, упущены воспитанием.
Осень, картошку как раз в деревне выкапывали. Свекровь с троицей в ботве путаются, тоже копают картошку. Старшая девчонка как увидела нас, ведро бросила и бежит навстречу. Упала передо мной на колени и кричит: «Тетя Нина, золотенькая моя, родненькая моя, возьми меня к себе, я тебя слушаться буду, я тебе помогать стану, возьми меня христа ради, мамой звать буду!..»
Сколько лет прошло, чем дальше, тем ясней все это вижу. Так бы рванулась назад, в этот день, да все переиначила.
Пока были в деревне, дождались отказа матери от детей. Старших, семи и пяти лет, по пути из отпуска завезли в детдом, младшую разодели как принцессу и с собой повезли.
Старшая, когда из деревни ехали, еще просила, всю дорогу плакала, чтоб и ее взяли в дочки, а потом, в детдоме уже, оглянулась на нас, посмотрела пристально, взяла за руку брата и сама пошла в комнату.
Дали мы дочке Олечке образование, на врача выучили. Она все пыталась, как выросла, сблизиться с сестрой и братом. Они после детдома и ПТУ так и живут рядом, семьями. Писала им Олечка, в гости звала. Один раз ответили, что никакой сестры у них нет, и все. Что было с нашей Олечкой!
«Зачем вы меня взяли?! Почему только меня взяли?! — Подбегала к дорогим вещам, бросала их. — У вас всего много, неужели бы на троих не хватило?»
Вы знаете, когда у меня поднимается боль, мне чудится, что старшая девочка заглядывает мне в глаза и кричит: «Возьми меня!»
Нина Степановна заплакала, беспокойно заметались ее руки, скорбно сбежались морщинки на заострившемся лице.
Как страшно, когда изменить ничего нельзя.
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
ИТОГИ
Пришло время потерь, невольно начинаешь думать о крае жизни. Отец мой, сидя на койке онкологического отделения, грустно размышлял:
— Пока живы родители, не чувствуешь себя крайним.
С тех пор я страшусь этой больницы. Но туда стали направлять моих друзей. Зина не верила, что это ее последняя обитель. Я тоже не верила, потому что у нее всегда было железное здоровье и она бегала трусцой зимой и летом. Мы с ней мечтали заиметь деревенский огород и вволю повозиться с грядками. В больнице она мне вязала шерстяную косынку, чтоб по вечерам накидывать ее под яблоней в нашем деревенском огороде с разными плодовыми деревьями. Однажды она сказала:
— Ты продезинфицируй потом эту вещь, — быстро так сказала, скомканно.
Я сделала вид, что не услышала, заставляла есть пельмени, которые она раньше обожала.
— Полно вам, голубушка! — сказала женщина на соседней кровати. — Наш паразит запаха мясного не терпит.
Не могла я вытащить из себя затасканных слов утешения. Стала рассказывать про то, как радовалась каждому прожитому году после своих двадцати девяти. По нашей женской линии редко кто переступал тридцатилетний рубеж. Вот и моя мама прожила двадцать девять. И для меня потом каждый очередной год был радостью, я проживала его как самый последний, не отказывалась ни от каких командировок, в дальние поездки брала с собой сына. И вот теперь охота уже и роман закончить, вот до чего обнаглела!
Женщины посмеялись, хватаясь за прооперированные животы.
— А я жила, полагая, что я вечная. — Соседка Зины, Нина Степановна, иронично улыбнулась. — В итоге даже не знаю, какую пенсию я себе заработала. В итоге — ноль, понимаете? — Она повернула ко мне лицо, уже тронутое гримасой ночных болей. — Мы, люди, стали мало думать. Вот тут, — она похлопала по кровати, — на больничной койке, оказывается, что жизнь — ох, ее всю можно за одну ночь вспомнить! Что там ваш роман! Вы уж, пожалуйста, извините и не обижайтесь, но я вот тут в уме тоже роман про себя написала, и знаете, я — отрицательная героиня. Вот я умру, нет-нет, не надо, не успокаивайте, вот я умру, а у моей дочки не останется никого. Сейчас ей, может, еще ничего, терпимо, а к старости страшно без тех, кто из твоего времени, из твоего детства. Мы с мужем из деревни родом. Он в армии остался служить сверхсрочно. Приехал за мной, деревня такой пышной свадьбы не видывала, да и погоны ослепили нашу Тмутаракань — на лошадях можно было только добраться. Сразу поехали служить в Монголию. Потом — в Германию. Из одежды чего только у меня не было! До двадцати лет не знала, что такое палантин, а тут даже меховой появился! Пеньюары, украшения. Муж как куколку наряжал и баловал. А вот деток не из Монголии, не из Германии так и не привезли. Кто виноват, не знаю. Ну, жили в свое удовольствие, в любви. Однажды письмо от свекрови из деревни: так, мол, и так, бросила младшая ее дочь троих детей и укатила на Север по вербовке. Непутевая деваха была — уедет из деревни, поболтается с год где-то и беременная едет к матери, это уж то время было, когда с деревней не знали, что делать, с ума многие съехали, как в деревне говорили. Христом-богом мать просит помочь устроить ребят в детдом, не по силам ей уже трое, старая и больная. Мы ответили, что скоро в отпуск приедем и заберем младшую, ей годик всего, будет за родную нашу дочь и знать не будет ничего, а старшие, мол, уже впитали воли, упущены воспитанием.
Осень, картошку как раз в деревне выкапывали. Свекровь с троицей в ботве путаются, тоже копают картошку. Старшая девчонка как увидела нас, ведро бросила и бежит навстречу. Упала передо мной на колени и кричит: «Тетя Нина, золотенькая моя, родненькая моя, возьми меня к себе, я тебя слушаться буду, я тебе помогать стану, возьми меня христа ради, мамой звать буду!..»
Сколько лет прошло, чем дальше, тем ясней все это вижу. Так бы рванулась назад, в этот день, да все переиначила.
Пока были в деревне, дождались отказа матери от детей. Старших, семи и пяти лет, по пути из отпуска завезли в детдом, младшую разодели как принцессу и с собой повезли.
Старшая, когда из деревни ехали, еще просила, всю дорогу плакала, чтоб и ее взяли в дочки, а потом, в детдоме уже, оглянулась на нас, посмотрела пристально, взяла за руку брата и сама пошла в комнату.
Дали мы дочке Олечке образование, на врача выучили. Она все пыталась, как выросла, сблизиться с сестрой и братом. Они после детдома и ПТУ так и живут рядом, семьями. Писала им Олечка, в гости звала. Один раз ответили, что никакой сестры у них нет, и все. Что было с нашей Олечкой!
«Зачем вы меня взяли?! Почему только меня взяли?! — Подбегала к дорогим вещам, бросала их. — У вас всего много, неужели бы на троих не хватило?»
Вы знаете, когда у меня поднимается боль, мне чудится, что старшая девочка заглядывает мне в глаза и кричит: «Возьми меня!»
Нина Степановна заплакала, беспокойно заметались ее руки, скорбно сбежались морщинки на заострившемся лице.
Как страшно, когда изменить ничего нельзя.