Еловских Четверо в дороге
Василий Иванович Еловских
В. ЕЛОВСКИХ
ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ
Рассказы
_Василий_ЕЛОВСКИХ_
_Василий_Иванович_Еловских_родился_в_1919_году_в_семье_уральского_рабочего-_металлурга._Трудовую_деятельность_начал_токарем_на_Первоуральском_старотрубном_заводе._Во_время_Великой_Отечественной_войны_служил_в_рядах_Советской_Армии_солдатом_и_офицером._
_Основная_его_профессия_ — _журналист._После_войны_он_был_редактором_районной_газеты,_редактором_радиокомитета._В_1954_году_окончил_Высшую_партийную_школу_при_ЦК_КПСС._
_Много_поездил_и_многое_повидал_В._Еловских._Жил_и_работал_на_Урале,_на_Дальнем_Востоке,_в_Прибалтке,_на_Кавказе._Сейчас_живет_и_работает_в_Сибири,_в_нашей_области._
_Пишет_в_основном_рассказы._Пишет_и_для._взрослых_и_для_детей._Но_чаще_и_больше,_пожалуй,_для_детей._Из_десяти_изданных_книг_шесть_посвящены_ребятам._
_Первый_рассказ_В._Еловских_был_напечатан_в_альманахе_«Уральский_современник»_в_1940_году._Позже_в_Тюменском_и_Свердловском_книжных_издательствах_вышли_сборники: «Первая рыбалка»,_
_«Вместе_с_ребятами»,_«На_поиски_Вали_Лосевой»,_«Рядовой_Воробьев»,_«Трудное_поручение»,_«Нина»,_«Тревожные_вечера»,_«Сабля_командира»,_«Егорка»._В_этом_году_в_издательстве_«Советский_писатель»_выходит_его_большая_книга._
_Сейчас_В._Еловских_работает_над_новым_сборником_рассказов_под_общим_названием_«Высокие_тополя»._
ЧЕТВЕРО В ДОРОГЕ
Поезд пришел перед рассветом. С чемоданом и узлом Элла пешком добралась до автовокзала. Там ей сказали, что тракт закрыт из-за распутицы и автобусы не ходят.
Действительно, на улице творилось бог знает что: беспрерывно лил дождь, было холодно и грязно.
Элла до вечера просидела на окраине города, дожидаясь случайной машины. Мимо проезжали на лошадях, проходили пешие, а машины не показывались. Она совсем отчаялась и, когда увидела маленький газик с самодельным деревянным кузовом, у нее захолонуло сердце — испугалась, что не возьмут.
Газик довольно бойко катил по грязи.
— Стой! — закричала она, выбегая на тракт. — Остановитесь, что вы в сам-деле!...
— Чего кричишь? — угрюмо отозвался шофер, открыв дверцу. — Куда едешь?
— В Раздолинское.
— Залазь.
Шофер был взлохмачен, не брит и смотрел мрачно. К его грязной телогрейке пристали хлебные крошки.
Кроме шофера в машине сидели два парня. Один высокий, с расстегнутым воротом и сдвинутой на затылок кепке с поломанным козырьком. С красивого лица его не сходило насмешливое выражение. Он бесцеремонно разглядывал Эллу. Она думала, что парень уступит ей место рядом с шофером, но он показал на заднее сиденье:
— Туда!
Второй пассажир был плечист и толст. Он занимал много места и Элла кое- как примостилась. Откинувшись на спинку сиденья, она вздохнула и улыбнулась, довольная, что все в конце концов закончилось благополучно.
— В самом Раздолинском живете? — спросил высокий парень, повернувшись к Элле и улыбаясь.
— Нет. Еду на работу устраиваться. Я торгово-кулинарную школу закончила. В воскресенье у нас выпускной вечер был. И вот... еду.
— Так вы что, в торговле свирепствовать будете?
— Поваром. И не свирепствовать, а работать.
— Ну, не тужите, ребята! С голоду не подохнем — повара захватили. А он главней продуктов. Повара-то, которые торгово-кулинарную школу окончили, из лаптей щи варят. Слыхали? Да еще и вкусные. Сам как-то пробовал.
— Не говорите глупостей, — нахохлилась Элла.
Она считала себя серьезным человеком и не переносила подобных шуточек.
— Не видать ей теперь Раздолинского, — заговорил толстый парень, — с собой увезем. Повара нам ой как нужны. Особенно выученные. В нашем деле главное пожрать, поплотнее да повкуснее. Квартиркой вас обеспечим. Замуж выдадим. Вот хотя бы за Сережку. Он у нас первейший парень в селе. Самый сильный, самый ленивый и выпить не дурак.
— Золотые твои слова, Микола.
— Прекратите говорить пошлости, — рассердилась Элла. — Слушать это вовсе не интересно.
— А женушка у тебя будет с характером.
— Не говори, Микола. Ноне все такие пошли. Не даром дед Маркел не женится. «Холоштому-то, грит, куды шпокойнее». На этой неделе я его у ворот бабки Болдычихи повстречал. «Ты чего, спрашиваю, старый греховодник, к чужим бабкам заглядываешь?» «Коромышло купил. В чельпо-то не рождобудишша. А у ей штарые жапаши». «А ты знаешь, говорю я ему, что вчерась Петрович Болдычин чуть насмерть не забил этим самым коромыслом одного командировочного, который чаек с бабкой попивал?» «Пошто меня бить? Я мужик бешполежнай». «А Петрович не будет разбирать твою полезность, шибанет и поминай, как звали. Не заявляйся, когда хозяин за порог вышел. Он ведь зверь-зверем в ревности». «Пучка, шамово раштреляют». «А какая тебе польза от этого, говорю я Маркелу. Да и не расстреляют. Указ такой вышел, по которому разрешают бить чем попадя мужиков, если они к чужим бабам заходят». Маркел сперва не поверил: «Неправду, грит, шкаживашь». А потом шепчет: «Шнешу я назад шволочное коромышло». «Зачем, говорю, уносить. В эту порочку как раз Петрович может подойти и захватит тебя. Тикай быстрей. А дома покрась коромысло красной краской. В городе красные коромысла продают. Тогда твой Петрович ничего не заметит». В субботу вечером гляжу идет Маркел и на плече у него красное коромысло.
— И вовсе это не интересно, — сердито проговорила Элла.
Толстяк Никола сказал весело:
— Деду Маркелу от баб форменные неприятности. Я вот вам про такой случай расскажу. В феврале у моего соседа Захарыча Чемякина был очередной запой. Ходил он тогда к дружку свому Василию Бобову бражку пить. И делал это втихую от женушки. Ну, а женушку Захарыча, Пелагею, вы знаете. Баба-конь. Из нее одной два Захарыча выйдет. И вдобавок злая. Когда Захарыч напьется, она его бьет чем попадя. Так вот, ушел как-то Захарыч из дому. Вечер наступил, а его нет и нет. Пелагеюшка совсем озверела. И в эту недобрую пору приперся зачем-то дед Маркел. Открыл сенцы и шагает впотьмах потихонечку. А Пелагея сдуру приняла его за свово мужика, тем более, что шапки у них у обоих совсем одинаковы — белые. Приняла, значит, за свово мужика да как вдарит его по уху. Дед так и грохнулся на пол. Вскочил и во двор. А во дворе как заорет: «Караул, убивштво!». Потом он с неделю доказывал всем, что только случаем спасся от смерти.
Сергей громко хохотал. Губы шофера растянулись в улыбке. Элла подняла воротник пальтишка, зевнула в кулачок и сказала:
— Рассказывают не знаю чего. Какие-то неинтересные глупости.
— Слушай, Микола, нас, кажется, оскорбляют, — сказал Сергей нарочито строго.
— А мы рассердиться можем. Рассердимся и ссадим тех, кто нас оскорбляет. Это нам раз плюнуть. На улице-то что делается. Батюшки!
Элла невольно глянула на дорогу. Крупные капли дождя падали и падали на грязную, всю в лужах, землю. Машина качалась, как на волнах, поворачиваясь то вправо, то влево, мотор громко надсадно гудел.
— А попробуй-ка сейчас останься один в лесу. В эту страшную-то непогодушку. И ночь скоро. Даже у такого храбреца, как Сережка и то разрыв сердца произойдет.
— Ага! У меня один раз уже было такое.
— Эх и трепачи вы, как я погляжу, — отозвался шофер, посмеиваясь, и на секунду повернулся к девушке. — Вы с ними ухо держите востро. Я их давно знаю, дьяволов.
Потом он спросил:
— Что так далеко забираетесь? В городе-то небось лучше бы...
— Я на целину попросилась.
— Это хорошо. Если всерьез. А то Виюне к нам в райцентр артисты приезжали. Выступили в Доме культуры и обратно в город. Сели в автобус и говорят: «Ну, вот и на целине побывали».
— Скажите, а у вас в районе много целинных поселков?
— Да, по-моему все наши колхозы новые земли пашут. Ну, и старые земли, конечно, тоже...
— А люди больше в палатках живут или как? А столовые в домах или палатках?
— Чего, чего?
— Подожди, дай мне ответить, — перебил шофера Сергей, махнув на него рукой. — А то смотри скажу твоей женке, что много с девками разговариваешь. Она тебя поучит как деда Маркела Пелагея.
Вопрос задан законный. Палатки? Есть, конечно. Но только для девушек, которые покрасивше. А так как красивых девчат у нас шибко много, то и палатки большие с трехэтажными койками.
— На третий этаж подсаживают кулинаров, — добавил Никола.
— Брешут они все, зубоскалы, — засмеялся шофер. — Нету у нас никаких палаток и не было. Зачем они? Домов хватает.
Желая показать, что она хочет разговаривать только с шофером, Элла спросила деловито:
— Как вы думаете, к утру я приеду?
— По сухой дороге вполночь в Раздолинском были бы. Сто сорок пять километров до туда. А сейчас — не знаю. Может не одну, а две ночи шариться будем. Земля-то, как болото, утонуть вместе с машиной можно.
Последние слова шофера привели Эллу в уныние. Ей стали еще более неприятны громкий смех Сергея и Николы, едучий дым от их папирос. А курили они беспрерывно.
Никола рассказывал анекдоты, то и дело вставляя остренькие словечки: «И вот тут, понимаешь, ядрена-Матрена...»
Элла бормотнула было: «И совсем, совсем это не интересно, даже наоборот», но Сергей и Никола не обратили на нее никакого внимания. Тогда девушка спрятала уши в воротник пальто и нахохлилась, как наседка на яйцах. Она сидела, не шевелясь, только переводила сердитые глазки с одного на другого и думала: «Какой ужасный народ. Боже, за что такое наказание!».
Наконец, парни угомонились. Все сидели молча, слегка покачиваясь и подскакивая от неровного движения машины.
Приближалась невеселая ночь. Деревья и кусты стояли сплошной темной стеной, трудно разобрать где что. И лишь небо впереди, у горизонта, радовало — оно было ярко-синим с длинной грязно- серой полоской. Тянуло сыростью, грибами и прелью.
Машина врезаясь в грязь, шарахаясь из стороны в сторону, медленно шла возле тракта. На высокий, невыносимо грязный тракт шофер заезжать боялся.
Газик спустился в ложбинку и пересек стремительный, тревожно булькающий поток воды. И тут же людей откинуло на спинки сидений — машина поднималась на косогор.
Шофер включил фары и вмиг исчезло ярко-синее небо с грязно-серой полоской. Машина огибала буреломы, овраги, похожие в свете фар на бездны, пересекала, а иногда объезжала огромные лужи, казавшиеся Элле глубокими и таинственными. Шофер уверенно крутил баранку, и было удивительно, как мог он так легко ориентироваться в этом хаосе.
Так продолжалось долго, очень долго. Элла иногда засыпала, но только на миг и каждый раз видела какой-нибудь тревожный сон. Голова отяжелела. В затылке появлялась порой короткая режущая боль. А потом Эллу стало тошнить, она наклонилась и обхватила руками голову. Тошнота была легкая, но неотступная. Нестерпимо хотелось лечь, хоть куда, но лечь. Последние два дня у Эллы все шло как-то необычно, кувырком: она совсем мало спала, нервничала, ела наскоро, всухомятку и когда придется. Девушка представила себе тихие комнаты в отцовском доме, где так тепло и уютно, и незаметно смахнула слезу рукавом пальто.
Она нашарила в кармане конфету и съела. Думала будет полегче, но ошиблась: во рту стало противно сухо и захотелось пить.
Газик сильно тряхнуло. Элла стукнулась о потолок кабины. Мотор затих, было слышно, как где-то сзади течет вода. Потом мотор зачихал, и, наконец, загудел ровно и сильно. Машина подалась назад, ударилась обо что-то, подалась вперед и тоже ударилась, хотя и более мягко.
Шофер походил возле машины, что-то оттащил, бормотнул про себя и влез, запачканный грязью, неожиданно осунувшийся и обеспокоенный.
Газик снова попятился назад и остановился, колеса провертывались, обдавая кузов тяжелыми комьями грязи. Машина раскачивалась — вперед, назад, вперед, назад.
— Сели? — спросил Сергей, как показалось Элле, веселым голосом.
— Вроде бы.
Все трое парней вышли из машины. Под их сапогами громко, противно чавкала грязь. «Кажется, в яму попали», — подумала Элла и от этой мысли ей стало совсем тоскливо.
Парни натаскали деревьев и веток, а потом долго укладывали их под машину. С силой нажимая на стартер и делая злые гримасы, шофер завел мотор. Сергей и Никола стали толкать машину.
Сердито, норовисто гудел мотор, шумно отдувались и кряхтели Сергей с Николой, а машина прочно сидела в яме.
— Основательно влипли — леший ее бери, — сказал Сергей.
— Да уж, язви ее в душу, — отозвался Никола.
Говорили они эти сердитые слова к удивлению Эллы очень спокойно, будто приглашали: «Пойдем, что ли, чайку попьем».
Элла легла на сиденья. Ей казалось, что она все еще едет и машина трясет ее и подбрасывает. Это было странное неприятное чувство. Как откуда-то издалека доносились до нее голоса Сергея и шофера.
— Слушай, у тебя нет топора?
— А зачем он мне?
— Как «зачем». Вот сейчас срубили бы две березки и подтолкнули машину.
У Эллы кружило голову, и она боялась пошевелиться.
— Что с вами? — спросил шофер, наклоняясь над ней. — Девка-то наша, кажись, заболела. Слышь, ребята?!
В машину просунули головы Сергей и Никола. На широкий и ровный лоб Сергея свисали мокрые слипшиеся волосы. Лицо Николы в пятнах грязи казалось будто нарочно разрисованным.
Парни спросили, где болит, пощупали влажными холодными ладонями Эллин лоб и сказали, что «есть температурка». Потом снова стали ходить вокруг машины, оглядывать ее. В машину проникал запах табака. Слышались голоса:
— Не было печали, так черти накачали.
— Не беременная ли?
— Незаметно вроде бы.
— Съела, наверное, что-нибудь не то.
— Мишка Пузик, шофер из «Хлебороба», как-то концервов поел и отравился. С неделю на койке валялся.
— Я думаю, Никола, что он еще славно отделался.
Они постукали о заднее колесо, поговорили о чем-то вполголоса и Сергей влез в машину.
— Тут вот какая штука... С машиной понимаете ли, длинная канитель. Может мы ее и скоро вытащим, а может и до утра проваландаемся. Так что надо вам идти с нами в деревню. Там и подлечитесь. А то ведь в дороге умрешь и отпеть будет некому.
Дождь перестал. Тайга казалась неподвижной и угрюмой. Было необычайно тихо. Но вот на той стороне тракта тяжело булькнуло. Элла на секунду прислушалась и уловила далекое грустное журчание ручейка. Где-то за лесом неожиданно залаяла собака — басовито, нехотя. И от этого лая Элле стало веселее.
Шофер лег в машине «всхрапнуть». Сергей, Никола и Элла пошли возле тракта в том же направлении, в котором двигался газик. Потом они свернули в кустарник. Сергей сказал, что это проселочная дорога, а Элла не замечала никакой дороги: везде были мокрые кусты, высокая трава прилипала к ногам и мешала идти. Попадались лужи и ямы, хотя в темноте вся земля казалась ровной, сухой и шагать было совсем не страшно.
Сергей держал Эллу за руку и вел ее за собой как ребенка.
— Сейчас будет речушка, — сказал он и добавил с затаенной усмешкой, — и вам придется полежать у меня на руках. Может не охота? Тогда покупайтесь в ледяной водичке. Так сказать, на выбор.
Между кустами несся куда-то бурлящий поток воды. Он был широк и походил на горную реку.
— Может еще и сплаваим, Серега.
— Чего на свете не бывает, Микола.
Сняв сапоги и брюки, охая, пошел через поток Никола. Сергей подхватил Эллу на руки и, сопя, тоже зашагал по воде.
Уже у противоположного берега Сергей спотыкнулся и повалился, брызги ледяной воды попали Элле на руку и лицо, намокло пальто.
Входя в кусты он сказал, приблизив к ее лицу свое лицо:
— Тонюсенькая какая да легонькая. Застынешь в Сибири-то. Видишь, какие здесь ванны принимать приходится.
— Отпустите!
Элла отвернулась и попыталась освободиться от рук, которые крепко держаи ее. Нахал, как он смеет! Но Сергей еще сильнее прижал ее к себе.
— Не торопись.
Снова забулькала вода. Это была не речка, а озеро или огромная лужа.
Он поставил ее на землю и проговорил тихо, с легкой насмешкой и пренебрежением:
— Очень ты мне нужна!
Она почувствовала, что краснеет. В самом деле, почему она решила, что этот парень заглядывается на нее.
В деревне они вошли в первый попавшийся дом. Какой-то глубокой древнотью повеяло на Эллу. Дом был ветх, с покосившимся полом, большущей русской печью, полатями, высоким порогом и маленькими оконцами. У стены стояла порыжевшая скамейка с резною спинкой. На стене висела ярко горевшая керосиновая лампа.
Хозяйка, длинная тощая старуха с толстым носом, даже не спросила, кто такие пришельцы, только поинтересовалась куда едут и сказала громким басом:
— Дохторов в нашей деревне нету. Уж как ее лечить — не знаю.
Эллу положили на кровать, на удивительно мягкую перину, какую ей нигде не приходилось видеть, и укрыли одеялом. Сергей затопил железную печку и заставил Эллу выпить два стакана горячего молока.
Никола растянулся на лавке, а Сергей, сев на полено и просушивая над печкой одежду, завел обстоятельный, как и подобает в таких случаях, разговор с хозяйкой.
— Что же это у вас медика нет? А если рожать кому или, скажем, заворот кишок. Может хоть бабка какая-нибудь знахарством занимается?
— По всей деревне только одна бабка — это я и есть. А я так тебя подлечу, что и ноги-то с постели пыдымать не будешь.
Она засмеялась, сотрясаясь всем телом, и поджимая морщинистые губы.
— Скоро тут не токо что дохторов, а вобче никого не будет.
— Как это?
— А Тобол выживат. Весной на лодках плаваим, а в огородах, считай, до поллета вода стоит. Четыре дома только и осталось в деревне. Все в Новую Михайловку перебрались. Мой зятек новый дом там построил. И меня должен скоро увезти туда.
Эллу стало знобить. Все тело от ног до головы пробирала частая неуемная дрожь. Сергей и хозяйка положили на больную пальтишко, тулуп и еще чего-то. Стало тяжело. Элла съежилась, высунула из-под одеяла голову и, чувствуя наступление легкой благодатной теплоты, слушала бабкин глухой басок:
— Наша-то деревня шибко старая. Столько людей прожило тут жись свою. Когда Колчака угоняли, страшная стрельба у нас была. Особо возле церкви. А когда колхоз появился и кулаков ссылать куда-то стали, у церкви-то высоконькой мосток сделали и все туды на собрания сходилися. С мостка того мужики речи говорили. Шибко, помню, ругалися. Мой кум Яков Данилыч, покойник, до того однажды в азарт вошел, что с мостка свалился и рубаху ну чисто надвое распластал. Встал и обоими-то половинками рубахи, как пальтом, запахиватся, чтоб пуп не было видно.
— Не жалей, бабка, — усмехнулся Сергей. — Вместо одной старой деревни десять новых построим.
— Да я чего... Я так. Посмотри-ка девку-то.
У Эллы снова кружилась голова. И когда Сергей приподнял одеяло, ее затошнило. Догадливая бабка быстро подставила к кровати таз.
— Что это брякнуло? — спросил Никола, приподнимаясь со скамьи и глядя полусонными ошалелыми глазами: он уже успел незаметно уснуть.
Сергей стал надевать сапоги.
— Ты куда Серега?
— На кудыкину гору. Слыхал о такой? В Новую Михайловку.
Бабка подала Элле стакан воды. Зубы у девушки звонко постукивали о стекло.
Никола схватил с шестка кринку и, облив молоком штаны, подскочил к Элле. «Боже, какой неуклюжий», — подумала Элла.
— Она уже улыбается, — обрадовался Никола, — а выпьет кринку молока и вовсе смеяться будет. — Он обернулся к Сергею. — Вместе, что ли, пойдем?
Сергей махнул рукой, — жест, который обозначал примерно следующее: брось, один схожу. Надвинув кепку на лоб, так что сломанный козырек прикрыл правую бровь, и тяжело вздохнув, Сергей вышел на улицу.
— Сколько до этой самой, Новой Михайловки, километров? — спросила Элла у бабки.
— Четырнадцать, ну, а в грязищу-то, почитай, и все тридцать наберутся.
Сергей возвратился ночью. За окном раздался окрик: «Тпрру, тпрру!» В сенях тяжело застучали сапоги. Холодный ветер ворвался в избу.
Над Эллой наклонилась широколицая женщина в белом халате и спросила участливо:
— Ну, как мы себя чувствуем?
Было совсем светло, когда Элла проснулась. Ходики показывали тридцать пять восьмого.
Гремя ухватом возле печки, бабка сообщила, что парни ушли к машине и обещали вернуться. Фельдшерица уехала еще под утро.
— Ну, как поправилась?
— Ничего... Часы верно идут?
— Кто их знает. Идут и идут.
Элла пошла к тракту по той же проселочной дороге, по которой вчера они втроем добирались до Старой Михайловки. Бурливого потока воды, где Сергей чуть не уронил Эллу, уже не было, текла мелконькая, куры перебредут, речушка.
По жнивью возле тракта ехал гусеничный трактор и тащил за собой на канате газик. За газиком бежал Сергей и что-то кричал. Увидев Эллу, он замахал рукой. Когда трактор остановился и стал приглушенно фыркать, Элла услышала:
— Айда в машину!
И вот газик снова бойко бежит возле тракта. Подсохшая, загустевшая за ночь грязь с ожесточением бьет по кузову.
— Как здоровье? — спрашивает шофер. Сам он выглядел помятым и смотрел еще более угрюмо, чем вчера.
— Сегодня мы чувствуем себя хорошо, — ответил за Эллу Сергей. — Вот только не знаем, выкушали утречком что-нибудь или нет.
Элла хотела сказать «И вовсе неостроумно», но вместо этого улыбнулась.
— Нет, не ела. Старуха предлагала, а я не стала.
— Вы допустили страшную ошибку, я вам скажу. Но она поправима. Микола, дай-ка мешок.
Сергей выложил на газету хлеб, помидоры и яйца.
— Может чемодан подать, — предложил Никола.
Элла мотнула головой.
— Не надо.
— Мы с ней по-семейному.
— А соседка-то у тебя сегодня совсем тихая.
— Выучка, Микола. У меня строго. По утрам порка. Армейским ремнем. Себя кормлю сырым мясом, а ее растительной пищей.
Лоб у Сергея был перевязан бинтом. Бинт загрязнился и сползал на брови, оголяя засохшую рану.
— К чужой жене вздумал ночью присоседиться, — усмехнулся Никола. — И вот к чему это привело. Сколько раз я предупреждал...
— Правда твоя, Никола.
— Да скажите вы серьезно, — стала сердиться Элла.
— Из-за вас человек потерпел. Шибко торопливо сунулся в какие-то сени. Лоб пострадал, но и сени, говорит, не устояли.
Элла ела с большим аппетитом. Ее локоть касался локтя Сергея. И она к удивлению своему замечала, что это со- прикосновение приятно ей.
— Так же бы вы здорово работали, как балагурите, болтуны-иванычи, — сказала она со смехом.
— Это вы зря, — сурово проговорил шофер. — Совсем даже напрасно. Трактористы они у нас, дай бог каждому. И хошь — на тракторе, хошь — на комбайне.
— Коля, замри! — недовольно выпалил Сергей и, чуть помедлив добавил. — А то мы щас с Миколой лопнем от важности. — Повернувшись к Элле, он сказал, улыбаясь:
— Не могу, понимаешь, когда меня хвалют. Стыдобища берет, аж сквозь землю провалился б... И сам не знаю от чё. А Микола вот, ничего не возражает, тока сопит завсегда.
Элла ела, а парни говорили о совхозе, в котором работали, о всходах озимых, о запасных частях к тракторам и о многом другом, о чем девушка пока еще имела весьма смутное представление. Из разговора она поняла, что Сергей и Никола возвращались с областного совещания механизаторов.
Машина нырнула в густой сосняк. Здесь почва была песчаная и ровный, как стрела, тракт казался почти сухим. Ехать было легко.
Далеко впереди стали вырастать над трактом дома, каланча, церковенка без креста, и газик неожиданно выскочил в поле.
— Раздолинское, — сказал Никола. — Прощайся, Серега, с невестой. А мы отвернемся.
Они снова начали подшучивать друг над другом и над Эллой. Громко смеялись. А прощались серьезно: пожали руку, пожелали «всего доброго».
Через минуту машина исчезла за поворотом улицы.
Элла смотрела на дорогу и ей было почему-то обидно. Она думала, что начиналось что-то большое, особенное и никак не ожидала, что все закончится так обычно.
ВНЕШТАТНЫЙ ИНСПЕКТОР
С самого утра было очень тихо. Никто не заходил в кабинет директора типографии Якова Ефремовича Коробейникова. Через тонкую перегородку, сооруженную, как говорила старая кассирша, «для видимости», не доносился смех и громкий голос девушки-экономиста. Девушка ушла в отпуск, передав дела кассирше. А кассирша, хотя и была ехидной особой, голос имела тихий.
Яков Ефремович прислушался. Сначала он ничего не слышал, кроме звона в ушах. Потом стал различать глухое постукивание ротационной машины. Во дворе типографии бибикнул «Москвич».
«Боже, какой ерундой занимаюсь», — подумал Яков Ефремович, и, торопливо прикурив, стал просматривать почту.
И все же он не мог избавиться от мысли, что сегодня ему вроде бы чего-то недостает. Когда в кабинет вошла кассирша, Яков Ефремович спросил, улыбаясь: А что это... Блинова не стало видно?
Кассирша ответила с недовольством:
— Да вчера целый день по цехам шатался. Возле Малышева все терся.
Яков Ефремович не зря спросил о Блинове...
Демьян Иванович Блинов или попросту дядя Демьян, как его звали здесь все, проработал в типографии лет этак сорок. Был он совсем сед, лыс, тощ и согнут, в чем только душа держится. Но, между прочим, довольно быстро семенил ногами, и уж хлебом не корми, а дай ему возможность о чем-нибудь поговорить побольше да пообстоятельнее.
Когда-то в молодости работал Демьян учеником наборщика, наборщиком, крутил печатную машину «Американку», по его собственному выражению, своим паром. Много лет ходил в кладовщиках и катал бумажные рулоны. А потом, когда не стало силенок, определили его в столярную мастерскую. Здесь он выпиливал колодки для клише и выстрагивал, подбивал, прилаживал, что прикажут.
Зимой старика проводили на пенсию. Подарили ему часы с боем и выдали грамоту.
На проводах дядя Демьян произнес речь, самую короткую за всю жизнь. Он сказал:
— Конечно, уходить на пенсию это не жениться. Но... но... спасибо вам.
С той поры старик через день, через два появлялся в типографии. Заявится спозаранку и ходит по цехам. То бумажки поднимет и, поворчав на кого-то, бросит в урну, то колодку от клише отшвырнет с дороги. Здоровается, спрашивает, как дела. Или сидит на скамейке возле вахтерши и рассказывает какую-нибудь давнюю, всеми забытую, историю.
Перед весной к дяде Демьяну приехал сын, звал его к себе в Казахстан, обещая до отвала кормить яблоками. Старик поколебался было, но потом наотрез отказался ехать.
Он пригласил к себе на жилье двоюродную сестру Вассу, старую вдову, известную в округе говорунью. Бабы, желая остановить не в меру словоохотливую собеседницу, говорили обычно: «Ну, разболталась, как Васса».
Но и две старухи — жена и сестра — плохо удерживали старика, и летом он каждый день зачастил в типографию. Побудет внизу и наверх поднимается — в контору. Подтрунивает над девушками, говорит и говорит без конца.
К директору заглядывал. Высунет голову в дверь, стукнет костистыми пальцами по косяку:
— Можно, товарищ директор?
Неторопливо шагает по длинному кабинету, снимает фуражку и издали по-стариковски низко кланяется. Улыбается и пожимает руку так долго, будто десять лет не видел директора и рад-радехонек.
— Вы извините меня. Я вас только на минуточку оторву.
Но где там, минуточка! Сидит десять, двадцать минут, а то и больше и все говорит. Дескать, на типографском дворе плохо укрыта от дождя бумага, рулоны попортятся, если их не перекатают туда- то. Рассказывает, как с кем-то из стариков решил написать книгу воспоминаний. Развертывает узловатыми дрожащими пальцами лист бумаги, на котором написан «весь подробный план». Спрашивает, с чего бы начать и чем закончить. Показывает старинные фотокарточки, пожелтевшие и почерневшие.
Потом без всякого перехода начинает говорить о кукурузе, какую выращивает у себя на огороде. Кукуруза «вымахала под крышу». Приходили агрономы из областного управления сельского хозяйства. Похвалили. Обещали в газетку написать. Только морщились, что участочек мал. Один агроном даже надсмеялся — «с ладонь». А что из того? И на полях за кукурузой можно ухаживать так же.
— Никогда раньше-то не видывал, эту самую кукурузу, — рассказывал дядя Демьян. — А счас растет, я те дам какая! Приходите поглядеть. Поглянется.
Старик говорил о кукурузе, а Яков Ефремович думал, что наступает осень и надо ускорить строительство нового корпуса для типографии, зимой не очень-то развернешься. У директора росло какое-то неприятное чувство к докучливому старику.
Однажды Яков Ефремович грубо прервал дядю Демьяна
— Вот что... Мне с вами некогда. И вообще... Вы бы с советом пенсионеров связались. При домоуправлениях, кажется, есть такие.
Старик замолчал, коротко и жалко улыбнулся и стал торопливо прощаться.
С неделю он не показывался у директора, но по утрам через перегородку по- прежнему доносился его басок с хрипотцой. И вот как-то он снова открыл дверь директорского кабинета. За пять минут до этого Яков Ефремович поругался по телефону с заказчиком и, будучи в недобром расположении духа, зло махнул рукой.
— Некогда!
...После обеда руководители цехов собрались на совещание.
Пришел инженер Малышев, совсем недавно избранный председателем месткома. Это был бойкий паренек с громким мальчишеским голоском. Он еще в позапрошлом году закончил институт, работал начальником печатного цеха, но все еще казался Якову Ефремовичу безалаберным студентом: летом и зимой ходил по типографии в каких-то клетчатых спортивных штанах, иногда подпрыгивал без всякой надобности или орал на весь цех: «Эй, ребята!»
— Дяде Демьяну, Блинову то есть, пропуск бы выписать надо, — сказал Малышев директору. — А то новенькая вахтерша не пропускает его. Знать, говорит, ничего не знаю.
— Зачем ему пропуск? — хмуро отозвался Яков Ефремович.
Малышев весело посмотрел на директора.
— Да я обещал, это самое, устроить его внештатным инспектором.
— Чего, чего?
— Видите ли, старику надо какое-то дело найти. А то болтается...
Яков Ефремович приподнял брови и нижнюю губу, что делал всякий раз, когда не мог понять собеседника.
— Каким же инспектором вы хотите его сделать?
— Инспектором по хозяйственному надзору. — Малышев ухмыльнулся. — Будет следить за чистотой в цехах и во дворе. Ну, за отоплением... экономией электроэнергии и всякое такое.
Яков Ефремович отшвырнул от себя пресс-папье.
— Выдумываете не знаю что, я вижу!..
— Последнее слово за вами. — Сейчас Малышев смотрел на директора серьезно, почти хмуро. — Приказ о внештатных должны отдавать вы. Надо же найти какое-то занятие старику, Яков Ефремович. Старуха его говорила, что у дяди Демьяна только и разговору о типографии. И потом типография от этого ничего не проиграет.
— Да ведь он кукурузой занят, — хихикнул заведующий производством.
— Кукуруза само собой.
— Изведет он всех своими разговорами, — не унимался заведующий производством.
Яков Ефремович стукнул ладонью по столу:
— Хватит с этим!.. Прошу потише, начинаем.
Начальники цехов докладывали о работе. Директор слушал, делал пометки в блокноте и... удивлялся, что мысли о дяде Демьяне почему-то не покидают его. «Старею», — горестно отметил Яков Ефремович и проговорил вполголоса:
— Худо.
— Что худо? — переспросил Малышев.
Директор промолчал.
Начальница переплетного цеха вяло, будто в полусне, перечисляла недостатки, «которые мешают вперед двигаться», а Яков Ефремович думал, что по отношению к дяде Демьяну он и в самом деле вел себя как-то не так.
— Ну, напоследок заверю вас, что с поставленными задачами мы справимся, — закончила свою речь начальница переплетного цеха.
— Мда! — совсем некстати уныло сказал директор. Он окончательно понял, что мысли о дяде Демьяне не просто навязчивые мысли.
В ЧАЙНОЙ
Из чайной, расположенной в центре большого сибирского села, вышел последний посетитель. Буфетчица, пожилая дородная женщина, посмотрела на часы и крикнула:
— Девчата, закрывайте дверь! Без десяти девять. Эй, слышите, девки?
В это время в чайную вошел еще один человек. Он был молод, высок и статен и смотрел весело и беспечно.
— Столовая уже закрыта, — поспешно и недружелюбно сказала буфетчица.
— О, Настасья Лексевна! — заулыбался парень. — Приветствую, приветствую. Мне только рюмку водки и хвост селедки.
Наклонив голову, буфетчица угрюмо смотрела на посетителя. А парень смеялся и говорил:
— Напрасно хмуритесь, Настасья Лексевна. Мне надо всего-навсего бутылку газводы.
— Не будет тебе никакой бутылки. Я сказала — столовая закрыта.
— Нельзя так с посетителями разговаривать, Настасья Лексевна. — Парень говорил мягким баритоном, ничуть не сердясь на грозную буфетчицу. — Вы на своем посту, а потому должны быть вежливы.
— Должна, да не обязана.
— До конца рабочего дня у вас осталось еще десять минут, Настасья Лексевна.
— На, отвяжись. — Буфетчица поставила на стойку бутылку крем-соды.
Парень сел поближе к кухне и негромко позвал:
— Маша, подойди сюда. Слышь, Маша?
Из-за ширмы, закрывающей окно на кухню, вышла девушка лет восемнадцати в белом переднике и встала, спрятав руки за спину. У ней маленькая русая головка в мелких кудряшках, тонкие, как у девочки, голые руки. Смотрит открыто, чуть приподняв брови.
— Пойдем в клуб. Там Петька Шмурин на гармошке играет. А то к реке сходим.
— Я работу не кончила. В зале прибрать надо. И на кухне тоже... Да и вообще, знаешь ли...
— Без тебя есть кому. Пошли.
— Не! — Девушка замотала головой и уперлась спиной о ширму.
— Смотри, не свали, — предупредил парень.
— Она же к полу прибита крепко, даже с места не сдвинешь.
Девушка повернулась к парню спиной и потрясла ширму.
— Во!
— Ну, пойдем. Маша. Ну, Машенька.
— Не...
— Занекала тоже... Чего ты упрямишься? Пойдем. Ладно?
— Не... знаю.
— Поди отпросись, — тихо и ласково сказал он. — Я тебя подожду на улице.
Он ушел, выпив только один стакан крем-соды.
— Мария, — позвала буфетчица. — Подойди-ка сюда. Эт-то что?.. Этот молодец не к тебе ли подбирается? А?! Ну, что же ты молчишь?
Буфетчица подошла к девушке, усадила ее рядом с собой на стул и обняла за плечи.
— Расскажи-ка, давай. Ты же знаешь, что уж я-то тебе плохого не присоветую.
— Девушка вздохнула:
— В мае еще это было. Я к сестренке пошла. Она у меня за рекой живет, в деревне Боровой. Когда возвращалась, вижу — паром испортился. И дождь лил. Я стояла на том берегу и мокла. А он поблизости неводил с приятелями. Быстро, знаешь ли, подъехал ко мне на лодке и дал свой плащ. Я сидела в плаще, а он стоял в лодке в одной рубахе, под холодным-то дождем. И хоть бы что. Только посвистывал.
— Это ему, думаю, нетрудно было, перевезти тебя.
— Ну, да. Я понимаю, тетя Настя. Я ж не совсем уж беспонятная. А знаешь, как он с берега в воду прыгает? С самого высокого, который у рощи. Головой... а руки впереди. Как ласточка. Он такой!..
— Ласточка. Эко, нашла чем восхищаться. Ничего и тут нету особенного. Говорят, вот, что он с Лизкой Бортниковой жил. Знаешь ее, телефонистка на почте? Нехорош он с девками, говорят. Слышишь? Чего ты опять молчишь?
— Не знаю, — сердито проговорила девушка, и в ее голосе почувствовались слезы, — ничего не знаю я.
Они замолчали. Стало слышно, как в оконное стекло бьется бабочка. Девушка вышла на кухню и, возвратившись оттуда минут через пять, решительно пошла к выходу.
— Машка, не ходи! — крикнула буфетчица. — Слышишь, не ходи.
— Да... Да, будет тебе!..
Дверь захлопнулась.
Буфетчица с силой закрыла форточку, в которую врывался холодный ветер позднего лета.