Лыкосова Мост
Раиса Ивановна Лыкосова








РАИСА ЛЫКОСОВА 





ДОКТОРША


Шофер остановил грузовик у села на развилке. Майя шагнула на обочину, поставила на траву че­модан. Машина, распуская за собой серое облако пыли и разгоняя с дороги кур и гусей, покатила дальше.

...Когда уезжала, на деревьях лопались почки.

А сейчас возле дороги цвели клевер и конский ща­вель, на межах и за сараями разросся лиловый та­тарник, по берегам реки желтела купальница.

Если идти по дороге, от села до санатория кило­метра два. Тропинкой через лес — все три будет. Майя подхватила чемодан и пошла по тропинке, решив искупаться в реке.

Собираясь в отпуск, Майя думала: «Напишу главврачу заявление — пришлет документы. Отец устроит к себе в клинику, поступлю в ординатуру. Еще год в этой глуши — и перевалит за тридцать. Всю жизнь быть соломенной вдовой — перспектива не из приятных».

Прожила месяц на юге, и наскучило все. Снова потянуло в тайгу...

— Дочура, привычкой живут только слабые лю­ди, — помогая укладывать чемодан, пытался угово­рить отец. — Привычка — это пружина. Растянется до предела, а потом хлоп — обратно. И потащила, если человек слабый. А если он сильный — рвется пружина. Со старым надо рвать!..

—  Как просто! Будто семечки грызть, — резко пе­ребила Майя. — Эх ты, психолог!

—  А нервы у тебя совсем сдали...

—  Правда смешно: у профессора-психиатра дочь — истеричка. — Майя заглянула в зеркало, ка­призно, как в детстве, сморщила веснушчатый нос. Еще недавно свежее, с нежным овалом лицо осуну­лось, потускнело. Резче обозначились высокие ску­лы. Всегда живые зеленоватые глаза глядели устало и напряженно.

—  Ты такую песню слышал: «Шизофреники вя­жут веники, параноики пишут нолики?» — Переси­ливая себя, рассмеялась: — Поеду вязать веники. Вот где лечить шизофреников — целые березовые рощи. Их так и называют — белым лесом.

—  А что, есть, значит, и черный?

—  Ну, черный не черный. Тайга непроходимая. Один поэт так и написал: «А тайга непроходимая станет матерью для нас. Жду тебя, моя любимая, приезжай в Нефтеюганск».

—  Нефтеюганск... Это что же, столица нефти?

—  Не совсем. Таких столиц десятки. Там все масштабно. В газетах так и пишут: «Все масштаб­но». И дела, и люди. И папенькиным дочкам там худо, отец!..

Майя снова капризно сморщила нос, положила руки на плечи отца. Руки были вялые и холодные.

И отец чувствовал, как идущий от них холод и за­таившаяся в глазах дочери печаль наполняют его самого, как от жалости к дочери слабеет его сердце. И, перебирая ее пушистые, подцвеченные хной воло­сы, согласился: «Что ж, поезжай».

Пока Майя разобрала вещи, включила плитку и сушила над ней влажные после купания волосы, узнав о приезде докторши, пришла санитарка тетя Тася.

Майя обрадовалась гостье, усадила ее за стол и стала угощать привезенной с юга клубникой.

—  В этот заезд у нас все больше радикулитники, — аккуратно кладя в рот переспелую, исходящую соком ягоду, рассказывала тетя Тася. На широком, одутловатом лице ее по-детски восторженное выра­жение.

—  Спинников человек пять будет. Алла на ло­шади возит их в лечебницу-то. Растем помаленьку, расстраиваемся. В ванном душевые поставили. Шат­ко называется.

—  Шарко.

—  Шарко ли, Шатко ли, мне все одно. А только так просверлит — красные как раки выскакивают. Говорят, очень пользителен. Нервную систему встря­хивает. Тоже вот думаю попроситься на душ. — Тася закатывает глаза от обилия новостей. — А ведь я вам, Майя Васильевна, молочка принесла. В сенях стоит. Из погреба. Может, с дороги отведаете с ягодками-то.

—  Спасибо, потом. — Майя подсыпала гостье клубники и, раздвинув на окно занавески, села на подоконник, обхватила открытые плечи длинными загорелыми руками. — По тишине нашей соскучи­лась.

Со стороны реки слабо тянуло сыростью. Из окна виден был санаторий. На телеграфных столбах при­вычно горели два прожектора, выхватывая из тем­ноты парка столовую, центральный корпус и белое здание грязелечебницы. По аллее, ведущей к танц­площадке, прогуливались молоденькие медсестры в белых халатах и накрахмаленных шапочках. На не­большой, огороженной бетонным барьером площадке несколько пар танцевали, отбиваясь от комаров вет­ками.

На скамейках сидели больные. Другие, окружив горящие костры, стояли поодаль, наблюдая за тан­цующими.

На прощание Тася самое главное оставила:

—  Майя Васильевна, а муж ваш какой из себя был?

Майя неопределенно пожала плечами.

—  Я спросила, мастью какой — чернявый или русый? Этот-то светлый. Привезли тут на днях од­ного геолога. На «газике» двое, тоже геологи, поди. Бородой обросли, как старик мой. Прямо с коляской и вынесли.

Лицо докторши стало напряженным. Она спрыг­нула с подоконника.

—  Как зовут?

—  Не знаю, милая. Сами теперь увидите. Алка-то, массажистка, все около его. Катает повозку. И книжки читают вместе. Я, говорит, его массажом вылечу.

—  Прикроете тут, теть Тась, — проходя мимо зеркала, поправила на ходу волосы и, волнуясь, сбежала с крыльца.

—  Эко! Как сорвалась! Платье-то застегните! — высунувшись из окна, кричала вдогонку санитарка.

Шла быстро, огородами, не выбирая дороги. Каб­луки белых туфель врезались в землю, цеплялись за густое переплетение гусиной травы.

На доске, брошенной через ручей, остановилась. Намочила гребенку, сделала гладкий зачес, откину­ла на плечи концы длинных волос.

«В парке все», — скосила глаза на темные окна корпусов и пошла медленнее, близоруко щурясь, папряженно всматриваясь в сидящих мужчин. И каждый раз, заметив светлый затылок, вздраги­вала.

— Майя Васильевна, к нам присаживайтесь, — крикнул кто-то от костра. — Комары нынче злющие.

Майя подошла. Ей уступили место.

Зазвучал вальс, танцоры расступились. И Майя увидела его. Он сидел в коляске. Ноги завернуты в черное суконное одеяло. Светлая голова откину­та назад. Плечо оттягивает ремень баяна. Масса­жистка Алла стоит рядом, помахивает березовой веткой.

Майя отступила в тень, не зная, что делать: «За­чем я здесь прячусь, будто воровка какая? Надо просто подойти». Но что-то мешало ей подойти па виду у сотни людей.

Взявшись за ручки коляски, сестра толкнула ее вперед, пошла по кругу. Не отрывая глаз, Майя двинулась следом и, обходя кусты, увидела лицо...

Обратно шла по мосту, через всю улицу: «Как сразу не заметила. Сидит неестественно прямо, зна­чит, не спят еще гипс. И в плечах Сережа намного шире. И взгляд у него теплее».

Миновав последние дома, вышла на полевую до­рогу. За черной стеной леса дрожал и не гас розо­вый полусвет. Печально и монотонно гукала на болоте какая-то птица. В полях было пусто. И внут­ри у Майи тоже было как-то глухо и пусто. Все то, что мучило ее и постоянно щемило в груди, вдруг куда-то ушло. И впервые после ухода от мужа она ничего не чувствовала, кроме усталости. И хо­телось ни о чем не думать, а просто шагать и шагать по затвердевшему, заброшенному, уже наполовину заросшему подорожником и мать-и-мачехою просел­ку, чтобы потом, окончательно утомившись, уснуть, как раньше, легко и быстро.

Рядом с дорогой клонилась, качала головками входящая в силу сизая рожь. Робко трещали, сторо­жа тьму, кузнечики, летали, натыкаясь па голые руки Майи, жуки, тоненько ныли невидимые сейчас комары.

Дорога кончилась, Майя пошла по меже, цара­пая голые ноги о высохшие стебли старой полыни, и снова мучительно подумала, что и сама она стала такой же колючей и жесткой, как эта сорная, не нужная никому трава.

Вернувшись домой, присела на крыльцо. Сняла туфли, опустила нажаленные и нацарапанные ноги в высокую холодную траву. Привычно шелестели черемухи под окном. Смолк в парке баян. Рассыпа­лись и затихли разговоры. А она все сидела, не было сил подняться. И память против воли начала услужливо подставлять пережитое, одну картину за другой...



Резкий ветер с Оби обжигает лица прохожих. Скрипит под ногами промерзшая дощатая мостовая. Каждый вечер, закончив дежурство в медпункте порта, Майя пробегает по этой улице. Одним концом улица упирается в широкие ступени, круто падаю­щие к реке, другим — в овраг, что делит город попо­лам.

Когда заезжие спрашивают, где же проходит Полярный круг, старожилы отвечают: «По этому оврагу. Разве не видите?»

Улочка эта — одна из центральных. На ней поч­та, универмаг, Дом культуры. И ресторан «Север». Это большое деревянное здание с широкими окнами и просторным крыльцом никогда не пустует. Здесь многолюднее и веселее, чем в Доме культуры. Широ­кий потолок зала держат деревянные резные колон­ны. На маленькой полукруглой эстраде до поздней ночи трудится джаз-оркестр. В папиросном чаду ча­сами увлеченно танцуют, слушают музыку, отогре­вают души приехавшие из тундры геологи и строи­тели, вернувшиеся из рейса речники.

В дни, когда дежурство Майи и медсестры Дони совпадало, они после работы вместе заходили поужинать в «Север». Был у них любимый столик. За колонной.

Майе нравилось по разговору, по одежде, по ка­ким-то другим предметам угадывать профессии, ха­рактеры, придумывать разные истории, которые могли случиться с незнакомыми ей людьми.

В тот раз к их столу был придвинут соседний. За ним сидела компания бородачей. Отпивая малень­кими глотками черный густой кофе, Майя наблюдала за танцующими.

Он сидел напротив. И хотя лицо его было выбри­то, светлые волосы модно подстрижены, Майя поду­мала: «Не командированный. Эти бородачи — его приятели. Все из тундры — загар темный. Так про­дубить кожу могут только полярный ветер и солнце. И на Севере не новичок. В резко обозначенных ску­лах, в плотной прямоплечей фигуре угадывается упрямая скрытая сила. И вместе с тем есть в нем что-то добродушное. Как смешно держит стакан с чаем, по-детски обхватив двумя ладонями. Строитель или геолог?» — гадала Майя.

Она никогда не танцевала здесь, но сейчас вдруг подумала: «Если бы пригласил...»

Играли лихой джазовый вариант «Коробейников». Будто угадав ее мысли, он встал. Пока обходил столик, она разглядела красноватый шрам на про долговатой твердой щеке, отметила, как ладно сидит хорошо отутюженный серый костюм. Взгляды их встретились. И прежде чем он что-то оказал, неожи­данно для себя поднялась. Он обрадованно пожал ее руку и, уже не выпуская из своей, начал пробираться между столиками. Ей все в нем нравилось. И то, что немногословен, и то, как улыбался, чуть смущенно, внимательно глядя в лицо.

Остаток вечера провели в гостиничном номере, где жили с Доней в ожидании коммунальной квар­тиры. Пили чай, читали стихи. То есть читала она. А он сидел за столом, чуть ссутулясь и так же по- детски зажав стакан в своих широких ладонях, смотрел на нее добрыми серыми глазами.

На другой день Сергей уехал в партию.



—  Ну как? Видели? — тетя Тася неловко потоп­талась перед крыльцом.

—  Это не он.

—  Расстроила я вас, как погляжу. — Санитарка тяжело опустилась на ступеньку крыльца рядом с Майей. — Ноги-то чтобы не захолонули в траве у вас. Посмотрю в окошко, нет, все сидите. Полежу-полежу, встану: нет, платьице-то все, погляжу, бе­леет. Расстроилися, — виновато заморгала санитар­ка. — Может, все и уладится еще?

—  Нет, теть Тась, не наладится. А увидеть очень хочу... Обидела я его. Такое не прощают.

—  Всяко бывает в жизни-то. Может, покаетесь, дак простит. Меня вон тоже мужик-то сколь раз обижал. Все по кумам смолоду шастал. Бывалоча, так обидно. Не сердце вроде внутри, а обугленная картофелина. А покается — будто и легче.

Докторша молчала, как бы уйдя в себя. Лица ее не было видно.

—  Геологи с виду навроде модные да фартовые. Девки, как поглядишь, около них табунятся. А для жизни? Что же, работа, видать, опасная.

Докторша по-прежнему молчала. Тетя Тася под­нялась:

—  Ну-ко, пора, знать, и мне на насест.

На телеграфных столбах привычно горели два прожектора. Шелестели черемухи под окном. Майя встала. Прошла в комнату. Не раздеваясь, прилегла на кровать. Болела голова, и ныло тело, будто после тяжелой работы. А сна не было. Машинально протя­нула к тумбочке руку и усмехнулась: «Снотворное не поможет. Что может быть сильнее памяти...»



Весной, во второй приезд Сергея, они поженились. Майя взяла очередной северный отпуск и уеха­ла вместе с ним в поле. Партия, которой руко­водил Сергей Михайлов, уже седьмой год ходила па Север.

...Лагерь — две землянки и несколько палаток — разместился на склоне, в мелком лиственничном лесочке.

Каждый раз у вечернего костра Майя садилась так, чтобы видны были горы. Из проток и падей наплывала вместе с вязким туманом дремучая ти­шина. Трещал костерок, светились снежинки на горах.

Разошлись по палаткам и уснули ребята. Сергей и старший геолог Нефедов заносят в полевой журнал прошедший день. Сидят они недалеко от костра за обеденным столом, сколоченным из толстых березо­вых плах.

Тысячи лет каменно-неподвижно стояли здесь горы, росли деревья, журчал ручей, один нарушая безмолвие. И вот пришли люди. Майе тоже хочется сделать что-то значительное, чтобы встать вровень с этими одержимыми людьми. Сможет ли она?

— Сегодня четырнадцать шлихов синей глины жахнули. Вишневый гранат. По два-три зерна в лот­ке. — Сергей выпрямляется над столом и тоже смот­рит на горы. Огненные блики вершин одна за другой медленно гаснут. Лишь на самой высокой, Косум-Нёр, — яркий оранжевый свет.

—  Проверь показатели преломления. Думаю, как ильменит, он будет подобен якутскому. — Нефедов, подобрав под себя худые ноги, наваливается всем длинным телом на стол. — Сделали набег на Кавталань-Ю. Нашли три минералика. Досада такая, — хмурит густые темные брови Нефедов, — один с ла­дони дождь слизнул.

—  Валера! Опять за свое. В дождь. Ребята и без того ворчат. Послушай! Я, кажется, снова подцепил восточный контакт.

Нефедов резко, всем корпусом поворачивается к Сергею:

—  Тогда... сочленение Урала с Сибирской плат­формой. Тогда ты прав...

—  У меня еще в тот раз стукнуло... Если по Та­гильскому синклинорию...

Костер отбрасывает теплые блики на загорелое, усталое, светлобровое лицо Сергея. Во взгляде его тревога.

—  На Косум-Нёр у нас опять не останется вре­мени.

—  Ну нет. Тут ты мне не указ, — упрямо бубнит Нефедов. — Ребят отправляй. Я останусь.

Майя завороженно следит, как медленно поту­хает на темном небосклоне последнее оранжевое пятно.

В партии старшего геолога считают нелюдимом. Он может на неделю замкнуться, не отвечать, даже когда ого спрашивают.

—  Чокнутый, — говорят ребята.

—  Мировой парень, — обижается за друга Сер­гей. — В науке волокет? Волокет. В дружбе надеж­ный. А молчун — так ведь молчание, оно что? Оно золото.

Еще студентом Нефедов каждое лето ходил с геологами по Восточной Сибири. И даже в какой-то степени был причастен к открытию якутских алма­зов. Об этом в Западно-Сибирском управлении мало кто знал. Но сокурсники Сергея хорошо помнили нескладного, заросшего черной курчавой бородкой молчуна, который осенью обычно запаздывал на за­нятия и с каждой станции слал чудаковатые телеграммы: «Проехал Иркутск», «Пересел в Новосибир­ске», «Миновал Тюмень».

В то время Нефедов снимал частную квартиру с ванной и телефоном, к нему едва ли не всей груп­пой бегали мыться, занимали перед стипендией день­ги и редко когда отдавали.

Нефедов и увлек Сергея поиском алмазов на Севере.

И вот наконец уже второй сезон партия Михай­лова, даже не партия, а небольшой отрядик, пыта­лась выявить магматические проявления кимберлитоподобного типа, найти спутники алмазов — пикроильменит и гранат-пироп. Напечатанная в научном журнале их статья требовала пересмотра устоявшегося мнения об отсутствии трубок взрыва в подвиж­ных областях Северного Урала и выделения специ­альной «алмазной» партии. Из-за малочисленности состава дело продвигалось медленно. А где-то рядом одно за другим открывались нефтяные и газовые месторождения, на всю страну гремели знакомые фамилии. В такой обстановке нетерпеливые не вы­держивали. К концу сезона, когда особенно сказы­валась усталость, народ в отряде становился раз­дражительным.

—  Рюкзаки от образцов трещат!

—  Чего рюкзаки? Спины трещат. А толку?

—  Облысеешь тут с этими кимберлитами! — Иро­ния эта была адресована Нефедову. Все неудачи и срывы обычно связывались с ним во многом из-за его одержимости и замкнутости.

— Нервная публика. К тому же малограмотна в кимберлитах, — утешал Нефедов после такой сцены себя и Михайлова.

Разговоры эти, конечно, доходили до управления. А там с самого начала на партию Михайлова смот­рели скептически. И Сергею было ясно: предложи он ребятам задержаться в этот сезон хотя бы на пол­месяца, желающих, кроме него и Нефедова, не ока­жется.

Майя бросает в костер новую порцию хвороста и натягивает штормовку. Костер стреляет жаркими искрами. Пламя, облизывая хворост по краям, пол­зет вверх и вдруг выметывается так высоко, что становится видно весь лагерь. И кажется, будто от яркого пламени пробуждаются давно задремавшие звуки. Шумит листвой ветер. Хлопают расстегнутые окна палаток.

Конец августа — последние дни короткого припо­лярного лета.

В окно палатки задувает пахнущий снегом ве­тер. Продрогнув к утру в своем спальнике, Майя тихонько расстегивает мешок Сергея и залезает в его тепло. Вдвоем в нем тесно. Вытянувшись, она крепче прижимается к мужу спиной. Сергей це­лует ее.

Майя мысленно видит лицо Сергея. Оно высвет­лено сейчас каким-то внутренним светом.

—  Нефедов хотел разбудить и, конечно, дрых­нет. Дать ему по шее, как думаешь?

—  Дать, — соглашается Майя.

—  Так я пошел, — не совсем уверенно говорит он и пытается высвободить руку, чтобы расстегнуть мешок.

Майя прижимает к себе тяжелую, в светлых во­лосиках руку Сергея и шепчет:

—  Нельзя столько работать. — Голос по утрам у нее хриплый, низкий, чтобы не говорить басом, она шепчет: — Какой он смешной!

—  Кто?

—  Нефедов. Вы разные очень.

—  Не понимаю, что ты хочешь сказать?

—  А вам известно, что...

—  Да, Майечка, нам известно: и то, что ворчат ребята, и мнение авторитетных ученых... И... если в этот сезон не найдем трубку, партию могут закрыть.

—  Трубку. Кимберлитовую трубку. Как интерес­но звучит. Ну что же, будете искать хрусталь. На это, кажется, деньги дают.

—  Хрусталь, Майечка, и без нас нашли.

—  А все же. Если?.. Не будете же всю жизнь тут копать. С севера потянуло, — она зябко пере­дергивает плечами. — Мороженого страсть как хочет­ся. И заварное пирожное.

Сергей выбирается из мешка.

—  Улетишь с ребятами первым же вертолетом. Недели через две и мы с Валеркой заявимся. Ладно уж, свожу тебя в Тюмени в центральное кафе на Республике.

В окно заглядывает лохматый после сна Нефедов.

—  Хм! Князь и княгиня. Дрыхнут. Так и до бе­лых мух не управимся!

Одним прыжком Сергей догоняет Нефедова.

—  Кто дрыхнет? Княгиня идет заваривать чай.

Майя причесывается и, подхватив пустое ведро, бежит по обжигающей росной траве к ручью. Пока она умывается, Сергей и Нефедов борются на поляне. Их возня выглядит смешно: мускулистый, напру­жиненный, как хорошая гончая, Сергей с трудом отбивается от худощавого Нефедова. Майя улыбает­ся этой хитрости Сергея. Даже в мелочах он щадит его самолюбие.

—  Ну и реакция! Как клещ! Вцепится — попро­буй оторви. — Сергей хохочет.

—  Держись за меня! Не пропадешь! — отдуваясь, серьезно шутит Нефедов.

Майя поднимается на берег с полным ведром воды. Заметив ее, Нефедов отпускает Сергея, за­бирает из ее рук ведро.

Старший геолог в ударе: вчера он нашел боль­шую зону кимберлитоподобных пород.

—  Деньги ваши — идеи наши. Алмазы, считайте, рядом! Породы брекчированные. Конечно, не все закономерно. Но пироп простым глазом можно уз­реть... — Главный геолог впервые произнес столь пространную речь. Вечером кто-то из ребят по та­кому случаю палил из ружья.



Как не похож рассвет в тайге на белые ночи Заполярья. В березняке еще сумерки, над серыми крышами санаторного поселка матово зарозовели антенны. Глухо и трубно застонал на болоте дергач. Будто стыдясь своей нерадивости, откликнулись ря­дом две-три кукушки. И вдруг весь лес наполнился голосами. Утро. А она так и не уснула.



Снег.

Вторые сутки перед глазами снег. Вторые сутки справа однообразно тянутся горы с темными шерен­гами хвойного леса и белесыми проплешинами на вершинах. Снег сухой и мелкий, как сахарная пудра, и лыжи проваливаются. От усталости деревенеют ноги.

К вечеру ветер становится жестче, и все тело наливает свинцовая тяжесть. В последний день в Майе все сосредоточено только на двух ощущениях: давящей тяжести во всем теле и резкой боли в гла­зах. Сергей и Нефедов идут впереди. Часто останав­ливаются, поджидают ее.

—  Майя, отдохни. — Сергей снимает с себя па­латку и бросает на снег. Майя, не отстегивая лыжи, валится на палатку, закрывает глаза. Нефедов до­стает компас: «Теперь все по долине вдоль реки».

—  Верно, река идет на восток, — сверяет Сергей по карте. — Ждите меня здесь. Поищу более легкий склон. Майе не съехать тут.

—  На палках съедет. Переночуем в долине. Завт­ра к обеду будем на месте.

Майя приоткрывает глаза. Сквозь припушенные инеем веки видит устало опершихся на лыжные палки Нефедова и Сергея. Волосы и брови их, чер­ная борода Нефедова поседели от инея.

Майя с трудом растягивает в улыбке непослуш­ные на морозе губы.

—  Сережка! Наклонись, — протягивает руку и снимает с Сергея темные очки. Нефедов тоже накло­няется и, зачерпнув горсть снега, хватает его с ла­дони побелевшими, обветренными губами. — Поеха­ли, что ли... Он первый отталкивается и скользит под уклон. Майя удобней устраивается на рюкзаке и жмурится. Даже в темных очках больно смотреть, как искрят снега.

«А в городе погоды нет. Наверное, метет, — думает Майя. — Широкие деревянные улицы на­сквозь продувает ветер и гонит по дощатой мостовой обрывки афиш, поднимает из оврагов тучи глини­стой пыли. А ребята сидят в «Севере», отмечают конец сезона. Выпить бы чашечку кофе... На широ­ком крыльце ресторана, как обычно, лежат собаки. И прохожие знают, кто из местных охотников обе­дает или ужинает.

Две недели ребята в городе. А за ними вер­толет не прилетел:      в городе погоды не было. Сергей и Нефедов мыли шлихи на Косум-Нёре, от­бирали новые пробы. Иногда Майя вместе с ними уходила в маршрут, а чаще сидела в землянке.

Потом начал пролетывать снег. И дня через два вместе с морозом и вьюгой пришла зима. Неделю выходили на связь. Погоды все не было. Продукты подходили к концу, и тогда они приняли решение двигаться на лыжах.

Черные стволы на снегу... Будто заброшенное сельское кладбище. Это сравнение ей приходит сей­час. А тогда? Тогда все как во сне...

—  Майя! К телефону! — так ей показалось со сна.

Она испуганно вскакивает и прислушивается. Крик был тревожным. Она узнала голос. Кричал Сергей.

—  Сере-га! Ва-ле-рий! — снова прислушалась. Никто не ответил. Тогда она пошла по следу. Хотела крикнуть еще раз и замолчала.

Впереди лыжный след обрывался. Она поползла по краю снежной осыпи. Над долиной нависал ка­менистый обрыв. Под обрывом, среди нагроможде­ния сухого обвалившегося снега, лежали они: Ва­лерий, зарывшись лицом в снег, Сергей, широко раскинув руки и ноги. Теперь она не помнит, как спустилась в долину.

—  Сережа! — Майя бросилась к мужу, начала ощупывать напряженными руками. Шапки на нем не было. Сняла с себя шарф, обмотала голову. Сер­гей открыл глаза.

—  Тебе больно? Где?

—  В спине. Терпимо. Помоги сначала Валерию. Звал, он не ответил.

Майя осмотрела Нефедова. Встав на колени, из­влекла из сумки бинты, медикаменты. Сергей не­терпеливо окликнул ее:

—  Что молчишь?

—  Сделала укол камфары, — не сразу ответила Майя. — Накладываю жгут.

Когда снова подошла к Сергею, зубы ее стучали.

Сергей, опираясь на локоть, попробовал припод­няться. Должно быть, у него закружилась голова, он снова упал на снег, взмахнув свободной рукой, словно хватаясь за воздух. Майя расстегнула его фуфайку.

—  Что дрожишь, докторша?

—  Потерпи, поверну на бок. Боль тут?

—  Мм-да.

—  И отдает в ногу?

—  Отдает. Принеси палатку. Со мной потом. — Сергей начал шарить в карманах. — Спички возьми. В рюкзаке у Валерки сухой спирт...

—  Город! Город! Говорит тридцать седьмая пар­тия. Как слышите? Прием. — Бредит Сергей. — Образ­цы заберете в лагере. Мы на месте. Ждем борт! Ждем борт!

Эту радиограмму Сергей передал вчера.

—  Майечка, съедешь на палках... Поверни меня. Я хочу видеть его. Встань, встань и иди! — бредит Сергей. Нет, он уже не бредит. Это он говорит ей. Боится, что заснет.

—  Майя!

—  Да, милый.

Сергей и Нефедов лежали в палатке на лапнике, укрытые спальными мешками. Майя сидела рядом с Сергеем, гладила его по колючим, враз опавшим щекам.

—  Сережа, рация испортилась. Я хочу связать лыжи.

—  Пустое.

—  Сережа...

—  Не перебивай! — Сухие обветренные губы Сер­гея искривились. Широкий красноватый шрам, стя­гивающий кожу между виском и мочкой уха, начал синеть. — Пойдешь одна. — Голос звучал глухо, глаза горели и от расширившихся зрачков были темны­ми. — Все вдоль реки. Увидишь рощу лиственниц. За ними чум. Осенью там стоянка охотников. На собаках тут часа два ходу...

—  Сережа, чайник укутан. Когда проснется Ва­лерий, нальешь ему это в чай. — Майя обернула пу­зырек ватой, опустила в карман рюкзака. — Столовую ложку. Сухари в сумке.

—  Все, Маюха! — Сергей взял ее руки, поднес к губам, подышал. — Должна добраться... На снег не садись!

—  Сере-е-жка!

—  Не смей! Не плачь! Глупо... расходовать силы...

Пока Майя могла видеть палатку, идти было лег­че. По мере того как она удалялась на восток, хол­мы гор постепенно сглаживались. Часа через два белая пустыня безжалостно поглотила темное пят­нышко палатки. Вокруг расстилалась снежная равнина: ни деревьев, ни кустов. Белесое холодное солн­це все ниже клонилось к горизонту. Казалось, мороз усилился, воздух будто сгустился, стало труднее ды­шать.

С северо-запада подул резкий ветер. Заструилась поземка. «Только бы не метель», — холодея, подума­ла Майя. Лыжный след начал быстро затягиваться мелким, как сахарная пудра, снежком.

От предчувствия беды в руках и ногах усилилась дрожь. Долго карабкалась на холм, часто останавли­валась и, широко открыв рот, глотала ледяной воз­дух. Там, за холмом, она верила, обязательно будет лесок лиственниц. Когда забралась и огляделась, — перед ней лежали все те же чистые, начавшие нали­ваться вечерней синевой снега. Майя почувствовала сильную слабость, ноги уже не держали ее. Непри­ятная липкая испарина мгновенно покрыла все тело. Она села на снег и заплакала. «Вот и все. Через пару часов и следов не останется. Одни белые хол­мы». Она чувствовала, как силы окончательно остав­ляют ее.

Все, что случилось несколько часов назад, куда-то отступило, стушевалось перед самым страшным — смертью.

«Никакой надежды на помощь. А вдруг? — слабо шевельнулась наивная мысль. — Надо подняться... двигаться...» — равнодушно подумала Майя.

Она лежала на боку, согнувшись, поджав под себя ноги и обхватив лицо рукавами фуфайки. Рез­кие порывы ветра, идущий от снега холод пронизы­вали насквозь через фуфайку, свитер и ватные брю­ки, ледяной коркой стягивали лицо, руки...

Вдруг через забытье вместе с порывами ветра до слуха ее долетели слабые звуки, похожие на соба­чий лай. И снова, уже ближе. Заскрипел под чьими-то ногами снег.

Майя с трудом разлепила глаза. В нескольких шагах от нее сидели на снегу лайки, высунув длин­ные красные языки и часто дыша. От их выбелен­ных морозом морд и заиндевелых боков шел пар. Человек в серой малице стоял рядом с ней, удивлен­но косил маленькими черными глазами. Вот он на­клонился к ней, взял на руки и понес к нарте...

Скрипел под полозьями снег, шумно и часто ды­шали собаки. Какое блаженство лежать под мехо­вой полостью, чувствовать, как саднит отходящее от мороза тело, как внутри, будто обжигающий чай, начинает разливаться тепло. Не надо больше шагать. Не надо двигаться. Оказаться в теплом чуме, лечь и уснуть.

Майя смежила веки.

—  Хой! Большой ветер! Хой! — прикрикнул охот­ник на собак. — Хой! — Ненец приподнял край ме­ховой полости, порывы ветра и снежный вихрь во­рвались в узкое отверстие.

—  Как один в тундре? Женщина! — захлебыва­ясь ветром и наклоняясь над ней, прокричал он. — Люди? Были с тобой люди?

Поземка мела уже сильнее. Майя уставилась ши­роко открытыми, полными ужаса глазами на снеж­ные струи, несущиеся наперерез нарте, перевела взгляд на ненца.

—  Один, говорю, как попал в тундру?

«Люди. Там погибают люди!» — хотела сказать Майя, по во рту ее враз пересохло, тяжело набух­ший язык, казалось, не повиновался. Она всхлипну­ла и снова закрыла глаза. «Завернуть нарту? Снова остаться одной?!» — от этой мысли она содрогнулась, и спиной, и затылком, и всей кожей в то же мгнове­ние почувствовав уже знакомый, леденящий тело и душу холод дыхания бесконечного снежного про­стора, только что пережитый ужас одиночества.

В чуме, устало вытянув морды, лежали собаки. За меховой стенкой бесилась и завывала пурга. Ве­тер и снег, врываясь в узкое отверстие дымохода, сбивали пламя костра.

Лежа на шкурах, Майя забывалась на какие-то минуты, словно тяжело проваливалась куда-то, по­том сильные толчки изнутри будили ее, она вздра­гивала и просыпалась. В этой реальной и нереаль­ной полудреме ее постоянно жгла теперь мысль: «Как же Сережа, Валерий?» И воображение уже ри­совало самое страшное.

Вошел облепленный снегом охотник, угрюмо по­смотрел на нее, начал поправлять костер.

—  Они могут погибнуть, — трясясь от охватив­шего ее озноба, проговорила Майя.

—  Почему у реки не сказал? Не шибко пуржи­ло. — Охотник поднял от костра голову и, снова уставясь на нее, заморгал покрасневшими от дыма гла­зами. — Пурга ходит — человек сидит в чуме. Когда пурга сидит, тогда человек ходит. — Охотник нето­ропливо развязал мешок, насыпал собакам мороже­ной рыбы, положил в костер новых дров и вышел.

—  Они живы, живы, — сидя на постели и пока­чиваясь, чтобы не уснуть, как молитву, шептала Майя. — Живы!

Вернулся охотник.

—  Утихает маленько. — Ненец взял стоящее у входа ружье.

Поглядывая па хозяина, поднялись собаки.

—  Следи за костром, — показал Майе на горя­щие посреди чума дрова, выпустил собак и вы­шел.

Борясь со сном, Майя тупо смотрела на свои опухшие от мороза, красные, обветренные руки.

Утром она вышла из чума. За ночь намело много снежных холмов. Было ясно и тихо. В воздухе от мороза блестела золотистая пыль.

—  Алмазная пыль, — вспомнила слова Нефедо­ва. — Алмазная пыль, алмазная горячка, — бормота­ла она. — Все пыль, прах... Из-за дикого упрямства. Остаться тут самовольно, и вот — расплата. «В нашу идею мало кто верит». Мальчишество, — снова хо­лодно и почти зло подумала Майя. — А я тут терза­юсь, не нахожу места. Если бы охотник случайно не наткнулся, — ничего бы не было. Ни алмазной пыли, ни солнца, ни снежных холмов, ничего, ничего... Ди­кое упрямство. А может, жажда славы? Она бродила вокруг стоянки, посматривая на холмы, куда уходил от чума одинокий след нарты. В ней все боль­ше поднималась злость на себя, на свою слабость, за то, что подло струсила, не сказала, пока ненец не привез ее в чум. А ведь, оказывается, уже неда­леко было. Она смогла бы сама дойти до стоянки. Злилась на Сергея и Нефедова, что решились идти на лыжах, на салехардских вертолетчиков, на нерас­торопность охотника-ненца и на пургу...



...В палате было прохладно и пусто. Сергей ле­жал, отвернувшись к стене. Лежал, не меняя позы, с тех пор, как она вошла. Майя устало откинулась на спинку стула. Набросила на плечи поверх белого халата пуховый платок.

Месяц назад ненец Пуйко привез их в поселко­вую больницу. Сергея лечили здесь, Нефедова в тот же день отправили в областную. С того дня изменил­ся Сергей. Глаза его по-прежнему лихорадочно блес­тели, но кроме физической боли в них стояла дру­гая, более жгучая боль, которую уже ничем не по­правишь. Пока Сергей лежал в гипсе и она видела, как отходящее от загара желтоватое лицо его от боли и слабости постоянно покрывалось испариной, — ей были понятны его замкнутость и угрюмость. Но потом, уже почувствовав себя легче, Сергей ни разу не заговорил с ней о случившемся. А она боялась ему напомнить.

«Что с ним? — глядя в его светлый затылок, ду­мала Майя. —Депрессия? Или... охотник сказал все?.. Но он не знает, что пережила тогда я, как плохо было мне. Объясниться, тогда будет легче и мне и ему...» Майя подошла к кровати.

—  Сережа, ты не спишь? — Светлые ресницы Сергея вздрогнули. — Тебе уже легче?

—  Да.

—  Может, тебе почитать?

—  Не надо.

Она присела на край кровати и, наклонясь над ним, провела пальцами по отросшим его волосам, погладила лоб, брови, запавшие щеки. Сергей помор­щился. Майя убрала руку.

—  Ты наберешься сил, и мы поедем к отцу.

—  Я здоров. И никуда не поеду.

—  То есть?

—  Останусь тут, пока не закончим работу. Пи­сать отчеты и сидеть в камералке в Тюмени — разве это не отдых?

—  А потом?

—  Потом снова в горы, лишь бы Нефедов по­правился.

—  Бред какой-то. Кто тебя пустит? Спондиллоартрит: позвоночник может дать рецидивы при лю­бой простуде. Ты что же, после этого всю жизнь хо­чешь лежать навытяжку? Да и Валерий после такой операции...

—  Рано ты нас хоронишь. Вот тебе лучше уехать к отцу.

—  Отсылаешь?.. Понимаю... Но в горы? Кто пус­тит тебя в горы?

—  Вот именно. А кто может теперь запретить? — Сергей, держась за поручни, поднялся, прошел по палате и, привалившись спиной к круглой железной печи, закрыл глаза. — Я инвалид. Я свободен, — все больше раздражаясь, заговорил он быстро. — Не да­дут партию, один пойду. — На лбу его, на продолго­ватых, резко запавших щеках от усилий выступила испарина. — Как ты не понимаешь? Я должен. Ради дела. И ради идеи Нефедова.

—  Ты... ты изменился ко мне. То, что произо­шло, — трагическая случайность. Но это стоит между нами... Я чувствую.

—  Об этом больше ни слова. — Лицо Сергея ис­кривилось, губы задрожали, как у ребенка, которого до слез обидели. — Не хочу вспоминать об этом. Достаточно того, что мы все трое знаем.



Проходит неделя. Каждый вечер, еще не сменив белый халат на платье, Майя идет к костру. Слу­шает музыку, смотрит на танцплощадку. Алла по-прежнему не отходит от баяниста-геолога. Возит ко­ляску по кругу. Когда они приближаются, Майя внимательно всматривается в лица, стараясь угадать по их настроению, чем кончится эта история.

Уже поздно. Замер поселок. Только гудят кома­ры да под фонарями мелькают черные точки мошки. Доктор Хатунцев провожает Майю домой.

—  Ты удивительно милая сегодня. — Доктор останавливается и пытается привлечь Майю к себе. Она, отмахиваясь от комаров, продолжает идти, и он целует ее на ходу, сбоку.

«Может, не стоит его отталкивать, может, все забудется», — нащупывая в кармане ключ, точно о ком-то постороннем, не о себе думает она.

—  Не надо света. Иди сюда! Так лучше. — Он обнимает ее и усаживает в кресло.

—  Подожди! — Майя старается освободиться от его рук. — Я не могу. Мне показалось, — говорит она, — мне показалось, что я наконец свободна... Я ошиблась.

Хатунцев шумно закуривает, подходит к окну.

—  Да? А где он сейчас?

—  Все там же.

—  Ждешь, что позовет?

—  Он не позовет. Все. Иди, Хатунцев. Хочу спать.

От прикосновения его влажных губ Майя поежи­лась. В дверях он задержался.

—  Я буду ждать...

—  Нет.

...Вечером тетя Тася видит: Майя снова подходит к костру. Смотрит на танцплощадку. Алла уже тре­тий раз вывозит коляску прямо на нее.

Плывут, почти не касаясь Майи, вечерние раз­говоры.

—  Майя Васильевна! Значит, не он, — загляды­вает ей в лицо тетя Тася. — Что делать-то теперь?

—  Жить...

Обе женщины смотрят на серый круг нагорев­шей золы, на притухающие, подернутые бледно-голубой пленкой угли. У края чадит головешка.

—  Вот так и будем дымить. А чуть подвинь к жару, займется огнем, — ни к кому не обращаясь, говорит тетя Тася.

Майя медленно уходит в поселок. И долго еще в темной аллее белеет ее халатик.