Заворотчева Шутиха-Машутиха
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
В ИШИМЕ
На дневной поезд из Ишима я опоздала. Но не досадовала: а вдруг то, что не удалось обнаружить сразу, каким-нибудь образом отзовется табличкой, случайным разговором, ну чем-нибудь. Я все надеялась на открытие, связь времен, в конце концов на память человеческую. Но память словно поездом переехало, чиновники от культуры так и не могли толком объяснить, почему в старинном сибирском городе нет музея вообще, а мои частности не возбудили в них ничего, кроме раздражения. Меня тоже раздражало то, что они знали многое, но делали вид, будто ничего не знают. Тут, под Ишимом, родился Петр Ершов, тут Александр Одоевский написал Кюхельбекеру: «Ишим и для меня что-то особенное. Я снова начинаю работать...»
Василий Иванович Коваль, председатель колхоза, встречавший меня в Ишиме месяц назад, успокаивал, иронично скосив губы: «Да что ты к ним пристаешь, они нашей колхозной картинной галереей да нашим фольклорным ансамблем отчитаются перед областью. А на что им Одоевский? У нас ребятишки деревенские на горе Кучум стрел татарских накопали, сбрую лошадиную нашли, так тут на них руками замахали: «Ой-ой-ой! У нас кабинеты и без того тесные!»
И покатили мы в сторону Ларихи, мимо бывшей Коркинской слободы, Ярмарочной улицы, где стоял прежде дом купца Музина и где жил ссыльный поэт Одоевский, где они с Адольфом Янушкевичем просвещали молодых чиновников и купцов, пристрастив их к стихам.
Месяц в деревне не стер досаду.
Я честно записывала монологи Василия Ивановича и возвращалась к строке из письма Александра Одоевского: «Ишим и для меня что-то особенное...»
Ишим восьмидесятых был дремотен, вял в старой его части, обмелевшая до широкого ручья река Ишим повергала меня в совершеннейшее уныние от того, что она теперь из себя представляла: нынче вредно жить иллюзиями! Неужто по реке Ишим некогда плыли челны с купеческими заморскими товарами в златокипящую Мангазею?! Неужто все правда в той легенде, которую я записала в Ларихе: будто из-за любимого мужа Лариона жена его Лариха утопила в реке Ишим урядника?
Да ведь и дом купца Филиппа Евсеевича Лузина стоял на берегу реки Ишим, и в этом могло быть «что-то особенное» для Александра Одоевского!
Так что ж, думала я, опоздавши на поезд, неужто сто пятьдесят лет утекли в песок на берегу теперешнего ручья Ишим и город остался без памяти?
День был субботний. Я глазела на витрины магазинов и, пожалуй, уже поняла, что да, время ушло, взять теперь негде и острог, при Екатерине II соединенный с уездом, и написанное тут Одоевским, и верблюды тут давно не ходят, а ведь именно верблюд, по преданиям, вдохновил Ершова создать своего горбунка...
В универмаге было по-субботнему многолюдно. Толпился народ и у прилавка, где продавали баяны, гармони. Молодой парень, хрустя ремнями тульского баяна, стесняясь, разомкнул слежавшиеся мехи и робко заиграл. Переминавшийся рядом с ним коренастый сивый мужик как-то нетерпеливо заерзал на месте, потянул за рукав не обращавшую на него внимания продавщицу и подгребающим жестом указал на гармошку. Ловко закинув ремни, он сразу рванул «Подгорную», перекрыв все звуки универмага и парня с баяном.
Мужичок играл и играл, уже вокруг него столпились люди, какая-то баба лихо притопывала ногой, готовая вот-вот запеть частушку. Стихийное веселье и оживленные выкрики, подбадривающие гармониста, сделались главной жизнью всего универмага. И кто-то с чувством сказал, что, слава богу, опять стали продавать гармошки и хорошо, что привезли в Ишим.
Мужик тем временем перешел на «Бродягу с Сахалина», и все заулыбались, узнавая знакомую с детства песню. Мужик вдруг поскучнел лицом, как бы отгородился от толпы, которой только что улыбался и кивал. На прозрачном пиано, на какое только способна звонкоголосая гармошка, повел незнакомую мелодию и неожиданно запел:
Я разлучился в колыбели
С отцом и матерью моей.
И люди грустно песнь запели
О бесприютности моей...
Резко сжав мехи, поставил гармонь на прилавок, достал деньги, расплатился и быстро вышел с гармонью на улицу.
Было в этой песне что-то и от моего детства, и еще долго стояли в памяти строчки: «Я разлучился в колыбели с отцом и матерью моей». Подумала: сколько в народной песне вселенской боли — поют все, а каждому кажется, что она только про него! Каково же было мое удивление, когда спустя время услышанная в Ишиме песня еще раз вернулась ко мне стихами Александра Одоевского! Я поняла, как щедро одарили меня люди, народ, тот неказистый мужик на излете ста пятидесяти лет со дня приезда поэта в Ишим.
Любовь Георгиевна Заворотчева
Любовь Заворотчева
Шутиха-машутиха
Бывальщины
В ИШИМЕ
На дневной поезд из Ишима я опоздала. Но не досадовала: а вдруг то, что не удалось обнаружить сразу, каким-нибудь образом отзовется табличкой, случайным разговором, ну чем-нибудь. Я все надеялась на открытие, связь времен, в конце концов на память человеческую. Но память словно поездом переехало, чиновники от культуры так и не могли толком объяснить, почему в старинном сибирском городе нет музея вообще, а мои частности не возбудили в них ничего, кроме раздражения. Меня тоже раздражало то, что они знали многое, но делали вид, будто ничего не знают. Тут, под Ишимом, родился Петр Ершов, тут Александр Одоевский написал Кюхельбекеру: «Ишим и для меня что-то особенное. Я снова начинаю работать...»
Василий Иванович Коваль, председатель колхоза, встречавший меня в Ишиме месяц назад, успокаивал, иронично скосив губы: «Да что ты к ним пристаешь, они нашей колхозной картинной галереей да нашим фольклорным ансамблем отчитаются перед областью. А на что им Одоевский? У нас ребятишки деревенские на горе Кучум стрел татарских накопали, сбрую лошадиную нашли, так тут на них руками замахали: «Ой-ой-ой! У нас кабинеты и без того тесные!»
И покатили мы в сторону Ларихи, мимо бывшей Коркинской слободы, Ярмарочной улицы, где стоял прежде дом купца Музина и где жил ссыльный поэт Одоевский, где они с Адольфом Янушкевичем просвещали молодых чиновников и купцов, пристрастив их к стихам.
Месяц в деревне не стер досаду.
Я честно записывала монологи Василия Ивановича и возвращалась к строке из письма Александра Одоевского: «Ишим и для меня что-то особенное...»
Ишим восьмидесятых был дремотен, вял в старой его части, обмелевшая до широкого ручья река Ишим повергала меня в совершеннейшее уныние от того, что она теперь из себя представляла: нынче вредно жить иллюзиями! Неужто по реке Ишим некогда плыли челны с купеческими заморскими товарами в златокипящую Мангазею?! Неужто все правда в той легенде, которую я записала в Ларихе: будто из-за любимого мужа Лариона жена его Лариха утопила в реке Ишим урядника?
Да ведь и дом купца Филиппа Евсеевича Лузина стоял на берегу реки Ишим, и в этом могло быть «что-то особенное» для Александра Одоевского!
Так что ж, думала я, опоздавши на поезд, неужто сто пятьдесят лет утекли в песок на берегу теперешнего ручья Ишим и город остался без памяти?
День был субботний. Я глазела на витрины магазинов и, пожалуй, уже поняла, что да, время ушло, взять теперь негде и острог, при Екатерине II соединенный с уездом, и написанное тут Одоевским, и верблюды тут давно не ходят, а ведь именно верблюд, по преданиям, вдохновил Ершова создать своего горбунка...
В универмаге было по-субботнему многолюдно. Толпился народ и у прилавка, где продавали баяны, гармони. Молодой парень, хрустя ремнями тульского баяна, стесняясь, разомкнул слежавшиеся мехи и робко заиграл. Переминавшийся рядом с ним коренастый сивый мужик как-то нетерпеливо заерзал на месте, потянул за рукав не обращавшую на него внимания продавщицу и подгребающим жестом указал на гармошку. Ловко закинув ремни, он сразу рванул «Подгорную», перекрыв все звуки универмага и парня с баяном.
Мужичок играл и играл, уже вокруг него столпились люди, какая-то баба лихо притопывала ногой, готовая вот-вот запеть частушку. Стихийное веселье и оживленные выкрики, подбадривающие гармониста, сделались главной жизнью всего универмага. И кто-то с чувством сказал, что, слава богу, опять стали продавать гармошки и хорошо, что привезли в Ишим.
Мужик тем временем перешел на «Бродягу с Сахалина», и все заулыбались, узнавая знакомую с детства песню. Мужик вдруг поскучнел лицом, как бы отгородился от толпы, которой только что улыбался и кивал. На прозрачном пиано, на какое только способна звонкоголосая гармошка, повел незнакомую мелодию и неожиданно запел:
Я разлучился в колыбели
С отцом и матерью моей.
И люди грустно песнь запели
О бесприютности моей...
Резко сжав мехи, поставил гармонь на прилавок, достал деньги, расплатился и быстро вышел с гармонью на улицу.
Было в этой песне что-то и от моего детства, и еще долго стояли в памяти строчки: «Я разлучился в колыбели с отцом и матерью моей». Подумала: сколько в народной песне вселенской боли — поют все, а каждому кажется, что она только про него! Каково же было мое удивление, когда спустя время услышанная в Ишиме песня еще раз вернулась ко мне стихами Александра Одоевского! Я поняла, как щедро одарили меня люди, народ, тот неказистый мужик на излете ста пятидесяти лет со дня приезда поэта в Ишим.